За какой-то надобностью, скорее всего дожидаясь пропавшего в продрогшей мороси автобуса, а значит, кого-то встречая, в ареоле света перед захудалой – два столба да навес – деревенской автостанцией стоит сухонькая старушонка. Я даже вздрогнула: настолько обличием схожа с моей, давно отошедшей к Господу, Сергеевной! И росточком – точь-в-точь она, и самое главное – её, бесконечно родные, глаза! В них – та же память… та же бездна грусти.
Именно по глазам, казалось мне всегда, можно отличить женщин того поколения, народившегося в разруху Гражданской, выжившего в Отечественную. На их бедолажные бабские плечи выпало и полуобморочное голодное житьё, и коровье ярмо, впрягаясь в которое поднимали они на Орловщине послевоенные пожни. Когда я всматриваюсь в глаза бабушкиных погодок, не возникает сомнения: так смотрела испокон в лихолетье Русь.
И так же, как и у моей родимой вокруг головы этой старушонки поверх тоненького белого подшалка накручена цвета томлёного молока белокрайка. Меж верхних пуговиц на груди «плюшки» – овечьи вязанки, на лавке рядышком – авоська со ржаными кирпичиками и крупными маковыми баранками. На заострившемся старческом плече прилажена склизкая орешина, на ней – ситцевый, из линялого платка, невеликий узелочек.
Боже ты мой! И узелок – знакомый-перезнакомый! Сколько добрых воспоминаний, дорогих минут жизни связано с ним…
Вообще-то вещь эта – знатная! Ведь ещё издревле, ещё с былых времён и крупное, и всяческую мелочь носили на Руси именно в платочных узелках. Бывало, бабуля, собираясь куда-нибудь из дому, никакой иной сумки не признавала, всё-то приговаривала: мол, народ наш смекалистый, ещё когда-когда сообразил, что платок – придумка наиважнейшая, да и торбочка, что надо, и тонкая, и лёгкая и место мало занимает, сверни её, да хоть скомкай, – и в карман.
По правде сказать, у меня и сегодня ещё и в чулане, и кладовке хранятся на чёрный день узлы. Со всевозможным бабьим тряпьём, хархарами и хламом. Вроде, уже и не нужно, а выкинуть жалко.
А что до прилаживания платка, или какой иной тряпицы под сумку, так тут дело самое простецкое, и выеденного яйца не стоит: расстилаешь лоскут, в центр его укладываешь всё, что необходимо, потом завязываешь крест-накрест углы. Вот сумка и готова. К тому же – верхний узел одновременно может служить ручкой. Хоть в руках ношу неси, хоть продень-зацепи под этот крайний узел посошок – да и на плечо. Легко и удобно.
Как сейчас вижу: подымается бабушка по нашей крутой улочке из сельпо, а я все глаза проглядела. Заприметив её издали, срываюсь от калитки, бегу навстречу – узелок с гостинцами поднести. Знаю наверняка: какой-нибудь вкуснятинки бабуля прикупила!
Усядемся с ней на крылечке, развяжет она свою ношу, что самобранку расстелет: тут тебе и жамки-пряники мятные, и конфеты-подушечки карамельные, а рядышком – до кучи – и отрез штапелю мне да маме на платья, а из остаточка фартук себе свостожит. Радости-то, радости!
Да… Интересно, а что у этой старушки, так похожей на мою родную, в узелочке? Наверно, дожидаясь желанных гостей, тоже приберегла копеечку со своей невеликой «пензии» к дорогому дню на гостинцы. Вышла загодя, потопталась в магазине, вынула «с груди» носовой платок – тоже «вузлячком».
Расщедрила-ась!.. Ничего не позабыла: для внучат сласти, для дочери – Зина продавщица присоветовала: мол, завсегда в нашей бабье жисти сгодится – шалка шерстяная разбукетистая. Уложила на серёдку платка, туго-натуго затянула концы.
Перебрав глазами выходящих из нашего автобуса, старушка то ли чтобы убить время до прибытия следующего ПАЗика, то ли чтобы спрятать росные глаза от знакомых, скинув посошок, прилаживает узелок на авоську и бредёт к кромке облепленной палой листвой, не просыхающей даже к Петровкам пристанционной луже. Подзаборная собачонка, склонившись над ней, с голодухи лакает стекленеющую муть. Сполоснув аккуратно подвёрнутые у голенищ литые резиновые сапоги, – все приезжие уже разбрелись по пустынным улочкам деревни, – старушка снова замирает в терпеливом ожидании.
А у меня, как наяву, опять перед глазами моя бабушка … Увяжет, бывало, она в узелок харчей: ещё тёплую – печь-то спозаранку истопила – шершавистую, но такую вкуснющую краюху, перемотанный по горлышку пёстрой тряпицей кубанчик кваску, пяток яичек, лучку-укропчику, пару другую томлёных карасиков и спровадит меня в покосы, «чай, мужики-то изработались, пора и поутречать». Перекину, ну, точь-в-точь, как бабуля, кормилец-узелочек на палочке за спину – и в Плоскую лощину. Домой возвращаюсь опять-таки не впустую – полон узелок щавеля да поплавушек. Настряпаем с бабулей зелёных щей, накормим домашних жарёхой из грибов.
Вот так жили, помогали и нам поживать в нашем дому бабулины узелки да узелочки. Один из них особо памятен нашему семейству. Все знали – разве такое позабудется? – был в бабушкиной судьбе неподъёмный узел со страшной ношей. Ни запить ей, несчастной, тот апрельский день сорок третьего, ни заесть… Принесла она в том жутком узле сама… никому не доверила… в снятой с разом поседевшей головы белокрайке останки своего двенадцатилетнего сынка Петруши, подорвавшегося на немецком снаряде.
Какой бы ни была та ноша тяжкой, она была её… и нести надо самой… так порешила тогда горемычная. Обезумевшая, падая и подымаясь снова, донесла она дорогой узел до хаты, как и несла потом смиренно свой тяжкий крест до последней черты. А пока… что ж пока? Надо было как-то выживать, коли определил ей наперекор всем горестям оставаться ещё в земной юдоли Господь.
И каждый год на Пасху, на Троицу, на Спас – это уж обязательно! – а сколько несчётных дней ещё – никто не ведает, протопала она на хуторской погост (а я за ней – хвостиком) с водружённым на палочку узелочком. В нём для сынка – то крашенки с куличиком, то «белые наливы» да «пипинки», а то – просто кусочек сахарку. Мол, рази ж перепадало дитёнку под немцем сластенького?
Стоит, ёжась от ноябрьской стужи, на захолустной деревенской станции старушка. Если не приглядываться – один в один моя Сергеевна...
За пределами прифонарного пятачка пучится кромешная мга, в ракитнике бьёт крылом и плачет-надрывается какая-то ночная птица. Накатывает промозглый холод, подползает слякоть, а здесь, на свету, кажется, тепло и уютно.
Измыканная, затурканная бродячая собачонка, слоняясь по станционным задворкам, догадывается, наконец, прикондылять на пятачок «погреться». Пристраивается поближе к женщине и заискивающе засматривает своими маслеными глазками в подслеповатые старушкины глаза.
Та, не выдержав взгляда, покопавшись, вынимает буханку-кирпичик. Взгляд её оживляется, теплеют, и она отламывает треть, протягивает псине. Нежеваный кусок слёту исчезает в изголодавшейся пасти. Тогда бабулька снова ныряет в свой узелок. Покопавшись в его нутре, отщипывает от чего-то, – не разглядеть сквозь замызганное автобусное оконце – видать, от прихваченного в дорогу на перекус, и скармливает животинке.
С любопытством наблюдаю за немым диалогом под фонарём.
Спустя несколько минут, старушка, сжалившись, лезет ещё за буханкой, и, махнув рукой, отрывает добрую половину. Обрадованная псинка, виляя хвостом, нетерпеливо ждёт.
Когда в её ненасытной утробе исчезает и этот ломоть, бабулька – да чего уж! – выдаёт и остаток.
Подкормившись, дворняга доверчиво пристраивается у ног благодетельницы, надеясь, что, наконец-то, закончилась бродяжья жизнь, и сыскалась её хозяйка, наконец, она кому-то нужна.
Склонившись, старушка гладит бедолагу по лохматой голове, чешет за ухом. И говорит, говорит что-то дрожащей от неожиданного участия страдалице.
Так они и стоят в ареоле света, одинокая бабулька и приблудная, никому не нужная, непонятно зачем появившаяся в этот мир бездомная псина.
Автобус взрыкивает и несёт меня просёлками сквозь ноябрьскую темень к родительской деревушке, закатившейся за тридевять земель от городской суеты, в места, напропалую позабытые начальством, но от которых, как мне думается, на много ближе до Бога.
На усталые колёса накручиваются ухабистые, непролазные вёрсты, и сами по себе, словно петельки на вязаной пуховой рукавице, всё плывут и плывут, цепляясь одно за другим из далёкого детства, выстраиваются в одно большое, тёплое и светлое, точно «кубинетиковое» лоскутное одеяло, воспоминания о моей бабушке, о бездонном её узелке, о необъятной горе добра, хранившегося в нём.
Чистыми крупными хлопьями с небес опускается первый в этом году снег. На душе легчает. Даже насморк затихает. Может, от того, что прихватила с затерянной станции и увожу с собой частицу света от заброшенного фонаря, частицу его тепла? Может, не бездомную собачку, а меня только что приласкали и пожалели в этом холодном и чужом мире? А быть может, и мне перепало из старушкиного узелка что-то, на первый взгляд, не Бог знает что необычайное, но, оказывается, до сердечной боли, до перехвата в горле необходимое.
Татьяна Грибанова (г. Орел)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
