Привязалась же! Теперь, видать, на веки вечные. Эта бессонница, как пить дать, доконает меня раньше времени. И так никуда от неё не деться, а нынче и вовсе. Разве уснёшь? День Победы.
Вечерний салют отбабахал под тёплым, проливным дождём. Говорят, во время парада Победы в сорок пятом небо тоже плакало… от счастья и от боли потерь одновременно. И всё же дождь 9 мая сорок пятого – очищающий. Омывал раны, смывал с земли оставленные фашистами следы.
Уже далеко за полночь. Пора бы народу угомониться. Но вовсю лупастят окна студенческих общежитий, что оккупировали нашу Весёлую слободу. Слышен неумолчный гам, то и дело над крышами многоэтажек и потеснённых ими наших частных домиков взлетают в небо пЕтарды.
Какой уж тут сон! Встаю, кутаюсь в шаль. Отсюда, с высоты мансарды, вся слобода, как на ладони. Но дождевые потоки настолько размывают свет уличных фонарей и все остальные огни, что, старайся не старайся, ничегошеньки не рассмотреть.
Беру недочитанный томик Носова, глаза и голова, уставшие от дневного сидения за компьютером, наотрез отказываются во что-либо вникать. Гашу верхний свет, оставляю включённым лишь полумощный ночник.
В его ареоле направляюсь к окну. И в нём, словно в слегка потускневшем зеркале, вижу себя: заплетённые в косу светло-русые, не видать, – но я-то знаю! – с уже нередкими серебринками, волосы; довольно широкое, доставшееся от бабушки Григорьевны, лицо. Умаявшихся работой и бессонными ночами, когда-то бирюзовых, с годами, может, и потерявших яркость, но всё ещё голубоватых глаз в ночном окне не рассмотреть.
Не разглядеть и двух фотокарточек на противоположной стене за моей спиной. Они и так-то поблёкли напрочь, даже при дневном свете уже с трудом различишь на одной бабушку Анну Григорьевну, мамину маму. Годов сорок-сорок пять ей на снимке. Такой я её не помню, меня в ту пору ещё и на свете-то не было, когда случайный залётный фотограф «щёлкнул» их под рябинкой вместе с подругой Настей Куршевой.
На бабушке платочек домиком... Тёмненький передник… Видать, прямо со двора, с управки, уговорил их, – может, корреспондент местной газеты? – сделать для каких-то своих нужд, снимок, а спустя время случайным случаем передал и эту карточку.
Писать о моей Григорьевне в газете и снимать её на карточку было за что. Перебедовав с младенцем на руках оккупацию, вскапывать лопатами столько соток колхозного поля, как осиливали они с соседкой Настей, в ту, послевоенную, пору ни одной иной бабе в колхозе не удавалось.
Рядом ещё фотокарточка – на ней другая бабушка, отцова мать Наталья Сергеевна. Шестёрых в одиночку подняла… Наверно, её вообще без детворы невозможно было увидеть. Только свои отошли, появились первые внучата. И на этом снимке она с двумя моими двоюродными сёстрами. Первая – от старшей дочери Нины – прижитая в Германии с таким же, угнанным в неволю, мордовским парнем Иваном, белобрысенькая шестилетняя Зина, и вторая девчушка, совсем малышка, Тамара – от средней дочки Нади, тоже побывавшей в Германии. Совсем малолеткой подсунул Надежду в списки вместо себя свой же, деревенский, а сам подался в полицаи.
Прохладная черёмуховая пора. Ливший в верёвку дождь постепенно истончается, и шум его почти затихает. Примолкают и неугомонные мои молодые соседи в общагах. Вот и отшумел ещё один праздник Победы.
Но для меня он всё ещё длится – в эту нескончаемую вешнюю ночь почему-то вдруг то ли придремался, то ли просто выпорхнул из памяти звонкий морозный день из моего детства.
…Ещё и первопуток не лёг, так чуть осеребрилось – самое время брать по лесам калину. Мне лет пять, но я уже, хвостик хвостиком, обошла с бабушкой Наташей все приигинские перелески. Бабушкой для таких походов даже была заказана деду Пущаю специально для меня маленькая лёгонькая плетушка.
Не устану благодарить за мир, который, не подозревая того и сама, бабушка Наташа для меня открыла: от малой былинки и букашки до могучих боровых дерев, от многочисленной певчей до всякой-разной, иной дикой братии.
Может, потому что «уже в разум начала входить» и, может быть, смогла бы уже понять её горе, привела меня тогда бабушка Наташа на это, дорогое ей, место. Калины в тот раз набрали подзавяз, плетушки полным полны, и ягодка – за моё почтение, одна к одной. Видать, год на неё выдался урожайный.
Не доходя версты две до деревни, у Мишенькиных оврагов, оставили мы добыток в приобоченных бурьянах, а сами свернули в сторону. И, пройдя чуток серебрившимся в полуденном морозном солнце угорьем, остановились у едва заметной ямины.
– Вот… туточки, – бабушка принялась обрывать с прихваченной калиновой веточки ягоды и осыпать ими яму, – запомни место, касатка, тут погиб твой дядя, сынок мой Петя. Всего-то ничего – двенадцать было, мальчишка мальчишкой… чуть постарше тебя. Снаряд с ребятами вздумали разобрать… Остальные все, хочь и израненные, выжили, а Петя мой… Всё бы на свете сейчас отдала, только бы не было войны той проклятущей, только бы остался сыночек живым!
Двадцать лет после окончания Отечественной… Со всех сторон на место беды уже наступал высокий березняк, карабкаясь по кустам крушинника, проныра-хмель оплетал днище, но оно не затягивалось, отчётливо просматривались его очертания. И повсюду, словно капли крови, алели принесённые бабушкой на помин души её сына ягоды калины.
Видно, не могла… не имела права зарасти та, вывороченная взрывом ямина, как не смогли зарасти в бабушкином сердце раны, как не стихли в нём боли от потери кровиночки, сгинувшем в апреле сорок четвёртого малолетнем старшем брате моего отца.
Много раз в своей жизни приходила я на тот угор. Если случалось бывать на хуторе в майские – с первыми тюльпанами, летом – с букетом луговых цветов, с пучком земляники, осенью – это уж, как правило, словно от бабушки Наташи, – с веточкой калины.
Вот и светает. Выключаю ночник. С востока розовеет. И кисточки черёмух, выполосканные ночным дождём, тоже окрашиваются в чуть приметный розовый. Значит, день будет солнечный. Ну, и дай-то Бог!..
Надо вставать, собираться в дорогу. Отошедший в мир иной два месяца назад отец, последний житель нашего хутора, доверил под пригляд свой старенький домишко. Негоже его оставлять на разруху. Да и пора, душа снова просит свидания с дорогими сердцу местами…
* * *
Конец мая. Две недели, как я обретаюсь на хуторе.
Утро молодое, звонкое, воздухи вкуснющие – пригоршнями пей. По всегдашнему, до сих пор у нас неизжитому деревенскому обычаю затворяю хату на палочку и спускаюсь с крыльца.
На исходе мая без хозяина непаханный с прошлой весны отцовский огород прямо на глазах зарастает всякой-разной муравой. Кажется, почуяв вольницу, со всей округи слетелись на него семена одуванчика, дикого калашника и прочей-разной сорной чуди. У обнесённой разлапыми клёнами горожи, метра на два, повылазила настырная кленовая поросль. Перевернёт, бывало, отец сохой землю, её и не видать, а теперь, глядишь, лет через пять, – ей дай только волю! – эта диковина и половину засиротевшей усадьбы заполонит.
За огородом – поле, которое тоже без уходу постепенно сиротеет. Из бора, ещё при отце, налетели на него семена сосны и берёзы, и бывшая пашня превратилась в молодой подлесок, – скоро можно будет на ней, считай, прямо под окнами, маслята да подберёзовики собирать.
Когда-то мозолистая, укатанная до звону телегами, тракторами да машинами суглинистая дорога обзеленилась вездесущим одуванчиком и подорожником, а вдоль обочин уже пустилась в рост не поддающаяся ни зною, ни морозу спутница большинства нашенских просёлков – колючка-татарница.
Иду к людям. Продукты, что прихватила с собой из города, подъелись, да и по живой человеческой речи соскучилась. До соседнего села Кирово версты две-три, в нём ещё теплится живой дух: какие-никакие, а всё ж таки уцелели почта, медпункт и магазин. Вместе с когда-то большим, а теперь, можно сказать, малообитаемым селом этим раньше, при Советской власти, наш хуторок входил в единое хозяйство, теперь же – все сами по себе.
Выскочив из подлеска, переблёскивающий на восходящем солнышке, уросный, просёлок с игинского угора скатывается в Ярочкину балку, пробегает плотиной мимо образовавшегося на месте торфяных ям, обнесённого красноталами и ивняком прудка. Куда нИ кинешь взгляд – всё вокруг зелено: и косогоры, и с озимой пшеницей арендаторские поля. Уже во всю мощь прозеленились и сосновый борок Хильмечки, и подступающий к самому пруду Ярочкин лес. Румяной лепёшкой на водном блюдце отражается солнышко, состряпанное добрыми, устоявшимися с середины мая погодами.
Начинает припекать, на ходу даже по-летнему жарко, приходится распахнуть отцовскую душегрею, открыться навстречу тянущему с воды свежему ветерку. Перемахнув через балку и поднявшись по жёлтому глинистому взгорью, ровняюсь с колхозными коровниками.
Вокруг них тишина. Словно пролетел враг. НИ мыканья, ни голоса доярок. Лишь в прошлогодних сухих будыльях борщевика белеют костьми перекрытий порушенные здания, словно остовы какой-то большущей, павшей от бомбёжки или послевоенного голода скотины. Будто и не поднимали их, эти фермы, поставленные аккурат перед войной, всем миром, кирпичик по кирпичику, вернувшиеся с фронта мужики.
Просёлок спешит побыстрее миновать запропащее место. Хоть и знаю, что в этой распотерянной дыре никогошеньки уже пару десятков лет не сыскать, всё ж такистараюсь на колхозные дворы не оглядываться, но невольно вздрагиваю, заслышав вдруг скрип какой-то болтающейся на последнем гвозде слеги, и следом жуткий вскарр всё надеящегося здесь чем-нибудь поживиться одинокого приблудного ворона.
Ровняюсь с бывшим правлением колхоза. Окна конторы и приютившейся к её боку библиотеки, где выбиты, где заколочены фанерой. И тут гробовая тишина. Лишь поблизости под крышей тоже захлебнувшегося молчанием колхозного тока всё ещё гуркуют голуби, да перелётывая шумной весёлой стайкой с места на место, копошатся в сытном соре воробьи.
Дорога идёт под уклон, сквозь престарелый колхозный сад, который назло забвению, – может, из последних сил? – по весне цветёт, как сумасшедший, а по осени усыпает расхозяЙничавшийся в нём дурнопьян никому не нужными штрифелями и антоновками.
На краю этого сада, недалеко от большака, всё ещё виднеется памятник воинам, павшим за освобождение нашей округи – отлитая в гипсе простая русская женщина в обычной своей одёже: повидавшая виды фуфайка, на голове – белокрайка, на ногах сапоги, в руках – букет полевых цветов. Пришла, стала у могилы, поникла, скорбит о погибших.
Если присмотреться, то в ней можно отыскать черты любой нашей деревенской бабы. Обличием и с обеими моими бабушками схожа, да и на Нюру Куршеву, и на Шуру Кузину, и на Зою Леонову смахивает.
В послевоенные годы из близлежащих деревень, со всех полей и угоров, где в спешкебыли захоронены наши бойцы, свозили их останки в Кирово, и здесь, в этой братской могиле, предавали земле.
Помню, будучи школьницей, занималась и я вместе с другими ребятами поисковой работой. В то время часто приезжали они, матери, жёны и дети, погибших в наших краях красноармейцев в День Победы на могилу к своим родным.
Колхоза давным-давно нет, школы тоже, да и народу – раз, два и обчёлся, а вот могила героев, памятник, оградка – всё в приборе. Слава Богу, хоть это не в запустении. Хочется верить, что на земле, где двадцать два месяца лютовал фашист, на земле, по которой прокатилась одна из величайших битв Второй мировой, этого не сможет произойти, покуда жив будет хоть один мой земляк.
* * *
… Заглянула за свежими газетами на почту, прикупила в магазине молока-хлеба, и обратно на хутор. Отправилась не через пруд, а вдоль села. Можно в Игино попасть и таким путём, перебравшись на краю Кирово по кладям через поросший тальниками ручей.
Конечно, выбрала эту дорогу с умыслом – вдруг да удастся с кем-нибудь из земляков свидеться, потолковать об их нынешнем житие. Но мне не повезло: то ли жителей, и правду, в селе почти не осталось, то ли дела неотложные всё ещё держат их в эту страдную пору пролетья на огородах и задних дворах.
И только почти на самом выходе из села, смотрю, на пороге своей подслеповатой хатёнки сидит старик. Сколько себя помню, столько помню и этого дядьку Митрия. Бывало, девчонкой, прохожу утром в школу, а он, тогда ещё молодой мужик, уже сидит у крыльца. И позже, когда бы ни приехала к родным, иду к себе на хутор, тоже, вижу, сидит на своём посту под прилаженной пионерами когда-то ярко-красной, а теперь напрочь проржавелой звездой.
Кажется, ничем-ничегошеньки, разве что волосы стали белей белого да добавилось несчётно морщин, а так ничто не изменилось в его облике. Он и при жизни своей Матрёны выглядел точно так же: летом – старая телогрейка, зимой – замусляканная фуфайка, в любую пору – ватные, стеганые штаны, и на груди обязательно – два ордена Отечественной войны. Были, конечно, у Митрия Саввича и другие награды, но он почему-то носил именно эти.
Выставит культю правой ноги с деревянной опорой вперёд, изловчится, выбьет культями рук из пачки беломорину, кинет пачку на свой верстак, на котором, не смотри, что инвалид, наловчился такие выкрутасины мастерить, что вся округа диву даётся. Затянется и смотрит, смотрит раздумчиво в себя…
– День добрый, Митрий Саввич! – кланяюсь, – как без Матрёны Карповны справляетесь?
– Татьяна что ли чи? – встаёт, напрягает глаза старик, – здравствуй, милая!.. Как, говоришь, перебедовываю?.. Э-эх, девонька!.. Дак как, как… Мы привыкши… Только б не было войны, а то вишь как народу по нонешнему времени тяжко… А как не стерпит да подымется?.. Упаси Господь!..
Возвращаюсь в Игино уже под вечер. Ярочкин лес и Хильмечки потемнели, и, кажется, вплотную приблизились к хутору. Поджаристая солнечная лепёшка, очерствев за день и осыпав своими золотистыми крошками припойменные лозняки, вот-вот сронится в низину. Всё гуще тени от околичных осокорей, всё кучней комариные столбы.
Из палисада густо тянет жасмином и пионами. Это от бабушки Наташи ещё повелось, отец, как и она когда-то, любил всю эту неземную красоту, и в своём саду, и на погосте у родичей, и к месту, и где, может, кто скажет, эта радость и не к месту, – повсюду насажал сиреней, флоксов и всяческой другой духовитой всячины.
Затворяю на ночь калитку. Присаживаюсь на лавочку в сирени. Где-то на ближней кировской окраине сиротливо поскуливает одинокая собачонка, наверно, Жулька дядьки Митрия. Жду, когда появятся на селе первые огоньки, отсюда, с самой верхней точки хутора, их хороше-енько видать: один, два…все семь.
Сижу, и кажется мне, будто вот-вот распахнётся калитка, и на двор, как бывало раньше в эту пору, войдёт отец с косой на плече, и, встречая его, бабушка Наташа скажет: «Ну, с початком, с первым укосом, сынок! Заморился, небось? Ну, ничего-ничего! Всё сдюжется… Лишь бы не было войны!»
Татьяна Грибанова (Орел)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
