Дело было летом, в начале 50-х. Мой отец, крепкий, неразговорчивый и даже строгий мужчина во дворе на чурбаке, который там стоит, наверное, с незапамятных времен, тесал топорище. Был он без рубашки. Выцветшая майка обтягивала крепкую спину, на руках, крепко державших топор, играли мускулы. И, как я сейчас понимаю, смотреть на него со стороны было приятно.
А смотреть было кому! Вдоль забора к нам подходила соседка Василиса. По-деревенски просто Васеня. Крепкая еще вдова и мать моего дружка Гришки. Вчера мы с Гришкой сожгли в пугаче все спички из их дома и добрались до отцовского пороха, поэтому визит Васены мне ничего хорошего не обещал. И я предусмотрительно спрятался за ворота пригона. Васена, неся высокую обтянутую ситцевой кофточкой грудь, покачивая бедрами, подошла к отцу. Что-то сказала о крепких руках, потной спине и широких плечах, на что отец только хмыкнул в усы, что-то буркнул в ответ, не поднимая головы, перехватив заготовку за другой конец, продолжал работу.
Васена недовольно дернула носом и, еще больше виляя юбкою, пошла к сеням.
В Казахстане дома из-за длительных буранов устроены так, что из сеней есть два выхода – на улицу и в крытый пригон (где находилась скотина). Вот через этот вход я и последовал за Василисой. Дверь в дом из сеней была открыта, и я слышал весь разговор Васены с матерью.
«Ну, Ивановна, и суровый же у тебя Ильич, он, наверное, за всю жизнь тебе ласкового слова не сказал, все молчком да молчком!» Мать, чем-то погремев на кухне, вышла в проем двери, вытирая полотенцем руки. «Чё ж не сказал? Говорил и даже писал».
«Писал?» – от неожиданности Васена даже присела на лавку у печи. И как будто что-то вспомнив и даже раздражившись, мать сказала: «А вот дивись!» – и, легко подойдя к столу, стала ногой на лавку за столом и, протянув руку к божнице, вынула из-за иконы треугольный конверт. Сдунув с него пыль и паутину, подала Василисе: «На. Ты грамотная – читай!»
Нужно сказать, что мой отец окончил два класса церковно-приходской школы, писал красивым круглым почерком (не то что я), а маму бабушка в школу не пустила – «Девке не надо учиться, замуж и так возьмут, – говорила она. – Вон учись прясть, вязать, ткать. Детей рожать большой грамоты не надо!»
Василиса бережно взяла пожелтевший треугольник из тетрадного в клеточку листа, аккуратно его развернула и, подойдя к сыну, медленно по слогам, шевеля губами, долго читала. Потом на вытянутой руке подала письмо маме и, как-то странно качая головой из стороны в сторону, пошла к двери. У двери она, словно очнувшись, остановилась: «Да, Ивановна, а я зачем пришла-то?» И, как будто сбросив с себя какой-то груз смущения, облегченно засмеялись и, разговаривая о чем-то своем, бабьем, вышли из комнаты. Для меня открылась еще одна семейная тайна, которую я не знал. Я быстро вышел из своего укрытия и, подбежав к столу, схватил лежавший там листок.
Это было фронтовое письмо отца, написанное «химическим», как тогда говорили, карандашом. Карандаш «слюнили», и поэтому буквы сначала яркие постепенно становились бледнее и бледнее. И так повторялось на каждой строчке. (О фронтовых письмах я напишу особо). После обычного приветствия отец писал, что у них на фронте (и в наших и в немецких окопах) крутят патефонную пластинку «Катюша».
И в письме были написаны четыре куплета песни, заканчивающиеся словами: «А любовь Катюша сбережет!» Маму мою звали Катей.
Много лет спустя, уже взрослым, я как-то попросил отца рассказать о войне. Он помолчал, подумал, а потом по-своему обыкновению не сказал, а буркнул: «Чё о войне расскажешь? – Холод, грязь и кровь!»
И вот среди этой крови и грязи где-то в окопе или землянке «химическим» карандашом на колене или прикладе мужчина на пятом десятке лет, у которого к тому времени было уже восемь детей и последний я, еще не родившийся, когда он уходил на фронт, а старший сын уже погиб под Смоленском, писал бессмертные слова бессмертной песни о Катюше.
Март 2010
ЗОВ
Зимой бескрайное северное болото, засыпанное снегом, похоже на степь. И только редкие чахлые березки, заросли ерника да куртины камыша на топких местах выдавали болото.
Снегоход, ровно гудя, шел по плотному снегу, изредка, легко взревывая на плотных надувах. Сзади на западе еще узкой красной полоской горел закат. И Он подумал — ночь будет морозной. На востоке небо уже потемнело, появились первые крупные звезды, и далеко — далеко на горизонте чернела полоса леса. Туда, где на кромке болота у озера в лесу, стояла его очередная избушка — к ней и направил Он свой «Буран». Стали чаще попадаться вымокшие сосенки.
Болото незаметно перешло в сосновую марь, и, пробив густую кромку камыша, «Буран» вылетел на лед озера.
На другом берегу в темноте сосен белым пятном выделялась заснеженная крыша избушки. Последний раз, взревев на подъеме, «Буран» умолк на своем привычном месте под сосной.
И оглушенный внезапно наступившей тишиной и навалившейся усталостью, он еще несколько минут сидел, опустив руки на колени, вслушиваясь в ночное безмолвие. Встал, разминая затекшие, уставшие за день ноги, подошел к избушке, повесил на вбитый в стену гвоздь ружье, снял с пояса и повесил туда же патронташ. Старым веслом, стоявшим в углу, отгреб снег у порога и открыл заскрипевшую дверь.
В избушке было темно, но Он привычно нашарил на полке над печкой спички и зажег стоявшую на столике лампу. Снял меховую куртку, бросил ее на койку и присел у железной печки, Положив в печку дров, разжег их берестой, сухими лучинками, и сидел на корточках, глядя на разгоравшийся огонь.
Спешить было некуда, впереди у него была длинная зимняя ночь.
У печки скоро покраснеют бока, по избушке разольется тепло. Он снимет и поставит сушить валенки, развесит сырую от пота и снега одежду, не торопясь, поужинает и будет пить чай, думая о завтрашней охоте.
Завтра Он обойдет на лыжах озерный путик, проверит ловушки на ондатру, норку и куницу, и к вечеру его ждут в поселке — заканчивается его промысловая неделя. Он встал, с трудом разгибая колени, поставил на печку замерзший чайник и вышел из избушки. Нужно еще наколоть дров и поставить их сушить возле печки, к следующему разу. В лесу гулко треснуло на морозе дерево, отозвалось эхо и все смолкло. Луны не было, но было довольно светло — прямо над ним миллиардами звезд светил Млечный путь. Он подошел к распиленному на чурки дереву, толкнул чурбак ногой, наклонился поднять его и услышал далекий крик. Он резко выпрямился — на десятки километров вокруг не должно быть ни одной живой души, тем более в это время. До поселка десятки километров. Только след снегохода. Кто мог его позвать? Сдвинув шапку на затылок, подняв голову вверх, он прислушался. Над ним высоко-высоко было усыпанное звездами небо, оттуда сыпалась мелкая, как иголки изморозь, покалывая щеки, и вот оттуда, из этой бездонной дали звонко, протяжно донеслось: — Фее-е-д-я-я-я!
Приседая, боясь шуметь, Он опустил чурку в снег, медленно выпрямился, Какой-то непонятный страх овладел им. Застыла спина, и Он впервые понял выражение «волосы встали дыбом» — Он перестал чувствовать шапку на голове.
Зов не повторялся, но Ему казалось, что нечто невидимое стоит сзади, и стоит Ему повернуться, произойдет что-то страшное. И теперь это нечто руководило всеми Его действиями. Он пошел к избушке, открыл дверь, надел полушубок, снял уже шумевший чайник с печки, дунул в стекло лампы и выскочил из темной избушки. Подбежал к «Бурану», включил зажигание и дернул за шнур стартера. Еще не остывший мотор взревел, и Он, вскочив коленом на сиденье, до отказа нажал на рычаг газа. Снегоход рванул по чуть присыпанному снегом следу в сторону поселка. Метров за сто от избушки из-под снега взлетел тетерев и, пролетев в луче фары метров пятьдесят, упал на снег, пытаясь зарыться.
Он бросил руль и хлопнул себя по груди — здесь у него всегда висело ружье — ружья не было. Оно осталось на стене избушки и странно, у него не появилось мысли вернуться за ним. Какая — то непонятная сила гнала, толкала его в спину, и Он гнал снегоход, так, как никогда не ездил. «Буран» прыгал на ухабах, Он успевал перескакивать с колена на колено на поворотах и гнал, гнал, ни разу не оглянувшись назад.
Наконец замелькали сквозь деревья огни поселка. Ворота его дома уже были открыты, и Он сразу влетел во двор. На крыльце его ждала жена.
— Ты же должен был приехать завтра, — сказала она.
— Меня кто-то позвал, — ответил Он.
— Это я позвала. У тебя умерла мама. Я хотела, чтобы ты приехал сегодня. Прошло много лет. Он постарел. Многое научился понимать на своем и чужом опыте, но событие той ночи Он не может логически объяснить до сих пор.
Федор Гришан ( Пос. Комсомольский, Вагайский район, Тюменская обл. )
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
