Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Иркут

Повесть

Сегодня я опять летал во сне. Этот полет стал как бы реальным продолжением событий, происходившим со мной в последнее время. Собираясь на работу, я вдруг услышал стук в дверь. Открыв ее, я увидел судебного пристава с милицией, которые явились, чтобы выселить меня из квартиры. Я открыл было рот, намереваясь потребовать исполнительный лист, но широкоскулые с восточными лицами милиционеры молча двинулись в квартиру. Но я успел захлопнуть перед ними дверь, сунув ключ в карман, захлопывая за собой двери выскочил на балкон и неожиданно для себя увидел под окном Жалму. Играя золотистой уздечкой, она на лошади кружила около балкона, ветер трепал ее смолистые волосы. Увидев меня, она сделала знак рукой, мол, чего ждешь – прыгай. И я прыгнул. И вот мы уже несемся с ней по узким каменистым улицам большого города. Жалма с улыбкой смотрит на меня, словно проверяет, удержусь я в седле или свалюсь на землю. Через мгновение бешеный галоп начинает напоминать полет самолета, городские дома остаются далеко позади, мы уже не мчимся, а летим по руслу горной реки. Но тут, прямо перед нами из воды вырастают огромные камни, пытаясь отвернуть, я натягиваю поводья, затем, пришпорив, посылаю коня в небо. И неожиданно падаю в воду. Ко мне наперерез мчится Жалма, я протягиваю ей руку и вижу, что это не Жалма, а в форме милиционера Болсан Торбеев.

«Все же догнал! – проносится у меня в голове. Деваться некуда, кругом были высокие, заснеженные горы, помогая лошади я начинаю, как птица, размахивать руками, но вижу, что прямо на меня падает каменная стена. Тут я просыпаюсь и с облегчением обнаруживаю перед глазами комнатную стену, а за окном ночное небо.

«Надо же такому присниться», – подумал я и вновь закрыл глаза. И тут же услышал, что в соседней комнате надрывается телефон.

Звонила женщина. Голос ее был деловым и казенным, почему-то мне показалось, что звонок и голос из телефонной трубки были продолжением сна. «Надо собирать вещи», – подумал я. В последнее время телефонные звонки с угрозами выселить из служебной квартиры раздавались чуть ли не каждый день, но мне удавалось оттянуть развязку. Но дальше так продолжаться не могло. Компания «Востокзолото», которая предоставила мне жилье, поставила жесткое условие: или я должен погасить задолжность или сдать квартиру. Моя бывшая жена Зина предлагала, чтобы я написал письмо генеральному директору «Востокзолота», Аркадию Шнелле, или обратился к президенту компании Торбееву.

– Мне уже надоело хлопотать за тебя! – выговаривала она. – Ты сам что-то можешь предпринять?

Но мне предпринимать ничего не хотелось. Зачем писать тому, кто уже однажды выставил тебя за дверь. Идти же на поклон к Шнелле – нет, такое могло родиться только в голове моей заботливой супруги.

Звонившая представилась продюсером студии документальных фильмов Оксаной Потоцкой. Получив подтверждение, что я это тот человек, которому она звонит, Потоцкая потеплела и предложила встретиться и поговорить о сценарии документального фильма. «Какой фильм! – чуть было не воскликнул я. – Я только что посмотрел такое кино, что до сих мурашки по телу!»

Но, окончательно вернувшись в действительность, я вдруг почувствовал, что сон, и этот телефонный звонок каким-то таинственным образом связаны с моей прошлой жизнью.

Оказалось, Потоцкой так понравилась идея сценария «В поисках могилы Чингисхана», что она готова заключить со мной договор и профинансировать мою поездку на Байкал и съемки документального фильма, который, по ее мнению, будет наверняка интересен зарубежному зрителю. Предложение было неожиданным, я уже забыл, что такое договор и как он выглядит. Потоцкая сыпала знакомыми с детства названиями: Белый и Черный Иркут, Орлик, Нилова пустынь и я готов был растаять от одних милых моему слуху названий. Почти без паузы пошли фамилии известных ученых: Окладникова, Банзарова, затем мелькнули фамилии Корсакова, Торбеева. Не было сомнения, она знала многое и многих. В свою очередь я осторожно поинтересовался, не имеет ли ее фамилия какое-либо отношение к известной польской фамилии, Потоцкая ответила, что она с ними в дальнем родстве, особенно с теми, которые в царское время были сосланы в Сибирь.

Затем Потоцкая сделала паузу и предложила встретиться в одном из московских кафе. Я дал согласие и попросил для связи телефон.

И услышал в ответ короткое:

– Я вам позвоню.

Положив трубку, я мысленно прокрутил в памяти весь разговор. Чувствовалось, Потоцкая не знала меня лично, но, тем не менее, была информирована, кто я и откуда родом, и это давало некоторую пищу для размышлений. В разговоре мелькнули фамилии, которые я знал с детства. А Бадму Корсакова и его детей: Саню и Жалму я считал чуть ли не своими родственниками. В Орлике мы жили по соседству, а после, перебравшись в Иркутск, часто останавливались у них, когда приезжали по ягоды или орехи. Москва – город, где легко потеряться и, тем не менее, когда надо, тебя могут легко отыскать. Когда я перебрался жить в столицу, то наша квартира стала напоминать филиал гостиницы «Аэрофлот». Я любил, когда раздавался очередной звонок моих сибирских знакомых с просьбой переночевать ночь-другую. Приезд друзей вновь связывал меня с прежней жизнью и подтверждал, что во мне нуждаются. За годы, проведенные в столице, я так и не сумел завести себе новых друзей и продолжал жить здесь как в длительной вынужденной командировке. Звонившая не нуждалась в ночлеге. Да и с деньгами у нее, судя по всему, был полный порядок. В последнее время я безуспешно искал, где бы можно было заработать, чтобы оплатить квартиру и отдать долги, брался за любую мало-мальски оплачиваемую работу. Теперь деньги плыли прямо в руки. Фантастика, похожая на только что увиденный сон. Но сон отлетел в ночь, а разговор и предложение встретиться остались. Потоцкая сделала все, чтобы не только заинтересовать, но и расположить к себе. Я удивился: оказывается здесь, в этом огромном городе, про то, что было со мной в той до московской жизни, знали едва ли не больше, чем я сам. Кто и зачем дал ей мой телефон? Как к ней попал сценарий? Фактически и сценария, как такового, не было, лишь идея озвученная на встрече с выпускниками одной из московских школ, куда меня пригласила Катя Глазкова – редактор журнала «Панорама России» и где у нее училась дочь Маша. Я рассказывал про Чингисхана, про то, что Организация Объединенных Наций назвала этого персонажа мировой истории человеком тысячелетия. В России к Тэмуджину, таким было настоящие имя монгольского хана, отношение было, мягко говоря, прохладным, но я слышал, что в мире независимо друг от друга снимают сразу пять фильмов о Чингисхане. Еще я рассказывал про Белый и Черный Иркут, про сарлыков, медведей, старателях и про то, как после десятого класса я мыл золото.

Поскольку мое детство было напрямую связано с теми местами, где, по преданиям, жила мать Потрясателя Вселенной, я рассказал о своем желании с кинокамерой пройтись старыми тропами и предположение, что захоронение знаменитого хана находится на территории тункинской долины. И, похоже, на громкое имя клюнули. Но только ли на имя? В ночном звонке была какая-то недосказанность, которую я надеялся разрешить при личной встрече.

Я лежал и смотрел в темное московское небо, на котором почти никогда не было видно звезд, размышлял о превратностях судьбы и старался вспоминать то, что было мило моему сердцу.

Родился я в Бурятии в селе Орлик, в самом центре Саян, почти на границе с Монголией. Корсаковы были нашими соседями и мы, как это сейчас модно говорить, дружили семьями. Жили бедно, но дружно и чем могли, помогали друг другу.

В той, ныне уже недоступной для меня жизни, приходилось наравне со взрослыми ходить в тайгу, собирать ягоды и орехи, гнать деготь, бить на золотодобыче шурфы, заготавливать дрова, валить лес, пасти скот. Тайга не огород, она не только кормила, но и проверяла характер. Помню, как нагретая костром земля всю ночь отдавала тепло, от нее шел хвойный пихтовый запах настеленного лапника. Утром на дорогу мы обычно пили чай с травой, которую буряты называли сагаан-даля, после чего ноги сами несли по тайге. Эту траву заготавливала моя мама. Она наравне с отцом копала шурфы, мыла породу, носила кули с шишками, горбовики с ягодой, так в наших краях называют металлические и фанерные короба, сушила на зиму грибы, каменный зверобой, листья брусничника, цвет боярышника. Уже с малых лет я знал, что жимолость полезна при болезнях сердца, черника нужна людям со слабым зрением, брусника просто необходима при болезнях почек.

От отца я узнал, что если у бурундука забрать все приготовленные на зиму орехи, то бурундук, понимая, что ему без припасов не выжить холодную зиму, находил на дереве развилку и, просунув в нее голову, как в петлю, кончал свою жизнь, как и человек, у которого отнимают все. Я верил ему и не верил, потому что не встречал повесившихся бурундуков. Но по логике жизни людей такое вполне могло произойти и у зверьков.

Бывало по первому снегу мы выходили к тракту, чтобы на попутной машине, укрывшись фуфайками добраться до дома. Но озноб и ломоту в теле снимали горячий чай и быстрый сон, а наступившее утро давало новые впечатления, где каждый день был, как сотворение мира.

Я хорошо помнил то время, когда отец, с такими же, как и он мужиками, уезжал в Монголию, они нанимались перегонять стада овец и яков до станции Култук. Старшим в артели скотогонов был Бадма Корсаков, он хорошо знал не только русский, но и монгольские языки. Когда я подрос, в те перегоны вдоль Иркута по тункинской долине, отец начал брать и меня. Почти двести километров на лошадях мы медленно двигались по степи и тайге, ночевали у костра, ночью из ружей палили в воздух, отгоняя от скота волков и медведей. Я настолько сроднился с той походной жизнью, что зимой после школы бежал в артельную хомутарку, которая была при конюшне. Мне нравился терпкий запах войлочных попон, я любил заглядывать в большие и умные глаза коней, ловить в них свое отражение и считал, что умнее и красивее лошади, нет на земле животного. Частенько мы забегали в конюшню, чтобы нагрести в кормушке горсть овса, бросали его на раскаленную плиту и в той же хомутарке, вместо семечек, грызли пахучие зерна. Так лошади делились с нами своей едой.

Отсюда, из Москвы, та, временами голодная и нелегкая жизнь выглядела совсем иначе, чем была на самом деле. Однажды, когда уже не было отца, мы с моими сестрами зашли в тайгу, где я знал хорошее ягодное место. Но, сделав нелегкий бросок в двадцать километров, в тот же день были вынуждены вернуться обратно. Весной на ягодный цвет упал заморозок и сделал бесполезным наш дальний путь. Усталые и смурные мы явились к Бадме Корсакову. Выслушав нас, он поинтересовался, отдали ли мы дань хозяину тайги Баян-хангаю, и, получив отрицательный ответ, прищурив узкие глаза начал сочувственно цокать языком. Тем же вечером он, обмакнул безымянный, как говорили, самый чистый у человека палец в стакан с водкой и брызнул им на три стороны, отдав дань хозяину здешних мест.

На другое утро Бадма позвал приехавшую на летние каникулы шестнадцатилетнюю дочь, красавицу Жалму и сказал, чтобы она сводила нас к Иркуту, где лет десять назад был пожар и там, по словам старого бурята, обязательно должна быть ягода, поскольку туманы от реки и близкая вода оберегли брусничник от весенних заморозков.

Жалма, по-бурятски царица, была старше меня на два года. Она слыла самой отчаянной девушкой во всей долине. Ее побаивался даже сын директора рудника Болсан Торбеев, который верховодил над всеми окрестными мальчишками. Свое прозвище он получил после одного случая, когда еще мальчишкой заблудился в тайге.

Стояла осень, было уже холодно, ночью термометр опускался ниже двадцати градусов. Спичек у Болсана с собой не оказалась, но он не растерялся, отыскал тарбаганью нору, выгнал из нее грызуна и заполз туда сам. У тарбагана в норе была толстая подстилка из мха, и Болсан благополучно скоротал в ней ночь. Вот за этот подвиг его и прозвали Тарбаганом, а вскоре прозвище прилипло ко всемТорбеевым.

Болсан учился с Жалмой в одном классе, был широк и крепок, и был приобрел известность тем, что почти всегда побеждал на скачках, которые проводились во время бурятского конно-спортивного праздника Сухарбана. Из местных никто не смел ему перечить, понимали: задевать силача – себе дороже. Единственная, кто соперничала с ним на скачках, была Жалма. Глядя, как она летит по степи на скакуне, я думал, что, наверное, она могла бы так же легко летать на самолете. При виде девушки широкое, как блин, лицо Торбеева становилось еще шире, а сам он рядом с нею вдруг суетливым и услужливым. Видя, что и я часто пропадаю у Корсаковых, Тарбаган, спрятав глаза в щелки, вроде бы простодушно спрашивал меня при встрече:

– Что, Гоша, у бурятки все в порядке?

– Катись ты к себе в нору, – огрызался я.

– Но, но, ты мне поговори еще! Сейчас я тебя самого запихаю туда, – говорил он и точно кувалдой отвешивал смачный подзатыльник.

– Болсан – тарелка, рыба мелка! – кричал я, отлетев в сторону. Я был легче и быстрее Балсана, и это спасало меня от скорой расправы Тарбагана.

Жалма, как могла, утешала меня. Она, если я являлся к ним с кровоподтеком, доставала медный пятак и прикладывала к синяку.

– А мне совсем не больно, – храбрился я, потирая голову и незаметно вытирая рукавом слезы.

– Ты настоящий мужчина, – говорила она и предлагала прокатиться на лошадях. Зная, что Тарбаган обязательно увидит нашу прогулку, я с радостью соглашался. Именно она научила меня ездить верхом, ободряя, вроде бы в шутку говорила, что если я перестану бояться пускать вскачь степного скакуна, то обязательно стану летчиком. И улыбалась своими темными, как ночная степь, раскосыми глазами, чтобы через мгновение спрятать их под черными густыми ресницами. Я посмеивался в ответ. Но сказанное запало в душу. Для нее я был готов лезть из кожи, со свистом в ушах лететь вслед за нею галопом, чтобы выглядеть в ее глазах взрослым парнем. Думаю, она знала об этом и посмеивалась надо мною.

  К тому времени скот из Монголии стали возить на машинах, но мы нанимались пасти колхозное стадо. И уже здесь я научился скакать, как заправский табунщик, даже на неоседланной лошади. Делать это было непросто, спины монгольских лошадей были жестки, как бревна, вечером, спрыгнув с коня на землю, я еще долго не мог присесть. Но вскоре я мог, слившись с лошадью, гоняться по степи за лисицей или с легкостью степной птицы возвращать в отару отставших овец. И наконец-то наступил день, когда я решился бросить вызов самому Балсану. Перед Сухарбаном Жалма выбрала мне самую быструю и выносливую лошадь и мы по вечерам выгуливали ее за поселком.

– Пусть она привыкнет к тебе, а на скачках дай ей свободу, лошадь сама наберет ход, – советовала она. – Я тебе говорила: лошади, как и люди, любят быть первыми. Ты должен дать ей понять, что нужно быть первыми.

Все произошло, как она и говорила, уже на самом финише я на полкорпуса опередил Болсана. Приз – кожаное седло и красный спортивный костюм, вручал его отец, директор золотодобывающего рудника Михаил Доржиевич Торбеев. Его лицо оставалось беспристрастным, и лишь нависшие веки на миг напомнили мне лик озабоченного Будды. Та победа запомнилась на всю жизнь, обойти в скачках опытного бурята еще не удавалось никому из русских.

Конечно, я обрадовался, когда узнал, что на Иркут нас поведет Жалма. Она повела нас через поросший мхом Грязный ключ. Проваливаясь и чертыхаясь, шли мы через него больше часа, ругая про себя хозяина тайги, засасывающую грязь, нетвердые кочки, ледяную воду. Но наши усилия были вознаграждены сторицей. Гарь была усыпана брусникой и, как образно говорили местные, стояла на кочках ведрами. Буквально через несколько минут работы жестяные совки со стальными, как у крупной расчески, зубьями наполнялись отборной ягодой. К вечеру ею была заполнена вся взятая с собой посуда – трех – и четырехведерные горбовики.

  Мы остались на ночевку. В темноте, слушая шум воды, мы сидели с Жалмой на берегу Иркута, поддерживали костер и рассказывали друг другу разные истории. Чтобы напугать, я рассказал, что медведи не любят огня и бывали случаи, когда ониокунувшись в воду, ночью подходили к костру и вытряхивали ее из своей шкуры прямо на огонь. Неожиданно сквозь шум реки послышался странный клекот; вытащив из костра горящую головешку, я поднял ее над головой. Мимо нас проплывала стая спящих прямо в воде белых гусей. Готовясь к дальнему перелету, гуси садились на воду, где чувствовали себя ночью в полной безопасности. Мелькнув на секунду, белые пушистые комочки растворились во тьме, и Жалма начала рассказывать про байкальских нерп.

– В давние времена, когда человек еще хорошо относился к природе, на берегах Байкала жил народ. Но вот туда пришли злые люди, вроде наших Тарбаганов, и этот народ был вынужден уйти под воду, превратившись в тюленей. Так до сих пор и живут они в воде.

Я смотрел на гладкое, точно вылитое из меди лицо Жалмы, на ее полные, словно намазанные брусничным соком губы, отводил глаза, вставал, подбрасывал в костер сучья; от моих прикосновений он вздрагивал, сыпал во тьму золотистые искры. Вновь обернувшись к Жалме, я видел их отражение в ее огромных, как и сама ночь, глазах.

– Мне кажется, что это плыли не птицы, а души утонувших в Иркуте людей, – неожиданно добавила она. – Скольких вода забрала, и, возможно, еще заберет. А нам пора спать.

  Жалма ушла спать, а я остался сторожить костер, еще чего доброго придет медведь и затушит огонь, и вспоминал, как она спасла меня, когда я тонул в Иркуте.

Нам было лет по десять, когда мы с ее братом Саней решили сплавиться вниз по Иркуту на накачанных автомобильных камерах, которые стащили у старателей. Тогда мы ничего не боялись, вернее, не представляли всех опасностей, которые могут подстерегать нас на горной реке. Течением нас вытащило на середину реки и понесло вниз. Уже среди камней мы налетели на торчащий из воды валун и опрокинулись. Саня сумел добраться до берега, меня же течением потащило на пороги. Что было бы дальше, не представляю. Только наперерез, прямо на коне в Иркут бросилась Жалма. Она пасла овец и, услышав крик, поскакала на помощь и, хлестанув коня плеткой, вместе с ним бросилась в воду. Конь вместе со своей наездницей догнал меня, Жалма ухватила меня за волосы, конь развернулся и, уходя от порога, наперерез течению начал двигаться к берегу.

  Тихо догорал зажженный нами костер. Ночь забралась на самую высокую гору и готовилась покатиться вниз. Сверху смотрели близкие звезды, там, среди посеянных неизвестно кем и когда, тайными тропами бродили иные миры, а за шумящим Иркутом время от времени далеким гортанным голосом вскрикивал гуран, мне казалось, что он хотел предупредить о чем-то лесных жителей, а может заодно и нас, поскольку в этой ночи мы все были связаны и укрыты одним огромным небесным покрывалом.

Когда меня пригласили выступить в московской школе, я решил, что расскажу им о Бурятии, о небольшой, по российским меркам, реке Иркут, о былинном герое Гесере, который спустился, с Вечно Синего Неба, чтобы спасти людей от зла и установить на земле мир и порядок. Бадма Корсаков рассказывал, что, по преданиям, Гесер осуществил свое предназначение, но так привязался к людям, что не смог вернуться на небо и, нарушив обет, данный отцу и Создателю, остался на земле. Бадма был уверен, что он до сих пор живет в тех местах, где между огромными озерами-братьями Байкалом и Хубсугулом, по одной из самых живописных долин в мире, течет река Иркут.

  Для начала я рассказал ребятам, что есть два Иркута – Белый и Черный и что когда-то они оба мечтали о дочери Байкала красавице Ангаре.

  А дальше в памяти встали места моего детства, отсюда, из Москвы, они начали казаться сказочными библейскими местами, и конечно же я не пожалел красок, чтобы передать ребятам всю мощь и силу девственной природы Саян.

Свое начало Белый Иркут, что означает «крутящийся», берет у снегов самой высокой горы Саян – Мунку-Сардыка. Там он набирается сил на каменистых альпийских склонах. Оставив вечные снега и вобрав в себя силу ключей и талых вод, Белый Иркут уже единым потоком, крутясь и пенясь, начинает бег к своему черному брату. С грохотом и воем, с каким влетают в подземные тоннели электрички, водный поток, попав в узкие горные расщелины, в своем движении вниз напоминает скользящего меж скал мускулистого питона, на выходе, то ли желая предупредить, а скорее всего, от избытка сил, он подает глушащий округу голос. Но грохот спадающей вниз воды не пугает, а, скорее, завораживает и успокаивает лесных жителей, которые молча взирают на проносящую, как время, воду. И, кажется, нет той преграды и не наступит то мгновение, которое может остановить низвергающегося с окружающих гор шумящего великана. Миновав последний каньон, Белый Иркут раздвигает вширь берега, веселясь и рассыпавшись на рукава, белыми ягнятами заскакивает на отполированные до блеска валуны, чтобы уже далее шумным овечьим стадом, грохоча копытцами, уткнуться в ноги двум огромным сторожащим ущелье каменным скалам-братьям и, попрощавшись с ними, по пологому руслу с разбегу броситься в воды Черного Иркута.

– Добрые духи – тенгри, так называют их буряты, пасут у самой вершины Мунку-Сардыка на сочных альпийских лугах криворогих, заросших шерстью сарлыков, поскольку там нет слепней, оводов и прочего таежного гнуса. Из длинной шелковистой шерсти сарлычьих хвостов городские модницы до сих пор делают парики и приплеты, – разглядывая прически школьниц, продолжал повествовать я. – Мясо этих животных считается самым чистым в мире и называется мраморным. А на горных кручах можно увидеть горных архаров, они с мудростью каменных изваяний смотрят на стада баранов и овец – своих дальних сородичей, которые прямо под ними пасутся на серых лишайниках и малахитовых сочных мхах. Еще ниже, рядом с сарлыками, можно увидеть маралов, изюбрей и коз. Они с удовольствием поедают запашистую траву сагаан-даля, что в переводе с бурятского означает белые крылья, наевшись которой, пускаются в пляс, подбрасывая вверх задние ноги.

  – Ну, точь-в-точь, как это бывает сегодня на ваших танцах, – тут я решил сломать наступившую в классе тишину и приблизить рассказ к действительности. Ребята понятливо рассмеялись.

– Еще ниже начинаются сиреневые поля и заросли черники, иван-чая, шиповника, брусники, голубики и черной смородины. Там, среди любимых бурундуками и лесными мышами кедровых стлаников, нагуливают жир медведи, лакомятся спелой ягодой глухари и рябчики. В отличие от своего собрата Черный Иркут идет напролом, точно ножом разрезая мраморные хребты и гранитные скалы. Особенно буйным он бывает, когда в горах начинаются дожди. В такие дни, лучше к нему не подходить: Иркут становится похож на огромного раненного зверя, который грызет каменные берега, подмывает деревья и как щепки тащит по течению огромные булыжники. Выстроившиеся вокруг него горы окрашены во все существующие в природе цвета и оттенки: белые, розовые, зеленые, пурпурные, голубые, коричневые, черные, желтые, с фиолетовыми и оранжевыми косами и пятнами, заросшие мхами и лиственницами, с вкраплениями рябиновых и березовых кистей. По распадкам и боковым скатам, точно вплетенные в волосы дреды, гигантскими потоками стекают к Иркуту разноцветные каменистые осыпи, и впервые попавшему в эти места путнику кажется, что там наверху у самого неба, должно быть, находились циклопические мельницы, которые изо дня в день веками пытались перемолотить в мраморную муку вершины Тункинских Альп. Видимо, Создатель был в хорошем настроении и не пожалел для этих мест ни красок, ни подручного, необходимого для таких дел материала. Песчаные острова Черного Иркута обрамлены зарослями облепихи. Налитые спелыми ягодами, они похожи на кукурузные початки. Когда летишь на самолете, то кажется, что по воде плывут, разукрашенные золотом, горящие огнем янтарные плоскодонки.

  Решив связать свое повествование со школьной программой, я рассказал, как восемь веков назад Тэмуджин послал в долину Иркута своего сына Джучи, чтобы привести живущих там меркитов и сойетов к стремени великого хана. И пролилась там большая кровь. Возможно, именно потому протекающий по золотоносным землям Черный Иркут – это вместилище мощной, алчной, агрессивной и напористой силы. Слившись в единый поток, Белый и Черный Иркут несут в себе как бы два начала, где светлое и темное, до поры и времени, уживаются в одном теле, в одном движении, то разливаясь вширь, то уходя вглубь. И течет он мимо поселений и пастбищ, под молитвы лам и глухой стук бубнов шаманов, веками, тысячелетиями отдавая свою силу цветочной и белой степи, держа курс к Священному озеру. И лишь последней преграды одолеть не смог, не добегая до Байкала самую малость, Иркут резко отворачивает влево и, пробивая на своем пути высоченные хребты, устремляется наперерез Ангаре, породив красивую легенду о Енисее и своенравной, но любимой дочери Байкала.

Еще я добавил, что река, возле которой прошло мое детство, – «Олень Белый Господин», так буряты величают хозяина реки Иркут, впадает в Ангару и дает название столице Сибири – Иркутску.

– Скажите, а по Иркуту можно сплавиться на лодках? – неожиданно спросила меня Маша Глазкова.

– Да, это любимая река для экстремалов, – ответил я. – Но тихий и спокойный в своем нижнем течении, Иркут коварен и опасен, пробиваясь сквозь горы. Существует легенда, что мать Чингисхана едва не утонула в Иркуте, когда бросилась в воду, чтобы спасти во время наводнения маленьких детей. – И добавил, что, попав в места, где родилась его бабушка, Джучи, сын Чингисхана, в отместку приказал своим воинам сравнять окружающие горы и засыпать ими Иркут. Но и ему оказалась неподвластна здешняя природа, лишь гигантские осыпи да огромные камни напоминали о тщетности усилий великого хана.

Закончив летное училище, я начал летать там, где и родился – в Восточной Сибири, на самолете Ан-2, который в народе прозвали «кукурузником». Чаще всего это были полеты по санитарным заданиям, когда далеко в горах или тайге кто-то нуждался в срочной помощи. Мы вывозили больных в город или доставляли врачей в отдаленные села. В Орлике меня обычно встречал Саня Корсаков. Он просил привезти из города лекарства или еще что-нибудь необходимое и я с удовольствием выполнял его просьбы. Ответно он угощал свежей бараниной, рыбой, ягодой или кедровыми орехами.

  – Летчик просит, надо дать, шаман может подождать, – на свой бурятский лад, улыбаясь, переиначивал он услышанную присказку летчиков и заносил в самолет ведро или мешок.

  А Тарбаган, Гриша, шаманом ёкаргэне, заделался. К нему теперь на хромой кобыле не подъедешь. Стал важным, как секретарь района.

  Буряты говорят, что у каждой лошади свой ход. Это со стороны кажется, что все они бегут одинаково. И не каждая из них годится в упряжку, поскольку в ней конь не может быть верховым. После школы Болсан закончил авиационный техникум и мне приходилось встречаться с ним в аэропорту, он работал в бригаде по техническому обслуживанию самолетов. А после куда-то пропал. И вот объявился снова. Но если раньше его больше знали, как сына директора рудника, то теперь про Болсана начали говорить, что он прямой потомок личного шамана Чингисхана. Распрощавшись с авиацией, он надел на себя желтый шелковый халат, приобрел бубен и стал, едва ли не самым востребованным человеком. Особенно любили его снимать и приглашать в гости зарубежные туристы. В перестроечные, горбачевские времена, подобные превращения происходили и среди моих соплеменников, быть сыном табунщика, слесаря, летчика стало не модно, откуда-то начали откапываться и обозначать себя внуки купцов, священнослужителей, но больше всего появилось людей претендующих на дворянство. Да Бог с ними, с дворянами!

С Болсаном у меня происходили стычки не только из-за Жалмы. Вспоминая историю взаимоотношений монголов и Древней Руси, он нет-нет, да и ронял, мол, зачем киевские князья убили монгольских послов.

  – Наносящий удар, должен помнить, что всегда возможен ответный ход. И они его заслужили.

Длинная память была у парня. В ответ я сказал, что с двадцатитысячным войском, за тысячи километров в гости не ходят. Балсан начинал кричать, что мои сородичи – казаки Похабовапришли на Байкал не с дарами, а с пищалями и саблями.

– Это был ответный визит, – усмехаясь, отвечал я. – Хочу заметить, они не оставляли после себя сожженные города и горы трупов.

– Мой народ, мы поклоняемся нашим предкам и природе. Зачем вы пишите краской свои имена на наших камнях, – переходил на другое Болсан. – Я же не пишу на церквях, что здесь был Торбеев.

– Чего ты вдруг заговорил за весь народ. Среди вас есть и православные и почитатели Будды, сказал я, вспомнив разговоры отца с Бадмой Корсаковым. Те, кто где попало малюют краской свои имена, наверняка не ходят в церковь. А мои предки свои имена оставили в памяти иными делами. Они были умными и дальновидными людьми, находясь в меньшинстве, вдали от России казаки Похабова сумели так наладить отношения с местными, что и сегодня, четыреста лет спустя, мы живем с братами в мире и согласии.

У Корсакова было свое отношение к самолетам. На аэродроме он подходил к крылатой машине, широким движением, каким гладят бок лошади, проводил рукой по металлическому боку и приглушенно цокал языком:

– Однако, хороший ёкарганэ у тебя, Гоша, сарлык, – смеялся они, мечтательно вздохнув, добавлял: – А винту твоему я загнул бы рога. Он бы стал походить на быка сарлыка.

  Привыкший к езде на лошадях, Саня Корсаков, слетав со мной в город, в шутку говорил, что конструктор самолета, должно быть, слепил его со степного жеребца, которым можно управлять при помощи вожжей. Отчасти я соглашался с ним, крылатая машина Олега Антонова стала настоящей рабочей лошадкой на сибирских трассах. Всего один, но довольно мощный мотор, два крыла, на двенадцать мест пассажирская кабина, пилотская кабинка и минимум приборов.

Но вскоре я переучился на другой самолет и мои трассы уже пролегали вдали от верховьев Иркута.

В конечном счете самолет занес меня в Москв, и в этом настояла моя жена Зина. Перебраться в столицу нам помог Шнелле. Руководство компании «Востокзолото» для перевозки VIP – персон взяло в аренду самолеты для выполнения полетов не только внутри страны, но и за рубеж, и Шнелле предложил Торбееву, чтобы я возглавил вновь создаваемую авиакомпанию «Иркут». Размышлял я недолго, самолеты в Восточно-Сибирском управлении распродавались направо и налево, авиация буквально разваливалась на глазах. Какой летчик не хотел бы посмотреть города и новые страны. Я принял предложение и переехал жить в столицу.

Начинать новое дело было непросто, это была уже совсем не та работа, которую я освоил в Сибири. Но к тому времени у меня за плечами был командный факультет Ленинградского высшего авиационного училища, куда стремились попасть в том числе и зарубежные специалисты. Я пригласил опытных летчиков, и мы быстро наладили полеты. Зимой во время каникул мы возили бизнесменов на горнолыжные курорты Австрии, Швейцарии, летом выполняли чартерные рейсы в Турцию и в Арабские Эмираты. Часто на всякого рода международные форумы летали и Торбеевы. И там я снова столкнулся с Болсаном Торбеевым, он неожиданно для многих вошел в правление авиакомпанией «Иркут». Семейный бизнес требовал иметь своих людей везде. Но дела компании он занимался мало, чаще всего он принимал участие в конференциях, которые проводили его собратья: колдуны и шаманы из разных стран. Переводчицей он брали с собой Зину, она закончила юридический факультет, хорошо знала английский и испанские языки.

Возвращаясь из зарубежных поездок, она, смеясь, рассказывала, что без нее Тарбаган тут же превращался в своего безмолвного сородича. Но, когда ее стал приглашать в поездки генеральный директор компании Аркадий Шнелле, мне это не понравилось. Зина была красива, умна, обаятельна, и я начал подозревать, что Аркадий берет ее не только как переводчицу и консультанта по юридическим вопросам.

Летчиков именуют воздушными извозчиками и я относился к подобному прозвищу с иронией и пониманием: каждый делает свою работу. Но в новые времена летчики превратились в наемную рабочую силу, которую хозяева при надобности набирали к себе на работу, но могли по своему усмотрению и выставить за дверь. Вот и приходилось вчерашним королям неба демонстрировать не только свою профессиональную пригодность, при встрече с начальством держать на лице улыбку, в худшем случае помалкивать, и, упаси Боже, огрызаться. Но я старался вести дело так, как считал нужным.

Болсан Торбеев и Шнелле выходили из себя, когда я противился всевозможным темным схемам расчетов с заказчиками и уходов от налогов, намекали, что мое дело крутить штурвал, а не совать нос, куда не следует. Однажды я часть дополнительной выручки, полученной за перегруз самолетов, вполне официально перечислил на строительство церкви в поселок под Москвой, где, как мне говорили, Торбеев строил себе дачу, а другую распорядился раздать работникам авиакомпании в конвертах в качестве премиальных. Меня пригласил к себе Шнелле и напомнил, что такие вещи надо согласовывать, поскольку есть правление авиакомпании, созданное для того, чтобы решать подобные вопросы. В следующем месяце я поставил в известность членов правления и сделал очередное пожертвование. Узнав об этом, моя жена покрутила пальцем у виска, мол, ну что возьмешь с малохольного.

Но уволили меня за другое. Нужно было выполнить незапланированный рейс на Берн и я решил сделать это самостоятельно. В тот день в Москве шел мокрый снег, видимость была на пределе, и я задержал вылет на несколько часов. Я хорошо помнил, чем закончился подобный взлет с Артемом Боровиком. Но этим рейсом в Швейцарию должен был лететь к коллегам по профессии Болсан Торбеев. Узнав, что некоторые самолеты взлетают, он тут же позвонил мне.

  Я попытался дипломатично выйти из непростой для меня ситуации.

– Но другие полетели? – допытывался Болсан.

– Да, полетели. Но мы же не дрова возим. Мой отец учил: не подчиняйся стадному чувству и, если это будет угрожать тем, кто доверился тебе, не делай то, что может привести к непредсказуемому результату.

– Мы платим за работу, а не за рассуждения, – напомнил мне, кто есть кто, Торбеев.

– Я вам не лакей! – взорвался я. – Смею вам напомнить, я пока что руководитель авиакомпании и несу ответственность за жизни людей.

  – Нет, ты молодец! – рассмеялся Болсан. – Пока что. Конечно, ты прав, руководить компанией – это не овец пасти.

Действительно память у него оказалась длинной. На очередном правлении руководителем авиакомпании избрали Торбеева, а мне предложили написать заявление об уходе по собственному желанию. Что ж, мавр сделал свое дело, очередная нора была нагрета, компания исправно выполняла рейсы, теперь можно было обойтись и без строптивца.

И я написал заявление по собственному желанию. К тому времени авиакомпаниями стали руководить невесть откуда взявшиеся банкиры из бывших милиционеров, отставных военных, фээсбэшников, железнодорожников и прочих, готовых возить все и всех. Шнелле внешне поступил логично: Болсан работал в авиации и, по крайней мере, знал, что самолеты летают не по рельсам. А бубен и амулеты, так это скорее для доверчивых иностранцев.

  После того как я ушел из авиакомпании, Зина посоветовала мне лечь в госпиталь. Там у меня врачи обнаружили сердечную аритмию и списали с летной работы. От прежней жизни остались пилотское свидетельство и воспоминания о тех днях, которые я провел в небе. Теперь я был вольный казак, как говорится, хочешь пляши, хочешь песни пой, никто тебе не указ. И у врачей не надо каждый день подтверждать свою годность, теперь я был годен ко всему, но, к сожалению, летать мог только во сне. Но зарабатывать на жизнь, не летая, оказалось гораздо сложнее, чем я думал. А тут судьба приготовила новый удар – Зина ушла к Шнелле. Как-то, вернувшись домой, я увидел на столе записку, прочел ее и, не раздеваясь, лег на диван. И этот самый длительный и самый неудачный в моей жизни полет закончился. Надо было думать, как жить дальше. Утешало одно, что все это произошло в каменных джунглях большого города, где каждый день у тысяч людей происходит что-то подобное. После ухода жены я порвал с компанией всякие отношения и ушел, как говорили литераторы, на вольные хлеба.

  В детстве меня учили одному, но в жизни пришлось делать совсем иное. «У каждого своя судьба. Тот, кто научился управлять конем, может управлять не только своей семьей, но и другими людьми», – слышал я от Бадмы Корсакова. Ухаживать за лошадьми меня научили буряты, отыскивать таежные тропы – отец, управлять самолетом – уже другие люди. А вот управлять своей семьей я так и не научился. «Впрочем, этому научиться нельзя, – думал я, вспоминая свою семейную жизнь. Здесь чужой опыт, это даже не чужое пальто, которое можно поносить и выбросить». Как и любая болезнь, у каждого она протекает по-своему, хотя я долго делал вид, что ее просто не существует. Но она все-таки дала о себе знать. Я начал читать лекции, писать сценарии, которые, впрочем, никто не заказывал; большой город, который я чаще видел с высоты птичьего полета, открывался мне неохотно. В жизни все надо делать вовремя, сделав крутой вираж и отодвинув от себя авиацию, я сел не на коня, а на упрямого осла, который, казалось, совсем не понимал, чего от него хотят.

Незаметно я начал замыкаться в себе. Все прежнее, заманчивое и привлекательное, начало гаснуть, отодвигаться в сторону, пока однажды не понял: еще немного, и заступлю за ту грань, откуда уже не будет возврата.

  И тут, как нельзя кстати, раздался телефонный звонок Потоцкой…

Оксана позвонила мне через неделю и предложила написать сценарную заявку и синопсис предполагаемого фильма.

– Но я жду от вас сценарий, – сказала она. – Бурятский эпос, мифы, легенды, старатели, археологи, шаманы, ссыльные, пропавшие экспедиции. Вам, как человеку, выросшему в тех краях, это должно быть близко. Зритель любит, когда на экране интересные судьбы и лихо закрученные сюжеты. Не тяните! Давайте завтра пересечемся, я привезу договор и выдам аванс.

  Потоцкая уже не обхаживала меня, а разговаривала со мной, как с нанятым на работу сотрудником. Я подивился произошедшей метаморфозе, но потом подумал, что иного ждать от киношников не приходится. У них, как правило, время – деньги. И, не откладывая дело в долгий ящик, сел за компьютер. Но работа не шла. Моих детских и летных впечатлений было явно недостаточно для такой серьезной работы.

И тут мне в голову пришла мысль рассказать о летчиках, которые летали по санзаданиям, о женщине-враче, прыгнувшей на парашюте к пострадавшим в тайгу. Я сообщил об этом Оксане.

  – Замечательная идея, – подумав, отозвалась она. – Если все это будет происходить на фоне тайги, Байкала и живущих там аборигенов. Надо найти ту героическую женщину.

  Отыскать ту самую было сложно, с тех пор прошло почти тридцать лет. В этом деле мне помочь мог только Саня Корсаков. Но его я уже не видел целую вечность.

– И было бы совсем неплохо воспроизвести прыжок на парашюте в тайгу, – сказала Оксана. – Но где сегодня найдешь таких женщин, которые могут сигануть в тайгу.

  – Думаю, такие найдутся, – ответил я.

  – Хорошо, пишите сценарий. Еще подумайте о золотоискателях. Мы бы могли сделать эту линию главной. Да и зачем искать – есть Михаил Доржиевич Торбеев, колоритная фигура, почетный президент «Востокзолота».

О золотоискателях писать не хотелось, в свое время я насмотрелся на этих искателей приключений, которые, поймав маленький фарт, буквально сходили с ума. Каждый год они уходили в тайгу, чтобы обобранными и ободранными вернуться назад. А обдирали их свои же. Артель Торбеева собирала золотые сливки, а перспективную, годную для переработки золотосодержащую породу валила в отвалы, где еще оставались десятки тонн драгоценного металла. Вот к ним-то и стремились «черные копатели», пытаясь на этих отвалах что-то отмыть для себя. Но разве мог лоток старателя соперничать с драгой?

  Отец старался не брать меня на золотодобычу, говорил, что это не детское дело. Но я все равно ездил и смотрел, как старатели бьют шурфы. Глубина колодцев колебалась от шести до десяти метров. Меня поражали фанатизм и упорство золотоискателей. Особенно тяжела была работа зимой, когда в мерзлой земле надо пройти первые метры. Вскопают шурф, пройдут десять метров, дойдут вроде бы до золотоносной породы, а золота там ни грамма. С отцом в бригаде работал Бадма Корсаков. Остатки промытой породы Бадма рассматривал на солнце и выносил свой приговор.

  – Делов нема, муха какал, – говорил он и смеялся во весь свой беззубый рот. И снова через себя бригадир или самый фартовый рабочий, кидали кайлу. Где кайла воткнется, там и начинали копать новую яму. Инструменты были, как во времена Чингисхана: кирка, лопата, лом. Недаром отец говорил: старательство – ломовая работа. Все, кто занимался этим промыслом, ничего в своей жизни не заработали и, грубо говоря, были голодранцами, потому что тяжкий, изнурительный труд приносил мизерный результат, которого еле хватало, чтобы прокормить свою семью. А на выходе из тайги их поджидали те, кто мыть не умел и не хотел, кто научился лишь одному – нажимать на курок. Вот так же, после очередного промыслового сезона, на берегу Иркута нашли моего отца. Нам сказали, что он утонул, переправляясь через реку…

  «Зачем без надобности будить то, что спит» – размышлял я, начиная писать сценарий. Прошлая жизнь мало годилась для предполагаемой работы. Другое время требовало других героев. Вон даже Тарбаган круто поменял род своих занятий, начал призывать себе в помощь духов предков. И преуспел, стал, чуть ли не личным шаманом Анатолия Чубайса. В последнее время почти все заметные люди обзавелись духовниками. И в этом не было ничего предосудительного. В том, что Чубайс выбрал себе в духовники Тарбагана, не стало для меня неожиданностью, поскольку сам Анатолий Борисович давно стал для страны своеобразным шаманом. Людям всучил ваучеры, получилось ловко, все поверили, за понюх табаку отдали заводы и фабрики, потом Чубайсу доверили рубильник. И здесь ему не оказалось равных, уж больно ловко все получалось у меднолицего брата Тарбагана. Завести с ним дружбу мечтали многие. А вот у Торбеева получилось…

Летая со мною, Болсан иногда начинал жаловаться, что нынче у бурят стало меньше скота, гибнет молодняк, люди живут беднее и его сородичей загоняют в пещерную темноту.

  «Кто это делает?» – спрашивал я, и лицо моего давнего обидчика вмиг становилось каменным и непроницаемым, как изваяние Будды. Он и словом не давал дотронуться до Чубайса…

  На другой день Потоцкая действительно привезла деньги. Шел мелкий дождь, разбрызгивая лужи, режиссерша подъехала к назначенному месту на серой импортной машине. Передо мной оказалась совсем не аристократической внешности полная сорокалетняя женщина. Волосы у нее были выкрашены в черный цвет и коротко острижены. Такого же цвета была и молодежная курточка, которая была приспущена на плотно облегающие синие джинсы, они не прятали, а, наоборот, выдавали, как иногда шутят моряки, солидную корму. Ее совсем не смущало, что гачи у джинсов были обтоптаны, ей было все равно, что думают о ней проходившие мимо люди. Им она нравиться не собиралась, впрочем, как и мне. Потоцкая сообщила, что торопится на другую встречу, передала в конверте деньги, не много, но вполне достаточно, чтобы я мог рассчитаться с долгами и почувствовать себя состоявшимся сценаристом. Договор она пообещала привезти попозже и, выкурив сигарету, втиснулась за руль, чтобы через минуту раствориться в машинном потоке.

Дав согласие Потоцкой, я начал искать, кто бы мне мог помочь раскрыть тему. И тут на помощь пришла Катя Глазкова. Она пообещала познакомить меня с археологом, которая занималась культурой древнего Прибайкалья.

Вскоре Катя позвонила мне и предложила приехать в редакцию. Через час я оказался напротив церкви Николы, что в Хамовниках. Накрапывал мелкий осенний дождь, по широкой дороге, урча моторами и блестя раздутыми боками, ползли металлические жирные слепни, в освещенных витринах, взирая стеклянными глазами, зябли манекены, мимо, сутулясь, шел поздний народ, закончился еще один из тех московских дней, которые проваливаются точно в песок. Было начало ноября, солнце все реже радовало глаз, а когда миновал Покров, то и вовсе перестало показываться на люди. И уже не было сомнения в том, что на этот раз оно взяло отпуск надолго, возможно, до следующей весны. Время от времени зима, как бы предупреждая, засылала в город своих гонцов, серая ветошь неба, цепляя рваными лоскутьями крыши домов, наползала на город, загоняя прохожих под мокнущие зонтики. На меня – сибиряка, привыкшего к морозу и солнцу, затяжная без светлых дней осень действовала угнетающе. Точно включив в себе автопилот, я, механически переставляя ноги, шел по тротуару, натыкаясь на зонты прохожих и раздражаясь, думал, что вообще-то жить в огромном городе – сплошное наказание, и нужно как можно скорее уехать отсюда на Иркут, где дня не бывает без солнца, где нет тесноты и мне там будут рады, только за то, что я есть.

  Сквозь шум проезжавших машин, негромко, точно пробуя на слух московскую погоду, ударил колокол. Сделав короткую паузу, голос его окреп и, уже не обращая внимания на земное движение, поплыл в серое, шинельного цвета осеннее небо. И неожиданно мне показалось, что своим звоном колокол начал вбирать в себя всю печаль ненастного дня, все, что накопилось вокруг меня за последнее время. Мелодичный перезвон, который помнили и знали тысячи москвичей, живших задолго до моего появления на свет, задолго до обступивших его высотных домов, асфальтовых дорог и снующих по ним автомашин, каким-то непостижимым образом повернул мысли в другую, спокойную и примеряющую меня с Москвой, с этим сеющим откуда-то сверху мелким осенним дождем.

– Все будет хорошо, – повторил я любимую присказку своего первого командира Шувалова и, подлаживая шаг к колокольному звону вспомнил, что сегодня большой праздник – день Казанской иконы Божьей Матери.

Когда я переходил широкую дорогу, неожиданно потемнело, сверху, срывая с деревьев последние желтые листья, начал падать первый снег, соскучившись по настоящей работе, небесные ткачи с удовольствием принялись устилать белоснежным покрывалом тротуары, дома, крыши киосков, зеленую траву на газонах, делая это неслышно, но с особым прилежанием и тщательностью.

  Я знал, что Катя будет рада мне и всем тем, кто придет в ее маленькую, заставленную столами и заваленную книгами комнатку, где всегда нальют тебе чаю, а если захочешь, что-нибудь покрепче . Если не захочешь разговаривать, то у нее не будут лезть с расспросами, можешь спокойно посидеть где-нибудь в уголке, послушать разговоры о том, как непросто издавать ныне хорошие книги, полистать еще пахнущие типографской краской новые журналы, и, хоть на несколько минут, окунуться в существующую только здесь доброжелательную атмосферу, почувствовать такое необходимое и привычное тепло.

Именно здесь, в этой тесной комнатке, пропадало ощущение плоского штопора, которое в последние годы испытывал я, попав в Первопрестольную. Пожалуй, это было единственное в Москве место, куда мне всегда хотелось зайти. И все же я там бывал редко, гораздо реже, чем желал того. Москва умеет отнимать время у всех, кто попадает в ее объятия. Когда я летал на самолетах, то познание нового города обычно заканчивалось посещением трех мест: магазина, столовой и гостиницы. Иногда география расширялась и мы, взяв машину, ездили на базар. Москва не стала исключением: метро, работа и три-четыре обязательных для любого провинциала посещения: Третьяковка, Красная площадь и ВДНХ. В душе я тешил себя тем, что и москвичи не особо охочи к познаваниям собственного города, откладывая все на потом, поскольку одна мысль, что все рядом и можно поехать и посмотреть в любое время, размягчала людей.

На этот раз у Глазковой собрались, чтобы отметить освобождение Москвы от поляков.

  Посреди комнаты стоял стол, к нему приладили еще один, который был на колесиках и все время норовил отъехать и превратиться в блуждающий спутник основного. Мне нравилось, что в этой комнатке не было телевизора, лишь со стен на залетающих на огонек гостей по-домашнему смотрели портреты Алексия II, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского отца Иоанна и молодого в полевой форме полковника Преображенского полка с солдатским Георгием на груди Николая II. В редакции публика мне была известна: несколько молодых писателей и близких Екатерине женщин, так называемых лиц постоянного состава, которые сотрудничали с журналом. Были здесь люди довольно известные и не очень, но демократичная хозяйка, если кто желал, давала высказаться всем и о текущем политическом моменте, и о президенте Путине, сама читала последние особо поразившие стихи, открытых ею провинциальных поэтов, книги которых лежали на соседних столах.

Но в тот день в комнату непонятным образом упали два подвыпивших депутата Государственной думы. Один из них, Василий Котов, представлял в парламенте интересы родного Прибайкалья, и мы с ним были хорошо знакомы. Почувствовав, что в этой комнате процветает истинная демократия и что ему здесь не отключат микрофон, Котов начал обращать литераторов в свою веру. Заканчивая свой тост, он сделал реверанс в сторону Глазковой, эффектно переиначив слова Леонида Леонова, сказанные им во время войны:

  – Так поднимись во весь рост, гордая русская женщина, и пусть содрогнутся в мире все, кому ненавистны русская речь и нетленная слава России!

Катя еле заметно улыбнулась и ровным голосом добавила от себя:

  – Сегодня вообще-то не женский праздник, но ваши слова по поводу русской женщины мне нравятся. Так и быть, возьмем вас, милых, и понесем на руках к нетленной славе России.

– Я знаю, сегодня праздник Казанской Божьей Матери, – быстро отреагировал депутат. – Она все-таки была женщиной, с именем которой связаны все наши победы. Предлагаю выпить за всех женщин.

Почему-то мне вспомнилась мать, которая в своей короткой жизни ни дня не знала отдыха, вместе с отцом ходила в тайгу за ягодами, собирала орехи, а после одна без отца подняла шестерых детей. Когда мы что-то произносим, то не видим себя со стороны и не знаем, что думают о нас слушатели. Из слов Котова получалось, что, как и ранее, женщина – последняя наша надежда. «Так сколько же могут они вынести? – думал я. – Как всегда, мы – мужчины, откупаемся красивыми словами. Вот и Глазкова взвалила на себя журнал и безропотно тянет его. А кроме этого, проводит разные конкурсы, ездит по детским домам, школам и приютам, выпускает детские книги. А мы им красивые слова, мол, давайте и дальше. Да, за столом мы научились побеждать всех».

  Подумав так, я решил, что пить за таскающих кули женщин, которые уже прямо в глаза говорят, что они готовы нести и нас – мужчин, не хотелось. И я решил – пора уходить.

И тут в комнату не то что вошла, а влетела молодая женщина, и усталые от длинной патриотической речи депутата гости Глазковой переключили свое внимание на вошедшую. Она была в коричневой с большими отворотами кофте, лиловой блузке и ярком желтом шарфике. Ее раскрасневшееся от холода лицо было свежо и чисто и чем-то напомнило мне лица с нарисованными тонкими бровями, кустодиевских купчих. Еще я подумал, что уже где-то встречался с нею, но это ощущение тут же пропало, в Москве часто себя ловишь на подобном, возможно потому, что не покидает желание видеть рядом знакомые лица.

Быстрыми глазами вошедшая окинула присутствующих, поставила на стол завернутый в бумагу пирог, депутат тут же галантно предложил ей свой стул.

– О, да ты по снегу и на таких каблуках, – с улыбкой скакзала Глазкова. – Признайся, сколько раз упала, пока добралась?

– Всего один раз, но удачно, сломала у сапога каблук, – весело и, мне даже показалось, доверительно призналась вошедшая. – Кое-как доковыляла до магазина. Там мне обрадовались, говорят: вот наш клиент. Купила новые.

  – Неужели не могла с нормальным каблуком купить?

  – Характер не позволил, – засмеялась «купчиха». – Как говорят французы, чем хуже погода, тем выше каблук. Но пирог, как видите, донесла. Сладкий, с брусникой.

  – Прошу любить и жаловать. Пирог от Яны Селезневой, -представила новенькую Глазкова. – От себя добавлю: у Яны сегодня день рождения.

Селезневу тут же начали шумно поздравлять, троекратно прикладываясь к ее щекам. Выдержав необходимый в таких случаях ритуал, она села на стул. Незамедлительно вновь вознесся депутат. Обращаясь к своей неожиданной соседке, он хорошо поставленным голосом народного трибуна, но уже с новыми нотками, с каким депутаты обсуждают в думе женские вопросы, начал свою вторую речь:

  – Есть события и даты, которые трудно передать словами. Я всегда восхищался, когда личные праздники совпадают с историческими или государственными. В связи с сегодняшней датой мне вспомнился сборник «Вехи», вышедший еще в 1909 году и зафиксировавший главные болезни российской интеллигенции: безрелигиозность, безнациональность, безгосударственность. Носить крестик и вставлять в свою речь, часто не по делу, церковные слова – это еще не значит быть религиозным человеком и верить в Бога. Сегодня нам так называемые интеллигенты вполне серьезно предлагают вообще отменить историю России. Не вспоминать Куликовскую битву, освобождение Москвы от поляков. Они договорились до того, что без Америки мы бы проиграли Вторую мировую войну. Войны не начинаются, начинаются дожди или, как сегодня, снега и так далее. Войны – начинают конкретные люди, народы, государства. Вот я вижу рядом с собой прекрасную молодую женщину, пришедшую сюда в таком красивом восточном наряде. И имя у нее красивое, но заимствованное у наших западных соседей.

– Я войн не начинала, – засмеялась Селезнева. – Я мирная женщина, а женщины всегда были против войн. И за мир во всем мире. Кстати, уточняю: не Вторую мировую, а Великую Отечественную. Этому я учу детей. И если вам угодно знать, то мое полное имя Саяна. Но при крещении мне в честь преподобной Анны дали имя Аня.

  – Яночка, – не обращая внимания на сделанную поправку, продолжил говорить депутат. – Если вы учите детей, то должны знать, что бывают ситуации, когда надо вскрыть нарыв. Это не проходит безболезненно. Вы, конечно, хорошо помните высказывание вождя мирового пролетариата, который, давая анализ проходящим в позапрошлом веке процессам, сказал, что декабристы разбудили Герцена, Герцен создал «Колокол» и им разбудил Россию.

  – Ну, допустим, первым колоколом, который вверг Россию в смуту, был угличский, – мягким грудным голосом проговорила Селезнева. – В него ударили, когда был убит царевич Дмитрий.

  – Вы правы, тот колокол был действительно бит плетьми и сослан к нам в Сибирь. Я же хочу сказать, что в своем прекрасном монгольском наряде вы разбудили во мне потомка Чингисхана. Сегодня нам России как никогда нужна воля Чингисхана, потому что он выстрадал не какой-то там отстраненный марксизм, а жесткую систему власти, идею сильного государства. России нужен диктатор, патриотический, жесткий, но справедливый. Государственник. И мы, потомки Чингисхана, пришли сюда, чтобы очистить Белокаменную от засилья подлецов, холуев и лизоблюдов. Москва и москвичи избалованы, закормлены, в них исчезло чувство борьбы, у них вынут хребет.

  Сидящий с депутатом спутник громко продекламировал:

Да Бог с ней, Москвою минувшего дня,

Неверною музой дяди Гиляя,

Она предала и себя, и меня,

Кургузым хвостом, словно шавка, виляя.

  – Почему вы так ненавидите москвичей и Москву? Зачем плюете в колодец, из которого пьете!? И если не любите Москву, то зачем с таким упорством и силою, во все лопатки стремитесь сюда, – неожиданно с металлом в голосе воскликнула Селезнева. – Катились бы к себе в горы, тайгу, обнимались бы там с медведями.

  – Извините, уважаемая, что я наступил на вашу мозоль, – с редким самообладанием продолжил депутат. – Мы это делаем и, заметьте, будем делать, чтобы наполнить ее свежей кровью. Кровью лесорубов, каторжан, казаков, старателей. Чтоб пробудить жажду обновления и сопротивления. Признаться, я не думал, что вы москвичка. А я-то грешным делом подумал, что вы дочь ламы. Или шамана. Что-то в вашем лице есть восточное, половецкое.

  – Хорошо, что не подлецкое.

Разговор неожиданно залетел на такую высокую точку, что дальше ему оставалось либо оборваться, либо перейти в ту стадию, когда закусив удила, каждый старался ударить побольнее, ставя невольных слушателей в неловкое положение. Но тут, с присущим ей тактом и самообладанием, между двумя субъектами спора встала Глазкова:

– Москва любит и принимает и сибиряков, и кавказцев, буддистов и мусульман. В ней есть место для всех. Но мы любим и ваши заповедные места. Моя дочь Маша мечтает побывать в ваших краях и сплавиться на лодках по Иркуту. Георгий Петрович так интересно и увлекательно рассказывал им на уроке о Байкале, что летом они всем классом собираются поехать в Саяны на родину Чингисхана.

  – Насколько мне известно, там, по преданиям, находится родина его матери, – заметил я. – Но места там действительно дикие и красивые.

  Чтобы снять возникшее напряжение мы поднялись на второй этаж, где была свободная комната и можно было попить кофе. На какую-то минуту мы остались наедине с Селезневой.

  – А вам действительно идет этот цвет, – неожиданно для себя брякнул я. Комплимент получился прямолинейным, неуклюжим и неуместным.

  – Вы что, тоже потомок чингизидов? – глянув на меня в упор своими раскосыми восточными глазами, спросила Селезнева.

  – Да, я его внук, Хубилай, – нашелся я. – Прилетел сюда на воздушной колеснице.

  – А я подумала, что вы немой. – Селезнева замялась – За последний час от вас слышу первое слово.

  – Там такой Цицерон с языка свалился.

  – Да уж, – протянула Селезнева.

  – Но вы, когда останавливали оратора, мне были симпатичны.

– Спасибо.

– Скажите, вы коренная москвичка?

– Нет, я родилась далеко отсюда.

– И как же это место называется?

– Оно называется небом. Я родилась в самолете, -с неким вызовом сказала Селезнева.

– Постойте, постойте, – осененный внезапной догадкой, прервал ее я. – Где это произошло?

  – В тункинской долине, почти тридцать лет назад. Моего отца тогда перевели работать в Москву, а мама задержалась у родственников. Я родилась семимесячной прямо в самолете.

– И кто был тот летчик, который вел самолет? – быстро спросил я. – Вы помните его фамилию?

– Конечно. Фамилия распространенная, графская – Шувалов. Звали его Василием Михайловичем. Меня действительно зовут не Яна, а Саяна. Говорят, он предложил так назвать.

У Селезневой зазвонил мобильный телефон, и она, извинившись, вышла из комнаты.

  Ошеломленный, я остался сидеть, вспоминая тот непростой для меня полет. Было это действительно в начале ноября. Выполняя срочное санитарное задание, мы прилетели на горный аэродром в Саянах. В одной из работающих в верховьях Тункинских Альп геологических партий, произошло несчастье. Когда геологи переплавлялись через Иркут, лошадей внезапно понесло на пороги. Женщин успели спасти, но они сильно пострадали, у одной из них от переохлаждения началось воспаление легких. Геологи вышли на связь с санитарной авиацией, на место аварии в тайгу на парашюте была выброшена врач. Осмотрев больных, она приняла решение вывезти их на лошадях. Вывозил их Саня Корсаков. Когда он приехал на аэродром, то на него было страшно смотреть. Оказалось, что одна из пострадавших – роженица – приходилась Корсакову дальней родственницей, а другой была Жалма. Но он не успел довезти ее живой, она скончалась по дороге.

В самолете оставалось еще свободное место, и рядом с больной на металлический пол мы положили Жалму. Когда запустили двигатель, диспетчер сообщил, что погода ухудшилась. Он сделал паузу, давая время на принятие решения. Мы могли выключить двигатель и остаться на ночевку. Никто бы не осудил, нам было дано такое право. Размышление было недолгим. Покойная могла и подождать, но вот женщина-роженица ждать не могла. Нам показалось, что она вообще не представляет, что с ней происходит. И запросили разрешение на взлет.

  После взлета самолет точно поехал по большим кочкам, его начало болтать, а вскоре, миновав перевал, мы вошли в облака. К болтанке прибавилось обледенение, слева от трассы, почти что рядом, упираясь в небо, мелькали заснеженные гольцы, справа тоже были горы. А вскоре облачность и вовсе прижала самолет к земле. Возвращаться было поздно, сзади была облачность и впереди одно молоко. Самолет болтало, как щепку. Для летчика слепой полет в горах, на низкой высоте, когда не знаешь, что у тебя впереди, равносилен езде по городу с заклеенными окнами. Природа не любит, когда ей бросают вызов, поэтому ощущения человека в слепом полете это, скорее всего, ощущения младенца в пеленках. Еще не умея просить, ребенок может только барахтаться и кричать. Нам оставалось одно – молиться Богу.

Сидящие в грузовой кабине пассажиры сгрудились вокруг роженицы, у нее начались схватки. Доверив свои жизни пилотам, они пытались, насколько можно, помочь молодой женщине. Небо, по поверьям бурят, подобно перевернутому котлу, и если его приподнять, тогда между краями может возникнуть зазор. Как в тот момент нам хотелось хоть на чуть-чуть приподнять этот котел, чтобы впереди появился этот зазор, потому что в любой момент в кабину, приоткрыв на мгновение небесную дверь, мог залететь каменный гость и ослепительным светом озарить последние мгновения жизни.

  По расчетам, мы должны были уже выйти на береговую черту, а дальше, чтобы не поймать горы Хамар-Дабана, надо было поворачивать строго на север, туда, где находится Полярная звезда.

Внезапно после очередного броска самолета сзади раздался крик. Оглянувшись, мы увидели страшную картину – носилки отбросило к хвостовой перегородке, а на них с распущенными волосами, как живая, сидела Жалма. А рядом с нею кричала роженица. У нее начались преждевременные схватки. И неожиданно облачность точно обрезало ножом. Впереди был Байкал, а сверху с огромной высоты от солнца, от невидимых звезд, лился золотой поток, в отсвете вращающегося винта, он показался мне небесным столбом, который жил своей непостижимой, осязаемой жизнью. Видение длилось всего мгновение, соизмеримое по своей продолжительности с тем мгновением, которым измеряется в этом мире человеческая жизнь.

  – Что востребует Дух, то непременно осуществит Природа, -неожиданно философски заметил мой командир, то и дело оглядываясь на пассажиров. – Ты сходи, посмотри, что там.

  Теперь, когда полет шел над видимой землей, и внизу спала озерная гладь, можно было спокойно сделать то, что казалось невозможным еще минуту назад. Я принес питьевой бачок, затем вскрыли самолетную аптечку. Сопровождающая роженицу бурятка попросила, чтобы я отгородил их от остальных пассажиров. Я взял самолетный чехол, поднял его вверх, сделав из него что-то вроде ширмы. Разглядывая сидевшую предо мной покойницу, я вспоминал, как она учила меня ездить на лошади, мысли путались и рвались, я не мог собрать их воедино. Вскоре стоны за моей спиной стихли, оглянувшись, я увидел, что принимавшая роды бурятка уже заворачивает родившегося ребенка в шерстяной платок.

  – Кто? – коротко спросил я.

  – Девочка, – так же коротко ответила сопровождающая.

Теперь-то я точно знал, чье лицо я вспомнил, увидев Саяну. Она напомнила мне Жалму. «Имею честь, представится – Георгий Храмцов, второй пилот того самого санитарного «кукурузника», на котором вы появились на свет. Я помогал принимать роды». Фраза, которую я заготовил, осталась невостребованной, Селезневой в комнате не оказалось, там уже мирно обсуждался план издания нового номера журнала, в котором обещал участвовать депутат. Катя показывала фотографии, Котов предлагал выпустить номер за счет компании «Востокзолото» с портретом генерального директора Аркадия Шнелле и очерком о нем. По словам Котова, он был, в приятельских отношениях.

  – Когда я был деканом факультета, он работал у меня преподавателем и бегал за водкой, – рассказывал Котов. – Но, скажу вам, парень он башковитый и продвинутый. Строительный бизнес, маркетинг, золотодобыча – вот те направления, которыми он занимается. Сегодня он работает со знаменитым в наших краях старателем Михаилом Торбеевым. Он в хороших отношениях с Чубайсом и Вексельбергом. Вокруг Байкала по Иркуту в Китай будут прокладывать нефтяную трубу. Бабки там будут приличные. Кстати, в свое время Торбееву, говорят, Высоцкий посвятил одну из своих песен. А тот, в свою очередь, для Марины Влади подарил Высоцкому сорок соболей.

  – Соболя нам не нужно. У нас своих хватает, – засмеялась Глазкова. – Нам надо издать очередной номер журнала. Но подлаживаться мы ни под кого не будем, тем более под олигархов.

  – Зачем подлаживаться, когда можно договориться! – воскликнул Котов. – Я поговорю, думаю, он мне не откажет. Но и его интерес должен присутствовать. Давайте расскажем об истории золотодобычи в Сибири, о людях, которые в наше непростое время двигают отечественную сырьевую промышленность и не дают Западу заглотать нас с потрохами. Вот как этот пирог.

  Котов показал пальцем на стол, где еще оставался кусочек пирога, который Селезнева принесла с собой.

  – Это я оставила Храмцову, – глянув на меня, сказала Глазкова. – Признаюсь, мне это стоило больших усилий.

  – А где же хозяйка пирога? – поинтересовался я.

  – Ее дети заждались. У Яны два мальчика.

  Мигом заставленная столами комната показалась мне пустой, и разговоры о выпуске журнала, в котором я не буду участвовать, пустыми; я уже знал – так бывает.

  – Кстати, я забыла тебе сказать: Яна – археолог.

  – Та, с которой ты меня хотела познакомить. Мы с ней там наверху немного поговорили, – сказал я и улыбнулся, для меня слова, «там наверху», имели иной смысл. Сделав небольшую паузу, я попросил Глазкову:

  – Катя, ты не могла бы дать мне ее телефон?

  – Конечно, – кивнула Глазкова.

Позвонил я Селезневой только в начале лета. Потоцкой подвернулась срочная работа, она была вынуждена уехать в Польшу, за ней последовала другая. Да и мне, честно говоря, было не до археологии. Чтобы прошлая жизнь не напоминала о себе каждый день, я сдал квартиру и переехал в другой район Москвы.

В середине июня вновь напомнила о себе Потоцкая. Она сообщила, что сценарную заявку утвердили, и теперь нужен полноценный литературный сценарий. И тогда я вновь вспомнил о Селезневой. Я позвонил ей и, сославшись на Глазкову, сказал о своем намерении написать сценарий, попутно сообщил, что есть интересное предложение о съемках документального фильма. Подумав немного, Селезнева согласилась встретиться.

Мы долго договаривались о встрече, уточняли станцию метро, какой вагон и выход, вверху или в вестибюле и все равно оказались в разных местах. Пока встретились, пришлось сделать несколько звонков, в подземной Москве заблудиться было проще, чем в тайге. И я даже усомнился, москвичка ли она. Встретились мы на переходе, там, где начинается Тверская улица. На ней был длинный до пят в коричневую клетку сарафан, из-под которого при ходьбе выглядывали желтые и островерхие, как у монголов, сандалии. Открыто было только ее нездешнее лицо, и даже прямые волосы казались продолжением брони. Они были гладко зачесаны и прихвачены на затылке красной заколкой.

– Сайн байна! День добрый! – сначала по-бурятски, а затем по-русски поприветствовал я ее.

  – Сайн байна! – по-бурятски ответила она. Нет, нос у нее был европейским, я бы сказал красивый нос, но крыжовникового цвета глаза были с восточным разрезом, которые отметил глазастый депутат. Я тут же про себя подумал: что в ее возрасте надо не скрывать себя, а наоборот показывать. А тут, в летний, жаркий день, закуталась, как в бронежилет. Мне захотелось по этому поводу пошутить, но, вновь вспомнив знакомого депутата и то, как Саяна поставила его на место, уже на лету, прикусил язык. Через несколько минут мы были в Александровском саду – по моему понятию, это единственное в столице место, где все: величественные древние стены, державные металлические решетки, подстриженный газон, цветочные клумбы, ровные асфальтные дорожки соответствовали моему летнему настроению и нашему предстоящему разговору о Чингисхане и древних захоронениях. Для такого случая я надел белую рубашку, которую сам постирал и погладил утром. Стояла жара, и все скамейки в саду были оккупированы праздно болтающимися по Москве людьми.

– Я, как вы просили, нашла для вас книгу «Мифы народов мира». Там есть и про монголов и про бурят, – сказала Селезнева.

Она неожиданно замолкла и посмотрела вверх, надвигалась гроза, из-за Манежа к Александровскому саду, выпустив серые подмоченные фартуки, точно поливочная машина, пятясь, приближалась пузатая темная туча. Те, у кого были зонтики, стали доставать их из сумочек, другие поспешили к метро.

– Дождь – это хорошая примета, – сказал я. – Но у меня нет зонта.

– Придется пережидать в переходе, – ответила Саяна. – И я не взяла зонтик. Когда поехала, на небе не было ни одного облачка.

  Следом за бегущими к переходу людьми зашагали и мы, надеясь успеть до первых капель. Когда уже подходили к памятнику Жукову, хлынул дождь. Мы бросились к козырьку Исторического музея. Несколько минут смотрели, как серую брусчатку сечет теплый дождь, как, прикрыв головы газетами, сумками и зонтами, мимо бегут люди.

  – У бурят-буддистов своя философия, – продолжила прерванный дождем рассказ Саяна. – Чужды мягкость и твердость, тепло и холод. Но в результате взаимосочетания, благоволения и обычая, закона и мудрости рождается природа. Человек есть частица Вселенной, и человек есть космос.

– Мне показалось, что я сейчас туда улечу, – пошутил я. – И откуда вам все это известно?

  – В институте занималась восточной философией.

  Дождь продолжался недолго, оставив мокрой брусчатку, он прекратился так же внезапно, как и начался.

  – Ну вот, все и закончилось, – прислонившись к стене и посматривая куда-то вдаль своими восточными глазами, с облегчением произнесла Саяна.

  – Нет, все только начинается, – открывая в своих словах особый смысл и удивляясь непривычной для себя смелости, медленно проговорил я.

  Она сняла заколку, встряхнула волосы и повернулась ко мне. И тут в ее глазах я неожиданно увидел отражение крепкого затылка полководца. Улыбнувшись своим наблюдениям, я поймал себя на том, что здесь у кирпичных стен Саяна уже не казалась мне прилетевшей невесть откуда восточной женщиной. Точно слившись с древними стенами, она как бы напомнила, что Россия собиралась из многих народов и имеет свое, неповторимое лицо.

В тот день я впервые узнал, что в Москве есть Зачатьевский женский монастырь.

  – Монастырь основан митрополитом Московским Алексеем еще до Куликовской битвы, – начала рассказывать Саяна. – А в 1584 году последним царем из династии Рюриковичей – Федором Иоанновичем была заложена церковь в честь зачатия преподобной Анны на избавление царицы Ирины от бесплодия. Этот монастырь сильно пострадал во время польско-литовского нашествия. В нем последнюю литургию отслужил патриарх Московский и Всея Руси Тихон. Позже монастырь был закрыт, а на его месте открыли школу.

Здесь же в монастыре мы купили только что испеченного в пекарне мягкого душистого хлеба. Затем Саяна сказала, что ей еще надо зайти в историчку, так, оказывается, в Москве называли историческую библиотеку.

  – В августе я хочу поехать с ребятами из нашей школы в Тунку, – сказала она – Там работает мой руководитель, с которым я еще студенткой копала в Ольвии. Нам предложили сплавиться по Иркуту, затем пожить в лагере у археологов и побывать на Байкале. В библиотеке я хочу заказать, как вы и просили, книгу Дорджи Базарова «О черной вере и шаманизме у монголов».

  – Давайте поедем в Тунку вместе, – предложил я. – Мы бы и вас сняли в фильме. Не каждый же год московские школьники приезжают на Иркут.

  – Но пока вы еще не снимаете, – засмеялась Селезнева. – И чего это вас к шаманам потянуло?

  Мне подумалось, что этими словами она захотела попрощаться со мной.

– Да не к шаманам, а к землякам, – ответил я. – Если не возражаете, я вас провожу? По дороге вы расскажете о Москве, а я послушаю. О той, в которую мы все стремимся во все лопатки и толком не знаем. У меня сегодня день свободен.

– Нынче иметь свободное время – редкость. Но если о Москве…

– И по Москве.

  Мы спустились в метро и через несколько минут вышли на Китай-городе прямо к церкви Всех Святых на Кулишках, построенной в честь победы русских войск на Куликовом поле. По узкой и кривой улице, мимо модных магазинов и светящихся даже днем реклам, мы поднимались в гору. Саяна показывала очередной старой кладки дом или монастырь и рассказывала, по какому случаю он возведен, кто и когда здесь жил. Поначалу с апломбом провинциала я еще пытался изобразить из себя просвещенного человека, но, столкнувшись с профессионалом и сев пару раз в лужу, чтоб не казаться окончательным невеждой, терпеливо глазел на дома и согласно качал головой – на мой взгляд, это была самая правильная линия поведения – соглашаться или делать вид, что и ты кое-что знаешь и разбираешься в истории и архитектуре. Рассказывая о Москве, она все время подчеркивала, что вот на этом углу она покупала мороженое, здесь они встречали Новый год, а вон в том сквере работали на субботнике. Когда мы спустились в очередной переход, я, опережая ее, сказал, что если сейчас узнаю, что этот переход со своими друзьями вырыла она, то не удивлюсь, а удавлюсь от зависти.

  – А вы, оказывается, ревнивый, – рассмеялась Саяна.

  – Почему? – сделав удивленное лицо, ответил я. – Облицовочный мрамор для этого перехода с байкальских гор возил я. Это общеизвестный факт. Я же не могу все время слушать о том времени, в котором ощущается мое полное отсутствие.

  – Принимается, – Саяна даже захлопала ладошками. – Этого я не учла.

  После исторички мы побывали в Ивановском монастыре, затем в церкви Владимира, что в Старых садах. Сопровождаемые ворчанием грома, мы заходили в какие-то дворы, потом вышли к Старой площади и решили зайти в кафе китайского летчика. Меня заинтересовало само название, но ничего летного, кроме пропеллера и шлемофона, я там не обнаружил. За столом я в деталях и лицах начал рассказывать о своих прошлых полетах, о непредвиденных посадках, она терпеливыми глазами смотрела на меня, изредка вставляя слово, слушала.

– Первый раз я полетел над Байкалом, в ясный солнечный день. И увидел, что наш самолет как бы завис между двух огромных бездонных, уходящих куда-то в космос, голубых чаш, – увлеченно, как когда-то ребятам на уроке, повествовал я о своих полетах. – Такого чувства вселенской чистоты и покоя я не встречал нигде и никогда.

– Би шаамда дуртэб, – эти слова я произнес, когда мы выходили из кафе. По-бурятски это было объяснением в любви. По ее почти незаметной улыбке я догадался, она поняла.

  – Откуда вы знаете бурятский? – спросила она, и я уже хотел было признаться, что жил среди бурят и знаю Саяну давно, с самого рождения, но почему-то остановил себя.

  «Будет время, расскажу все, как было», – решил я, пропуская ее вперед. И неожиданно заметил, что сзади на сарафане у нее длинный разрез и оголенная спина, которую она все время старательно прикрывала платком. «И у бронежилета есть свои секреты», – подумал я. По дороге в метро Саяна сказала, что она сейчас вместе с детьми живет за городом на своей даче в Прудово и если возникнет в том необходимость, то она готова дать необходимую консультацию по мобильному телефону.

– Вы нравитесь Кате, и она просила помочь, – точно подводя некий итог встрече, добавила она.

  Я промолчал. Всем известно, по мобильному много не наговоришь. Да и какую консультацию могла она дать? В этот момент мысли мои были заняты другим, я вдруг поймал себя на том, что мне не хочется расставаться с ней.

  Проводив Саяну до вагона, я неожиданно сделал неуклюжую и стыдную для себя попытку поцеловать ее в щеку, но она, отстранившись, с каким-то холодным любопытством глянула на меня. Двери захлопнулись и темная подземная труба, точно огромный удав, выдохнув с затухающим металлическим свистом, заглотала в свое нутро освещенные вагоны.

Свое непростительное движение к Саяне я переживал недолго, дома меня почти врасплох застал телефонный звонок. На другом конце провода была Потоцкая.

  – Как со сценарием? – спросила она. – Учтите, в конце месяца мы должны выехать на съемки. Кстати, у вас остались там знакомые, друзья?

  – Конечно, – подумав немного, ответил я. – Там живет мой друг Дерсу Узала.

  – Это тот, который играл в фильме Акиры Куросавы? – с иронией спросила Потоцкая.

  – Да при чем тут Куросава! – воскликнул я. – Так на Байкале зовут Саню Корсакова. Он наполовину бурят, наполовину русский. Работает в заказнике проводником. Лучше его никто не знает тайгу. Несколько лет назад он сопровождал француженку. Она разыскивала пропавшую много лет назад в верховьях Иркута экспедицию мужа, который, как говорили, искал могилу Чингисхана. Корсаков рассказывал мне, что в Тунке отбывал ссылку Пилсудский, и это обстоятельство очень заинтересовало француженку. Кстати, Корсаков знает французский.

  – Мне его французский по барабану, – прервала меня Оксана. – А вот о Пилсудском – это замечательная идея. Она должна понравиться нашим спонсорам. Мы могли бы предложить фильм польскому зрителю. Ваш друг, случаем, не родственник Георгия Корсакова – главного геолога золотых приисков?

  – Честно скажу, не знаю, – подумав, ответил я.– У нас в Сибири как? Прилетаешь в деревню Пуляево. Там все Пуляевы. В Рассохино, там все Рассохины. Думаю, и здесь та же история.

– Хорошо, на месте разберемся. Было бы неплохо подключить местного депутата. Скоро выборы и ему бы не помешало участие в нашем проекте.

  – Есть такой, – вспомнив говорливого потомка Чингисхана, засмеялся я и назвал фамилию Василия Котова. Она отреагировала спокойно, сказав, что знает такого и, по ее мнению, это вполне подходящая кандидатура.

В начале августа я позвонил Селезневой на мобильный и узнал, что заказанные книги давно ждут меня и она готова привезти их в Москву.

  – А можно приехать к вам? – спросил я. – Мне срочно нужно дописывать сценарий, и книги были бы кстати.

  Что ж, сценарий был хорошим поводом, только о чем он будет и как в нем будут развиваться события, я не представлял.

– Да, да, приезжайте, я буду рада, – быстро ответила она. – Мне надо о многом с вами поговорить.

  Голос ее был взволнованным и теплым. Обычно так говорят с близкими или хорошо и долго знакомыми людьми.

  И я, прихватив с собой разной провизии, поехал. На Белорусском вокзале купил билет на электропоезд до Прудово, в переполненном вагоне вдоволь наслушался продавцов, которые предлагали газеты, мороженое, носки, кремы и прочий ширпотреб.

  Через час электричка доползла до платформы Прудово. Я вспомнил, что именно сюда, на строительство церкви перечислял деньги и делал это с удовольствием, поскольку слышал, что Торбеев строит там себе загородный дом и большая часть дополнительной выручки авиакомпании «Иркут» изымается для оплаты этих работ.

  Я вышел из вагона, спустился к бетонным шпалам и по тропе пошел к прорубленной в лесу просеке. Оставив за спиной замасленные, пахнущие мазутом стальные рельсы и сделав несколько шагов по бетонным плитам, я вошел в наполненную густым и терпким настоем лесных трав, зеленую страну. Была она со всех сторон освещена и разогрета мягким солнечным светом и, казалось, были мы с нею одного покроя и одной крови. Меня, после вагонной суеты и еще не вылетевшего из головы грохота колес, охватило чувство вселенского покоя, на мгновение захотелось просто лечь на тропу, дышать свежим воздухом и смотреть, смотреть, как в детстве, в синее небо.

  Вдоль тропы, раскинув огромные листья, среди тонких тальниковых веток, как бояре на пиру, полулежали кусты репея, рядом с ними, тут и сям, были виднелись островерхие шлемы иван-чая, звездчатки и лютика, над ними толпились кудлатые головки борщевика, а промеж них, соединяя все разнотравье в одно целое, только что призванной на службу пехотой стеной стояла болотная осока. А чуть дальше меня разглядывали высокорослые, раскидистые березы и клены, рядом с ними, будто выставленные для показа, красовались густые сосны и ели и я, шагая по бетонным плитам, погружался в другой, такой привычный для меня мир, знакомый мне с того времени, когда мы с отцом ходили по тайге.

  И тут я увидел, что навстречу мне идет стройная невысокая девушка. Была она в зеленых до колен бриджах и зеленой полосатой футболке. Не доходя до меня, она вдруг улыбнулась знакомой улыбкой и, неожиданно раскрыв руки, бросилась навстречу. И только когда подлетев, она с ходу обняла меня и неожиданно поцеловала в щеку, я понял, что это Саяна. Я даже не успел удивиться теплоте и восхитительной легкости ее прикосновения.

– Почему вы мне сразу не сказали, что вы и есть тот самый Храмцов, который вез мою маму на том самом санитарном самолете? – с укоризной воскликнула она. – Как вы смели столько времени молчать!

  – Я специально приехал, чтобы рассказать об этом.

– Мне все сообщил мой дядя Александр Корсаков. Я позвонила в Тунку, и рассказала о вас. А он мне и выдал – это, говорит, тот самый Храмцов, у которого ты родилась в самолете. Так что вы мне теперь не только друг Кати Глазковой, вы мне больше, чем родственник!

Когда, миновав просеку, мы вышли на асфальтную дорогу, мимо, посигналив, проехала черная иномарка. При въезде в деревню она остановилась, и было видно, что нас из нее кто-то внимательно разглядывает. Не доходя до поворота, Саяна свернула на тропинку, я понял, что она это сделала специально, чтобы не проходить мимо остановившейся машины. Судя по сохранившимся старым домам, которые вытянулись вдоль заросшей травой речушки, Прудово было заселено давно. Саяна сказала, что оно было выстроено около колодца, где поили лошадей по шляху из Москвы до реки Угры, и в летописях оно упоминается уже в пятнадцатом веке.

Но мне в глаза почему-то лезли новые кирпичные особняки, они, как это и положено, преуспевающими купцами стояли наособицу, по правую сторону от болотины. На задах огородов, у самого забора паслись козы, поскольку шел я в светло-серой вельветовой рубашке и белых хлопчатобумажных штанах, они начали внимательно разглядывать, пытаясь угадать, куда мы свернем: к ним или новым русским, где на них бросались сторожевые псы, или на заросшую травой улицу, где с местными собаками у них был подписан мир на вечные времена. Свернули мы на левую, старую половину села, которая хранила в своей памяти стрелецкие полки Скопина Шуйского, повозку Гришки Отрепьева и обозы с награбленным добром отступающих из Москвы французов.

  Дом у Саяны состоял как бы из двух половин, новая двухэтажная из свежепиленного бруса была пристроена к старому дому и я, разглядывая законопаченную паклей стену, подивился оригинальности и простоте архитектурного решения проблемы расширения жилой площади. Во дворе напротив окон стояли две старые яблони, а с солнечной стороны над новыми окнами взметнулась тоненькая с густыми зелеными косами березка.

  Саяна решила показать свой кабинет, который располагался на втором этаже. Поднявшись по деревянной лестнице, где у входа от потолка до пола стоял заполненный книгами стеллаж, мы вошли в маленькую, уютную комнату. Здесь, как и во всем доме, приятно пахло сосной. На стене я увидел карту, начертанную по рассказам Геродота, рядом с нею карту Прибайкалья, чуть выше в углу икону Николая-угодника. Кабинет изнутри напомнил мне бурятскую юрту. На полу, поверх войлочного монгольского ковра, у невысокой лежанки я разглядел выделанную баранью шкуру, вдоль окон до самого пола свисали желтые шторы.

Жила Саяна скромно и, я бы даже сказал, по-спартански. Вот чего у нее было много, так это книг. Я разглядел, что они были подобраны целенаправленно: по истории, археологии и, совсем неожиданно, медицине. На столе стояла фотография маленькой Саяны. Затянутая в платок, она темными глазками, точно вопрошая, с улыбкой смотрела на меня. Чуть выше на книжной полке была еще одна фотография. В белом халате Саяна стояла возле санитарной машины.

– Мои девичьи метания, – улыбнувшись, сказала Саяна. – Я в свое время закончила медучилище и два года работала на «скорой». А потом увлеклась археологией. Теперь на уроках в школе пытаюсь соединить прошлое с настоящим и понять, зачем я на этом свете.

  – Сложный вопрос, – засмеялся я. – Сколько людей пыталось ответить на него. А когда работала на «скорой», приходили к тебе такие мысли?

– Нет, там было другое. Там я насмотрелось такого, что на всю жизнь. Там едешь, уже заранее зная, у людей – беда. К концу дня ты уже никакая. К сожалению, врач не волшебник. Помню, приехали, лежит девочка лет шести-семи. Температура под сорок. Начали делать ей укол. Чтоб отвлечь ее от боли, я попросила сосчитать девочку до десяти. Она успела сосчитать со мной до пяти и потеряла сознание. И так каждый день. Иногда меня просто распирало от злости. Люди живут в скотских условиях, а мы должны клянчить бензин, чтобы оказать им необходимую помощь.

  – Мы с вами, Саяна коллеги. Я ведь долгое время работал в санитарной авиации, – сказал я. – Раньше мы днями и ночами дежурили в аэропорту, чтобы мгновенно, если понадобится, вылететь к больным. Как было, например, в случае с твоей мамой. А сегодня все порушено, санитарной авиации нет. Мне говорили, что в некоторые северные поселки самолеты не летают месяцами. А раньше туда летали каждый день.

  – Зато теперь появились самолеты бизнес-класса.

  – Да, на них олигархи летают в Швейцарию, кататься на лыжах. Я летал в такой авиакомпании и повозил их немало. Кого только не возил. Артистов с теннисными ракетками, затем, видимо, в соответствии с требованиями времени, пошли горнолыжники, аквалангисты.Чубайса возил и других ископаемых.

– Кстати, я, зная историю своего рождения, хотела стать летчицей, – сказала Саяна, поглядев мне прямо в глаза. – У меня даже есть один парашютный прыжок.

  – Да что ты говоришь! – воскликнул я. – Как говорил герой Киплинга, мы с вами, сударыня, одной крови.

  – Нет, я вообще-то трусиха. Прыгнула со страху. Думала, если прыгну, сама себя уважать буду. А все наоборот. Но вот вам в этой своей слабости я признаюсь с удовольствием.

– Режиссер подыскивает женщину, которая по сценарию должна прыгнуть в тайгу. Ты, Саяна, по всем параметрам подходишь на эту роль.

  – Вы что, приехали уговаривать меня прыгать? – с забытой усмешкой вдруг протянула Саяна. – Да, ни за какие деньги! Мать двоих несовершенных детей прыгает с самолета. Ваше предложение, Георгий Петрович, мягко говоря, попахивает авантюризмом. Что, я похожу на авантюристку? Мне их надо еще выучить и поставить на ноги, а уж потом кидаться в тайгу.

Я не нашелся, что возразить. Как ни крути, она была, конечно, права. На роль искательницы приключений Саяна не подходила. Мне и самому стало неудобно от своего предложения. Раз связался с кино, то решил, что все на нем помешаны и непременно хотят участвовать в съемках. Спустившись вниз, мы вышли во двор, где она познакомила меня со своими сыновьями: старший – Денис закончил пятый класс, а другой, Миша – третий. Они носились с автоматами и саблями по длинному, поделенному узенькой тропинкой огороду. На меня мальчишки обратили ровно столько внимания, сколько нужно было для того, чтобы после Саяниного напоминания поздороваться с незнакомым им человеком, машинально выполнить команду и вновь вернуться в придуманную ими войну.

  Вот чего, кроме книг, у Саяны было предостаточно, так это сорной травы в огороде. Она росла вдоль всего длинного забора, глушила кусты смородины и, обнимая грядки, норовила задушить их в своих объятиях. А рядом, за тропинкой у соседей была почти идеальная чистота, в теплицах наливались помидоры и огурцы, на грядках алели клубника и земляника. Я спросил, есть ли у них коса? Она, смутившись, ответила, что есть, и еще у них есть электрическая газонокосилка, но она еще не научилась ею пользоваться. У меня появился шанс показать свои способности, и я решил им воспользоваться.

  – Там все очень просто! – воскликнул я. – А ну, покажите агрегат.

  Через несколько минут, наладив импортную технику, я начал борьбу с сорной травой. Из-за душа прибежали Саянины мальчишки и, забегая с разных сторон, мешая работать, начали умолять дать им покосить.

  – Это опасная штука, – сказал я. – Здесь нужна сила. Вот когда подрастете, то косите хоть каждый день. Но для этого надо хорошо есть. Как у вас с аппетитом?

– Мы даже козье молоко пьем, – солидно ответил старший. – Думаю, через месяц наберемся сил.

– Вот тогда и трава подрастет, – в тон ему, улыбнувшись, ответил я.

Возле забора, в густых зарослях, я обнаружил несколько кустов жимолости. Было видно, что ее никто и никогда не собирал. Я взял чашку, и мы вместе с ребятами набрали трехлитровый бидон.

– Это что, волчья ягода? – спросила Саяна. – Неужели ее можно есть? А у нас она вместо декоративного кустарника росла.

– Да ты что, это жимолость! Целебная ягода. У нас в Сибири ее гипертоники очень уважают.

  – Это то, что нужно моей маме, – сказала Саяна. – Она гипертоник.

  Мы ее сейчас перетрем с сахаром, и пусть твоя мама каждый день натощак съедает по ложке, – с видом опытного целителя сказал я. – Проверенное народное средство.

  Пока Саяна готовила ужин, я рассматривал приготовленные мне книги. Они были написаны еще в позапрошлом веке и открывали незнакомый мне прежде мир преданий, мифов и легенд, которые, судя по всему, продолжали жить у бурят до сего дня.

Вначале Саяна решила покормить мальчишек, стала усаживать их за стол, но вовремя разглядела, что младший не успел помыть руки. Она подвела его к умывальнику и начала отмывать от огородной земли.

  – Мы там за душем рыли окопы, – начал оправдываться Миша. – И нашли немецкую каску.

– Да не каску, а старый котелок, – поправил его Денис. – Возможно, он принадлежал отступающим французам.

  – Они у меня настоящие археологи, – с улыбкой глянув на меня, сказала Саяна. – Весь огород перерыли. Чего только в дом не натаскали. Я им рассказывала, что неподалеку от этих мест под Малоярославцем Кутузов нанес французам чувствительное поражение, после чего Наполеон начал спешно покидать Москву. Здесь до войны находили оловянные пуговицы от мундиров. А сейчас у них все разговоры только о Байкале. Пришлось им даже купить карту и повесить на стене.

Я чувствовал, что за всеми домашними делами Саяна ни на секунду не выпускает меня из виду, здесь она была на своей территории и вела себя свободнее и раскованнее. Уже не стесняясь, она впускала меня в тот мир, который до сего дня был мне незнаком, но интересен уже тем, что я был свидетелем ее необычного рождения. Каким-то необъяснимым, но точным чувством я уже знал, что она живет без мужа, но не показывал виду, такие вещи, как правило, не показывают и не обсуждают. Мы выпили по бокалу французского вина, но перед этим я показал, как в тункинской долине бурханят, побрызгал вином в разные стороны. Затем рассказал, чем занимался после нашей последней встречи, поругал московскую жару и неожиданно сообщил, что в прошлой жизни по вечерам обычно ходил купаться на Иркут.

– У нас здесь есть баня и душ, – поняла меня по-своему Саяна. Перед сном можно сходить и помыться. Но я хожу купаться на пруд.

– А что, было бы здорово: в Прудово искупаться в пруду, – скаламбурил я.

  – Это недалеко. Но уже темно.

  – Люблю купаться ночью. Никто тебе не мешает.

  – Тогда пойдем, – улыбнулась Саяна. – Я провожу.

И мы, прихватив с собой полотенца, пошли на пруд. Огород был полон лунного света, но над болотной травой в низинах уже начал сгущаться туман. Тропа то ныряла в низины, то забегала на бугорки, и Саяна, как старожил, подсказывала мне ямки и препятствия. И вдруг мы увидели, что на повороте за темными кустами стоит кто-то в белом. Испугавшись, Саяна схватила меня за руку.

  – Ой, что это там?

  – Привидение. Должно быть, шаманка, -пошутил я.

  – Здесь их не бывает, – шепотом ответила она.

Держа в поле зрения бледное пятно, мы двинулись вперед, и оказалось, что в заборе на повороте отсвечивала белым покрашенная дверь. В пруду, как в огромной чаше, желтой кувшинкой качалась луна, и от нее к берегу тянулась желтая дорожка. Было тепло и тихо, все вокруг: деревья на противоположном берегу, кирпичные дома, камышовые заросли, тихая вода были темны и загадочны. Берега пруда поросли травой, но мы, оставив луну за спиной, прошлись по берегу, отыскали вытоптанный спуск. Я быстро разделся, начал спускаться к воде и неожиданно в темной воде, как в зеркале, разглядел звездное небо, Большую и Малую Медведицу, созвездие Ориона и Гончих Псов. Крохотные звезды, то пропадая, то возникая вновь, казалось, указывали мне путь. Остановившись, я отыскал в воде почитаемую у бурят Полярную звезду, которую они называли вершиной мировой горы, затем, подняв голову, отыскал ее на звездном небе и, тронув спускающуюся к воде Саяну за плечо, соединил светящиеся точки кончиком указательного пальца. Саяна рассмеялась, оказывается, одним движением можно соединить два мира, два полушария – небесное и земное. В этот момент на другой стороне пруда включили автомобильные фары и вдоль воды, гася звезды, ударил яркий луч света. Должно быть, кто-то, услышав наши голоса, захотел разглядеть полуночных купальщиков. Саяна спряталась за меня и бросилась в воду. Следом окунулся и я. Вода оказалась на редкость теплой и, как мы говорили в детстве, парной. Я попытался догнать ее, но сделать это было не просто, Саяна плавала, как нерпа, сразу было видно, что вода – это ее стихия. Поняв, что догонять ее бесполезное занятие, я остановился и хотел достать ногами дно. И начал цеплять холодную, вязкую траву, точно кто-то специально, как сети, раскидал водоросли в темной воде, чтобы связать ноги и утащить на дно. Пруд был старым, Саяна, подплыв ко мне, сказала, что его недавно чистили новые русские.

– Чистили, да не дочистили, – пробурчал я.

– И на том спасибо, – засмеялась Саяна.

  – Вот с кем вам надо поговорить, так это с мамой, – возвращаясь с пруда, неожиданно сказала Саяна. – Она родилась на Байкале и долгое время жила среди бурят, преподавала в школе историю, занималась археологией, знает их язык, обычаи. Несколько полевых сезонов она провела с отцом в Саянах. Там они искали золото. Я ей позвонила, она завтра обещала приехать. Мама у нас общественница, возглавляет женский комитет. Борется с незаконной застройкой двора. «Донстрой», за которым стоит жена мэра, решил возвести рядом с нашим домом многоэтажку, как было объявлено, специально для сибиряков. Без разрешения, без экологической экспертизы, строители начали рыть котлован. Так вот, женщины собирают подписи, митингуют, стоят против строителей насмерть. Мэр даже пообещал выселить из квартир всех пикетчиков. Маме-то, с ее здоровьем, как раз место на баррикадах. Но когда она узнала, что вы тот самый пилот, она так разволновалась.

– Сегодня они ведут себя так, будто никого и ничего не слышат, -заметил я. – Таковы нравы нашей буржуазии, им все мало. Не понимают, что ничего с собой на тот свет не возьмут. В моем родном училище будущим летчикам на питание выдают в день около пятидесяти рублей. В московских собачьих питомниках, где выращивают собак для охраны олигархов, выделяют сто сорок рублей.

  – Брюхо не имеет ушей, говорил Катон, имея в виду римский плебс, – заметила Саяна. – Наша политическая и финансовая верхушка ведет себя хуже плебса.

  Сказать, что я почти ничего не знал о дальнейшей судьбе тех необычных пассажиров, было бы неправдой. Я знал, что Корсаковы перебрались в Москву, но никак не ожидал, что мне будет суждено вновь встретиться с той самой девочкой, которая родилась у нас в самолете.

Утром по росе я взялся обкашивать оставшуюся траву в огороде. Я уже знал, что все хозяйство в доме на ней, что деревянный пристрой к дому, на свою скромную учительскую зарплату сделала уже без мужа, вечером к ней приходили электрики и она, не имея опыта в таких делах, советовалась со мной, где и как лучше провести проводку. Увлекшись работой и своими мыслями, я не сразу разглядел, что ко мне по тропинке идут две женщины. И тут до меня дошло, что это приехала Саянина мать. Подходя ко мне, она начала пристально вглядываться, и мне показалось, что она хотела разглядеть и узнать во мне того летного паренька, который держал самолетный чехол, укрывая ее от посторонних глаз. Я улыбнулся и, действуя скорее безотчетно, чем осознанно, обнял ее, она ответно прижалась ко мне щекой, и я услышал торопливый шепот:

  – Спасибо вам за Саяну. Тогда я не сумела и не смогла поблагодарить. И вот Господь дал такую возможность.

На обед Неонила Тихоновна, так звали Саянину мать, приготовила суп, по ее словам выходило, что такое кушанье очень любил Хрущев, а еще ее ныне покойный супруг.

– Мне Саяна сказала, что вы пишете сценарий? – неожиданно спросила она, глянув на меня большими, как и у дочери, глазами.

– Да вот, и сам не ожидал, что придется взяться за эту работу.

– Ему нужны мифы и легенды, – подсказала Саяна.

– Тот полет тоже стал легендой, – засмеялся я. – Никогда бы не подумал, что мы вновь встретимся.

– Все в руках Господа, – тихо проговорила Неонила Тихоновна. – Я ведь долго не могла иметь детей. Местных буряток возят в детский дацан, который находится у Белой горы. Те, кто просит любви, детей или семейного счастья, оставляют на деревьях хадаки– платки, каждый цвет которых просит о своем. Зеленый – защищает от болезней, синий – от невезения, красный – дарует долголетие, желтый – дает мудрость и способность постигать знание. Я же просила за свою Аню в Зачатьевском монастыре. Есть такой в Москве. Зашла на Остоженку, где расположен монастырь, и в Надвратной церкви помолилась, поставила свечку.

  – Я недавно прочитал стихи одного поэта, – тихо, точно про себя, сказал я. – Он утверждает, что храмов появится много. Но молиться в них будет нельзя.

  – Человеку всегда было и есть о чем помолиться, – услышала меня Неонила Тихоновна. – Да, сейчас, к сожалению, время ворон, а не орлов.

– Время каркающих по любому поводу депутатов и других проходимцев, – влезла в рассказ Саяна. – Кричат, Байкал надо защищать, а сами голосуют, чтоб рядом по берегу нефтяную трубу пустить. Пятая часть мировых запасов воды находится в Байкале. Головки у наших олигархов от жадности совсем перегрелись.

– Не перебивай старших, – строго глянув на Саяну, сказала мать. -Депутатов осуждаешь, а сама, как ворона. Люди не понимают, что своими руками рубят сук, на котором сидят. На земле остался последний источник с чистой питьевой водой, это – Байкал. Чингисхан волею вечно Синего неба провозгласил территорию нынешней Прибайкалья – первым в мире заповедником, зоной великого запрета. Там нельзя было ни охотиться, ни пасти скот, ни заниматься земледелием, так как, по мнению бурят, это причиняло боль земле. Они даже не срезали траву косой – животные сами должны были брать ее так, чтобы траве не было больно, и носили специальную обувь с загнутыми носками. Любые нарушения – безжалостно наказывались.

  – Мама, ты расскажи про четырехглазого лося, – вновь напомнила Саяна.

  – Ты хуже сороки, – улыбнулась мать. – Потерпи, всему свое время.

  – Все, молчу, молчу! – воскликнула Саяна. – И еще расскажи о Демином кладе.

  – О Демином кладе мне рассказывали, – сказал я, вспомнив эту известную еще с детства историю.

  После окончания школы, не имея денег, для того чтобы ехать и учиться, я решил попытать старательского счастья, поскольку хорошо знал весь процесс добычи золота и даже научился определять по месту, где оно могло быть. Собираясь на промысел, я взял себе в помощники Саню Корсакова. Узнав, зачем я собрался в тайгу, Жалма вызвалась составить нам компанию. Всем соседям мы сказали, что собрались на рыбалку, заготовили червей, демонстративно крутили во дворе удилищами, такая предосторожность, я знал, не помешает. Когда во дворе было еще темно, Жалма с Саней запрягли коней и мы тронулись в путь, если бы кто проследил за нами, совсем не в сторону старых разработок. И лишь отъехав от села на приличное расстояние, мы сделали крюк и по таежным тропам, которые знал только Саня, двинули на заброшенные прииски. Много позже я понял, что такая предосторожность была не лишней, дело, на которое мы решились, не терпело посторонних глаз. Больше всего мы опасались Торбеевых. В их руках была вся власть и закон. Уж они-то бы нас, за самовольное старательство, по головке не погладили. Через несколько часов мы были на старых отвалах. Походив по выработкам, я решил попробовать у самого спуска к реке. Шансов было мало: это была территория отработанных приисков и представляла собой горы перемытой, перелопаченной породы. Жалма стала готовить обед, а мы с Саней взялись за ломы. К вечеру поняли, что работаем впустую. Утром, когда я решил возвращаться, Жалма сказала, что можно попробовать покопать на старых отвалах у ключа Ямангол. Они были в десяти километрах от того места, где мы остановились. Жалма привела нас на этот ключ, а сама вернулась домой. И в первый же день на Яманголе мы намыли шестнадцать граммов золота! Это была неслыханная удача. На второй день намыли двенадцать грамм, на третий еще двадцать, а на четвертый – ни одного. Горы перемытой перевороченной породы – и все впустую. Я хотел разделить добытое золото пополам, но Саня неожиданно отказался, сказав, что мне оно нужнее.

– От этого песка человеку одни проблемы, – глядя куда-то вовнутрь себя, обронил он. – И чего люди в нем находят? Им коня не напоить, не подковать. Говоришь, блестит? Вон, гольцы в ясный день тоже блестят. И снег блестит. Мой дедушка рассказывал, что когда-то в этих местах скрывался сбежавший из Александровского централа каторжник Демин. Года три он жил один. Он-то и отыскал золотую жилу. Наши помогали ему, привозили припасы. А потом Демин договорился с жившим в Тунке урядником и откупился от власти золотом. С ним, говорят, любил общаться и ходить на охоту ссыльный поляк. Он потом важным человеком у себя стал. Фамилия у него была Пилсудский. Возможно, Демин и рассказал ему о своей тайне, кто его знает? А во время революции по Иркуту и Китою на Тунку уходили белые. И там один из них, офицер по фамилии Новиков сорвался ёкарганэ,со скалы в расщелину, где протекал маленький ключ. Когда он пришел в себя и подполз к журчащей воде, то неожиданно на дне чаши, куда лилась вода, увидел камушки. Он достал один и поразился его тяжести. Поскреб ногтем – оказалось самородок. Так он на том месте намыл песка и камушков более двух пудов. Набил он кисет камнями и начал выбираться. Несколько суток пробирался по тайге. Но, переплавляясь через Иркут, утонул. Нашли его буряты вместе с золотом. После многие пытались отыскать Демин клад. Тонули в реках, но все равно лезли в тайгу. Но клад так и не отыскали. Возможно, это было как раз на этом месте, где мы роем. Кто его знает, ёкарганэ?

Не все сказанное Саней тогда дошло до меня. В тот момент я в мечтах мчался к новой, неизведанной жизни и не понимал, что много позже эти дни, проведенные в тайге, в горах, на Иркуте, и будут самыми счастливыми моментами моей жизни.

  Через третьи руки, мать сдала песок в золотоскупку. Вырученных денег хватало не только на дорогу, но осталось еще на житье. И, с того дня, моя жизнь дала крутой отворот, где уже почти не было места для тайги. Мне писали, что Жалма после училища стала работать у геологов, и добавляли: она гордится, что я поступил в летное. Однажды она даже прислала открытку, поздравив меня с Новым годом.

За чаем Неонила Тихоновна вновь вспомнила о Демином кладе.

  – С этим кладом мне и здесь, в Москве, покою не дают, – сказала она. – У Георгия с прежних времен осталась геологическая карта. Сначала звонили какие-то люди, предлагали за нее деньги, потом Торбеев пристал, продай да продай. Ну, вылитый тарбаган.

  – Кто, кто? – не поняла Саяна.

  – Да так звали его отца, – пояснила мать. – Теперь Болсан не тарбаган, он известный человек. Его даже по телевизору показывают. К нему, говорят, сам Анатолий Чубайс отдыхать приезжал.

Я чуть не рассмеялся, недаром говорят: гора с горой не сходятся, а люди всегда. Отыскалась еще одна ниточка, которая напомнила мне о прошлом. И здесь, точно из табакерки, выскочил Болсан Торбеев.

– Я думаю, их интересует не только карта, но и дневник. Георгий заносил в него все, что видел, слышал от местных бурят. Там есть схемы и его предположения, где могут находиться золотосодержащие породы. – заметила Неонила Тихоновна. – Ну, а теперь слушайте легенду. Мне ее еще бабушка рассказывала. В Библии есть рассказ о сотворении мира. А вот его бурятский вариант. Там, тоже за несколько дней, Создатель сотворил на земле жизнь, свет и тьму, небо и воду, и земную твердь. И населил ее ползающими гадами, летающими птицами, плавающими рыбами и бегающими зверями. И увидел он, что это хорошо, и удалился после трудов праведных на отдых. Единственным существом, так никогда и не выразившим благодарность Творцу за подаренную жизнь, был человек. Ему было скучно.

– Земля ровная, море ровное – скучно мне, – ныл и скулил человек, не давая покоя своим земным собратьям.

  И тогда первый мамонт сказал:

  – Надо собрать всех плавающих, летающих, ползающих и бегающих по земле на совет и попросить Создателя сделать так, чтоб всем на земле было хорошо.

  И все живое собралось на скале совета. Опоздал только один мудрый лось, который имел не два, а четыре глаза. Узнав, что все уже собрались, он поскакал на скалу. Когда он переходил реку, из воды вынырнул налим.

  – Куда ты спешишь, лесной красавец? – спросил он.

  – На скалу, где будет совет.

  – Там уже все закончилось, – сказал налим. – Кто что хотел, тому все и раздали. Не поделенным остался ум. Никто не знал, что с ним делать. И тогда, чтоб больше человек не надоедал, решили отдать ум ему.

– Что же вы наделали! – заплакал лось. – Вы и сами не понимаете, что натворили. – И плакал лось до тех пор, пока не выплакал два своих верхних глаза.

– Так знайте, теперь не будет покоя от человека ни вам, плавающим в воде, ни птице, летящей в небе, ни нам, бегающим по тайге, -сказал он. Так и случилось.

  Вечером Саяна повела меня в деревенскую церковь Пантелеймона Целителя. Оделась она в легкий, открытый сарафан, белые летние босоножки и сразу же стала выглядеть нарядной и праздничной. «И зачем она тогда в Москве нарядилась в бронежилет» – думал я, поглядывая на ее загорелые плечи, на каштановые волосы, которые были прикрыты темным газовым платком.

– От старого монастыря кое-где остались стены да пара угловых башен. В тридцатые годы там были размещены мастерские, а во время войны в него попала бомба, – начала рассказывать Саяна, едва мы вышли за ворота. – Во время Отечественной войны 1812 года там была ставка Кутузова. Год назад, девятого августа, в день Святого Пантелеймона началось возведение нового храма, а пока верующие ходят в небольшой деревянный пристрой.

Через несколько минут мы подошли к храму. Пахнуло свежескошенным сеном, возле одной из башен я увидел за изгородью стожок и рядом с ним маленькую телочку. Она с детским любопытством уставилась на нас, тихая, мирная, ручная, как и все, что было вокруг нее; обычная сельская картинка, которую вряд ли можно было встретить в городских храмах.

Саяна, перекрестившись, вошла в церковь. Я вошел следом. Шла вечерняя служба, на которой присутствовало десятка два прихожан, в основном женщины и дети. Лица у взрослых были строги и печальны, все дневные и жизненные заботы были оставлены за дверями, глаза были устремлены вовнутрь себя, хотя перед ними был знакомый по прежним службам временный алтарь, перед которым нес службу отец Сергий, так мне его за минуту до этого представила Саяна. А ребятишки и в храме оставались детьми, крутили по сторонам головенками, перешептывались, крестились быстро и неумело. Но они были, и это говорило о том, что в России женщины еще не разучились рожать детей и приучать их к тому, чему совсем недавно научились сами.

  Церковная служба всегда чем-то напоминала мне ночной полет, когда перед тобой вдруг открывалась наполненная невидимым светом бездна, все величие видимого и невидимого мира, безмерность, переходящая в бесконечность, возможность видеть то, что скрыто, и ощутить то, что дремлет в каждом: краткость земной жизни и одновременно ее беспредельность.

  Отстояв службу и поставив свечи, мы вышли из церкви и пошли осматривать бывшую барскую усадьбу. Через пару минут мы были в оглохшем от тишины, немом парке, где, по всему видно, редко ступала нога человека. Поглядывая по сторонам, я дивился: оказывается, здесь в Подмосковье, точно держа оборону, оставались нетронутыми крохотные островки из столетних дубов, кленов и сосен, они, казалось, были оставлены здесь сторожить собственную старость. Держась друг друга, они сгрудились вокруг возвышающегося из травы сложенного из крупных булыжных камней такого же старого фундамента, с одной стороны которого уже была начата кладка из красного крупного кирпича новой стены. Барский дом, хозяином которого был господин с короткой, как щелчок, немецкой фамилией Цук, стоял на хорошем месте и кому-то, видимо из новых русских, не терпелось поскорее возвести на его обломках собственный замок. Вдыхая пряный запах прошлогодних листьев и перебивающей его ароматы вымахавшей за лето крапивы и полыни, по едва угадываемым аллеям, то и дело натыкаясь на развешанную паутину, которую, видно для пробы, вывесили местные пауки, мы двинулись в обход усадьбы. Саяна вывела меня на светлую поляну, посреди которой темным боком и плоской лысиной среди густой травы обозначил себя пень. Сюда она водила старшего сына писать с натуры этюды. Я подошел к пню, провел по его срезу ладонью, поискал глазами годовые кольца, особенно те последние, пытаясь определить, какими они были для этого дерева. Должно быть, и у людей существуют свои годовые циклы, по которым можно распознать, удался год или, наоборот, был никудышным. Но рядом с Саяной думать о плохом не хотелось, я заскочил на пень и, застыв на секунду, изобразил из себя монументальную скульптуру.

  – Браво, браво! – поаплодировала моему ребячеству Саяна.

Поймав себя на том, что мне – солидному человеку, делать это неприлично, я, словно желая оправдаться, начал декламировать:

  Мне кажется, я памятником стал,

Мне, Хубилаю, двигаться мешает пьедестал.

  – Хубилая здесь не было. А вот Батый был, – заметила Саяна.– Ну какой же вы Хубилай! Да еще без коня.

  – Нынче в ходу «мерседесы», – сказал я, разглядев, как во двор усадьбы заезжает черная иномарка, а следом за ней груженый кирпичом «Камаз».

– Когда здесь начался строительный бум, деревенские пытались протестовать, выдирали вбитые в землю колышки, ломали заборы, – проводив взглядом машины, сказала Саяна. – А потом, поняв, что делать это бесполезно, начали по ночам таскать кирпич, цемент и прочие стройматериалы. Здесь дело до стрельбы доходило. Новые русские свои дачи строят, как крепости, с видеокамерами, колючей проволокой и сторожевыми собаками. Некоторые держат вооруженную охрану. А раньше здесь дома не запирались. Люди, как в старину, жили нараспашку. Мы и то замки купили, хотя, если начистоту, они от честных людей. Грабителей замки не остановят. К нам в мае, когда мы были в Москве, кто-то залазил. Перевернули все, но, слава богу, ничего не взяли.

  – Люди сами себя загоняют в тюрьму, в свои персональные благоустроенные камеры, – усмехнувшись, сказал я. – Им незачем Царство небесное. Хочется иметь здесь, все и сразу.

  – Да нет же, ходят и они в церковь, – сказала Саяна.

  – Видимо, хотят заключить выгодную сделку. Чтобы Господь отпустил им все грехи.

  – Господь любит всех и прощает грехи даже великим грешникам.

  – На это они и уповают. Как говорится, не согрешив, не покаешься.

На обратном пути мы зашли к Саяниной тетке. Фаина Тихоновна усадила нас на летней кухне, поставила на стол пироги, потом спросила, какое я молоко люблю больше, парное или ледяное. Вспомнив, что в Сибири зимой на рынке деревенские привозили замороженное в кастрюлях молоко с торчащими для захвата деревянными палочками, я представил белый кругляк, к которому, как к железяке с мороза, прилипает язык, и попросил парного.

  – Вот так же парного попросил Рокоссовский, когда в сорок первом здесь наши держали оборону, – начала рассказывать Фаина Тихоновна. – Костя красивый, в белом полушубке со шпалами на воротнике. Штаб у них в барском доме был. Он сюда зашел и сел как раз на это место. Мама ему литровую банку налила. После в нашем доме сибиряки-танкисты квартировали. Хорошие, веселые ребята. Среди них было много бурят. Мы к ним петь песни приходили. Мне тогда, дай Бог памяти, лет пятнадцать было.

  – Какие песни, ведь немцы были под самой Москвой! – удивленно протянула Саяна.

  – Мы, на них глядя, сразу поняли, немцев сюда не пустят, – все тем же неторопливым говорком продолжала Фаина Тихоновна. – А как они пели! Один стрельнул глазами в мою сторону, видно, я ему приглянулась, и вдруг запел:

  Черный ворон, черный ворон,-

Ты не вейся надо мной,

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой...

  – А вы, молодой человек, пейте, пейте молочко, – прервав свое пение, неожиданно проговорила старушка. – Когда сюда маленькую Яночку привезли, у Нилы молока не было. Она ж в аэроплане родила, страху натерпелась. Так ее этим козьим молоком выходили. Вон, какая краля выросла!

  – Фаина Тихоновна закончила медицинский и после войны вышла замуж за бурята и уехала на Байкал, работала в районной больнице, – сказала Саяна. Она в Бурятии заведовала больницей. Это она организовала тот самый санитарный рейс. – Вот про кого надо снимать фильм! Баба Фая, Георгий Петрович тот самый летчик, который вывозил маму, когда я родилась.

– Летчиков я уважаю, – глянув на меня, ответила Фаина Тихоновна. – Тогда мне в больницу пришло сообщение, что в верховьях Иркута утонули люди и что есть пострадавшие, которым необходима помощь. Я к Торбееву. Он тогда директором рудника был. Он, надо отдать ему должное, откликнулся сразу же. Послал туда конных и позвонил в город, заказал самолет. Девочка там после купания в воде подхватила двухсторонне воспаление и умерла.

– Это была Жалма, – сказал я. – Дочь Бадмы Корсакова.

– Да, они нам дальней родней доводились, – ответила Фаина Тихоновна. А Миша Торбеев тогда нам конечно помогал. Я его уговорила, и он построил в Ниловой пустыне для рабочих рудника водолечебницу. И с оборудованием для больницы помогал. Тогда другое время было, он партийным был. Это теперь они начали себе дворцы городить. Посмотрите, какое сегодня у него окружение? Вместо глаз – доллары. Здесь на пасху директор «Востокзолота» Шнелле с женой приезжал. Они барскую усадьбу Цука купили и начали там виллу строить. Хотят весь парк сеткой отгородить, но мы им не позволим. Его жена вся такая пасхальная, культурная с виду, головка платочком повязана. Но хватка у нее – волчья. Торбеевы у них для прикрытия, они ими вертят, как хотят.

– Но они и на церковь деньги дают, – сообщила Саяна.

  – Дают? Год назад было дело – перевели. А сегодня все деньги на дачу. Посмотри, куда идут машины одна за другой – к Цукам. А пока твой Вадим ума наберет, много время пройдет. Сейчас он вместо того, чтобы делом заниматься, по деревне на машине гоняет.

  – Во-первых, он не мой, а во-вторых, у него отпуск.

  – От безделья угорел, – усмехнувшись, сказала Фаина Тихоновна. Денег много, вот от них-то люди и портятся.

  Бадма говорил, что буряты делили мир на три составляющие: верхний, средний и низший. И время у них было тоже разделено: прошедшее, настоящее и будущее. «В каком же времени пребываем мы? – размышлял я, поглядывая на говорливую старушку. – Действительно, чудны дела твои, Господи! Рокоссовский, Кутузов, бабушка Фая, которая работала в Орлике и которая знала Торбеевых, Шнелле, мою бывшую жену. Время будто спрессовалось. С одного конца Чингисхан, Батый, с другой – Мюрат, Рокоссовский. Какие сценарии придумывает жизнь! Точно здесь в этом дворе, в этом месте, кто-то специально расставил декорации для исторических персонажей. Уже нет того государства и многих из тех людей, которые отдавали жизнь за нашу страну, которые ночевали здесь, просыпались, выходили во двор, пели песни. И здесь, в ближайшем огороде, монастыре рвались бомбы. А после сюда же прибегала маленькая Саяна. Непостижимо!»

Вечером Саяна решила показать снятые ею на раскопках в Ольвии слайды. Как выяснилось, во время учебы ей довелось каждое лето ездить туда на практику.

  – В начале века в Ольвии нашли захоронение, которое отличалось от всех, что встречались прежде, – развешивая на стене белый экран, начала рассказывать Саяна. – В одном из склепов обнаружили мужчину и женщину, и выяснилось, их захоронили в одно и то же время, что было несвойственно грекам. У них не существовал скифский обычай, когда после смерти мужа жена должна была уйти из жизни сама. Греки в рот умершему клали мелкую медную монету – обол, для того чтобы Хорон перевез его душу через реку Стикс. В данном же случае у покойника во рту была одна монета, а у его спутницы – две. Археологи назвали молодых людей греческими Ромео и Джульеттой. Его имя было Евресивий, а ее Аретта.

Я слушал ее и думал: а для чего человек, тот же археолог берет лопату и перерывает горы земли? Для чего нам нужно наше прошлое? Мы можем заглянуть неглубоко, скажем, в свою прошлую жизнь, можем чуть-чуть поглубже, в жизнь своих родителей. Но что нам дают раскопки, которым сотни и тысячи лет? Чтобы лучше понять самих себя? И сделать для себя какие-то выводы. Да, мы многое не знаем о том, что делали и чем жили наши родители. Но скептики говорят, что история учит тому, что ничему не учит. Говорят, лучше всего учиться на ошибках других. Но почему мы с завидным упорством повторяем собственные…

Меж тем, увлекшись прошлой жизнью, Саяна продолжала показывать слайды и рассказывать о тех, кто появлялся на белом во всю стену экране. Наконец-то появилась и она, худенькая девчонка в джинсах и закатанной по локти рубашке с огромной амфорой на плече. А уже на следующем слайде рядом с нею стоял высокий красивый парень. Голова его была обвязана зеленым платком, а в руке он держал огромную рыбу. Но Саяна, не комментируя, вставила следующий слайд.

  – У вас, я вижу, там были рыбаки? – заметил я.

  – Это мой бывший муж, Сергей, – помолчав немного, ответила Саяна. – Мы с ним вместе ездили в экспедиции.

– Где же он теперь?

Я хотел сказать, в каком пруду или реке он сегодня ловит рыбу, но посчитал, что этот вопрос будет ей неприятен, и промолчал. Но она все же ответила:

  – Он ездит с другой. – И тут же в свою очередь спросила: А ваша жена чем занимается?

  – Ездит с другим, – в тон Саяне отшутился я.

  – Я вам сочувствую. Мне было непонятно, почему вы такой большой и одинокий. А когда заскочили на пень, то я догадалась – вы большой ребенок.

Я сделал вид, что не расслышал ее слов, пытаясь по интонации определить, чего в них было больше: сочувствия, жалости, констатации факта или простого женского участия. Была бы возможность, эти слова я бы попробовал на зуб, но они, как птички, выпорхнули и в данной ситуации могли означать только то, что мои личные дела, да еще на фоне того возраста, в котором я пребывал, вызывали в Саяне сочувствие и не более того.

О семейной жизни, которая сложилась не так, как бы того хотелось, обычно не рассказывают. «Все проходит, – говорили древние. – И костры прогорают, как бы ярко они ни горели». А мимолетные связи, на день, на месяц, которыми порою заполняют свое одиночество, нет, это было не для меня. Лучше быть одиноким в одиночестве, чем делить несчастье на двоих. И эту правду лучше держать в себе, а не вытаскивать на всеобщее обозрение.

  – Вы знаете, в последнее время я стала мнительной, – прервала затянувшееся молчание Саяна. – Мне все время кажется, что за нами кто-то следит. Неделю назад позвонил неизвестный и спросил про мужа. Мы уже два года с ним не живем, но он все еще прописан у меня. Оказывается, муж должен вернуть им крупную сумму. Я потом позвонила Сергею, он подтвердил, что взял под свой проект кредит у «Востокзолота», но проект сорвался, поскольку исполнители его кинули. Сергей попытался успокоить, мол, ко мне это никакого отношения не имеет, он договорится и все уладится.

– Он должен выплатить деньги?

– Сергей мне не сказал, но по его поведению я поняла, что не только сам кредит, но и проценты. Позже мне еще раз позвонили и сказали, если он не сделает это срочно, то у нас могут быть неприятности.

– Но ты же не занимала и ничего не подписывала.

– У меня всегда так, я не подписываю, не участвую, но с меня спрашивают, как с главного обвиняемого. Сергею дали кредит, зная отца. А папа вскоре умер. Теперь я крайняя.

– Ну, а в милицию вы заявляли?

  – Какая милиция? И о чем я должна заявлять?

  – Что вам угрожают.

  – Лично мне никто не угрожал.

  – Но квартира и дача у вас общие.

  – Сергей, когда уходил, от всего отказался.

– Благородно с его стороны, – сказал я.

– Я не за себя боюсь, за ребятишек. Сейчас такое время, что могут все. Как-то Вадим Торбеев, взял их с собой покататься на машине. Он живет в этих новых кирпичных домах. А меня не предупредил. Так я, разыскивая их, чуть с ума не сошла.

– Время ворон, а не орлов, – вспомнив слова Неонилы Тихоновны, -заметил я.

– Ничего! Как говорят французы, чем больше неприятности, тем выше каблук, – засмеялась Саяна. – Кстати, идею поехать летом на Иркут придумала Глазкова Маша. Однажды к ним на урок приходил летчик и рассказывал о Чингисхане, о сарлыках о празднике бурят Сухарбане. Она и загорелась. Пришла ко мне, говорит, давайте, Яна Георгиевна, съездим на Байкал. Ведь вы же из тех мест. Там чистые места, из-под земли бьют горячие источники. И, главное, Байкал. Чудо света!

  А потом позвонил мой руководитель, он на Иркуте ведет раскопки древних захоронений, он мечтает найти могилу Чингисхана. И я решила поехать, показать своим мальчишкам места, где родилась и жила их бабушка, где дедушка искал для страны золото. Компания «Востокзолото» обещала помочь с билетами на самолет. Когда Маша приезжала к нам в Прудово, она познакомилась с Вадимом Торбеевым и они быстро нашли общий язык. Оба экстремалы. Гоняли по деревне на его машине, потом укатили в Зосимову пустынь. Ей этого оказалось мало, она уговорила съездить в Оптину пустынь. И вот теперь на очереди Нилова. Вадим предложил сплавиться по Иркуту. Сказал, что берет на себя всю организацию и снаряжение: резиновые лодки, палатки, спальники. Обещает сводить на Шумак и показать нам настоящего шамана. А потом мы должны побывать на Сухарбане.

– Да, Маша девушка без тормозов, – засмеялся я, вспомнив рассказ Кати Глазковой о том, как дочь на плотах сплавлялась по Чусовой. -А сама Катя не хочет с вами поехать?

– У нее, как всегда, срочная работа. Она придумала, что мы туда едем в экологическую экспедицию. Защищать Байкал и Иркут от Вексельберга и Чубайса, которые хотят провести там нефтяную трубу. Не все помнят, что была идея пустить по Иркуту сточные воды Байкальского целлюлозного комбината. Мы поплывем по реке под флагом зеленых, защитников природы. Наш лозунг: детям – чистую воду. А Катя потом опубликует наши заметки и фотографии в своем журнале.

  – Думаю, это затея не совсем понравится Торбеевым, – заметил я. – Золотодобыча самое вредное для экологии производство. Чтобы снять больше золота применяют ртуть и другие химические препараты. В тех реках и ключах, где моют золото, убивается все живое.

  – Вот мы и должны показать это всем людям.

  – Людям наплевать, где и как добывают золото. Его блеск застилает глаза и мутит разум.

  – Не всем. Мы покажем всю чистоту природы и прозрачность воды глазами детей. Мы с Катей уже все продумали.

На другой день, проводив мать в Москву, Саяна решила сводить меня по грибы. Не доверяя себе, она попросила старшего сына Дениса нарисовать схему и, на всякий случай, захватила с собой компас. Денис, оказывается, часто ходил с отцом в лес и хорошо знал грибные места. Но с нами он идти не захотел, у него на этот день были свои планы.

  – Мама, ты возьми с собой мобильник, – посоветовал он. – Если что – позвони.

  – Денис у меня настоящий немец, – засмеялась Саяна. – У него все по последнему слову техники. Связь, координаты и так далее.

  Сразу же после обеда мы двинулись в путь. Солнце было укрыто низкими облаками, я то и дело задирал голову, боясь, что может пойти дождь. Саяна, точно хотела проверить память сына, доставала схему и сверяла ее с местностью. Память у Дениса оказалась отменная, мы выходили на обозначенные поляны, сворачивали на просеки. Я подивился, на листке бумаги была даже нарисована стрелка, обозначающая север и юг. Лес был такой же, как и в Сибири: сосны, березы, ели, осины. Но встречались язы и дубы. Кое-где по пути нам попадали обгорелые проплешины, и Саяна начала рассказывать про пожары на торфяниках, когда люди в окрестных селах и даже в Москве задыхались от дыма. В свою очередь я вспомнил про сибирские лесные пожары, как выбрасывал в тайгу парашютистов.

– Сейчас от этой службы охраны лесов почти ничего не осталось, – сказал я. – И горит наша тайга синем пламенем, миллионы долларов улетают на ветер. На все Прибайкалье осталась всего пара самолетов. Прыгнуть в тайгу на торчащие ели и сосны могут только хорошо подготовленные парашютисты.

– А женщины среди них были?

– Зачем женщин в тайгу бросать, – засмеялся я. – Они пусть занимаются своим делом, детей воспитывают. На моей памяти была одна, которая прыгнула в горы, к геологам. Это произошло тогда, когда мы по санзаданию твою маму вывозили.

– Интересно, – задумчиво произнесла Саяна. – Значит, все, что мы можем, так это возиться с детьми?

– Русская женщина все может, сказал я. – И коня остановит, и в горящую избу войдет.

– Нет, все же первое слово дороже второго, – заметила Саяна.– Мой муж также считал, что место женщины на кухне.

– Сейчас многие мужчины оккупировали кухни, – ответил я. – Вот, например, мне нравится готовить.

– Хорошо, сегодня проверим, – улыбнулась Саяна.

  Через полчаса ходьбы мы свернули с тропинки и углубились в лес, который на схеме был помечен нарисованными грибами. Время от времени мы попадали в завалы, продираясь сквозь папоротник и чащобник, вновь выходили на открытые места. Я поначалу загрустил, белые грибы точно попрятались. Я уже знал, что они не росли семьями, как, например, грузди или рыжики. Но вскоре наткнулся на сырую полянку и срезал семь свеженьких с крепкими красноватыми шапками подосиновиков, которых смело можно было нести на выставку. А после и вовсе начало фартить, один за другим начали попадаться белые грибы. Перешагивая через валежину, я оступился и, хватая рукой воздух, повалился на землю. Тут же ко мне на помощь бросилась Саяна.

  – Если меня будут таким образом опекать и дальше, то я начну падать через каждую минуту, – поднимаясь, пошутил я. – Но за реакцию, сударыня, вам можно выставить высший балл.

  – Ладно, не надо притворяться, – с улыбкой ответила Саяна. – Здесь же лес, а не спортзал, все может случиться.

  – Немного подрастерял форму, – подтвердил я, хотя в душе было приятно, что она откликнулась почти мгновенно на мое падение. Действительно, мало ли чего бывает в лесу. Казалось бы, мелочь, но мне, отвыкшему от проявлений женского участия, это показалось необыкновенным и добрым знаком.

  Вскоре начал сеять дождь, мы решили вернуться на тропу и неожиданно для себя забрели в заросшее густой травой и мягким пружинящим под ногами мхом болото. Выбившись из сил, мы решили присесть на кочки. И вдруг я услышал тихий вскрик Саяны. Не понимая, что произошло, я бросился к ней. И увидел, как она, приложив к губам палец, другой рукой показывает на сказочную поляну. Она была вся утыкана только что народившимися подберезовиками. Забыв об усталости, мы разбрелись по болоту, наполняя корзины и полиэтиленовые пакеты. И вконец обессиленные упали на обросшие и мягкие, как перины, мшистые кочки, не замечая, что сверху на нас, как из ситечка, сеет теплый дождь, как бы подтверждая непреложную истину, жизнь – есть миг, но эти мгновения могут подарить тихое, как молчащий колокол, ощущение безмятежного счастья.

«И в каком сценарии можно ощутить, увидеть и почувствовать, эту красоту, этот покой, это ощущение вечности», – думал я разглядывая одиноко стоящие березы. Покрытые водяной пылью, они время от времени сбрасывали на мох крохотные слезинки и мне казалось, что плачут они от радости, поскольку, в отличие от людей, знали свой смысл и свое назначение. И когда я поймал эту простую мысль, то вдруг почувствовал, все, что происходит со мной в последнее время, имеет свое объяснение. Я ехал сюда, чтобы понять: одиночество рождается от постоянного разглядывания самого себя, своих мнимых и, в общем-то, пустячных болячек. И на это уходит большая часть твоей жизни. Но здесь, рядом с этой, неизвестно с каких небес упавшей в мою жизнь молодой женщиной, мысли разворачивались в иную сторону, где одиночеству уже не было места. Саяна полулежала, прислонившись к березе, смотрела в небо далеким и тягучим взглядом, и нельзя было понять, что она думает в эту минуту, поскольку в моей голове я слышал только ток крови и глухие удары сердца.

  Отдохнув, мы двинулись к предполагаемой тропе и неожиданно заблудились. Стали ориентироваться по компасу. Несмотря на все свои полевые сезоны, Саяна целиком доверилась мне. Оставив ее на болоте и наказав никуда не уходить, я начал делать круги, стараясь выйти на тропу. Но тропа точно сквозь землю провалилась. Я знал, что железная дорога, по которой я приехал в Прудово, находится на востоке. Но туда по болотистому лесу, да еще с полной загрузкой, можно было идти до ночи. Иного выхода я не видел, подмосковный лес таил в себе не меньше коварства, чем сибирский.

  – Что ж, Байкал в той стороне, – вернувшись к Саяне, я уверенно махнул рукой в сторону востока, где, по моему мнению, проходила железная дорога. На самолете таким образом можно было восстанавливать ориентировку, имея приличный запас топлива. Или путем опроса местных жителей. Поскольку рядом местный житель был в единственном числе, и он, судя по всему, привык ориентироваться по карте Геродота, то принимать решение приходилось мне. Возможно, именно так, держа путь на восходящее солнце, шли на восток к берегам Великого океана казаки-землепроходцы. И все же я не был до конца уверен, что мы идем правильно. Видимо, это почувствовала и Саяна.

– Вы не беспокойтесь, если что, то мы переночуем у костра, – неожиданно сказала она. – Я к полевой жизни привычная.

  Помогая ей перебраться через топь, я подал ей руку, она, стараясь перепрыгнуть, вдруг повалилась мне прямо под ноги, но я успел подхватить ее и вытащить на твердое место. И неожиданно, должно быть в знак благодарности, Саяна поцеловала меня в щеку. Потеряв на секунду голову, я поймал ее мягкие губы и неизвестно, что бы произошло дальше, если бы не услышал торопливый шепот:

– Нет, нет, не нужно.

В тот день Николай-угодник, покровитель всех путешествующих, был с нами. Вскоре мы все же вышли на тропу и через полчаса были в Прудово.

  Весь вечер обрабатывали грибы, чистили их, промывали, резали, затем варили. Всем непростым процессом руководила Фаина Тихоновна. Поход в лес оказался на редкость удачным, мы принесли столько грибов, что она от радости за нас, что мы не заблудились и нашли дорогу домой, начала глотать валидол. Саяна попросила Дениса истопить баню. Помогать ребятишкам вызвался я. Нарубив дров, я принялся растапливать печь, ребята крутились рядом. Я похвалил Дениса за карту, которая помогла нам выбраться из леса, затем начал рассказывать им разные летные истории. Как летчик Виктор Перов спас в Антарктиде бельгийскую экспедицию со станции «Король Бодуэн», за что он был награжден высшей наградой страны – орденом Короля Леопольда Второго. Затем рассказал про своего друга Жоржа Шишкина, который спас полярников экспедиции «Северный полюс-25».

– У них в декабре закончились почти все продукты и мазут для дизеля. К тому времени льдина дрейфовала в канадском секторе Арктики. До нее от ближайшего аэропорта Певек было больше двух тысяч километров. Корабли туда не могли подойти. Полярники голодали и жили без тепла и света. Для помощи зимовщикам Шишкин решил использовать тяжелый транспортный самолет Ил-76. Были проведены необходимые тренировки и в условиях полярной ночи они полетели на полюс, нашли станцию и сбросили продукты питания, бочки с горючим и даже новогоднюю елку. Я поднял в воздух полено, показывая, как самолет заходил на льдину и сбрасывал груз.

  – И чем наградили ваших друзей? – спросил Денис.

  Вопрос застал меня врасплох, я не знал, был ли награжден экипаж и чем.

  – Им была объявлена благодарность, – нашелся я. – Но им очень были благодарны спасенные полярники.

  Младший Миша глянул на меня темными блестящими глазами, шмыгнул носом и вышел из предбанника. Я сменил тему и начал рассказывать оставшемуся со мной Денису про свои походы в тайгу, про наши плавания по Иркуту, про то, как мой отец один на один боролся с рысью, которая могла когтями задних ног одним движением вспороть живот.

– Когда она, спрыгнув с дерева, напала на собаку, мой папа, спасая ее, бросился на помощь, сзади схватил ее за передние лапы и прижал к земле. Она прокусила ему плечо, но он все равно победил ее.

– А моя мама тоже меня спасла, когда меня маленького спихнули в воду, – сказал Денис. – Она так отделала хулиганов, что они до сих пор ее боятся.

  – Какие страсти вы им рассказываете, – сказала неслышно подошедшая Саяна. – Они же ночью спать не будут.

И тут из-за нее молча вышел младшенький – Миша и протянул мне листок бумаги. На нем красным фломастером была нарисована звезда Героя. И внизу была сделана приписка:

  Жоржу Шишкину за елку и спасенных полярников.

  – Это наш дедушка Калинин, – засмеялась Саяна. – Он всех награждает орденами и медалями. Бабушку за вкусно приготовленный ужин, меня, когда я возвращаюсь из экспедиции.

  – С возрастом мы теряем прозрачность души, – растроганно сказал я, погладив Мишу по голове. – А у них она, как капелька, висит рядышком. Тронешь, тут же сорвется.

Глядя на Саяниного сына, я вспомнил своего, которого тоже звали Михаилом. Нынче ему исполнялось восемнадцать лет и Зина, чтобы его не забрали служить в армию, решила отправить учиться в Англию. Изредка он писал письма, и я страшно скучал по нему.Саяна старательно избегала встречаться со мной глазами, и мне казалось, что она хочет забыть свою минутную слабость и свой, остановивший меня торопливый шепот. Со всеми делами мы управились, когда на Прудово навалилась темная ночь. Небо очистилось от облаков, с низин потянуло прохладой и свежестью.Поочередно все сходили в баню, смыли дневную усталость, попили чаю, и я поднялся наверх. На этот раз спать мне Саяна постелила на кушетке в своей деревянной юрте. Перед тем, как выключить свет, я еще раз полистал книги Банзарова, затем мне на глаза попался Конфуций, я полистал и эту книгу. Китайский философ полагал, что власть правителя священна и она дарована небом. Ни больше и ни меньше! Про любовь и путешествия там ничего не было и я, отложив ее в сторону, выключил свет. И тут же через оконное стекло, сквозь точно отштампованные на монетном дворе листья, на меня глянуло близкое, как карта Геродота, небо, на покатые плечи которого пуховой шалью был накинут подрагивающий Млечный Путь. Хрустальное безмолвие звезд непостижимым образом указывало и на мою причастность к этому неразложимому миру, который, заполняя собой все видимое и невидимое, существовал не только там, за стеклом, но и во мне. Я знал, что через минуту-другую с меня будет снято мое земное назначение, и на несколько часов я перестану думать о Чингисхане, о монголах, о тех местах, где прошло мое детство, и о том непростом для меня полете, и о нечаянном поцелуе Саяны на болоте. Не знал я только одного, что опять приснится летящая по небу Жалма, которая остановит посреди болота коня и, глядя на меня Саяниными глазами, точно желая о чем-то предупредить, начнет что-то шептать мне.

Я открыл глаза и увидел стоящую у окна во всем белом Саяну, она смотрела в окно на звездное небо, должно быть, как и я, зачарованная его глубиной и непостижимостью. Или пыталась понять и соединить в себе видимое и невидимое.

  Я быстро приподнялся, опустил ноги на баранью шкуру и сделал попытку встать, но Саяна приложила к губам палец, тем самым давая понять, что делать этого не следует, тишина была нашим союзником и не было надобности ее пугать. Обняв Саяну, я уткнулся головой в ее мягкий живот и вдруг явственно услышал, как во мне набирая силу, забухал молчавший долгое время сердечный колокол…

  – Я думал, что проведу эту ночь с Конфуцием, – пошутил я, когда под утро она собралась уходить к себе.

  – Мне приснился сон, что я не могу выйти из болота, – тихо ответила Саяна. – Но появился ты и сказал: стой на месте, я тебя выведу.

– Ну и что, вывел? – поинтересовался я.

– Не знаю, – тихо ответила Саяна. – Я помню только одно, я стою и держусь за тебя. Знаешь, там, на болоте, я гадала, почему именно сейчас ты появился в моей жизни? И где ты был раньше?

  Она тихо ушла к себе, а я лежал и смотрел, как комнату покидала ночь, вначале на стене обозначилось окно, осторожно, точно пробуя тишину, шевельнулись на березе листья. И, как по команде, с первыми лучами солнца, словно радуясь новому дню, вдруг защебетали, запели птицы.

Я лежал и вспоминал лучшие дни своей жизни, когда ранним утром мы приходили на свой училищный аэродром, запускали двигатели и, получив команду, начинали руление к исполнительному старту. Вдоль нашего движения, выскочив из своих норок, точно маленькие солдатики, отдавая честь, на задних лапках стояли суслики. Оторвавшись от чистой и словно умытой земли, самолет без единого толчка, подчиняясь малейшему движению, плыл в утреннем воздухе, и мне казалось, что он такое же, как и я, живое существо, которое вместе со мною радуется восходящему солнцу, спокойному воздуху, синему небу. В такие секунды меня охватывало удивительное чувство восторга, что жизнь подарила мне известное только птицам, ощущение полета.

Но совсем еще недавно мне по ночам виделись картины огромного города, в котором, подхваченный людским потоком, где каждый был как бы сам по себе, я двигался к метро. Подчиняясь общему движению, я плыл в нем, не представляя, что мне нужно от этого движения и зачем я в нем.

  Эта произошедшая во мне перемена вдруг наполнила меня забытой и такой приятной силой зарождающегося дня. Я встал, оделся и тихо спустился вниз. Все еще спали, лишь на стене тихо постукивали настенные часы. Я прошел на кухню, достал из-под стола картошку, почистил ее и решил, пока все спят, приготовить картофельные драники. Меня научила делать их мама, получалось быстро и вкусно. Едва я зажег газовую конфорку, как на кухне появилась Саяна. Она неслышно подошла и прижалась к моей спине.

  – А ты, оказывается, еще и хороший повар, – сказала она.

Перед отъездом в Москву я решил сходить в магазин, который находился на краю деревни, рядом с дорогой. Мне захотелось купить Саяниным ребятишкам подарки, уж больно меня растрогал рисунок со звездой Героя. Проводить меня до магазина взялась Фаина Тихоновна. По дороге она рассказывала про прежнюю, спокойную жизнь в Прудово, которая изменилась с появлением здесь новых русских.

  – Как-то зимой зашла ко мне Торбеева. Ну, эта, бывшая Нилина подружка. Вышла, как сама выразилась, выгулять свою норковую шубу. На каждом пальце по перстню, на шее, как у таксы, золотой ошейник. И сынок в нее. А вот и он, легок на помине!

Мимо нас к магазину подлетела крутая иномарка и, загородив вход, остановилась у самого крыльца.

  – Ему, видите ли, места мало, – не меняя своего обличительного тона, продолжила Фаина Тихоновна. – Была бы возможность, так он бы заехал прямо в магазин.

  Из машины вышел широкоскулый в черной майке и синих джинсах парень. Он мне напомнил молодого Болсана Торбеева. Я даже хотел, как это бывало раньше, махнуть ему рукой, мол, какими судьбами тебя, земляк, занесло в такую даль. А потом сообразил, что это не он, а его сын Вадим Торбеев, о котором рассказывала мне Саяна. Мы с Фаиной Тихоновной зашли в магазин следом за ним. Там уже была небольшая очередь, деревенские по своему обыкновению, не торопясь, покупали крупы, соль, сахар, вермишель. Торбеев не стал ждать, он прямо через женские головы протянул продавщице тысячную бумажку.

– Пива и сигарет. На все! – громко сказал он.

  Женщины, стараясь не встречаться с ним глазами, начали возмущаться, но он смотрел сквозь, как бык через загородку. Я тронул его за плечо.

  – Молодой человек, здесь все же очередь!

  Он глянул на меня все тем же остановившимся взглядом, словно решая, снизойти до ответа или пропустить мои слова мимо ушей.

– Это для вас очередь, а у меня на нее нет времени, – бросил он.

– Придется поискать.

– Хорошо, для вас я поищу, – сострил он, забирая у продавщицы пакет с бутылками. – Для вас у меня время найдется, – уже с угрозой в голосе сказал он.

Купив конфет и других сладостей, я вышел на улицу. Торбеев не обманул, у него действительно было время.

  – Вам что, папаша, не нравятся здешние порядки? – поигрывая бицепсами, спросил он.

  – Не нравятся, – помедлив, ответил я.

  Меня задирали самым наглым образом. Давненько я не сталкивался с подобным к себе отношением. Последняя стычка у меня состоялась лет тридцать назад, когда пришлось отбиваться от почитателей своей будущей жены. Мне стало смешно и я, не сдержавшись, улыбнулся. Моя улыбка взорвала Торбеева.

– Послушайте, если вы сейчас не отвалите на станцию, то у вас будут большие проблемы со здоровьем.

  – Вы, молодой человек, по-видимому, представляете здесь скорую помощь, – желая перевести все в шутку, предположил я.

  – Я хочу тебя предупредить. Разве не понятно?

  – Ну, раз вы со мной перешли на ты, выходит, мы с вами или пили на брудершафт, или сидели в одной каталажке?

  Ругаться дальше мне не хотелось. Но его развязность начала меня раздражать. Видимо, хлебнул с утра и решил, что ему все можно.

  – Я с козлами не пью. Я их размазываю, – начал пугать он.

  – Что, всех? И отца?

  – Ты мне отца не трогай!

  Разговора не получалось. Хуже того, назревал скандал. Я глянул на Торбеева тем взглядом, каким оглядывает клиента портной, прикидывая, сколько уйдет материи на костюм. Было видно, что парень крепок физически, был выше и главное, намного моложе меня. И тут до меня дошло, что это он следил за нами из машины и освещал пруд фарами. «Но зачем ему днем, на виду всей деревни, лезть на рожон? Конечно, я его обидел. Но это же не повод для скандала? Мне была непонятна его злость.

  «Что это, от вседозволенности или от невесть как и откуда приваливших денег?» – думал я.

  – Молодой человек, советую прибрать обороты, – ровным, но твердым голосом сказал я.– Мы с вами незнакомы, я вам дорогу не переходил.

  Видимо, мой спокойный голос все же подействовал на парня, он отрешенным взором глянул куда-то поверх, и я решил, что говорить дальше не следует и хотел было идти своей дорогой. Да не тут-то было. Есть правило: никогда не поворачивайся спиной к вероятному противнику. Еще в Орлике, после очередной стычки с Торбеевым, я отвернулся и получил от него оплеуху сзади. И оказался на земле. Урок не пропал даром. Замах сынка я разглядел в машинном стекле стоящей неподалеку иномарки и, откинув голову назад, смягчил удар. Он получился скользящим, кулак зацепил мне только ухо. Падая, я подцепил выставленную вперед ногу парня, и когда моя спина коснулась асфальта, другой ногой в противоход подошвой ударил ему в колено. Когда-то на тренировках я долго отрабатывал этот элемент, удар получился на загляденье. То, что дело сделано, я понял, когда поднялся на ноги и сделал оборонительную стойку. Торбеев корчился на земле от боли.Краем глаза я увидел, что от магазина к нам бегут люди. Я протянул руку.

  – Давай руку, боксер! – примирительно сказал я.

  Но тот не хотел примирения, ругаясь и обзывая меня обидными словами, он запрыгал на одной ноге к своей машине.

  – Что, допрыгался, хулиган проклятый! – услышал я крик Фаины Тихоновны. – Это тебе не с бабками воевать. В тюрьму захотел? Так мы это мигом организуем.

  – Ты бы, тетка, помолчала, – подал голос Торбеев. – Тоже мне, милиционерша нашлась. А тебя я все равно достану.

  – Чего доставать. Я здесь. И впредь будь поосторожнее с незнакомыми, как ты говоришь, козлами, – сказал я. – Могут и забодать…

– Пошел ты!..

  Я попытался отряхнуть свои белые джинсы от дорожной грязи, которую собрал, падая на дорогу, но скоро понял, что их надо отдавать в стирку. Собрав разбросанные пакеты, я пошел к Саяниному дому не по центральной улице, а задами. На подходе меня встретили знакомые козы, они вновь, как и при первой встрече, уставились на меня. Я решил задобрить их, достал из пакета булочку и, присев на корточки, протянул ее ближайшей козочке. И неожиданно получил жесткий удар по заднему месту. Упав на четвереньки, я оглянулся. Выставив вперед рога, для повторной атаки готовился хозяин стада.

«Да что они здесь все, сговорились!» – подумал я, вспомнив высказанное предостережение Торбееву, и расхохотался. Да, такого в моей жизни еще не случалось! Как говорится, не рой яму другому, попадешь в нее сам.

Когда я вошел в дом, Саяна, оглядев мои брюки и мое расплывшееся в глуповатой улыбке лицо, спросила, что произошло.

– Сейчас меня чуть не забодал здешний козел, – смеясь, ответил я. – Приревновал к своей козочке. У вас здесь не Прудово, а Зун– яман.

  – Что, что? – не поняла Саяна.

  – По-бурятски это означает «сто козлов».

И я в подробностях начал показывать, как я хотел понравиться козе и как меня долбанул ее ухажер. Саяна ничего не могла понять, она слушала меня, потом, вспомнила, что козел уже бросался на ее сестру и та, убегая от него, сломала ногу. На это я заметил: ноги мои целы, и шутливо добавил, что, должно быть, козел признал меня за отступающего француза и решил отомстить за сожженную Москву. Но выкрутиться не удалось, в дом пожаловала Фаина Тихоновна и начала в красках расписывать стычку с Торбеевым.

  – Да тебя нельзя отпускать в деревню одного! – всплеснула руками Саяна. – Ты еще на ходу сочиняешь.

  – Это точно, нельзя, – подтвердил я. – Но я же пишу сценарий. А там у меня сарлыки. А у них, знаешь, какие рога? Не чета вашим козлам. Так что я готовлюсь снимать…

  – А вы переезжайте жить в Прудово, – неожиданно предложила Фаина Тихоновна. – Здесь есть кого и что снимать. Недавно главу поселковой администрации сняли. Так мы вас вместо него выберем.

  – Я подумаю, – глянув на Саяну, с серьезным видом ответил я. – Но хорошо бы милиционером. У вас есть здесь милиционер?

  – Нет, – со вздохом ответила Фаина Тихоновна. – Но раньше при советской власти был.

  – Должность милиционера сейчас на общественных началах выполняет Фаина Тихоновна, – сообщила Саяна, когда тетка ушла к себе. – Ей до всего есть дело. Сейчас мужики в селе в основном пьют, а женщины бутылки сдают. Такая жизнь наступила. И, помолчав немного, добавила: – Но я ему покажу, как цепляться к не знакомым.

  – Ну, не совсем уж я такой незнакомый, – пошутил я.

  – Да уж лучше был бы незнакомым, – думая о чем-то своем, сказала Саяна. – А так приходится отвечать, как за своего.

  И Саяна рассказала историю появления Торбеевых в Прудово. После того, как отец ушел на пенсию, ее родители переехали жить в Прудово на родину бабушки. Торбеевы прикатили следом, купили неподалеку дом, а после, на его месте отстроили дачу. Однажды у Саяны с Вадимом произошла стычка. Как-то она со своим сыном Денисом пошла на пруд. Навстречу ей Торбеев с дружком. Встретились они на мостике, где полощут белье. Ребята были навеселе. Им тогда было лет по пятнадцать. И вот один из них не стал сторониться и задел ее локтем. Она, конечно, этого не ожидала, все же шла с ребенком, и, оступившись, упала в воду. А они, испугавшись, побежали прочь. Саяна вылезла из воды, вытащила сына, сняла с ног тапочки, догнала их и врезала Торбееву по спине.

  – Мой отец после войны работал на руднике у Торбеева, – выслушав Саяну, сказал я. – Рассказывали, что он приехал с Колымских приисков. Они определяли жизнь поселка. А порядки на руднике были лагерные. За малейшую провинность – штраф. Люди работали, как каторжные, от зари до зари, хотя желающих попасть на рудник было хоть отбавляй. Заработки там были побольше, чем в других местах.

– Тогда время такое было. Людей не жалели, – заметила Саяна. – И мой отец начинал работать у него геологом. Михаил Доржиевич его уважал. А когда папа умер, Торбеевы нам очень помогли. Но своего внука они конечно разбаловали. Рос он хулиганистым, его два раза хотели исключить из школы. После окончания авиационного института, его дедушка взял к себе помощником и отправил в Америку на курсы менеджеров. Представь себе, Вадим закончил их с отличием. Сейчас такие дипломы открывают двери любых фирм.

  «Во сколько же обошелся Торбеевым такой диплом? – думал я, слушая Саяну. – Открывает не дипломы, а деньги, которые стоят за ним. Впрочем, зачем считать чужое».

  – Поскольку Болсан стал шаманом, то все свои надежды, связанные с авиакомпанией, Михаил Доржиевич теперь возлагает на внука, – сообщила Саяна. – Вадим мне сказал, что его недавно ввели в члены правления «Иркута». Саяна на секунду замолчала, затем, глядя куда-то в окно, добавила:

  – Чтобы у тебя не было ко мне вопросов в отношении Вадима Торбеева, то он, узнав, что я развелась, предлагал мне выйти за него замуж. Говорит, давай попробуем вместе землю копать. Он считает, что археологи и старатели, по сути, занимаются одним делом. Те и другие роют землю. И тем и другим попадает золото.

– Только одни потом ездят на машинах, а другие на электричках, – заметил я.

– К сожалению, а может, к счастью, но это так, – согласилась со мною Саяна. – Вообще-то Вадим меня этой выходкой сильно огорчил. Видимо, перебрал, с ним это бывает. В прошлом году он подарил мне металлоискатель. Для археолога это ценная вещь. С ним я прошлась по огороду и нашла несколько старинных монет. Вот они. – Саяна открыла шкаф и показала темные попорченные временем монеты. – Торбеев мечтает найти могилу Чингисхана. Каждый год он ездит в Саяны и сплавляется по рекам. Осенью он будет принимать дела у отца. А его отец займется своими делами.

  – Будет шаманить в пользу Чубайса, вымаливает у своих предков прощение за приватизацию, – пошутил я.

– Я уже говорила, авиакомпания «Иркут» жертвует деньги на строительство нашей церкви, – сделав вид, что не расслышала моих слов, сказала Саяна. – И я им за это многое прощаю. На зло нельзя отвечать злом, только тогда мы можем подняться и исправиться.

Теперь мне стало понятно внутреннее сопротивление Саяны, ее желание обелить Вадима и всех Торбеевых. Вспомнив, как моя жена крутила у виска, я, улыбнувшись, сказал.

  – Это делает честь «Иркуту». И что же ты ему ответила?

  – Я ему отказала.

  – Верное решение, – заметил я. – Ты же наверняка знала, что в твоей жизни появлюсь я.

– Какая самонадеянность! – засмеялась Саяна. – Вот прямо-таки сидела и ждала тебя.

– И все же, я бы десять раз подумал, прежде чем принять предложение этого парня, – сказал я.

  – Что, из-за этой выходки?

  – Нет. Это мелочи. Сил, апломба у него хоть отбавляй. Но и наглости.

Зазвонил мобильный телефон, Саяна, извинившись, вышла на кухню. А я решил пойти подышать свежим воздухом на крыльцо. Темнело, с поросших камышом болотных низин, от зарослей тальника, к огородам и домам наползал туман, со стороны пруда, тоненько, чем-то напоминая далекий истончающий звук электропилы, кричал козодой. Этот тревожащий, выпиливающий вечернюю тишину то затухающий, то вновь нарождающийся выкрик, соединял и раскладывал по невидимым полочкам прошлое и настоящее, ту жизнь, которая протекала здесь, вокруг деревни, леса, пруда, несуществующего ныне колодца, мимо которого мелькнули и исчезли во тьме веков орды Батыя, самозванцы, чванливые ляхи, самонадеянные французы.

  В наступающей темноте, за прудом в новорусском квартале, начали зажигаться окна, и деревенские дома, заборы, бани старого поселения, помнившие на своем веку Самозванца, Мюрата и Рокоссовского, начали тихо и незаметно погружаться во тьму. И почти одновременно, заглушая крики козодоя, заполняя собой все пространство, сотрясая воздух, во все стороны от кирпичных особняков, усиленная динамиками, ухая и стуча, понеслась современная музыка.

Скрипнула входная дверь, на веранду вышла Саяна, неслышно облокотилась на перила.

«Для чего я здесь? Что мне осталось и что еще надо в жизни? И куда же меня вынесет этот поток?» – глядя на нее, подумал я, пытаясь связать свою прошлую жизнь с той, которая не только надвигалась, но уже и стояла рядом.

– Только что я разговаривала с мамой, – сообщила Саяна. – Сегодня какие-то бандиты опять звонили ей. Спрашивали про карту. Угрожали, намекали про внуков. После разговора маме стало плохо. Соседка вызвала «скорую». Мне надо ехать в Москву. Последняя электричка через сорок минут.

– Если быстро соберешься, то успеем, – машинально глянув на часы, сказал я. – Конечно, надо ехать. Мало ли что!

Через пять минут мы уже бежали по ночной дороге, от которой по просеке можно было попасть на станцию. Неожиданно сзади вслед ударил свет фар, к нам на скорости подъехала машина.

  За рулем я разглядел молодого Торбеева.

  – Может, вас подвезти? – приоткрыв дверцу, предложил он.

  – Как-нибудь сами доберемся, – быстро ответила Саяна.

  – Давайте вместе прокатимся и поговорим.

  – Научись сначала вести себя по-человечески!

  – Ты меня, Яна, прости, дурака такого, – выдавил из себя Торбеев, увидев, что мы свернули на ведущую прямо к станции темную лесную просеку.

  – Бог, Бог тебя простит, – ответила Саяна.

  Это уже был другой лес, он темно и молча следил за нашим бегом по бетонным плитам, и я боялся одного, чтобы случайно Саяна не подвернула ногу. Когда мы забежали на перрон, то почти одновременно с нами, пробивая темноту и стуча колесами, подошла московская электричка.

  Приехав на Белорусский вокзал, мы взяли такси и помчались к Саяне домой. Чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей, я начал рассказывать о своем первом визите в Москву.

– Было мне тогда двадцать лет, но я уже начал летать и поехал в свой первый отпуск покорять столицу.

  Из Домодедово доехал на такси до центрального аэровокзала и пошел устраиваться в гостиницу. Мест там не оказалось. Было уже поздно, чертовски хотелось спать. Послонявшись по переполненному аэровокзалу, я выпил пару рюмок коньяку, разомлев от спиртного, решил, что вполне могу переночевать в кустах. Дело было в сентябре. За аэровокзалом нашел скверик, расстелил на траве газету, положил под голову чемоданчик и, как это делал в тайге, укрылся курткой и заснул. Откуда ни возьмись – милиционеры! Они проверили документы, билет, выслушали мое объяснение и отпустили с миром. Тогда времена были другими, человеческими. Ответно я угостил их омулем, который прихватил с собой из дома, зная, что с продуктами в Москве туговато, поскольку со всех сторон туда ездили на электричках за колбасой. Прощаясь, я спросил, где находится Кремль, решив пройтись пешком по ночной Москве. У Белорусского вокзала, в каком-то ночном баре купил виски, попробовал. Дрянь, самогонкой отдает! Вскоре показались рубиновые звезды. «Двигаюсь точно по курсу», – весело подумал я и прибавил ходу. На Красную площадь вошел уже строевым шагом, держа, как учили отцы-командиры, нос по горизонту. Проходя мимо мавзолея, отдал часовым честь, тут же познакомившись с такими же, как и я, загулявшими парнями, у памятника Минину и Пожарскому предложил им отметить освобождение Москвы от поляков. И тут опять милиция. Меня, как организатора, отвезли в ближайшее отделение. Завели к дежурному. Тоскливо мне стала, как пить дать сообщат на работу. А там могут и попереть с летной работы. В общем до меня дошло, что мои дела плохи…Заходит в комнату капитан. Гляжу, передо мною бурят, я их за версту узнаю. Важный и строгий, как Будда. Ему мой паспорт подали. Он долго его разглядывал, читал, потом вдруг спрашивает: не тот ли я Храмцов, который на Сухарбане обскакал Болсана Торбеева. Я чуть не подпрыгнул: вон даже в Москве знают про мою давнюю победу на скачках. Тут же выяснилось, что капитан был родом из Бурятии и был на том Сухарбане. На какой-то миг мне показалось, что Москва заселена исключительно одними бурятами и я, как самому близкому другу, поведал ему о своих московских злоключениях. И попал ему в самое сердце. Вообще хорошо встречать понимающих тебя земляков вдали от дома. Тот капитан отзывчивым парнем оказался, дозвонился до какой-то гостиницы и утром после смены отвез меня туда на милицейской машине. Я пригласил его к себе в номер, достал сибирские гостинцы. И мы под омулек и байкальскую водочку начали вспоминать знакомых. Через некоторое время уже горланили песни про славное море Священный Байкал. У капитана голос оказался, как у Шаляпина. Певун, каких поискать надо. На прощанье он сказал, что в сорок первом его дед погиб под Москвой и мы не сговариваясь грянули:

Мы запомним суровую осень

Скрежет танков и отблеск штыков …

Но к этой известной песне о Москве капитан добавил слова, которые я никогда не слышал.

В битвах мы за великий город

Никогда не жалели живот,

Он и древен и вечно молод,

Там наш Сталин любимый живет…

Мой рассказ понравился не только Саяне, но и таксисту. Они от души посмеялись надо мной. Я знал, что лучший смех – это смех над собой. Проверял неоднократно.

Вскоре мы были возле дома, где жила Саяна. Врачи «скорой помощи» сделали свое дело, Неониле Тихоновне стало лучше. Она уже успела позвонить в Прудово, и узнав, что Саяна уехала на последней электричке, испугалась за дочь. Фаина Тихоновна успокоила ее, сообщив, что мы поехали вдвоем и что за мальчишками она присмотрит.

Выслушав мать, Саяна сказала, что утром нужно обязательно съездить в больницу и что она отложит свою поездку в Сибирь.

  – Живы будем, не помрем, – ответила Неонила Тихоновна. – Что мне сделается. А ты поезжай. Ты же обещала ребятам, они ждут. А я еще здесь повоюю.

– Байкалу миллионы лет, он подождет, – ответила Саяна. – Твое здоровье мне дороже. Ты у нас прямо как Цезарь, пришла, увидела, и всех победила.

– Спасибо вам за жимолость, – неожиданно поблагодарила меня Неонила Тихоновна. – Я съела ложечку, и мне стало легче. А насчет Цицерона…

– Да не Цицерона, а Цезаря, – поправила Саяна.

– Я и говорю про этого Чингисхана, – улыбнулась Неонила Тихоновна. – В жизни надо все доводить до конца. В этом была его сила. А безысходных ситуаций, голубушка, не бывает. Есть безвыходные, сидящие на кухне люди. Вот их и надо вытаскивать на улицу. А ты поезжай, там тебе понравится.

– Кто звонил? – перевела разговор Саяна.

– Если бы я знала, – махнула рукой Неонила Тихоновна. – Скорее всего, бандиты. Опять спрашивали про бумаги отца. – Она вновь повернулась лицом ко мне. – Георгий в пятидесятых годах искал месторождение золота. Проводником у них был Бадма Корсаков. Во всех походах по горам он старался никогда и ни от кого не зависеть. Во вьючных сумах у него было все, что могло понадобиться в тайге. Меня всегда удивляло, что у него всегда были чистые полотенца. На водоразделе Тункинских Альп в верховьях Шумака он показал старые заброшенные шурфы и отвалы породы. Там еще были видны три полусгнивших столба. На одном из них на сколе можно было прочитать: «База Отто Шнелле».

  Был в наших краях такой инженер, он раньше пытался найти там золото. Но не нашел. Кстати, его внук, Аркадий, ныне в руководстве компанией. Умница. В нашем землячестве его очень уважают. Они сейчас, правда, за границей живут. Жена у него – красавица, во всем ему помогает. А первая, говорят, сильно пила. Потом уехала в Германию.

  «Да, тесен мир, – думал я, слушая Неонилу Тихоновну. Такой клубок земляков и знакомых в Москве образовался, что дальше некуда».

  – Неподалеку от тех мест были обнаружены образцы кварцевой породы с вкраплением линз галенида и сфаперида, – откуда-то издали доносился до меня голос Нионилы Тихоновны. – А это первые спутники золотоносных жил. Во время полевого сезона я помогала вести документацию и была в курсе всех находок. Настоящая жена должна жить интересами мужа. Только тогда семья будет крепкой. Так вот, во всем мире считается перспективной разработка месторождений, когда содержание золота составляет два-три грамма на тонну породы. В Зун-Халбе оно составляло семьдесят пять граммов на тонну. А в некоторых блоках доходило до восьмисот граммов! Представляете? Отмытую руду самолетами отправляли в Иркутск, а дальше в Новосибирск на афинозный завод, где ее уже выплавляли в слитки. За первый же сезон, на Пионерском, было добыто около двух тонн драгоценного металла. Вот современным предпринимателям эти тонны и не дают покоя. Сейчас у некоторых вместо глаз золотые монеты вставлены, человек будет на земле лежать – не подойдут. Жизнь человека сегодня – копейка.

Слушая Неонилу Тихоновну, я мысленно соглашался с доводами этой женщины, сегодняшняя жизнь действительно ничего не стоила. Но и в прежние времена она стоила недорого. Мне тут же вспомнился один полет, который мы выполняли с верховьев Иркута с упакованной в брезентовые мешки отмытой золотоносной рудой. При подлете к перевалу у самолета начал барахлить двигатель. Садиться был негде, кругом были скалы и тайга. Когда мы уже чуть не начали цеплять скалы, Шувалов приказал мне выбрасывать из самолета груз. Но только я открыл дверь и направился к мешкам, как чернявый сопровождающий груза охранник достал пистолет и направил на меня.

  – Дотронешься, застрелю, – спокойным голосом сказал он. – У меня выбора нет! Если выбросим золото, меня расстреляют. Так и так, конец один.

  – Твое золото – дерьмо, оно не стоит наших жизней! – крикнул из кабины Шувалов.

– Стоит, стоит, – помахал пистолетом сопровождающий. – Если грохнемся, твоей семье выдадут на доски тысячу. Если перевести в металл, то по весу это меньше пули. Здесь около тонны. Вот и прикинь.

  Что и говорить, арифметика сопровождающего была явно не в нашу пользу. Видимо, подобные расчеты существовали, и не только на Колыме.

Каким-то чудом Шувалов сумел удержать самолет от столкновения с горой и мы дотянули до аэродрома. Но тот чернявый сопровождающий запомнился мне на всю жизнь.

– Неонила Тихоновна, а вы, случаем, не знаете фамилию той женщины, которая прыгнула на парашюте в тайгу? – спросил я.

  – Конечно, знаю! – Неонила Тихоновна оживилась, – Лида Демина. Она семнадцатилетней девчонкой прыгала в тыл к немцам. У нее орден Боевого Красного Знамени был. А когда она к нам прыгнула, ей, дай Бог памяти, лет под сорок было. Там как все произошло. Мы закончили полевой сезон и стали выходить из тайги. Я тогда уже на седьмом месяце ходила. Было холодно, на реках появились леденистые забереги. При переправе через Иркут, моя лошадь поскользнулась и я свалилась в воду. Мне на выручку бросилась Жалма и вытащила меня на берег. Но после купания в ледяной воде она заболела и сгорела за три дня. Я ее бедненькую часто вспоминаю. Молодая, красивая и бесстрашная. Тогда люди другими были. И в тайгу вместе с мужиками шли и, если надо, с парашютом прыгали. И в ледяную воду бросались.

  Утром я позвонил Котову и попросил его узнать, какие у «Востокзолота» дела с Сергеем Селезневым. Котов перезвонил мне через час и предложил встретиться в Государственной думе в буфете на пятом этаже. Он с ходу предложил выпить по рюмке коньяку. Хорошо зная депутата, я понял, что разговор будет непростым. Я заказал коньяк, закуску и мы расположились за столиком.

– Непростую ты мне задал задачку, – сказал Котов, осушив первую рюмку. – Я, Гриша, пошел на эти переговоры исключительно из-за тебя. И зачем тебе понадобился этот болтун и прожектер.

  – Я случайно узнал об этой истории, – осторожно ответил я. – Вроде бы как у него какие-то там проблемы.

  – Есть и большие, – нахмурившись, подтвердил Котов. – Селезнев должен компании круглую сумму. Не вернет, они заберут у него квартиру и дачу. Или оторвут ему, или его жене голову. Дело серьезное. Ты знаешь, сейчас за бутылку могут убить, а уж за такие бабки и подавно.

  – Что, и милиции не побоятся?

  – О чем ты говоришь! Какая милиция? Ты что, первый год замужем? В этом деле и милиция будет против него.

– Да она уже два года, как не живет с ним! – воскликнул я.

– Это не аргумент, – заметил Котов. – Так делают, чтобы не платить. Но выход есть. У жены Селезнева, или у ее матери, остались бумаги. В свое время их передали местные буряты. Среди них – геологическая карта. Там помечены перспективные места рудопроявлений. На этой карте Георгий Иванович Корсаков, кстати, говорят, геолог от Бога, указал Деминское золоторудное месторождение. Они им отдают карты, компания прощает долг.

– Хорошо, – вспомнив рассказ Сани Корсакова про Демин клад,сказал я. – Постараюсь узнать, готовы ли они отдать бумаги.

  – Кстати, передай Корсаковой, пусть она не будоражит людей. Там дом строят, Шнелле огромные бабки в него вложил. А она со своими бабульками хочет паровоз остановить. И зачем ей в политику лезть? Себе только проблемы создает.

Котов разлил коньяк и, подняв рюмку, посмотрел ее на свет. Я решил защитить Неонилу Тихоновну:

  – Она-то и есть настоящий политик, – сказал я. – Сегодня политика стала прибыльным занятием, а она поступает, как велит ей совесть.

– Ты хочешь сказать, что мы все здесь агенты влияния? – усмехнувшись, сказал Котов. – Зря хлеб едим?

– Вам платят, значит, управляют. В этом вся разница. И приходится представлять интересы не государства, а скажем тех же Торбеевых. Думаю, это они или их люди названивают Корсаковым. Ты, случаем, не думал об этом, а? Так что, будем очищать Москву от лизоблюдов и негодяев или потихоньку вольемся в их ряды? Твой ноябрьский тост был хорош, я даже готов был аплодировать.

Глаза у Котова дрогнули, но он быстро взял себя в руки и посмотрел на меня долгим взглядом, мол, откуда ты такой взялся.

– Дорогой ты наш, да будет тебе известно, что «Востокзолото» финансирует проект фильма о Черном Иркуте. Так, кажется, будет называться ваш фильм? Оксана Потоцкая у них в штате. И еще, но это уже не для передачи, но думаю, тебе следует об этом знать. Они каким-то образом разнюхали, что когда-то вы с отцом намыли песочка. И будто бы после этого твоя жизнь пошла иной дорожкой. Ты, когда поедешь на съемки, покажи, где это все происходило, а они все заснимут на камеру. Так что, дорогой ты наш сценарист, тебе и мне платят. Тебе – за твою работу, мне, заметь, государство – за свою. Каждому свое, так, кажется, говорили древние. Вот поэтому ты не стоишь в пикетах, не кричишь долой Торбеева и Лужкова.

  – Я стараюсь честно делать свою работу, – ошарашенный свалившейся на меня информацией, пробормотал я. – Раньше в кабине самолета, сейчас за письменным столом. И если бы не эти завлабы, которые прикончили нашу авиацию, то сейчас бы я летел на своем самолете куда-нибудь в Рим или Мадрид и не думал о каком-то там Торбееве.

– Ну, конечно, я забыл: аквиле нон каптат мускас, орлы не ловят мух, так, кажется, это звучит по-латыни, – с иронией сказал Котов. – Они парят над нами смертными. Когда это им позволяют.

  – Ну, если ты вспомнил о римлянах, то еще Катон Старший говорил: «Простые ворюги влачат свою жизнь в колодках и узах, государственные – в золоте и пурпуре», – не сдавался я.

– Послушай, Катон ты наш доморощенный, вот что я тебе скажу. Все наши беды от словоблудия и книжников. У Иоанна Богослова есть одно интересное наблюдение: «И я пошел к Ангелу, и сказал ему, дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; но она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед». Это к нашему с тобой разговору. Ты мне не судья и я тебе не брат. Иди своей дорогой и слушай, что тебе говорят. Может, тогда снова взлетишь. И фильмы твои, и сценарии будут интересны другим.

  – Не все берется и не все покупается, – ответил я Котову. – И судимы будут по написанному в книгах даже мертвые, сообразно с делами и поступками своими. Кстати, о Демином кладе, знал еще один человек. Звали его Юзеф Пилсудский. У него остались родственники. Почему бы твоим друганам не поработать с ними. Может, что-то и откопают?

Котов пусто глянул на меня и, ничего не ответив, сунул на прощанье руку, и заспешил на свое очередное заседание. О тех же откровениях, которые сопутствовали принятию здесь новых законов и которыми так гордились депутаты, большинство живущих за стенами этого здания не имели ни малейшего представления.

  «А сценарий-то уже, оказывается, был написан, – думал я, возвращаясь домой в переполненном вагоне метро. – Да, глубоко копают «старатели». Им, оказывается, было нужно не только само месторождение, но и заснятая на пленку история его повторного открытия. Нас вели на поводке, потому-то и обещали, а мы хотели получить обещанное и шли, как козлы за морковкой. Вся страна, весь народ».

  Я уже заметил, что самые интересные находки у меня происходили именно в подземке, когда, не замечая стоящих рядом людей, металлического грохота колес, пролетающих мимо станций, вдруг улетаешь со своими мыслями куда-то в небесную пустоту и там, как и в том сне с буряткой, неожиданно, будто с чьей-то подсказки, ты ухватываешься за обрывок мысли, затем начинаешь разглядывать и перебирать ее с разных сторон, и вдруг со всей ясностью открывается то, над чем ты долго и серьезно думал. Правда – есть достояние одного, ее нельзя навязать. Она проявляется при разномыслии.

  Вспомнив тот поздний телефонный звонок Потоцкой, ее желание непременно снять фильм о старателях, я понял, что и она выполняла отведенную часть порученной ей работы, до конца не зная, зачем и для чего эта работа понадобится заказчикам. Как и во времена Чингисхана, они действовали методом загонной охоты. Что ж, когда мифов нет, их придумывают. И в них люди охотнее верят, чем в саму жизнь. А в ней незаметно и тихо возникают и умирают такие сюжеты, что, порою, просто диву даешься: неужели такое может быть?

А может, все это возникло в моем воображении? И я уже не могу смотреть на мир теми глазами, которыми глядят все нормальные люди? И пытаясь связать все видимое и невидимое в одну нить, и в каждом слове, поступке ищу особый смысл. Но в чем он? И нужен ли мне этот ответ?

Вернувшись в Москву, я вдруг почувствовал, что кто-то невидимый присматривает за мной. Нет, конкретного человека, кто бы это делал, я не наблюдал, но после поездки в Прудово и разговора с Котовым во мне поселилось чувство тревоги и оно с моей прошлой таежной и летной жизни еще ни разу не обманывало. О том, что откажет в полете двигатель, о других неприятностях, которые могут случиться со мной в той или иной ситуации, я чувствовал заранее, хотя и не знал, когда это может произойти. Я прокручивал всевозможные варианты. Ну, с Корсаковыми все ясно – от них нужна была карта. Чем же мог быть им интересен я?

И тут мне на мобильный неожиданно позвонила жена и сказала, что хочет встретиться и поговорить со мной. Мы договорились встретиться в кафе, которое находилось недалеко от метро «Фрунзенская». Зина приехала на черном представительном джипе с охраной. Увидев меня, она помахала рукой, затем что-то сказала бритоголовому верзиле и энергичной походкой пошла мне навстречу. Чтобы скрыть еле заметную полноту, которая с возрастом появляется у каждой женщины, на ней был черный газовый костюм, который дополняла белая блузка. Как всегда она выглядела великолепно, загорелое ухоженное лицо, красивая прическа. Когда-то в молодости она гордилась своей фигурой и считала, что она у нее лучше, чем у Софи Лорен. Неожиданно я поймал себя на том, что с доселе неизвестным, оценивающим чувством вглядываюсь в нее. Так, наверное, оглядывают те места, где давно не бывал, стараясь разглядеть и отыскать то, что раньше за ненадобностью пролетало мимо. Передо мной стояла сорокашестилетняя, ухоженная, властная и знающая себе цену женщина.

  Мы зашли в кафе и присели за столик.

  – У тебя что, Храмцов, крыша поехала? – Зина сразу же решила взять меня в оборот и повела решительное наступление. – Я вчера прилетела из Испании, и тут мне сообщают: с квартиры съехал, договор о фильме порвал. Что, хорошо зажил или нашел себе богатую любовницу?

  – Ну, зачем же любовницу! Я встретил хорошую женщину.

  Мне было интересно, как Зина воспримет эти слова. Наверное, раньше бы она взорвалась, начала кричать, потом достала бы носовой платок и принялась сморкаться. На этот случай у нее они всегда были наготове, бывало, набирался целый комплект, если сцена затягивалась.

– Мне начихать, кого ты встретил. – Голос у Зины дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. – Чтоб ты, милый, не важничал, хочу сообщить: идея написать сценарий о золотоискателях, принадлежит мне. Ты у меня такой знаменитый, что я решила, лучше тебя никто этого не сделает. Но ты, Храмцов, и это не оценил. На что будешь жить, ты подумал?

Когда Зина хотела подчеркнуть свою холодность или раздраженность, то обычно начинала называть меня по фамилии.

– Я написал новый сценарий, и уже нашлись люди, которые готовы финансировать фильм.

– Хорошо, Гриша, снимай. Я буду только рада. А у меня к тебе деловое предложение.

Зина сделала паузу и, как это бывало в прежние времена, когда она на праздник дарила заготовленный подарок, холодно улыбнулась и выложила то, ради чего приехала на эту встречу. – Тебе дают человека, ты летишь с ним на Байкал и показываешь место, где в детстве намыл золото. Взамен компания оформляет тебе в собственность московскую квартиру.

Мимо нас, что-то бормоча, прошла женщина с типично восточным лицом. Одета она была в коричневый бархатный жакет, из-под которого выглядывала синяя со стоячим воротником кофта. Волосы у нее были гладко зачесаны и на затылке прихвачены зеленым гребнем. Неожиданно она обернулась и внимательно посмотрела на нас, затем сделала несколько шагов и вновь уже, будто из-под руки, заискивающе улыбаясь широким накрашенным ртом, еще раз посмотрела в нашу сторону. «Вот и шаманка появилась, – подумал я, глядя вслед женщине. – По сценарию теперь должен появиться шаман. Почему она на нас смотрит? Кого-то узнала или обозналась?»

Женщина села в угол, прямо у выхода из кафе, достала какие-то бумаги и начала их читать. Через несколько минут в кафе появился странного вида мужчина. Был он в очках с золотой оправой, на нем была черная майка с большой фотографией Курта Кобейна на груди. Он оглядел зал, скользнул по нам отсутствующим взглядом, взял поднос и, спустя какое-то время, с бутылками и пивной кружкой направился в нашу сторону. Мне показалось, что он хочет сесть к нам за столик, но он, глянув на Зину прошел мимо и поставил свой поднос к «шаманке». Некоторое время спустя из угла, где сидела странная парочка, раздалось громкое пение. Такими голосами, зарабатывая себе на жизнь, обычно пели уличные певцы на Арбате. Но песня была знакомая и близкая.

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах…

– Не мешайте, неужели не видите, что я работаю! – глядя в нашу сторону, громко сказала женщина.

– На это я обратил внимание, – прервав свое пение, сказал мужчина. – Вы лучше, мадам, обратите внимание на мой голос. И если не возражаете, будьте моим менеджером. У вас вид, а у меня голос! Мы с вами можем такие деньги зашибить, никаким старателям не снились.

– Я тебя, сейчас, старатель, вот этим стулом зашибу и ничего мне не будет, – бросая взгляд в нашу сторону, пригрозила «шаманка».

– Бабочки летят на цветочки, а мухи, извините, на дерьмо, – на всякий случай, отодвинувшись, пробормотал мужчина.

– Не все золото, что блестит, – парировала женщина. – Или грохочет под ухом.

  – Теперь и в Москве стало, как в диких степях Забайкалья, – с улыбкой сказал я, сделав вид, что забыл предложение Зины. – Как там наш сын?

– Сейчас он с подружкой отдыхает в Испании. Обещал приехать. – по-домашнему вздохнув, ответила Зина. – Так ты, Гриша, подумай над моим предложением.

– Да, ты делаешь успехи, – протянул я. – А скажи-ка мне, дорогая, это, случаем, не ты организовала ограбление почтового поезда?

  – Ты, Гриша, все летаешь в облаках. Опустись, милый, на землю и оглянись вокруг себя. Той жизни, которая была, уже нет. Я пришла, потому что люблю тебя, идеалиста и наивного дурачка. Не мечись, не ищи смысл жизни. Он уже давно найден. Радуйся, обустраивай ее. Время быстротечно. Цвет времени бытия течет. А мы спим. – Сказав это, Зина глянула на часы. – Мне пора в храм на вечернюю службу. Тебе куда, может подвести?

  – Да нет, зачем мне торчать в автомобильных «пробках». На метро быстрее.

Зина молча посмотрела на меня, слабая улыбка тронула ее губы, но она сдержалась.

  – Если надумаешь – позвони.

Она встала, и тут же к ней с просящей улыбкой на лице бросилась «шаманка».

  – Зинаида Егоровна, как я вас рада видеть! Вы меня помните? Я по поводу квартиры. Голос у «шаманки» стал жалобным и просящим.– Мы с мужем двадцать лет отработали на «Востокзолото». Он теперь инвалид.

  – Мне сейчас некогда, – сухо прервала ее Зина. И, видимо, учитывая мое присутствие, теплее добавила. – Напишите письмо на мое имя. Я постараюсь разобраться.

  – Я как раз этим и занимаюсь, – расцвела «шаманка». – Я могу прямо сейчас вам его передать.

  – Извините, с рук не принимаю.

Я не стал провожать ее, сидел, смотрел на осчастливленную «шаманку» и думал, что действительно цвет времени бытия течет.

Зина стала работать в компании после того, как Ельцин расстрелял парламент. Работа была, как она говорила, на износ, в год у нее набиралось до двенадцати командировок. Однажды Зина сообщила, что собралась отдохнуть в Прибалтике. Сказала она об этом буквально за несколько дней до отъезда. Туда был необходим заграничный паспорт, и она рассчитала, что за оставшиеся дни я не успею его оформить. Я молча проглотил эту новость и остался с Мишуткой дома. В следующий раз она вроде бы полетела в командировку в Магадан, а через неделю вернулась загорелая и довольная, как с Канарских островов.

Нередко можно услышать: чужая душа – потемки. А вот ум человека всегда на виду. Обычно его не прячут, а выставляют напоказ. Он как инструмент, которым пользуются для обслуживания человеческих желаний, а когда это необходимо уберегает или выбирает для хозяина самый безопасный путь. Зина была умна, но тем изворотливым умом, который был для нее скорее дворником, чем садоводом. Глядя на нее, я думал, что квартиру можно убрать, вымести пыль из самых дальних уголков. Но вот что делать с душой, где поселились ложь и изворотливость? Можно перед сном прочитать молитву, а на другой день, поцеловав на дорожку, накрасить губы и улететь в зарубежную командировку. Однажды, когда сорвавшись, я пытался докричаться до нее, она вдруг сразила меня неожиданной фразой, сказав, что дни недели заканчиваются воскресеньем, а не наоборот.

  – Я хожу на исповедь и каюсь в наших с тобой грехах, – добавила она.

  – В твоем понимании добродетель – это то, что при случае можно продать. Ты как матрешка, двойная, тройная, многоликая! А по сути липовая! – выпалил я.

От этой лингвистической находки, которая, по моему мнению, выражала Зинину сущность, у меня тут же поднялось настроение, ну точно маслом себя помазал.

– Тебе бы, Гриша, не за штурвалом сидеть, а на токарном станке из липы матрешки точить, – спокойно ответила она. – Если захотел выяснять отношения с женщиной, то не бери к себе в помощники плотницкий жаргон. Ты же летчик, а не краснодеревщик.

Зина умела ударить быстро и больно, в этом ей не было равных. Но так же быстро, точно замазывая на лице морщинки кремом, она могла сгладить неприятный разговор, нащупать ту верную тропку, которая примирила бы обе стороны.

  – Я не летчик, а воздушный извозчик! – буркнул я.

  – Это заметно. Ты сердишься, значит, ты неправ. Мы с тобой далеко не ангелы. В том, что происходит, есть, милый мой, и твоя вина. Я не прячу, как ты, голову под подушку, а хочу прожить свою жизнь, а не чужую, кем-то придуманную. И каждый день прошу об этом Спасителя. Я за тебя молилась и молюсь. Раньше, когда ты улетал, я молилась о твоем благополучном возвращении, молилась за нашего сына. Все пройдет и все придет. Чем сильнее Господь нас любит, тем строже испытывает.

  Вот под этими словами я готов был подписаться. Но эти слова оставались всего лишь словами, хорошо продуманными, отглаженными и выстроенными в том порядке, который был ей выгоден. Недаром говорят: кто думает, что он имеет, всего лишается.

Вечером я позвонил Саяне, и мы встретились с ней, как и в первый раз, возле памятника Жукову. Была она одета в белые туфли, черную в клеточку юбку и белую кофту. Вспомнив наш поход по грибы, испачканные болотной глиной резиновые сапоги, мокрую одежду, я некоторое время молча рассматривал ее, затем развел в сторону руки и сказал, что хоть сейчас бы снял ее на обложку глянцевого журнала. Теперь-то я знал, что впечатление от города, от улиц и домов напрямую зависит от цвета платья и выражения глаз стоящей рядом с тобой любимой женщины, поскольку ты смотришь на мир ее глазами. У Саяны было хорошее настроение, она улыбнулась и сама прижалась своей щекой ко мне. Я взял кофе, воду, еще какую-то легкую закуску и мы сели у стены, прямо под декоративным деревом, за накрытый фирменными салфетками столик.

Я хотел расспросить ее о предстоящей поездке, виделась ли она с Катей, но слова не шли, почему-то в своем новом наряде Саяна казалась мне необыкновенно красивой и недоступной.

  – Я уже поговорила с мамой. Пусть забирают, – сказала Саяна, выслушав предложение Котова. – Мне покой и безопасность детей дороже каких-то бумажек. – И, кивнув на бутылочку с водой, добавила: – В жизни бывают моменты, когда тонны золота не стоят и стакана воды. И то, и другое может убить, одно своим отсутствием, другое – избытком. Золото всего лишь красивый металл и не более. От него человеку нет пользы – одни проблемы. А вот без воды не проживешь. Она, как и любовь, очищает, смывает, лечит, успокаивает. Природной, чистой воды на земле уже почти не осталось. Когда я на уроках говорю, что из Байкала и впадающих в него рек можно зачерпнуть воду и тут же выпить, мне не верят. Вот об этом нужно говорить всем, а не о золоте. Когда нас крестят, то в купели окатывают водой, а не золотым песком. Для здоровья и чистой жизни.

Повернувшись ко мне, Саяна, после небольшой паузы, неожиданно добавила: – Я все эти дни думала о тебе. И, пожалуйста, не переживай за меня. С тобой я никого и ничего не боюсь!

  – А я и не переживаю, – быстро ответил я, хотя тут же поймал себя на том, что, конечно же, переживал, только не предполагал, что она сумеет прочитать мои мысли.

  – Ты знаешь, режиссерше не понравился мой сценарий, – сообщил я. – Она его забраковала.

  – И что? – подняла брови Саяна.

  – Я вернул ей аванс.

  Говорить Саяне о том, что меня решили использовать, как подсадную утку, не хотелось. И что, отказавшись от дальнейшей работы с Потоцкой, я ничего не потерял.

  – В Тунке отбывал ссылку будущий польский диктатор Юзеф Пилсудский. Буряты к нему относились хорошо, приносили мясо, грибы, орехи. Чтобы не мерз от сибирской стужи, они ему овчинную шубу подарили. Он вел там свои записи и общался с местными. Потоцкая упорно настаивала, чтобы я включил его в сценарий. А мне будущий польский диктатор, как она сама любит выражаться, был по барабану. Буряты говорят: любая овца должна знать свою кошару. Потоцкая ведет свою игру, мы будем вести свою. Твоя мама была права, когда рассказывала легенду про бегущего лося и налима. – Я, улыбаясь, ткнул себе пальцами в лоб. – И плакал я, как тот лось, до тех пор, пока не выплакал два своих верхних глаза. Выплакал, но так и не понял, почему в фильме должен быть Пилсудский. Вот с Торбеевым все понятно, кто платит, тот и заказывает музыку.

  – Только заказывает музыку не Торбеевы, а те, кто за ними. И делают это за наши деньги. Для поляков, Пилсудский – миф, а мифы имеют свойство воплощаться в реальной жизни. Патриотизм возникает из любви и к ней должен вести. Но любовь не приемлет корысти.

– Потоцкая точно не станет петь, что там наш Сталин любимый живет, – засмеялся я. Сразу же после приезда из Прудово я ходил в авиакомпанию, которая выполняет рейсы на Байкал. Там генеральным директором работает мой друг, мы с ним вместе создавали авиакомпанию «Иркут». Он следом за мной ушел от Торбеевых в «Сибирь». Представляешь, ему понравился мой сценарий о летчиках и о женщине, которая прыгнула в тайгу. И он предложил мне свою помощь. Деньги мы, говорит, найдем. И со съемочной группой договоримся.

  – Ты же никогда не делал фильмы, – засомневалась Саяна.

  – В детстве мы вообще ничего не умели делать, – ответил я. – Конечно, надо иметь некоторую наглость, чтобы ввязаться в эту драку.

  – Вот с этим у нас проблем нет, – засмеялась Саяна. – Москва – хороший город, здесь слишком много чего оседает. И хорошего, и плохого.

  – Но и всплывает. Вот я и решил, надо уехать и посмотреть на себя как бы со стороны. Я хочу доказать себе, что я это могу. Ведь делают это другие.

  – Но ты должен осознавать, что тебя может постигнуть неудача.

  – Для этого надо начать. Ты, надеюсь, мне поможешь?

– Только своим присутствием, – улыбнувшись, развела руками Саяна. – Завтра мы улетаем.

  – Я звонил в Тунку Шувалову. Он ждет вас на аэродроме. Я прилечу следом.

  – Ты мне сегодня нравишься как никогда, – вновь рассмеялась Саяна. – Деловой, напористый. Скажи, ты прочел Доржи Банзарова?

– Конечно. Вот послушай, что я нашел у него, – сказал я. – Для того, кто ступает на путь просветления, существует двадцать трудновыполнимых вещей. Трудно бедному быть щедрым, трудно власть имущему не употребить свою власть для удовлетворения своих желаний, трудно не рассердиться, когда оскорбляют. Трудно изучать широко и глубоко. Трудно побороть гордость. Трудно найти хорошего друга. Трудно не спорить о правильном и неправильном. Я сделал паузу и, вздохнув, продолжил: – Летчики говорят, что в авиации от Полярной звезды идет весь отсчет. И не только в авиации. Северную сторону юрты монголы и буряты считают самым почетным местом. Туда сажают самых именитых и важных гостей. Полярную звезду они считают вершиной мировой горы, пупом неба, осью мирового круговращения. Вот и думаю, от чего мне начать свой отсчет?

  – Начни от человека, – посоветовала Саяна. – С той самой женщины, что прыгнула в тайгу.

  – Ты права! – воскликнул я. – Я буду снимать вас на Иркуте. Пока что там все, как и во времена Чингисхана. Чистая вода, горы, Сухарбан, сарлыки.

  – Хвосты, которых идут на приплеты, – в тон мне засмеялась Саяна.

– И люди. Почему, получая все, человек не успокаивается и порою не знает, что ему нужно? Почему ни он сам, ни душа его не знают той гармонии и совершенства, как окружающая его природа?

  – Поклоняясь природе, буряты-язычники населили ее духами, придумали множество мифов, объясняющих происхождение мира,– ответила Саяна. – Их можно понять – кто не восхитится красотой Байкала, небом, гольцами, водопадами, твоим Иркутом. Наверное, только человек, пахнущий равнодушием. Но своим природным чутьем этот народ осознал: сколько ни стучи в бубен, ни брызгай водкой во все стороны Бурхану или еще кому, ни развешивай тряпочек на деревьях, – твои отношения с другими людьми не будут такими же гармоничными, как сама природа. А спасение человека от душевного разлада дает только одно – совершенная любовь, которую и явил нам Господь. Он нас любит такими, какие мы есть. И дает нам возможность и время исправиться. По своей любви к людям он нам дал заповедь: так же, как ты относишься к себе, относиться и к другим: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Провожая Саяну в аэропорт, я попросил Дениса записать номер своего мобильного телефона и сказал, чтобы они, долетев до Иркутска, позвонили мне. Денис тут же занес мой номер в память своего мобильника.

– Немец, он и есть немец, – пошутила Саяна.

– Григорий Петрович, ты мне скажи, Иркут – опасная река? – спросила меня Катя Глазкова, когда мы возвращались из аэропорта.

– Любая река опасна. Все зависит от человека, который заплывает в нее, – ответил я. – Можно утонуть и в луже.

– Называется успокоил. И все-таки? Не все родители рискнули послать в эту экспедицию своих детей. Дорого, опасно. Хорошо, что Торбеев снял многие вопросы. Авиакомпания «Иркут» взяла на себя расходы по перелету. Котов сказал, что Шнелле даст денег на журнал.

  – Так ты с них теперь и спрашивай.

  – Этот номер тебе не пройдет, – засмеялась Глазкова. – Первым, пусть хоть и невольным агитатором, стал ты, Григорий Петрович, -засмеялась Катя. – Моя Машка, после того как ты живописал Иркут, буквально сошла с ума. Поеду и все тут! Всем хочется взглянуть на сарлыков, у которых хвосты идут в женские приплеты. Вон Янка даже Дениса с Мишуткой взяла. Честно говоря, мне стало спокойнее, когда она согласилась лететь. Яна там все возьмет под свой контроль. Уж я-то ее хорошо знаю.

  – Она им хочет показать места, где родилась.

  – И вообще, там как, не опасно? – думая о чем-то своем, спросила Катя. – Я слышала, что недавно в вашей тайге было нападение на склад, где хранилось золото. Случаем, это не на Иркуте?

  – Ты что, считаешь, что у нас там прямо по улицам ходят шайки золотограбителей? Ну не дикий же там Запад!

  – Там для меня дикий Восток. И туда улетела моя дочь.

  – Так надо было полететь с ней вместе. Взять с собой в дорогу Калашников, ну, на худой конец, ТТ или Макарова. Заказать бронежилет.

  – Вот этого не надо. До такой крайности, я думаю, мы еще не дошли.

  – Они же полетели не одни.

– Яна мне сказала, что Вадим Торбеев опытный проводник и уже не раз сплавлялся по горным рекам.

– Я несколько раз сплавлялся по Иркуту, – с гордостью сообщил я. – Но, как видишь, целый и невредимый стою перед тобой.

До Москвы ехать еще было далеко, и я начал рассказывать про свое плавание по Иркуту.

То место, куда через болото привела нас Жалма, было поистине царским. Мы набрали столько брусники, что на разосланном брезенте уже не хватало для нее места. Теперь нужно было решать другую задачу: не только вынести бруснику из тайги, но и провезти ее до Иркутска. Пришедший на подмогу Саня Корсаков принес дурную весть, оказывается, не доезжая Култука, в самом узком месте – Карантине, где когда-то скотогоны и ветеринары проверяли скот, местные власти выставили милицейский пост. У всех, кто проезжал или проходил мимо, милиция и лесники отнимали ягоды в пользу государства. Пост снимали, когда окружающую тайгу заваливало снегом.

– Давай мы их объедем, – предложил Корсаков.

Его мысль была проста и гениальна: Саня предложил использовать Иркут не только как удобную неподконтрольную милиции дорогу. На таежной реке еще не додумались отнимать таежные дары. Мы вернулись в село, нашли несколько автомобильных камер, связали их веревками, накачали воздухом, сверху настелили доски. Получился приличный плот. На нем по воде мы прибыли к нашему табору, загрузили собранную ягоду и, минуя милицейский пост, поплыли по Иркуту. Тихо и неслышно несла река резиновый плотик, свежий ветерок отгонял таежную мошкару. На этот раз Микола-бурхан, так буряты называли Святого Николая-угодника, которого они признавали за своего, помог нам благополучно добраться аж до самого Иркутска. По водной дороге мы прибуровили где-то около пятидесяти ведер ягод, так что моя мама не знала, куда ее деть. Своя ноша не тянет, часть лесного урожая мы продали, остальную засыпали в бочки.

Мой рассказ окончательно успокоил Катю и она, записав мой номер мобильного телефона, поехала к себе в редакцию. А я поехал собираться в командировку.

  Съемочная группа состояла из трех человек: двух операторов и седоватого режиссера, которого, как и меня, звали Григорием. Выяснилось, он несколько лет не вылезал из Чечни, снял там несколько фильмов. И я, вспомнив слова Неонилы Тихоновны о том, что безвыходных ситуаций не бывает, поблагодарил судьбу. На все, как говорится воля Божья. Это были профессионалы, которые измеряли человеческую жизнь иными мерками. Перед отлетом я еще раз позвонил Корсакову, чтобы он встретил Саяну, затем своему бывшему командиру Шувалову, чтобы тот был готов разместить у себя на аэродроме съемочную группу. Все, по старой памяти, обещали мне, как иногда говорят дипломаты, режим наибольшего благоприятствования.

  На аэровокзале мы зашли в буфет и, как это бывало в моей прошлой летной жизни, выпили за знакомство и за предстоящую работу. Рейс был поздним, самолет после взлета влез в стоявшую над Москвой густую облачность и, подрагивая на воздушных ухабах, начал набирать высоту. Знакомые по прежней работе пилоты пригласили меня в кабину, знакомая стюардесса принесла нам ужин.

Меня стали расспрашивать, чем я занимаюсь. С тем чувством, с каким, наверное, поглядывают на блаженных, они слушали мой рассказ о Чингисхане, Банзарове, о шаманах и ламах, немного оживились, когда я вспомнил про прыгнувшую в тайгу отважную женщину. Пилоты изредка снисходительно кивали мне головой, мол, кино, как игрушка для детей, посмотрели, разобрали и забыли. Разве можно сравнить с ним летную работу. Нет, конечно, не сравнишь.

  Когда летишь навстречу солнцу, то ночь, не успев настать, быстро сдает права новому дню. Небо, точно огромный серый чехол, начинает сползать за самолет и вот, прямо по курсу, как из невидимого гнезда уже вылупился красный, будто снегирь, пушистый шарик, и, по восходящей дуге, набирая яркость, побежал по лобовому стеклу вверх.

  Под привычный равномерный гул турбин я мысленно ходил по местам своего детства, сидел у таежных речушек, заезжал на маленькие аэродромы. И все это я показывал Саяне. В том сценарии, который мне предложила жизнь, свое я уже нашел.

Вскоре показались Саянские горы. Мне представилось, что там внизу, по воле Чингисхана, остановился на ночевку и застыл на все времена огромный табор, с высоты полета скалистые островерхие вершины напоминали не то застывшие волны, не то серые кибитки кочевников, холодными ужами расползались от них реки, от которых выгибались к вершинам зеленые пологи тайги. Справа от линии полета, у самого горизонта, я отыскал двугорбую вершину Мунку-Сардыка. К нему приближалась огромная грозовая туча, судя по всему, там, над Саянами, хлестал дождь.

Это там во сне я видел Жалму. Теперь ее образ я возвращал на родину, пусть живет там, где ей положено было обитать и не тревожить сны другим людям. Где то в той же стороне, на степном аэродроме в одиноком доме жил мой бывший командир Шувалов. Сколько сил в свое время мне пришлось приложить, чтобы сохранить этот аэродром. Его хотели застроить кемпингами для туристов, потом построить на нем пилораму, которая пилила бы лес для Китая. Перед отъездом в Москву, будучи командиром отдельной эскадрильи, я уговорил Шнелле взять аэродром на свой баланс. Тот согласился, расходов почти никаких, а место удобное, для богатых западных туристов – сущий рай. На место начальника я предложил Шувалова.

И эта просьба была удовлетворена. Теперь каждый день Шувалов открывал радиорубку и сообщал техническую годность и погоду на аэродроме, хотя видимость здесь была одна и та же – миллион на миллион. Кроме степных орлов и ворон сюда уже давно никто не летал, и Шувалов, по сути работая без зарплаты, используя деревянный домик аэропорта для личного хозяйства, продолжал держать кусок ровной степи в исправном состоянии. Летом у него останавливались богатые туристы, за которыми прилетал вертолет, чтобы отвезти их в город. Услышав, что я лечу к нему в гости со съемочной группой, Шувалов сказал, что примет нас в любую погоду.

– У нас здесь как раз намечается Сухарбан. Так что приезжай – погуляем, – сказал он.

В аэропорту нас встретил Саня Корсаков. Разглядывая морщины в уголках глаз и похлопывая друг друга, мы обнялись. Он сообщил, что Саяна, оставив у Корсаковых своего младшего сына, с группой московских школьников уехала в верховье Иркута.

Мы забросили в «газик» свои вещи и через несколько минут уже мчались по Монгольскому тракту. По пути то и дело останавливались, сначала в Култуке, где купили копченого омуля, потом у Быстрой, там, на берегу этой таежной реки развели костер и попили чаю. Лишь вечером наконец-то добрались до Ниловой пустыни, где теперь обитал Саня. Встретила нас симпатичная лет сорока бурятка. Я догадался, что это Санина жена. Рядом с ней улыбался мне Саянин Мишутка.

– Шура, – коротко и просто представил ее Корсаков. – Моя жена. Саяна не стала брать сына на Иркут и оставила у нас. Реву было!

  Я подмигнул Мишутке и сказал, что возьмем его в горы снимать фильм о шаманах. Лицо у мальчишки тут же просияло, он подбежал ко мне, схватил сумку и понес ее в дом.

– Денис с мамой уехали, – сообщил он. – Они уже звонили мне по мобильному телефону.

  У Шуры было типичное для этих мест широкое миловидное лицо и раскосые глаза. Я достал из рюкзака подарки: ребятишкам московские сладости, жене – павловский платок, Сане – бинокль, серый комплект военной камуфлированной одежды, которую, я знал, мечтали иметь все охотники, и свою синюю летную куртку. Она у меня без дела висела в шкафу. Саня не остался в долгу, тут же подарил мне медвежью шапку. Мыться нас он повел в собственную баню, где вода была прямо из минерального источника. На ужин Шура Корсакова приготовила нам жаркое из дикой козы, которую Саня застрелил накануне, поставила на стол бруснику, грибы, холодец из губы сохатого, копченого и соленого омуля, хариуса. И, конечно же, бурятские позы. На столе нетронутым стоял привезенный московский коньяк, все пили молочную водку – тарасун и приготовленную Саней рябиновую настойку. Я догадывался, что Корсаковым, как и всем ныне в России, жилось непросто, но они, ожидая меня с московскими гостями, накрыли стол с сибирским размахом.

На другой день мы решили рано утром выехать в аэропорт к Шувалову, а уже от него в верховья Иркута, где намеревались соединиться с московскими школьниками. Съемочной группе Шура постелила в зале, а мне – на веранде. Там мы с Корсаковым еще немного поговорили, вспомнили, как мы тонули на Иркуте, как сплавляли в город бруснику, как на старых отвалах неожиданно намыли золото.

  – В горах прошли дожди, – неожиданно сказал Саня. – Вода в Ихе-угуне за час прибыла на метр. Если ёкаргэнеэ дело пойдет такими же темпами, то она может снести все мостики. Тогда придется запрягать лошадей.

  – На лошадях, так на лошадях, – согласился я. – Может, заодно поучаствуем в Сухарбане.

  – Там сейчас молодежь заправляет, – вздохнул Саня.

И мы вновь вспомнили, как я на скачках обогнал Болсана, рассказал про бурята-милиционера, которого повстречал в Москве и Саня сказал, что это конечно же Мишка Торонов, который сейчас работает начальником паспортного стола в Улан-Удэ. Уже за полночь, под шум бегущего прямо под домом Ихе-угуна, что в переводе означало Большая вода, я быстро, как в детстве, уснул.

Утром я увидел перед домом запряженных лошадей, как Саня и говорил, Ихе-угун подмыл мостик, и по нему на машине проехать к тракту было невозможно. Выяснилось, что приехавшие со мной москвичи умеют ездить на лошадях, более того, они шумно радовались, что придется передвигаться верхом. Попив подсоленного бурятского чая, в который Саня бросил шепотку пахучей травы сагаан-даля, мы сели на лошадей, переправились через реку и по ущелью, где проходила тропа предков Темуджина двинулись в сторону монгольского тракта. Было тепло, но свежо, солнце еще не опустилось в ущелье, но его присутствие выдавали шеломы брусничного цвета уходящих в небо гор заросших лиственницей и березой. Моя лошадь шла ходко, и мне все это напоминало то далекое время, когда мы вот так же кавалькадой ранним утром выезжали пасти овец. И я в благостном настроении навеянном приятными воспоминаниями, как это бывало в детстве, под шум набравшей после дождей силу бегущей рядом с дорогой воды, прикрыл глаза и, вдыхая запах лошадиного пота, пытался дремать на ходу.

Но едва мы выехали на тракт, как в кармане запрыгал мобильный. Я достал его и приложил к уху. Из Москвы меня нашла Катя Глазкова. Срывающим голосом она сообщила, что ей только что позвонил сын Саяны Денис и сказал, что Иркут опрокинул резиновую лодку, на которой они начали переправляться через реку.

  – Он говорит, что Яна утонула! – кричала Глазкова.

  Из ее сбивчивого рассказа я понял, что лодки затащило на пороги, они перевернулись, и, что сейчас они находятся у какой-то белой скалы.

– Ты же все там знаешь, – плакала Катя. – Сделай хоть что-нибудь! Завтра я вылетаю к вам.

  Я отключил мобильный и попытался дозвониться до Саяны, но связи с нею не было.

  По предварительной договоренности, Саня Корсаков должен был встретить московских школьников в Мондах, сопроводить их к археологам, а затем на лошадях сходить с ними на Шумак. Но младший Торбеев неожиданно потащил ребят к подножию Мунку-Сардыка.

Я понял, что если кто-то и может помочь в этой ситуации, так это Шувалов. Я тут же позвонил ему, сообщив о несчастье.

– Ну что я тебе могу сказать? – сказал Шувалов. -У меня здесь сел вертолет с западными туристами, но он уже собрался вылетать.

– Так задержи его и пошли на Иркут! – закричал я.

– Григорий Петрович, я ему не указ. Вертолетчики говорят, что пусть этим занимается МЧС. – И понизив голос, добавил: – На борту охранник Чубайса. Он с гостями прилетел на Сухарбан и к местному шаману. Сам понимаешь, ситуация непростая. Они меня не спрашивают, а дают указания.

– Ты не бойся! – крикнул я. – Охранник, он всего лишь охранник и не более того. Вспомни: мы с тобой видели и не таких караульщиков. Здесь хозяин ты и можешь послать, куда подальше, самого Чубайса.

– Хорошо, – через секунду, уже другим голосом ответил Шувалов. – Но кто будет оплачивать этот рейс? Повторяю: вертолет принадлежит частной компании. Летным директором у них Виктор Иванович Витебский. Охранник и шаман оплачивать этот полет не будут. Напоминаю: сегодня воскресенье. Все отдыхают.

  – Я сейчас подъеду! – крикнул я. – Ты задержи вертолет.

  – У меня аккумуляторы садятся. Связь прекращаю, – сообщил Шувалов.

Мобильник отключился. И тут же ожил. Я быстро поднес его к уху. Послышался далекий голос Дениса. То, что я услышал, радости не добавило. Он повторил то, что я узнал от Глазковой.

  – Дядя Гриша, Григорий Петрович, моя мама утонула! – плача сообщил Денис. – Нас перевернуло, а мама вытащила меня на берег, а сама бросилась в реку за Торбеевым. С него сорвало спасательный пояс. Их течением унесло за поворот. Мы здесь с ребятами стоим у скалы.

– Стойте и никуда не двигайтесь! – закричал я.– Скажи им, что за вами сейчас прилетит вертолет.

– Мама утонула, – вновь заплакал Денис.

– Она не утонула. Твоя мама отлично плавает! – крикнул я, вспомнив, как Саяна плавала в пруду. – Как байкальская нерпа. Мы сейчас полетим к вам на вертолете и найдем маму. Ты только не плачь. Договорились?

– Хорошо, не буду.

  Окончив разговор с Денисом, я вновь, через местный коммутатор набрал Шувалова. Действительно, связь была хуже некуда.

– Ты задержал вертолет? – вновь надавил я на своего бывшего командира. – Буду у тебя через полчаса. Михалыч, ты что-нибудь придумай. Прошу тебя, свяжись с Витебским. У него наверняка есть мобильный. Ты спроси у вертолетчиков. Они должны знать.

Авиация, кабина самолета научила меня действовать быстро, но не торопясь. Я мог просчитать тысячи вариантов, отыскивая самое верное решение. Эта была моя привычная в еще недавнем прошлом стихия, когда нужно было мгновенно оценить ситуацию, наметить выход и убедить всех, что это самое правильное решение. Что-то полыхнуло во мне и все встало на свои места, будто кто-то услужливо подсказал нужные решения. Еще разговаривая по мобильнику, я уже знал, что первым делом надо связаться с Зиной. В этом деле она мне не откажет и сделает то, что я попрошу. То, что скажет она, будет для Шнелле законом. А уж он-то сделает все, чтобы оплатить санитарный рейс. Поскольку здесь напрямую была задета честь компании, в этой рискованном сплаве одним из главных действующих лиц оказался сын Тарбагана – Вадим.

Я хорошо знал и руководителя частной авиакомпании Витебского, которому принадлежал вертолет. Когда-то мы с ним работали в одной эскадрильи. В этой ситуации, он, конечно же, даст команду выполнить этот непростой полет. Надо попросить вертолетчиков связаться с ним. Но все это можно было решить, пока вертолет был на аэродроме. Поднимется в воздух, считай птичка выпорхнула из клетки. Я знал, что кроме оплаты нужно было решить еще несколько важных вопросов. Надо было узнать, имеет ли вертолетчики все допуски к подобным полетам, право подбора с воздуха площадок для посадки в тайге. Поскольку в горах горела тайга, у них должно было быть разрешение полетов над лесными пожарами. Кроме того, есть ли в вертолете необходимый запас топлива? Какая видимость там, на Иркуте?

Через полчаса, которые показались вечностью, загнав лошадей, мы примчались на аэродром и я поднялся на вышку к Шувалову. Вертолет уже крутил лопасти, собираясь вылететь в Иркутск. Я заскочил в радиорубку и попросил Шувалова, чтобы он передал вертолетчику, выключить двигатель.

– Мы сейчас же вылетаем к пострадавшим, – сказал я.

– Я связался с Витебским и он задал мне тот же вопрос, кто будет платить? – сказал Шувалов.

– Оплатит «Востокзолото».

– Держи карман шире! – махнул рукой Шувалов. – Я их уже несколько лет прошу дать денег на ремонт. У меня здесь по милости Чубайса уже второй год нет света, отключили за неуплату. А без света, хоть помирай, работаю на аккумуляторах, включаю рацию на десять минут. В кармане ни копейки. Ведь это же нужно не мне – людям. Нельзя на авиации экономить. У новых властителей России зимой снега не выпросишь, а сами летают с комфортом по всему миру.

– Саша, я позже твой монолог сниму на пленку, – прервал его я. – Людям нужна помощь. Кстати, среди москвичей внук Торбеева.

– Это меняет дело, – подумав, ответил Шувалов. – Но ты скажи об этом Витебскому. Твои слова, Григорий Петрович, не пришьешь к заданию. Могу доложить, у них есть все необходимые для таких полетов допуски.

– Топливо?

– Один раз слетают. А потом нужно искать.

– Это уже кое-что! – воскликнул я. – Передай командиру, что все формальности по оплате беру на себя. Могу подтвердить это письменно. Если заартачатся, то оплачу из своего кармана. Я снимаю фильм. Полет по санзаданию станет одной из сцен.

  Последнее я придумал на ходу, здесь важна была каждая минута, которую потом не купишь ни за какие деньги. И, как это бывало уже не раз, все начало связываться и выстраиваться в нужном направлении. Командир вертолета связал меня с Витебским, мы с ним обменялись информацией, и он дал добро на выполнение полета. Охранник оказался понимающим парнем, и не стал махать своими красными корочками. Тем более он, оказывается, знал еще по Чечне моих операторов.

Через несколько минут мы поднялись в воздух и полетели в верховье Иркута. С нами вылетел оператор, который тут же расчехлил камеру и начал снимать все на пленку. «Сгодится для фильма или для истории», – уже какой-то боковой мыслью подумал я, вглядываясь в уменьшающий на глазах домик знакомого мне по прежним полетам аэропорта.

  Вскоре мы вышли на Иркут и только тут я вспомнил, как вечером Саня Корсаков говорил про возможное наводнение. Действительно, как говорили мы в детстве, Иркут был на прибыли, серая вода заполнила собой все ущелье, буквально на глазах исчезали заросшие облепихой песчаные острова и каменистые отмели. Маленькие ключи и впадающие в него речушки в одночасье превратились в одно огромное пульсирующее, скачущее по камням стадо.

Через пару минут вертолетчики вышли на аварийный лагерь московских школьников, он находился неподалеку от Белого Иркута. Командир показал мне на крупный, еще торчащий над водой поросший облепихой, остров, который был напротив отвесной белой скалы, доложил Шувалову, что видит потерпевших, сообщил координаты. Размахивая руками, ребята стояли на каменистой горке. Определив, что вода им пока что не угрожает, я сказал командиру, что нужно пролететь вниз по течению, поскольку по моим сведениям там должны быть еще люди. Вертолетчик искоса глянул на меня и кивнул головой.

  С небольшой высоты было видно, что Иркут набрал нешуточную силу, по воде плыли вырванные с корнем деревья, белая пена жадно лизала кусты и многочисленные каменистые осыпи; река была заполнено водой до краев. Я шарил глазами по берегам, вглядываясь в набегающие под вертолет острова. Пожалуй, со времен того самого полета, когда мы везли покойную Жалму и, когда нас, как в пеленки, укутала вязкая облачность, и мы искали хоть малейшую дырку в облаках, чтобы вырваться на свободу и увидеть спасительную землю, я не испытывал такого болезненного волнения. Почему-то в голове все время стоял крик Дениса и его надежда, что я обязательно найду и спасу его мать. И, быть может, впервые, я чувствовал себя беспомощным, как те самые пассажиры, которые помогали роженице, но были бессильны уже чем-то помочь Жалме. Давним и когда-то привычным чувством, которым привык улавливать малейшие изменения в кабине, я вдруг заметил, что у командира вертолета напряглись и сузились глаза. Я мгновенно проследил за его взглядом и неожиданно увидел на маленьком островке сидящего на камнях, как мне показалось, голого человека. Увидев вертолет, он вскочил и начал призывно махать рукой. А рядом с ним, подпрыгивая на месте, чем-то желтым размахивала полуголая женщина. Это была Саяна.

Через пару минут, пригнув к песку золотистые кусты облепихи, вертолет осторожно, точно пробуя, прикоснулся колесом к серому песку. Открыв дверцу, мы с бортмехаником спрыгнули на землю и, согнув головы, отбежали от свистящих над головой лопастей. И очутились в ином времени и измерении.

Облизывая голыши и крупные булыжники, поднимаясь буквально на глазах, почти беззвучно в нескольких мерах от нас шла большая вода. В ее немоте и неслышном движении угадывалась скрытая мощь, которую не могли остановить ни камни, ни острова, ее непреклонность мне однажды в детстве уже довелось испытать. На миг показалось, что мимо нас, закручивая вокруг острова огромное кольцо, скользит огромный питон. И этот мускулистый загнанный в ущелье речной ископаемый гад, моргая темными мокрыми веками, уже готов был заглотить свою добычу. А сверху с крутых каменистых склонов хмурым взглядом на нас глядела знакомая мне с детства тайга.

  К вертолету, перепрыгивая через возникающие прямо на глазах ручейки, шлепая мокрыми носками, по воде бежала Саяна. На ней была желтая майка и коротенькие шорты. Следом за ней, то и дело оглядываясь, трусил к вертолету будущий президент авиакомпании «Иркут».

«Что, он не видел куда полез? – с запоздалой злостью думал я. – На привязь бы посадить этих долбанных экстремалов. Ну, захотел свернуть себе шею, бросайся один, зачем же тащить за собой других! Здесь не надо иметь высшего образования, а достаточно среднего соображения».

– Давайте, быстрее! – крикнул я. – Вода прибывает.

  – Как там ребята? Все живы? – спросила Саяна, подбежав.

  – Живы, все живы!

– Слава Богу! – выдохнула она и, точь-в-точь, как на тропе в Прудово, бросилась мне на шею.

– Я знала, что ты прилетишь, – заплакала она. – Ты представляешь, Вадим не умеет плавать. С него сорвало спасательный жилет и он чуть не захлебнулся. – Ребята перепугались. Но больше всего я.

– Бывает, – ответил я. – Давайте в вертолет. Там Денис за тебя сильно переживает. Они с Машей позвонили в Москву. Катя и сообщила о несчастье. А потом и Денис разыскал меня. Сработал, как немец!

– Эй, командир, давай в вертолет, – крикнул бортмеханик. – Керосин на исходе. Большая вода идет. Надо поскорее сматываться отсюда.

  – Сайн байна! – сказал я подбежавшему Торбееву. – Давай, земеля, заскакивай в кабину, надо скорее взлетать.

  Через несколько минуту мы были уже у ребят под скалой. Ко мне подбежал Денис и сбивчиво начал рассказывать, как мать вытаскивала их из воды и как ей помогала Глазкова Маша. Я смотрел на него, на Саяну, почему-то вспомнил Прудово, наш поход по грибы и подумал, что мы подоспели вовремя. Саяна начала пересчитывать ребят, а я еще раз посмотрел на вздувшийся Иркут, на обступившие его горы.

  Солнце катилось к розовым, заснеженным гольцам, которые круто уходили стеной в сиреневую высь и казалось в глубину веков. С их высоты вертолет казался маленькой, невесть как попавшей в это ущелье букашкой. Но свое дело она сделала, все были в целости и сохранности. Несмотря ни на что экспедиция, как и сама жизнь, продолжалась. И от этой мысли, меня, как и много лет назад, охватило забытое в огромном городе ощущение своей нужности, которое родилось от пережитого напряжения и естественным образом уживалось с этой широтой бездонного саянского неба, с этим свежим, падающим от вращающихся лопастей дуновением наполненного тайгой воздуха, от полной слитности с той землей, которая дала мне не только жизнь, но и познание всего сущего; возможность любить, терпеть, страдать, переживать, искать, находить, восхищаться, узнавать, не сдаваться и каждый раз удивляться силе жизненного потока, который несет нас по реке времени от рождения и до кончины.

  Забрав пострадавших школьников, вертолет поднялся в небо.

  – Би шамда дуртээб ши намэ талыыштэ – ты меня поцелуешь? – глядя в круглое окошко вертолета на темный пенный Иркут, неожиданно сказала Саяна. – Я так по тебе соскучилась!

Валерий Хайрюзов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"