Московские полы оказались жёстче и холоднее тех, на которых ему бывало приходилось, пережидая непогоду, коротать ночи в северных аэровокзальчиках. К тому же там было хоть и некрашеное, но дерево, здесь же — мертвящая, вытягивающая тепло пустота пиленого полированного камня, который был вовсе не приспособлен для выправления позвоночников провинциальных гостей столицы. Чтобы не запачкать одежду, Сергей Чагин, как и многие ожидающие свои рейсы пассажиры, подстелил на мраморную плитку газету и, прикрыв глаза, попытался отплыть в небытие. Но жёсткий пол возвращал к реальностям окружающего мира, забытье то и дело прерывалось объявлениями и сообщениями по радио, детским плачем и шарканьем ног проходящих мимо людей. В Москву Чагин заехал в надежде пристроить рукопись своей первой повести «К взлёту готов!». До этого её завернула «Юность», затем «Молодая гвардия». В одной из рецензий написали, что литературные рули слушаются его плохо, слабоват язык, и вообще посоветовали заняться другим более полезным делом. Чагин в очередной раз переписал рукопись и, возвращаясь из Питера, где получил всё тот же приговор в журнале «Нева», решил нанести визит в издательство «Художественная литература», которое объявило конкурс молодых авторов. У него было три отпечатанных экземпляра, один Чагин передал на конкурс, другой оставил в редакции журнала «Молодая гвардия». Там Сергей встретил такого же, как и он, автора из глубинки. Крупный как медведь-пестун, словоохотливый парень сообщил, что он прибуровил в столицу полмешка муксуна, и его пообещали напечатать. Глядя на его весёлое лицо, Чагин вспомнил, как летом, во время семинара молодых писателей, он дал почитать свою рукопись приехавшему на Байкал заведующему прозой журнала «Сельская жизнь» Семёну Рапопорту. Чагину сказали, что Семён — земляк, оканчивал Иркутский филологический факультет, и с ним можно иметь дело. Через пару дней ранним утром Сергей решил поинтересоваться его мнением и постучался к Рапопорту в гостиничный номер. То, что Семён был явно с «бодуна» Чагина не удивило, его потрясло другое. По всей комнате была разбросана рукопись. Накануне вечером кто-то из земляков прибуровил Рапопорту байкальского омуля и кое-что ещё. И, видимо, за неимением салфеток гости воспользовались лежащей на подоконнике стопкой бумаг, и этой стопкой оказалась рукопись Чагина.
— Прошу простить за беспорядок, — облизнув пересохшие губы сказал Рапопорт и, увидев, что Чагин начал собирать по комнате разбросанную рукопись, вновь пожевал губами, взял со стола бутылку воды, глотнул из горлышка . — Ты сильно не огорчайся. Не получилось, может быть, в другой раз и получится. Так бывает. Язык, язык бедноват. И всё вторично. Кстати, тему авиации уже застолбил Владимир Файнберг. Как говорят англичане — stake out. Он уже и фильм снимает: «Разрешите взлёт!»
— Я читал. В газете, — уходящим внутрь голосом ответил Чагин. — Только там было написано, что фильм снимают по сценарию Владимира Кунина.
— Всё верно, — ответил Рапопорт. — Это один человек. По его повести уже сняли картину «Хроника пикирующего бомбардировщика». Надеюсь, смотрел? Замечательный фильм!
— При чём здесь сельская молодежь?! — усмехнулся Чагин. — Вы что, представляете здесь его интересы?
— Ну, это я так, для справки, — сказал Рапопорт.
— Понятно! Выходит, вы мне «Take off rejected!» — Чагин припомнил заученную ещё в лётном училище фразу на английском, которая сообщала, что взлёт запрещают.
И вдруг почувствовал, что его вновь выдал голос, который сорвался и «вошёл в пике». До этой минуты он ещё верил, что будет первым, кто напишет о работе пилотов, работающих в селе. Сергея расстроил даже не столько прозвучавший приговор, а то, как обошлись с рукописью. Да ещё эта ремарка на английском. Мол, куда тебе, деревня, со свиным-то рылом!
— О-о-о! Да мы говорим по-английски! — поднял брови Рапопорт: — Please forgive me the mess. — И, разведя в стороны руки, перевёл: — Ещё раз прошу простить за беспорядок!
— Мы всё простим, и Бог простит! — уже спокойно ответил Чагин невесть откуда пришедшей на ум стихотворной строкой и, прихватив рукопись, вышел в коридор.
Честно говоря, и на этот раз от посещения московских редакций Сергей не ждал чего-то особенного; протекций не было, знакомых издателей тоже. Помня о литературной травме, Чагину казалось, что во всех кабинетах сидят бородатые, привыкшие с одного взгляда определять, вернее, отцеживать литературных пациентов «рапопорты». Походив по коридорам редакций и издательств московских и в очередной раз, уже на улице, ощутив под ногами чавкающую снежную кашу, Чагин глянул на промокшие, с побелевшими пятнами ботинки и подумал: это хорошо, что сейчас ему плохо. Значит ещё не пришел его час. Но и эта оптимистическая мысль не добавила бодрости, захотелось поскорее добраться до городского аэровокзала, сесть в красный, теплый автобус и уехать в Домодедово. А там — всего несколько часов лёту, дома он наденет свою лётную куртку, унты, и вновь станет не просителем, а уважающим себя человеком. Да не тут-то было! Москва прихватила его мокрыми холодными объятиями, лишенный всяких эмоций голос аэровокзальной дикторши сообщал, что его рейс в очередной раз откладывается. Таких же, как он, горемык в вокзале скопилось сотни, одни толпились возле справочной вокзала, другие заполнили скамейки и кресла, многие ютились на подоконниках, а некоторые, подстелив газеты, спали прямо на полу. Потолкавшись среди ожидающих, Чагин присел на разостланную газету. Пытаясь скоротать время, он глянул в наступающий сумрак московского вечера и от нечего делать начал читать «Литературную газету». И неожиданно наткнулся на стихи земляка, летавшего несколько лет назад с ним в одном экипаже, штурмана Григория Новосёлова:
Лежал я на вагонной полке,
Глядел в окно, туман редел.
Казалось мне, земля устала,
И близок горестный предел,
Казалось в сетке камуфляжа,
Земля — корабль, что бури ждёт.
И только чувство экипажа
Её от гибели спасёт
Стихи были про него и для него, сидящего на полу. Поразмыслив немного, Сергей достал из кармана записную книжку и к своей радости отыскал телефон Новосёлова. Напрашиваться в гости не хотелось, но тут сама газета подсказала повод. Оставалось только спуститься вниз к телефонным автоматам и позвонить, засвидетельствовать, что он — Чагин — прочёл его замечательный стих. Уловка была проста, как и все гениальные поэты, Гриша был честолюбив и на это был весь расчёт. А там, глядишь, они вместе смогут обсудить не только наклон земной оси, но и возможные литературные перспективы среди бушующих житейских волн. Здесь главным было чувство экипажа, мол, прошу пардону, сижу на полу, не пригласишь ли в гости своего друга и командира. Чагин спустился вниз, отстоял очередь к телефону. И был вознаграждён — Гриша оказался дома. Узнав, что Сергей в Москве и читает газету с его стихами, он тут же закричал, чтоб Чагин немедленно ехал к нему в Кусково.
Москва и москвичи бывают разными. Чагин знал, что к напрашивающимся в гости провинциалам относятся настороженно. Вспомнив, что Москва слезам не верит, но свои деньги считать умеет, и тратиться на незваных гостей не любит. Чагин, чтобы не прослыть скупым, купил в ресторане две бутылки коньяку, про себя решив, если не хватит, то останется и поехал в далёкое и неизведанное досель Кусково.
Гриша был дома один, ещё с порога он сообщил, что жена задерживается в редакции. Раздев Сергея, он повёл его знакомить со своим московским житьём– бытьём. Первым оказался его кабинет, который, честно говоря, напомнил Чагину берлогу поэтического отшельника; у стены стояла с продавленным дном кушетка, на ней валялись исписанные машинописным шрифтом бумаги, над нею нависали чешские книжные полки. А на них в коричневых рамках были выставлены тисненные золотом свидетельства и грамоты. Под сработанным, видимо, ещё в прошлом веке письменным столом, на мягкой и толстой шерстяной подкладке лежал бультерьер. Чагин тут же вспомнил холодный пол аэровокзала и позавидовал псу, как его здесь любят и лелеют. Бультерьер встал, обнюхал ноги Чагина и, не обнаружив ничего интересного, вновь вернулся под стол.
— Ты не бойся, Джек у нас породистый, — с гордостью сказал Гриша. — Он прошёл проверку экспертами. Вот здесь, — Гриша снял с книжной полки тисненную золотом грамоту, — его родословная. В ней зафиксирована подробная информация о его предках. — Гриша достал другую грамоту. — А здесь — сертификация. Что он лучший кобель — джек-рассел-терьер. Его отец пёс аристократ Бандерас, мать — Антуанетта. Далее заводчик, адрес, клеймо, дата рождения, владелица.
— Я-то думал эти грамоты дали тебе, а оказалось — рассел-терьеру, — пошутил Сергей.
— Наш Джек — терьер родом из штата Вирджиния! — подняв палец, с гордостью сообщил Григорий.
— Да-а-а! — протянул Чагин. — Когда я слышу: бультерьер, то мне слышится — террорист.
— Я бы поднял планку выше! — подхватил Гриша и, понизив голос, добавил: — Джек — настоящий палач! Потрошитель! Как-то я вывел его погулять. И тут на него бросился мастиф. Джек уложил его за несколько секунд. Но ты не бойся, своих он не трогает.
— Спасибо! — Чагин ещё раз, но уже с опаской, глянул на лежащую собаку. Может быть, Гриша и был своим, но Сергей был в этой квартире для Джека посторонним предметом. И как может повести себя собака, одному Богу известно.
Далее Гриша повёл Чагина в спальню, в которой обитала его жена Зося. Как настоящая паненка, она имела собственную хорошо и со вкусом обставленную комнату. На стенах вместо собачьих грамот и удостоверений висели портреты поэтов серебряного века: Зинаиды Гиппиус, Нины Берберовой, Тэффи и отдельно Александра Блока и Сергея Есенина. Гриша подвёл Сергея к висящему отдельно портрету симпатичной молодой особы и сообщил, что это Мария Закревская-Бекендорф-Будберг. И, помолчав, добавил, что Зося является её дальней родственницей. Глянув на вытянувшееся лицо Сергея, он с какой-то непонятной гордостью сказал, что она почти одновременно жила с английским разведчиком Робертом Локкартом, фантастом Гербертом Уэллсом и с пролетарским писателем Максимом Горьким.
— Как это? — не понял Сергей.
— Марию Бекендорф нередко называли железной женщиной! — Гриша через плечо глянул на Чагина. — Её ещё называли русской Матой Хари.
— Ничего себе, география! — распахнув глаза, протянул Чагин и, заикнувшись, добавил: — Да, компания, по-по-поискать надо!
Чагин уже был наслышан, что в гришиной жене Зосе, как в рижском бальзаме, присутствует букет лучших дворянских кровей, населявших ранее российскую империю, в основном польских, и это обстоятельство, а вовсе не московская прописка и квартира, стало решающим в том, что Гриша, оставив прежнюю семью, перебрался в столицу. И добавляли, что Новосёлову захотелось не полетать на международных трассах, а пожить во дворянстве. На эти укусы тот не обращал внимания, возможно, он о них и не подозревал, продолжал летать и писать стихи. Выяснилось, что и Зося уже не раз была замужем, раньше жила в Одессе, потом переехала в Москву к своей бабушке, от которой ей по наследству досталась трехкомнатная квартира в Кусково. Выяснилось, что ныне Зося работает редактором в одном из ведущих московских журналов и, как сказал Гриша, имеет обширные литературные связи.
Сергей уже заметил, что Москва живет мифами, слухами, звуками, фамилиями, именами не только собственными, но и невесть откуда воскресшими, и не только живущими, но и уже давно отошедшими в мир иной. Собранные со всего света, они прилаживались, приобщались и встраивались в обиход, уже не отделяя настоящее от вымышленного. А для самоутверждения лучше всего подходили родственные связи с известными в прошлом фамилиями. А если их не было, то, как и собаке, можно было придумать родословную, завернуть в подобающую обёртку и подать должным образом. Ну, кто будет это проверять? Да и зачем! Ещё недавно гордились, что они из рабоче-крестьянской среды, но выяснялось, что параллельно существует иной мир, где выискивают дворянские корни. И было видно, что Гриша принял эти правила.
Бывает же такое! Чагин ещё раз подивился смене впечатлений, всего лишь один звонок — и он, который час назад, ожидая своего рейса, валялся на газетной бумаге, неожиданно очутился в серебряном веке.
Походив по комнатам, они отправились на кухню. Гриша открыл привезённую бутылку коньяку.
— Ну, что, командир, будем делать погоду! — сказал он и плеснул в стаканы. Они пригубили по глотку, вспомнили, когда в последний раз поднимались вместе в воздух, затем Сергей, желая быть полезным, взялся чистить картошку, а Гриша принялся читать его рукопись.
— Литература должна, но не обязана быть партийной, — бормотал он, перелистывая страницы, — вообще не мешало бы побольше соцреализма.
«Куда уж больше, — усмехнувшись подумал Сергей, обдирая тупым кухонным ножом сморщенную картофелину и с волнением прислушиваясь к рабочим вздохам и сопению своего бывшего штурмана, пытаясь по звукам угадать, каким будет приговор поэта, которого уже вовсю печатает «Литературная газета».
— Гениально! — неожиданно воскликнул Гриша. Сергей, вздрогнув, оглянулся. Бутылка коньяку была почти ополовинена. — Друг мой, как тебе это удалось? Не в бровь, а в глаз!
— А как тебе язык? — вспомнив Рапопорта, не удержавшись поинтересовался Чагин.
— Язык превосходный, авиационный!
Нож скользнул по картофелине, и Сергей чуть не порезал себе палец, спасло то, что, попав во дворянство, Григорий решил, что поэт должен писать стихи, а не точить ножи. Честно говоря, Чагин даже и сам не подозревал, что кроме русского, он владеет ещё и другими языками. И не знал, огорчаться тому или радоваться. Но, судя по возгласу Григория, тот был в восторге. И это после всех пинков от московских щелкопёров!
Стукнула дверь, пришла Зося.
— А у нас, Зосенька — гость! — радостным голосом сообщил Гриша, бросившись встречать жену. — Из Сибири. Я тебе о нём рассказывал. Он написал прекрасную повесть…
— Друг мой! — строгим голосом остановила его Зося. — Ты что, принимаешь гостя на кухне?
— Зося! Да мы же с ним с одного экипажа! Земляки.
— Григорий Васильевич! Когда ты, наконец, оставишь эти свои провинциальные привычки?! Ты бы хоть мне позвонил!
Раздевшись, Зося зашла на кухню. Чагин сразу отметил, была она красива какой-то нездешней красотой. На ней была белая мужская рубашка, серый свободного покроя шерстяной кардиган, поверх которого свисало красное ожерелье. Почему-то сразу в глаза бросились её совсем не московские васильковые глаза. От её подмокших каштанового цвета кудрявых волос повеяло осенней свежестью и неуловимым запахом дорогих духов.
— Так ты ещё и пристроил гостя чистить кортоплю! — удивлённо протянула она, глянув на старания Чагина с грязными картофелинами. — Ну как тебе не стыдно!
— Друг мой. Май френд! — от неожиданного напора Гриша стушевался и начал лепетать то, что пришло в голову. — Мы здесь тоже время зря не теряем.
— Оно и видно! — глянув на стоящую бутылку коньяку, смягчила тон Зося и, вздохнув, начала надевать кухонный фартук.
— Я вчера по пути забежала на Киевский рынок, — сказала она, кивнув на мокрые клубни. — Подошла к одному:
— Ви размовлеете украинскою?
— Так трохи.
— Чи можно у вас купить картошку?
— Та хоч весь привоз! Та шо вы його нюхаетэ, вин же картопля тильки с земли! Бачите, воны ще даже грязни, дощик учора побыв...
Зося засмеялась.
— Если выпадает свободное время, люблю походить по рынку. — Она вновь, уже как-то по-домашнему глянула на гостя своими нездешними глазами.
— Ви размовляете украинскою?
— Так трохи, — в тон ответил Чагин. — Ось, зупинився в Москві.
Неожиданно хлопнув в ладошки, Зося рассмеялась и, повернувшись к Григорию, подняла вверх палец.
— Друг мой, учись!
— Да не буду я квакать на этом лягушачьем языке! — сморщив лицо, воскликнул Григорий. — Я буду писать и говорить на языке Пушкина, Гоголя и любимой тобой Зинаиды Гиппиус. Даже Кобзарь считал за честь быть русским поэтом.
Чагину почему-то стало спокойно и тепло в этой заставленной посудой и стульями кухне, с мигающей в серебристой люстре лампочкой, точно он уже не раз бывал здесь. Более того, почувствовал, что здесь можно забыть московских редакторов, вот так дурачась и коверкая слова, и, подлаживаясь под настроение хозяйки, говорить про Украину, про родную Сибирь, ругать мокрую холодную Москву и свою ненужность и одинокость под её низким державным небом. Зося поймала его улыбку и, подумав немного, вдруг объявила:
— Сегодня Джеку два года. Сделаю-ка я ему праздник. Сварю ему индейку. Наливая воду в кастрюлю, она вдруг обернулась к гостю:
— Скажите, а вы начали писать, чтобы перебраться в Москву?
— Я не понял вопроса… — ответил Чагин.
— Ну, многие честолюбцы мечтают об этом. Например, Гриша мне прямо об этом сказал.
— Жизнь человеку дана одна, — Гриша решил свести всё в шутку, — и прожить её надо …
— В Крыму, — прервала его Зося. — Я это уже слышала.
— Можно и в Москве…
— Меня Сибирь во всех отношениях устраивает, — заметил Чагин.
— Но напечататься хотелось бы в Москве?
Сергей пожал плечами и, улыбнувшись, добавил:
— Напечататься бы вообще! А где — это не так важно.
— О чём повесть? — спросила Зося.
— Замечательная вещь! — вновь воскликнул Гриша. — Написана человеком, знающим всё не со слов, а изнутри.
— Друг мой, тебя не спрашивают, — с издёвкой в голосе сказала Зося. — Будешь встревать, отправлю тебя к Джеку. У твоего друга, должно быть, есть собственный голос.
— Прости, Зосенька, прости! — голос у Григория надломился, чего раньше Чагин за ним не замечал. Он даже глянул в окно: если дело начнёт разворачиваться подобным образом, то, чего доброго, ему придётся сматываться из этой тёплой, хранящей осколки серебряного века квартиры. Но Зося тут же решила смягчить возникшую на ровном месте неловкую паузу и продекламировала:
Мы все простим, и Бог простит
Мы жаждем мести от незнанья.
Чагин мгновенно вспомнил своё летнее прощание с Рапопортом в сибирской гостинице, улыбнулся и подумал, что надо обязательно спросить, чьи стихи она читает. И неожиданно догадался — Зинаиды Гиппиус.
Но злое дело — воздаянье
Само в себе, таясь, таит.
И путь наш чист, и долг наш прост:
Не надо мстить. Не нам отмщенье.
Змея сама, свернувши звенья,
В свой собственный вопьётся хвост.
Простим и мы, и Бог простит,
Но грех прощения не знает,
Он для себя — себя хранит,
Своею кровью кровь смывает,
Себя вовеки не прощает
Хоть мы простим, и Бог простит.
— Это стихотворение написала Зинаида Гиппиус, — подтвердила Зося. — Она была женой другого замечательного поэта, Дмитрия Мережковского. Помните его стихотворение о Боге?
— Ну кто не знает его замечательное стихотворение! — вновь загудел Гриша и, размахивая рукой, начал читать:
Я Бога жаждал — и не знал; Ещё не верил, но любя, Пока рассудком отрицал, — Я сердцем чувствовал Тебя. И Ты открылся мне: Ты — мир. Ты — все. Ты — небо и вода, Ты — голос бури, Ты — эфир, Ты — мысль поэта, Ты — звезда… Пока живу — Тебе молюсь, Тебя люблю, дышу Тобой, Когда умру — с Тобой сольюсь
— Так о чём повесть? — помолчав немного, спросила Зося.
— О молодых лётчиках, которые прилетели в село на сельхозработы, — вновь подал голос Григорий. — Через всю повесть красной нитью проходит гениальная мысль. Связь города с деревней. И неба с землёй. Та, которая нас кормит. И о которой мы здесь, на московском асфальте, совсем забыли!
— Так её надо отдать в «Сельскую жизнь», — подумав, сказала Зося. — У вас есть ещё экземпляр? Я бы передала.
— Можете взять этот, — Сергей протянул рукопись. — Но хочу предупредить. На этот аэродром я уже пытался сесть. Но мне отказали. На чистом английском. Фамилия англомана — Рапопорт. Впрочем, очень может быть, что у него есть и другая фамилия.
— Так он уже там не работает, — засмеялась Зося. — Он, кажется, уже сидит в «Иностранной литературе»
— Нет, он в «Дружбе народов», — поправил Зосю Григорий.
— Он сидит во всех журналах, и таких как я отправляет на второй круг, — сказал Чагин. — Кстати, он наш земляк.
— Бывает, — сочувственно глянув на Чагина, улыбнувшись, сказала Зося. — Москва не всех встречает с объятиями. «Мы живём, под собою не чуя страны. Наши мысли и речи только на кухне слышны», — нараспев продекламировала она. — Как было, так и осталось. Со временем ничего не меняется.
Зося накрыла стол. Сергей заметил, что всё у неё получается быстро и красиво. Ему стало приятно, что он оказался в доме, где говорят не только о полётах в сложных метеоусловиях, о непредвиденных посадках и задержках, но и о литературе, обо всём, что интересует на данный момент москвичей.
— Кстати, есть писатель, который писал о лётчиках, — вдруг вспомнила Зося, раскладывая по тарелкам сварившуюся картошку. — Помните, был такой фильм: «Хроника пикирующего бомбардировщика».
— Да, знаю, — ответил Сергей, — автор сценария Владимир Файнберг.
— Это тот, кто снял «Интердевочку», — заметил Гриша. — О жизни наших проституток. Спикировал с высоты на женское тело.
— Ты что, считаешь, что надо писать только о покорителях Ангары? — подняв брови, спросила Зося.
— Я считаю, что надо любить ту страну, в которой живёшь. И наших женщин.
— Слова, слова! — протянула Зося. — Только куда делись эти русские мужики?
Чагин вдруг почувствовал, что в кухне вновь запахло осенним холодом и снегом с московских улиц.
— Как-то, ещё курсантом, я прочитал книгу Анатолия Кузнецова о покорителях Ангары, — сказал Чагин. — Она была написана в форме дневника от лица молодого парня-москвича, который приехал в Иркутск строить первую на Ангаре ГЭС. Хорошая повесть. — И, желая хоть как-то снизить градус разговора, добавил: — А по соплям! — Так сказал пассажир автобуса в повести Кузнецова. Мне понравилось, ярко и узнаваемо. Потом он, кажется, написал «Бабий яр» и куда-то пропал.
— Он уехал за границу, — сказала Зося.
— Не уехал, а сбежал! — взревел Гриша. — На том всё и закончилось. Заговорили о нём, подняли, он решил, что достоин большего. В жизни ведь как бывает. Тот, кто думает, что он что-то имеет, всего лишается. В Англии женился на полячке.
— Но не она же подвигла его к отъезду! — съязвила Зося.
— Я помню, журналисты писали, что отец Кузнецова участвовал в гражданской войне на стороне красных, — сказал Чагин, пытаясь снизить накал семейного спора.
— Так именно они делали революцию. А после его сынок, повредив свои пальчики о лопату, сказал себе — всё, пора линять за границу! — сказал Гриша.
— Уезжали многие, — спокойным голосом сказала Зося. — Гладилин, Аксёнов, Войнович. Потому что их здесь зажимали, не печатали.
— Это их-то не печатали! — воскликнул Гриша. — Полистай подшивку «Юности», «Нового мира», «Дружбы народов!»
— Друг мой! — Зося слегка повысила голос. — Кроме нынешних, были Курбский, Герцен, имя им — легион!
— При Грозном на Руси ещё не было печатного станка и газет! — на всякий случай уточнил Гриша.
После его слов Чагин вновь глянул за мокрое кухонное стекло: там, на воле, был всё тот же мокрый московский вечер, и на него жёлтыми глазницами смотрели поздние, уже поредевшие, но ещё не уснувшие московские окна. О том, что город жив, давали знать режущие тьму холодные всплески пролетающих мимо машин. И всё было близко, почти рядом, за бетонной стеной и стеклом тёплой московской квартиры. Почему-то в памяти сразу же всплыл металлический голос диктора аэровокзала, который напомнил, что на сегодня вылет откладывается. Честно говоря, не очень-то хотелось ехать в эту ночь и коротать время на мраморном полу.
— Но при Герцене уже были газеты, — сказал Чагин. — «Московский телеграф», «Современник», «Северная пчела».
— Были! Но скажу я вам, эти беженцы под язычком своим держали змеиный яд, — голосом, который больше подходил для выступления на площади, грохотнул Гриша.
— Да и у тебя, друг мой — не мёд, а мясорубка, — всё тем же спокойным голосом сказала Зося.
– Милая! В своих писаниях они создавали систему ложных маяков, — закричал Гриша. — У нас всё плохо, там — земной рай. Попомни, это приведёт Россию к очередной смуте, а после, как неусвоенный урок, к очередной катастрофе.
«Когда люди срываются на крик, они открывают в себе некую заслонку, и из них вылетает то, что лежит на дне души, что они держат в себе от посторонних глаз подальше», — думал Чагин, вслушиваясь в слова Григория. Но, по сути, при всём разномыслии, Гриша и Зося показались ему одним целым, которое хорошо укладывалось в утверждение, что спорящие между собой муж и жена есть одна сатана.
— Вот ты вспоминаешь Герцена, — Гриша убавил громкость своего голоса и перешёл с медвежьего рёва, которым он, видимо, хотел сломить свою оппонентку, на более спокойный тон, как бы давая понять, что конечная историческая и литературная правда на его стороне. — Когда в Польше в 1863 году вспыхнуло восстание, то поляки не только военных, но даже и русских священников начали вырезать. Что сделал светоч нашей демократической мысли? Герцен стал на их сторону и заявил, что ему стыдно быть русским.
— Если всё было бы прекрасно, они бы не восстали! — не сдавалась Зося.
— Польша веками разбивала свою голову в кровь о Россию. Разные там Отрепьевы примеряли на свою голову шапку Мономаха, — заметил Гриша.
— Отрепьева, кажется, звали Григорием? — с ангельской улыбкой на лице сказала Зося. — Как Григорий, так сразу же на престол!
— Ну, это просто совпадение, — заметил Гриша. — Была ещё и Марина Мнишек. Я тебе о другом! Когда началась восточная война, и турки, французы и англичане высадились в Крыму. Как на это среагировал Герцен? Он выпустил листовку, где с особой злобой написал, что всю Россию охватил сифилис патриотизма. Быть русским и так ненавидеть Россию. Ну это знаете, за границей моего понимания! — Гришин голос вновь взлетел к мигающей на кухне лампочке, — Откровенно стал на сторону врагов! А ныне его именем названы улицы, санатории и прочее-прочее. Предал когда сбежал, и делал это постоянно, дул в дудку, которую ему подсунули англичане. Помещик–крепостник, который жил за границей за счёт крестьян.
Столь высокого интеллектуального разбора российской истории Чагину прежде встречать не доводилось, он был одновременно единственным зрителем и слушателем, и все аргументы и доводы были направлены в его провинциальную сторону. Чагин отводил глаза, смотрел на мигающую лампочку, хотелось поскорее добраться до сломанной кушетки и уснуть. Поймав его взгляд, Зося, пожав плечами, усмехнулась.
– Твою бы энергию, Гриша, да в мирных целях. Давно тебя прошу — почини люстру! Что мне, опять вызывать электрика? Или, может быть, Ульянова, который зажёг в России лампочку?
— При чём тут Ульянов?! — спросил Григорий. — Ты права, с люстрой давно надо разобраться, а то замкнёт, и всё сгорит.
— А при том, что он не только ввернул в Россию лампочку, — в Зосиных глазах вновь вспыхнул злой огонёк. — Вот ты ревёшь и гремишь! И всё в пустоту, в свисток. Ты же не «Колокол» Герцена, который разбудил Россию!
— Не разбудил, а залил кровью! — взревел Гриша. — Бисмарк сказал, что социализм можно построить, но надо выбрать страну, которую не жалко. Теперь-то мы знаем, какую страну они выбрали. Но для этого были нужны люди. И они нашлись.
– Можно потише?! Не то разбудишь Джека, — поморщилась Зося. — Уж он-то тебя быстро успокоит!
Но остановить Гришу уже было невозможно, его в очередной раз понесло:
— А кого Герцен имел в виду, называя добровольными помощниками жандармов? — грозно спросил он.
— Надеюсь — не меня? — засмеялась Зося. — Друг мой, ты это наверное про Хомякова и Аксакова?
— Вот за что я тебя люблю! — улыбнулся Гриша. — Ты, как всегда, читаешь мои мысли наперёд, — прикрыв ладонью глаза он, как бы собираясь с мыслями, продолжил: — Ещё со времен Грозного попытки критически оценить самодержавие и особость России принимались неоднократно. Давайте вспомним переписку государя Иоанна Васильевича с князем Курбским. Что Грозный ответил беглому, когда тот, уже из Польши, начал обвинять царя в жестокости и самоуправстве?
«Ты, пес смердящий, пожертвовал своей душой ради тела, ибо, перебежав к врагам, начал кусать царя. Те, кто научил этому, суть бесы. Это те, кто прежде Божьего суда царя осуждают. Ибо таких собак-изменников везде казнят».
— А эти «толики», — Гриша холодно глянул в сторону Зоси, — я имею в виду Гладилина и Кузнецова, уже в наше время предпочли жизнь невозвращенцев, отъехали и встали там на прикол и превратились в импотентов, которыми, по сути, и были.
— И какой же итог? — Зося, прикрыв ладонью рот, зевнула, как бы давая понять: всему есть предел, и что, сколько ни говори, а завтра всё равно придётся идти на работу.
Но Гриша, как человек знающий, что лучше всего запоминаются последние слова, решил подвести итог кухонному спору:
— Есть множество людей, которые каждый день, а иногда и ночью добросовестно делают свою работу. И не плачут, что им тяжело. Но существует отдельная категория людей, которые не только пользуются чужими плодами, но ещё выискивают повод, чтобы посмеяться или покусать. И даже требовать за свои смешки большего к себе внимания, и даже оплаты. И упаси Господь начать оценивать, или разговаривать с ними тем же тоном, теми же оценками и словами, которыми мы оцениваем себя сами. Что тут начнётся! Стенания на всю ивановскую. Уход каждого — это своеобразная вечерняя поверка. По всем каналам, по всем кастрюлям начинается плач. Не стало великого и незаменимого! Для них всегда найдутся запасные аэродромы. И не только в европах. Это я об нынешних обиженных и недоношенных. Те портреты, что висят в твоём кабинете — это не о них. То были эмигранты первой волны. Вот они-то по-настоящему любили и переживали за Россию.
— Ты, Гриша, не прав, — устало ответила Зося. — Уже всеми признано — они талантливые люди. Но власть их пыталась подмять, приспособить под себя. Но они предпочли несвободе — эмиграцию. Сегодня их творчество растащили на цитаты. Если подходить строго, то и ты оставил свою разлюбезную Сибирь и перебрался сюда, в Москву. По сути, и ты мигрант, чего уж там! У каждого есть свои причины для смены места жительства. Одним надо всё, другие довольствуются тем, что есть. Во времена Столыпина ехали в Сибирь за лучшей долей, теперь едут в Москву. И, представь себе, тоже за лучшей долей. Ты меня прости, я тебя не осуждаю. Ты мечтал полетать на международных рейсах, посмотреть мир. Ты и сам говорил, что многие твои коллеги перебрались сюда, почувствовать себя в новом качестве. Обосновались здесь, купили кооперативные квартиры. Мир меняется. Если тебя здесь что-то не устраивает, то почему же ты, друг мой, не спешишь возвращаться обратно?
— Все мы ходим под Богом, — подумав немного, философски ответил Гриша. — Я говорю о тех, которые сжигали всё, чему поклонялись, и поклонялись всему, что сожгли. Потому, что в России стыдно быть бедным, но доходно быть невозвращенцем.
«Да так она, чего доброго, может ему показать красную карточку! — подумал Чагин, поглядывая на часы. — И куда идти ему? На улицу!» Судя по той непримиримости, куда взлетел этот разговор, всё могло быть. А что будет, если такое начнётся в каждом доме? Действительно, мы живем в одной стране, смотрим на одно и то же, и видим жизнь по-разному». На какой-то миг Сергей даже забыл, зачем и почему он находится здесь. Хотя вначале было интересно, потом стало непонятно, чего они хотят друг от друга, поскольку в разговоре Чагин почти не участвовал; сидел, слушал и ждал, чем же всё это закончится? Есть же всему своё начало и свой конец! Пора бы подводить итог. Но кто первым возьмет на себя смелость сказать об этом? Чагин поднялся — ему показалось, что невпопад — прочитал шутливый экспромт:
Ворон каркнет, попробуй, уйми,
Соловей засвистит по привычке.
Спать пора, но попробуй, усни,
Побывав на такой перекличке?
Улыбнувшись, Зося одарила Сергея благодарной улыбкой, молча прибрала со стола посуду и ушла в свою комнату. Точно лишившись любимой игрушки, Гриша расчесал пятернёй волосы на голове, затем, разглядев, что в бутылке ещё остался коньяк, сгрёб её и решил поставить стихотворную точку:
Здесь в Москве не узнали меня,
Не признали ни друга, ни брата.
Под ногами чужая земля,
Я прошел свою точку возврата.
Я не слушал советов иных,
Промотавших всю жизнь на приколе.
Нет в Европах для нас запасных,
Меня примет лишь русское поле.
— Спать будешь здесь, — сказал он, когда они зашли к нему в берлогу. — Там доска сломана, я принесу тебе ещё один матрац. Всё равно лучше, чем на вокзале.
-Хорошо, -устало улыбнувшись ответил Чагин. –Можно и без матраца.
Неожиданно Григорий решил поговорить со спящим под столом бультерьером.
— Дай, Джек, на счастье лапу мне, — громко сказал он и потянулся к бультерьеру.
— Да не трогай ты его, может цапнуть! — попытался остановить его Чагин. — Спящие собаки, как и люди, не любят, когда их беспокоят.
Но Гриша всё же схватил Джека за лапу и потянул из-под стола. Реакция у Джека была молниеносной. Острыми зубами он хватанул Гришу за ладонь и прокусил её насквозь. Гриша заорал и пнул пса в бок. И тут началось страшное. Бультерьер, как молния, выскочил из-под стола и начал рвать всё, что попадёт ему под зубы. И неожиданно точно бритвой полоснул ногу Чагина. Пришлось, прикрываясь стулом, бежать от разъяренного терьера в коридор. На шум прибежала Зося.
— Боже мой! Что вы с ним сделали?! — воскликнула она.
— Вопрос не нов, вопрос огромен, — зажимая полотенцем окровавленную руку, продекламировал Гриша. — В соотношении каком? Я был нетрезв, я был нескромен. И вот наказан палачом…
— Всё, поэтический театр закончен! — В голосе Зоси вновь послышались металлические нотки. — Срочно в травмпункт. Джек у нас не привит.
— Да нам всем нужна прививка. От бешенства, — слабым голосом констатировал Гриша.
Они быстро собрались и пошли по ночи в ближайший травмпункт. Там, записав их историю в журнал, медсестра приказала снять штаны и всадила им по уколу.
А далее, прямо из травмпункта, Чагин вызвал такси и уже под самое утро вернулся в аэровокзал. А через несколько часов самолет уносил его всё дальше и дальше от Москвы.
Валерий Хайрюзов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
