На стене сквозь зеленоватые с коричневыми сосновыми шишками обои к полуночи, от сильного мороза снаружи, опять выступил иней. Созерцание этого инея не помогало от бессонницы, но немного успокаивало, потому что он был совершенен, и его длинные иглы переливались при малом повороте головы всеми цветами спектра в свете мраморного ночника, сделанного уральским умельцем в виде совы. Ровный свет этот освещал комнатку в шесть квадратных метров, которую обитатель ее – мужчина сорока лет называл про себя двуспальной могилой. В углу комнаты рядом с кухонным столом лежали прямо на полу книги, укрытые сверху тряпкой из бывшей тельняшки, возле стола стояла белая табуретка, прямо у входа слева была вешалка, на которой висело одинокое пальто темно-синего цвета, вытертое, но еще опрятное, а все остальное пространство занимал пружинный матрац, поставленный на деревянные ноги. Прямо в комнату выходила тыльная сторона печки, топившейся из коридорчика, и мужчина лежал, касаясь ступнями теплых кирпичей и, как всегда, размышлял о жизни своей и строил планы на будущее. А поразмыслить было о чем. Всего полгода тому назад его выгнала из дома жена за то, что держать его было экономически невыгодно – он мало получал, а ел по ее мнению много, и каждое утро ей приходилось напоминать ему об этом словами «что ты все жрешь?» Гнала она его многократно, но он раза три или четыре возвращался: жаль было двухгодовалого колобка, и окончательно ушел, когда возвратившись однажды раньше положенного со службы, застал ее в постели с долговязым парнем по кличке "Кенгуру", потому что у того была невесть откуда к нему попавшая экзотическая шуба из шкуры кенгуру и карманы в этой шубе были не сбоку, а спереди, и когда шуба была застегнута, почти сливались и напоминали кенгуровую сумку.
В этот классический момент «решения треугольника» Колобок был в яслях, и жена никак не ждала возвращения своего, как она его называла «квартиранта», и вероятно, поэтому так и онемела под одеялом. Кенгуру тоже был потрясен и даже натянул на голову одеяло, возможно опасаясь, что его будут бить или даже убивать. Вылезти из кровати они не могли – одежда их лежала в стороне, и поэтому со страхом ожидали – что же будет.
Пришедший постоял несколько минут, показавшихся им долгими, посмотрел на них, как казалось, равнодушно, потом сгреб их одежду в охапку и выбросил в окно со второго этажа, чтобы они не могли никуда убежать. И после этого стал нарочито медленно собирать свои вещи. Собрал он все за час с небольшим, и уместилось все его богатство в рюкзак и два небольших чемоданчика. Собравшись, он не поторопился тут же уехать. Поставил вещи, пошел в кухню, сварил себе кофе, сделал бутерброды, поел, попил, и лишь потом ушел, ни слова не сказав ошарашенной паре.
С той поры он не видел ни ее, ни Колобка, и жил в платном угле у сердобольной старушки – дальней родственницы, которая даром пустить его не могла, так как жила на скудную пенсию и вынуждена была постоянно сдавать маленькую комнатенку, чтобы как-то свести концы с концами.
Первое время после ухода от жены, после изгнания, он жил словно по инерции – ходил машинально на работу, ел, пил, спал, гулял – и сам себе напоминал не живое существо, а нечто механическое, вроде робота. Но потом равнодушие стало отпускать его, он начинал задумываться – а как жить дальше, резонно считая, что в сорок лет хоронить себя рано…
Сначала ему казалось, что нужно устроиться одиноко, обзавестись квартирой, обставить ее минимально, добиться возможности видеть Колобка и влиять на его воспитание, и так доживать свой век, но потом в этой картине будущего что-то сломалось, она, словно корежилась, коробилась, как бы выкраивая место для чего-то еще. И этим «что-то» была женщина, пока еще абстрактная, и представлялась она ему таковой долгое время.
За шесть месяцев одиночества он привык разговаривать сам с собой и часто этот разговор начинался одной и той же фразой: «Вот придет женщина...» По неизвестной причине, вымолвив это, он умолкал, но перед взором его многокрасочно громоздились картины – последствия этой фразы, словно уже перешедшей из разряда снов в разряд свершенного дела. Стены комнаты раздвигались и покрывались вместо привычного инея и засаленных сосновых обоев другими – импортными моющимися обоями с модным абстрактным рисунком; в расширившуюся в три раза комнату, неслышно ступая, словно паря в воздухе, входила дорогая полированная мебель; на широких, чисто вымытых окнах вырастали сверху вниз тюлевые занавески и массивные шторы, прямо из пола вырастал ворс ковра, а в бесшумно раскрывшиеся створки серванта, вплывали по воздуху, сверкая гранями, хрустальные фужеры, рюмки и стопки. Возле широкого дивана, бесшумно взламывая пол, вырастал оранжевый торшер, в углу начинал светиться широкий голубой экран, в стене возникали две двери: одна – в кухню, другая – во вторую комнату, и в проеме двери возникала о н а, волшебница, создавшая все это из воздуха, одетая в розовый стеганый халат, завитая и надушенная тонкими дорогими заморскими духами. От нее струилось живое тепло, в котором можно утонуть и забыть и краткое недомогание, и неприятности на службе, и все другое, что может огорчить человека. Видение было настолько реальным, что он словно загипнотизированный поднимался навстречу, охваченный желанием, но останавливался в ужасе, видя, что лицо у нее – это лицо его бывшей жены, и в тишине звучат, как удары молота ее оскорбления, и он отшатывался от нее, падал ничком на скрипучий матрац и закрывал уши руками, словно она действительно настигла его и здесь...
После этих патологически однообразных представлений он не мог заснуть, как ни ворочался на скрипучем матраце. Бессонница становилась безжалостной и звероподобной, и он в конце концов, чтобы освежить утомленный мозг перед завтрашней работой, принимал одну, а то и две таблетки димедрола и засыпал вынужденным, вымученным сном и просыпался с замутненным сознанием. На работу в такие дни он ехал нехотя, а иногда даже отпрашивался у своего либерального начальника, сославшись на нездоровье, и его всегда отпускали.
Вернувшись в остывающую после утренней топки комнату, он становился вдруг деятельным и трезвым и вновь размышлял о будущем, понимал, что никакой женщины в его жизни больше не будет. Ведь за женщину надо платить – высокими заработками, а не такими мизерными, как у него – инженера-путейца, или постоянным унижением – не все ли равно чем, но платить. А ему платить нечем… После этого фраза «вот придет женщина» долго не посещала его, и он ее начинал забывать, но женщина пришла-таки к нему и не та, неведомая из болезненных полу-сновидений, а живая, теплая и осязаемая, и совсем не оттуда, откуда можно было ждать, а совершенно фантастически.
Это случилось ранней весной, как это ни банально звучит, а точнее – в начале апреля. Снег в том году лежал долго и таял медленно и поэтому над улицами окраины, где он жил, над ближайшими полями и лесами, лежали тяжелые, сырые на вид пласты тумана и лишь изредка незаметно переползали с места на место. Это движение тумана, и только одно оно, и показывало, что в природе не все застыло, а происходят какие-то незримые изменения, а ожидаются еще большие...
От долгого сидения без воздуха обитатель шестиметровой комнатенки стал бледным и слабым и вынужден был пойти к врачу на прием из-за частых головокружений. Врач серьезно осмотрел его и отечески внушил каждый день ходить гулять за город – в лес, в поле, к реке, невзирая на погоду. И он стал ходить. Из-под скрипучего матраца достал войлочные прорезиненные боты, которые можно было надевать прямо на туфли, и вернувшись со службы и перекусив немного, уходил пешком за кольцевую дорогу. Там действительно был совершенно иной, свежий и чистый мир, со своими заботами о жизни, о продлении рода. Набухали на деревьях почки, сновали птицы с травинками в клювах, занятые постройкой гнезд, журчала повсюду талая вода, оседали с шипением бывшие сугробы, а кое-где на полях совершенно вызывающе и даже как-то оголтело цвели медово-желтые и пепельно-серые вербы. Вокруг каждого пушистого продолговатого шарика, казалось, возник еще один, но гораздо больший по размерам шар, сотканный из невесомых лучей света.
Перелом в его судьбе произошел в субботу. Он встал, как обычно, рано, позавтракал, оделся потеплее и пошел в лес, где у него уже были свои излюбленные места и знакомые птицы и деревья. Пройдя через ревущую и грохочущую уже кольцевую, медленно, часто останавливаясь, пошел по непросохшей еще рыжей проселочной дороге, ведущей вниз, к глубокой балке, и – через нее – в лес, который он мысленно банально называл волшебным. Там росли мощные дубы и справные липы, а среди них кое-где попадались елки и одинокие, и от этого казавшиеся беззащитными березы. В этом лесу он никогда никого не встречал и хорошо отдыхал от работы, от шума города, от возвращавшихся иногда тяжелых раздумий о будущем. Здешние птицы, казалось, уже привыкли к его фигуре и знали, что он не причинит им вреда и поэтому продолжали свои дела – витье гнезд, высиживание и выкармливание птенцов. Чтобы помочь им, он соорудил кормушку на высоком дубовом пне и каждый раз приносил с собой то хлебные крошки, то крупу, то еще что-либо съедобное. С течением времени птицы стали даже ждать его (по крайней мере, так ему казалось), а некоторые подпускали настолько близко, что казалось, пройдет еще миг – и начнут садиться на плечи и брать корм прямо из рук. И сегодня одна синица действительно села на его раскрытую ладонь. Хвост ее вздрагивал, головка вертелась, склонялась набок, и глазок испытующе смотрел на него. Потом она быстро склевала с ладони крошки, и клювик ее ласково пощекотал кожу. Он увлекся кормлением птицы и стоял неподвижно и терпеливо ждал, пока она насытится и улетит сама собой, не спугнутая. И вдруг в этом безлюдном всегда месте он услышал какой-то звук, вернее скрип, словно кто-то ломал или гнул живое дерево. Он обернулся на звук, и вдалеке сквозь редкий поднимающийся туман, увидел человеческую, кажется женскую фигуру. Это было неожиданно. Он сделал невольное движение, и синица спорхнула с ладони и уселась на голую ветку ближайшего дуба, немного потенькала, а потом принялась что-то искать. А он как-то нерешительно пошел в сторону видневшейся в глубине леса женщины.
Подойдя поближе, он увидел, что она старается поднять надломленный ствол довольно большой березы и даже обвязать излом куском серого холста. Ни слова не говоря, он стал помогать ей, и вскоре береза стояла прямо, и он еще для верности принес несколько рогатин и поставил подпорки. «Спасибо вам, что вы приняли участие в моей судьбе», – сказала женщина и улыбнулась ему доброй и открытой улыбкой... Он улыбнулся в ответ и впервые внимательно оглядел ее. Она ничуть не смутилась от его взгляда, а напротив стояла так, словно хотела сказать: «Смотрите, какая я, – мне нечего стыдиться...» Из нее, то ли из ее глаз, то ли от лица ее исходил ровный спокойный свет, похожий на нарастающий незаметно свет рассвета в облачный день. Он долго-долго так смотрел на нее, а потом вдруг заметил, что руки у нее красные, озябшие. И он взял ее руки в свои и стал их согревать, и она не отняла рук и стояла близко и глядела на него тоже неотрывно. Так прошло много времени. Уже поднялись над озябшим, еще не полностью оттаявшим лесом последние пласты тумана, а они все стояли и стояли держась за руки, и не говоря ни слова р а с с к а з ы в а л и друг другу свою судьбу. Первым очнулся он и пригласил ее к себе пить чай, и она только кивнула в ответ и улыбнулась своей самой доброй в мире улыбкой.
Дома он усадил ее на скрипучий матрац, укутал ноги ее старым пледом, оставшимся от его покойной мамы, а сам принялся хлопотать – топить печку, кипятить чай, накрывать на стол. Пили чай долго, и все время опять молчали, и только глядели друг на друга, все больше и больше узнавая. Это только поверхностным людям кажется, что непременно надо слышать какие-то слова, чтобы узнать человека. Судьбы людские для внимательного и доброжелательного взгляда написаны на лицах людей морщинами, изгибом губ, выражением глаз, даже цветом кожи и характерными жестами. При таком знакомстве можно ошибиться в деталях, но в главном – никогда...
Так они просидели до самой густой темноты и только тогда начали говорить. И самое чудесное было в том, что и он, и она правильно все угадали по глазам, чертам лица, движениям, одежде. Оба оказались одинокими, несчастными и почти похоронили надежду на лучшую долю, но доля эта была уже здесь, между ними, в их нарастающей близости. Она словно насыщала тьму маленькой убогой комнатки и искала выхода, освобождения. К полуночи она уже узнала его историю, а он ее. У нее был нелюбимый муж, взявший ее, что называется «долгой осадой», двое маленьких детишек двух и четырех лет от роду, мама, живущая отдельно. Детишки сейчас были у мамы, и она тоже – для мужа – была у мамы, а сама ходила к своей знакомой березе отдохнуть от пьянства и грубости своего завоевателя. И жила она совсем неподалеку отсюда, в новом доме, который был даже виден, если привстать и поглядеть направо из его окна...
– За детьми и за вещами завтра сходим, – только и сказал он ей, и она в ответ встала, обняла его и прижалась к нему так, что он почувствовал каждую линию ее тела, ощутил все ее нерастраченное тепло...
Проснулись они поздно, часов в двенадцать следующего дня, да и нельзя было сказать, что спали. Они то целовали друг друга и называли ласковыми именами, то вдруг принимались, как согласные муж и жена, обсуждать свою будущую жизнь, то засыпали ненадолго, потом просыпались, и все начиналось сначала. За ее вещами они пошли лишь к вечеру. За детишками она решила съездить потом одна, чтобы объяснить все матери. Еще с лестничной площадки из квартиры ее был слышен рев телевизора – муж смотрел один из последних хоккейных матчей, выиграв который, его любимая команда могла стать чемпионом страны. Он был настолько увлечен игрой и близким успехом, который позволил бы ему на работе издеваться над поклонниками всех других команд, что не обратил никакого внимания на жену и на постороннего мужчину даже тогда, когда они начали открывать шкафы и увязывать в узлы и складывать в чемоданы женскую и детскую одежду и обувь. После каждой заброшенной шайбы он громко орал: «Во дает, Спартачок!»,– наливал себе полстакана водки и выливал в горло, не закусывая. Счет был к этому времени то ли 7:7, то ли 8:8, и лицо его поэтому, и глаза были красны, как форма его любимцев. Найдя после матча на кухонном столе записку: «Не ищи меня – я от тебя ушла навсегда», он подумал только: «Куда ты, дура, денешься с двумя детьми», лег в одежде на диван и уснул тяжелым сном алконавта до утра...
А в маленькой шестиметровой комнатке ступить было некуда, и оба – он и она – до поздней ночи мастерили полки, двухэтажные нары для детишек, советовались, как и что разместить, и где-то к двум часам ночи, наконец, устроились и уснули, уставшие и счастливые, в обнимку, и так и проснулись – глаза в глаза, уста в уста...
Он поехал на работу, а она позвонила, отпросилась, чтобы съездить за детьми, поговорить с матерью, а потом навести порядок в своем новом маленьком доме.
С работы в этот день он спешил, как никогда прежде за всю свою прошлую жизнь. По дороге зашел в магазин, накупил конфет, печенья, большой круглый торт с розовыми и белыми розами из крема, а для нее у станции метро – букет цветов с юга, и нагруженный всем этим открыл плечом дверь своей, дверь их комнаты. Там все сияло. На потолке и на печке еще не просохла подголубленная синькой побелка, пол был чисто вымыт, даже выскоблен, на полках стояли аккуратно и со смыслом, по разделам расставленные книги, нары были застелены чистыми одеяльцами и кружевными накидками, а на столе – снежно-белая скатерть, даже на взгляд хрустящая от крахмала. На застеленном покрывалом матраце сидела она в свежем байковом халате голубовато-серого цвета, а по обе стороны от нее два малыша – белокурая зеленоглазая девочка и круглый кареглазый мальчик, – оба умытые, аккуратные и серьезные. Он положил покупки на стол, отдал ей цветы с поклоном, разделся и сел напротив них на табуретку. Она еле заметно улыбалась, а детишки смотрели вначале, и довольно долго, сосредоточенно, словно пытаясь что-то понять, а потом тоже улыбнулись и она шепнула им: «Идите к папе...», а сама пошла ста– вить цветы и накрывать на стол.
Первым потянулся к мужчине маленький. Он протянул ручонки и устроился на одном колене, как на свое законном месте. Следом за ним на другое колено уселась девочка. Она долго разглядывала – теперь уже вблизи – незнакомого дядю, которого мама только что назвала папой, и вдруг чисто и громко произнесла: «Мама, а почему от него не пахнет водкой?» Мама засмеялась и ничего не ответила...
Поздно вечером, когда дети, освоившись с новой для себя обстановкой, уснули, она достала с книжной полки толстую папку голубого цвета и подала ее ему. Он смутился, даже покраснел и ничего не мог ответить ей. В этой папке лежала и долгое время пылилась его сокровенная работа, завершить которую он никак не мог. Один вид этой папки всколыхнул все его прошлое. Он вспомнил, как вечерами ревел телевизор и он не мог сосредоточиться, как заявлялись в любой момент гости, и его заставляли их развлекать, поддерживать с ними беседы о гарнитурах, зарплатах, дачах и автомашинах, как его настолько загружали домашними необязательными делами и походами за каждой, своевременно не предусмотренной мелочью в магазин, что он потерял всякую надежду завершить когда-нибудь свой труд. До женитьбы своей первой его считали подающим надежды исследователем. Он опубликовал в научном журнале изящный и смелый проект строительства железных и автомобильных дорог в зоне вечной мерзлоты на сваях, чтобы эти дороги не подвергались разрушению мерзлотными процессами, и чтобы их не заносило снегом, и не нужно было строить защитные сооружения и держать снегоочистительную технику, чтобы сама природа тундры, легко ранимая, не разрушалась от грубого прикосновения человека. О проекте хорошо отозвались ученые и производственники, и нужно было теперь обосновать его экономическими расчетами, и он начал их производить, но под натиском прежнего быта все его порывы заглохли, и в конце концов он сложил все свои записи в папку, туго завязал ее, нарисовал на обложке большой крест черным фломастером, тщательно запрятал в дальний угол и привалил сверху книгами. И вот сейчас эта самая папка, тщательно вытертая от пыли, лежала перед ним. Крест, нарисованный фломастером, был аккуратно соскоблен и от него остался только светлый след, как воспоминание о прошлом. Он взял папку в руки, подержал ее немного, положил потом обратно, повернулся к ней и сказал: «А знаешь ли ты, что зовут меня Мишей?» «В первый раз слышу, – в тон ему ответила она, и добавила: А меня – Лидой». «Рад познакомиться, тем более что имя твое мне нравится». «Мне твое – тоже».
Отныне, каждый вечер, после ужина в любую погоду она уводила детей гулять, и он целых два часа мог работать, и работа его подвигалась быстро. Ему казалось, что в нем прорвалась плотина, и мысли и расчеты шли согласно и точно. Проработав два часа, он выходил на улицу, находил свою троицу и гулял с ними еще полчаса или час, а потом они все вместе возвращались домой. Детишки скоро засыпали, и он садился и работал еще немного до позднего вечера, а она сидела рядом и читала книги или занималась рукоделием – шила, вязала для детей, для него, для себя – для своей семьи. И ему казалось, что так было вечно: он, она и двое детишек, и этот высокий свет любви и согласия над их головами. В фантастическую игру «Вот придет женщина» играть не было надобности, ибо она пришла, и пришла на всю оставшуюся жизнь...
Николай Карпов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
