Только спустя двадцать лет он понял смысл ее высказываний во время их долгого разговора, когда он пришел к ней в гости, и смысл ее некоторых поступков, движений ее тела и души...
А началось все с первого дня его работы в институте. Ну, не с первого дня, это уж слишком неправдоподобно, а с первого лета, с первой полевой практики, где ему, начинающему преподавателю, жалкому ассистенту, дали вести группу «старшие товарищи», предварительно накачав его своим видением той природы, которую ему надлежало преподать, преподнести своим студентам, простите, студенткам, потому что в заочном пединституте студенты – особи мужского пола – встречались редко, принадлежали к вымирающему виду и были занесены в Красную Книгу. Зато среди студенток преобладали хорошенькие, а то и просто красавицы, которые из-за своих внешних данных не очень-то утруждали себя учебой в школе и поэтому с неизбежно скудными познаниями на очное отделение поступить не могли, так как конкурс там всегда был значительно выше.
В тот день, когда началась вся эта история, он так волновался, что долго не мог заснуть, а заснув, просыпался через каждый час и в итоге заснул окончательно часов в пять утра и проспал. Вскочил на полчаса позже нужного, не поел, ничего не успел взять с собой, сломя голову бросился в метро, потом сел на электричку и приехал к месту практики, когда его коллеги, два пожилых доцента, полагая, что он вообще не приедет, разделили группу не на три части, а на две, и собирались начинать работу, как тут появился он. Стал извиняться, что-то бормотать про испортившийся будильник, но его слушали вполуха, а потом главный из них, руководитель практики предложил, чтобы по пять-шесть студенток из каждой группы перешли к проспавшему, чтобы, не мешкая больше начать практику. Студентки-заочницы натренированным оком сразу усмотрели в нем мягкого, внушаемого человека и здраво предположили, что этот особенно не будет мучить их хорошенькие головки наукой, а глядишь, и отпустит пораньше, а на зачете, не долго думая и не изгаляясь над ними, выспрашивая, что они усвоили, поставит зачет, чего – и это уже им было хорошо известно на горьком опыте – от пожилых преподавателей с первого захода ждать было никак нельзя. И поэтому к новенькому не то что пошли, а кинулись сразу двадцать красавиц, и старшему пришлось загнать некоторых, как шкодливых коз, обратно. У проспавшего ассистента в итоге оказались самые красотки, проявившие себя и более проворными в поисках своего места под солнцем, как они тогда это понимали. Немного все-таки они ошиблись в нем, полагая, что раз он опоздал, да еще молод, то все ему до лампочки, а уж эта практика точно. Не тут-то было! Он любил свой предмет, знал его достаточно хорошо – Университет все-таки кончал – и на первой же точке наблюдений продемонстрировал это в чрезмерно длительном объяснении, во время которого очаровательные студентки еле сдерживались, чтобы не зевнуть. Но, вынужденные соблюдать правила игры, обозначали на своих личиках полное внимание – все взоры прекрасных глаз были устремлены либо на него, либо туда, куда он показывал, объясняя особенности местной природы. Но, если бы он был человеком внимательным в житейском смысле слова и проницательным, то увидел бы и понял со всей очевидностью, что смотрят они на него совершенно иными глазами и с иными целями. Красавицы изучали его, как объект возможной охоты с теми или иными последствиями.
У части них, пожалуй, у большинства, цель была простенькая получить зачет, не напрягая ум. Иные, более дальновидные, хотели кроме того еще и прикрепиться к нему писать курсовую работу, тоже рассчитывая обаять его и заставить во время долгих изматывающих консультаций легким, средним, а если понадобится, то и сильным кокетством, с применением "атомного оружия" в виде распущенных волос, выполнить за них эту работу и чуть ли не продиктовать ее целиком. Ну, а абсолютное меньшинство – две-три особи – видели в нем еще бесхозного мужчину, недавно при странных обстоятельствах выгнанного женой на улицу, но мужчину вовсе не такого уж бросового и никуда не годного, из которого при умении, терпении и ласковом отношении можно еще сделать человека. И только одной из всех, среднего роста высокогрудой блондинке, с голубовато-серыми русалочьими глазами он просто понравился как мужчина, без всяких меркантильных и иных расчетов, и ей, может быть, только пока, просто захотелось быть рядом с ним, и своего места в группе она никому не уступила бы ни при каких обстоятельствах.
Все получили от него свое – никто не ошибся – и зачеты, и продиктованные им же курсовые, и только одна Ева – так библейски звали ее – не получила ничего, кроме возможности видеть его издали, а если повезет – и вблизи, и радоваться его присутствию рядом с ней. После этой краткосрочной практики она настолько увлеклась им, а может быть даже и полюбила, что записалась в его группу и на дальнюю практику, и там, вдали от столицы, выбрав удобный, как ей казалось, интимный момент среди волшебной белой ночи, чуть ли не открытым текстом предложила ему себя, не имея ввиду замужество, не ожидая даже признания из трех заветных слов, которых ждет и часто не дожидается каждая нормальная женщина. Но он – его с беззлобной насмешкой стали звать Адамом – был настолько невосприимчив и дурно ханжески воспитан, что единственным видом отношений с женщинами считал женитьбу и почему-то думал, что и женщины абсолютно все хотят только этого, называемого нехорошим словом брак, даже и не предполагая, что могут существовать и выживать женщины, иначе смотрящие на мир, на отношения с мужчинами, и таких он прежде не встречал. А браков с него к тому времени было достаточно: от одной сам ушел, другая выгнала, вменив в вину ему его мизерную зарплату в сто пять рублей, – и больше ему почему-то не хотелось.
А Ева тогда, в небольшом северном городке, в уютном холле новой гостиницы, улучила момент, когда все отдыхали по своим комнатам после тяжелого восхождения на высокую каменистую гору с лежащими на вершине снежниками-перелетками, взяла его руку в свою и, глядя прямо в глаза ему своими серовато-голубыми русалочьими глазами, сказала: «Что же это вы совсем внимания на женщин не обращаете?» Как говорится, куда уж яснее, но он был настолько зашорен и невосприимчив, что ни слова ее, ни тепло ее руки, ни запах тонких духов и ее близкого, чуть не вплотную прижавшегося к нему тела, никак не подействовали. После этого Ева, обидевшись, на некоторое время оставила его в покое, только здоровалась при встрече в институте, но перед самым окончанием, когда возникла угроза больше вообще не увидеть его, взяла да и пригласила его к себе. И он после некоторого раздумья – а стоит ли? – согласился и пришел засветло, на добрый час раньше условленного времени. На его звонок дверь открылась немедленно, словно она сначала выглядывала в окно, а потом стояла за дверью и ждала не то что звонка, а самого момента прикосновения его пальца к кнопке. И стояла она так близко, что когда он вошел, сразу увидел лицо ее прямо перед собой, и будь он чуть поумнее, чуть проницательнее, сразу бы понял, что позвала она его вовсе не для того, чтобы говорить с ним о литературе, о поэзии, которую он любил и знал, и не о последней нашумевшей повести о любви известного писателя, которую в то время читали все, передавая из рук в руки в их преподавательской и студенческой среде.
На звук открываемой двери из дальней комнаты выглянули одновременно два лица – мужское и женское, и она обернулась к ним и так посмотрела, словно сказала: «Не ваше дело, кто и зачем ко мне ходит!», что они тут же скрылись и больше не показывались, пока он снимал плащ и свой видавший виды берет. Потом она провела его в свою маленькую комнатку и совершенно демонстративно, громко закрыла дверь и заперла ее на ключ.
Но и это, и все остальное – его любимое угощение в виде черного кофе, и бутербродов с рокфором, и выставленные напоказ ее трофеи с той дальней практики, призванные напомнить ему о ее долгом пути к нему, и ее откровенные, зовущие взгляды на него никак не подействовало, и он, выпив кофе и съев бутерброд с рокфором, начал длинный, нудный для нее разговор о модной повести, о возвышенной любви, воспетой в ней, об изящной словесности вообще. Она слушала вполуха, а потом тихо возмутилась и сказала: «А зачем мне все это читать, переживать, когда я сама могу лечь на диван и в преддверии сна сама выдумать и не такое?..» Тут она, возможно поняв, что это последний – дальше уж некуда – намек, легла навзничь на тот самый диван, вытянула руки вдоль своего стройного здорового тела и закрыла глаза.
Если бы он не был слепым, он увидел бы всю эту свежую, ждущую его прелесть и не отверг бы ее своим небрежением, невниманием, своей тупостью, наконец. Сказать, что она была дивно хороша, значит не сказать о ней в то мгновение ее жизни совсем ничего. Бежевое мягкое платье облегало ее на редкость гармоничную фигуру, обрисовывало полную грудь, широкие в меру бедра, чуть заметный живот, стройные, хотя и чуть полноватые, но от этого еще более привлекательные ноги, все плавные линии ее молодого, созданного для любви и ждущего любви тела. А он продолжал молоть что-то теперь уже о поэзии, не замечая, что сама поэзия, в ее наивысшем выражении распласталась в полуметре от него...
Все это он вспомнил и словно вновь увидел через двадцать лет, когда взгляды его изменились. Он помягчел, избавился от ханжества и, как многие стареющие мужчины, несчастливые в личной жизни, стал искать в памяти намеки на возможное и упущенное счастье, или хотя бы видимость его. И в один вечер ему показа лось, что она, Ева, была тем счастьем, и что не нужно было ее упускать. Наивно полагая, что не все еще потеряно, что можно все вернуть через двадцать лет, он перерыл старые записные книжки, нашел ее адрес, и совершенно обезумев, даже без звонка телефонного, поехал наобум к ней, как Пер Гюнт к Сольвейг, надеясь застать ее в той же призывной позе на том же диване.
Дверь открыла ему она, как это ни странно. Войти не пригласила, долго вглядывалась, а когда узнала, по лицу ее пробежала недобрая усмешка, и она глядя прямо в глаза ему, внятно и твердо сказала: «Долго же вы собирались за бесплатным сыром!», – и захлопнула дверь.
Николай Карпов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
