Все началось просто. Мой друг и сослуживец Юра Куклёнок подошел ко мне и сказал: «Есть дело!..»
В таких случаях долго не расспрашивают, что и как… Мы вышли из палатки и Юрка стал подробно рассказывать суть предстоящей операции. Я внимательно слушал друга, он увлеченно, захватывающе объяснял, растолковывал детали задуманного предприятия.
Юрик – настоящий псковский скобарь, дремучий русский человек, исконный такой. И дремучесть его – не порок, но сама суть, внутренность – душа. Он, как огромный дуб с ветвями могущественной кроны, всегда возвышался в строю солдат нашего взвода. Куклёнок всегда, не по глупости своей, а по все той же дремучести русской, что-нибудь чудил и был невероятным выдумщиком. Привыкнуть к его выходкам было нельзя, потому что они всегда были разными и, можно сказать, талантливыми.
Эти его «шалости» приносили проблемы командирам и уйму смеха сослуживцам. В его поведении ничего необычного вроде бы и не было, но все получалось как-то естественно и смешно. Его огромный, почти двухметровый рост и могучее телосложение скорее должны были тормозить походку и движения, но он двигался несуетно, скорее, ловко и быстро. Да и в люк танка он прыгал резво, словно рыбка в воду. Куклёнок был наводчиком Т-62 третьей роты первого взвода нашего батальона. Мы шутили: тебе бы, братан, во флот надобно было, а не танковые войска… Юра, пряча лукавую улыбку, в ответ сопел в две дырки и посматривал на свои ручищи-кувалды, мол, трезвоньте дальше.
Речь его обычно была медленной, тягучей, но не надоедливой, он быстро находил нужные, емкие и сочные слова и несколькими фразами мог изложить все то, на что другому человеку потребовалось бы в десять раз больше слов.
Выехали мы еще затемно. Летнее афганское утро – нежные часы суток: приятная прохлада, звенящая прозрачность воздуха и запах, запах востока со своим ароматным дыханием, благоуханием и невероятной вонью чужого, безжизненного, отвратительного мира – рассвет дымился в смраде окрестных свалок. Зловонные кучи девизионных отходов кишели всякой тварью и мухами. Все это перемешивалось со свежим дыханием восточного утра, и все же вонь вблизи мусорки была сильнее, она стелилась в низине высохшего русла реки и окутывала всю округу.
Мы ехали на грузовой машине, и путь наш лежал как раз мимо такой дышащей смрадом свалки. Тусклые россыпи звезд и падающая за горы луна вносили свои краски в картину этого раннего утра. Русло петляло и, диктуя свой путь, зажимало нас обрывистыми берегами. По другую сторону дороги, в стороне от мусорки, простиралась огромное дивизионное кладбище металлолома. Мы двигались медленно, ехали с выключенными фарами, чтобы нас не вычислило боевое охранение соседнего батальона. Дорога вела к дивизионному учебному центру (ДУЦ).
В этих местах бойцы на наших заставах привыкли к ночным передвижениям, и все же мы были напряжены и осторожны.
По ночам здесь частенько можно было встретить целые бригады солдат, которые откручивали задние мосты и всякую другую железную утварь с разбитых автомобилей, стягивали их в кучи и грузили с помощью «летучек» в грузовики, для того чтобы потом выгодно продать местным «мирным» афганцам. Их беспощадно ловили проворные ребята из охранения и, надавав тумаков, отбирали добычу, а иногда и сдавали в штаб дивизии, где случались уже более серьезные разборки.
Этот «бизнес», с негласного покровительства старших офицеров, процветал в нашем соединении и был одной из доходных статей, как командиров, так и солдат. Что тут плохого, когда дружественным афганцам достанется какой-то металлолом? Но в эту лунную ночь наша цель была совсем другой, предмет мечтаний лежал на ДУЦе…
Ехали мы молча, за рулем был Куклёнок, он в полусогнутой позе, ухватив обеими ручищами баранку, уверенно газовал по неровной дороге и под звук дизеля, вместе со мной подпрыгивал на ухабах:
– Юра, тише можешь ехать? – В ответ он еще сильнее нажал на газ и мы влетели в здоровенную яму, подпрыгнули до самого потолка кабины. Я больно ударился головой и, смирившись со своим положением, покрепче ухватился за сидение, вспомнил недавний разговор с другом.
* * *
Кукленок славился в нашей роте не только своим веселым нравом, но был удивительным рассказчиком. Его можно было слушать часами. Однажды, мы сидели в землянке боевого охранения батальона и пили чай. Говорили о каких-то пустяках, и тут-то Юрик начал свой рассказ:
«Да-а… Деревня-то наша совсем на отшибе стоит, лесом со всех сторон окружена, старики говаривали, что немец во время войны боялся к нам сунуться, стороной обходил супостат. Танками там не проехать и пешему заблудиться на раз можно. А нашенские-то мужички лютые, коли их цепануть, и на мякине не проведешь их, в зубы заглядывать не будут, оглоблю выдернут да по горбу, да так-чтобы селезенку пережевал и выплюнул… Это вам не цацки-пецки!
Вздумали из Погореловки к нам захаживать залетные оболтусы и девок наших щупать. Ну, пару раз мы их предупредили, а на третий раз помяли их маленько. И объявила нашей деревне Погореловка войну.
Долго ли, коротко ли длились эти баталии, а жись-то продолжается. Клуб в Погореловке был, там нас и стерегли басурманы, а мы их на дороге в райцентр караулили. Остановим автобус, за шиворот троих, четверых вытащим – и по шеям…
Один раз у фермы меня подкараулили негодники, бока здорово намяли, но и я в долгу не остался, пару человек с разбитыми носами долго очухивались в навозе …
Но речь-то совсем о другом, о Евдотьюшке моей ласковой. После рождественских святок, в лютые морозы, приехала в Погореловку новая медичка-практикантка. В наших-то дремучих местах дух нового человека за семь верст слышно, а тут красавица-молодка, да какая – кровь с молоком! Взбесились все пацаны в округе. Погореловские вообще одурели, нашенских на пушечный выстрел к клубу да к танцам не подпускали.
С медичкой я уж познакомился к тому времени в медпункте, когда привозил пораненного Матвея с фермы. В транспортер дурила влез. Ему руку чуть не оторвало. Я бедолагу на тракторе в медпункт возил, и тут-то мы с Евдотьюшкой и встретились. Городская она, бойкая, не то что наши клуши деревенские…
Матвей все охал и ахал, поднимал руку, как флаг над головой, а она всё порхала вокруг раненого, словно фея ворожила, перевязывала и приговаривала: «Ой, да как же это вы неосторожно так? Надо срочно в район вас везти. Вдруг сухожилья и нервы порвались, кость-то, слава Богу, видно цела. Надо в сельсовет звонить, чтобы машину дали…»
Матвей что-то бурчал себе под нос и не хотел ехать в район. Я стоял и любовался милашкой и сказал себе, что пусть погореловские забьют меня до смерти, но все равно она будет моей.
Евдотьюшка, ощутив мой взгляд, резко обернулась, да как рявкнет: «Что встал как сноп, идол, давай дуй в сельсовет за машиной, раненого надо в район везти!»
Она подошла и толкнула меня в живот. Ой, братцы, какой тут-то ехать иль бежать куда, головушку мою буйную и вовсе вскружило, стрельнул амур белоснежный в мое сердечко, с моим-то ростом она стояла передо мной совсем как дюймовка, дух от Евдотьюшки пахнул в мою небритую морду и, перемешавшись с лекарствами, совсем одурманил меня.
Я ей в ответ серьезно, решительно и бесповоротно: «Сегодня вечером на танцах встречаемся…» Она, на шаг отступив от меня, подняв головку, стала внимательно всматриваться в мою довольную морду и, поставив руки в боки, сказала: «Я ему про Фому, а он мне про Ерему, мерин необъезженный! Марш за машиной!..»
Мы отправили Матвея в райцентр, а я, добившись все-таки согласия на встречу тем же вечером, как на крыльях, погромыхал на своем тракторце к ферме.
Дома маманя моя была удивлена, когда я стал собираться на танцы. Одел я парадную рубаху, побрился и даже облился с головой батькиным «Шипром», натянул овчинный тулуп и вышел на крыльцо. «Не иначе, как зазноба появилась? Погорельская небось?» – крикнула вдогонку и улыбнулась мама, но я отмахнулся от её расспросов вышел на улицу.
Зима выла и бросала в лицо хлопья снега, не на шутку разыгралась вьюга. Да и к лучшему, думаю, от погорельских пацанов в такую погоду легче будет смыться, коли что…
До клуба добрался благополучно. Магнитофон громыхал на всю. В центре танцевальной площадки дергались погорельские, в основном пацаны, девчонки стояли по-над стеночкой. Евдотьюшку я сразу приметил. Не успел и парой слов обмолвиться с ней, тут как тут супостаты погорельские. Ну, троих я уложил сразу, остальные чуть попятились, мне того и надо было. Ухватил я в охапку Евдотьюшку и на выход, в пургу. Она-то тоже не подарок оказалась, одному ногой влепила хорошенько, да прямо в тойное место…
По дороге еще пару погорельцев я уложил. А когда клуб скрылся в белых, вьюжных лохмотьях снега, погоня прекратилась. Мы стояли посреди дороги обнявшись, и заверюха была нам не помеха…
Говорю я Евдотьюшке: давай, мол, для сугрева по глоточку. Я достал бутылку самогона, неприкосновенный запас так сказать, и мандарин на закусь… Мы тут же, прям на дороге, обмыли нашу встречу. Я-то глотнул с полбутылки – и хоть бы хны, а медичка моя драгоценная от глоточка чуть не поперхнулась, долго отдышаться от первача не могла. Понятно, мое дело привычное, а ей-то каково…
Решил я повести Евдотьюшку в баньку, у дядьки Ивана маго добра банька была. Пробираемся мы сквозь вьюгу по сугробам, а в голове моей новый план, думаю, в скирде отдохнуть надобно, не дотянем до баньки-то. Скирда как раз на полпути от Погореловки до нашей деревни стоит.
Вьюга притихла, а в башке моей новые мысли бесовские крутятся: доведу я до скирды иль не доведу, доведу иль не доведу красавицу Евдотьюшку. Сам покрепче ее тискаю, и она ко мне жмется, от любви ли от холода – не знаю. Только знаю, что в душе моей тепло и благостно оттого, что Евдотьюшка рядом. Тут в голову самогон ударил совсем. Думаю, нет, не доведу я ее до скирды, пора что-то предпринимать…
Вьюга вовсе утихла. Я остановился у большого сугроба. Сбросил с плеч тулуп и усадил Евдотьюшку подле себя. Не подумайте, плохого-то совсем ничего делать я не хотел и мыслей дурных не было, так отдохнуть малость хотел, а она мне на ухо шепчет: «Медведь ты эдакий, девку в сугробе решил любить? Тебя уж, идола, не остановишь, делай что хошь, – говорит, – только валенки не снимай!..»
Да-да, так и говорит: «Делай, что хочешь, только валенки не снимай». Тут-то я совсем охмелел от этих слов. Соплю, как буйвол, и пробираюсь сквозь одёжку к Евдотьюшке своими лапищами. Ей-то, видно, тоже хорошо, прижалась ко мне и дышит тихохонько так, постанывает чуточку…
Валенки, как и обещал ей, снимать не стал, а залезть к милой ну никак не могу, ноги её болтаются где-то над моей головой – вот она, а взять не возьму! Мостился я мостился, всё четно, она уже хохочет во всю, а я все пытаюсь пролезть между ее штанишек и валенок, голова проходит, а плечи мои буйволовые никак. Вот я и поскользнулся на руке, что упиралась в сугроб. Грохнулся я своей бритой харей, что полыхала румянцем и пахла батькиным «Шипром», да прямо в мягкое и теплое местечко, и такая благодать нашла на меня, хоть бери да прям на небеса в гости к ангелам лети или засыпай богатырским сном в блаженстве и радости, и ни о чем не думай…
Евдотьюшка от смеха заливается, голову мне гладит и причитает: «Дурашка ты, дурашка, поднимайся, а то так и замерзнем здесь в сугробе со спущенными штанами…»
Я вылез из своего укрытия угрюмый и злой – на себя и на всю энту жись мою непутевую. Думаю, лучше бы меня погорельцы отдубасили, чем так опозорится. Соплю, как слон во время гона, а поделать уж нечего. Евдотьюшка, видя мой конфуз, говорит: «Пойдем, дурашка, ко мне в избу, здесь в Погореловке я у бабки Фроси живу, пошли, дурашка, а то совсем продрог весь, пошли, чаем напою!..»
Но дрожал я не от холода, а от чувств, нахлынувших на меня, и от этих простых слов. Допил я самогоночку с горлышка, да и поплелся за моей милой медичкой. Вот так мы и встретились на жизненном пути с моей Евдотьюшкой…»
* * *
Я, вспоминая Юркин рассказ, на очередном ухабе снова ухватился крепко руками за седушку, посматривал в окно. Машину бросало со стороны в сторону.
– Ты чего, опять уснул? – дернул меня за рукав Кукленок. – Подъезжаем, машину поставим здесь. Пойдем, вначале осмотримся.
– Уснешь с тобой, бешенным!
– Ладно, ладно, меньше разговаривай! Воду я еще вчера спустил, бочка должна быть пустой.
Светало. Алюминиевая бочка от Зил-130 (водовоз) служила для хранения технической воды на дивизионном учебном центре. Я давно посматривал на нее, когда приезжал в гости в наш третий взвод. Братья танкисты охраняли ДУЦ, баню, бассейн и комплекс строений, где частенько гостили офицеры штаба дивизии, заезжал сюда и комдив с приезжими московскими артистами. Здесь же стояла, как ее называли, карманная рота нашего начштаба дивизии – рота снайперов. Жили они своей, только им позволенной жизнью. Порядки у них были совсем непохожие на наши –вольная воля, иногда зависть брала, вот бы здесь служить. Служба службой, а война войной и доставалось снайперам на боевых операциях частенько по полной, палка о дух концах…
Когда наш батальон стоял в охранении, мы любили гостить у снайперов; здесь всегда можно было сытно и вкусно поесть, поиграть на гитаре, в нарды и в карты, да и бражкой, а то и самогоном угоститься, одним словом – военная благодать…
Мы были у цели. Вот она, красавица алюминиевая бочка, за неё, родимую, местные «духи» тысяч тридцать афганей должны отвалить, не меньше! Мы это знали и уверенно шли к вожделенной цели.
– Ну че, как грузить будем? – спросил я.
– Как, руками, вот как! – Куклёнок пошатал бочку, она была пустой, но на самом дне булькала вода. – Грузить, грузить… Мычишь, как телок, погрузим, она же алюминиевая, а не чугунная!
– Да, алюминиевая, но все равно в ней добрых килограммов триста.
– Ты меньше разговаривай, а дело делай, давай перевернем её, – прошипел Куклёнок.
Мы дружно ухватились за бочку и перевернули. Бочка с грохотом опрокинулась, внутри зашуршала вода и грязь.
– Дурак ты, Юра, не загрузим мы её вдвоем, летучка нужна...
– Слышишь, помолчи! Давай гони машину!..
Когда после третьей попытки погрузить бочку в кузов я увидел глаза Куклёнка и его сжатые кулаки, понял, что несдобровать мне нынче, получу оплеуху за свою беспомощность. Дело в том, что Юра тужась, отрывал свой край бочки от земли и почти поднимал до уровня борта, а я, сколько ни старался, не мог поднять свой край.
Я уже давно выбился из сил, устал и Куклёнок.
– Да что же это мы за дураки такие, кантовать надо её, а не пупы рвать, в шахту тебя урода надо отправить, там бы мозги твои дремучие поправили сразу! – в сердцах крикнул я. – Давай вон туда, в ложбину, доски захвати!
Этот мой крик отчаяния и злобы подействовал на Куклёнка, и уже через десять минут мы ехали обратно по высохшему руслу реки.
Я вытирал пот с лица и улыбался, посматривая на Куклёнка, приговаривал: «Она же не чугунная, она же алюминиевая!..»
Юрка всё так же, ухватившись за баранку двумя ручищами, пыхтел сигаретой и лукаво щурился.
– Юрец, а то письмо, что недавно читал нам, ты и правда написал или так, придумал на ходу?
– Написал, написал, ты думай, куда ехать-то будем: на Шанхай или в Михайловку? – так мы по-своему называли ближайшие к нашему гарнизону мирные кишлаки афганцев.
– Решай сам, такую красавицу заберут везде.
– Это точно.
– Да, а письмишко у тебя вышло замечательное, прям как у товарища Сухова из фильма «Белое солнца пустыни»…
* * *
Наш батальон пришел из трехдневного рейда. Мы возвратились в полк уставшими, пыльными и голодными, и все же не спешили идти в расположение, остались ночевать под видом охраны батальонного имущества в парке, в будке техмашины. Старослужащие, хлебнув бражки, разместились в гамаках, улеглись, молодняк был на стрёме, караулил от внезапного вторжения командиров. Бражка, припрятанная в парке, в самый раз созрела к нашему возвращению из боевой операции. Зелье ставили на конфетах, реже на сахаре, когда удавалось умыкнуть несколько килограммов со склада. На конфетах брага получалась отменной, хмельной и ароматной, карамель покупали в полковом магазине, дрожжи таскали из столовой, без браги жизнь была тоскливой и скучной, как и всё солдатское бытие на войне. Когда мы неделями ходили в караульные наряды по полку, а души наши доставали постоянные построения, самодурство офицеров, разводы и другая дрянь армейской жизни, без браги никак нельзя!
Хлебанули мы сладостной, закурили сигаретки и стали травить байки о всякой всячине. Юрик сразу всех нас, своим тихим басом, переборол и заставил слушать, сочиняя на ходу. Речь его полилась плавно, словно журчащий среди псковских чащоб лесной ручеек. Это было письмо к его милой и несравненной Евдотьюшке, я его выучил наизусть:
В первых строках своего небольшого письма спешу сообщить, что я жив и здоров, чего и Вам желаю, ласковый мой котенок. Того же желаю и родне Вашей, да и моей родне передай все то же: не болеть, быть бодрыми и веселыми, а все остальное как-нибудь по воле Божьей приложится, на радость всем нам.
Вспоминаю Ваши нежные ручки и во снах своих солдатских слышу их прикосновения, цветочек-василечек мой голубоглазый, и запах волос Ваших снится мне в сиянии радужном и в свете небесном.
Ещё снится мне, что мы пролетаем над деревушкой нашей, над лесами, озерами и полями, растворяясь в сладком поцелуе. А на огромной поляне ломятся столы от яств, и сидит за ним вся наша деревня и родня…
Евдотьюшка, ласточка, не переживай, вот справлю я еще кое-какие дела с моими товарищами здесь, в этих горах и песках афганских, свернем окаянным «духам» башку, и победителями, уже скоро, через полгодика вернемся мы домой, подниму я тебя на руки и унесу далеко-далеко – в цветочный луг, и будут нам петь птицы о любви и счастье…
На святки, в юбилей нашей встречи, сыграем свадебку и заживем припеваючи, детишек нарожаем и будем радоваться их звонкому смеху.
Ну, на этом пока все, усыпил я братву своим письмишком, лечу во снах к тебе, золотая моя Евдотьюшка.
Обнимаю и целую крепко-крепко. Твой солдат, гвардеец-танкист Юрий КуклЁнок».
Это письмо мы с друзьями часто просили Юрку почитать нам, он отнекивался, но потом все-таки читал и каждый раз, что-нибудь добавлял или переделывал. Это сочинительство ему тоже нравилось, и мы усыпали под его слова в сладких видениях и мечтах о доме, и снились нам добрые сны, снилась встреча с родными и любимыми…
* * *
Мы подъехали к кишлаку. Уже почти рассвело. Тут как ту появились афганцы. «Хобасти, джанжорасти, шурави, салам… – загалдели сонные дехкане, – Что есть, что надо?..»
– Бочка, что не видишь, болван! – сказал Куклёнок.
– Болван, болван, – повторил афганец, ему было лет двадцать от роду, но он уже красовался шикарной бородкой.
– Алюминий, базар, бакшиш, хоп-хоп! – продолжил Куклёнок, «блистая» своими познаниями языка.
– Хоп, хоп, – повторил афганец, – чан афгани?
– Тридцать тысяч, – объясняя на пальцах, Юрка поднял большой палец вверх, – алюминий, хорошо!..
Бородач сделал вид, что дорого и собрался уходить. Мы знали эти премудрости местной торговли, перехватили инициативу, стали торговаться с другим покупателем и, не найдя общего взаимопонимания, также сделали вид, что уезжаем. Бородач запрыгнул на подножку и замахал руками:
– Хоп, хоп, давай!
– Мани, мани давай, – крикнул Куклёнок.
Бородач жестом показал, что сейчас все будет, умчался за деньгами.
Мальчишки облепили нашу машину, мне пришлось их, словно мух, отгонять, грозиться кулаком и покрикивать в сторону афганской мелюзги. Несмотря на мой грозный вид, в момент были открыты все ящики зипов, но они предусмотрительно были пустыми; ключи, домкрат и другая утварь хранилась в кабине, мы знали, что все одно за этими бесятами не уследить.
Бородач, запыхавшись, прибежал с небольшим холщовым мешочком, там были афгани, он, покрикивая на конкурентов, протянул нам деньги. Мы стали пересчитывать афгани, там оказалось 26 тысяч. Об этом объявили бородачу: не достает, мол, денег. Он снова стал торговаться, упрашивая нас уступить за предоставленную сумму драгоценный груз, но не тут-то было. Куклёнок, как заправский торгаш, убедил покупателя, что он не прав, и бородач помчался второй раз за недостающими деньгами. Мешок с афганями преспокойно остался лежать у нас в кабине, а бочка покоилась в кузове.
Мы поняли друг друга без слов, заблокировали двери и – «ключ на старт»! Куклёнок сам себе подал команду: «Эскадрон, по коням! Что ж вы головы склоняете соколики?!.. Делать нечего, братцы, вперед!..».
Я стал отбиваться от мальчишек, которые повисли на подножках «Урала». Они лепетали, словно стая воробьев, корчили свои мордашки. Мы рванули, как будто ужаленные из кишлака и, почти со скоростью звука, убрались восвояси.
Через пару минут кишлак растворился в клубах пыли и выхлопного дыма. Мы въехали в зону боевого охранения.
«Урал», пыля и подпрыгивая на колдобинах и ухабах, мчался по руслу. Путь наш теперь лежал в Михайловку. Восторгу не было предела, мы хохотали: «Вот это да, бородач влип! Подсуетили мы ему бочку!..»
* * *
Юрка очень любил украинские песни. Когда дело доходило до гитары, он, бывало, не отстанет, пока не напоешь ему пару украинских мелодий. И летели песни звучные, сочные, яркие, как сама Украина, земля Божья, щедрая и ласковая. Она лежала в те минуты где-то далеко за горами: земля, молящая за детей своих, земля, что хранила своей широтой души наши жизни и вселяла в нас веру и надежду. И мы верили тогда, что встретимся с её просторами, с её чудными запахами полей и нив, и с тихой украинской ночью, где в небе засияют звезды и оживет радость и любовь…
Такие чувства, пробудившись в душах наших, нахлынув внезапно, превращали нас в странников, и плыли мы в мечтах, в воспоминаниях и грезах, а в минуты опасности такие чувства сжимались от разрывов и выстрелов в одну маленькую точку, придавая силы невиданные и защищали от смерти лютой. Скрытые, дремлющие где-то там, в далеких потемках души силы, одухотворяли тайну, за которой стояла вся Вселенная…
Куклёнок пел: «Ревэ та стогне Днипр широкый…»
Юрка, псковский скобарь, громила-мужик, балагур и весельчак, вёз бочку и был нынче не торговцем, а не иначе как солистом оперного театра…
Я в те мгновения вспомнил, что он, дружбан мой закадычный, каких-то пару недель назад горел в танке Т-62, в прошитой двумя снарядами из гранатометов броне, и всё также пел украинские песни, ломая язык, но не ломая душу. Танк был с разбитой ходовой и пылающим двигателем зажат в ущелье Хасихафет и мы его тушили, а потом вытаскивали израненный экипаж...
Я вспомнил, как механик-водитель, узбек Карим, с окровавленной головой доживал свои последние минуты, а заряжающий Серёга Иванов уже лежал рядом с танком, убитый на повал снайпером – пуля попала в глаз навылет через затылок. Израненный, но живой командир танка сержант Ткачук кричал тогда от боли, но стрелял из автомата, и только наводчик, несмотря на огромный рост, Юрка Куклёнок был цел и невредим, пули и осколки минули его. Мы пришли на помощь вовремя…
Юрка подхватил теряющего сознание Ткачука и потащил подальше от горящего танка к скале, туда, где видимость для «духов» была ограниченной. Потом мы ещё пять километров выходили вместе с пехотой и разведчиками из ущелья, но он не бросил друга, он нёс его на своих плечах, матерясь, на чем свет стоит, и сквозь слёзы пел украинскую песню...
А хранила Юрку тогда, и всех нас, его псковская земля, русская земля, хранила его деревушка и дремучий лес его, и Погореловка соседская, и, конечно же, любимая, дорогая Евтотьюшка, что ждала и молила Бога за своего суженого и за всех нас, чтобы мы остались живым и невредимым...
* * *
В Михайловке с бочкой разделались мы по-быстрому, два аксакала вышли на торг. Узнав цену нашему товару, они стали крутить носом. Но афганцы не знали ещё, что деньги бородача из Шанхая лежат уже у нас в кабине, и что за бочку у них будут споры всё с тем же бородачом, а потом и стрельба в разборках местных…
Аксакалы ещё не знали, что в итоге бочку отберут и утащат разведчики-снайпера с ДУЦа, они прицепят родимую к БМП и продадут эту чудо-бочку в третий раз…
– Двадцать пять, – объявили свою цену афганцы. Мы тут же согласились и ударили по рукам. Не пересчитывая (к удивлению аксакалов) деньги, мы тут же сбросили бочку с борта машины и, распрощавшись, покинули кишлак.
С довольными мордами через полчаса мы сидели в землянке боевого охранения и подсчитывали барыш…
Настал новый день. Новый день долгой афганской войны.
1995 год.
Владимир Казмин (Луганск)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
