В доме напротив кто-то разучивал на баяне «Картошку». «Как под горкой, под горой торговал старик золой» – и все не мог в конце фразы попасть на нужную кнопку. Ошибался, возвращался к началу, доходил до этого места – и снова ошибался.
Два дня назад приснилась ей тихая деревенька с ветлами, с речушкой за огородами, а там – луга и за ними березы. Именно о такой Тамара мечтала в училище. На пригорке небольшой чистый домик-здравпункт, внутри все сверкает никелем и снежной белизной, инструментарий, физиокабинет, крохотный, но оборудованный по всем требованиям. Так живо виделось, – даже никелевый холодок ощущала рукой, – что во сне испугалась: не сон ли?
Село, куда она приехала, называется Урла, и район – Урлинский. С поезда Тамара заявилась на больничный двор, остановила женщину в халате для больных и выпачканных навозом ботах на босу ногу.
– Где найти главврача?
– А вон, – показала та Тамаре за спину.
Оглянувшись, она увидела парня лет двадцати с небольшим. Он вприпрыжку кружил возле большой угольной кучи, настегивая себя фонендоскопом. Так ребятишки скачут на заседланной палочке.
– Мне нужен главный врач районной больницы Жуков! – строго переспросила женщину.
– Чего изволите? – подскочил к ним, продолжая размахивать резиновыми трубками, веселый наездник. – За мной!
Вблизи он показался совсем мальчишкой – узкоплечий, веснушчатый. Читал направление и все никак не успокаивался, приплясывал около своего стола. За минуту, не больше, рассказал про село, про работу, представил заглянувшую медсестру, пригласил Тамару на операцию – и вихрем исчез за дверью. К операции она не успевала подготовиться, поэтому осталась наблюдать через стекло. А там! Больная за перегородкой поносила врачей, Жуков все так же плясал вокруг тазика, где обрабатывал руки, при этом орал еще громче, рядом с ним стояла болезненно распухшая до невероятных размеров операционная сестра и невозмутимо взирала на все происходящее.
Главный врач затратил на пляску возле больной ровно столько, сколько необходимо для удаления аппендикса, затем галантно поклонился операционной сестре.
Отведенная ей комната имела отдельный вход и даже небольшие сенки, одно плохо – кухни нет, но Тамара быстро придумала, как отгородить для нее уголок. Теперь она хозяйка, собственное жилье – не шутка. На память пришел выпускной вечер в школе, когда на рассвете они вышли и двинулись в центр. Она приотстала, долго смотрела вслед удаляющимся одноклассникам и внезапно поняла: пришло время измерять себя не одной тридцатой своего класса, а единицей какой-то другой шкалы… Потом опять учеба, группа – почти тот же класс, и вот сейчас, когда она при должности и ответственности – фельдшер-акушерка районной больницы – смешно вспоминать тот выпускной.
Тамара выглянула в окно: в одну сторону по длинной пыльной улице больница, в другую – центр, обозначенный полузасыпанным котлованом да фундаментом немыслимых размеров, благодаря которым угадывалось стремление Урлы вырасти в современный райцентр. Как не похоже все это на деревеньку из сна!
«…Торговал старик золой». Звуки остервенело вколачиваются в знойную июльскую тишину.
***
Наутро Тамара пошла знакомиться со своим хозяйством. Для начала заглянула к новорожденным. Возле каждого, а их всего насчитала восемь, послеоперационные поильники с какой-то мутной жидкостью.
– Что это? – спросила у Дуси, той самой, с больничного двора.
– Кипяточек, – растерянно ответила санитарка и тут же, ободрившись, добавила: – С молочком.
У Тамары глаза округлились.
– Да вы что, не знаете, их первые сутки даже материнским молоком не кормят! Кипяточек!
– Попробуй не дай – такое поднимут! Всю жизнь поим, никто не заболел, не помер, вон какие здоровенькие.
– А супом не пробовали, ухой, к примеру? – И приказала строго. – Убрать немедленно!
Успокоившись, прошлась по отделению и вдруг обратила внимание, что нигде не видно бирок. Спросила у Дуси.
– Зачем? Так помним. Этот вон Нюрки продавщицы, тот Семенихин внук – за погорелой рощей живут.
Дальше расспрашивать не стала, сама со слов санитарки написала бирки и еще раз предупредила, чтобы больше никаких поильников. Потом засела за картотеку, убедилась, что и там порядка не больше.
За бумажными делами прошел день и другой, а на третий Тамара вдруг поняла: работа ее уже давно идет своим чередом. Даже немного обидно сделалось – проморгала самое начало. Однако хватит с бумагами возиться, решила, пора с главным разговаривать. Как он может мириться со всем этим безобразием?
– Я все могу, – вскочил из-за стола Геннадий Васильевич. – Могу уволить кого из персонала, надо? Могу угля лишних пару тонн завезти, могу за оборудованием для физиокабинета в соседнюю область смотаться, могу даже, черт побери, аппендикс вырезать, я ведь, кроме всего прочего, хирург. А вот порядок в роддоме наводить – не могу. Мог бы – вместо вас прислали б зубного доктора, предлагали на выбор. – Он перестал приплясывать и с неожиданной грустью сказал: – Нет у нас, Томочка, врачей и не ожидается.
Тамара потянулась за его взглядом, застывшим где-то за окном. Действительно, кто поедет в такую глухомань? Четыреста с лишним километров от областного центра.
После разговора с главным она сидела весь вечер дома и написала стихи: про березы, про речку за околицей, про иволгу, незнакомую птицу. Перечитала – не понравилось, вспомнила чье-то высказывание, что бабья литература начинается в слезах, ими же и кончается. Порвала листок и решила больше никогда этим делом не заниматься.
***
Вскоре ей пришлось впервые принимать роды на выезде. Везти женщину в роддом из далекой деревни, куда Тамару срочно вызвали, было уже нельзя, и она все сделала на месте, Бог знает в каких условиях. Провозилась с роженицей до глубокой ночи и не заметила, как дом, несмотря на позднее время, набился людьми. Ей бы прогнать любопытных, не положено, но вместо этого она с гордостью объявила всем: мальчик! А потом ехала назад и представляла, как завтра утром эти люди встретятся на работе и будут вновь обсуждать событие. И хорошо ей так стало, радостно за них – и себя оправдала, что не выгнала.
Далеко из улицы увидела свет в своих окнах, первое пришло в голову: мама приехала! Но то была Дуся, заждавшаяся с холодным ужином свою молодую начальницу. Тамара едва не расплакалась – столько всего сразу свалилось на нее – и радость одного, ставшая общей радостью, и мама вдруг вспомнилась, и Дуся. Не в ужине, понятно, дело, хочет человек, чтобы для нее, девчонки, жизнь собственная заметной делалась. Переживала тут, а теперь вроде как поздравляет.
– Дома-то как, – спросила почти сердито, – не потеряют?
– И-и! – отмахнулась Дуся. – У нас хозяин даровой, а зовется домовой. Одна я, сын в армии.
Санитарка смотрела на нее ясными глазами, ни тени усталости на лице, будто она не работала день и не было следом ночи без сна. А она ведь всегда такая, – впервые Тамара внимательно пригляделась к Дусе, – после выходного ли, с ночного дежурства. К пятидесяти, а ни морщинки, ни заботинки на виду, посмотреть – не бывает жизни слаще ее. «Наша тетка ай не лебедка, – пошутила, когда Тамара назвала ее тетей. – Зови Дусей, привычнее».
В эту ночь она узнала, что главный врач их здешний, только учиться уезжал в город. Мать у него умерла рано, по какому-то врачебному недосмотру, а пока он учился, отец сошелся с одной из соседнего района, уехал. «Не полагал, видишь, – рассказывала Дуся, – что сын назад вернется, – или в городе мужику не устроиться? – дом продал, а парнишонка тут как тут. Сейчас у хозяев обретается».
– Такой молодой – а главный. – Тамаре все еще с трудом верилось в это.
– Шумной, – уклончиво определила его Дуся и тут же, подхватившись вдруг, заспешила. – Дом невелик, да гулять не велит.
Утро медленно входило в комнату, а ей отчего-то хотелось поторопить этот день. Открыла окно – и на нее обрушился бесшабашный хор разной пернатой мелочи, облепившей деревья перед домом. «Разбудят сейчас всех», – подумала с сожалением. Но нет, на улице ни души, ни звука постороннего, и окна еще в глубокой дреме, будто люди сговорились отдать этим утром весь мир птицам. И вдруг она увидела Жукова. Главный врач брел серединой улицы от центра, маленький, нахохленный – мальчишка, поднятый со светом строгой матерью. Она отпрянула от окна, словно пойманная на стыдном каком деле, но тут же вернулась: а вдруг видел?
– Не спится? – остановился он напротив.
– Встала уже, – соврала. – А вы что в такую рань?
– Когда же еще? – невесело усмехнулся и сказал неожиданно: – Шкаф одежный есть – не нужен?
– Заче-ем? – протянула растерянно. – У меня казенный.
– Соседи вчера переезжали, бросили. Стоит посреди двора, рядом с рябиной.
– Геннадий Василич, а здесь грибы растут? – Она кивнула в сторону леса.
– Сушь, какие грибы! – И он медленно, как бы через силу, подался к больнице.
***
– Там роженицу привезли, – сунулась в окно запыхавшаяся Дуся, – тяжелая! Побежали!
Роды были обычными, однако предчувствие не обмануло санитарку: открылось сильное кровотечение. Сделали все положенное в таких случаях, но кровь не останавливалась и начало падать давление. В панике Тамара кинулась звонить главврачу.
– Специалистов у нас больше нет, – ответил, – а я в вашем деле ничего не смыслю. Так что давай сама.
И она решилась на операцию, сложную, «врачебную», как у них в училище говорили. Надо наложить четыре полостных шва – и у нее в памяти четко обозначилась схема из учебника: вот так, с угла на угол…
Все закончилось удачно. Около полуночи Тамара пришла домой, и тут ее заколотило. Ни Дуся, забежавшая на минутку, ни одеяло, ни чай долго не могли унять эту дрожь.
С начала рапорта она сидела как на иголках, думала, только и разговоров будет о ее операции.
– Что там у вас? – спросил Жуков, когда очередь дошла до родильного.
– Операция, четыре шва.
– Хорошо, – оборвал главный и обратился к следующим.
– Геннадий Василич, – обиженная подошла она после рапорта, – а если бы я не справилась, ведь эта операция для врача?
– Мы б тебя посадили, – весело сообщил он.
Тамара готова была поклясться, что думала во время операции о чем угодно, только не об этом. Ничего себе! – представила свое будущее в случае неудачи и мысленно обозвала главного сухарем.
После работы Жуков сам подошел к ней.
– Ну что, идем за грибами? – спросил, приплясывая.
– Так сушь ведь…
Третьим с ними отправился Михаил Часовских, корреспондент районной газеты – рыжий, долговязый, невозмутимый. За один его шаг Жуков успевает делать три с прискоком, посмотришь на эту пару – и готов в любое чудо поверить, только не в их дружбу.
Дуся сказала, что у него сердце больное. Наверно. Тамара слышала, как Михаил говорил Жукову, смехом, правда:
– Я почему твое общество терплю? Потому как ты не невропатолог, не терапевт – тебе до меня не добраться.
За Урлой гора, от самого подножья ее начинается лес. Поднялись высоко, присели на утоптанной площадке, по-видимому, хорошо знакомой друзьям. В просветах между деревьями видно село в вечерней стоялой пыли, самое заметное строение – их больница.
– Там, за садиком, – Михаил показал рукой, – церковь была и колокольня.
– И куда подевались?
– На кирпич расколотили, больницу вашу построили.
– А колокол?
– Не знаю… – пожал плечами Михаил, – в город, должно быть, увезли, на переплавку.
– Прадед мой натерпелся за тот колокол, – усмехнулся Жуков. – С Дона шли, остановились в деревне, километрах в двадцати отсюда, там нынче не живут, карьер щебеночный. Дом сговорил уже – а тут праздник случись или воскресенье, не знаю. Услышал он колокол – далеко разносило – и все сговоры побоку. Туда, говорит, хочу, к благовесту. Неспокойный был человек.
– Вон откуда!.. – подал голос Михаил.
– Здесь домишко нашел подходящий, – Жуков оставил реплику без внимания, – по рукам ударили с хозяином, а до того уже приторговывался к дому ведьмак какой-то, чернущий, сказывали. Пристал к прадеду: отступись! Куда! Посулил ему тогда ведьмак: гореть тебе на новом месте – и через два дня трынки не осталось в дедовом хозяйстве, все подчистую сгорело… Отстроился снова, миром помогли; на зачин выпросил у батюшки дозволение в колокол ударить – освятил, значит. Верил.
Жуков сорвал сухую клубничину, закаменевшую в недозреости, и вдруг расхохотался.
– Грибы!
***
Пришла осень. В роддоме появились бирки, заблестели стерилизаторы, исчезли поильники. Баянист из дома напротив разучил «Картошку» до конца, правда, врал все в том же месте, но теперь без остановки шпарил дальше. А Тамара безнадежно влюбилась в Жукова. Редкими свободными вечерами она сидела дома одна, несколько раз пыталась писать стихи, рвала, опять обещала себе не браться за перо. Скучала и думала: когда любят, сходят с ума, а у меня ничего похожего. Временами она ненавидела себя и придумывала небывалые диагнозы. Сколько уж родов приняла, сколько на ее глазах изуродованных болью лиц в момент расцветали счастьем, но ни разу не ощутила в себе того самого, женского, о чем много читала и слышала.
Однажды, уставшая до крайности, она поинтересовалась у Дуси, как той удается всегда выглядеть свежей?
– Мне нельзя иначе – жалеть некому.
Дома Тамара достала пепельный парик, давно купленный на барахолке и не надеванный ни разу. Посмотрела на себя: роскошный парик подчеркнул все неудачи лица – нос картошкой, выпуклые глаза водянистого цвета, невыразительный рот.
– Тоже мне, Мальвина! – фыркнула зло и забросила парик в кучу тряпок.
Отчего-то вспомнился одноклассник Маслов, явившийся на их единственное свидание босиком. «Везет же на шутоломных!» – вздохнула.
Вечером безо всякой надобности она пошла в больницу и услышала в коридорной пустоте чей-то голос. Он шел со второго этажа, слов не разобрать, одни невнятные звуки, тяжело отталкивающиеся от пустых стен, ударяющие друг в друга, не имея выхода. «Бу-у, бу-у, бу-у», – отдавало в уши. Тамара поднялась по лестнице, тихонько заглянула в приоткрытую дверь кабинета и увидела Жукова и бабу Зину, толстую операционную сестру. Он читал вслух.
– Прощай, – сказал Лис. – Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь…
В Урле каждый знал про нежную дружбу Жукова и бабы Зины, давно уж никто не удивлялся, когда видел эту необычную пару, направляющуюся в клуб или из клуба: мальчишка-вьюнок и неповоротливая, больная семидесятилетняя женщина. После кино Жуков проводит ее до самого дома, постоит у калитки и поскачет, застоявшийся, она медленно махнет вслед рукой, будто благословит на дорожку.
– Хирургов-то сколь она за свою жизнь выучила! – ответила Дуся на Тамарину усмешку. – И вообще… Твоя мамка еще стирать на себя не научилась, а та уж раненых из огня вытаскивала.
«Он жалеет ее, старую, толстую, – думала Тамара. – А я вот некрасивая!..»
Она долго ходила по темным улицам Урлы, потом опять вернулась в больницу. Все ушли, тишина.
– Гена, – отчетливо сказала в коридор, на что стены упруго и низко отозвались: он-н-н. Это не было эхом, и Тамара вспомнила, что на больницу пошел кирпич от церкви и колокольни. Наверно, в стенах остался жить отзвук старого урлинского колокола.
Жуков как-то сказал ей:
– Ты хлопаешь по попкам будущее, а я пластаю вчерашний день: язва, грыжа – болезни трудных лет. Мать у меня умерла от аппендицита, представь себе! Я тогда хотел быть завскладом, у нашего зава был жутко красивый кожаный портфель, желтый, с двумя застежками.
Тамара вернула разговор к болезням от прошлого голода и надрыва, спросила, отчего ж тогда он такой веселый?
– А это компенсация, – рассмеялся Жуков. – Ты ж вот грустная – все по справедливости.
«Всегда он так, – расстроенно подумала, – начнет всерьез – и тут же в кусты».
***
Урлу частенько посещали гастрольные бригады, все больше халтурные, с подорожной грамотой через всю страну. Один раз приезжал даже цирк. На первое представление, – цирк был бедный, без шатра и арены, – в клуб набилось народу – не протолкаться, а третье уже проходило при пустом зале. Больше представлений не было, но циркачи уезжать не торопились. Дусина родственница, дежурная из гостиницы, рассказывала, что днями артисты спят, а ночью гоняют своих собак, ругаются с попугаями и выпускают в коридор голубей. Или картошку начнут искать – в два-то ночи! И стирают все время. Как приехали, не перестают полоскать тряпки, эскадрон кавалерийский на помывке, не иначе. Может, отстираются – и съедут?
И нынешние гастролеры по виду не отличались от прочих, поэтому Тамара не пошла на концерт. А поздно вечером к ней заявились Жуков, Михаил и гитарист из ансамбля. Музыкант играл, пел, а она слушала и смотрела на тонкие его пальцы. В какое-то мгновение ей представилось, что эта нервная кисть обозначает некую границу между здесь и там. По одну сторону вся ее нынешняя жизнь, по другую – Маслов, проспект, книги... Какое это прекрасное занятие – читать книги, забыла совсем! И еще увидела голубой трактор с оранжевыми жарками на капоте. Осталось в памяти с загородной поездки, в школе тогда училась: солнце, трактор, цветы и неповторимый запах только что вспаханной земли… Странно, вон их сколько под окнами разъезжает – голубые и красные – обычное дело. Она подняла глаза и увидела: Жуков тоже смотрит на пальцы гитариста. О чем, интересно, думает?
Тамара отпросилась у Жукова в город, мать проведать. Ключа под ковриком не оказалось – не ждали, конечно. Можно было сходить к матери в булочную, неподалеку, но она решила побыть во дворе, присела на крыльцо. На веревках покачивались простыни – материна стирка, узнала. Последние листья с сухим шорохом искали покоя по углам. Дом их на восемь семей строили для работников железной дороги, что поначалу было ясно с первого взгляда: обшивку сделали из списанной вагонки, вся железнодорожная грамота на стенах. Потом этот огромный вагон без колес покрасили, и он перестал походить на временное жилье. Во дворе небольшой участок земли, жильцы сразу же приспособили его под огород. Грядки и грядки – чего там делить, но вскоре участок сердито ощетинился перегородками. Мать отказалась, нет, не дележки избежать хотела, они всю жизнь провели на колесах и к хозяйству тяги не имели. Отец был железнодорожным строителем, мать – ревизором. До седьмого класса Тамара сменила десяток школ, и тогда мать сказала: все, Витя, хватит. Отец пожил с ними немного да покатил дальше, а они остались. Ей помнились переезды, вагоны, вагончики, новые места, люди… Последняя станция, где они жили перед городом, называлась Финударника; Тамара сначала не задумывалась над словом, просто повторяла за взрослыми, но потом школьная пытливость взяла свое, и ей объяснили: станция имени счетовода-передовика. Из-за множества впечатлений жизнь до приезда сюда казалась ей невероятно долгой, зато последние шесть лет в городе – как один день.
Представила: мать приходит с работы, жарит яичницу. Еда у нее скорая и простая – экономная, потому как надо дочери приданое справлять. Тамара подошла к простыням, тронула их щекой – и заплакала. Эти их простыни – паруса одиночества!
Двух дней не пробыла она у матери. Уезжала – будто не дом свой оставляла, а одну из многочисленных в ее жизни станций.
***
Под Новый год по местному радио передавали концерт районного детского сада. Все в это время подвигались к праздничному столу, расслабленно внимая старательным исполнителям. Внезапно песня оборвалась, и диктор сказал, что с сообщением выступит главный врач.
– Дорогие товарищи! – начал Жуков и тут же в сторону: – Можно я без бумажки?.. С Новым годом вас! – Опять заминка. – Я прошу вас, товарищи, пейте в меру и, главное, ведите себя прилично. А то в последнее время взяли моду будить меня среди ночи с травмами и все по пьяному делу. Я-то, конечно, ничего, молодой, встал и пошел, но вы же хозяев будите, а они прекрасные люди. Пожилые.
Тут опять прорвалась песенка, но в детский хор еще долго вплетался далекий мужской голос. Тамара опять позавидовала: вот и для хозяев у него сердца хватает.
За праздничным весельем о выходке Жукова забыли, но вскоре пришлось вспомнить, потому что через несколько дней произошла еще одна неприятная история. В гости к урлинцам приехала хоккейная команда из соседнего района. Матч закончился победой хозяев, и не успели они пожать руки соперникам, как прямо на лед выехал мотоцикл. За рулем невозмутимый и торжественно прямой Михаил Часовских, а в люльке распахнутый, без шапки Жуков. Не дожидаясь полной остановки транспорта, он кинулся обнимать свою команду.
– В чем дело? – откозырял выросший перед ним участковый.
– Победили-и-и! – завопил Жуков и, не обнаружив на себе шапки, сорвал ее с милиционера.
Судили главврача в столовой при скоплении народа. Были гневные выступления, дескать, что же от остальных ждать, коль районный руководитель этакое вытворяет. Дуся громко доказывала, будто во всем виноват журналист, он подбивает серьезного человека на глупости.
– Ишь! – стукнула себя в лоб. – Соломой вырос – а колос не вынес!
– Берем Жукова на поруки, – сердито сказала председатель профсоюзного комитета больницы врач-терапевт Лебедева. – Не сажать же его на самом-то деле!
На том и порешили, а после суда коллектив столовой с радостью предоставил помещение для чаепития по случаю благополучного исхода. Виновник торжества в веселье не принимал участия, он растроганно смотрел то на одного, то на другого и за весь вечер не сказал пяти слов. Зато Михаил горячился, втолковывая Дусе:
– Все мы жалкие рантье, существующие на проценты от неведомой нам, настоящей жизни. А процентики эти!.. – И он отмерил на мизинце, какие они, их проценты.
***
Тамару отправили на неделю в далекую притаежную деревню Клепичиху. Туда уже год не могли найти фельдшера. В медпункте ее встретил председатель сельского Совета, одеждой своей являвший крик моды тридцатилетней давности: рубашка с длинными языками воротника, потерявший форму пиджак, туфли из тех, что во времена молодости Тамариного отца служили по десять лет, потому как надевались по выходным дням. В сгущающемся сумраке она разглядела заросшие пылью и копотью стерилизаторы и диаграмму, отображающую рост заболеваемости в дореволюционных окраинах.
– А вдруг срочное что, хирург, к примеру, понадобится?
– Звоним в область – присылают вертолет, – обыденно сообщил председатель и ушел, указав на коромысло и зеленую крышу под горой: там колодец.
С коромыслом Тамара не сладила, поскользнулась и опрокинула ведро на себя. Ей бы вернуться в дом, но она подхватила ведра – и назад к колодцу. Куртка взялась ледяной коркой и на ходу глухо побрякивала, как колокольчик, зажатый в ладони. Не успела переодеться – в дверь, приоткрытую словно бы сквозняком, проскользнула худенькая женщина в платке, по-старинному закрывающему лоб. Тамару поразило ее до крайней степени отсутствующее лицо, такие лица бывают у людей с тихим помешательством.
– Медсестра я, Надежда, – прошелестело от входа.
– Здешняя? – спросила Тамара, чтобы хоть что-то спросить.
– Приезжая, – и поспешил заверить: – Люди у нас хорошие, только привыкнуть к ним надо.
– Вы-то привыкли?
– Нет, не могу, – призналась сестра, добавив на вздохе: – Двадцать первый год здесь…
«Староверы, что ли?» – Тамара улеглась на топчане, заменявшем кушетку для больных. Слава богу, привыкать ей здесь не надо будет.
Первой посетительницей была старушка семидесяти пяти лет, одетая, к удивлению Тамары, точь-в-точь как Надежда.
– Дай цитрамону! – потребовала.
– Голова болит?
– Цитрамону! – не желала объясняться старушка.
Померила давление – шкалы едва хватило.
– Какой вам цитрамон, бабуся, там же кофеин! Сейчас поставим укол, таблетку выпьем.
Больная не стала дальше слушать, аккуратно притворила за собой дверь. Однако через несколько минут она вернулась в сопровождении Надежды. Сестра молча достала из шкафчика цитрамон и так же, в молчании, проводила старушку.
– Ты что, с ума сошла? – накинулась на нее Тамара.
– Я двадцать выговоров за отказы имею, – как о чем-то не относящемся к делу сообщила сестра. – И концов тут не найдешь, кто прав, кто виноват.
«Это же преступление!» – хотела крикнуть Тамара, но слова застряли в горле. Голос Надежды, ее отупелое безразличие говорили о незыблемости происходящего здесь. Долго раздумывать ей не дали, посетители пошли один за другим – и все старушки, похожие одна на другую. «Прямо монастырь какой-то», – отметила про себя. Почти все они ничего не говорили, посидят, посмотрят – и уйдут.
– Новый человек, – пожала плечами Надежда.
За полдень прибежала девочка лет четырнадцати, дрожа и заикаясь, выдавила из себя:
– Деда задавила корова!
Тамара решила, что она с перепугу оговорилась и корова забодала, не задавила, но уточнять было некогда.
Дед, остывший уже, лежал неподалеку от проруби. Он, рассказали, повел поить корову, поскользнулись оба, и животное рухнуло прямо на бедного старика. Виновница несчастья стояла тут же, опустив голову, тяжело поводя боками. Тамара растерялась: первый вызов – и смертельный случай. С другой стороны посмотреть – что бы она делала, если б дед умер не сразу? Подумала – и страшно стало и стыдно. Надо составлять акт, а что указывать в графе «описание обстоятельств смерти»? «Задавила корова»? – рука не поднимается. Позвонила в район, Жукову.
– Так и пиши, – ответил.
День здесь казался втрое длиннее обычного. Поздно вечером Тамара выходила из медпункта и видела, как огромная луна, выкатываясь из-за таежной стены, освещала все вокруг. Почему-то говорят, будто свет у луны неживой. Может, и так, если смотреть на освещенное лунным светом лицо, а на деревню – все наоборот – оживают и стены домов, самое темное у которых – окна, и тын, и его ползущая тень, и покачивающееся на журавле ведро… В эти минуты Клепичиха напоминала ей деревеньку из сна, и странная мысль возникала: сюда никогда не доходил колокольный звон – слишком далеко. Но, может, у них что-то свое, иное, может, всякому так назначено – слышать за собой некий благовест?.. Тамара вслушивалась в собственную прошлую жизнь, различала оттуда одно – монотонный перестук колес – и говорила себе, что здесь, в Клепичихе, никогда не будет Жукова.
***
Дома поджидали ее нерадостные вести. Михаил с Жуковым разбились, возвращаясь в Урлу из поездки по району. За рулем редакционной машины сидел Михаил. В пятнадцати километрах от райцентра, на повороте, он, как записано в милицейском протоколе, не справился с управлением. Когда Жуков очнулся, он увидел, что друга в машине нет, поискал около, покричал в темноту и отправился домой, недоумевая, как это Михаил бросил его.
Жукова подобрали на краю села и привезли в больницу без сознания. Наутро поставили диагноз: сотрясение мозга, незначительное смещение позвонков и двустороннее воспаление легких. Придя в себя, он грозился повыгонять всех к чертовой матери, и если ему не отдадут одежду, он в пижаме уйдет. Но явившийся тут следователь мягко растолковал, что машину обнаружили сразу же, поиски ведутся в разных направлениях, и от него, больного, толку там не будет.
Через неделю поиски прекратили, и Михаил был исключен из списка живых.
Следствие шло своим чередом, по обязанности ставя под сомнение показания Жукова, и Тамара с ужасом думала, как же ему жить дальше? И Михаила, конечно, жалко, однако видеть хотя и живого, но страдающего Жукова – на это не хватало сил.
Жуков выписался, не дожидаясь выздоровления. На работу не показывался, с утра вставал на лыжи и уходил из села. Искал.
– Геннадий Василич! – попыталась она остановить его однажды. – Не надо, пойдемте на работу.
Он посмотрел куда-то поверх ее головы, застегнул крепления и без слов покатил своей дорогой. Тамара знала, он осуждает себя, и бесполезно ждать пощады от этого судьи.
***
Вечером, когда стихают звуки, уже различимы едва уловимые, но верные приметы весны: шурша, оседает темный сугроб, ветер приносит с горы новый запах. Чей-то пес, замерев посреди дороги, вытянул морду на ветер и блаженно прикрыл глаза.
В один из таких дней умерла баба Зина. Днями еще Тамара наблюдала, как по сумеречной улице возвращается народ из кино, а баба Зина стоит у своей ограды, всматривается в едва различимые лица. Потом долгим взглядом провожает последних прохожих и еще некоторое время прислушивается к удаляющимся шагам… Тамара впрямую связывала эту смерть с Жуковым и думала, что у нее на глазах рушится целый мир.
Главный врач шел за гробом, и ей показалось, будто у него совсем не стало плеч – так утянула их книзу невероятная тяжесть.
– Горюн ты наш! – всхлипнула Дуся.
Михаила нашли в недалеком ложке, когда сошел последний снег.
Вскоре Жуков уехал. Накануне Тамара прибежала к нему домой.
– Геннадий Василич, не уезжайте! – И, не зная, чем же она может удержать его, крикнула: – Я люблю вас, Геннадий Василич!
Он долго и внимательно смотрел на нее, затем улыбнулся печально и сказал одними губами:
– Ничего.
Майским теплым днем она смотрела из окон роддома, как молодые усаживались с новорожденным в машину. И вдруг почувствовала жгучее желание оказаться там, на месте этой счастливой женщины, и прижимать к себе теплый живой сверток. Свой! До того незнакомо все было сейчас в ней – она даже на секунду ощутила в себе какую-то неведомую тяжесть.
Это жила, прорастала ее любовь. И она будет жить вместе со многим, что остается с человеком, хочет он того или нет – с жалостью к матери, с тоской по глухой деревеньке, таинственно оживающей лунной ночью.
Никто теперь, кроме нее, не знает, что в толстых стенах больницы запрятано давнее эхо колокола. И она сознавала себя хранителем бесценной тайны, хранителем, приставленным к этому месту самим Жуковым. Верила, он обязательно вернется сюда, на родину прадеда и своих колоколов. Должен же он проверить, как она тут справляет службу…
Неутомимый баянист разучил уже «Во саду ли, в огороде», но не забывал и «Картошку», имея теперь возможность щеголять репертуаром. Иногда Тамаре казалось, что ее обманывают: сколько уж времени прошло! Вот сейчас баянист оборвет свою «Картошку» и заиграет полонез Огинского.
Но за окном все было по-прежнему. Только в ней самой на привычные звуки отзывалось что-то новое.
«Картошка моя, вся поджаристая-а-А!»
Анатолий Кирилин (Барнаул)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
