Совы

Рассказ

Пара сов поселилась на кедре в саду у старика. В прошлом году в кроне этого сорокалетнего, неуместного здесь, в пригородном садоводстве, таежного красавца, соорудили гнездо вороны. Старик прогнал их самым жестоким образом: убил вороненка, подросшего уже почти до размеров взрослой птицы. Он знал:только так можно избавиться от зловредной карги, чье присутствие отпугивало веселую пернатую мелочь. Да только ли это! Вороны зорили гнезда, умерщвляли птенцов. Вместо чириканья и щебетанья округу оглашал противный скрежещущий глас. Нынче совы заняли пустующее воронье гнездо, что вполне соответствует их совиной природе. Случается, заселяют они и квартиры поменьше, тогда совята часто выпадывают из гнезда. Этим, – думал старик, – такая беда не грозит.

К старику на участок повадился ходить хорошо откормленный дымчатого окраса кот. На нем был узенький зеленый ошейник, и это вместе с упитанным телом указывало на то, что он хозяйский, не бродяжка. Вид у кота важный, независимый. Поначалу старик подумал было подкормить гостя докторской колбасой, но уж больно сытой выглядела животина. Не было дня, чтобы кот не появился на участке, вылезет из травы, окаймляющей старую грушу, прошествует мимо грядок, постоит, раздумывая о чем-то своем, кошачьем, и пошел себе дальше. Пути его неисповедимы, ибо заборы в садоводстве по большей части нарошечные – щель на щели, пролом на проломе, ходи себе, котяра.

По утрам старик находил возле крыльца останки разодранных мышей. Полевки, – отмечал он побитых грызунов, превосходящих размерами домашних сородичей. Поначалу старик думал, что это серый гуляка таким образом выказывает ему свое расположение, только вот странность, обычно кошки так с мышами не поступают. По истечении некоторого времени он понял: это совы рвут мышей на части, чтобы их детки могли ухватить пищу своими неокрепшими клювами. А те, неумехи, роняют куски добычи. Надо же, – удивляется старик, – и ведь не подберут с земли!

Судя по всему, год на мышей случился урожайный, новые окровавленные останки их появлялись каждое утро. Опять же, сова – птица крупная, поди прокорми выводок, да и самим родителям тоже питаться надо. А вскоре он обнаружил, что новоселы вороньего гнезда умудрились высидеть аж четверых совят. Однажды утром вскинул голову – а они в рядок уселись на ветке прямо над ним, круглые такие, в детском пуху, лупоглазые – игрушки на елке!

– Хорошо вас кормили, – вслух обронил старик и закашлялся.

Другой день или уж третий слова не вымолвил, горло ссохлось. Постоял немного, сорвал несколько ягод малины – первые! – пару листиков смородины, пошел к дому, чтобы включить чайник. Дед его, запомнилось из детства, таким образом делал добавки к чаю, вместе с колониальной заваркой клал листья смородины, мяты, чабреца, тщательно раздавливал ягоды той же смородины или малины.

– А вот еще хорошо добавлять душицу или брусничный лист, – предложит ему кто-нибудь.

– То травы женские, – отвергнет предложение, оставляя присутствующих в уверенности: знаток природы, ничего не скажешь.

Дед был из деревенских, знал и лес и реку.

Старик скинул огородные резиновые шлепанцы перед входом, он ни разу не позволил себе войти в покои обутым. Включил чайник, присел на мягкий стул. В доме есть все, что необходимо для житья: диван, один шкаф большой, другой поменьше, холодильник, микроволновка, которой он пользовался крайне редко, не любил, говорил, что она делает еду ненастоящей. Кухонный гарнитур дополняла раковина, слив из которой устроил сам старик, чем очень гордился. Это было, пожалуй, его единственным вкладом в обустройство жилья, остальное приобретено, расставлено, развешено подругой или людьми, которых она нанимала за свои деньги.

Сам домик, сложенный из силикатного кирпича, как и участок при нем, принадлежит ей. Подруга, – будто и не знал он за ней никакого другого имени, – так и звал наедине и прилюдно. Она звала его стариком. Впрочем, так было не всегда. Давным-давно были они любовниками, сойдясь, как говаривали пожившие люди, во грехе: она замужем, он женат. К слову, разница в возрасте у них четверть века. Многое случилось с той поры, жена старика умерла, повзрослевшие дети разлетелись кто куда, здоровье ушло вслед за ними. Имущества никакого, трынки нет в качестве собственности, жилье чужое. При нем остался крохотный кусочек жизни, именуемый подругой. А ее жизнь в основной своей части по-прежнему тратилась на семью, выросшую до внуков, работу, домашнее хозяйство. Однако старика она не отпускала от себя, хотя оставь она его – он шагу бы не сделал вослед, слова б не сказал вдогонку. Зачем я ей? – спрашивал старик себя и повторял вопрос, обращаясь к ней.

– А я и сама уже не знаю, – отвечала подруга и добавляла смеясь. – Ты у меня как постаревшая собака, прожила всю жизнь в доме, куда ж ее теперь…

Обидно? Да на что обижаться-то, так оно и есть. Бесполезный в хозяйстве, бесполезный в любви, старик доживал свои дни в маленькой съемной квартирке городского пятиэтажного дома, ненужный никому из родни. Когда он говорил об этом с подругой, она успокаивала, повторяя: ты мне нужен. Как уже было сказано, близкие отношения с ней истаяли, превратившись в какое-то малопонятное подобие дружбы, а точнее – попечительства, опеки с ее стороны.

– Нечего тебе сидеть в этой клетке, в городской духоте! Будешь все лето жить в саду, на природе, сторожить добро, собака моя!

И он перебирался на лето в сад вот уже пятый или шестой, – он точно не помнит, – год подряд. Соседи считали его хозяином участка, а подругу его дочерью. Он кивал в подтверждение: да, так и есть.

В сад подруга приходит пешком, оставляя машину, внушительных размеров джип, возле ворот кооператива. По этим заячьм тропам, – ее выражение, – мне не проехать.

– Нашла в Интернете, – сообщила подруга в очередной приезд, – совы, оказывается, едят червяков, не только мышей. Так что можешь накопать, будут тебе благодарны.

– Я хоть слепой, но днем еще кое-что вижу, а эти только ночью зрят, разглядят они червяка, как же! Хватит им мышей, все нам польза…

– Я тебе корейку привезла нежирную, убери в холодильник. А лучше сядь и поешь, забудешь потом, знаю тебя.

– Там уже места нет, в холодильнике этом, все возишь и возишь.

Этот разговор – ритуал, повторяющийся с каждым ее приездом. Как-то вот нынче про таблетки забыла  сказать. Она это тоже делает постоянно, хотя сама же над холодильником повесила лист ватмана с начертанным жирным фломастером напоминанием: таблетки! На двери его городского жилища она разместила большой плакат ядовито-желтого цвета и наклеила на него вырезанные из журнала «Культура и жизнь» буквы: «Стой! А газ! Свет! Вода!!!» Со временем он, очевидно, присмотрелся к плакату и, уехав в поликлинику или на рынок, звонил  ей: кажется, я забыл выключить… И она мчалась в его квартиру проверять, что там он забыл.

Лето в тот год выдалось ранним, в двадцатых числах апреля сосед Валера созвал соседей из тех, кто в состоянии был осилить его самогонку и вынести безудержное гостеприимство, отмечать начало сезона. Валера, как оказалось, не поспешил. К майским уже цвели вишни, следом яблони, и садоводство постепенно покрывалось сплошной зеленью. Птицы тоже не отставали, к середине июня  совята стали выбираться из гнезда, рассаживаясь на ветках кедра. Старик диву давался: когда успели вымахать? Птенцы мало чем отличались от взрослых сов, юный возраст выдавал пух, покрывающий их с головы до хвоста. Интересная птица, ни на какую другую не похожа. И почти человеческое лицо. Хм, у птицы лицо? – старик в сомнении покачал головой.

К соседу Валере приехали дети с внуками. Быстроглазый, похожий на цыганенка одиннадцатилетний Ромка и его ровесница степенная белокурая Соня. Нависли над забором.

– А правда, у вас совы живут?

Старик молча открыл калитку, так же без слов поманил рукой: заходите.

Валера увязался за детьми, тоже интересно. Совята сидели парой, их хорошо было видно с крыльца.

– Смотри-ка, сидят, на нас смотрят и не боятся. – Ромка махнул рукой – напугать. Не напугал.

– Может, и не на нас вовсе, – высказал сомнение Валера, – они днем вообще мало что видят. Большие, а кормиться, поди, сами еще не научились. То-то, смотрю, мышей не стало, родители передушили всех.

– Ну да, – по привычке возражать откликнулась подошедшая последней Валерина жена Люда, яркая блондинка, выглядевшая моложе своих пятидесяти пяти на добрый десяток лет, красивая. – Это наш кот Тимка мышей ловит, вон вчера лягушку притащил.

– Тоже мне, француз, лягушатник! Он у вас на сухом корме и знать не знает, что такое живое мясо, всю природу испортили, скоро собаки за зайцами бегать перестанут.

Совята сидели смирнехонько, словно не их пришли смотреть, а  им показывали пестрый, говорливый цирк. Потолкавшись еще немного на крыльце, гости ушли, а старик передвинул табуретку в тенек, присел, понянчил больную ногу, точнее – ту, что стала отказывать первой. Интересно, сколько еще до коляски? – подумал и другая мысль ошпарила. – А кто тебя в ней катать будет?

Старик поднял глаза – совята на прежнем месте. Вот мечта родителей: посадили – сидят. Зашел на веранду, на столе два пластиковых контейнера, один с малиной, другой с жимолостью. Такое сумасшедшее лето, где это видано, чтобы эти ягоды созревали одновременно! Убрать в холодильник, а дальше что? Пойду на эксперимент! – усмехнулся про себя. Ссыпал оба контейнера в одну посудину и поставил на огонь. – Про такую смесь в варенье не слыхивал, поглядим, что выйдет. – Собственно, варенье старик никогда не делает, узнал у старух, они называют это ягодное варево пятиминуткой. И термообработку продукт прошел и витамины сохраняются. – Подход верный, – подумал и с тех пор только так и делает. Одно непременное условие – банки с этими заготовками должны храниться в холодильнике, иначе закиснут.

Покончив с ягодой, старик вернулся к своей табуреточке, да присесть не успел, чу – кто-то всхлипывает неподалеку. Огляделся – соседка справа, Вера, согнулась, опершись на грабли, плачет. Спрашивать – горе множить, знал он: соседкина дочь Лена умирает, едва дожив до тридцати. А не спросить, молча укрыться на веранде  – не по-соседски, не по-людски.

– Что, Вера, совсем худо?

– Да все, – она рукавом промокнула глаза, – дни считаем.

– И никак-никак?

– Нет, все перепробовали, все лечения прошли. Да и врачи сказали: готовьтесь.

У Лены двое детей, десятилетняя Настя и трехлетний Санька. Вера считает, что беременность Санькой и роды причина Лениного недуга, ругает зятя Славку: предупреждала же, не надо ей второго, не по здоровью. Нынче он не появлялся в саду ни разу, наверно, возле жены, дети опять же малые. И работа у него – всякую мелкооптовку на своем микроавтобусе развозит чуть ли не по всей Сибири. Как тут все совместить!  

Вера приподняла голову, глянула на грядки и, оставив грабли, побрела в дом.

– Я ненадолго, – едва замкнув за собой калитку, – объявила подруга.

– А когда было иначе? – Старик подхватил сумки, понес в дом. – Однако лет пять назад.

– Не начинай! – Она быстрым взглядом окинула пространство: много ли свидетелей ее появления? – Ставь чайник! Кофе попьем да я помчалась.   

Стало быть, кофе на скорую руку, молоть зерна некогда. Он замешал растворимый из банки и из пакетиков – привет от Вьетнама. Подруга привезла оттуда целый мешок.

– Вот через неделю дочь с семьей уедет в Турцию – буду посвободнее, здесь смогу быть подольше, мясо пожарим. Я на рынке купила ленивую мышцу, нежное такое мясо, почти без волокон.

Старик удивился:

– Ленивую?

– Да я и сама недавно узнала, есть такая филейка у коровы, в каком месте, правда, не спрашивала. Ее, говорят, сразу скупают рестораторы для изысканных блюд, поэтому никто и не слышал. Да и стоит, как крыло от боинга.

Она и вправду умчалась, оставив недопитой треть чашки. Машину, как уже было сказано, она оставляет у въезда в садоводство. Чтобы не отсвечивать, – говорит. Но это одна сторона вопроса, другая – ее здоровенному джипу трудно пробираться по узким переулкам садоводства. Сады старые, пути здесь прокладывали, когда круче «Москвичей» да мотоциклов «Урал» у народа транспорта не было.

Вечереет. Совы попрятались. Стихли звуки, умаялись строители со своими топорами и пилами. И только уныло, на одной ноте тенькает невидимая птица. Хорошо. Да хорошо ли? Мысль остановил Валера.

– Пойдем вечерять, Людмила наготовила всего. Зовет.

Хитрец, знает, что без приглашения хозяйки старик ни за что не пойдет, скажет что-нибудь вроде: буду я там, в семье у вас путаться под ногами!

Стол украшали все дары нынешнего лета. Что не поспело на грядках, созрело в теплицах, их у Валеры аж три. Хозяин налил себе водки, старик с Людмилой решили выпить вишневки ее собственного приготовления. На мангале жарилось мясо, и Валера то и дело отворачивался, чтобы проверить его состояние и полить водой.  Благо, далеко ходить не надо, мангал прямо здесь, на веранде, с хорошей вытяжкой.

Разомлели. Разговорились. Валера с женой учились в одном институте, даже на одном отделении, только она курсом старше. А познакомились, когда его за пьянку не допустили до защиты диплома и отправили отрабатывать наказание на завод. И надо ж такому случиться, попал в подчинение к Людмиле, к тому времени закончившей вуз и даже успевшей продвинуться по службе. Приглянулась Людмила ему еще раньше, а тут влюбился по-настоящему. Но нет, здесь еще не начало романа, все отодвинулось на годы, и он и она успели обзавестись семьями, детьми.

– Как же это? – удивился старик.

– А вот, – засмеялась Людмила,  – судьба водила, а мы от нее бегали.

– Добегались! – Валера любовно оглядел решетку с мясом. – Мы с ней умудрялись уезжать от семей на несколько дней. Кто там, что там дома – трава не расти.

– Он как-то пришел в пять утра, я открываю в тапочках, в халате. Так и удрали. Отчаянная была!

– Куда что подевалось? – вскинул брови Валера. – На дороге чуть что – верещит: ой, страшно! Пока до Горного доедем, у меня коленка в синяках от  ее кулаков.

Они прожили вместе уже больше двадцати лет. От первого брака у Людмилы две дочери, у Валеры – сын. Общий у них сын Артем, двадцатилетний добродушный парень, работающий не то поваром, не то помощником повара.

Ночь опустилась, холодная, несмотря на разгар лета.

– Засиделся. – Старик поднялся со своего места. – Пойду. Спасибо за угощенье. За мной ответ.

Старику не спится. Он включил настольную лампу, поставленную на комод таким образом, чтобы можно было читать лежа на диване. Открыл томик Бунина, прочитал небольшой рассказ, заканчивающийся так: «И вечная мука – вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законного выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове». Отложил книгу, сон все не идет. Заварил чай с пустырником. Вечная мука – вечно молчать… Да говори заговорись – кому? Едва отойдешь мыслями от всякой хозяйственной, бытовой всячины – вот они, тут как тут, долгой чередой, и все из прошлого. Его, этого прошлого все больше и все меньше настоящего. Ничего не поделаешь, таков закон старения. Старик вдруг резко поднялся со своего места, что-то екнуло внутри, что-то дернуло. Он заговорил сам с собой.

– Ну почему, почему я все больше себя ощущаю незваным гостем на чужом пиру? Чего мне не хватает, леса, речки? Эх, ноги мои ноги! Семеновка. Единственное место, где я хотел бы сейчас оказаться. Далеко. И Слободчиков, охранявший там мою мечту, умер. Валера! Мы живем и не догадываемся, сколько с собой уносят наши близкие! И сколько оставляют после себя. Мое изношенное сердце молчит, когда я нынче слышу слова о любви. Да, сердце – инструмент, из которого могут извлечь звуки или хотя бы отголоски очень редкие исполнители. Моя последняя жена задолго до моего с ней знакомства написала про меня в стихотворении: ... а у вас больное сердце. А сердце тогда было вполне здоровым. Ей было тринадцать лет, когда они с подружкой смотрели телевизор и увидели меня  на экране. Тогда она сказала подружке: я выйду за него замуж... Ишь ты, угадайка! И что от всего этого осталось? Прожить жизнь ради горстки пепла? Скоро, наверно, придет тот день и час, когда я потеряю к женщинам интерес настолько, что даже ненавидеть их перестану. Друзья? Какие друзья? Когда исчез последний, я перестал терять имущество, деньги, беспокойство по поводу некоторых вещей, о которых даже вспоминать неприятно, не то что говорить. Друзья! Большей мерзости, по-моему, на свете не существует.  Рядом с этим стоит только родня…Это ничего, что сегодня у меня на удивление убогая жизнь, ничего интересного не происходит, работать неохота, постоянные сердечные приступы из-за жары или ещё из-за чего, не знаю. Это мое, это я разгребу как-нибудь сам, без посторонней помощи.

Он резко оборвал себя и, словно внезапно выйдя из обморока, начал оглядываться: с кем это я? В последнее время такое с ним случается все чаще и чаще. Одиночество, – отвечает сам на свой вопрос. С одиночеством беседую, вот так.

Старик вышел в ночь. Небо высокое звездное и веселое. А каким ему еще быть в разгар лета! Звезды перемигиваются, некоторые перемещаются где-то там, в далеком космосе, иные меняют цвет. Вглядишься – жизнь!

Все птицы замолкли, спят, и только полуночники совы нарушают ночную тишину своим посвистом. Старик подумал: не самое плохое из того, что осталось для жизни: ночь, наполненная дыханием звезд, ночные стражи и охотники, которые никому, кроме мышей, вреда не приносят, розы, улыбающиеся в свете, который пробивается сквозь шторы. Жить хочешь, старый кобель, – подумал и вернулся в дом. – Старость живет прошлым, – мелькнуло в затухающем сознании. Странный сон, вообще-то и не сон вовсе, потому как все это было на самом деле. Игры все той же памяти.

Он снимает комнату в гаражном боксе, приспособленном под жилье. Хозяйка размещается с дочерью-подростком в большой комнате, квадратов тридцать, не меньше, а ему досталась клетушка метров семи: шкаф, стол, кровать, вероятно, списанная из какой-нибудь больницы. Это утлое ложе и односпальным местом язык не повернется назвать. Окно выходит на входную дверь и подоконником равняется с землей. Старику двадцать восемь, последние три месяца он работает на строительстве дороги, всю неделю ночует с бригадой в старой избе, приспособленной под общежитие. На выходные – сюда. Сегодня неурочный выходной, температура и кашель. Лежит поверх постели, идти некуда, опять же – простуда. В голову лезет всякая ерунда вроде вопроса: где лучше, в одиночестве здесь или в душной ночлежке среди товарищей по работе? Товарищи по работе – звучит фальшиво само по себе, а в отношении их, шабашников – подавно. Сегодня они вместе, завтра кто где. Потом, при случайной встрече на улице обнаружится полное отсутствие интереса друг к другу. Может, жениться? Но он привык к одиночеству и абсолютно не представляет себе, чем бы они с женой стали заниматься долгими зимними вечерами, когда остынет любовный азарт. Впрочем… У него есть девушка, зовут ее Лена, и он, будучи с ней, как говорят, в романтических отношениях, никакого азарта не испытывает. Что касается Лены, сделай он предложение – она замуж не пойдет, она ему не верит. Как это он, живущий, по ее мнению, крутой жизнью среди тертых-перетертых мужиков, мотающийся по белу свету свободной птицей, не знающий ни проходных, ни вахтеров, при ней превращается в тихого домоседа, пришибленного книжника. Это она его так окрестила, хотя у нее в доме книг – не прочитать за две жизни, а у него жалкая полочка. В библиотеку он записаться не может, поскольку нет прописки.

У Лены есть мама, папа и даже собственная квартира, которую ей выменяли с помощью бабушки. Говорит, ей все это чертовски противно –  достаток, упорядоченная жизнь.

– Брось все, – посоветовал он.

– Как это? – не понимает.

Она прогуливает на службе, шляется по ночным вокзалам, гоняет автостопом через всю страну, ворует цветы и попадает в милицию за мелкое хулиганство. В общем, превращает жизнь в игру, не давая себе труда понять, что кому-то хочется выпасть из игры и просто начать жить.

– Ты не в состоянии сделать из жизни праздник!

Вот тут она права. Не выносит он праздников. Когда все вокруг веселятся,  смертный грех к нему в двери стучится. Под смех и пляски сидит, погруженный в себя и думает, как бы сложилась его жизнь, будь он музыкантом, или, к примеру, ночным развозчиком хлеба.

А вот и гости, мужчина в возрасте чуть за пятьдесят, беспокойный какой-то, головой туда-сюда крутит, а лицо норовит в воротник спрятать. С окном поравнялся – шнырь глазами, а на окнах тюль сверху до низу, спасибо хозяйке. Тут он догадался, что это утренний хозяйкин жених, его время, пока дочка на уроках. Староват однако. Хлопнула дверь, застучали башмаки, навстречу прошелестели домашние туфли, следом хозяйка сообщила:

– Его нет дома.

Вот попался! Как же теперь выйти, если «его нет дома»? Интересно, она на самом деле думает, что он отсутствует? Очень может быть, верхнюю одежду он снимет в своей комнате, чтобы не тесниться на вешалке в прихожей. Гость, спрятанный от досужих глаз, расслабился, зарокотал, даже спеть что-то попытался. Зазвенели рюмки, и рокоток стал мягким, домашним. Хозяйка одобрительно смеется. Потом голоса стихли, дважды тяжело ухнул диван, следом ритмично заскрипели его пружины. Идиотское положение, нет бы сразу выйти и сказать: простите, но я оказался дома. И уйти. Момент упущен, сиди и слушай, а это, какое ни есть – испытание, он все-таки живой человек. К слову, свою квартирную хозяйку он не воспринимал как женщину, хотя она совсем не намного старше его, к тому же достаточно миловидна. Наверно, ему, скучному человеку, нужны такие сумасбродки, как Лена. Хозяйка же заморочена жизнью, в глазах у нее никогда не увидишь ожидания, надежды, все в прошлом, – говорят они. Ей уже вряд ли когда удастся выйти замуж, потому что она не верит, что кто-то захочет с ней жить. Женихи ее подолгу не задерживаются, видимо, чувствуют надлом, слабину. Одиноким ни к чему такая близость, сами живут с надломом. О нынешнем что говорить – просто бегает от семьи, потому и головой крутит, лазутчик!

Муж сбежал почти сразу после рождения дочери. Отец сошел с ума, и теперь по воскресеньям она навещает его в специнтернате.

Из-за стены сыто пророкотали:

– Как думаешь, что настоящий мужчина делает сразу после полового акта?

Ответа он не расслышал. Вскоре гость засобирался. Хотя у старика с хозяйкой установились отношения почти как у брата с сестрой, близкими людьми мы не стали. Тем не мене он вдруг ощутил острую обиду от поспешности, с какой гость уходил, от пустых слов на прощанье, от предстоящего долгого дня, где ничего уже не будет, где последним звуком внешнего мира останется скрип снега под торопливыми ногами… И тут ему вспомнился отец хозяйки, она привозила его на несколько дней, говорила, что тот поправляется и вскорости совсем переберется к ней. Сухощавый пожилой мужчина, аккуратно одетый, вполне разумно общался со стариком, вспомнив времена опричнины и удивив приличным знанием истории. Подход к предмету показался несколько школярским, но это неудивительно, отец был школьным учителем. А потом старик увидел, как он пытается напиться из унитаза…

Хозяйка вошла без стука.

– Ты дома, – сказала она, а послышалось: только тебя тут и не хватало!

Будь он где-нибудь в другом месте и знай, что хозяйка только что переспала с мужчиной, он смотрел бы на нее совсем иначе. Глупость! Чужой человек, какое ему до всего этого дело? Но хоть убей, у него появилось ощущение, будто он чего-то важного лишился. Чертов эгоист! Посмотри, это у нее все отобрали, вот она стоит перед тобой еще несчастнее, чем до этого проклятого свидания!

– Брось его! – воскликнул он вгорячах.

Лицо ее вспыхнуло, глаза широко распахнулись и ожили.

– Я брошу, – произнесла она одними губами и вся подалась к нему.

Боже! Что я наделал! И он заметался по своей комнатенке.

– Простите!... Что вы, – лепетал он в растерянности, хватая пальто, роняя поочередно шапку, шарф, перчатки.

Наконец, справившись с одеждой, он выбежал на улицу. Ругал себя и тут же оправдывал: все сразу же кончилось бы, и ее трогательная сестринская забота, и его воля, и Лена. Скорее всего, ему тут же пришлось бы съехать. Бесполезный человек,– сказал он себе, – зачем-то дать другому надежду и тут же отобрать.

Вернулся поздно, в доме ни огонька. Сел у окна и начал считать дни, оставшиеся до лета. Он не любит зиму, все в нем умирает, иногда кажется, что зимой может кончиться и его нетленная душа. А время течет сквозь пальцы, и, наверно, настанет пора, когда будет жаль не только скоро проходящего лета, но и зимы, и каждого ее дня.

Попытался придумать, что бы такое из хозяйства подправить? Вроде все в порядке, разве вот дверь скрипит. Может побелить, – оглядел он стены, потолок, – но кто же белит зимой?..

Утро ясное, чистое, с легкой испариной на зелени, на ведрах, оставленных перед домом. Но старику отчего-то не хочется выходить наружу. Он сидит за столом перед кружкой чая и смотрит на розы. Вчера ночью они были другие, да ночью все другое. Благодарные цветы, эти розы, как зацветут за скорыми ландышами, тюльпанами и пионами, так и радуют своими цветами до самой глубокой осени. Последние старик срезает и оставляет их без воды, чтобы потом засохшие отправить на зимовку в городскую квартиру. Бывало, до новых бутонов достаивали.

Бухнула дверь на веранду и тут же распахнулась входная в дом.

– Ты! – Запаленная бегом подруга кинулась к нему, вцепилась в плечо, будто проверяя, живая ли плоть перед ней. – Ты! – она никак не могла продолжить, с трудом заталкивая в себя воздух. Наконец, чуть продышалась. – Слава тебе, Господи, не ты!

Старик осторожно высвободил плечо, посмотрел удивленно: что это значит, ты – не ты?

– Да представь, – успокоилась немного она, – только подъезжаю к садоводству – навстречу «скорая». Что, чего, откуда мне знать? Испугалась, вдруг моего старого кобелишку повезли. Поначалу аж ноги отказали, кое-как справилась.

– Подумала бы, сюда к нам никакая «скорая» не проедет. Да и вызвать – связи ноль, сама же знаешь.

– Знаю! Умный выискался! Соседи вызвали, сгоняли в контору, к перекрестку дотащили, да мало ли! Ведь мог же до соседей добраться, пожаловаться или они к тебе заглянули, а ты… Ладно, не будем о плохом, но с этим надо что-то делать. – Она озабоченно походила по комнате. – Здесь ведь, говорят, у какого-то оператора связь пробивается, у какого, не знаешь?

Старик не знал.

– Узнаю в конторе, куплю тебе новую симку.

– Еще чего! – возмутился он. – А если понадоблюсь кому, дела какие возникнут или еще что. Иногда ведь связь пробивается. А и в город приеду, как я буду сообщать, что у меня номер другой? Неет, ты это оставь!

– Ну, кому ты нужен, старый? Скажи, кому кроме меня?

– Дети. Если, не дай Бог, с ними что или увидеться захотят.

– Не смеши, а! Когда это в последний раз они видеть тебя хотели? Что-то не припомню, памятью слаба стала, у тебя лучше. И когда же? Вот-вот, не напрягайся, бесполезно. Ладно, сказано – впредь без связи ты у меня не будешь.

Она открыла холодильник.

– Так. Эту колбасу я привозила на прошлой недели, выбрасываем, суп… Когда ты варил суп? Не помнишь, ну, еще бы, однако при прошлой власти. В  помойку. Сыр плесенью пошел. Ты почему ничего не ешь?

– Огурцы вовсю пошли, – разом ответил старик на все вопросы. – редиска вот, зараза, в стебель погнала, не любит она тепла. Зато помидоры вот-вот подойдут. Сегодня, кстати, сосед позвал на ужин, будем отмечать праздник середины лета… У них парник, теплицы, все овощи раньше начали спеть.

– Пьянствовать, значит, будете?

– Будем, – признался старик.

– Смотри, «скорую» не дозовешься.

Она знала, что в качестве алкоголя старик давно уже употребляет винцо крепостью в десять градусов, и того – не больше стакана. Бывало, застолье только разворачивается, а он уже чаю спрашивает.

– Я там скамеечки специальные привезла, можно так сидеть, можно перевернуть и коленками становится. Это чтоб тебе, к примеру, не нагибаться. Хотя зачем тебе, ты ж у меня сорняки не рвешь, морковку не прореживаешь, легкотрудник!

– Не, ну, ежели понемногу, я могу…

– Ладно, ставь чайник, кофе попьем, да я побежала.

– Уже? – В голосе старика огорчение.

– Представь себе, уже, – как-то чересчур резко прозвучало. – Это тебе гуляй, сколько вздумается. И нечего меня каждый раз оговаривать!

– Чего ты, чего… – Старик сходил за водой, загремел чашками. – Тебе сколько сахару?

– Знаешь, чего спрашивать?

За кофе тон разговора смягчился.

– Про сорняки это я так сказала, не вздумай в наклон, не с твоим давлением. Кстати, ты когда его мерил?

– Да вот.., – замялся он.

– Понятно. Доставай тонометр, будем мерить. – Когда циферки на приборе замерли,  она заключила. – Ты симулянт, в футболисты можешь идти записываться.

– Да головой-то я, может, и забью, если в нее попадут ненароком, так надо еще добраться до ворот.

И он похлопал по своим бесчувственным ногам.

– Не прибедняйся, сколько уж твоих сверстников ушли, а сколько молодых…

– Дни считаю, – потер он небритый подбородок, – вот ночь приходит, и начинаю дни считать. Как будто ночь для этого старикам и отпущена.

– Дни он считает! Попробуй только! Я тебя откопаю и за ногу таскать буду по всему кладбищу.

Старик усмехнулся, представив картинку. К подобным ее шуткам он давно уже привык.

Оставшись один, он походил по огороду, пробуя передвигаться без трости. Много так не находишь, – сделал вывод. Пара совят сидела на кедровой ветке, невозмутимые, лупатые. Он сделал пару шагов в сторону – все равно ощущение, что смотрят на него. Куда они там смотрят, – подумал, – не видят днем, так уж природой заповедано. – И отметил, что младенческого пуха на них становится все меньше.

– Ладно, – позволил отходя, – взрослейте.

Ближе к восьми вечера окликнули от соседа: пора за стол. Он взял с собой банку прошлогодних маринованных грибов, знал, что они у него особенные, кто ни попробует – оторваться не может. Вполне уместное угощение, поскольку, хотя и раннее нынче лето, а новых грибов еще нет. С пустыми руками старик в гости никогда не пойдет.

У Валеры с женой своя пекарня, заказчики у них – мелкие магазины, как здешний, при садоводстве, базы отдыха, детские лагеря. Потому лето для них – самая жаркая пора, зимой по понятным причинам заказов куда меньше. Всякий раз, собираясь на работу, Валера сокрушается:

– Век бы отсюда не уезжал, будь оно все неладно!

На почве их общей любви к саду у него с женой постоянные стычки.

– Чуть отвернулась – он лыжи навострил и сюда, – жалуется она старику. – А я там вкалывай! Как на зло, к лету поувольнялась половина народу, так и так за двоих да за троих приходится работать. Думаешь, – это уже мужу, – мне не хочется в саду побыть?

– Так я ж тут работаю, – пытается отбиться Валера, – еще и побольше, чем там.

– Работает он! Сколько полторашек пива вчера отработал? Я посчитала, сказать?

Ну, и дальше в таком же духе.

Сегодня соседи настроены миролюбиво. Топится баня, дымит мангал с шашлыками. Они располагаются на веранде, где мягкие скамейки, большой стол и даже телевизор. Валера уже на взводе, шлифует водку под названием «Кедровица» пивом.

– Я трезвый, – то и дело повторяет, обращаясь к жене, которая вместе со стариком пьет маленькими рюмочками домашнее вино.

– Трезвый? – уточняет та. – Тогда скажи-ка быстро: сиреневенький.

Валера напрягается и с торжеством выдыхает:

– Сиревенький!  

– Еще попытка, давай-давай!

У Валеры блаженство на физиономии.

 – Сиревенький!

– Все понятно. В баню и спать.

Людмила знает, что ее команда выполнена не будет, она сама первой отправится на отдых, а Валера будет сидеть до глубокой ночи. Или блукать, по словам Людмилы. И не важно, есть еще выпивка или закончилась – так уж повелось. Старик однажды видел, как в лунном свете тот бродил по саду, трогал цветы, оглаживал яблони и все время подергивал ноздрями, как заяц на ветер.

– Провожу, – сказал хозяин, когда старик откланялся. Они вышли за ворота и остановились на дорожке, разделявшей их участки. – Заметил, уже который год летние ночи холодные. Раньше как задухотит после заката – не знаешь, куда себя девать. В мокрые простыни заворачивались. А нынче простуду под одеялом можно подхватить. И огород. Огурец, он как, ночью растет, и чтобы плюс восемнадцать было, не меньше. Теперь ночью сидит, замерев, днем кое-как подрастает.

За стариковой оградой низом пролетела большая птица.

– Сова, – сказал Валера, – мышей высматривает. – Вот ведь странная птица, живет по каким-то своим законам. Вроде и не боевая, не хулиганистая, как ворона или дрозд какой-нибудь, а никто из пернатой братвы не смеет ее тронуть. Птица-то лесная, а, вишь ты, сюда множиться забралась. Зимой все едино, здесь ли, в лесу, пропитания ей не хватает, особенно если снега много. Иди, добудь мыша под сугробом! Вот и гибнут без числа. Четверо, говоришь, у тебя в квартирантах? Сколько выживет, кто бы знал…

Постояли, прислушиваясь к совиному посвисту, не сговариваясь, подняли головы к небу.

– Скоро август, – заговорил старик, – звезды начнут падать, в детстве желания под них загадывали.

– А я ни разу не успел, – сокрушенно вздохнул Валера. – Только увидел – ах! – и нет уже ее. Надо бы дурню заранее заготовить его, желание. Вот нынче так и сделаю.   

Старик посмотрел на него и молвил задумчиво:

– Ну да, ты еще молодой.

И снова ночь. Много прожито, все вспоминать – ночей не хватит. Когда, когда это случилось, что он стал другим, мир стал другим, люди вокруг тоже стали другими, последняя его зацепка в этом мире, подруга, и та стала другой… Очевидно, старость не просто меняет жизнь, она ее ломает. А случилось… Он прекрасно помнит: в пятьдесят был молодым, в шестьдесят, в шестьдесят пять. Значит, ближе к семидесяти?

Полностью принадлежать друг другу они могли только в другой стране и на короткий период. Ей больше нравился Таиланд, ему – Вьетнам. В Таиланде море спокойнее и теплее, во Вьетнаме почти все время волны, вода прохладнее, зато ему дышится легче, духоты меньше… Они старались ездить к теплым морям в марте, когда долгую зиму переносить уже совсем невмоготу. Вот оно, Южно-Китайское море, которое здесь принято называть просто Южным из-за вечной вражды Вьетнама с Китаем. Они лежат под грибком, читают. За спиной  высятся отели «Шератон», «Хилтон», «Савой», «Парадиз» – весь набор мировых брендов отельного бизнеса. Ах, Вьетнам! Когда старику пришло время служить в армии, он написал заявление, чтобы его отправили туда воевать с американцами. И ведь почти уже отправили, но что-то на конечном этапе не сработало, или политика у государств поменялась. Сейчас социалистический Вьетнам вполне дружелюбно относится к своим бывшим врагам, и залог этого отношения зеленый американский рубль. Здесь к нему большое почтение.

Откуда-то доносятся знакомые звуки фортепьяно. Как не узнать, во всем мире начинают учиться с гамм, арпеджио, потом этюды Черни, сонаты Клементи – вот вам единениие народов. Наверно, музыкальная школа поблизости.

Он любуется точеной фигурой подруги, ее золотистым загаром, который у нее минует стадии покраснения, коричневости, а сразу становится таким, золотым. Лица не видно, оно прикрыто широкополой шляпой. Эх, будь я скульптором!..

– Тебе часто говорят, что ты красивая, что ты – само совершенство?

– А кто? От тебя не дождешься, больше некому.

– Муж, к примеру, у него есть возможность наблюдать тебя во всей красе.

– Я, по-моему, тебе уже говорила, что для мужа никого вокруг него не существует, а я – приложение к пылесосу и плите. Ты мне отпуск хочешь отравить, да? Прошу тебя, давай оставим эту тему.

– Хорошо, но прошу и я зачесть мое признание, а то – не дождется она!

Всю самую жаркую часть дня они проводили в номере под кондиционерами, любили друг друга, восстанавливали силы бутербродами и замечательным вьетнамским кофе.

– Обратила внимание на парочку возле отеля, ну, когда мы возвращались?

Он имел в виду пожилого соотечественника с молодой вьетнамкой, буквально приклеенной к нему.

    – Их таких тут полно. Бывает, по две обезьянки на прицепе. Бывшие наши военные с приличной пенсией снимают на сезон жилье, заодно снимают подружек.

– Я думал, у них тут строго с этим делом.

– У них это не считается блудом, если она заработок в дом несет. Как зарабатывает – неважно. Вот наши похотливые козлы на излете лет и пользуются. Видно, господа полковники на службе не изнашиваются.

– Так я, получается, тоже вроде того.

– Дурачок! Во-первых, у нас с тобой любовь, во-вторых, ты на меня не тратишься.

– Ну да, скорее наоборот.

К пяти пополудни они снова шли к морю. Ему нравилось нырять в набегавшие  волны, она же, окунувшись едва, ложилась на топчан с книжкой.

Вечером они бродили по бесчисленным рынкам и рыночкам, покупали фрукты. Больше покупать было нечего, весь этот так называемый ширпотреб вьетнамцы натащили в их город, когда тех выпустили из заводских корпусов и разрешили торговать. После похода по торговым рядам садились ужинать в маленьких ресторанчиках, стараясь каждый день заходить в разные.

– А теперь – домой, – смеялся старик, поглядывая на подругу со значением.

В номере – душ, телевизор с единственной программой на русском языке, вино – колониальное наследие, весьма далекое по вкусу от вин бывшей метрополии.

– Дом, семья, – с оттенком грусти произнес старик. – А смогли бы мы с тобой так вот всю жизнь?

– Так – вряд ли. Ты ускакал бы искать новые приключения.

– От тебя я не стал бы бегать.

– Ну-ну. – Она отставила бокал с вином на середину журнального столика. – А скажи-ка, негодяй, какое ты имел права не найти меня, когда я выходила замуж? От безвыходности, слышишь, от безысходности!

Он понимал, что она шутит, и она тоном вроде бы давала понять несерьезность этого взрыва. А в глазах стояли слезы. Сказать, что он тогда был женат и вообще находился неизвестно где? Да и как это можно загадать, предвосхитить, устроить? Огромные миры не сходятся, а уж маленькие человеки подавно. Но она сама все это прекрасно знает и могла бы изложить в тех же самых словах.

– Дай сигарету! – потребовала она, направляясь к балкону.

– Чтоо?

– Что слышал! Закурить, говорю, дай!

Разговоры, похожие на этот, уже случались и не раз, и не два.

   – Сколько ж это может продолжаться! – горячился старик. – Давай бросим все и сбежим отсюда куда глаза глядят.

   Она смотрит на старика с укором и жалостью: дитя неразумное!

– Оглядись, бегун мой ненаглядный: ты спишь на моем, сидишь на моем, ешь на моем из моего. Не в упрек, но ты же роздал все до нитки детям, женам, кому там еще… Вот представь, ты живешь один, бесхозный, никому не нужный, а так нас будет двое. Просто удвоится число пропащих на малой единице земной площади.

– Ты исчисляешь любовь с помощью пары простых арифметических действий. Все глубже и сложнее.

– Я тебе в одно действие докажу, что нам, сойдясь, не выжить. А так и любовь при нас и холодильник полный.

Варенье из одной малины получилось слишком жидким, наверно, перестарался с поливом, ягода водянистая. Раньше он увозил ягоду в город, там занимался заготовками, но теперь он почти не выезжает из сада. Здесь все есть, и на дорогу силы не надо тратить. А на дворе плюс тридцать пять, хорошо, хоть ветерок немного обдувает, но все равно в домике легче дышится, подруга привезла хороший вентилятор – спасение.

У дочери сегодня день рождения, однако поздравлять некого, она улетела в Швецию. Отношения с ней странные: при встрече объятия, нежные слова, расстались – редкие звонки, дежурные фразы. Между тем ребенок вырос, уже побывала в Италии, Испании, Израиле… Детям это надо, потом заедят взрослые заботы, те же дети, и все по боку, главное – мечты о счастье. Счастье в детях ищут идиоты, оно или случается или нет, искать бесполезно.

Вышли с подругой на огород. Она взялась пропалывать грядки, он – поправлять лунки под кустами и деревьями – наклоняться не надо. По всему садоводству разлеталась песня «Белые розы», жуткий шлягер из недавнего прошлого, по мнению старика, редкая безвкусица.

– А ты под какие песни влюблялась?

– Я, можно сказать, и не влюблялась, не успела. В восемнадцать лет выскочила замуж…

А эта песня как раз из моей молодости.

– Как можно не влюбляться в юные годы, – не унимался старик, – я же не про любовь говорю, а так, увлечение.

– Значит, я была влюблена  в своего учителя черчения. Он ходил вечно небритый, неопрятный какой-то, неприбранный, мел  засовывал в карманы и оттого пиджак всегда был испачкан. И еще он пил, это было видно по всему. Презирал нас всех и радовался, что мы ни хрена в его предмете не понимаем – так он любил его и не хотел этой любовью ни с кем делиться.

– Странно, преподаватели, мне казалось, только и делают что делятся.

– Он никого всерьез не воспринимал, не видел вокруг  себя достойных, я тогда этому только училась…

Подруга обрезала подвядшие розы, чтобы новые скорее нарастали, а он собрал их с земли и поставил в чайную чашку на столе возле своего места.

– Вот спасибо, напомнил, так бы назад утащила. Я же чашки новые купила. – И она достала из сумки две завернутые в пергамент чашки. Красивые, правда? Старые мне надоели.

– Красивые, – оценил он затейливый оранжево-зеленый орнамент, – только я к своей привык, мне она нравится.

– Дело хозяйское, – пожала она плечами. – Ну, все, я побежала. Мне к парикмахеру надо, дом убирать, окна мыть.

– Шестнадцать окон, – сказал, будто диагноз поставил.

– Семнадцать, – поправила она.

До этого дня он всегда принимал душ ближе к вечеру, а нынче жара погнала под воду в неурочный час.

– Не перегрейся! – последнее, что она сказала ему на прощанье.

И вечер не принес прохладу. Разбирая пакеты, принесенные подругой, он наткнулся на замороженный белый гриб. Тот лежал в отдельном мешочке, по всей видимости, случайно прилепился к другим продуктам. Гриб был из серии отборных, подруга брала только такие, не дай Бог, хоть маленькая меточка, напоминающая ход червяка. Грибные поездки – это у них часть обязательной летней программы, которой предшествовали разведывательный поход подруги на рынок, выпытывание информации у портнихи, парикмахерши, массажистки. Надо отдать должное, чутье на грибные места и без того было у нее почти сверхестественное. Едем туда, – говорила она, бывало, вопреки всякой логике и подсказкам. И точно, вот они, как дожидались – маслята, белые или ее любимые подосиновики. На привале составит все ведра и корзины перед собой и самым бессовестным образом складывает себе самые чистые и калиброванные под размер железного советского рубля.

– Ты какие хочешь бери, а это мне.

Самое интересное в том, что у нее в доме никто, в том числе и она сама, грибы не ест, и они, уже готовые – соленые или маринованные – рано или поздно перекочевывают в его холодильник. Ему тоже столько не надо, раза два-три за зиму и попробует, все остальное дети разбирают. Разбирали, сейчас некому. Так и по грибы ездить стали куда реже, с его-то ногами.

Он оглядел гриб с чувством утраты чего-то настоящего, светлого, вздохнул.

– Однако ты есть продукт и тебе надлежит быть в деле. Определю тебя при первой же готовке супа.

Вот опять. Но он уже не обращает внимания, что разговаривает с предметами, окружающими его. Вчера это были розы.

– Послушай-ка, – обращался он к растению с алыми цветами на длинных стеблях, что заметно возвышали их над сородичами, – ты здесь не самая красивая, откуда ж такое высокомерие? Вон посмотри, желтая, кремовая, а вот эта, белая с красным ободком – ой, красавицы! Так что сильно не заедайся. Это голландцы придумали: длиннее стебель – выше цена, так пускай их, голландцев, у нас дылды не в чести, наши свысока не смотрят и не разговаривают.

 После душа старик побрился, надел чистую сорочку, поменял белье, проделав все это   безо всякого объяснения самому себе. А вот так!   

 А ночью, как всегда, сошла на землю прохлада, на этот раз долгожданная. Мир вокруг как будто затаился, птицы, молчат, даже совиный посвист не слышен. Он взял с полки книгу, любимый Маркес, подержал в руках, да так и не открыл. Не сегодня. Мысли гонят с места, мечутся между Абрашино, Чемалом и Питером. В Абрашино друг в домике, где нет ни одного прямого угла, но этого не замечаешь, поскольку рядом мощный бор, широкая Обь и сошедшее с открытки Мраморное озеро. В Чемале все – и лес, и река, и горы, и… сумасшествие от этого всего вместе взятого. В Питере друг художник, а еще, – сын позвонил пару месяцев назад из Москвы, сказал, что переезжает в Питер. Наказал ему, чтобы он сходил на улицу Рубинштейна, поклонился дому, где до войны жили родители старика. Торкнуло вдруг: у родителей на могиле не был два года!

Забывшись, он чересчур резко поднялся со стула и тут же рухнул с подвернутой ногой.

– Чертова конечность! – Он изо всей силы ударил кулаком по колену. – Ты обрекла меня на неподвижность! Ты понимаешь, что мне рано оседать, как гнилая трава в болотной жиже! Я же пропаду, я же протухну! Да, мой вечный бег не имеет ни цели, ни смысла, но тебе не понять: не совершая бессмысленного, не обретешь смысла. У-у-у!

Он в отчаянии схватился за спинку стула, подтянулся, с трудом поднял себя, попытался пройти по комнате без трости. И снова рухнул.

Ночь выдалась беспокойная. С грехом пополам уснул, и тут что-то стукнуло, вроде как на улице. Прислушался – вот опять. Вышел в темноту с фонариком, обошел вокруг дома, посветил. Никого, все тихо. Вспомнил, так бывало, когда кедр своими ветками стучал по крыше. Но они еще минувшим годом с соседом Валерой обрезали нижние ветки с запасом, отчего могучее дерево стало похоже на солдата-первогодка, стриженого под полубокс. Еще раз прошелся по двору: никаких деревьев возле дома не наросло, люди в такую пору здесь отродясь не ходят. Разве пьяный какой забрел, шутоломный. Выглянул за калитку – тоже никого. И тихо так, будто он сейчас где-то за пределами жизни. Глаза прикрыл и показалось ему, будто с неба едва уловимый звон доносится. Звезды переговариваются, – подумал, а вслух сказал:

– Это у тебя, старый, в ушах звенит.

Вернулся в дом – опять тот же звук. Глухой такой и будто бы из-под земли. Через некоторое время стук повторился. Старик решил не ложиться, что толку глаза таращить в потолок, дожидаясь не понять чего? Час прошел, другой, окна начали светлеть – тишина. Под утро его сморило. И увидел он во сне свою покойную жену. Она стояла на двух табуретках и прибивала картину. Да неумело-то как! То по стене мимо гвоздя ударит, то по пальцам. А стоит так, чтобы он не увидел, что там, на картине, изображено. Он шаг в сторону – и она следом повернется. Наконец, удалось разглядеть: на полотне крупным планом ухмыляется лошадиная морда. Жена оборачивается к нему.

– Похож ведь, правда?

В этом месте он проснулся. И сразу вспомнил. Когда-то давно знакомый художник Павел собрался рисовать его портрет. Жена усомнилась:

– Сколько я его знаю – всю жизнь рисовал лошадей. И то сказать, считается, что грамотно выписать лошадиную морду – одно из высших достижений в живописи. – И засмеялась. – Ну что ж, будешь на коняшку похож!  

– Портрета Паша так и не написал. Жив ли? Старше меня будет годков на пять.

Пришла подруга, а вслед за ней в калитку протиснулся тщедушный лысый мужичонка с огромной плоской коробкой.

– Телевизор теперь будешь смотреть, а то живешь, как в безвоздушном пространстве.

– Ага, а там, – он указал на плазменную панель, –  сплошной воздух! Озон, мать его поперек!

– Ты пенсионер, тебе по статусу положено торчать у телевизора.

– По статусу! – ворчливо повторил старик. – Какие еще гвозди ты придумаешь, чтобы прижать меня к месту?

– Ну, что ты, старый, выделываешься? Я же вижу – доволен и даже рад. Что, нет, скажешь?

– А это кто? – спросил нарочито громко в то время, как мужичонка прилаживал антенну к высокому шесту.

– Наш электрик, Андрей.

– Это тот, который по понедельникам свет отключает?

– Бывает, – донеслось с высоты стремянки, – профилактика. В понедельник же нет никого.

– Вот тебе и статус, – обернулся старик к подруге, – никто я, оказывается, по статусу.

Электрик поспешно собрал инструменты, показал подруге, куда нажимать и буркнул напоследок:

– Двадцать каналов.

С тем и отбыл.

– И с чего это вдруг электрик антенны ставит, телевизоры налаживает? Что-то не слыхивал о таком. Андрей! Да он тебе в отцы годится.

– В отцы мне годишься ты, а он мой ровесник.

– Во, она уже знает, сколько ему лет! Не было тут отродясь никакого Андрея, своего хахаля притащила!

– Да я бы уж получше нашла.

– Вот именно, размениваешься на всякую… – Старик замялся в поисках нужного слова, а подруга тем временем сходила на веранду и вернулась с молотком.

– Сейчас мы эту красоту обновим! – замахнулась она на сверкающий черной глубиной аппарат.

– Ты чего, с ума сошла? – схватил он ее за руку.

– А что, скандал – так уж по-настоящему, с битьем и грохотом, а то как-то пресно, невыразительно.

– Это у нас скандал, да, – старик включил в тон нотки игры, понимая, что надо как-то отступать и сохранять достоинство.

– Ну да, любимый приревновал, приятно, давненько такого не припомню.

Потом они пили чай с печеньем и обсуждали огород.

– Опять груша лучше всех других спеет. Ты все: давай новые сорта, давай эксперимент. Поэкспериментировал? Доволен?

Грушей они называют сорт помидор, плоды которых напоминают грушу. Или лампочку – это они же придумали второе название. Запомнить, как именуется этот сорт по-настоящему, по науке, они оба не могут.

– На будущий год я тебе отдельный участок выделю, вон там, у забора, экспериментируй. А мне этих лампочек достаточно.

 Эта перепалка забавляет обоих, поскольку с помидорами у них та же история, что с грибами. Подруга наготовит, наконсервирует, забьет свои погреба и лабазы, а потом до следующего сезона перетаскивает все это добро к старику. От того помидоры, огурцы и прочие перцы с капустами известным путем отправляются к настоящим потребителям. Дети куда ни шло, старик держит на прикорме двух своих бывших тещ. А что, бесхозные, одинокие тетки, они разве виноваты в неразумности дочерей и зятьев?

– От избытка, – говорит он им, вручая дары и чувствуя себя при этом проходимцем. – От избытка. Ешьте на здоровье.

– На будущий год, – задумчиво протянул он, возвращаясь к разговору. – А что будет на будущий год? Я научусь заново ходить, у меня вырастут крылья, упадет, наконец, чертово давление? Сколько лет мы знакомы? Больше пятнадцати? У тебя за это время сын вырос, внучка появилось, а ты молода и здорова по-прежнему, тебя будто и не трогает время. У меня все чаще возникают сомнения: а стоит ли нам продолжать наши отношения? Боюсь, ты исчерпала лимит своих чувств, своей смелости. А она нужна была тебе, спору нет: что ни встреча – риск. Наверно, постоянное ощущение страха, опасности, утомляет, выводит из равновесия. Я долго думал обо всем этом, готовился к разговору. Не имею права держать тебя. Наше замечательное прошлое? А стоит ли туда лезть в поисках верных ответов? Предлагаю обойти прошлое, которое тоже плевать на нас хотело. Будем считать, что оно попросту умерло, нет его, прошлого!

Старик действительно долго собирался начать этот разговор. Жизнь подходит к концу, зачем тащить за собой человека, у которого впереди еще столько всего, нечестно это. Вот сказал. Легче стало? Да будто совершил над собой невероятное насилие. И сейчас последует взрыв…

– А знаешь, что я решила? На будущий год я куплю тебе такую маленькую машинку, клопик юркий, я видела такие в городе. Она будет с ручным управлением, и ты сможешь заезжать на ней прямо в сад. По-моему, неплохая идея.

Он ожидал от нее какой угодно реакции на его слова, только не этого.

– Как ты не поймешь, кончился отсчет на будущее, это вот, – он выглянул в окно, – как мой виноград. Уже пошел последний месяц  лета, и он уж точно не успеет созреть. Мой виноград не успеет созреть – это эпиграф к моей сегодняшней жизни.  Все считает оставшиеся дни лета и все понимают, что никакого смысла в этом нет. А лета жалко, маленькая жизнь! Время неиспользованных возможностей: Горный, Монголия, Абрашино… Дни наши где-то и кем-то сочтены, а жить, конечно, хочется. Еще не все глупости исполнены, но уже становится понятным, что умного, точно, ждать не стоит, ибо в прошлом умного ничего не было, откуда ему взяться в будущем?

– Эгоист чертов! – Подруга вскочила со своего места. – И на эту черствую душу я жизнь истратила! Все о себе! А я, я-то что, где, зачем?

Голос ее срывался на крик, вот сейчас скажет: ну и оставайся со своим любимым одиночеством, и процитирует Пушкина – «Ты царь, живи один…» И почти угадал, она процитировала, успокоившись так же внезапно, как взорвалась.

– У Алексея Толстого, если не ошибаюсь: «Чтобы полюбить снова, надо второй раз родиться». Ты никогда не замечал, что я при тебе есть не хочу? А слышал такое выражение: сыта любовью? Я приезжаю от тебя и накидываюсь на еду, как взвод голодных солдат, убиваю стресс. Оттого, что была рядом с тобой и буквально сгорала, оттого, что дьявольски быстро тают минуты, отведенные нам. Ты подарил мне нечто особенное, ты интересный, умный, чуткий, и ведь  не каждому дано всё это сложить в свой мешок и утащить – что ж, в чей-то мешок это попросту не помещается, а кому-то на роду написано тащиться налегке… Думаю, что теперь в самый раз тебе следует начать выправлять в голове заржавевшие схемы, приводить их в эластичное состояние и больше не допускать коррозии, – это я про то, что впереди у тебя не беспросветная нищета и болячки (как ты себя настроил), а свободное и легкое парение, присущее людям, не обремененным массой проблем. Вот ты сам посуди:  все твои болезни – из головы, от неразберихи в мозгах, от обстоятельств, с которыми твой мозг не может справиться в настоящий момент. И поэтому тебе кажется, что ты уже готовый кладбищенский продукт, а на самом-то деле –

ты абсолютно молодой человек, которому еще очень даже хочется лет до 84-х (как минимум) тискать особей женского полу... Скажешь, нет? Вообще – не думай о болячках!  Пойми, что любая, даже очень простая мысль может выволочь за собой старые воспоминания, обиды, примеры. Зачем тебе это? Наполни себя лучше ожиданием прекрасных минут, думай про будущее. Не как про вечно зеленый виноград. У нас край томатов! Знай, что тебе жить еще очень-очень долго. А я… Я – твой парус косой!

Старик сидел окаменевший. И плакал, не скрывая слез. И не верил ни единому ее слову. То есть понимал: конечно, она говорила искренне, как думала и чувствовала. Только не про него. В голове его одно ложилось поверх всего: поздно.

Оставшись один, старик думал о том, что отрицание конечности жизни – это какое-то детство в морщинах. Спору нет, в некое мгновение (дни, часы, минуты?) человек сам лишает себя будущего, не видит его, не видит себя в нем. В конце концов, ничего, кроме слов, не остается. Надо убежать, вот, спрятаться, скрыться. Поехать в Чемал, добиться разрешение на строительство маленького домика, совсем крошечного, в комнатку с одним окошком. Это как-никак и загад на завтрашнюю жизнь. Но он больной пенсионер, у него нет ни сил, ни денег, и он не знает сегодняшней жизни, сегодняшних нравов и цен. Сам себе задает вопрос: прикинь, сколько раз, в скольких замечательных местах ты собирался построить домик? И что? А ничего! Так и этот – останется мечтой… Начиталась вот, – подумал про подругу, – и когда только успевает? Между мытьем унитазов и окон?..

К вечеру зарядил дождь, долгий, нудный, совсем не летний, и в небе ни окошка светлого, все сплошь затянуто одной бесконечной серой тучей. Старик зашел в дом, наглухо закрыл двери и окна, упал ничком на постель.

– Виноград мой не созреет! – повторял и повторял в каком-то исступлении.

Дождь не прекратился и к утру. Старик, накинув куртку, отправился к Валере. Тот определил на большом столе веранды надувную лодку, занявшую место от стены до стены.

– Извини, чаем пока напоить не могу, сам видишь, – протянул он руку старику.

– Да я у себя напился. С неба вода, в желудке вода.

– Так это мы можем исправить, – с готовностью ухватился за мысль Валера. – Вот только закончу.

– Новая? – Старик скорее уточнил, чем спросил. – Ты ж месяц назад другую показывал или я что-то напутал?

– Не напутал, другая и есть. У этой дно с двойной защитой, транец покрепче. Я же мотор тоже поменял, мощнее взял.

– Так сколько их у тебя?

– Как сколько? Одна, просто я их меняю, сдам обратно в магазин, доплачу – новую беру. За два сезона эта третья.

– А на рыбалке сколько раз был за эти два сезона?

– Да вот собираюсь. – Валера виновато почесал макушку. – То работа, то сад, то детям помогать надо, попробуй тут вырвись… Дождь надоел. Я вчера еще говорил: от Нинки туча заходит, – он указал направление, – точно дождю быть.

– Нинка – это…

– Жена Санина, вдова. Три года уж как помер, здесь, в саду. Ты тогда в больнице лежал. Аккурат наши у испанцев выиграли, запомнилось.

    – Ну и вы отметили победу российского оружия?

– Не поверишь, весь день один чай пили.

– Все хотел спросить: это не его собачка лает без передыху, как заведенная?

– Его. Пока живой был, не тявкнула, а помер… Зовет, тоскует.

– Так собаки вроде от тоски по хозяину воют.

– Ну да. Только у нее ж не спросишь: ты почто не воешь, как тебе положено, а лаешь?..

  Останешься?

– Пожалуй, пойду, однако, и дождь закончился.

Выглянули – и правда, дождь истощился, оставив после себя в воздухе водяную пыль. Первым их увидел Валера. Совята, – на этот раз все четверо, – расселись на ветках сосны у него во дворе.

– От тебя перебрались, обижал небось.

– На крыло становятся, вот и путешествуют, – предположил старик.

Совята еще подросли, совсем не осталось на них младенческого пуха. Они сидели этакие торжественно-важные. Старик подумал: надень на них галстуки кис-кис – и на концерт в филармонию.

Ночью загадочный стук повторился. И не то чтобы он возвращался через определенный отрезок времени, а так: бухнет – тишина, и не угадаешь, когда ударит снова. Старик лежал без сна, вспоминал поездку в Горный Алтай. Подруга не любит Горный, ездила туда только ради него и, конечно, чтобы украсть у повседневности хоть пару дней, побыть с ним с утра до вечера. Он пожарил шашлык, накрыл стол на летней веранде, нависшей прямо над Катунью. Шашлык, зелень и терпкое грузинское вино.

– Мадам, чего еще не хватает для настоящего праздника?

– Грузинской застольной песни, – рассмеялась она.

– А у меня просто голову сносит, я тону в этом блаженстве и понять не могу, чем берет меня эта река, эти вечные горы? Наверно, тем, что всему этому нет предела. Не поверишь, если я не побываю в здешних местах летом, я всю зиму буду болеть. Проверено! А когда возвращаешься, хочется ни в коем случае не сворачивать к дому, так и мчаться мимо, мимо до бесконечности.

– Я знаю, к дому ты не приучен, да и был ли он у тебя, настоящий твой дом? Странно, ты в нашем городе родился, прожил всю жизнь и никуда не уехал – при твоей-то бродячей душе! А вот интересно, если б ты все-таки уехал, что вспоминал бы?

– Арку в доме, где жил полвека назад, чудесная арка, другой такой у нас нет, гастроном под шпилем, летнее кафе напротив той самой арки. Перед глазами машины мчатся беспрестанным потоком, а я ничего не вижу и не слышу, я смотрю на свое окно. Там был я молодым. Что еще? Человеку свойственно вспоминать и то, чего не было, не случилось, то есть мечты, поскольку почти всегда желаемое сильнее свершившегося факта.

– Не хочу про несбывшееся, хочу про жизнь.

– Про жизнь… Здесь, совсем неподалеку, поедем – я покажу, – есть маленький продовольственный магазинчик. Как-то мы с моим замечательным другом зашли туда купить портвейну. Купили, а тут дождь ливанул, да такой, что нос не высунуть. Что делать, сели мы с ним на крылечко под навесом, выпили. А дождь не утихает. Мы вторую взяли, выпили. А он все сильнее. Мы третью. Дождь-то, конечно, кончился, а вот идти мы уже не могли… Умер он, совсем молодой еще был. Умер от горя, семью кормить было нечем, а к тому бандиты еще какой-то долг ему приписали.

– Жалко, – сказала подруга, – жалко, когда хорошие люди уходят до времени.

Помолчали.

– Семнадцатое августа, сегодня у моего отца день рождения, ровно сто лет.

– И ты молчал?!

– Вот, говорю. Достойное место, чтобы помянуть его, вот уж настоящий бродяга был! Беларусь, Дальний восток, война от начала и до конца, Таганрог, Сибирь, а могила в Рязани. Рядом с мамой моей лежит.

Он поднял свой стакан и, ни слова не говоря, выпил.

– А ты? Что бы ты вспоминала, доведись уехать из дома?

– Я вспоминала бы наши грибы, тот год, когда мы едва могли ведра до машины дотащить, такая прорва белых. А ты мне принес гриб с огромной ногой в форме вопросительного знака, он у меня в морозилке жил несколько лет. Вспоминала бы канатную дорогу, когда я, не сообразив, отправилась в легком платье. А там ущелье, холодина, ты мне свою куртку отдал. Еду, красотой любуюсь, а у тебя губы синие, скукожился весь. Помню, вернулись – и скачками в магазин за коньяком, греться. А еще номер в маленькой гостинице. Там, внизу тебя заждались с автобусом, надо ехать на банкет, а у нас любовь. Про меня-то никто и не знает, ты говорил, удивлялись потом, чего он там возится? Так и запомнилось: любовь под звуки автобусного сигнала. Сударь, карета подана, а вы еще не во фраке!..

С утра пораньше постучал Валера, позвал с собой. На скамеечке возле веранды лежала большая мертвая птица. Сова! – не сразу понял старик, какая-то она чересчур потрепанная. Птица была взрослая, матерая.

– Еду ночью, смотрю, впереди машина как-то странно вильнула. Проехал немного – и вижу, вот, лежит сбитая. Это он специально на нее наехал, она ж в свете фар слепая. Вот же люди, а! Помешала!

– Что ей на дороге-то надо было? Зимой, знаю, частенько на трассы вылазят, подкормиться чем, камушки пособирать, а летом зачем?

– Ну, люууди! – повторил Валера. – А может, это наша? Ты взрослых, ну, родителей, видел хоть раз?

– Нет, ни разу, хорошо прячутся.

Совиные детки были все в сборе, сидели на сосновых ветках и тупо смотрели на них. Может, и не смотрели, просто сидели и потихоньку подрастали. И еще не знали, что есть день, а что – ночь.

Они похоронили птицу в конце Валериного огорода, за картошкой.

– Помянем? – вопрос от Валеры.

Помянули.

Старик ушел скоро, едва одолев полстакана пива. Валера заметил в его походке какую-то странность, тот шел, будто ему не хватало для опоры трости, свободной рукой он огребал воздух, отталкивался от него.

Несколько раз за день Валера заходил к старику. Тот лежал на спине и дышал, с трудом проталкивая в себя воздух.

– Давай «скорую» вызовем?

– Еще чего, так отлежусь.

– Давление мерил? Таблетки?

– Давление семьдесят на сорок, а таблетки у меня все в обратную сторону работают, сроду давление повышенное.

– Вот и надо «скорую», с таким давлением уже срочные меры принимают.

– Сказал не надо – и отстань!

– Сейчас я тебе чаю сделаю, крепкого и сахару побольше. Можно было бы и кофе, но рисковать не стоит.

После чая старику и вправду стало немного лучше, но подняться с постели он, как ни силился, не мог. Валера, пошел на горку, там связь была надежнее, позвонил подруге. Та, как предчувствовала, дала ему на днях телефон, предупредив: на самый крайний случай.

– Все, отсадоводился! – возвестила свой приезд подруга. – Дома будешь сидеть, у телефона дежурить.

Они погрузили старика в Валерину машину, потом пересадили в подругину.

У него на квартире она сразу же вызвала «скорую», не обращая внимания на  протесты.  «Скорая», – дедок, годами постарше старика, и совсем молодой парень, – приехала быстро. Осмотрели, сделали кардиограмму, померили давление, поставили укол в вену, через несколько минут снова померили, сказали, что в госпитализации пока необходимости нет, а вот кардиологу надо показаться.

Два дня старик провел в постели, потом встал, прошелся, испытывая слабость в ногах, и без того плохо слушающихся его. Холодильник, как всегда забит, на плите суп, еще не успевший остыть. Подруга приходит каждый день, меряет давление, проверяет, выпил ли он таблетки. Несколько раз звонил Валера, справлялся о здоровье, сообщил, что видел дроздов, наверняка это разведчики, будущей весной жди гостей, прилетят стаями. И тогда пощады не будет ни фруктам, ни ягодам, на редкость прожорливая птица.

– Новости с фронта, – криво усмехался старик, разглядывая грушку-помидорку, вынутую из большой корзины, которую набрала подруга. – Без меня созрели.

И все это – помидорки, сосед Валера, розы под окном, печальные совы – показалось таким далеким, даже и нездешним.

– Ну что, как дальше жить думаем? – в один из дней уже наступившего августа спросила подруга.

– Я или мы, или вообще?

– Да мне – хоть в каком варианте.

– Быть в полном покое – сие не обязательно есть условие, чтобы придумать что-то путное. О! Даже самому понравилась формулировочка! Но, как бы там ни было, всякое лезет в голову

– Голова ты моя садовая! – Она взлохматила его седые пряди.

– Подожди, – увернулся старик из-под ее руки, – послушай меня. Давно это было, да? Так сказки начинаются. Помню, как все происходило. Я испытал нежность небывалую, когда впервые увидел тебя. А теперь… Боюсь, всё дальнейшее погибельно. С другой стороны – я уже ничего не боюсь. Но, по крайней мере, я тебя встретил. Увидел живого человека, настоящего. Всё замечательно. Запах твоих волос и... Не буду продолжать  Я всегда за настоящие чувства, а не за пародии и замещения. Я такой вот, топором сделанный, без особых замыслов. День, другой, проходит, а что в моей жизни может измениться за день? Уже годами ничего не меняется. Я, кажется, уже говорил тебе как-то: меня действительно питает счастье, разлитое по всей моей жизни. Говорю не только о прошлом. Кусочек счастья можно дать не только с куском мяса или тела. Ты мне подарила нечто особенное. И про тебя ещё не все известно людям, мне в частности, тебе самой – что ты можешь, а что нет. Да радоваться надо, что мы вообще познакомились на этой земле.

– Ну, что ты, старый, что ты. – В эту минуту она выглядела, как никогда, растерянной, потухшей. Но мгновение – и она подобралась, встрепенулась. – Мы еще что-нибудь придумаем. Не получится с садом, в горы тебя свожу, за грибами. Будешь сидеть в шезлонге, сторожить машину, ты ведь у меня собака, верный сторожевой пес…

Старик поднял руку в нетерпеливом жесте: не мешай!

– Еще немного – и придет зима, долгая, тошная, зима и заточение. А потом весна, снег растает, и всё смоет вешняя вода. Грустно. Раньше страшно любил уезжать, теперь вот как-то остыл, состарился. Я расстаюсь со всеми своими старыми связями, причем, с какой-то закономерной последовательностью... И это совсем не то, что ты называешь, мол, у старика всё скоро – и встречи и расставания. Ты мне очень интересна безо всякого зоологического пристрастия. Я чувствую свою душу, родственную – и ничего не могу с этим поделать. Из тебя можно придумать загадку, даже если её нет на самом деле. Но я думаю – есть. По-моему, я повторяюсь, извини. Я многое в жизни пропустил, многое успел раньше времени. Я, честно, устал испытывать вину и разочарование:  почему не я, почему я рано родился, почему ЭТО прошло мимо меня? Ты не представляешь, как  иногда бывает тяжело!  Я уже не могу посметь побороться за такую женщину как ты.

Подруга сидела и, замерев,  безо всякой  мысли глядела перед собой.

– А теперь уходи! Уходи и больше не возвращайся! Мне серьезное дело предстоит, умирать пора. Счастья тебе на этом прекрасном свете!

Это лето старик пережил. И зиму тоже. На восьмое марта он купил для подруги ее любимые тюльпаны. А еще посеял в ящики для рассады первую партию помидорных семян. На этот раз в качестве эксперимента он попросил принести ему семена перцевидных и пасхальных. Но любимую грушу оставил в большинстве.

    Сошел снег, и обнаружилось, что мыши не тронули даже самые молодые побеги у яблонь, чего в иные годы избежать не удавалось. Это совы их извели, – вспомнил он с благодарностью ночных охотников. Но Валера предложил другую версию. Добрые люди, перебираясь на зимние квартиры, побросали в садах своих кошек. Те с голодухи и поели мышей.

А совы больше не прилетали. Что-то им здесь не понравилось.

Подруга во второй раз стала бабушкой и все меньше времени могла уделять ему и огороду. И чем реже она навещала старика, тем тяжелее становились ее сумки.

В остальном мало что изменилось. Выросла ежедневная порция таблеток, теперь он переставлял свои непослушные ноги с помощью двух костылей.

И по-прежнему она не разрешала ему умирать.

Анатолий Кирилин (Барнаул)

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"