Пустое занятие – а лучше не придумать. Гулять по руслу речки. Замерзшей. Но… Осторож-НО! Ни в коем случае нельзя сойти с тропы, набитой, скорее всего, местными, знающими жителями. Шаг в сторону, и ты в воде. На улице минус пятнадцать и неприятный ветерок. Здесь же, под прикрытием невысоких, но крутых берегов, ветра нет…

А в Воронеже распускается сирень, – сегодня утром сообщил телевизор.

Конец декабря.

Речка – естественная граница санатория. Отсюда, из-под крутого берега, его не видно и даже не слышно. Но она знает: наверху прогуливаются пары, катаются на лыжах и коньках отдыхающие, играет музыка…

Он сейчас там. Может, гуляет, может, катается или лежит у себя в комнате, смотрит телевизор.

Сирень под новый год – это ненормально даже для Воронежа.

– Юг Центральной России, так ведь? – уточняет у самой себя.

И с чего это она взяла, что он сейчас здесь?

Кругом насверлены лунки. Неужели тут рыба водится? Слишком узка речушка. Она поднимает со льда легкий прут, опускает в незамерзшую лунку в надежде достать до дна. Течение тут же вырывает хлыстик-мерку из руки и затягивает её под лед.

Весело! Река играет с ней!

Вот здесь берег ниже и положе. Доносится песенка «Бухгалтер, милый мой бухгалтер!,,» Весело!

Вот и бухгалтеру повезло, хотя он, очевидно, милый совсем не потому что бухгалтер… А кстати, кто он? Кем работает, где? Она не спрашивала, они никогда не говорили о его работе.

Как всё-таки это мучительно – знать, что он здесь, рядом и не увидеть, не встретиться.

К сожалению, это невозможно! Но… С чего она взяла, что он сейчас здесь?..

Там, выше по течению, – сколько она прошла, сто метров, километр? – муж ожидает её в машине. Нет, около, в машине он никогда не курит. Одну её теперь совсем не отпускают, разве что вот так, пройтись по замерзшей речке. А вот бы она провалилась и утонула! Вот бы мужу облегчение было, – приходит в голову мысль, и она даже не пытается отмахнуться от нее.

Сирень в Воронеже… Господи! Дожить до сирени – вот пункт назначения, конечная остановка.

Дожить до сирени!

ПРОЛОГ -2

Реабилитация… Реанимация… Реинкарнация… Ресторация…

Реинкарнация. Не поддается счету, не имеет математической модели, не предполагает геометрических форм… Стало быть, не существует. Вымысел. Своего рода игра. Так сказала бы дочь Еремина, закончивающая математическую спецшколу или, как их теперь называют, – лицей. Теперь ее учеба далеко позади. Она прагматик и беспечальница, его любимая дочь Евгения. Недавно она поведала ему, что мировая медицина причислила любовь к числу недугов и даже присвоила ей номер в реестре болезней: какой-то буквенный индекс и число, – Еремин мог ошибиться, – но что-то похожее на 3.67.

– Расскажи мне сказку на ночь! – пропел он мультяшным голосом в ответ.

В свою очередь она назвала его недоучкой и неврастеником и пообещала узнать из того же реестра номер его психопатства, заверив, что он – обладатель нескольких номеров.

В последнее время Еремин все чаще стал сомневаться в правильности своего выбора. Ведь это он настоял на математической школе, чтобы дочь любым способом отвернуть от гуманитарных наук и пристрастий.

– Хватит в семье гуманитариев! – горячился он. – Бабушка, теща, мать…

– Ты сам-то кто? – не без ехидства вставила жена.

В результате дочь оказалась в математической школе и втайне от родителей записалась в спортивную секцию, где обучают боям без правил.

Он не спросил тогда у дочери, как же быть с аутентичной любовью, так называемой – чистой, но побоялся, что они начнут блуждать среди терминов.

Научные дискуссии с дочерью, как и прочие разговоры, остались далеко в прошлом, там, где они втроем именовались семьей. Нет семьи, нет никакого прошлого. Есть сегодня, и в нем дочь изредка справляется по телефону о его здоровье. Это значит, пора посылать деньги… Впрочем, и деньги его ей теперь не нужны.

Его цепочка, миновав то самое внематематическое, а, стало быть, неузаконенное состояние, выглядела так. Ресторация, где он завершал тризну по необретенной музыке, ушедшим до времени друзьям, родне, любви (один оцифрованный недуг минусуем – так, доченька?), реанимация в неврологическом отделении, реабилитация в санатории под названием «Сосновый бор». Сейчас он как раз здесь, в этом самом санатории. Он заявил, что согласен реабилитироваться только наедине с самим собой, и ему милостиво предоставили одноместный номер. Или палату? Не стал уточнять, как это здесь называется.

Сегодня утром от телевизора Еремин узнал, что в Воронеже распускается сирень. Конец декабря, за окном минус пятнадцать – не так уж и много, но всё-таки… А там – сирень! Он никогда не был в Воронеже, должно быть, красивый город… Как мало он стал ездить! Как жалок его оседлый быт! А вот эта фраза – из театра, со сцены! Да-да-да! И не спорь со мной, – Еремин представил себя перед зеркалом, – ты бываешь театрален. Удивительно, как это ты отверг реинкарнацию? А впрочем, извини, это не ты, а дочь…

Есть книги, телевизор, компьютер, Интернет. Еремин сейчас не хочет ни видеть ничего, ни слышать. Знакомый невролог попытался внушить ему, что это сегодня для него самое лучшее.

– Вот и пребывай в состоянии ничегонехотения и ничегонеделания как можно дольше. Иначе мне придется на месяц-другой превратить тебя в овощ.

Лежит, упершись взглядом в потолок, вяло рисует себе картину «я-овощ». Из-за окна доносится музыка и царапающие звуки коньков. Каток прямо под его окнами.

А в Воронеже распускается сирень! А она исчезла, испарилась, как сладкий дым юности.

Сны какие-то пустые, пятиминутные, потому не запоминаются. Не видеть бы их вообще, но это от него не зависит. Ночи проходят в путанице из обрывков снов, пробуждений и трудных засыпаний. Давно уже так. Пробовал изматывать себя до полного бессилия, пил таблетки, гулял на ночь – всё бесполезно.

Санаторий тоже ничего не изменил. Впрочем, он сам отказался от процедур, от всякого медицинского вмешательства. Под окном каток, рядышком с ним лыжная база – хватит и этого. День миновал, другой, третий, а на него словно ступор нашёл, никуда из номера. В электронную книгу дочь напихала всякой дряни, но он читает всё подряд, лишь бы с дивана не слезать. Какой-то юнец вдохновенно повествует о проблемах пуберантного периода с омерзительными подробностями, с матами, выкладывая на всеобщее обозрение всю гадость, какую может вместить в себя человек. Очевидно – лирический герой и сам автор неразделимы, через страницу сообщается о безмерном таланте героя, о премиях, которые он получал за свои творения, – да, юноша именует себя писателем, – о встречах с литературными мэтрами, которые ничего не стоят по сравнению с ним. Примерно то же самое говорится в аннотации к роману. Наверняка автор относится к себе серьезно, может быть, даже с любовью. А он вот презирает себя, нынче за это, за чтение пакостного творения. И всё равно читает. И думает, что жить можно и без любви к себе.

В просторном холле перед столовой десятка полтора бабушек сгрудились вокруг баяниста. Они вспоминают старые песни, он подыгрывает. Иногда получается хорошо, но всегда – грустно. Вспомнил дочерей своей соседки, они уже больше десяти лет живут в Америке. В один из их приездов к матери он был приглашён на ужин. Посидели, выпили, соседке захотелось песен. Он пел под гитару примерно то, что поют сейчас санаторские бабушки – «Одинокую гармонь», «Ночку луговую», а ещё Визбора – «Донбайский вальс», «Солнышко лесное»…

– Да что у вас в Росси песни все такие грустные! – возмутились девушки, – давайте споём «Хеппи бёз…», например.

Можно было сказать им что-нибудь про «у вас в России», про невесёлую историю их бывшей родины, про то, что этот самый «бёз» и не песня вовсе… Да говорить как-то вдруг расхотелось.

– Ерёма!

Из тесного собрания бабушек выбрался баянист, кинулся к нему навстречу. Он узнал бывшего саксофониста из группы «Сибирские зори». За двадцать лет после их последней встречи маленький, юркий человечек, показалось, стал ещё меньше, суше и подвижнее. Весь он будто на шарнирах, в разговоре слова наскакивают друг на друга, в глазах какой-то чумовой огонь. Ерёма – кличка, оставшаяся с детства, незатейливая, по фамилии. Ерёмин он. Родился Ерёминым и по сей день живёт таковым. Саксофониста зовут Женей, фамилии он не помнит.

Женя поведал ему, что уже несколько лет работает здесь, снимает комнату в соседней деревне, а семью отправил в Москву, там у дочерей свои квартиры, у жены – своя. Ерёмин подумал, что денег для такого расселения в столице надо уйму, откуда они у провинциального музыканта? Но спрашивать не стал, только усмехнулся.

– Стало быть, вечная гастроль…

Баянист-саксофонист с удовольствием согласился, и тут в его огненном взгляде пробежала тенью такая тоска, что Ерёмин заторопился уйти.

– Пойду. Увидимся.

– Конечно.

За его столиком уже приступил к ужину сосед Василий, весёлый балагур с тугим пузцом и такими же тугими, розовыми щеками. Он в первый же день сообщил, что работает замом руководителя фермерского хозяйства, их тут пятеро из одной деревни. Одно из нового, что принесла нынешняя жизнь. Раньше путёвки в подобные места выделяло предприятие, – завод или совхоз, – через профсоюз. Нынче не стало ни предприятий, ни профсоюзов, путевки оплачивает хозяин.

– Шеф звонил, – сказал он, прожёвывая салат, – смотрите, говорит, чтобы путёвки не сгорели.

И сыто рассмеялся. Ерёмин уже знал, что путёвка соседа не сгорит, поскольку тот пользуется у отдыхающих дам повышенным спросом. Фермерские ребята – спасение для увядающих охотниц за любовью. Молодые сельские парни и мужики, стоит им подпить, – а это происходит беспрерывно, – не разбирают ни возраста, ни красоты.

На второй день по приезду он решил сходить на танцы или, как здесь называют их, – дискотеку. Печальное зрелище! Что-то вроде вечеринки в доме престарелых.

– А вон тот, – Василий указал на длинного парня в красной футболке, – приезжает сюда третий год подряд, договариваются с подругой и здесь встречаются.

Парень лихо отплясывал в кругу вдохновенно притопывающих бабушек, недавно певших под баян. Он был нетрезв и весел. Видимо, это состояние парень поддерживал в себе изо всех сил. Утром он шёл в столовую, приплясывая и размахивая недопитой бутылкой шампанского.

– А подруга? – поинтересовался Ерёмин.

Василий повертел головой.

– Не вижу. – И вдруг заулыбался, расплылся, лицо стало похоже на солнце, нарисованное ребёнком. – Всё, отбываю, за мной пришли. А ты давай тут, не теряйся.

Ерёмин напоследок обвёл взглядом зал, задерживаясь на каждом лице. Были, были всё-таки здесь и не совсем старые, даже близкие по возрасту Ерёмину. Но, боже мой! – подумал он. – Сколько некрасивого народа собрано в одном месте!

Сегодня канун нового года по старому стилю. Через несколько часов подойдёт полночь, и Ерёмин откроет шампанское, которое припас накануне. По какой-то необъяснимой прихоти торговли здесь, за городской чертой, в придорожном магазинчике обнаружилось его любимое молдавское «Криковское». Несколько лет назад Молдавия перестала поставлять вино в России после какого-то скандала, якобы по поводу качества продукта. Краем уха он слышал, что поставки недавно возобновлены. Должно быть, так и есть. Ерёмин пригласил к себе Василия, но теперь понимает, что тот вряд ли придёт. И хорошо, – думает.

Вечер тих, мороз небольшой, можно пойти погулять. Половина фонарей, освещающих терренкур, не горит, но луна такая полная и яркая, что надобности в них нет вовсе. Ерёмин делает круг, другой, затем спускается к речке в том месте, где поставлен крест перед иконой Владимирской Божьей матери, установленной возле источника. Местные жители утверждают, что вода в нём целебная, и называют его святым. Ерёмин приходил сюда несколько раз в светлое время суток и выучил наизусть молитву, начертанную под иконой. «Всемилостивая Владычице моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дево, Богородице Мария, Мати Божия, Несумненная и Единственная моя Надежда, не гнушайся мене, не остави мене, не отступи от мене, заступись, попроси, услыши; виждь Госпоже, помози, прости, прости! Пречистая! Аминь!»

Когда он прочитал молитву впервые, дух захватило от какой-то неведомой силы, исходящей от текста, от лика, от всего этого места. Силы и ласки одновременно. И вот это слово с непривычной гласной – несУмненная, в нём заключены наивное таинство и трогательная проникновенность…

За час до старого нового года в дверь постучал Василий.

– Одолжи шампанское, у тебя же есть, а я завтра куплю и отдам. Точно такое же. Сейчас ведь поздно уже, ни купить, ни украсть.

Ерёмин не был готов к такому повороту событий.

– Новый год же, Вася, чем я его встречать буду?

– Понимаешь, в комнату к моей новенькую поселили. Молодая, лет сорок, не больше, следователем в прокуратуре работает. Не замужем, а глаза голодные-е-е… Моя: я, говорит, тебе его не отдам. А та: так мы его самого спросим… В общем, там любовь втроём намечается.

Вот же, сельский житель пошёл! – подумал Ерёмин, а вслух сказал:

– Понимаешь, Василий, для меня старый новый год значит больше, чем настоящий, новый. Ну, традиция, что ли, у меня такая.

– Я всё понимаю, но надо – вопрос жизни! Выручай!

Ничего ты не понимаешь, животное, – подумал Ерёмин и обречённо открыл холодильник.

Приближалась полночь. Он придвинулся к самому стеклу и стал смотреть на голубые сугробы, чёрный извилистый провал, указывающий русло реки, засыпающий древний лес. Ворошить события прошедшего года не хотелось. Время для него разделилось на «до болезни» и «после», но большой разницы между там и здесь он не видел. Ольга… Случайная связь затянулась на годы и переросла в нечто необъяснимо бесценное. Да случайной ли была та первая их встреча? Конечно, из случая может вырасти что угодно, а может и ничего… Но это… Это перевернуло в нем все… Перевернуло, наполнило необыкновенной страстью, вознесло к облакам и оттуда, с небесной высоты швырнуло назад, к одиночеству и безразличию. Наверно, было бы спокойней жить, вольнее дышать, если б, как в начале их знакомства и еще довольно продолжительное время он не считал ее своей женщиной, во всяком случае, одной из тех, кого всегда бы хотел видеть рядом. Обычно она сама приходила, предварительно позвонив по телефону. А теперь… Сколько уж времени прошло после последнего звонка? Месяцы. И тогда она уже с каждым разом выговаривала слова всё труднее и труднее. Ерёмин прислушался к себе: что-то порвалось внутри, лопнула важная жила, а в голове бьется и бьется фраза из любимого Маркеса: «И даже имени твоего не останется на земле!» И год ушёл. И следа не осталось, разве что…

Несумненная и единственная моя надежда!

УРОК ПЕРВЫЙ. ЦЕЛЫЕ НОТЫ. СЧИТАТЬ: РАЗ – ДВА…

(Десять лет назад)

Обычно при переезде нажитый скарб убывает. Что-то теряется, что-то ломается, выбрасывается за ветхостью и ненужностью… А тут прибыток – маленькая коричневая флейта в чехле из военной палаточной ткани. Она точно знала, что до переезда у них этой флейты не было. Спросила у мужа, затем у сына – те в недоумении пожали плечами.

Переезды для нее обычное дело, муж работает на армию. Не служит в ней, а именно работает на неё. Нынче они живут в большом военном городке, по европейским масштабам – целый город. Она могла бы получить работу здесь, медсестры всегда и всюду нужны, однако решила устроиться в городе. Каждый день сорок с лишним километров туда, столько же назад. Какая-то неведомая сила гнала ее от дома подальше.

Ночь. Не спится. И поговорить не с кем. Вот сегодня подумалось: люди в юности часто не понимают, что они принципиально не схожи с другими людьми, недооценивают последствия такой несхожести, не вникают в глубину разности характеров… Женятся, выходят замуж, не думая ни о чем таком... Иногда не выходят замуж, не женятся, но оставляют эти связи в памяти, и только с возрастом, если «не сраслось» по каким-то причинам, они говорят: «слава Богу, что судьба не свела»... Именно с возрастом осознают ту разность характеров, о которой прежде твердили близкие люди, а они их не слушали....

Сколько таких "открытий"... А сколько дур в стране!!!!! И – дураков. Они, не разбираясь в характерах, бегут строить семьи, которые – заведомо известно – нельзя построить....

"О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих сердец соединенность и разобщенность близких душ..."

А сын скоро закончит институт, и никто не знает, куда он пойдет после учебы. А муж завтра потребует отчет за потраченные деньги, надо вспомнить, на что же они потрачены?

Муж копит на машину, она – на поездку к сестре в Тверь. Или к брату в Германию? Ещё не решила. Было б здорово за один отпуск побывать у обоих. Но деньги… Она ничего не сказала мужу про вторую работу, так ерунда, а не работа – дежурство в бассейне, вдруг кому-то плохо станет. Всем без исключения в бассейне хорошо, и её обязанности сводятся к осмотру стоп у новеньких на предмет грибка. Посчитала – на дорогу до Москвы и обратно сумеет скопить, а там видно будет.

Машина у мужа есть, однако он считает, что надо поменять её на более свежую. Зачем, они всё равно почти никуда не ездят.

Соседка Ирка собрала неплохую библиотеку на помойке. В городке часто появляются новые люди, часто и уезжают отсюда. Те и другие избавляются от лишних вещей, возле каждого мусорного контейнера кучи книг. Остатки былого отношения к печатному слову как раз в том, что книги не кидают во чрево мусорки, а складывают рядом. Однажды она увидела в книжном развале у контейнера тетрадку с изображением флейты – один в один той, что у них дома. Это был самоучитель Хейне Юрисалу «24 урока на блокфлейте. Упражнения и пояснения для начинающих». Она забрала тетрадку с собой. Надо же, как причудлива жизнь! Вдруг обнаружилась неведомая никому флейта, и тут же судьба подбросила ей самоучитель игры на этой самой флейте.

Вот бы, правда, научиться играть! Подумала – и тут же, представив себя с дудочкой в руках, решила, что играть на ней – занятие скорее мужское и какое-то… стыдное, что ли. Во всяком случае, одинокое, не на людях. Увиделся сказочный Лель в пустынных зеленых просторах…

Стояла поздняя осень, но календарь не сумел договориться с погодой – даже ночи оставались теплыми, а днями вовсю разгуливало нежное лето. Если б не жёлтые березы да почти голые тополя…

И утро после сна. И сон… Она разговаривала с НИМ, но так и не смогла увидеть его. Некто? Дух? Волшебство… А он вообще-то говорил ли? Себя вот помнит, свой ответ на несказанные слова.

– Сто лет не слышала слов о любви…

Отвыкла. Забыла. Не верится, что это – мне…

Как солдат, который долгие годы был на войне, не умею вмиг поверить, что жизнь продолжается…

А ведь внутри огнем бьется надежда и нежность – всё отдать, чтобы услышать наконец эти слова…

Вот чудо-то где! – превратиться в юную девочку, когда на календаре уже закат… Смешно? Глупо? Наивно?

А ну и пусть.

Соседка Ирка живет озабоченностью. Она озабочена своей увядающей внешностью, тем, что вот-вот ее все разлюбят и вдобавок она попадется с любовником. В городке все про всех знают, и прятаться трудно. А надо… Больше всего Ирка боится потерять сексуальную привлекательность. Об этом она постоянно твердит Ольге, не давая пояснений, что это такое.

– Тебе хорошо, – то и дело повторяет она, – на тебя всегда свой мужчина найдется. Вот посмотри: не толстая, не худышка, ножки ровные и полные, аппетитные такие, прям укусить хочется, не блондинка, не брюнетка, так, серединка-наполовинку. Это только болтают, что мужчинам больше всего нравятся яркие, выразительные, необычные. Чушь! Мужчины – как все прочие люди, в основном, середнячки, им такие же, средние и нравятся.

Сама Ирка была жгучей брюнеткой полутора метров от земли, в одежде отдавала предпочтение чёрному и красному, впивалась взглядом в каждого встречного мужчину и при этом как-то по-особому хищно раздувала ноздри. Ольге казалось, что, желая привлечь к себе внимание, соседка добивалась обратного результата. Впрочем, она никогда не говорила ей этого.

Свой мужчина, – повторяла она в задумчивости. – Как-то вот не случилось. А Ирке она говорила:

– Мой мужчина – это сын.

На что получала отповедь на тему: давай, хорони себя до срока!

Неслучившаяся любовь к мужу заставила её всю себя растворить в сыне. А тот между делом вырос и стал смеяться над материными вопросами – сыт ли, не сменить ли бельё и рубашку, откуда синяки и почему так часто он приходит с запахом вина. Отцу на все это наплевать, ему безразличны учеба сына, пьянки, драки.

– Он нежный мальчик, – говорила она Ирке, – а люди вокруг всё больше грубые. Трудно ему.

Ирка сильно не вникала, однако недоверчиво качала головой: куда там, нежный! Росту под два метра, кулаки – пудовые гири и глаза – холодные, как у насильника. Будто она их видела когда, глаза насильника. И тут же, забыв про тему разговора, всего лишь зацепившись за слово в своём озабоченном мозгу, начинает рассказывать, как однажды её чуть не изнасиловали.

– И что же это за «чуть», которое помешало?

– Ну, я сопротивлялась, там же люди могли появиться…

– Да, жаль…

– Что жаль?

– Да это я так, о другом.

Она нашла в поселковой библиотеке музыкальный словарь и прочла, что блокфлейта — разновидность продольной флейты, духовой деревянный музыкальный инструмент из семейства свистковых духовых инструментов, таких как свирель, окарина. Отличается от других инструментов своего семейства наличием семи пальцевых отверстий на лицевой стороне и одного на тыльной — так называемого октавного клапана. Блокфлейта была популярна в Средние века в Европе, но к XVIII веку её популярность снизилась, так как предпочтение стало отдаваться оркестровым духовым инструментам, таким как поперечная флейта, обладающая более широким диапазоном и громким звуком… Отметила, что по-итальянски название блокфлейты — «flauto dolce» («нежная флейта»)… Кроме того, в словаре говорилось про звукоряд, аппликатуру, диапазоны и транспонирование, о чём Ольга не имела ни малейшего представления. Наверно, – подумала она, – если б родители в свое время отдали её в музыкальную школу, все эти слова не были бы для неё гласом неизвестности.

Но родителям было не до того, вся их совместная жизнь сводилась к выяснению отношений. Поссорятся – разбегутся, а сойдутся – тут же им надо поменять место жительства. Будто это самое место виновато в их разладах. Новые посёлки, города, новые школы… После восьмилетки она поступила в медицинское училище и заканчивала его уже без родителей, они в очередной раз отправились искать своё шалое счастье, оставив чадо на попечение сердобольной квартирной хозяйки.

Временами, когда дома никого не было, она доставала свою «нежную флейту», листала самоучитель и пробовала извлечь звуки. Это совсем не трудно, только вот как придать звукам смысл… Наверное, нужно заниматься, нужно трудиться часами, каждый день. Где взять столько времени?

Flauto dolce! – звучала в ней чудная мелодия, когда она отвлекалась от всего, что её окружает. Но отвлечься надолго невозможно. Сыну надо заканчивать институт, готовить дипломную работу, а он дурит, развлекается. Да ещё взял моду драться. Выпьет бутылку-другую пива – и чешет кулаки о кого ни попадя. До милиции уже доходило, обещали для начала сообщить в институт и посадить на пятнадцать суток. А там, гляди, и до уголовщины недалеко. Разговаривать с ним бесполезно.

– Мама, всё под контролем, это я так, не всерьёз.

В сыне сто девяносто сантиметров росту и центнер весу, шутки у него – нетрудно представить. И тем не менее, для неё он всё ещё маленький, мальчик из сказки, которую она придумала.

И все это уже позади…

Это было… Да, десять лет назад. Он переминался с ноги на ногу возле приёмного покоя и совсем не был похож на больного. Потом выяснилось, он привёз кого-то из родственников, тётку, кажется. Что её толкнуло к нему? Этот вопрос навсегда останется без ответа.

– Вам что-то подсказать?

Коридор, в котором они стояли друг напротив друга, был слишком узким, а проходившая мимо медсестра слишком большая – не разминуться. Ей бы податься в сторону, а она придвинулась к нему. И вдруг почувствовала, будто огонь пробежал по всему телу, и следом – слабость, вата в ногах.

– Что с вами, вам плохо?

Он прикоснулся к её плечу, и оно тоже оказалось как бы лишённым плоти, та же вата, через которую его рука горячо легла на самое сердце. Она с трудом заставила себя сделать полшага назад и улыбнуться.

– Забавно, не правда ли? Медперсоналу такие вопросы нечасто задают.

– Да я подумал…

Он пожал плечами и не стал продолжать. А ей хотелось, чтобы он говорил, чтобы у неё была причина оставаться здесь подольше, стоять рядом с ним, слышать его бархатистый голос, в котором сочетались сила, глубина и властность.

ОДИН ИЗ УРОКОВ. НЕПОЛНЫЙ ПЕРВЫЙ ТАКТ…

(Десять лет назад)

Постижение нотной грамоты в ее ситуации – абсолютно бессмысленное занятие. Ольга подержала на руке самоучитель, попробовала на вес. Еще раз перелистала его. Тоненькая тетрадка в пятьдесят страниц – всего-то! А ведь кто-то возьмет и выучится по ней играть на флейте! Да и выучился уже наверняка! Он сидит в составе большого симфонического оркестра, где-то в третьем или четвертом ряду, за скрипками, рядом с гобоем, перед ним на пюпитре ноты куда более сложные, чем в тетрадке. Ничего удивительного, на самоучителе так и помечено: «Упражнения и пояснения для начинающих». Всегда есть начало. Реже – продолжение. Никогда – конец. Мастерству, совершенству, музыке! Мимо их дома часто пробегают ребятишки с нотными папками, неподалеку Дом культуры, и в нем музыкальная школа. Школа, преподаватели, уроки. Она представила, как учитель (почему-то это был именно учитель) прикладывает к губам деревянную флейту, показывает маленькой девочке с низко опущенной на глаза челкой, как надо прикладывать инструмент к губам, какие отверстия зажимать, как будет звучать нота «до». Опять эта девочка! Она узнала ее, девочка уже не раз приходила к ней напомнить, что это она сама в некоем далеком времени. Девочка краснеет, смущается. Ну, зачем ты выбрала этот инструмент, на нем же должен играть мужчина! У тебя не получится, ведь ты еще даже не знаешь, что этот инструмент по-итальянски называется «flauto dolce» – нежная флейта, – какая музыка в названии! И он, инструмент этот, должен быть объят большими нежными мужскими руками.

Итак, неполный первый такт. Оказывается, неполный первый такт, начинающийся с безударной доли, называется затактом. О, Господи, еще и безударная доля! Считать: четыре, раз-два-три-четыре. Ты что-нибудь поняла? – спросила у себя. Увы, здесь необходим учитель. Учитель! Где ты, ау! Нет, не нужен учитель, нужна лишь та рука, его рука, то прикосновение – и флейта сама запоет, заволнуется, нежно будет ступать из затакта в такт, из такта в такт… Неполный первый такт… А если второй неполный, третий, четвертый? В музыке так не бывает? А в жизни?

Вечером муж позвал к столу, на котором лежал исписанный тетрадный лист.

– Кильдей посоветовал. – Он повернул листок, чтобы ей удобнее было читать.

– Кто? – не поняла Ольга.

– Яшка Кильдеев, татарин, у нас на генераторах сидит. Он все доходы-расходы в тетрадку заносит. Сам не ожидал, говорит, а экономия солидная получается. Учет – великое дело, еще классики марксизма-ленинизма об этом говорили.

– И что?

Она придвинула листок поближе. Жирная черта делила его пополам: доходы, расходы. Понятное дело, графа «расходы» заполнена куда как плотнее, чем другая.

– И что? – повторила вопрос Ольга. – Твой Яшка тоже на новый автомобиль копит?

– Нет, он дом строить собирается. – И тут же взорвался. – А что, новая машина не стоит того, чтобы поднатужиться немного, подкопить? Люди меняют транспорт раз в три года. И это много – три года ездить на одной!

– Да куда ты на ней ездить будешь? Сгниет в гараже. В прошлом году кое-как собрались разок всего за грибами съездить…

– А нынче поедем в Казахстан, на Бухтарминское водохранилище. Международный маршрут, между прочим.

– Тебе машина нужна, как и Яшке дом. Завтра скомандуют шмутье собирать – и в дорогу. Дом!

– Да пошла она, эта служба! Уволится к чертовой матери, хозяйством обзаведется – и все, кончилась кочевая жизнь! Дом, понимаешь, свой! И петух чтоб на заборе орал по утрам! Я вот тоже…

Тут он осекся и, накрыв пятерней листок, двинул его к себе.

– Мы вообще-то о чем говорим? Какая машина, какой дом, какие поездки!? Ты сюда посмотри, где тут дебет, где тут кредит! Накопишь, ага! А то не знаешь: сын учится, вырос вон – мужичина, надо, как на двоих взрослых. Вот закончит, пойдет работать… В общем, хватит! Ты можешь считать-подсчитывать, можешь экономить, на Бухтарму свою собираться, а лично я к брату в Германию поеду.

Сказала, тут же усомнилась – откуда деньги? – и решительно отбросила сомнения: поеду! Муж, забирая со стола листок, пробурчал себе под нос:

– С твоим здоровьем только за границу!

Наступила ночь, время сказки.

НЕСУМНЕННАЯ МОЯ

(Десять лет спустя)

Вот и все. Последний день в этом райском уголке, засыпанном снегом, с невидимым, но ощутимым покрывалом из тоски и безысходности. Ну, не для всех же! – вспоминает он неутомимого искателя веселых приключений Василия. Тот уехал двумя днями раньше, опечаленный тем, что не сможет сыграть супруга, истосковавшегося по любимой жене.

– Ну, представляешь, обе-две в последнюю ночь, – едва не прослезился он, – да еще на дорожку…

Нынче середина календарной зимы.

Зима здесь, в лесу, среди сосен и берез, и зима в городе, в окружении каменных холодных зданий – это совершенно разные зимы.

Он спустился вниз, к источнику, постоял перед иконой и прошептал:

– Несумненная моя!

Собирая вещи, наткнулся на берестяной кругляшок, оплетенный по краю суровой ниткой. На бересте выжжены три знака. Что они символизируют, Еремин так и не узнал.

– Это твой оберег, – сказала Ольга, протягивая ему кругляшок.

Надо будет спросить, – подумал он и тут же усомнился: а увидит ли он ее впредь? И другое пришло в голову. Образовалась пустота в жизни, не стало рядом никого. Казалось бы, возьми и заполни ее, пустоту эту. И стараний никаких прикладывать не надо. Уж вон как стараются другие! Иногда он вскакивал среди ночи, услышав чье-то тяжелое дыхание за входной дверью. Чушь! Какое, к дьяволу, дыхание можно услышать из-за этих тяжелых дверей!.. Мысленно он возвращается в зал с потерявшимся в этой жизни баянистом, с другими потерявшимися. Милые вы мои, сирые, некрасивые! У каждой из вас, – он не сомневается в этом, – своя пустота. В жизни. В душе. За душой…

Ощущение, будто сегодня завершается жизнь, которая никак не может дать начало последующей. Старая телефонная книга. Рука не поднимается вычеркивать умерших. А начни – сплошные вычерки с редкими просветами. Неделю назад в Москве умерла одноклассница Тамара, комсорг и правдолюб. Железный Том, прозвала ее отличница и красотка Шура Ласкина. Она и сообщила Еремину печальное известие.

– Неожиданно и очень жалко, – отозвался он на телефонный звонок. – Настоящая она была, без бантиков и блесток. И меня терпеть не могла, за пижонство наверно.

– Дурак! – со вздохом отреагировала Шура. – Она тебя любила до безумия. А железные, они такие: раз и навсегда. Не задумывался, почему она даже не попыталась ни разу замуж выйти?

– Ну, не из-за меня же…

– Дурак! – повторила бывшая отличница.

– А я думал, меня любила ты.

– И я, и Любка с Галкой, и еще полкласса. Только мы все на тебя жизнь бы свою не потратили… А вот Тамарка…

Предел, за которым следует обратный отсчет. В старости наиболее ясно вспоминаются детские годы. Одна из последних написанных Георгием Гребенщиковым книг – автобиографическая повесть «Егоркино детство». Детство, детство… Эти мысли пронеслись в его голове, не задерживаясь, не проникая глубоко. И следом. Я не согласен существовать, изо дня в день убивая в себе остатки любви к жизни! Я не хочу не любить! Даже пусть я – человек, любить не умеющий. Может статься, любовь тем сильней, чем больше ты способен себя обмануть или позволить себе быть обманутым. Набор лжи – это и есть счастье. Пестроту, нарядность, веселое жизнеподобие его создают мишура, макияж, бубенчики и бахрома. Один из героев любимого писателя Еремина Николая Шипилова говорит другому: «Правильно выкалывают на шкурах зэка: нет в жизни счастья. А ты не гонись за ним – его на всех не хватит. Есть в жизни ясная цепочка радостей – и хорошо».

Предстояло жить дальше. Больница, санаторий – это уже позади, это уже и не про него как бы. Он здоров, работы полно, ее никогда не переработать.

Дома ждал слой пыли на всей обитаемой площади и пустой холодильник. Вот и занятие. Для начала. Но пришла ночь и вместе с ней сон из серии множества донимающих его в последнее время. Он сдает экзамен, заключительный, государственный. Предметы все время разные, но суть одна: он не знает ничего, то есть представления не имеет о том, что надо рассказывать экзаменаторам. И что самое удивительное, переживает из-за этого своего незнания до обморочного состояния. И все так живо, все взаправду. В прошлый раз нужно было играть на скрипке, нынче – рассчитаться за курс обучения физике и математике. Было не раз, снилось, как убивают. И здесь так же страшно, только страх более отчетливый, живой. Ни в коем случае нельзя провалить ставшие вдруг непомерно важными для жизни физику с математикой! И сдать экзамен нет ни малейшей возможности…Ощущение всамделошности, самый настоящий страх не отпускали его еще несколько минут после пробуждения. А потом, когда в сознание входили давным-давно ставшие ненужными физика с математикой, диплом хоровика и нынешняя его специальность, – впору бы рассмеяться, но смех не шел, вместо него появлялось странное разочарование. Будто неизвестные силы помешали сбыться чему-то яркому, значительному.

Чего не хватало ему в санатории – так это любимой «вертушки» с пластинками. Смахнул пыль с крышки проигрывателя, включил питание, вытащил наугад из кармашка специального стеллажа пластинку. Бранденбургские концерты Баха. На конверте вырезанная из журнала наклейка, которую когда-то давно еще школьницей прилепила дочь. «От Вивальди Бах воспринял господство трёхчастного строения цикла (быстрые крайние части обрамляют медленную среднюю), рондообразную структуру частей, где основная тема (ритурнель), излагаемая оркестровым tutti, проходит в различных тональностях, чередуясь с развивающими эпизодами, порученными солистам; наконец, сам принцип активного "концертирования" – состязания солистов и оркестра. И в тоже время в каждой ноте Бранденбургских концертов ощутима могучая творческая индивидуальность её создателя. В отличие от ярко романтического, импровизационного характера музыки Вивальди, концертам Баха присущи строгая величавость, классическая уравновешенность, глубина и мощь интеллектуального начала при неиссякаемой мелодической щедрости…» Еремин помедлил немного и, поставив пластинку на место, достал «Времена года» Антонио Вивальди. Сказал себе: да, сегодня мне нужно это – романтическое, импровизационное. Le quattro stagioni… Поставил диск на проигрыватель, привычно провел по нему бархоткой. Шипение с легким потрескиванием после первого прикосновения иглы к черной поверхности – уже музыка, за которой угадываются взгляды оркестрантов, сосредоточенно направленные на дирижера, его застывшая в предполетном состоянии фигура… И… Никогда не узнать, почему «Времена года» у Вивальди начинаются именно с весны. Зато вполне понятно стремление телевизионных режиссеров подложить первую часть концерта под хронику безумных политических событий, революционных перемен. Он так и видит страстно потрясающего кулаком первого президента России Ельцина на митинге возле Белого дома 22 августа 1991 года. Голос не слышен, только музыка.

Весна грядёт! И радостною песней

Полна природа. Солнце и тепло,

Журчат ручьи. И праздничные вести

Зефир разносит, точно волшебство.

Вряд ли предполагал маэстро Анонио, написавший эти строки на краешке нотной тетради, что его концерт спустя четверть тысячелетия ляжет фоном под картинку очередного русского безумия.

Еремин долго сидел в неподвижности, остановив взгляд на замершем черном диске, и, вспоминая минувшую осень, которая пренебрегла календарем (возможно, лишь для него!) и тянется по сию пору. Все было будто вчера. Информация на новостном сайте: неизвестный ранее концерт Антонио Вивальди для струнного оркестра впервые в новейшей истории прозвучит в исполнении камерного оркестра Новосибирской государственной филармонии. Далее сообщалось, что профессор Парижской консерватории Антон Мартынов, приехав в начале ноября в Венецию, пришел в гости к пожилой семейной паре. Супруги регулярно ходят на концерты Мартынова, он знаком с ними уже восемь лет. У них в доме хранились манускрипты сочинений Вивальди, которые они решили показать музыканту. На всех партитурах стоял характерный знак, которым Вивальди обозначал свои рукописи, поэтому сомнений в авторстве не было. Среди манускриптов был концерт для солирующей скрипки с оркестром. Отдельные фрагменты партитуры профессору Мартынову пришлось восстанавливать, поскольку бумага была повреждена. Выносить манускрипт из дома итальянцы не позволили, поэтому Мартынов скопировал ноты. Обнаруженный две недели назад концерт Вивальди впервые прозвучит 23 и 24 ноября в Новосибирске в исполнении Камерного оркестра новосибирской филармонии.

Что больше взволновало его в тот момент – новое музыкальное открытие или вдруг возникшее имя Антона Мартынова? Скорее всего, и то и другое вместе. Да еще и Новосибирск, который всего в двухстах с небольшим километрах от его города… Дело в том, что они с Антоном Мартыновым учились в Гнесинке, в одно время, только на разных специальностях. Антон уже тогда, в студенчестве, был классным скрипачом и говорил, что пришел в музыку благодаря Вивальди. Они и познакомились на концерте итальянского квартета, исполнявшего творения их знаменитого соотечественника. После окончания Гнесинки Антон уехал за границу, объездил весь мир, женился на принцессе, наследнице королевского рода черногорской монархии. На справочных сайтах Интернета о нем написано: Антон Мартынов – скрипач, альтист, органист, клавесинист, пианист, дирижер, композитор, педагог. Его сочинения с успехом исполнялись в Милане, Гренобле, Париже, Москве…

Оставалось меньше суток до концерта. Он начал лихорадочно собираться, звонить по поводу назначенных встреч, неотложных дел. Из головы не выходила мысль: а вдруг приедет Антон и сам будет играть ведущую скрипичную партию! Хотя это маловероятно, но кто знает? Он не стал брать билет на автобус, решив, что на частнике доберется быстрее и до самого театра. Времени было слишком мало. И… не попал на концерт. Жуткий гололед, авария, возвращение на «скорой помощи», больница, откуда он сбежал, едва дождавшись утра. Слава богу, вроде все цело.

С обеда он занял столик в ресторане и начал пить. Тупо, безответственно, безрадостно. Тяжелые мысли крутились вокруг всяческих неудач и незадач в его жизни. Друзья-предатели, друзья-покойники, бывшая работа, бывший хор, бывшая жена, бывшие, бывшие, бывшие… Скорую вызвал сам, а кому еще? Сказали, что успели вовремя, застигнутый в первые часы инсульт еще как-то можно лечить.

– Травмы головы были? – один из первых вопросов в больнице.

– Несколько часов назад ударился об дорогу.

– И по этому поводу взялись пить, да?

– Конечно. Исключительно в лечебных целях.

Спустя три недели его прямо из больницы переправили в санаторий. В этот самый, откуда он только что вернулся.

– Повезло, – сказал на прощание доктор. – Попали под федеральную программу, не каждому достается три недели кайфа за государев счет!

Не каждому достается, – всю дорогу до санатория повторял он фразу, думая совсем о другом. О чем? Да будто и не вставал из-за того ресторанного столика. Будто прямо там ударился головой и только что пришел в сознание, оказавшись наедине с прежними мыслями.

ТРИОЛЬ. ДВУДОЛЬНАЯ ДЛИТЕЛЬНОСТЬ ДЕЛИТСЯ НА ТРИ.

(Десять лет назад)

Ни разу не слышала ни от кого слова «люблю». Ни разу не упрекнула в этом мужа. Ни разу в голову не пришло упрекнуть…

ОНА.

– Как ты меня нашла? – удивился он.

– А я и не искала, знала: вот сейчас выйду на улицу и так захочу тебя увидеть, что непременно встречу. Надо захотеть, не пробовал?

Он пожал плечами. Интересно, о чем он сейчас подумал? Обрадовался встрече? Это вряд ли. Скорее всего, он и не вспоминал о ней ни разу, да и сейчас, похоже, едва узнал. А она… Она сама себе не могла поверить, что так заболеет им. Ну, почему, ну, как это получается, что внезапно в тебе раз – и вспыхнуло, будто новая жизнь загорелась. И появилось ощущение, словно она ждала этого всю жизнь, шла к этому, готовилась. Но сама не знала об этом, не догадывалась. Сын, муж, дом, работа. Работа, дом, муж, сын… Ничего нового, необычного, никакой особенной печали, у всех так. И вот случилось.

– Это ты сама? – спросил он, указав на сумочку.

Она ответила, что сама. И вот этот шарф и шапочку. У нее даже пальто есть, которое она сама придумала и пошила. Не хочу, как у всех, – сказала себе однажды.

Она ведет его в дом к двоюродному брату. И ведь действительно – ведет. Это ерунда, это не имеет никакого значения. Сколько прошло со дня их первой встречи? Месяц и три недели. И все это время она искала, не сомневаясь, что найдет… Старая Мятличиха выставилась в окне, Юрке все будет доложено. А ему что, ему наплевать. Он недавно вышел (вывели, конечно) из трехлетнего запоя и теперь новое свое состояние пытается приспособить к жизни. Понял, что наоборот не получится. Всякое на себе испытал, а жизнь текла себе своим чередом, не обращая на него внимания. Едва совсем не выпал из этого всеобъемлющего потока, да на счастье руки его пригодились – автомеханик от бога. Сын-то ее по юркиному примеру в политех на автотракторный пошел. А с кого еще пример брать? У отца работа закрытая, да и сам он на семи замках. Мужа Ольги Юрка не любит, потому семьями они не роднятся. Так что Юрка, без лишних вопросов оставивший ей ключи от дома, конечно же, никому ничего не скажет. Да и сказал бы… В конце-то концов!

Ей кажется, что он тяготится происходящим, очевидно, злится на себя: дал собой распоряжаться, управлять. Мужчины больше мнят себя самостоятельными, чем это есть на самом деле. Потерпи, миленький, ну, немножечко совсем, потерпи! А Ленка Юркина неряха, одежда по стульям развешана, на столе крошки от завтрака…

Она понимала, что не следует сейчас давать ему возможность думать, будто от него требуются какие-либо действия или слова, и потому говорила и говорила сама. О чем? Да собирала всякую ерунду из своей прошлой жизни, когда она работала в заводской медсанчасти.

– У нас там два водителя были. Один Трынов, лежал все время. Ему говорят: «Николай Васильевич, надо на выезд.– На лице негодование, будто его отозвали из очередного отпуска. – За деньгами ехать, зарплату получать. Он: – Не поеду. Пешком можно дойти, на трамвае. – Так деньги же, нельзя по улице с ними. Ты хочешь, чтоб мы без зарплаты остались? – Так у меня машина какая? Встанет где посреди дороги, а надо больного везти. Вот была бы новая… – Наконец, уговорили. – Сейчас Лену из поликлиники заберем, по пути ведь. – Лену? Не поеду! Что я, такси, что ли? – Пожаловались главврачу, тот ему: – Николай Васильевич, я ведь могу приказать! – Приказать!? Да я автогаражу подчиняюсь, буду я тут у вас на побегушках!...– И при каждом слове приговаривает – конкретно. Новая машина пришла. – Что я, новую машину буду гонять туда-сюда? Вы мне ее тут быстро упестуете!.. А второй старичок, год до пенсии, Иван Васильевич. Тоже лежит целыми днями. Как на выезд, – ах, чтоб вас всех парализовало!..

Он сидит безучастный ко всему окружающему, погруженный в какие-то далекие свои мысли, похоже, и не слышит ее. Потерпи, миленький, потерпи! Я смогу. Я знаю. Скоро, сейчас, послушай вот. Не важно, совсем не важно, что я тебе говорю. Говорю, говорю…

– А еще у нас два санитара были на практике, студенты… Аркаша и Андрей, друзья с детства. Аркаша полный такой, положительный весь, отец у него профессор. Андрей – противоположность – высокий, худой, востроносый, любитель выпить. Заведующая ему: учитесь делать инъекции. – Зачем? И полгода не пройдет – я сам буду вам такие указания давать. С дежурства звонит Аркаше домой. – Аркаша, я тебе должен пренеприятную вещь сообщить, тебя ведь увольняют. Письмо на тебя пришло, жалуются. Кто жалуется? Да мужчина какой-то. Был на приеме, говорит, а доктор, ты то есть, ругался матерно, кричал, ногами стучал и сморкался на пол. Вот где сморкался, в этом месте нашим женщинам сильно не понравилось. Еще чего, подтирать мы тут за ним будем! В общем, не знаю, начальство, наверно, разберется по справедливости, но я лично сказал, что я за своего друга Аркадия ручаюсь. Ты что делаешь, Аркаша? Телевизор смотришь? Ты побереги глаза с телевизором-то, и так водкой все зрение сгубил…

Ты никак задремал, миленький?

ОН.

– Как ты меня нашла? – удивился он.

Он пожал плечами: не захотел, не пробовал.

А потом… Потом они шли по улице уходящей вверх, к поселку, застроенному старыми домами, иные из которых больше напоминали крестьянские избы, но никак не городское жилье. Она мелко вышагивала рядом, то и дело забегая вперед и заглядывая ему в лицо. Точно так вела себя его дочь, когда он забирал ее из садика, и позднее, когда провожал в школу. Она что-то рассказывала про своих родственников, в чей дом они сейчас направляются, а он не слушал и только задавал себе абсолютно ненужные вопросы: куда, зачем? Ненужные, потому что шел, не чувствуя в себе ни малейшего желания идти, так же как и противиться этому движению. Отсутствие позывов к жизни – особый вид обморока. Что испытывает автомат, когда в него забыли опустить монетку и требуют исполнения желания? Автомат, конечно же, ничего не испытывает…

– Это ты сама? – показал он на сумочку, собранную из разноцветных лоскутков, украшенную кожаными аппликациями. Забавная такая сумочка, как из магазина неожиданностей.

Двор оказался общим на два дома. Проходя мимо первого, он увидел в окне лицо пожилой женщины – маску безумной отрешенности от всего на свете. Навстречу им выбежала рыжая дворняжка с кривыми лапами, глухо затявкала, виляя хвостом.

– Джинка, привет! – Она, наклонившись, потрепала собачонку по холке. – А я тебе ничего не принесла, извини.

Внутри все показалось ему каким-то ветхим, запущенным, хотя и не сказать, чтобы жилище выглядело необитаемым. Стол, на нем вазочка с вареньем, заварной чайник. И крошки, очевидно, оставшиеся после завтрака хозяев. Чертовы крошки! Они часто являлись ему в памяти многие годы спустя. Нет бы что доброе запомнилось!

– Сейчас чай пить будем! – радостно сообщила она, придвинув ему табуретку. – Присаживайся.

– А водки нет?

– Водка в этом доме нынче под запретом. Знала бы – прихватила с собой.

– Да я вообще-то вино предпочитаю.

Она хлопотала возле плиты и говорила не умолкая. Про каких-то придурков водителей, студентов-медиков – что к чему? И у него тоже – невпопад и некстати – в голове всплыло: счастливые браки заключаются на небесах… А несчастливые – где? Неужто в преисподней?

Она подошла к нему вплотную, положила руку на затылок, притянула к себе так, что нос его уткнулся в ее подреберье.

– Ты и не должен ничего чувствовать, не переживай. Просто на минуту забудь про все, можешь даже глаза закрыть.

Но он почувствовал. Почувствовал тепло и знакомый запах. Вспомнил, так пахло из родительского платяного шкафа, когда мама открывала его, доставая одежду или укладывая отутюженное постельное белье. В какой-то момент и вправду все недавнее и нынешнее забылось, заплыло туманной пеленой…

– Как ты замечательно пахнешь! – слышит он отдаленные звуки. – Запах любимого человека не сравнится ни с каким парфюмом!

И все. Разошлись стены. Разверзлись потолки. Его лишили воли? Нет, он вполне осознанно, добровольно пошел за ней. И в какой-то момент ему даже показалось, что это он влечет ее за собой и кружит, кружит по уплывающему полу, обхватив за плечи…

ОН И ОНА.

У нее красивые волосы, – подумал он, разглядывая разметавшиеся по подушке тяжелые темно-русые пряди. – Вот так, просто, без ухаживаний, без любви. Сейчас в самый раз бы тебе заговорить. – Еремин подумал, что именно теперь нужно что-то сказать, и совсем не важно кому, однако сам не находил слов. Молчала и она. – Хорошо ведь было, – подсказал он себе.

– Хорошо! – выдохнул вслух.

– Правда? – мгновенно откликнулась она. – Тебе хорошо? А я… Я из времени выпала, я была не здесь, я жила за облаком. Я неслась на облаке. Я была облаком. Прости, но я никак не могу полностью вернуться в эту реальность. Слишком яркие ощущения и сильные эмоции.

Это хорошо, – мелькнула мысль у Еремина, – что она сейчас не пытается прильнуть к нему. – Даже, показалось, чуть отодвинулась. – Ее зовут Ольга, – напомнил себе, отметив, что даже мысленно ни разу не назвал ее по имени. Надо же, он не чувствовал себя победителем, как бывало когда-то в случаях легких знакомств и скорых связей. Еремин прислушался к себе и не обнаружил вообще никаких чувств. – А должен бы? – с усмешкой спросил сам себя и ответил. – Наверно. Новая женщина, новая близость. – Ну вот, кроме того, сам же сказал: хорошо. Соврал? – Хорошо – это оценка из гастронома или из школьной тетрадки. В данном случае – ни о чем. – Еремин скосил глаза на лежащую рядом женщину. Волосы, да, чистые, блестящие, хочется захватить их ладонью и прикинуть на вес, действительно ли так тяжелы, как кажется? И кожа у нее гладкая, чистая, и вся она такая аккуратная, ухоженная.

Она, очевидно, почувствовала его взгляд на себе, повернулась, приподняла голову, опершись на локоть.

– Я первый раз в жизни влюбилась, не поверишь… – Взгляд ее вдруг поплыл, сделался беспомощным. Куда подевалась уверенность и решимость, с какими вела она его мимо больших и маленьких домов, мимо людей и собак, мимо дворовой соглядательницы? – Замуж вышла в восемнадцать лет. Измотал батюшка всю семью по темным углам страны. Измотал всех и промотал все. Сбежала. А куда бежать-то? Только в замуж. И пропала птичка…

– А те парни-то, ну, чудаки-практиканты, они как, куда потом подевались?

Спросил бы у него кто: ты с чего вдруг про парней вспомнил? Ни в жизнь толком бы не ответил. Или так: вырвалось!

Ольга рассмеялась, и в смехе этом звучали ноты неподдельной радости. Так дети смеются.

– Не знаю. Они институт заканчивать ушли, госы сдавать. А потом я уволилась из того здравпункта.

Расстались они на автобусной остановке, он даже не запомнил, каким маршрутом следовал ее автобус. На прощанье она попросила дать ей номер телефона, и он нацарапал его на завалявшемся в кармане чеке из магазина.

ФАРШЛАГ – ВИД УКРАШЕНИЯ ИЛИ МУЗЫКАЛЬНОГО АРНАМЕНТА.

Оставаясь одна, она доставала из платяного щкафа припрятанную там флейту, гладила ее, иногда пыталась извлечь звуки. Увы, они были далеки от музыки, нечто хрипловатое, как голос простуженной птицы. А ведь она вычитала в том самом музыкальном словаре из поселковой библиотеки, что некоторые концерты Вивальди, сонаты Генделя, камерные ансамбли Телемана, кантаты Баха его же Бранденбургские концерты №2 и №4 написаны именно для этого инструмента или с участием его. Понятно, что в оркестрах играют мастера, они учатся по многу лет. Мысль освоить инструмент с помощью самоучителя приходила вновь и вновь но каждый раз казалась ей смешной и нелепой. Поздно: работа, семья, кастрюли. Но она теперь будет следить за афишами городской филармонии, там часто играют симфонические оркестры. Станет ходить на концерты и вслушиваться, выделяя из множества инструментов флейту. Конечно, она теперь знает, – в той же энциклопедии вычитала, – что в современных оркестрах используют другие флейты, поперечные. Но это не столь уж важно. Вивальди, Бах, Гендель, Бетховен – в самих этих именах была сокрыта одновременно мощь и нежность, о чем она могла лишь догадываться, предчувствовать. И что мешало раньше познать богатство, таившееся за великими именами! Ну да, – усмехнулась горько, – не про нас величие.

Возможность пойти на концерт не заставила долго себя ждать. В программе симфонического оркестра из соседней области была музыка композиторов восемнадцатого века. Почему-то программа была составлена не по хронологии и началась с Бранденбургских концертов Баха. Затем пришел черед Генделя и под конец – Вивальди. Музыка с первых же минут захватила Ольгу, одарив чувством какого-то нового дыхания. Будто в нее вместе с привычным воздухом входит нечто такое, что намного легче его и отрывает ее от кресла поднимает и кружит над залом. Она закрывает глаза – и вот уже летит за пределами здания филармонии, все выше и выше, все больше и больше удаляясь от земли. В антракте она осталась в зале, соседка Ирка побежала «посмотреть на народ».

– В буфете пушкой не прошибить, – сообщила она вернувшись, – тоже мне, любители высокого искусства! И вообще, я как знала, мужики в одиночку на такие мероприятия не ходят.

Они еще успевали на маршрутку, которая останавливалась рядом с филармонией.

– И вообще, – продолжила Ирка, – я тебе честно скажу, наш Борька Глисман мне, ей-Богу, ближе и понятней – и на саксе и так спеть.

– Да, Борька Глисман,– сказала Ольга лишь бы что-то сказать.

Ей хотелось побыть одной, пережить заново, попытаться освоить это необычное чувство, пришедшее к ней на концерте. Вспомнился выпускной вечер в школе, когда она вышла на крыльцо и увидела, что край неба уже взялся золотисто-зеленым светом и поманил к себе, обещая новую, неизвестную свободу. И она, как и тогда, ощутила себя вольной птицей, сию минуту готовой взлететь. Но дома ждали разболевшиеся одновременно муж и сын. Таблетки, припарки, горячее питье – закрутилось, завертелось. Один устроился в кресле, другой на диване, распаренные, всклоченные, хлюпающие носами, похожие и в то же время будто бы и не родня друг другу вовсе – это ее семья. Куда без них? Куда от них?

– Яшка, татарин ушлый, где-то кирпич надыбал по дешевке, – просипел муж, – буду, говорит, запасаться, кто его знает, как завтра с ценами дела пойдут. Он и столярку в лесхозе оплатил наперед, пока отлежится, пока высохнет – все считает наперед, хитрая рожа.

– Ты подумай лучше, куда сына на работу устроить. Диплом нынче – вовсе не пропуск в большую жизнь. Все своим детям как-то помогают.

– Кто это все?! – взвился муж. – Вот и бери его к себе санитаром, будет со своим дипломом белье под больными менять. Если ума не набрался, диплом не поможет.

– Сам устроюсь, буркнул сын. – Я у вас на пиво прошу? Нет! Вот и успокойтесь.

Подошло время отпуска, а с ним подоспела и путевка на поездку в Германию. Давно заказала в турагентстве. Дело оказалось не таким простым, путевок было много, но такие, как надо ей, были редкостью. А надо было, чтоб как можно дешевле, это даже не эконом-класс, а маршрут, прямо скажем, для бедных: до Москвы поездом в плацкартном вагоне, а дальше на автобусе, всей толпой. Группа, как оказалось впоследствии, была почти сплошь учительской. Тоже небогатый народ.

– Лучше бы мне на машину добавила, – отнеся к известию муж. – Сейчас вон ткни в интернет – тебе про любую страну расскажут и покажут, чем ноги-то бить.

– А лучше мне на ипотеку, – поддержал разговор сын. – Не хочу я с вами жить, присохнешь тут к столу вашему.

– И чем это тебе наш стол плох? – возмутился отец. – Борщи с пельменями за этим столом в три горла у тебя улетают.

– Между прочим, правильно,– миролюбиво заметила Ольга, – не надо с нами жить, как показывает жизнь, ничего хорошего из этого не выходит. Вот пойдешь на работу, снимешь себе комнату или квартиру, это как по доходам, а через годик можно будет и об ипотеке подумать. С первым взносом родители помогут, так ведь, отец?

Разговор закончился при всеобщем неудовлетворении.

К тому времени они с Ереминым уже встречались более или менее регулярно. Чаще всего в домике у брата Ольги, а иногда ходили в кафе, маленькие ресторанчики или в винный бар, где он был завсегдатаем с давних лет. Заведение чисто мужское, но для Ольги это не имело значения, хоть куда, лишь бы с ним. А ему – вообще все равно. Иногда он пытался разобраться в себе, прислушивался, как там, внутри, отзывается его сокровенный я на эту странную связь, на эту случайную близость. А никак, – было ему ответом. И ведь мог остановиться в любую минуту, отойти, отринуть, забыть, но нет, почему-то не делал этого. Хотя отдавал себе отчет в том, что происходит и говорил: «Совесть поимей! Для нее же все это всерьез, все по-настоящему. Да, она чистенькая, симпатичная, моложе его, желанная… Но, черт возьми, должно же быть что-то еще. В этом месте Еремин горько усмехался: похоже, вот за этим самым чем-то он и пробегал всю жизнь, угробил свое время в тщетных поисках и ожиданиях.

На этот раз они встретились в маленьком уютном кафе, где подавали кавказскую еду вперемешку с привычными котлетами, бифштексами и поджаркой. Обслуживали тоже вперемешку русские и кавказские девушки. Судя по всему, лицензии на торговлю спиртным у заведения не было, но здесь закрывали глаза, если кто-то приносил выпивку с собой. Ольга достала из своей вязаной в неописуемо ярких тонах сумочки двухсотграммовую бутылочку коньяка, выставила на стол.

– Вот! – и стала искать взглядом его взгляд.

– Ты же знаешь, я больше по вину, – без особой убежденности заметил он.

– А мне так и сказали: это вино, только крепкое, – слукавила она.

– Ага, дитя неразумное! Можно подумать, ты только сейчас впервые про коньяк услышала! Дома-то мужики что пьют?

– Сын пиво, а муж… Не знаю, он дома не пьет.

– Как это? Столько лет живете, сын уже институт закончил, и он что, ни разу не выпил?

– Ну, почему? Просто я не вглядывалась, что он там себе наливает.

Ей явно не хотелось продолжать этот разговор, она с преувеличенным усердием взялась искать что-то в своей сумочке.

– Это тебе, – положила перед ним берестяной кружочек, обшитый по краям суровой ниткой. На кружочке выжжены знаки, похоже, каббалистические, впрочем, Еремин ничего в этом не понимал

– Оберег от самой настоящей шаманки, она с гор спускается, к нам лечить приезжает.

– За деньги?

– Да, за деньги.

– Значит, не настоящая шаманка, те деньги не берут.

– Нет, она настоящая, потомственная! – загорячилась Ольга. – Она мне при первой же встрече все про меня рассказала: кто, откуда, сколько детей у моих родителей, у меня, про тебя даже знает. Показала мне, в каком месте надо опасаться болячки. У нее дочка обожгла лицо, баллончик с аэрозолем стала распылять возле огня. Они уже несколько лет возят ее к врачам по всей стране, представляешь, каких это денег стоит? Вот и зарабатывает.

– Интересно было бы посмотреть на человека, которого она на самом деле вылечила.

– Не знаю, люди верят, идут. – С этими словами она придвинула берестяной кругляшок к нему поближе. – Возьми, носи где-нибудь в дальнем кармашке, не она, так я тебя беречь буду.

Еремин потрогал амулет, береста показалась ему теплой, будто только что ее грели в ладонях. Вспомнил, что в прошлый раз она принесла ему прихватки для горячей посуды, забавно скроенные из лоскутков разноцветной ткани. А до того были толстые шерстяные носки, тоже ее собственного изготовления. На какое-то мгновение ему показалось, что тепло от кругляша охватило всю его руку и пошло, пошло по телу.

– Как тебе концерт? – спросил, сдерживая улыбку, за которой пряталось: тоже мне, любитель классики!

– Понравилось, – просто ответила она и тут же сообщила. – А я в Германию еду, турпоездка, десять дней.

– Да? – удивился он. – Молодец. С семьей?

– Одна конечно.

– Дрезден, Лейпциг, Берлин…

– Откуда знаешь?

– Самый простой и привычный маршрут для русских туристов, давно известно.

Будешь в Лейпциге – попросись в церковь святого Фомы, там, во дворике, памятник Баху, наверно, самый лучший из их великого множества. Обрати внимание на камзол, там пуговица оторвана, болтается на нитке. Эта пуговица, пожалуй, больше любого документа говорит об отношении музыкального гения к бытовым мелочам.

– Тебе бы гидом работать, столько знаешь, так излагаешь…

– Да просто… – И он скомкал фразу, уводя разговор в сторону. – А еще там же, в Лейпциге, сходи в зоопарк. Я их терпеть не могу, зоопарки эти, но тот считается одним из лучших в мире, животные в просторных вольерах и совсем не напоминают наших зачумленных обитателей тесных клеток. Да вас туда поведут обязательно. К памятнику – не знаю, а туда непременно. Передай от меня привет розовым фламинго. Я из-за них-то и ходил туда, часами стоял, наглядеться не мог. Птица-мечта, птица-песня, райские души, навестившие нас на Земле

Она смотрела на него во все глаза, слушала и не узнавала. Обычно молчаливый, сдержанный, нет, закованный в непроницаемую броню – он ли это перед ней? А он сидел, смотрел куда-то сквозь предметы, и коньяк стоял нетронутым.

– Да, спохватился он, – у меня для тебя тоже кое-что есть. Ты же читать любишь? Меня на днях приятель затащил на выступление какого-то столичного не то юмориста с политическим уклоном, не то политика с юмористическим. Местами было смешно. Он мне книгу свою подписал.

Ольга удивленно подняла глаза.

– Там они устроили что-то вроде литературной викторины, – усмехнулся Еремин, – ну и оказалось, что я один из всего зала знал, что братьев Карамазовых было четверо, а не трое, как полагают многие. Я полистал, не пошло.

– Так и мне, наверно, не пойдет, – мгновенно отозвалась она.

– Ну, тогда отдадим официанту или забудем на столике.

– Там же твое имя!

– Да. А я как-то не подумал, ведь как раз поэтому и не стоит тебе брать ее домой.

– Да наплевать, – сказала она и решительно спрятала книгу в сумочку.

– Почему Германия? – запоздало поинтересовался Еремин.

– А даже и не знаю. Это ж только начало. Я обязательно побываю в Париже, в Риме, в Милане и Барселоне. В год по поездке, копить буду, со второй работы откладывать, решила так. Когда-то детские мечты надо осуществлять.

– Скажешь тоже, детские! Или ты в пять лет уже что-то знала про Барселону? Хотя бы слышала?

– Нет конечно, в пять – нет. А в школе что, уже не дети учатся?

– Ну да, ну да.

И опять он задумался о чем-то, что выходило за пределы их разговора.

– Твоя работа связана с преподаванием? – осторожно поинтересовалась она.

– Нет, – ответил он и, подумав, добавил, – вовсе нет.

– Но ты же учился на кого-то, специальность получал.

– На кого-то! – невесело усмехнулся он. – Детская музыкальная школа, музыкальное училище, по-нынешнему колледж, Гнесинка, по нынешнему Российская академия музыки имени Гнесиных.

– Ты закончил Гнесинку? – От удивления Ольга даже привстала.

– Да. И что? Мало ли кто на кого выучился. И давай закончим эту тему.

Почему-то ему не хотелось говорить ей о своей работе, хотя можно было бы устроить еще одну викторину. Моя жизнь связана с музыкой, но я не играю ни на каких инструментах, стало быть, не участвую в оркестрах, не пою, не дирижирую, не руковожу музыкальным коллективом. Отгадай, чем я занимаюсь?

Перед уходом из кафе Ольга достала из сумочки небольшой конверт, напоминающий те, в которых нынче приносят деньги вместо подарков.

– Я уезжаю послезавтра, прочитай после моего отъезда, раньше не вскрывай, ладно?

А он все никак не мог выйти из оцепенения, в которое повергло его воспоминание о Лейпциге. До сих пор он не может точно сказать, что это было – страсть, любовь или одно и другое вместе? Помнит и сегодня адрес, а сколько уж лет миновало: Петербург, улица Куйбышева, дом, квартира. А еще до того – знакомство в курортном городке в Абхазии. Вот она стремительно минует холл перед обеденным залом, вот так же, неся с собой ветер, приближается и садится за его столик.

– Здравствуйте! Меня вчера посадили на это место.

– А меня сегодня, – ответил он, и тут же дыхание его сбилось, сердце зачастило. Что это? – спросил себя удивленный. В юные лета редко так вспыхивал.

И все. Исчезло все вокруг, растворилось, утонуло. И сами они утонули друг в друге, и в море, ласково обнимающем их, казалось, так вот, мгновенно и безвозвратно утонуть невозможно. Иногда, просыпаясь по утрам, он повторял: «Успокойся! Это обычный курортный роман!» – и не верил себе. Время, не поперхнувшись, проглотило те две недели. Она перед тем, как вернуться домой, в Питер, отправилась в Грузию, к сестре, а он полетел в Сибирь. Договорились встретиться в Питере. И вот эта встреча. Нет, ничто не прошло, не ослабело, не подтаяло даже.

– Если б я была львицей, я бы разорвала тебя на части, так ты никому не будешь нужен, не достанешься никому. Не уступлю ни кусочка, это все мое, без остатка!

– Он не помнил, что отвечал на это, а она:

– Каждый вечер там, в Грузии, устраивали праздники в мою честь. О, грузины умеют делать праздники! И пели песню, – я раз попросила, а потом уж и не рада была, потому как через каждый час: «Не уезжай ты мой голубчик…» И я знала, что это про тебя, и я всякий раз рыдала, и я не могла переключиться, заставить себя подумать, что эта песня была сложена задолго до нас, она просто не может быть про нас. Но какой-то упрямец твердил мне одно: хорошие, настоящие песни, всегда про кого-то, кому-то…

Он прилетал в Питер и раз, и два, и три, он сказал жене, что полюбил другую и скорее всего уйдет к ней. И она не таилась от мужа и повторяла, жалея его: «Ничего не поделаешь с тем, что мы не в состоянии вобрать в себя все богатство мира, и мы не в рабстве друг у друга». Однако на предложение Еремина уйти к нему ответила отказом.

– Муж любит меня и он не виноват в том, что ты оказался частью моего мира, частью, без которой я уже не могу обойтись. Где бы ты ни был, куда бы ни позвал, когда бы ни окликнул – я прилечу к тебе тот же час. Но бросить мужа – это непростительное предательство по отношению к человеку, который отдает мне все. Да, мне этого оказалось мало, потому что появился ты…

И вот она с мужем уезжает в Германию. Последний вечер. Они прощаются на даче, которая уже продана или подарена кому-то. Нежное лето своей чистотой, мягким теплом, тихими всплесками, доносящимися от озера, подчеркивает нелепость, излишность происходящего. Она варит варенье из клубники и плачет.

– Зачем тебе варенье, с собой же не повезешь.

– Так ягода назрела, – произнесла она едва слышно и зарыдала в голос.

Потом он приезжал к ней в Лейпциг. И снова настаивал на необходимости сойтись им навсегда. И снова ответом ему был отказ. Потом было письмо, где он требовал от нее развода в ультимативной форме. И был отказ в таком же резком тоне. А потом все закончилось.

Коньяк, который Ольга засунула ему в сумку, Еремин пил дома, в одиночестве, вспоминая любимое место встречи, ресторанчик, где по преданию Гете писал своего Фауста, где и по сей день подавали любимое блюдо великого писателя, свиные ножки в тушеной капусте. А затем пришла ночь, и комнату заполнили розовые птицы.

Сумка с инструментами понадобилась ему лишь несколько дней спустя. Тогда он и наткнулся на подарочный конверт, о котором позабыл, едва выйдя из кафе. Половинка обычного листа бумаги. «Дорогой мой! Ты же знаешь, я живу почти в лесу. Рядом сплошь многоэтажки, и моя квартира на четвертом этаже, но кругом лес. Отошла от дома на сотню метров – и вот уже сосны спрятали меня от всех и всего. Я умею разговаривать с ними, с соснами, с кустами, травами и даже с птицами, у которых есть свой язык. И они разговаривают со мной, мы научились говорить, не перебивая друг друга. Когда наговорюсь, я ухожу, и они провожают меня молча. И только с тобой я могу говорить даже в твое отсутствие. Какой-то умник придумал фразу: для танго нужны двое, – и сотни других умников стали употреблять ее во всех случаях, когда человек вступает в отношения с кем-то. Любые. Что за ерунда! Я танцую посреди огромного зала одна, но все равно с тобой, хотя ты где-то далеко, стоишь, облокотившись на парапет набережной, и смотришь на убегающую воду. Мне хватает частички тебя, редкого слова, оброненного, может быть, в прошлом десятилетии, запаха, ветерка от мелькнувшего в отдалении плаща, случайного взгляда, воспоминания… Тебе ничего не нужно делать, чтобы заполнять собой весь мир. Можешь уйти, можешь оставить меня на время, можешь навсегда – это ничего не изменит. И я спокойна за тебя потому как уверена, что женщины будут любить тебя всегда, это уж точно – и в девяносто и после девяноста! Ты настоящий мужчина, и это истинное мужское начало будет ощущать рядом с тобой настоящая женщина всегда! Просто береги себя!»

Еремин задумался и представил себя облокотившимся на парапет. Где это он? У Москвы-реки в районе парка Горького, куда любил ходить во время учебы в столице? В Тюмени на берегу Томи или на набережной той же Томи в Томске, Кемерове? А может, он в Красноярске, и под ним протекает мощная плоть Единсея? «Девочка, зачем тебе все это? – в который раз задает он бесполезный вопрос. – Я хочу, чтоб ты знала: после того южного знакомства, после обжигающих встреч в Питере и Лейпциге во мне осталась огромная выжженная яма и она никак не желает заполняться. А ты, – он невесело усмехнулся, – предлагаешь мне дополнительное пустое пространство, в котором я могу делать все, что угодно. Или ничего не делать вообще. И быть любимым, не прикладывая для этого никаких усилий. Эта твоя безрассудная щедрость похожа на то, что называется доведением до самоубийства…» И вдруг он впервые за долгое-предолгое время подумал, что ведь и он оставил своей жене, тотчас после его признания ушедшей в неизвестные пределы, такое же выжженное пространство. Спустя годы до него донесли, будто живет она в далеком захолустном городке, одна, под его фамилией.

– Живет и старится, – произнес он, глядя со двора на свои окна.

БЕКАР – ЗНАК ОТКАЗА.

Так все и было. Лейпцигский зоопарк с розовыми фламинго, маленький ресторанчик, где меню своей обложкой больше напоминало концертную программку: сегодня здесь дают «Фауста»! И наконец, церковь святого Фомы. Ольге повезло: шли последние дни ежегодного Баховского фестиваля, и здесь, как и в других органных залах города, звучала музыка Баха, Генделя, Вивальди. Ее удивило, как много музыкальных переложений Антонио Вивальди сделал великий маэстро, похороненный на территории церкви. А на другой день ей удалось попасть на концерт в Гевендхаус, один из лучших залов Лейпцига. Оркестром руководил русский скрипач и дирижер, как в программе написано, руководитель камерного оркестра The Vivaldi Society (Общество Вивальди) – Антон Мартынов. Она тогда еще подумала: какое совпадение имен, Антонио – Антон и мысленно поблагодарила свою преподавательницу Беллу Наумовну за английский, которая в отличие от других школьных учителей, встреченных Ольгой во множестве, «давала» язык по-настоящему, всерьез. Программка была напечатана на немецком и английском. Ольга то и дело закрывала глаза, боясь спугнуть эту нечаянную сказку: она в Лейпциге, знаменитом европейском зале слушает музыку восемнадцатого века! Вивальди, концерт для двух скрипок ре минор из цикла «Гармонические вдохновения». Именно концерты этого цикла Бах переложил для клавиров и органа. Среди нескольких исполненных в тот вечер концертов Ольга отметила тот, где солировала флейта. В пояснении значилось, что при жизни Антонио это соло исполнялось на такой же блокфлейте, которая дожидалась ее дома. Да, flauto dolce!

Так получилось, что Ольга в списочном составе группы оказалась нечетным окончанием, и, благодаря этому, ей в каждом из городов маршрута доставался двухместный номер для нее одной. Красота, ни с кем не надо говорить, да и какие разговоры: к вечеру вернулась в номер – рухнула от усталости. Но тут-то и начиналось самое интересное, чему никто не мог помешать. Каждой ночью приходили необычные сны. Конечно, правда и то, что снов обычных не бывает, однако тут вроде кто на свой особый манер расписал партитуры сновидений. Вот величественно-неряшливый Иоганн Себастьян сходит со своего постамента, оглядывет все окрест и направляется к ней. Подойдя, достает из недр своего камзола глиняную трубочку, смотрит на нее как бы даже удивленно, будто случайно в руки попала. Затем отставляет локоток, приглашая взять его под руку и все так же величественно декламирует:

Когда беру я трубку в руки,
набью отменным табаком
и время отниму у скуки,
курю, задумавшись о том,
что вероятно на неё же
черты мои весьма похожи.

Я тоже вылеплен из глины,
мы с ней однажды упадём
на землю твердую и спины
сломаем хрупкие вдвоём.
Мне вместе с ней придет труба,
Нас ждёт подобная судьба.

(Стихи посвящены жене Баха Анне Магдалене)

И тут же, безо всякого перехода она оказывается на сцене. Чей-то голос объявляет об исполнении сюиты си минор, и они начинают играть – великий Бах на флейте Антон Мартынов и она (она!) солируют на скрипках. Просыпается в восторженном трепете и верит-не верит, что видела сон: подушечки пальцев горят от прикосновения струн, легкий запах канифоли будоражит обоняние, и еще нечто неуловимое, необъяснимое, всегда присутствующее в концертных залах – смесь всего – звуков, запахов, красок… Она засыпает вновь и видит все тот же концертный зал перед началом первого действия. С легким стуком опускаются сиденья кресел, негромко переговаривается публика, из-за кулис доносятся пробные звуки скрипок. И вдруг голос, который она уже слышала раньше, произносит: «В сонатах Баха для флейты наиболее значительны по содержанию подвижные части, особенно первые. Им свойствен яркий, эмоциональный тонус, развитая фактура, энергичные акцентированные синкопы, быстрые триольные последовательности с залигованными синкопированными сильными долями, смена двудольных ритмов трехдольными, нередко в пределах одного такта. Чрезвычайно динамизируются такие полифонические формы как канон, которому придается энергично взволнованный сильный характер с яркой партией флейты…» Ее охватывает восторг (во сне ли?) и какой-то диковинный трепет: она все это знает, понимает значение каждого слова из этого набора музыкальных терминов. Как такое может быть, откуда ей знать это?!

Сон уходит долго, трудно, может, потому что она сама удерживает его, пытается не то чтобы вернуть, но каким-то образом соединить с действительностью. Увы, явь так или иначе берет свое, оставляя на память о видениях легкие покалывания в кончиках пальцев. И еще, – это странно, необъяснимо, противоестественно, – желание тотчас раздобыть где-нибудь скрипку и играть, играть, ведь она умеет, вне всякого сомнения умеет!.. На другую ночь все повторялось почти в той же последовательности, только вместо скрипки у нее в руках оказалась флейта, а наутро – долго и неохотно проходящая уверенность: я ведь и вправду виртуозно играю на ней!

За режиссерским пюпитром Антон Мартынов, оркестр исполняет Бранденбургский концерт №2.. Она солирует на флейте, но почему-то находится при этом не с оркестрантами на сцене, а в зрительном зале. На какое-то мгновение режиссер обернулся в ее сторону и – о диво! – это вовсе не Мартынов, перед ней во всем блеске режиссерского концертного облачения Еремин! Он делает несколько взмахов палочкой, остановив взгляд на ней и показывая жестом: здесь играем legato и piano. Мгновение, другое – и вот уже он повернулся к оркестру, и со спины не разобрать, кто же дирижирует оркестром на самом деле. Концерт окончен, она в смятении медленно пробирается к выходу, и вдруг путь ей преграждает сам известный маэстро.

– Здравствуйте! – приветствует ее Мартынов, и улыбка у него при этом светлая, добрая, детская, улыбка, как будто его, огорченного чем-то шестилетнего ребенка, невзначай угостили мороженым. – Мне сказали, что Вы приехали из города Б, не так ли?

– Да, – еле выдавила она из себя.

– Там живет мой сокурсник Еремин, человек необычайных музыкальных способностей, можно сказать, уникальное творение природы. У него абсолютный слух, понимаете… Боюсь, что людям неосведомленным это не вполне ясно, это такой дар, ну, может, одному на миллион дается. Он мог бы достичь невероятных успехов, его оставляли в Москве, но он почему-то уехал. И мы с тех пор почти ничего не знаем друг о друге. Может, вам удастся встретиться с ним. Передайте, я его помню и пускай приезжает, я чаще всего бываю в Париже, найти нетрудно. – С этими словами он откланялся, но сделав несколько шагов, обернулся. – И поздравьте его от меня с днем рождения, у него скоро, двадцать восьмого июля. Я почему запомнил: в этот день, в один и тот же, представляете! – только с разницей в девять лет, умерли Вивальди и Бах!

В холле гостиницы на столике компьютер – пользуйся, кто хочет, сколько захочет. Интернет подтвердил: Вивальди и Бах умерли двадцать восьмого июля с разницей в девять лет!

Она прожила наступивший долгий день в нетерпеливом ожидании ночи, когда можно будет погрузиться в эти необычные сны, такие фантастичные и такие близкие к жизни. А сон все не шел, и вот уже небо по краю подалось узкой полоской нежной яблочной зелени. Но вот наконец-то… Старый венецианский дом, широкая деревянная лестница ведет к верхним комнатам, являющим собой мансарду. В доме четверо – молодые темноволосые девушки, не красавицы, но миловидные, стройные, невысокий рыжеволосый мужчина на вид лет тридцати пяти болезненного вида, бледный со впалой грудью и она, Ольга. То есть она сама себя не видит, но присутствие ее угадывается: к кому-то же обращаются они, не в пустое пространство. Наряды, прически – все как в костюмированном представлении из жизни восемнадцатого века. Они с шумом носятся по дому, изображая что-то вроде нашей игры в прятки. А может, это прятки и есть. Подвижные, резвые, беззаботные, словно дети, они снуют вверх и вниз по лестнице, делая вид, будто ищут укромные уголки. Всерьез никто прятаться не собирается. В какой-то момент мужчина присел, держась за перила, тяжело дыша и обмахиваясь платком.

– Антонио, тебе плохо? – засуетились около него девушки.

– Немного задохнулся, сейчас пройдет. – Слова тяжело, с посвистом выходили из него. – Паолина, – обратился он к одной из девушек, – сделай мне компресс, как обычно, с этой твоей настойкой. Он прикрыл глаза, на мгновение забывшись, и тут же встрепенулся. – Анна, – это уже другой девушке, – приготовь бумагу и перо, я буду работать, я слышу, слышу прямо сейчас…

В это мгновение раздался громкий стук в дверь. Та, кого назвали Анной, побежала ко входу и через минуту уже разворачивала манускрипт.

– Читай, – кивнул ей Антонио.

– In considerazione del tuo comportamento spregevole, ti è stato negato presto l'attività di concerto, – прочитала Анна и в бессилии опустила руки.

– В виду вашего неблагочестивого поведения вам на ближайшее время отказано в концертной деятельности, – повторила за ней уже по-русски Паолина, и Ольга поняла, что перевод сделан специально для нее.

В доме повисла тишина. Минута, другая – и вдруг внезапно повеселевший Антонио вскакивает со ступеньки.

– Анна, дорогая! Бумагу и перо!

Вслед ему, пронесшемуся вихрем по комнате, Паолина пршептала:

– Бедный, бедный il prete rosso!

«Странно, – думала Ольга наутро, – считается, что сны – это некий отголосок того, что когда-то было с тобой, а здесь… Она совсем немного узнала про Вивальди, когда знакомилась с историей флейты. Но здесь дом, окружение композитора, итальянский язык… Она поняла, о чем идет речь в манускрипте еще до того, как Паолина перевела текст. И эта ее последняя фраза понятна ей: бедный рыжий священник! Пожалуй, объяснения этому никогда ей не найти, разве что поговорить с кем. С Ереминым?»

Встреча с братом… Лучше бы ее не было. Он назначил ей свидание в ресторане при отеле «Berolina», куда Ольгину группу поселили по приезде в Берлин. Семья, дети, здоровье – обязательный набор и больше ничего. Далекие, чужие. Наверно, бывает и по-другому, у них вот так. Он сидел, как на иголках, не скрывая своего желания поскорее уйти. Полтора часа – столько времени понадобилось им на общение после полутора десятка лет разлуки. Под конец Ольга едва сдерживала слезы от бессилия, от невозможности заполнить хоть чем-то эту пустоту, возникшую между двумя родными людьми. Пересилила себя, не расплакалась.

Странное лето, странная поездка, чередующая восторги и пустоту. Скоро она вернется домой, выйдет на работу в свою больницу. Она хорошая медсестра, ее любят больные, понятно, для кого-то из них она – последняя зацепка в надежде удержаться в этой жизни. Врачи не в счет, они действуют по протоколу, утверждая, что души на всех не хватит, душа за пределами профессии, можно сказать, помеха. Строгость и мастерство – этого достаточно. Врачам нет дела, что девяностолетняя Ягодка (наградил же Господь фамилией!) плачет по внучке, которую оставил муж.

– Давно ль оставил-то, Эмилия Федоровна?

– Да вот как сынок у нее народился, правнучек мой, стало быть, так и бросил.

– А сынку ее нынче сколько?

– Сказывают, в институте учится.

– Иииии! Поздно ж горевать, взрослые все. А что не идут к тебе родные твои?

– Так некогда им, бедным, занятые – страсть, жизнь-то вон какая нелегкая.

Ольга выписывает из истории болезни телефон Ягодкиной родни, звонит. На том конце связи удивляются: так она ж сказала, что у нее все есть. Конечно, у нее все есть, что ей, старушке, особенного надо? Вот и у брата все есть. Дом, семья, хорошая работа (механик в большом автохозяйстве), на новой красивой машине приезжал. Ольге там, во всем множестве, чем владеет он, места не осталось. Что ж, далеко. Стерлось. Выветрилось. Да разве только они потеряли нынче интерес друг к другу?

Так думала она, глядя в окно автобуса, провозившего их по улицам Берлина в последний раз.

С утра долго смотрел на календарь, как будто пристальное его разглядывание могло внести в плановое течение времени что-то новое. За окном повзрослевшая вдруг листва, сушь двухнедельная, а в голове заботы, мешающие счастливо поглощать заоконное пространство. Лучше вернуться к календарю, он живой, он существует в постоянном движении, беззастенчиво отмеряя время: сутки, другие, вход, выход. Он живой, с ним можно разговаривать. Очевидно, настоящий календарь – это не заданная очередность дней и ночей, это череда событий, иначе… Не зря же придумано – река времени, течет себе мимо берегов, пустых и заселенных.

Утром же вынул любимый натюрморт старинного друга из рамы и повесил ее, пустую, на прежнее место. Оказывается, пустая рама имеет некое самодостаточное значение – пустота в раме! Кто знает, может, она каким-то образом будет помнить что обрамляла? Но пройдет время, – думает Еремин, – не будет меня, и забудется, затеряется связь этой рамы с натюрмортом. Оставлю-ка висеть ее пустой, она заслужила пенсию, она устала от бремени нести в себе этот замечательный холст. А натюрморт я одену в другую…

Замечательный звонок ближе к вечеру. Девочка-тростиночка, когда-то заглядывающая в глаза Еремину, маленькая отдушина в образовавшемся вдруг одиночестве. Вышла замуж за нового русского и жалуется:

– Представляешь, он взял и продал мою машину, и мне теперь не на чем практиковаться перед сдачей на права. Прям куча неприятностей! Мы уже год не можем въехать в новый коттедж в элитном поселке, чего-то там не хватает в отделке.

– Спать негде? Приходи, – неудачно пошутил он.

– Ох, тебе бы мои заботы!

Будущее – это когда теряешь то, что есть, а взамен приобретаешь невесть что. Друзей давно нет, они пропадают вместе со способностью видеть людей насквозь. Они тоже взрослеют, тоже видят и тоже понимают, что ты видишь. Это если не брать в расчет тех, чей отток, как обязательная усушка и утруска, связан с самым распространенным сегодня деянием – предательством. И другое. Вчера старинного друга встретил – говорить не о чем. Кто-то приезжает из Америки, кто-то из Израиля – и с ними не о чем. Пресное блюдо под названием «общение» напрочь вычеркнуто из меню… Днем ранее ездил на дачу к старой знакомой, в вагоне электрички бабка приказала, чтобы он прекратил пить пиво. Указ вышел, кликнет урядника. Правильно, бабуля! К пьяной орде, горланящей возле твоего собственного подъезда, ты не подойдешь, страшно, а тут трезвый, приличный человек с бутылкой пива, можно и шугануть, смелость проявить, гражданский долг исполнить. Это рабство в людях, оно неистребимо.

– Хочу на природу! – громко высказался в пространство Еремин. – Посадить грядку, поймать рыбку.

Третьего дня он видел, как мужики пытаются выловить карасика из мутных вод речки, пробегающей по самому центру города. В воде пакеты, бутылки, прочий бытовой мусор, а им хоть бы что. На другом берегу возвышается здание недостроенного бизнес-центра – мозаика контрастов. Мужики с удочками, как и те, кто работает на стройке, никакого отношения к бизнесу не имеют. Эффект отчуждения от мира достигается контрастами, чем величественнее стройки больших хозяев, тем больше пропасть между ними и теми, кто сейчас на берегу мутной речки. Никто не догадывается, что большие люди – все равно маленькие человеки.

– Ну, где ты, великий режиссер, способный слепить из всего этого драму, трагедию, комедию? – послал Еремин вопрос по тому же адресу.

Пришел на вызов в квартиру на пятом этаже малометражки в районе, называемом Потоком. Поднялся по обшарпанным ступеням и подумал, что бедность не только у дверей поджидает, она может быть представлена самой дверью. Как эта – избитая, истертая, со следами неоднократной замены замков. Женщина лет сорока – сорока пяти на старом продавленном диване, девочка-подросток, старое пианино фабрики «Красный Октябрь». Мебель – тот минимум, которого уже никак не избежать, сколько ни экономь на домашнем хозяйстве. У мамы и дочери похожие глаза – серые, напоминающие прозрачностью облачный агат, а еще – большие и испуганные. Еремин знает, чего страшатся женщины: им никто не сказал, сколько будет стоить настройка инструмента. Или они догадываются, что одной только настройкой здесь не обойтись. Ему-то стоило нажать две клавиши – стало ясно: и струны ослаблены, и молоточки смещены, и дека дребезжит.

– Она у нас в школе доучиваться не стала, после девятого сразу в музыкальный колледж, – торопливо и с виной в голосе заговорила мать. – Поеду, говорит, в Москву, в консерваторию.

А Еремин почему-то отметил, как она выделила «у нас». Ясно же, что никаких «у нас» не предполагается, одна растит дочь. Он еще раз оглядел скромное убранство квартиры и снова подумал, что вот точно так же сейчас сидит на диванчике его бывшая жена и, быть может, думает: не встреть она Еремина – жизнь пошла бы совсем по-другому. Ведь это так, коль худо и источник этого худа известен. Что-то часто она стал думать об этом, раньше такого не бывало. А ей уже не выйти замуж, так и жить одной под его фамилией. И почему она при разводе не вернула свою?

– Я ей говорю, – продолжала мать, – Новосибирск под боком, тоже большой город, там тоже есть консерватория, вон, смотри, у вас преподаватели почти сплошь оттуда. Опять же я рядом, если что. Нет, ни в какую, в Москву – и точка.

Главного не договаривает, – думает Еремин, – ее же больше всего мучает вопрос, на какие шиши отправлять дочку в столицу? Он открыл очешник, оттуда выпал свернутый листок, записка от Ольги. Удивился, не вспомнив, когда положил ее туда.

Провозился долго. Мог бы сказать: лучше бы справить новый инструмент, чем мучиться с этой рухлядью. Не сказал.

– Есть у вас пустые пластиковые бутылки? – спросил у девочки. – Ножницы? – Когда она принесла то и другое, показал. – Вот так обрезаем и наливаем воды. Ставим вот сюда и следим, чтобы водичка все время там была. У вас в доме сухо, вот дека и рассыхается.

– Сколько мы вам должны ? – Женщина стесняется вопроса, боится ответа и вообще, судя по всему, думает: хорошо бы, не было б этого инструмента, этой мечты-идеи с консерваторией, училась бы дочка в нормальной школе.

– А ничего! – весело сообщает Еремин. – То есть я должен через пару недель прийти, посмотреть, как работает инструмент, новым деталям нужно притереться. А там посмотрим. Но не беспокойтесь, много не будет.

Он заторопился, подгоняемый ерундой, которую сам же и наговорил, обернулся у дверей и убедился, что мир на своем привычном месте: во взгляде женщины озабоченность, сомнение и недоверие.

С непонятно откуда взявшимся нетерпением, прямо в подъезде Еремин развернул записку, о которой до сего дня ни разу не вспомнил. «И я спокойна за тебя потому как уверена, что женщины будут любить тебя всегда, это уж точно – и в девяносто и после девяноста!..» И он теперь только подумал, что у него нет номера телефона Ольги, что как бы по само собой разумеющемуся заведенному однажды порядку всегда находила его она.

Они встретились на следующий же день, что Еремин отнес к некоему мистическому промыслу. Отправились гулять в парк, который горожане называли горсадом. Парк находится в старой части города, дальняя граница его – берег той самой речушки, возле которой он совсем недавно наблюдал рыболовов. До вечера было еще далеко, зелень мало спасала от жары, но все-таки в тени деревьев дышалось легче, чем на открытых местах.

– А вот скажи, – Ольга мягко развернула его к себе, – что бы ты сейчас хотел больше всего.

– Портвейна, – не задумываясь ответил Еремин, – и чтобы в подъезде, как в молодости, или на пенечке.

Ольга огляделась.

– Вон пенечек. А вот вино, я купила его в Лейпциге и перелила в пластиковую фляжку, чтобы удобнее было возить. Мне сказали, что это португальское вино, портвейн.

С этими словами она достала из сумки фляжку с тиснением в виде виноградной кисти.

Еремин не мог вспомнить, заходил ли когда у них разговор о его любимых напитках. То есть что-то такое было, но вот конкретно про портвейн… Нет, он не помнит.

– Волшебная у тебя сумка!

– Это еще не все. Вот! – И она достала сверток в шуршащем пакете. – Тебе, разверни.

В пакете оказалась сорочка из светло-коричневого мягкого вельвета. Еремин очень любил такие, правда, последнюю давно уж износил. Обошел несколько магазинов – не встретил. Она и это знает? – спросил у самого себя.

– Нравится? – и, не дожидаясь ответа. – Размер-то я, знаю, угадала, тут я не могла ошибиться.

Он прижал сорочку к щеке, ткань мягкая, ласковая, почти воздушная.

– Спасибо, завтра же надену.

В киоске с газводой они купили разовые пластиковые стаканчики, Еремин наполнил их густо-красной жидкостью из фляжки.

– Удивительный вкус, – похвалил он вино, – настоящий порто. Пожалуй, с консерваторских времен не пил такого.

– Крепковато, – заметила Ольга, – но, наверно, настоящий портвейн таким и должен быть.

– Да, именно таким, – подтвердил он.

– А еще вот это. – Она достала из сумки небольшой, округлой формы отшлифованный камень, полупрозрачный, молочно-зеленоватого цвета. – Не знаю, как называется, можно посмотреть в справочнике. Просто очень красивый. Я решила, что объезжу как можно больше стран и из каждой буду привозить тебе необычный камешек. Соберется коллекция. А потом… Потом мы поедем с тобой вместе. И я даже догадываюсь куда. Хотя…

– Ты меня задарила сегодня, тронут.

– А почему ты не спрашиваешь, в какую страну мы поедем?

Еремин вопросительно посмотрел на нее.

– Дело в том, что ты получил приглашение в Париж, к своему однокурснику Антону Мартынову, правда, пока неофициальное, только на словах.

– Не понял. – Он буквально остолбенел от неожиданности. – Как это?

Ольга не задумывала эту игру, как-то случайно получилось, экспромтом, но теперь чувствовала, отступать уже нельзя, некуда. Что-то несло ее с неведомой силой вслед за фантазиями гостиничных снов. И что самое удивительное, у нее и на мгновение не возникло сомнения, что они действительно знают друг друга.

– Я была на концертах в Лейпциге, слушала немецкую, итальянскую классику. После одного из выступлений подошла к маэстро, разговорились. Он знает, в каком городе ты живешь, передал привет и пригласил к себе. Еще он сказал, что ты жутко талантливый и мог бы превзойти самые известные имена в мире музыки. Что у тебя абсолютный слух, и такие люди рождаются один на несколько миллионов.

Еремин слушал и ушам своим не верил. Это слишком фантастично, – думал он,– чтобы быть выдумкой.

– Да, еще он просил поздравить тебя с наступающим днем рождения. Знает ведь, помнит. Скорее всего, потому что день твоего рождения совпадает с днем смерти Баха и Вивальди. Да, они умерли в один день. Мартынов сказал, что такие совпадения случаются у гениев.

За время рассказа Ольги в стаканчике Еремина не убыло ни капли, слишком велико было потрясение от услышанного.

– Ну и как он, Антон то есть, как он выглядит? – попытался прийти в себя Еремин.

– Как… Чем-то похож на тебя, только волосы подлиннее. Да вот. – Она в очередной раз заглянула в свою сумку и достала оттуда программку лейпцигского концерта. На первой странице был портрет маэстро, правда, исполненный в технике, как это называется у специалистов, мокрой маски.

– Очень похож, – усмехнулся Еремин.

– Кстати, интересно, а что такое абсолютный слух? – Ольга решила увести разговор в сторону.

– Что? – не сразу понял он вопроса. – Ну, это когда в многоголосии оркестра, к примеру, какой-то инструмент берет вместо ноты ми диез ноту фа.

Ольга посмотрела на него с недоверием: шутит, разыгрывает?

– Это что, тест такой?

Еремин расхохотался, чтобы разрядить обстановку, причем, в первую очередь, для себя самого.

– И что, ты действительно знаешь, что ми диез и фа – это одно и то же? Откуда, дитя больничных коридоров?

– В школе учили, – сухо ответила она. – Может, у меня к ноте ми особое отношение, как думаешь, бывает? Я, например, очень люблю сонату Баха для флейты ми минор.

– И что же там такое в ней тебе нравится?

– Да я ведь не знаю, как говорить про музыку, чувствовать – это другое дело. Не все же чувства можно выразить словами. А здесь как бы вся жизнь: и философская глубина с неторопливыми раздумьями, и напряженная страсть, взывающая к действию, к поступку, и разрядка после напряжения, легкость, веселость и даже какая-то беззаботность… И флейта творит чудеса, не всякому мастеру под силу.

Ольга, выговорив все это, смутилась, а Еремин воскликнул про себя: ого! Вслух же сказал:

– Темнишь, дорогая! Такие познания, пусть даже на чисто чувственном уровне, редко встретишь у комнатных меломанов.

– Или в больничных коридорах, – припомнила ему. Но это так, вылетело автоматически, сердце услышало другое: он впервые назвал ее дорогой!

– И все-таки, – не отступался Еремин, – откуда такие познания? Специальный предмет в средних и высших учебных музыкальных заведениях – музлитература, довольно непростой против того, как может показаться на первый взгляд.

– Да с помойки все,– с небрежением ответила Ольга, – и пластинки, и литература, в том числе специальная. Чего там только нет!

– С помойки, – повторил следом Еремин с некоторым разочарованием. – Там и художественная литература есть?

– Да сколько угодно, ее-то как раз больше всего.

– Представляю, каково какому-нибудь Шекспиру перекочевать из элитного книжного шкафа в соседи к картофельным очисткам… Может, тебе когда попадется Бунин, мне нужен четвертый том из восьмитомника, исчез куда-то. Люблю Бунина. – И повторил еще раз. – Помойка!

Помолчали, прошлись еще немного, вышли к речке, торопливо убегающей в никуда.

– И что он, Антон-то, ну, говорили вы еще о чем-нибудь?

Известие о знаменитом однокурснике не отпускало его.

– О чем могут разговаривать двое практически незнакомых людей? Спросил про город, не собираешься ли ты переезжать, про семью, про работу.

– А ты что?

– Сказала, что у тебя все хорошо, что руководишь большим академическим хором.

– Хм! Классный ответ! – то ли одобрил, то ли удивился в очередной раз.

После парка они поехали по известному адресу, где суетливая собачка и вечный живой портрет соседки в окне.

Сын Ольги заявил с твердой решимостью, что не желает жить с родителями. К тому времени он уже закончил институт и успел сменить несколько мест работы.

– Гонору много – умения и терпения нет, – отозвался о его непостоянстве отец.

Ольга в очередной раз одобрила решение сына.

– Правильно, под родительским крылом взрослому мужику нечего делать. Вот станет один жить – все и определится: и отношение к работе, и мысли о своей семье, девушка появится постоянная, а то все квочки на ночку. Не-ет, с мамкой-папкой не вызреть плоду.

– Какой я вам плод! – возмутился сын.

– А такой, незрелый, еще чуть – будешь вечно зеленый. Вон у отцова друга Кильдеева сын постарше твоего будет лет на пяток и что? Сидит, задница с табуретки сползает, ни жены, ни девчонки.

– Ладно, – решил прервать разговор отец, – жить ему все равно негде, какая тут самостоятельность?

– Квартиру сниму, – буркнул сын.

– Ага, на чьи, интересно, деньги? – язвительно поинтересовался отец.

– Никаких квартир, – вмешалась Ольга. – Оформим ипотеку, ты на себя оформишь, – ткнула пальцем в мужа. – И первый взнос из своих машинных накоплений сделаешь. – И заключила, не обращая внимания на протестующий жест хозяина дома, с необыкновенной резкостью. – Сделаешь, как миленький!

– А военным ипотеку не дают, – зацепился он за последнюю возможность уйти от решительных действий.

– Вот прямо завтра я все про то и про это узнаю. Между прочим, ты не военный, а служащий российской армии, есть разница, не мне тебя учить.

Удивительно, никто больше возражать не стал, так твердо и даже агрессивно была настроена Ольга. Об одном она умолчала, самом, пожалуй, главном. О желании как можно скорее увести своего единственного дитя из-под крыши дома, где нет любви, нет ничего, кроме холода и равнодушия друг к другу. И все-таки удивилась неожиданной покладистости мужа: или уже знают?

Примчалась, как всегда, будто ошпаренная, соседка Ирка.

– Слушай, подруга, я, кажется, влюбилась!

– Да ну, неужели? – усмехнулась Ольга.

– Ты знаешь, он такой… ну, в общем, не как все.

– Иначе и быть не может, – с тем же тоном насмешки отозвалась подруга. – Давно хотела у тебя спросить: ты мужа своего любишь?

Ответ последовал незамедлительно.

– Нет, ни вот столечко, – отмерила она самый кончик указательного пальца.

– А он тебя?

– Конечно, а как же!

И ни тени сомнения! – подумала Ольга, а вслух произнесла:

– Ну, хоть так, хотя бы половинка любви в доме присутствует.

– Ты же меня знаешь, подруга, у меня сердце большое-пребольшое, может случиться, я и мужа когда полюблю. А пока… Пока оно на волю рвется, сердце мое… Кстати, у меня завтра день рождения, отмечать его начала уже сегодня в группе здоровья. Завтра будет продолжение на работе. Как всегда, накануне сего грустного праздника пытаюсь определиться со своими желаниями! А вдруг прилетит волшебник и их исполнит!

– Да хорошо бы! В голубом вертолете, да?

Они обнялись, и вдруг ни с того, ни с сего Ирка заплакала.

– Слишком часто в последнее время я стала плакать. Что или кого оплакиваю? Жизнь? Любовь? Невстречу? Лежит что-то тяжким грузом на душе, и только недавно поняла: Невысказанное. Ведь можно же было – тому, этому, третьему, а нет, такого еще не было, чтобы до конца, до донышка… Ну все, полетела пироги стряпать.

ЛИГА – ЗНАК, ОБЪЕДИНЯЮЩИЙ НОТЫ.

Год прошел, другой, третий и еще несколько. Ольга и Еремин встречались теперь на квартире у Еремина, впрочем, не так часто, а больше в гостиницах, которых (на час, на два, на день) развелось в городе множество. Ольге было все равно, лишь бы видеться почаще, а Еремин зачем-то оберегал свой статус холостяка. От кого, для кого? – сам бы толком не нашелся что ответить.

За это время Ольга объездила пол-Европы, побывала и в Париже с твердым намерением отыскать Антона Мартынова. Увы, того не случилось дома, уехал на гастроли. Что до совместной поездки с Ереминым, тот отказался наотрез, видимо, из того же желания оставаться на людях в одиночестве.

Еремин все не забывал ту девочку с испуганными агатовыми глазами, испуганную же ее мать. И сам не мог понять, что же такое обращало его к ним вновь и вновь. Он приходил в их бедную квартирку, трогал клавиши старенького пианино и всякий раз отказывался от денег. А однажды сам предложил их. Случилось это так. Девочка закончила музыкальный колледж с красным дипломом. Еремин приходил на выпускной концерт, где в числе прочих произведений звучал пятый концерт Баха ре мажор из Бранденбургского цикла, а партию фортепьяно исполняла девочка-сероглазка. Через несколько дней Еремин пришел к ним домой с букетом белых роз и сказал, что имеет полномочия от некоего благотворительного фонда, который помогает талантливым детям продолжать учебу. Было бы нелепо предполагать, что женщина или девочка возьмутся выяснять, что это за фонд такой замечательный. В общем, деньги для поездки в Москву и на первое время проживания в столице были собраны, и девочка поступила в консерваторию. Ту самую. И вот, через год она уже закончит учебу, все это время Еремин посылает ей деньги, якобы из фонда.

Еще тогда, после выпускного концерта, после проводин будущей студентки в столицу Еремин почувствовал в себе какой-то подъем, какой-то новый источник силы, энергии. Порой ему казалось, что и мир вокруг него как-то изменился.

Дочь вышла замуж за бизнесмена, уехала в Калининград и в его помощи больше не нуждалась.

Объявился племянник, который всегда возникал внезапно. Сказал, что затеял что-то вроде развода, надоело все, кризис.

– Тридцать пять лет, представляешь?! Квартиру купил, дом в деревне построил, второй достраиваю, детей родил – и все, некуда двигаться дальше, незачем. Не слышно отзвука близкого человека. Тут как-то вышел к кромке бора: эх, лечь на землю, надышаться! Лег – а она ничем не пахнет! А раньше пахла… – И тут же взбодрился. – Смотрю, живешь как-то весь в прошлом. Ты когда в последний раз себе джинсы хорошие покупал?

– А я не уверен, что я их вообще хоть когда-нибудь покупал, зачем?

– Давай тебе бизнес организуем, я оплачу все начальные расходы – и вперед.

– Не хочу, мне и так всего хватает.

– Даже не спросил, что за бизнес.

– Неинтересно, потому.

Прощаясь, усмехнулся:

– Встреча прошла при глубоком взаимопонимании. Хорошенько подумай, прежде чем разводиться. Лучше не найдешь, его попросту нет, лучшего.

Еремин не живет в прошлом и не помышляет о том, однако оно, прошлое, гоняется за ним. Включил телевизор, по каналу «Культура» передают новости музыкальной жизни.

– «Music for two» – это инновационный и единственный пока в своем роде проект в области звукозаписи. Он объединяет барочную, классическую, романтичную и современную музыку в исполнении двух скрипок. А реализуют его болгарка Кремена Николова и россиянин Антон Мартынов, которые в конце сентября в первой студии БНР впервые представили свою программу перед публикой.

– Ну и что, ну и ладно, – заключил предполагаемый диалог Еремин.

Шло время. Еремин не заметил, как изменился в отношении к Ольге, он сам стал искать встреч с ней, скучал, когда они подолгу не виделись. В какие-то минуты ему даже казалось, что это именно она заполнила пустоту, образовавшуюся после отъезда дочери, после поисков дополнительного заработка, чтобы помогать юной пианистке.

– Скажешь тоже! – окоротил он сам себя, не желая подчиняться глубине чувств в отношении кого бы то ни было. И все-таки…

Приближался его день рождения.

– Давай снимем номер в хорошей гостинице на целые сутки или даже двое. Замкнемся от всего мира и будем праздновать, праздновать, пока… Пока праздник будет оставаться праздником.

– А мысль не так уж плоха, – поддержал предложение Еремин. – Наберем продуктов, чтобы носа не высовывать наружу, и устроим кутеж. О! Кстати! Я обнаружил в нашем городе залежи настоящего портвейна. Есть у нас такой бар, точнее, бар-магазин, называется «Муха», можно выпивать прямо на месте, можно покупать навынос. Там чудесный крымский портвейн. Есть, по-моему, даже португальский, но он жестче, нет в нем такого праздника.

– Тебе бы стихи писать, представляю: баллада о портвейне!

– Сюита, – поправил он.

– Да?

– Это мне ближе.

Задумано – сделано. Отель выбрали солидный, не в пример почасовым забегаловкам.

– Я, пожалуй, начну с кальвадоса, – Еремин рассматривает на свет бутылку с золотистого цвета жидкостью. – Этот отель называется «Империал», а мне почему-то вспомнился другой отель, «Энтернасьональ» из Ремарка, где его герои постоянно пили кальвадос. Найти оказалось делом нетрудным, все в той же «Мухе».

– Надо поискать какую-нибудь музыку, – высказала желание Ольга.

– Да, музыку, – согласился он, – причем непременно плохую, этакое музыкальное негодяйство. Вот хочу – и все тут.

– А давай шансон, я знаю, как найти канал.

– Нормально, блатничок в самый раз, а то сюиты, симфонии!

Канал нашли быстро, но блатничка не получилось. Известный исполнитель шансона Михаил Шуфутинский пел грустную песню про свадебного музыканта дядю Пашу, который за свою нелепую (или счастливую?) жизнь «три баяна потерял, два костюма износил».

– А грустить что-то и не хочется! – возвестил Еремин. – Знаешь, у меня был друг, ну, так, скорее приятель, поэт Валентин Устинов. У него есть такие строчки.

Я сто печалей разменял,

А все так просто, все так просто.

Любите, женщины, меня

Сегодня,

Завтра будет поздно.

Мне это стихотворение очень нравилось, мне казалось, что это мое, вот так и надо жить – требовательно, безо всякого завтра. А мало-помалу стал думать, что этак, требуя и ожидая, можно не успеть на свой собственный поезд, попросту опоздать на него раз и навсегда. И случится это не завтра, а сегодня, сейчас. Да и что такое завтра? Фантом, небыль. И прошлым не спасешься, оно оживает, когда приходит старость.

– Да нет никакой старости, о ней больше говорят, вглядываются в прожитое. А почувствовать старость, по-настоящему пережить ее дается далеко не всем. Я еще молод! – кричит затухающий разум. – И я! – вторит остывающее сердце… Я столько лет не договаривала, всегда уходила с мыслью: опять не успела, снова не получилось. А так много хочется тебе сказать! Порой как сердце рвется к тебе, так и мысли мои, словно птицы, вырываются на волю из клетки, в которую я их сама заперла. Ровно одну минуту видела тебя вчера, а минута словно вместила вечность. Смеющиеся глаза, благородные черты, легкость движений. Римский патриций – мысль, как озарение. Может ты и был им в прошлой жизни, и так же легко шел по странам и судьбам, никого не щадя, завоевывая и оставляя их с радостным упоением. Вечный странник… И уже невозможно остановиться и ничего изменить, и вращается колесо Сансары, где жизнь – искупление, а смерть – начало, где любовь свет, а человек отражение этого света. Но высшими силами кому-то из нас доверены светильники любви, чтобы согревать замерзающих, и помогать найти дорогу заблудившимся. А еще, чтобы твой человек вышел на свет этой любви. Ты так долго не мог разглядеть мой свет. И от того плакала моя душа…

Еремин сидел неподвижно, опустив голову на грудь, сложив руки на колени. Пальцы его нервно вздрагивали, будто перебирали клавиатуру.

– Видишь ли, я все время шел по жизни, не наблюдая людей. То есть их существование рядом и вокруг казалось мне излишним. Я, разумеется, не давал себе отчета в этом, осознал намного позднее… Люди разбросаны, как деревья на вырубках. Новых в поле зрения не появляется, старые знакомые исчезают с какой-то невероятной скоростью. Все реже лес, все больше пустот, зарастающих мелколесьем, чапыжником, какой-то цепкой ползучей травой. – Еремин тряхнул головой, усмехнулся. – И вот я повторяю вслед за Камю: «…я впервые раскрываюсь навстречу тихому равнодушию мира…»

– И что? – Ольга выжидающе посмотрела на него.

– Знаешь, как заканчивается фраза? «И пусть они встретят меня криками ненависти».

– Ты, ей-Богу, как то дитя, которое кормят с ложечки вкусной и полезной кашкой. А дитя кричит, упирается, не желает подчиняться. И только потому, что хочет характер показать, самостоятельность проявить. Какая ненависть! О чем ты?! Все мы рождаемся и умираем тысячи, а может, миллионы раз. Но всякий раз забываем, зачем снова и снова приходим на эту землю… Что же так тянет возвращаться сюда из невесомого блаженства Второго неба – этого райского пристанища мятущейся души? Ангел мой, ты наверняка знаешь ответ на этот вопрос. Знаешь, дорогой, а я иногда пишу своему Ангелу письма, не отвечает, но становится легче. Каждый из нас несет миру свое послание-послание любви. Могут быть разные адресаты, послание может быть зашифровано, говориться и писаться на разных языках, может быть легким объятием или прикосновением, может быть чередой безумных страстных ночей или благостным молчаливым присутствием рядом с любимым. Может быть одним словом или взглядом. А еще может быть молчанием… Это неправда, что когда люди далеко, они не могут общаться, во сне общаются наши души, и этого им никто запретить не может… Интересно, сколько раз за свою жизнь ты любил по-настоящему, а не выдумывал любовь? Мою любовь я сочинила сама, облекла в словесную форму, научила ее делать первые несмелые шаги, преодолевать разные страхи. И все, она вырвалась на волю, вышла из-под нашего контроля и стала жить своей жизнью, радуясь и бунтуя против воли творцов, решивших, что и эта история любви когда-нибудь закончится и, может быть, пора ставить точку. Но, пожалуй, прав был Виктор Гюго, сравнив любовь с деревом: «она вырастает сама собой, пускает глубоко корни во все наше существо и нередко продолжает зеленеть и цвести даже на развалинах нашего сердца». И я бесконечно благодарна ей за это цветение, за то, что благодаря и вопреки, я научилась проявлять любовь, говорить о ней, выражать свои чувства, научилась дарить радость и нежность. Спасибо тебе за это! А также я знаю, да и ты тоже наверняка знаешь, что наши Ангелы берегут нас от опрометчивых шагов. А еще от самих себя ...

Это была одна из немногих ночей, проведенных ими вместе за все время знакомства. И первая, до краев наполненная восторгом и слезами.

– А мне приснился сон.

– И когда ж ты успела его увидеть? – усомнился Еремин.

– Так говорят же: сны длятся секунды, а вбирают в себя вечность… Я стою на крутом берегу, над самым обрывом. Внизу, там, где покрытый скудной растительностью отвесный берег упирается в песчаный откос, несет холодные, тяжелые воды Обь, она притягивает, завораживает своей мощью. Как притягивают, манят бескрайние заобские просторы, протоки, забоки, луга. Так и хочется расправить крылья и полететь или крикнуть : «Прости нас за грехи, задумчивая вечность!». Когда-то давно здесь на крутом берегу наши прадеды похоронили первых старожилов села. На самом высоком месте! Может, для того, чтобы душе было легче оттолкнуться от земли и полететь!? Старики были мудрее нас.

К концу второго дня, когда они уже готовы были к выезду из гостиницы, Ольга спросила:

– Ты ничего не заметил?

– А что я должен был заметить?

– Да вот. – Она взяла его руку и приложила к груди. – Чувствуешь?

– Шишка небольшая, я и не обратил внимания. А что это?

– Это очень плохо. Очень, очень плохо.

– У тебя же доктора под боком, профессора! Что значит, очень плохо!?

– Успокойся, это я в большей степени паникую. Конечно, доктора разберутся, помогут.

Болезнь развивалась стремительно. Ольга не появлялась полмесяца, ссылаясь на занятость, а когда пришла к нему на свидание, голова ее была повязана туго стянутой косынкой на манер банданы.

– Наголо подстриглась, решила похипповать, – небрежно бросила, отвечая на вопрос Еремина. А в глазах боль и ужас.

– Химиотерапия, – догадался он, – что, так далеко зашло?

– Не знаю, куда там зашло, я собираюсь в Грецию, на Афон.

– Какая к черту Греция! Лечиться надо, в Москву поедешь, в лучшую клинику. Я деньги найду, я… Я не могу собрать в кучу всю фантазию, чтобы вообразить, как мы с тобой будем счастливы! Какая из нас выйдет пара! Я за тобой буду
тянулся и стану многократно лучше, я горы сверну с таким стимулом.
Я не придумываю сказку, я знаю о прошлом и еще не случившимся всё. Ты
даёшь мне силы, ты даёшь мне свет. Я всех хочу послать к самой далёкой
дальности – так мне хватает тебя одной. Ты весь мой мир. Со мной давно такого не
случалась. Ты, может, боишься моих слов, а я долгое время боялся своих чувств. Честное слово, я не разучился чувствовать. Я люблю тебя, и это слишком серьезно!

– Да, мой милый, да, но всякой сказке приходит конец. Ты знаешь, какая мысль пришла мне сегодня в голову. Мне кажется, на пороге жизни и смерти человек может понять, кого он по-настоящему любил в этой жизни, но это он уже не умом понимает, а каким то шестым чувством. И на самом деле его уже занимает мысль, кого бы он хотел там встретить. Здесь это просто не осознается, а там эта встреча обязательно происходит, я в этом уверена. А еще, но это сказал кто-то умный до меня, что когда человеку говорят «Я тебя люблю», он не умрет, пока любящий его будет жить, потому что любовь дарует бессмертие.

– Мы даже не догадываемся, сколько с собой уносят наши близкие! И сколько оставляют! Мое изношенное сердце очень долго молчало, когда я слышал слова любви. Я уже говорил, что это – инструмент, из которого могут извлечь звуки или хотя бы отголоски очень редкие исполнители… Ты выздоровеешь, ты не имеешь права не поправиться.

КОДА. ФИНАЛ.

За окном сентябрь, месяц, который Еремин всегда считал своим. В эти дни он пытался жить – как хочется. Правильнее будет – проводить время. Увы, нынче не получается, и потому грустно немного. Может, оттого что появилось в его сегодняшней жизни одно новое обстоятельство, и сформулировал он его для себя следующим образом: я, как никогда, открыт любви, открыт каким-то загадочным и трудным эфирам, которые обычно – редкость и – довольно часто – не предмет вольной природы, а насилие над собой. Это непередаваемое чувство! А жизнь не дает ему выйти из меня, вырваться наружу, на волю вольную! Впрочем, в сентябре иногда бывает настолько же плохо, насколько хорошо. Сейчас как раз такой сентябрь. Эмоциональные качели. Отчего это, что это? Осень, ощущение уходящего лета и неизбежность зимы...

Есть теория, что ближе к дню рождения человека нарастает напряжение, завершается какой-то очередной цикл, а потом все начинается заново. Однако свой рубеж Еремин уже прошел, а напряжение осталось. Не сходится что-то в этой теории.

Уже два месяца они не виделись, и Еремин не находил себе места, не зная что предпринять. Увы, в этой ситуации он был бессилен. Телефон молчит, домой к ней поехать нельзя, ни общих знакомых, никаких даже мимолетных контактов с кем-то, кто мог бы хоть что-то сказать о ней. Впрочем за все это время была одна СМСка. «Мне бы очень хотелось, чтобы любовь, которая живет в тебе приносила тебе только радость. А сколько она будет длиться? Кто знает… Может, тебе будет легче, если ты убедишь себя, что я твоя фантазия, сон, бесплотный призрак до которого дотронешься неосторожно – и он исчезнет. И ты этот сон не пытайся продлить, ведь пробуждение может быть болезненным. Знаешь, сейчас подумала, в тебя можно влюбиться только из-за одного твоего запаха… Это как у зверей. Я-то уже не могу вырваться из твоей любви. Не помню где, но читала и мне понравилась эта мысль: «Случившееся опустошает, а неслучившееся остается с нами навсегда». Но это кто-то сказал, а мы чувствуем по-своему, и каждый день как-то иначе. Зачем мы с тобой встретились? Ты не задавал себе это дурацкий вопрос? А так у меня все хорошо. Только хочется тебя поцеловать и прижаться как тогда… Когда? Наверное, приснилось».

Голос пропал. Совсем. А душа кричит, взывает. Вот сейчас она последними усилиями вытолкнет из себя крик, и плевать, что услышат те, кому не надо это слышать. Она будет кричать так громко и так долго, что он все равно услышит, отзовется. Но ни звука не выходит из пересохшего горла, и руки уже не поднять, чтобы нашарить телефон, набрать знакомый номер. После той прогулки к замерзшей речке она уже не поднималась, последние силы, как комочек, в котором сосредоточились остатки духа, скатились в пропасть, в никуда. Запомнилось, как врач, объясняясь с мужем и сыном, развел руки в стороны: мы уже ничего поделать не можем.

Проходя мимо одного из старых домов в центре города, той еще, сталинской постройки, Еремин услышал через приоткрытую форточку звуки ненавистной ему песни «Утомленное солнце». Что-то в ней вызывало отвратительный потяг, будто саму душу его пытаются вытащить из него. Наверно, дело в том, что он, разбирая источники специалистов по биографии Вивальди, наткнулся на заметку, будто великому итальянцу принадлежит «Танго смерти», мелодия, под которую якобы расстреливали евреев в концлагере "Яновский". Да, установлено, что в этом лагере действительно был оркестр, который играл часами одну и ту же мелодию, пока происходили расстрелы и издевательства. Но эта мелодия утеряна, сохранились 8 тактов, и предполагается, что это вариация на тему танго "Остатня недзеля", оно же наше "Утомленные солнцем". Впрочем, и это всего лишь предположение. Исследователи "Танго смерти" называют совсем другую мелодию. Это кончерто гроссо для струнного оркестра Palladio, которое написал современный английский композитор Карл Дженкинс. Между тем, в этих сегодняшних случайных звуках он уловил некий знак, промысел, сигнал. Выстрелом прозвучали негромкие ноты.

Через несколько дней в дверь к нему позвонили. На пороге стояла незнакомка в дорогой шубе, абсолютно неуместной для весенней оттепели, чересчур вызывающе накрашенная, чем-то напоминающая цыганку.

– Вам просили передать.

С этими словами она сунула ему в руки пакет и, резко повернувшись, опрометью бросилась вниз по лестнице.

В пакете он обнаружил маленькую флейту в чехле из военной палаточной ткани, самоучитель и записку. Судя по всему, ее писали не в один присест, чернила разные, почерк то ровный, то едва разборчивый. Но сомнения никакого, это писала она.

«Ты птица. .. Я хочу на волю… Там у бабки на кухне горит что-то. Чёрт с ним, пусть сгорит совсем… Хочу на волю хочу раз в неделю становиться птичкой и улетать, улетать… Чтобы увидеть тебя… Я жива, потому что жив ты… У меня … Меня колят и таблетки дают, чтобы я двигалась как зомби… Сколько ты дал мне откровения, отчаянья и надежды, сколько жизни и любви, отвоеванных у вечности! Ведь даже самое мимолетное чувство оставляет свой след в душе и наполняет радостью сердце. Сердце… Знаю, многие познавшие радости любви, знают и что такое боль и чтобы бежать от нее каленым железом выжигают свои чувства. Но пусть лучше будет больно, зато в самых потайных уголочках сердца продолжают гореть чудо-светильники, которые, то еле видны, то снова разгораются от легкого дуновения самого загадочного и целительного ветра на свете, имя которому Любовь.»

Это все, – понял он, еще не разворачивая тетрадный листок.

Он пришел к директору санатория и попросился, чтобы его приняли хотя бы на неделю за собственный счет, безо всяких направлений.

– Вам повезло, – сказал директор, – федеральные квоты на прошлый год исчерпаны, новые еще не поступали. Свободные комнаты есть.

День, другой он ходил по территории, заглядывая во все санаторские уголки, возвращаясь в свой номер лишь к ночи. На третий день, испытывая волнение, тревогу, трепет, он спустился к источнику. Постоял чуть поодаль, затем подошел к самой воде и рухнул на колени.

– Несумненная и Единственная моя Надежда… Прости, прости! Пречистая!

Анатолий Кирилин (Барнаул)

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"