Якутская крепость

 

Начало XVII века принесло народу огромные беды, разорения, голод и назван Смутным временем. Как всегда, Россия выстояла, мирные договоры ее (1617-1618 годы) со Швецией и Польшей всколыхнули энергию народа, дали мощный толчок в стремлении людей к новой, лучшей жизни. Государь и его мудрые сподвижники понимали – настал благоприятный момент для продвижения русского человека на восток, освоения завоеванных ранее, еще при Иване Грозном, земель, чтобы подготовить основу для дальнейшего продвижения в Сибирь. Урал-камень никогда не был преградой для этого, он скорее соединял, чем разъединял народы, живущие по обеим сторонам гор. К моменту похода Ермака в 1581 году уже существовало несколько путей: три маршрута пролегали через горы, болота, леса и реки, а четвертый – шел по Студеному морю, так называли поморы Северный Ледовитый океан. Эти дороги в определенной мере контролировали власти. Но были и «тайные ходы».

Только одаренные, мужественные люди смогли одолеть тайгу, тундру, пройти на своих небольших кочах по малым и большим рекам на север Сибири. Они, мастера на все руки, строили переправы, возводили остроги и крепостицы и вышли, наконец, к Тихому океану, на Сахалин, Камчатку и Аляску – Русскую Америку.

В 1618 году был основан Кузнецкий острог, а летом-осенью 1619 года – Енисейский, ставший базой для последующего освоения новых восточных земель Якутии и Забайкалья. Енисейск и енисейские служилые люди сыграли выдающуюся роль в этом государственном деле.

А могутая основа жизни и движения вперед – пашенное земледелие, разведение скота, развитие ремесел. Число пришлых людей к середине века в остроге на Енисее достигло двух с половиной тысяч человек. Следует заметить, что по енисейской дороге из Тобольска и далее на восток проходило подавляющее большинство торгово-промышленного груза. Енисейск был и культурным центром. Среди жителей рано появились книги, сложилась своя школа живописи, процветало ювелирное дело, резьба по кости, колокольное и даже часовое производство.

Енисейские служилые люди в эти годы строят Красноярский острог, а также проникают на Иркут. Атаман Ермак Кольцов на реке Кан возле Араксиева порога (в 40 верстах от нынешнего Канска) основал Канский острожек. Осел в этих местах и Данила Пермяк, человек сильный духом и телом, пользующийся большим авторитетом среди казаков, ушкуйников и насельников. В пределах владений местного хана Хаёры он поставил на Кане, ниже Араксиева порога, свою крепостицу. Канский острожек сгорел, а пермяковская сторожевая крепостица развивалась, объединяя разных людей, занимающихся хлебопашеством, торговлей и ремеслами.

Никто не знал в округе, что воевода Красноярска Яков Хрипунов и Данила были когда-то казенными людьми и служили в одном отряде под рукой государевой. И случилось так, что Данила воспротивился отдать часть ясака в казну, пустив ее на нужды казаков. Здесь и разошлись сотоварищи не только в мыслях, но и в делах. Данила подался в бега, его буйный нрав бойца поражал. В битвах не было ему равных, он всегда уходил, словно проваливался сквозь землю, причем с богатой добычей. Данила не пополнял государственную казну, но все его помыслы и действия были направлены на обустройство новых земель, их расширение. Он давно вынашивал идею первым достичь реки Лены по нехоженым тропам и осуществил ее с небольшим отрядом. Горстка раненых и изможденных людей возвращается домой. Однако на Лене он оставляет своего племянника Фому с надеждой, что тот укоренится на великой реке.

Тем временем хан Хаёра разорил семью Данилы, жена погибла, старшую дочь хан увел к себе, младшая убежала к насельникам, тем и спаслась. Данила заново возводит крепостицу, укрепляет свои позиции. Красноярский воевода Хрипунов не стал чинить препятствия Даниле, предъявлять старые претензии к беглому казаку. Наоборот, при встрече помог ему и оружием, и зельем, и свинцом. Да еще послал ему в помощь для новых походов отряд под руководством Михайла Стадухина, порекомендовав в него и молодых казаков – десятника Павла Кокоулина, сына боярского, и Семена Дежнева, толкового рядового казака, подающего надежды.

В крепостице Пермяка казаки вместе с людьми Данилы изготовили флот, но осенний паводок не дал кочам ходу – перекаты обмелели. Пришлось отряд разделить надвое: Стадухин на плоскодонках пошел на Лену, а Кокоулин (по прозвищу Заварза), женившись на Марфе – младшей дочери Данилы, отправился затесями Пермяка через тайгу конным путем. Поход был тяжелым: одолевали заболоченные степи, переправы, неприступные горы, вели бои с местными князьками, с бурятским ханом. Все перемогли казаки и насельники и вышли на Лену-реку с завидными «трофеями» для Отечества – присоединенными новыми землями. В крепостице Верхний Лён на Лене они построили особые, непотопляемые кочи и направили их к холодному морю.

Позднее путик, проложенный отрядом Павла Кокоулина от Красноярска до верховья Лены по затесям Данилы Пермяка, стал трактом, ведущим через Верхоленск к золотым приискам Бодайбо и далее вглубь – на Дальний Восток.

Величайшее значение для России имел огромный труд предыдущих поколений русских людей, позволивший присоединить богатейший край, населенный многими народами. И все это за 25 лет (1620-1645 годы). В 1667 году в Тобольске был отпечатан «Чертеж Сибирской земли». Уже в  XVII веке Якутск стал центром большой самостоятельной области и подчинялся непосредственно Москве.

На территории нынешней Республики Саха (Якутии) могли бы поместиться 5,5 Франций, 10 Италий, почти 13 Англий. По данным специалистов здесь более чем 100 видов полезных ископаемых, ведущее место занимают алмазы. Это страна рек и озер. Главная река, конечно, Лена – одна из крупнейших рек мира. Вобрав в себя мощные потоки Витима, Алдана, Вилюя, Олекмы и других менее многоводных рек, Лена несет свои быстрые воды в океан.

Первым на Лене в 1632 году поставили острог енисейский стрелецкий сотник Петр Бекетов. В историографии сохранилась его челобитная Государю Всея Руси Михаилу Федоровичу.

Большие и маленькие остроги и крепостицы впоследствии появились по всем основным рекам края.

С историей освоения Якутии, Чукотки тесно связано и имя Семена Ивановича Дежнева. Именно этот талантливый человек со своими товарищами на 6 кочах прошел из устья реки Колымы по Северному Ледовитому океану через пролив между Азией и Америкой в Тихий океан, обогнув «Большой Каменный Нос» на Чукотке, ныне мыс С.И.Дежнева. И это географическое открытие произошло за 80 лет до Беринга! Данные события легли в основу повествования последней книги трилогии.

В заключение считаю важным подчеркнуть следующее. В XVII веке Якутский уезд стал главным поставщиком пушнины в Сибири, что способствовало укреплению мощи Русского государства. Методы сбора ясака были жесткими – вооруженное принуждение, взятие аманатов, «одаривание», обмен на дешевые женские украшения. Тем не менее политика московского государства по отношению к местному населению была гораздо «человечнее», чем колониальная политика европейских государств. Народы Сибири рассматривались как своего рода государевы крепостные крестьяне. Поэтому власть, заинтересованная в увеличении ясака, защищала ясачных людей от произвола со стороны торговых, промышленных и служилых людей. Московское правительство карало русских за убийство или увечье ясачных людей, запрещало им «холопить» или каким-либо способом обращать их в зависимость.

Сближение с местными народами шло и через православную веру. Многие казаки брали себе в жены якуток, женщин других национальностей, при этом невеста должна была принять обряд крещения. Новокрещенных якутов, а также детей от смешанных браков верстали на царскую службу. Таким образом, политика московского государства не вела к истреблению коренного населения. Более того, она сохранила его образ жизни и хозяйственный уклад.

Россия – уникальная страна, и познание ее истории с сыновними чувствами и намерениями поможет найти реальные перспективы в завтрашнем дне. Нельзя потерять то, что наработано веками. Уйдут в прошлое современные перекосы нашего бытия. А останется в народе, уверен, неуемная тяга к настоящему, достойному человека делу на благо Отчизны. И это главное, что хотелось бы донести до читателя.

 

Леонид Кокоулин

 

Глава 1

Умиротворила душу полноводная Лена, спало, наконец, великое напряжение сил землепроходцев по возведению кочей. И вот идут они теперь один за другим пунктиром по светлой реке. Всколыхнул поход осенний паводок, а сколько он будет стоять – одному Богу известно.

Смотрит Павел Кокоулин – берега как берега, на канские похожи, только нет здесь табунов коней в реке, отдыхающих от овода. Изредка привлечет глаз кобыла с жеребенком на лугу, а поодаль – жеребец мухорчатый стоит, опустив гриву и хвост. И нет в нем бойцовской погудки, ревностного бдения. Только скосит иной раз глаз на лесной закраек тайги, услышав шорох, поднимет норку и втянет с шумом настоенный на травах воздух.

Вспомнил Павел, как он с насельниками, Даниловыми ушкуйниками, уводил с реки ханских коней, это не то что с прибрежных просторов отбивать от гурта косяк. А все дело в особых навыках молодых воинов-налетчиков. Казака нельзя упрекнуть в нерасторопности, но такой прыти, как у налетчика, не увидишь. И все замашки от Данилы Пермяка, он, как говорится, балом правит. Вот Алешка и Рысья шапка, ученики Данилы, пошли в поход на кочах под рукой Соколика. Перенял толмач у Данилы хватку в бою да и в жизненных делах, пожалуй, нет ему равных на Кане.

Не ушли из памяти Павла боевые дороги до Красноярска. Каких только докук не случалось! «Много пережито… Михайло Стадухин, – вспомнил Павел десятника, – воин хороший и командир с характером, но не идет ни в какое сравнение с тем же Данилой. Тот умом своим подает пример, находчивостью, в то же время и спрос ведет с каждого, но справедливый. А это люди ценят. И у него в крепостице каждый его шаг был продиктован государственными интересами. Он и Стадухина привечал, как желанного гостя, помогал отряду казаков, чем мог». 

Были у Данилы свои причины обратить внимание на Павла. Они и на кулачки сходились помериться силами. А дочь свою Марфу отдал Павлу по обоюдному согласию молодых. И что немаловажно – поставил его командиром в поход на великую реку по своим затесям и не поскупился на оружие, на конную справу. К тому же дал своих опытных воинов в отряд во главе с лучшим другом Евлампием Соколиком. 

Павел осознавал справедливость действий Данилы, ценил его доверие, а опыт перенимал у Соколика, ставшего ему другом, в какой-то степени родственником. Победа над ханом бурятским да и разгром Ивашки Копылова не затмили горьких дум о судьбе жены и родившегося сына. «В какую сторону они ушли, когда не стало Данилы Пермяка? Кто их прибрал и пригрел?» Неизвестность мучила Павла. Он не дождался возвращения Веретёшки, посланного за выкупом на Енисей к Ивашке Копылову – надо было отправляться в поход.

Павел опять задумался, всматриваясь в берега реки. Сражения в походе – обычное дело, они показывают, кто чего стоит. А в Павле во всю играл еще юношеский задор. Однако когда с боями пробивались на Енисей и его притоки под командованием Стадухина, особой радости и подъема Павел не испытывал, подавлял Михайло своей настырностью и гордыней, хотя по званию оба они были десятниками. Да, Стадухин – постарше, поопытнее Павла, но характер таков, что подавлял пыл молодых бойцов, не давал выхода инициативе. И задушевной дружбы у них не получалось.

Когда воевода Красноярска Яков Хрипунов собирал отряд в сторону Кана под командованием Стадухина, Павел попросился в него, надоело ему быть в крепостице без настоящего воинского дела. Присоединился и Семен Дежнев…

В крепостице Пермяка на Кане перед походом на Лену отряд разделился: Стадухин пошел на плоскодонках по Кану и Ангаре, а Кокоулин на конной тяге через тайгу по затесям Данилы. Тяготы похода многому научили Павла: он стал осмотрительнее, мудрее, понял – одно дело быть в подчинении и совсем другое – командовать, то есть отвечать за людей, предвидеть, чем может обернуться то или иное событие. Он не принимал жизненно важное решение без того, чтобы выслушать мнение боевых товарищей. Его отряд с хорошими результатами вышел на великую реку, присоединил нужные землицы под руку государя, получил ясак с князцов. На Лене построил непотопляемые кочи и двинулся дальше, по реке как и было условлено, к холодному морю.

 

Неожиданно за поворотом возник куницынский прижим. Павел встрепенулся, как бы сбрасывая с себя груз воспоминаний о пережитом. Сам хозяин встречает флот с факелом на стрелке над камнем, указывая, что воды под килем хватает, проход разрешается.

Флот стал разворачиваться под берегом крепостицы Верхоленской, становясь бортом к сходням. Пока командир спускался к берегу, Иван Куницын с сыновьями уже шел ему навстречу. По старому ушкуйному обычаю Куницыны склонили головы перед капитаном. Иван на вытянутых руках при поддержке сыновей приподнес Кокоулину пушку. Павел заинтересованно принял ее, осмотрел.

– Ну паря, однако много зелья запросит твоя пушечка!

– Напрасно так думаешь, командир, – вступился за свое изобретение Иван Куницын. – Считается: чем больше положил зелья, тем дальше ударит выстрел. В том-то и дело: зелья в дуле сгорит столько, сколько может сгореть, а лишнее просто вылетит.

Обступившие казаки подняли оружейника на смех.

В глубоко посаженных глазах Ивана пробежала усмешка.

– Стоит, Павел Васильевич, перед дулом положить скатерть, тогда после выстрела на ней будут найдены несгоревшие крупицы зелья. И ядро с переложенным зельем в заряд, помотавшись, не ляжет в цель. Всякий ствол имеет собственный заряд. И только опытным путем можно определить, сколько зелья требуется для ствола. Стреляем в цель, прибавляем зелья и свинца и таким образом добиваемся нужного заряда. Звук его полон и густ – без отдачи. Большой заряд имеет сильную отдачу и не доходит до цели. Картечь надо укладывать в дуло рядами по крупности, без «плешин». Само собой разумеется – под выверенное зелье. Если положить больше зелья, такой заряд разбросит картечь – без убойной силы… Хотел тебе, Павел Васильевич, сказать: шерстяные пыжи не удобны – не пыжуют заряд. Они в одном хороши – не горят, безопасны. Я советую вырубать пыжи из войлока по размеру ствола.

– Ну дак и чо?! Скалозуб, забирай гостинец!

– Ээ, Паша… Кто слышал, что порох в стволе не сгорает? – крутнулся на ноге огнеметчик.

Казаки стояли на своем, ухмыляясь.

– На спор делаем выстрел из твоей хваленой пушки. Если обнаружим зелье на скатерти – забираешь меру зелья и свинца. В противном случае – оба своих пистольчика с ремешка – в заклад отдаешь. А тебя самого – в пытную избу, как на то посмотрит наш командир.

Казаки согласно закивали головами. Тут же поставили вдоль берега мету – в ста саженях, установили пушку. Зарядил ее Скалозуб с подачи Куницына. «Не жалеть зелья за счет флота!» Перед стволом раскинули скатерть. Скалозуб и запалил. Отдача была крепкая, и звук от выстрела – объемный, воздушный. Казаки бросились осматривать скатерть. Куницын аккуратненько встряхнул ее воронкой ясно: есть несгоревшее зелье. Скалозуб заспорил:

– Это сгоревший выброс!

Куницын, не спеша, зарядил пистоль и… выстрелил.

– Качать пушкаря-изобретателя! – подхватились казаки.

Казалось бы пустяковое дело – сформировать команды для кочей: назначить капитанов, гребцов. Однако волнений и толков это вызвало немало, особенно по поводу капитанов. Желающих порулить оказалось намного больше, чем требовалось. Казаки тут же стали вспоминать о давних морских походах отцов и дедов, славных северных мореходах, о своих навыках и знаниях.

Скалозуб пытался осадить Пряхина:

– Павел Васильевич, куда вы на флаг ставите человека, способного ковать только якоря? Савелий, ты чо, опупел? Твой родимый батюшка у моего отца на посудине рыбу чистил, а ты за руль хватаешься.

– Ясное дело, – соглашался Кокоулин, – в нашем полку нет равного тебе моряка, – засмеялся командир. – Тебе поручаю коч второго хода, а за тобой вслед пойдет Пряхин, пусть набирается опыта.

– Приму посудину, как девицу красную и как птицу горную, и не посрамлю морскую честь отца, своего рода, рыбаков-моряков северной земли.

Подбором гребцов на борт занимались Соколик, Терентий и отец Никита. Особых споров не было, разногласия разрешались незамедлительно. Соколик ловко сглаживал зарождающиеся конфликты. Казалось бы, что здесь неясного? Берись за гребь да качай, сколько есть силы, не утаивай порыв за счет других гребцов. Ан нет, не простое дело сидеть за одним веслом, а тем более плыть в одной посудине. Бывает, человек ни один год вживается в команду, но так ничего и не получается, уходит.

Соколик чувствовал – не морской он человек. Душа противилась ограниченному пространству, не встанешь и не пойдешь, куда хочешь.

Река накатывала легкую волну, нехлестко била емким щелчком по обшивке. Соколик вглядывался в плавное течение реки, угадывая, как будут меняться ее берега. И это завораживало. С коча огляд был широкий, вольный, не то, что в густом подсаде в седле. Очнувшись от смутных видений, толмач бросил взгляд на притихших рядом собак. Мысли сразу, без особого настроя унесли его на далекий Кан. Откуда возникло это желание – плыть к холодному морю? Великая река для него мало чем отличалась от Кана, только помощнее, и тайга здесь побогаче, так и на Кане есть промысел. Когда-то он мечтал увезти свою любимую от хана Хаёры да и от отца Данилы, свить себе на тихой речке гнездо, обзавестись детьми, хозяйством и доживать насельником свой век в трудах и радости, с Божьей помощью крепить службу государю своему и отечеству.

И вдруг, как озарение, открылась истина перед ним: Господь ведет его по жизни, направляет. Евлампий даже задержал дыхание: «Почему именно сейчас пришло осознание, о Господи? – осенил он себя крестом, – значит, надо преодолеть все, что от рождения предписано Богом». И сразу Соколику стало легче, мысль перескочила на земное, на то, что видел вокруг себя: «Как щедро Господь оделил мир этой стихией – водой?! А мы не ценим… А вдруг она исчезнет?» – и сразу стало не по себе. Он вспоминал, сколько мелких ручейков и речушек исчезло на его памяти. За полувековую жизнь они то наполнялись, то замирали и все-таки исчезали и больше не появлялись. Соколик задумался… «Раз такое происходит с малыми речками, то и большие убывают и когда-нибудь иссякнут. И по-другому стал виден мир. Если уйдет вода, пропадет и лес, и трава, а значит и живность». Все дальше уводила мысль в неведомое. И почему-то сегодня он легко находил ответы. Откуда они брались? «Зачем птицы возвращаются каждый год назад, туда где появились на свет? За тысячи верст? Когда и там тепло и еды хватает. Прилетев, затевает гусь гнездо… А песец рядом поджидает. Сколько гусыня не отбивается от хищника, а все же подставляет шею, укрыв яички!.. Предназначено судьбой… От того и зверь идет своими тропами, совершая обход, и никто не может унять его устремления. Никакая сила не может сдержать и наш поход по Лене! Весь мир в движении. И это ведет его к необходимой цели – завершить свой поход в далеком будущем. Оттого и зелье выдумано. Разве нельзя добывать дичь ручным путем, не тревожа через силу порядок жизни? Так и было. А теперь человек будет улучшать и улучшать оружие, как Иван Куницын, и в толк не возьмет, что губит самого себя. Правду говорят: опытнее не тот, кто дольше прожил, а тот, кто больше совершил ошибок.

И Соколик и Павел думали каждый о своем. Отведя взгляд от берегов, Павел сказал:

– Вижу, Евлаша, не по своей воле ты прислонился к борту… – и рассмеялся.

– За брата, за друга пошел. Человек ко всему готов, – продохнул в кулак Соколик. – На воде по-другому жизнь идет, надо приноравливаться.

– Голова на то и дана, – досказал Кокоулин и как бы невзначай повернул разговор на Фому Пермякова и Терентия: – Оба – стоящие люди, ума не занимать. Однако один видит море безбрежное, на нем свой клееный коч и мечтает о том, как эта «птица» побежит по волнам под парусом. Другой имеет государственный настрой, планирует в своих мечтах возвести город с пятью сторожевыми башнями и дворцовой площадью, а на ней – храм с золотыми куполами… Что в человеке сидит, то он и творит. Если ты, Евлампий, думаешь, что мне нужны соболя, напрасно… Они у меня есть. Есть и потаенные мысли.

– Знаю, Паша. Любовью живешь, она соль жизни, не мною сказано. Она и благотворит, и на грех толкает, она и дает умишку сообразно делишкам. Господь всех направляет, но и дает человеку время на раздумье. Размышление простое: царь над всеми, а все мы цари над собой. Царь повелевает, а каждый исполняет, не спрашивая себя. Если кто и осмелится не исполнить –  несет повинность. Приказ надо исполнять, иначе рассыплется общество. Звания у людей разные, а правила одни. Десятник не царь и не губернатор, но и он обладает большими возможностями управлять своим подразделением. Объем разный – суть та же. И у каждого своя лесенка, по которой поднимается. Победителя, говорят, не судят, но осуждают. А кто судья? Нет ничего проще сказать – Бог судья! Так оно в жизни и происходит. Невысказанное все копится, нарастает, как снежный ком. И уже не дипломатия, а меч с петлей разрешают споры. Испокон веку – хочешь мира – готовься к войне. Но проходит время, события меняются.  Если бабочка-капустница живет один день, дуб – тысячу лет, человек – до ста и более, то мир вокруг – миллионы лет, но суть одна: все будет так, как будет…

Мысли Евлампия уносят Павла куда-то далеко, далеко. И он уже не замечает, что оба берега стали круты и красиво выстелены камнем, над скалами поднимаются шпили, упираясь в небо, и птицы над ними парят с упоением.

 

– Не знаю, что и делать, – Павел устремил озабоченный взгляд на Соколика. – Не идет из головы фуражное сено. Не успевают груженые кочи за боевыми.

– Не успевают, – согласился Соколик.

Еще перед отплытием Евлампий, когда мнения разделились, говорил: 

– Не задавать высоту при укладке. Встречный ветерок задует – гребцам не преодолеть ход.

Терентий предложил пригрузить сеном боевые кочи. Казаки его обсмеяли.

– Славный мастер – на сене спать – лучшей выгоды не сыскать.

Отец Никита поддержал Терентия:

– А чего ж! Если поразмыслить, не вижу греха иметь под полой прибавку на черный день. Скажем, сковало реку льдом, присыпало снегом берега – есть возможность пробиться конем…

Вдруг подал голос лоцман Скобка: 

– Сеном боевые кочи не загружать – под горячие стрелы якутов, беда будет.

Павел было ухватился за идею Терентия, однако спросил Соколика, что он об этом думает.

– По кривой дороге впереди не видать. Дело к зиме – может и отстать флот, и замерзнуть на реке. Надо оставить несколько подвод с сеном, а гребцов убрать.

– Ты чо, Евлашка, друг наш ситный, оставить нас без коней! Путь к нищете… – возразил Скалозуб.

– Так ты хочешь быть адмиралом на нашем флоте?! – засмеялся Кокоулин.

– Значит, так, казак, – глубоким голосом остановил командира лоцман, – я принимаю флот и мои распоряжения – закон. Я отвечаю за провод флота. Фома Пермяков не простит оплошность… – с этими словами и поднялись на коч.

– Поднять якоря!

Сергунька дал отмашку задним кораблям. Матросы припали к гребям.

Кочи стали набирать ход.

 

Лоцман Скобка странно смахивал обликом на Терентия: такой же мосластый, тонкий хрящеватый нос. Глубоко сидящие за нависшими бровями глаза неотрывно следили за форватером, а увесистые, чуткие между тем руки спокойно лежали на праве*.

Как только вышел из-за стремнины коч и остров оказался на фарваторе, у лоцмана вырвалось присадистое горловое изумление:

– Раскололась река на рукава, уходит протоками!

– Дяденька Федот Скобка! Вижу – река сваливает, – не поворачивая головы, оповестил Сергунька.

– При себе глаза держишь, «адмирал», – отозвался лоцман.

– Нанесет на мель! Отгребать надо в протоку, куда клонит водой кусты.

– Не было свища! Сваливать в проход, правым веслом налечь!

Кокоулин повторил команду.

– Навались, ребята!

Коч словно споткнулся, втиснулся в узкую щель, забили по борту кусты.

– Суши греби! – вскинул руку лоцман. Хвостовые кочи следом втиснулись в протоку, поднимая песок с илом.

– Припасть на шесты! – последовала команда.

Кочи, не теряя хода, вышли из только что образовавшейся протоки, в полном смысле слова их вытолкнули казаки шестами, выровняли ход, перешли на весла.

Короткий осенний день клонился  вечеру, полая вода темнела под жухлым берегом, заросшим осокой.

– Головинов! Все хочу спросить тебя, – не отпуская право, лоцман наклонился к бывалому человеку, сидевшему на какоре, вырезанной из кедра. 

Осип приободрился, польщенный обращением лоцмана, и заговорил, не дожидаясь вопроса:

– Да, угадал ты проход, а ведь могли и на клин сойти, шельмец ты эдакий…

– Вот те на… Еще примочишь свою задницу, вишь, как садится река? Чую носом своим: стоит северку заняться – и суши весла. А теперь не мне поклон, а глазастому Сергуньке, сыну Василия. Он уже не в первый раз заслужил похвалу. Это великий будущий лоцман реки нашей. Так вот и хочу спросить тебя, государственный человек, да и пусть командир наш Павел Васильевич разумеет, отчего река Лена носит имя такое? Некоторые доказывали: от слова «лень», что, де, река имеет тихое течение, но Лена ведь везде быстра. Якуты называют Лену Орюсь, то есть река или Табелях – протока. Тунгусы – по-тунгусски – Лена. Так я и не смог дознаться у жителей, что означает слово «Лена». Лена – и все!

– А тебе не кажется, что Сергунька со временем отберет у тебя реку? А, лоцман?

– Была бы нужда, и под знаменами, и при нем найдется место, – не задержался с ответом Скобка.

– Ну дак и чо? Спрашивай тогда согласие самого Сергуньки. Ты, парень, слышал? 

– Знаю намерение командира, – откликнулся Сергунька.– Мой учитель дедушка Супонька говаривал: с другом дружись, а сам не плошись. Я бы добавил: не дорога гостьба – дорога дружба.

Скобка подумал: «Смышленый, самостоятельный парень», а Кокоулин рассмеялся:

– У нашего голубочка остры зубчики.

Уже в сумерках стали присматривать берега, где бы бросить якоря для стоянки. Вроде бы до «щек» еще есть время, а может и не быть…

Притулившись бедром к борту, Соколик не принимал участия в разговоре. За спиной услышал голос Павла:

– Что же ты горюешь-печалишься, святая душа? Или память разворошила…

– Разворошила, – не дал досказать Соколик. Груз не свершенных дел не отпускает… Хаёра блазнится.

И все было сказано. Кокоулин утих, трудно проникнуть до глубин души человека, даже близкого друга.

На подходе к каменным «щекам» флот отдал якоря, командиры кочей поднялись на борт флагмана.

– Прежде чем брать проход, с рассветом надо осмотреть скалы, – заявил лоцман.

– И уяснить, есть ли на них сторожки и навешенные на скалы камни для нападения. Если обнаружите их – срубите, – поддержал Скобку Осип.

– По моему дознанию, – притушил голос Скобка, – за камень посажены стрелки-лучники. Вот их-то и нелегко увидеть.

– Что скажешь, Соколик? – спросил Кокоулин.

– Есть необходимость на скалы посмотреть с лесной стороны, обойти прижим и выбить лучников.

Предложение Соколика, как всегда, было по существу, дельным. Но как и кто поведет казаков на столь непростое дело? Придется заходить, огибая скалы, а затем через разломы камней пробираться к реке – «щекам». У казаков опыта такой войны нет. Ушкуйники – другое дело, они могут прокрасться к любому месту и рысьей сноровкой взять цель, захватить аманата. Для них эта стратегия привычна и даже привлекательна своим азартом и риском.

Никто из присутствующих ничего вразумительного сказать не мог, а травить слова было не принято. Одно ясно – всем полком идти в неизвестность нельзя, так же как и оставить флот с легким караулом. Якутский князец только и ждет случая – заманить русских в «каменные леса».

Возможно, впервые за долгий путь командир не принял решения, договорились собраться ранним утром и обсудить ситуацию. Расходились по темну. Звезды сторожко зияли на воде, переливаясь палубными отражениями от света бортовых фонарей. Таились берега.

Выставили караульных на берегу, флот замер, словно, его и вовсе тут нет. Пожалуй, только Скобка остался у борта. И совсем не было приметно, что лоцман чего-то ждал. Теплое козье одеяльце лежало у его ног, но он и не собирался ложиться. Лоцман все вслушивался… Когда заорал гуран, Скобка выругался: «Фу ты, неладный», поерзал боком о борт, сплюнул и насторожился.

Невидимая легкая берестянка, скользнув в тень от кочей, прижалась к борту, ни всплеска, ни всхлюпа, так она и осталась под бортом.

Скобка несуетно выбросил через борт веревочную стремянку, а гость, прищепнув лодчонку к поясу, встал на стремянку, но не поднял голову выше борта, выдал сдавленный шепоток и, снова пригнув голову, исчез, не хлюпнув веслом, словно приведение.

Скобка постоял у борта, спустился в кубрик. От жирового светильника бледные дорожки света маячили по стенкам. Оружие командира было на месте, а сам он, прикрывшись хрящом*, спал. Скобка постоял, посмотрел на сапоги Павла, раздумывая – подождать до рассвета или будить. Чувство долга пересилило.

– Десятник! – гортанным голосом позвал Скобка командира.

Тот открыл глаза.

– Чо тебе?

– На «щеках» не спокойно. По берегу рыскает князец Безеко Тынин. Скалы заряжены камнем, но подход к «щекам» открыт. Надо бы по темну подняться и приступить к чалкам.

Десятник тут же за сапоги.

– Погоди, командир.

– Пошли за Соколиком.

Соколик не заставил долго ждать.

– Сколько у тебя ушкуйников? – спросил Кокоулин, ознакомив Соколика с обстановкой.

– Другое дело! Полдюжины спроворим – с ивашкинцами.

Собирались слажено, с толком, все необходимое торочили к себе под руку, но так, чтобы не мешало двигаться и владеть рукой. Только Соколик и напомнил, чтобы воины держали зелье, свинец, а также секиры со смыслом.

Тенью уходил отряд в высоту – не слышно, не видно. На второй полке скалы Соколик остановил своих.

– Ну, воины, побудем, переведем дух и как только забрезжит скала, прояснится куст, подтянемся к неприятелю. И чтобы ни одного просчета! Палить – из чего сподручнее. Рысья шапка, а тебе с Алешкой – достать макушку камня… Все! С Богом!

 

После трагической промашки лоцмана Скобки с гибелью людей купца Гусельникова, Макария недоверие к нему хоть и не было явным, но все же тлело среди казаков. Сдерживал его Фома Пермяков, но все же события вынуждали казаков приглядываться к его действиям.

Когда ушел Соколик с отрядом, каждый казак в своих мыслях взвесил ситуацию, ведь она возникла с подачи Скобки. Палить по камню не будешь – там люди Соколика, свои. И это подталкивало казаков к выяснению мнений.

Павел Кокоулин догадывался, что тревожит казаков. Он и сам не был спокоен, но вида не подавал, наоборот, старался проявлять уверенность в успехе Соколика.

– А чо, мужики, может нонче и нет разгула на реке? – вслушиваясь и всматриваясь в камни, настраивался командир, но как бы не ставил голос Павел, казаков не проведешь.

– Скажи, знаменитый лоцман Скобка, – подал голос Ляпунов, – сколько ден пробудем у прохода, если не добудем войну?

Откуда ни возьмись – Скалозуб:

– В камнях – не под крышей, дорогой друг, – опередил он ответ Скобки Ляпунову. Если ты, признаться, побздехиваешь перед якутами, так лучше спроси, сколько лучников попряталось в камнях.

– Без коня-то казаку зачем знать? – встряхнулся Ляпунов. – Без коня, что бабе без гребня. 

Лоцман посмеялся с досадой над выходкой казаков, всем своим видом показывая, что он-то знает все причуды на реке и только одному ему они известны.

Сергунька дотронулся до десятника:

– Командир, посмотри получше, камень качается…

Кокоулин сразу приставил к глазу морскую трубку.

– Показалось! Нет… Кажется, камень подвешен и притулен рогатиной к «щеке».

И тут со стороны камней послышались выстрелы, донеслись хлюпы по воде –  подвешенные камни свалились в воду. А казакам вдруг показалось – произошел обвал «щек», такой силы были звуки, и они затаили дыхание.

– Слава Богу! Дело сделано, – выдохнул командир.

Вскоре показались «соколики», они несли на плечах своего товарища. Хоронили Ефима Гречку с Кана на невысокой полке скалы. А лоцман все поторапливал и поторапливал отряд к походу.

– Вы что, воины доблестные, не видите? Закрайки берегов стеклит… Не сегодня-завтра скует реку. – Потом, умяв напористость, Скобка давал наставления: – Посудины пойдут с интервалом, не набегая друг на друга. На подходе к «щекам» встать у кормового весла по два матроса, а капитанам с кочей следить за моим судном и повторять его движения! Как войдем в горло реки, всем грести налево – сильнее грести! Не допустить удара о скалы с большой скоростью! На повороте еще сильнее надо грести. Всем сильнее грести!

– Алешка-ватажник, ставь чай, коль с медом, так и ложки подавай. Отец Никита, помянем Гречку да за весла. Осип прокашлялся: – Хочу сказать то, что знаю от других. В давние-предавние времена могучий водный поток рассек горный хребет, и скалы сжали реку. Если посмотреть попристальнее – скалы не на «щеки», а на челюсти похожи. Но ведь не нам менять название. Как только река входит в эту щель, она поворачивает налево и ударяется в выступающую скалу, затем устремляется к левому берегу, где ее встречает выдвинутый в реку скальный утес под названием Пьяный Бык. От него сильный поток воды снова устремляется к правому берегу и разбивается о скалу Басинские Телки. Завихряясь, поток от этого утеса уходит, и река, вырываясь, выпрямляется, становится спокойной.

– В большую воду смелее одолевать и «щеки», и скалы Пьяный Бык, Басинские Телки, а в малую – сложно уходить от ударов. – Видно было, что лоцман устоять не мог. – Сказ Осипа любопытен, но для другого случая, а сейчас – весла в воду и грести! Всем сильнее грести.

И понесло корабли в неширокий бурлящий поток, сдавленный камнем. Откуда сила у людей берется?! Казалось бы, до предела жилы вытянулись, а лоцман просит добавить – и добавляют, и уводят корабль от подводного камня, вырываясь на широкий гладкий простор реки.

– Откуда тебе, Осип, известно такое странное название – Басинские Тещи? – заинтересовались казаки.

– Не тещи, – усмехнулся бывалый человек, – а телки.

– Тогда Пьяный Бак, где рога? Откуда взялся?

– Слышал я от одного сказителя, – прислонился к борту Осип, – будто в матушке нашей реке золотишко заблестело. Потянулись на пороги ребятушки-отчаюги. Одни шли старательством промышлять, другие за ними – заработки перекачивать в свои карманы. Однажды купец по большой охоте на связке карбазов сплавлял спирт и живых быков. Не справившись с могучим потоком, они разбились о скалу. Спирт вылился, быки утонули, вот тогда и назвали скалу Пьяный бык… Еще один славный ходок Басин разбил свою посудину о другой камень и утопил находившихся на ней телок. Вот и этот камень обозвали Басинские Телки… Сказывать-сказывали. О чем речь? Нужда с плеч!

В тот момент, когда Соколик приблизился к казакам, стоявшим кругом, командир отложил подзорную трубку, проникся вниманием. Под рукой у него находился Сергунька, показывая в сторону берега.

– Погоди, не отвлекай, – унял Павел Сергуньку, – послушаем, что скажет Соколик.

Поискав глазами Осипа, Соколик нашел его на кедровом сидельце и направил к нему свой вопрос:

– Как я вижу – ты человек знающий, деловой, умеешь увлечь своим рассказом. Хочу сделать тебе предложение – записывай весь наш поход, все, что происходит. И еще – спроворил бы ты лоцию по великой реке? А в ученики себе возьми – Сергуньку Пояркова. Бумага и перо у Фрола… Только и осталось складно да ладно записывать наш путь.

Первым одобрил Соколика Павел Кокоулин. На том и сговорились.

– Ты чего хотел, Сергунька? – спросил Павел Васильевич мальчишку.

– Между кустов всадники проскакали…

– Ну и не грусти, – взялся за смотровую трубку командир.

Осип углубился в свои мысли: «Что бы это значило – паренька дали ему в ученики? Нет в этом, конечно, ничего особенного, – признавался он себе, – в последнее время не было у меня в жизни столь возвышенного ощущения.

Еще не прекратились хлопки от падающих камней и выстрелы казаков, но вскоре все стихло. И Осип поймал себя на мысли, что почему-то нет у него радости победы. «Сколько уж я исколесил верст, – рассуждал он, – по глухим таежным местам? Не у дел ведь воеводских, отлучен от государственной жизни. Не только отлучен… Преследует меня власть местная. Но чист я перед государем и людьми, оттого не поддался наветам и плахе Францбекова, ушел еще в более скрытые места».

И во всех своих делах и помыслах Осип продолжал верно служить государю российскому и князю Веретенову. А что это были за дела – тайна за семью печатями для окружающих его людей. Осип умел хранить государственные секреты, был умен, осторожен. И не случайно их с Веретеновым послали из Москвы присматривать за властью на местах. Территории огромные, богатые пушниной, рыбой, золотом – соблазнов много. И в Сибирский посад в Москве шли донесения о злоупотреблениях в разных делах.

Долгое время Осип присматривался к воеводе Якутского острога Францбекову и все же раскрыл его тайные планы с Ивашкой Копыловым – захватить Верхний Лён, застолбить в тех краях свою вотчину. Но не тут-то было: Францбекова так просто не возьмешь, умный, коварный человек, вывернется из казалось бы тупикового положения, да так сможет повернуть ситуацию, что вместо плахи получит и благодарность, и повышение по службе. На такое редко кто способен. И в данном случае Францбеков не только не был схвачен, но дело закрутилось таким образом, что Веретенову пришлось отъехать в Москву, а Осипу бежать, можно сказать, из-под петли на «вольную службу».

Осип присматривался к своему ученику, оценивая его, и видел в деревенском подростке редкую сообразительность, умение сосредоточиться и, что немаловажно, – честность. Вспомнил и свою молодость. Еще с юности захватила его «тайная» работа и не оставляла ему времени для другой жизни. А ведь были достойные невесты, завидные партии, а женитьба все откладывалась… Так и не сложилась семейная жизнь. А к детям тянуло его, да что уж теперь и говорить.

С годами все сильнее, настойчивее приходило чувство ответственности за результаты порученного дела, появился даже азарт – непременно покарать преступника. И все во имя отечества.

Старик поднялся с кедрового сидения, подошел к Сергуньке.

–  Вижу, что не из холопов ты. У кого ума-разума набирался, юный воин?

Сергунька повернул голову к Осипу:

– У старца-воина Супоньки.

– Славно! – глядя в глаза, – отметил Осип: – Достоин похвалы сын боярский Артемий Беспалов.

И как бы сразу сразил Сергуньку.

– Дедушка Осип! – с благодарностью зарделся парнишка, а у Осипа потеплело на душе.

– «Дай Боже все самому уметь, да не все самому делать», – подумал Осип. – Припасай бумагу, – только и сказал Сергуньке.

Лена – очень живописная река. Кряжи гор идут по обеим берегам, оставляя проход воде. Закраины речушек, впадающих в Лену, часто отделяются красным суглинистым валом, иной раз видишь «промытые ребра» в каменных ярах и утесах. Стоит тайга со звериными путиками через кедровые ореховые места, где и глухарь, и тетерев, и рябчик привольно живут, непуганый копытный зверь водится да и нарядного сибирского соболя не перечесть – весомую часть казны государевой. На закате солнца заслушаешься пением дроздов, а лес примолкнет, разомлеет. Над лесом – высочайшие утесы, а на утесах еще, как на крепостной стене, высятся столбы из красно-серого плитняка.

Здесь, на Лене-реке, все необычное называется шаманским: Шаманское озеро, Шаманская гора, Шаманский камень, Шаманский кедр. Охотник обязательно остановится, сойдет с седла, усядется на землю. Накурившись табаку или отведав чашку чая, пойдет дальше.

Коч сильно качнуло с хрустом по днищу. Корабль, слушаясь лоцмана, выписывал нужные повороты. Корабли шли один за другим, хлестко работая веслами.

– Павел Васильевич, князец встретит нас на перекате тучами стрел – зажигалками по сену…

– Откуда знаешь, голова садовая?! – не напрягая голоса переспросил командир.

– Бабушка ночью на метле принесла.

– Так-то што… А чего молчал?

– Не время было… Пальнет из логова зажигалками – и поминай, как звали.

– А мы из пушечек… Выведем конницу, – дотронулся до шашки десятник, – смекай, лоцман!

– Ну и славно.

На реке заморошило снежком, ожил низовой хиус, стеклил, обуживая берега, не давая хлесткого хода. Как гребные не нажимали на весла, нужного хода не достигали. Гребцы менялись каждый час, и все равно последние кочи с сеном на борту не успевали. «Если посильнее подует, – свербила мысль Скобку, – вода уйдет на убыль и паводок посадит корабль».

– Павел Васильевич, – с беспокойством просит лоцман,– прикажи скинуть шапки сена. Не видишь? Парусит?

– А что ты хочешь?

– Я хочу, – не дал договорить Скобка, – проскочить ужим, выиграть время.

– Вот как! – вскинулся Кокоулин. – Хрен с ним, с сеном… Значит, оставлять и корабль, и людей! Ты подумал?! У нас что, креста на шее нет?

– А если посадим флот, Павел Васильевич?

– Какие тогда вы речники? Сергунька, не крутись под ногами, – остепенил стоящего подле Павла парнишку, вымещая на нем свою досаду.

– Командир Павел Васильевич! Не туды правит лоцман.

Кокоулин воззрился на Сергуньку.

– А тебе откуда знать?!

– Вода не льется через широкую протоку, надо в пазуху уходить, туда сваливает течение.

Командир окрикнул лоцмана.

– Прошлый раз, – встрепенулся Скобка, – бой воды был здесь. Вижу: течение свернуло, берег зажмет коч. Стопори, командир, флот…

Павел Кокоулин понимал – медлить нельзя.

– Отдать якоря!

Кочи развернулись у самой кромки вала к узкой протоке, побросали якоря, поднимая со дна наносы песка и ила.

– Хэ-эт ты! – пригрузив на грудь кулак, лоцман все еще вглядывался в реку. – Свалила бы, затащила корабли в обмелевшую протоку – сидеть бы до осиновых петухов. Промерить надо новую воду, Павел Васильевич.

Вот уже подошла и плоскодонка с казаками на борту. Они шестами начали промерять глубину протоки, доложили:

– Вода есть, но тесно меж берегов, сомневаемся, возьмет ли протока кочи.

– Не разводить базар! – окрепшим голосом прицыкнул лоцман, – молитесь на Сергуньку-курощупа сына Арсения Пояркова… Шесты в руки! Поднять якоря!

Прошли протоку, проталкиваясь через силу меж осадистых свежих берегов, вскоре вышли на фарватер. Напряжение казаков немного улеглось и им уже захотелось узнать, сколько времени идут до реки Витим – конечного пункта похода.

– Рано говорить, – отозвался лоцман. – Смотри на погоду. Еще одолеть прижим надо.

– Скобка, а мог твой осведомитель обмишуриться? Какой смысл пулять стрелами по пушкам?

Лоцман не согласился с Кокоулиным:

– Внезапный наскок нанесет урон. Из-за засады стрелы достанут нас. Пока суть да дело – Камык уйдет.

– Да… В этом что-то есть, – не прикрываясь от резучего ветра, Кокоулин скомандовал: – Послать разъезд полдюжину конников.

Соколик, стоявший у борта, казалось, без всякого участия, вдруг поддержал командира и внес свою коррективу.

– Если якуты откроют, что мы знаем их намерения, князец Камык уйдет, и мы останемся не солоно хлебавши. Вижу один выход – обойти дюжиной казаков засаду якутов, чтобы отсечь отступление лучников, а с кочей не допустить промашки. На подходе к засаде – палить картечью, не давая подняться лучникам.

Теперь Скобка задумался: с какого места вести огонь? Засада якутов хорошо замаскирована, и с воды не различишь главные силы противника.

– Павел Васильевич, река пристреляна воинами, нет смысла по никчемному берегу плескать свинцом. Оттепели ждать совсем нет смысла.

– Так ты, брат, лоцман Скобка, не жуй слова! Нельзя упустить «аманатов». Соколик прижмет князьца к реке, а мы рот раскрываем.

С борта подошел Осип.

– Павел, есть опасение – приморозит, – потянул носом старик.

– У тебя раны пулевые подсказывают или годы? – рассмеялся Павел.

Командир отстранился от лоцмана и подставил ухо в сторону Осипа.

– Что тебя тревожит? А вот Скобка думает о засаде со стороны князьца Камыка.

– О том и я хотел сказать. На этих берегах разгуливает князек. Места здесь прохожие, и пойма реки Киренги, которую мы прошли, – завидные угодья. А народишко местный несговорчивый к русским пришельцам. Вот и хотел сказать: на берегу прохода по протоке есть удобное местечко для налета неприятеля. Его я увидел, когда пробегал к Фоме в крепость.

– И мы о том же, – выслушав Осипа, – заявил командир. – Решаем якоря бросить в протоке перед ее входом да конницу вымотать. Давненько казаки не разминали задницы на седлах. А?! Осип!

– Ладно сказано! – высветился бывалый человек.

– Так давай стопорить! Сергунька, – окликнул Павел Кокоулин, – передай флоту встать на якоря. Да пусть ближе к берегу правят.

Как только казаки сошли с подмостков и были готовы сесть на коней, командир объяснил задачу: подойти к засаде иноверцев, укрыться и с расстояния ждать, когда корабли откроют огонь, а тогда настичь неприятеля.

Две дюжины казаков под командованием Соколика двинулись, не спеша, разминать ноги коням. Кочи отошли от берега, готовые открыть огонь. Нахаживая неторопливо веслами, они вошли в нужную протоку. Дистанция сократилась между кораблями, и они приготовились палить картечью из пушек и ружей.

С высокого берега засверкали огненные стрелы. Послышался густой цокот по накатнику кочей. Командир дал команду, и тут же с кораблей звонко откликнулись пушки. Полет стрел оборвался. Берег замер. 

– Отдать якоря!

Казаки прытко сбрасывали горевшие стрелы. С берега послышалось крепнувшее «Ура!» всадников.

Собственно, ожесточенного боя и не произошло. Казаки вели лошадей и плененных якутских лучников.

– Не вижу царька Камыка, – вглядывался командир в аманатов.

– Его не было в засаде, – ответил Соколик.

– Так и поторапливайтесь, воины мои!

– Не мешало бы, капитан, тарасунчиком побаловаться, – воодушевились казаки.

– Пряхин! Позвать его! Где Скалозуб?

– Да тут мы, – отозвался казак, – разбираем бурдючишки…

– Забирайте на борт, разберемся!

– Невест разбирать, так женатому век не бывать, – загоготали казаки.

– Кто малым доволен, тот у Бога не забыт.

– Правда твоя, отец Никита. Надо жить, как набежит, а за невестами дело не станет. Оберем князьца да за гусли усядемся.

Загрузили, поспешая, флот и подняли якоря в добром настроении.

Накрыть столы и созвать гостей, как обычно после боя, времени не было. Изюбриные хвосты, языки оленьи, заготовленные еще с Верхнего Лёна, лежали присоленные в нижнем кубрике – на случай.

Замешкались, не зная, что делать с аманатами, вернее, куда их разместить, в какие трюмы и надо ли их брать на куканы.

Кокоулин спросил Соколика:

– Есть среди аманатов дородные якуты?

– По одежде и оружию не могли распознать.

На выручку пришел Осип.

– У знатного якута должен быть лук отменной работы.

Соколик согласился:

– Но беда в том, что оружие якуты побросали в кучу.

– Дяденька командир, – негромко позвал Сергунька. – У главного аманата отменная обувка: выше, чем у других, вшиты вставки под коленями из шкурки выдры. И шишак у него с острием в отличие от других.

– Это уже что-то, – повеселел командир. – Сюда его… Смотрите, казаки, по шапке да коню, какая сбруя – таков и хозяин.

Соколик с Осипом перешли на другой коч, спустились в нижний отсек, посмотрели на аманатов, пристегнутых к веслам, ничего предосудительного не увидели. И в сенном коче также – они жались под стенкой корабля.

Осип медленно, с определенным умыслом развернул рушничок, выложил на «стол» ложечку серебряную с витым черешком, такой же ножичек, чашечку, попросил Сашку налить кипятку и только тогда поднял глаза. На якутском языке спросил:

– Кто из вас тайон?

Лучники опустили головы. Осип с облегчением вздохнул, словно убрал с плеч непосильную ношу. Чем больше он расспрашивал аманатов на их родном языке, называя известные якутам имена их родичей, тем выше поднимали головы пленные, расслабляясь, усаживаясь поудобнее – ноги калачиком. Соколик слабо знал якутский язык, но ситуацию понимал.

Осип не повышал голоса, он вроде бы случайно выразил мнение якутов, что они не хотели войны, что им делить нечего. Пытались, дескать, они взять Якутскую крепость, а что из этого вышло – не надо и рассказывать.

Аманаты все более теряли бдительность, а Осип заглублял разговор, подведя к выводу – командиру, государственному человеку, нужен тайон, который компетентен решать житейские дела.

– Вы хорошо знаете, – продолжал Осип, – мы договорились с представителем Кангаласских якутов Тыгэном жить мирно. А ведь сколько было убито ваших воинов, разорено угодий, якутских стойбищ? Уведен скот – коровы, лошади. Пострадали люди, жившие не только на Лене-реке, но и на Вилюе, Алдане, Витиме, Олекме, вплоть до Киренги. Якуты не хотели смириться, наоборот, решили показать, что они – на своей земле. И это хорошо! – поднял голос Осип. От таких слов совсем ожили лучники. – Но зачем убивать нас, если договорились не воевать?.. Ставите ловушки, топите в реке суда. Далеко и ходить не надо: разбили на «щеках» Макария, торгового безоружного человека. Теперь обстреляли нас, хотели спалить флот… Что прикажете делать с вами? – Аманаты снова опустили головы. – Повесить? Так семьи останутся ваши осиротелые…

Немолодой якут, сидящий в сторонке, встрепенулся.

– Говори, говори, – сразу заметил его Осип.

– Мы признаем вашу победу, будем платить ясак и служить государю русскому.

– А что на это скажет Камык?

– Я тайон Тыгэн, это моя война. Князец Камык не хотел с русскими войны. Я дам вам выкуп и слово.

Евлампий Соколик, ты слышал Тыгэна? Решай!

Соколик тут же велел отстегнуть потоск и забрал с собой тайона, а с ним еще четверых якутов.

Командир на своем коче их уже поджидал и сразу обратился к Осипу:

– Спроси, кто из них может подписать договор о мирной жизни и доставить выкуп за своих воинов в наш полк. А ты, Скобка, – он обернулся к лоцману, – скажи, где будем бросать якоря и долго ли идти до того привала.

– Воля Божия, командир. Если не остановит нас жесткий рекостав, тогда скоро будем в устье Витима… Приналяжем на весла.

– Сколько дней хода, лоцман?

Скобка вскинул глаза, будто на небе был ответ, и долго рассматривал ярко-синее высокое небо.

Кокоулин хмыком поторапливал известного лоцмана. Наконец тот сказал:

– Не знаю, командир, если ночью мороз прижмет – скует реку.

– Тогда и на рею великого лоцмана не менее великой реки, – заржали казаки.

– А как бы ты хотел? – поддержал их и командир. – Ты же доказывал, что успеем до Витима добежать.

– А куда деться тебе, Скобка, друже мой, – поднял голос Осип. – Отец Никита, сотворишь упокойную за раба Божьего лоцмана нашего любимого.

– Ээ, народ христовый, стоп! Помилуйте, братья, – поднял руки лоцман, – дайте в усладу с князьца Камыка заслуженный выкуп получить да чарончик знатного кумыса пригубить. Тогда и вздерните, – распахнул грудь лоцман.

– Ну, дак, чего расселись, – пихнул Скалозуб носком сапога аманата. – Насчет кормежки не рассчитывайте, разве что кониной угостим. Павел Васильевич, если выговорим три сотни сороков соболишек, красных лис, выдр, горностаев, тогда и за стол усадим…

– А золото? А главный заходный козырь – тарасунчик? Ты чо, Скалозуб, очерствел что ли, клинит? – поддел казака Пряхин.

– Друже мой, это по твоей части – пыточная изба, ты и ставь положенное.

– Ну вот что, делу время – потехе час, – осадил казаков Павел Васильевич. – Подавайте амбарную книгу. Кто роспись творить станет? Приступай, Осип, к опросу аманатов.

– А чего их опрашивать? Они согласны дать выкуп. Всему голова – Камык, с ним и надо вести дело.

– Хорошо, – сказал Кокоулин, – найдем князьца, а с ними что обсуждать?

Якуты вскинулись, но Скалозуб осадил их.

– Отпустите нас, мы вам все, что вы скажете доставим, – заявил тайон.

– Поступим так! – выслушав перевод Осипа, решил командир: – Назовите своего человека, мы дадим ему коня, и пусть он скачет к своему князцу – расскажет о вашем положении. Или сам приедет, или пошлет кого, нет, пусть сам приедет. Устроим договор и будем без войны жить.

Переговорив между собой, аманаты выдвинули посланника. Лучник подошел к Кокоулину, ожидая, что скажет командир. Осип был рядом, чтобы толмачить.

– Если прибудет в полк князец и внесет выкуп, аманатов отпустим. В том случае, если Камык не пожелает встречи, – мягко выразился командир, – казаки сожгут стойбища.

 

В ночь небо ярче высветилось, звезды горели, усиливая свет на воде. Щелчки заморозка эхом бежали в распадки оголенного леса и таяли где-то. Павел слушал, как строгает о борт лед, значит, находит шуга, отзываясь в сердце тревогой.

Скоба признавал, что осень нынче благоволит походу. В горах идут легкие, хрустальные со снежком дожди. И сток речек, речушек подпитывает великую реку. Конечно, лоцман рисковал. Если ударит морозец и паводок осядет – остановит флот. Надо поторапливаться, чтобы успеть пройти до устья реки Витим.

Флот в Киренской крепостице встретили два казака, оставшиеся здесь на житье. Они и сообщили, что Стадухин будет ждать казаков с Верхнего Лёна на Витиме. Но если позволит вода, он уйдет дальше по Лене на своих кочах. Было им известно и то, что Михайло Стадухин гонялся за местным тайоном. Но где ему в дремучей тайге с десятком казаков найти неуловимого якута?! Пробовал, говорят, Стадухин, заняться и промыслом зверька. Не получилось. Ни собак, ни ловушек у казаков не было. Да и непростое дело – добыча соболя. Пришлось построить, как могли, кочи, живя на рыбе. По осеннему паводку они и вышли из Киренска.

Павел Кокоулин выслушал «старожилов», оставаться в крепостице не собирался, тем более, что лоцман Скобка настаивал уходить водой.

Шуга с полночи сгущалась, крепла, слышно было шуршание по обшивке бортов, да и скорость корабля вяла. Теперь в лунную ночь не бросали якоря, а продвигались согласно течению реки, поправляя ход на веслах.

Казалось, еще есть возможность хода флота. И сколько уже идут! Одолели каменные «щеки», с якутскими лучниками «повстречались» и преодолели с Божией помощью нехоженые протоки реки. И сейчас продвигаются на пределе сил.

По указанию командира пятнадцать аманатов доставили на головной корабль. «И не растягивать флот, держаться на предельном расстоянии друг от друга. Не давать сомкнуться шуге! – приказал Кокоулин.

На подходе к перекату захрустело днище корабля, хватив дно реки. Корпус коча содрогнулся. Лоцман скомандовал быть готовыми с шестами вздыбливать коч.

– Павел Васильевич! Не вижу реки. Берега сошлись, ушла «серебряная» полоска фарватера.

– Стопорить!

– Придется! Пока не пройдем перекат – повременим.

Лоцман взял светильник и стал подавать кораблям сигнал. Сколько-то еще река пошуршала льдом и затихла.

– Жмет морозец, – бухая броднями, подошел с кормы отец Никита и сразу к командиру: – Павел Васильевич, Рысья шапка нацепил потаски на аманатов – и слушать не стал…

– Весеннего льда бойся, осенний не утопит, – о чем-то своем рассудил командир, наваливаясь на шест.

Отец Никита отвернулся и стал смотреть за борт, воды не увидел. 

Только рассвет обозначился, отделился от берега лес, как ударили колокольцы на кочах. Но хода не получилось.

– Пешни и ледорубы на лед! – скомандовал лоцман.

Лед был еще подручный, и в центре фарватера струилась вода – полоска в полшага шириной. Обрубая острые зализы льда, казаки справлялись, проталкивая кочи. Лоцман раскинул на груди бушлат:

– Павел Васильевич! Вижу Витим, нашу укрепу… Наша берет! Наша взяла!

К командиру подошел Осип Головинов.

– Как видно, предстоит время расставания, Павел Васильевич.

– А какая нужда? Оставайся с нами. Отзимуем и по широкой воде – в Якутск.

– Рад бы, Паша, да, как говорится, хотел бы в рай, да грехи не пускают. Пока еще не время праздновать. Начальник в Якутске меня за стол не посадит, скорее… Ну об этом не буду. Греха за мной нет и быть не может. Я хочу подсказать тебе: не распоясывайся перед воеводой Францбековым, а подельник его – Ивашка Копылов настоящий преступник. Воевода – человек сложный, по нем-то и плачет каменный мешок. Сам увидишь, он тебя задерживать в крепости не станет… Федор Охлопков из Сибирского приказа не закончил дела по воеводе. Но ждать осталось, думаю, недолго… Да, вот о чем еще надо сказать: царек якутов – человек порядочный, он и выкуп даст, и ясак платить станет, да и государю обяжется служить. Не увозил бы ты, Павел, выкуп с князьца в якутскую сторону, а то оберет тебя воевода в свою личную пользу. Я бы хотел направить добытое Фоме Пермякову на Верхний Лён. Фоме важнее, у него большой замысел – обосновать жизнь, и у тебя под рукой будут расчеты на будущее – у тебя сын. – Эти слова заставили командира задуматься. Он воззрился на Осипа.

– А мы бы со Скобкой управились с походом на Верхний Лён. Время – в самый раз. Речки остановились, кони есть. Сколько взять поклажи – решай, Павел Васильевич. – Кокоулин молчал. – Придется ли свидеться? Как Богу будет угодно… Если к тебе подойдет когда-нибудь человек и назовется «Кочевым ходоком» – доверься ему, наш человек… Вот, пожалуй, и все. Нет, постой, еще одно. Чтобы казаки знали о твоих действиях в отношении ясака, скажешь: «Фоме Пермякову – должок». А кто пожелает со временем, может вернуться в Верхний Лён.

Павел просиял.

– Осип, просьба у меня к тебе с Фомой. Жена моя Марфуша с сыном на Кане.

– Да, знаю я!

– Прознайте и приютите.

– И еще. Не хотелось бы вас обременять, но будет оказия – подай о ней мне весточку.

– Тихая вода, брат, берега подмывает.

Последнюю версту до устья Витима кочи протаскивали, прорубая во льду майну. Лоцман не давал продыха ни на минуту, только и слышен был его голос.

– Доспеть! Мужики-речники заядлые… Скалозуб несчастный, я те оторву ухи… Куда на косу ход воротишь? Пряхин, не видишь что ли? Дресва из-под киля прет!

– Дикий козел, прямо гуран таежный, – отзывался Скалозуб, исправляя майну.

– Десятник, ты чо, как мизгирь*, ползаешь по льду? Трясина ухватит – удернет под лед… И плакать некому. Вот навязались на мою голову… Дежнев! Ичиги не жалей, да-а хрен с ними! Поднажми! Еще порывчик – молодец!

Моряки-речники бегали по палубам, гремели цепи. Доносились громкие голоса команд.

Река Витим при впадении в Лену образует два рукава – протоки, между которыми лежат острова. Обе протоки судоходные, но лоцманы предпочитают нижнюю, по которой от устья Витима до крепостицы версты три-четыре.

Караван кочей подошел к нижнему улову и застопорился. Полетели шапки в насупленное небо. Раскинулось «Ура»! Прогремели выстрелы. С берега по льду бежали собаки, шли люди.

Встреча Павла Кокоулина с Михаилом Стадухиным была отнюдь не жаркой.

– Не чаял увидеть флот, – глядя на кочи, заметил Стадухин. – Обзавелся аманатами! И сам ты, Пашка, обурел…

– И ты, Михайло, смотришься…

Много слов при встрече казаки, как правило, не говорили. Важно, как они были сказаны.

Казаки Павла Кокоулина выметывали на берег с кочей сено, подвернулся Дежнев. Семейку подозвал Кокоулин.

– Надо скорой рукой заняться лесом на поделку жилья.

Дежнев тут же откликнулся.

– Щедрый подарок с Верхнего Лёна пускать на строительство?

– Ты имеешь в виду свертки кошмы? Так на всякий случай оставим их, на холодное море идем…

– Ясно, Павел Васильевич.

– Постой, не торопись, сноровку имеешь? Тогда распочни баньку, – потянул суставы Павел. – Иди!

 

Сколько раз Павел ловил себя на мысли, что каждый человек со своего плеча смотрит на жизнь, немалую роль здесь играет расположение духа к собеседнику. Что и говорить, а человек человека воспринимает по личным впечатлениям. И стенка между людьми возникает с мелочей, казалось бы, и не стоит обращать внимание, ан нет, все крепче закручивается узел. Да и радости от этого никакой. Один хочет быть на юру, а у другого не откликается сердце «на веревочке» трусить за ним. Ходить далеко не надо, одного принимаешь и понимаешь с радостью, другому сердце противится, а спроси за что, про что – и не скажешь. «На то и дается власть, – приходит к выводу Кокоулин, – она позволяет творить по приказу, а не по чувствам. Вот Семен Дежнев – спокойный, рассудительный казак, не требует к себе особого внимания, однако расположение к нему исходит от внутренней потребности».

Как-то еще на верфи, когда строили корабли, был случай: отлучился Терентий, возник небольшой разлад – как ставить стойку? Дежнев, словно замиряя спорщиков, спросил, у  кого конкретные предложения – посоветуемся. Высказался каждый, облегчил душу. «А если сделаем вот так?!» – подсказал Дежнев. И работа пошла. Ничего особенного, казалось бы, а добрые чувства формируют отношение к человеку.

Командир с каждым разом убеждается: не тот знатный, кто «рвет» подтяжки, а тот, к кому возникает доверие, уважение. А требовательность в общем деле, наказание за нерадивость не должны быть помехой между людьми.

Глава 2

Время, как водосточное колесо, не переставая накручивает дни. К зимовке на Витиме казаки готовились основательно. Валили лес. Ждали снег и в то же время радовались, что он задерживается где-то за горами, напуская с ясного неба морозную синь.

На другой день, как высадился отряд на берег, Осип забежал к Кокоулину, даже не стал пить предложенный ему чай, сразу начал разговор по поводу выезда в Верхний Лён.

– Павел Васильевич, мы переговорили с лоцманом, он и без меня справится с походом. Я ему передал твою просьбу, они с Фомой все сделают, как полагается, и постараются уведомить тебя. Ели спросишь – почему я остался, так это из-за Сергуньки, дорогой Павел. Я попрошу тебя: когда будем приближаться к Якутской крепости, высадишь нас с Сергунькой недалеко от нее. Как ты понимаешь – Францбеков тому причина.

– От козла псиной несет, а кислятиной от скорняка, – рассмеялся Кокоулин.

– Пуд мыла изведешь, а родинки не смоешь.

Как и полагается, на зимовку сначала рубили баньку по черному, только после этого – отхожее место. Кажется чего проще? Сруб да каменка – вот и баня. Ан нет. Если избу ставили за рубль – рубль двадцать копеек, то амбар под зерно и съестное – за два целковых, зато так укладывали проморенные сутунки, что острие ножа между пазами не подсунешь. И мышь не способна проникнуть в закрома. А банька особого мастера просит – знатока банных дел. Что основа под сруб, что полки – требуют и знания, и души подельщика. От того и стоимость превыше другого строительства. И мужики не рядились, хозяина сговорят за два целковых и за ведро первача – от этого задатка никуда не денешься.

Баньку размещали недалеко от протоки Витима – под склоном да так рассчитывали, чтобы не унесло паводком. Она не должна быть на большом расстоянии от жилья. Сергунька пристроился к Дежневу – помогать стройке. Он подавал нагретый мох для перекрытия потолка баньки. Как вдруг он, вглядываясь в сторону берега, заговорил на якутском языке.

Казаки перестали тесать, воткнув топоры в бревна.

– Ты где этому спроворился? С немалым удивлением спросил Дежнев.

Сергунька поправил на поясе нож.

– Семен Иванович, небольшая утеха, якутский говор схож с татарским…

– А я вот никак не разумею чужой язык, – пожаловался со смешком Дежнев. – Вот скажи-ка: «Дай нож».

– Агал быгак, – тут же пересказал Сергунька.

– И так просто? – засмеялись казаки. – А вот как сказать: «Я тебя люблю»?

– Мин топтыгын.

– Ты скажи! – развеселились мужики.

Сергунька увидел выходящих из леса на берег конных воинов с возами и навьюченными лошадьми. Казаки сразу же поторопились сменить рабочие рубахи на военное обмундирование и вышли, чтобы встретить князьца Камыка.

Как будто и не было тяжелых дней. Павел Кокоулин в парадной форме десятника смотрелся, как на празднике. Рядом с ним стояли Соколик и отец Никита. 

Не впервые казаки «встречают гостей», и каждый раз все происходит по разному. Скажем, тунгусы в воинских доспехах выезжают на оленях. Буряты оставляют повозки и идут пешком до упора. Якуты гарцуют на конях. У каждого народа свои традиции, устои в ведении хозяйства. Тунгусы – охотники, рыбаки, держат стада оленей, передвигаются только по своей земле. У них редко встретишь стойбища на постоянном месте. Они, как дети, – наивны, искренни, близки к природе, но воины прекрасные, равных им нет. 

Буряты живут более оседло, занимаются хлебопашеством, а потому их деревни, городки сработаны из кондового леса на удобных местах. Они по характеру – основательный народ. Якуты держат в хозяйстве и пашни, и табуны лошадей, и коров. И охотничий промысел в крови заложен, как и в упомянутых народах. Но их предстоит еще узнать. 

Семен Дежнев как-то спросил тунгусского тайона, держа за пуговицу меховой куртки:

– Отчего она из кожи, а не из золота или серебра?

– Кожа теплее железа, – был ответ.

«Мудро», – подумал Дежнев.

Дежнев замечал не раз, что у каждого народа, живущего в этих холодных краях, свой интерес к жизни, свои привычки, своя вера. Якуты казались ему образованнее что ли своих соседей. Но как на это посмотреть…

У каждого из этих народов свои олонхолисты и сказители. Особенно славятся ими якуты. Долгие часы подряд, не прерываясь, они могут воспевать своих героев, историю, свой народ. 

– Давай! – подал сигнал Соколик, махнув рукой. И обоз якутов с берега направился к казакам.

Отец Никита, Осип, Соколик остались возле командира, а казаки принимали доставленный выкуп: мягкую рухлядь, съестные припасы – муку, масло, мясо. Особо князец преподносил дорогую китайскую посуду, золото, прозрачные оконца – как вещь исключительно ценную. Кумыс, тарасун и архи в бурдюках оприходовал Пряхин под чутким надзором Скалозуба.

«Не видно сотника, неужто Стадухин отказался принимать царька?», – озаботился Дежнев. Было известно, что сотник не жалует десятника и даже тайно завидует его успеху.

После формальной встречи командир со своими сподвижниками и царек ушли на переговоры. Семен Дежнев, разглядывая дюжего лучника, вспомнил:

– Не ты ли толмач тайона Уренхая? Был в аманатах у русского варнака Буки?

– Я, – приосанился якут. – Отпустил тебя с реки…

– Ну так и чо?! Считай – родня, – рассмеялся Семен Иванович.

 

По старинному ушкуйному обычаю лоцман Скобка не принимал участия в церемонии передачи поминок. Стоял он в сторонке от всех. Когда выкуп распределили и командир проходил мимо лоцмана, Скобка только намекнул ему о проходе через каменные «щеки», а Павел приостановил шаг:

– Ты имеешь в виду наскок на Макария?

– Да. Якуты не знают, что я остался жив, думают, что упрятали концы… Уренхай видел меня на плоту, а когда побили флот, решил, что избавился от улик.

Кокоулин подозвал Дежнева. 

– Семейка, мы забыли предъявить князьцу наши потери, скажи Соколику – пусть напомнит о них и о нашем казаке Гречке на «щеках». – И обернулся к лоцману: – Посмотрим, что будет, когда тебя увидит Уренхай. Ты каким путем собрался уходить? Рекой или берегом?

– На речном пути – одна тропа, а на земном – много дорог. – Скобка бросил взгляд на небо: – Павел Васильевич, море ледяное, но и на реке потехи немало. Еще никто не проходил на килевых, да и плоскодонки в такое время глохнут. Острова «перебегают» с места на место. Прошел протокой, а через раз нанесло песка с илом, сунулся, а хода нет. Дождя нет и не снимешься с мели. А если туман, в темном молоке и не разглядишь фарватер.

– Погоди, Скобка, чего мудришь, чего хочешь?

Скобка дотронулся до пистоля.

– К тому и говорю, командир, якуты уйдут сегодня, а мы спозаранку побежим. Снаряди караванчик и уступи с полдюжины налетчиков.

Еще вчера, как стало известно командиру, смотался в тайгу по своим делам Михайло Стадухин с тремя казаками. Было ясно одно: сотник не собирается проводить зимовку на Витиме, тем более, что подвернулись кони, способные идти «на тальнике», то есть добывать корм из-под копыт. Об этом Стадухин сказал и Павлу. Десятник не осудил сотника, принял его намерения, однако для смягчения отношений предложил:

– Ты чо, Михайло, выдумал – тащиться по реке на санях? Рази у нас флота недостаточно? Если думаешь – коней мне жалко, так это не так – бери какие приглянутся, в исправном теле скотина.

Стадухину и крыть нечем. И отказаться от своего плана нет возможности. Если вдуматься, то и большой радости не предвидится. Морозы грянут, а ночевать в лесу – не на печи сидеть. Искать ночлег по глубокому снегу – тоже радости мало. Не шибко-то и найдешь. Вот и подумай, как быть. Признаться, надежда у сотника была: Кокоулин уговорит его не идти в зиму… Ну да уж если сказал Стадухин, так это все.

Павел Кокоулин был доволен якутами, тем более, что сам хозяин улусов явился на переговоры. Договорились по всем делам, интересующим казаков. Якуты признали русского царя, обязуются платить ясак полной мерой. Выкуп за аманатов, как считают казаки, получен неплохой.

Теперь командир занимал казаков тем, что они замораживали флот, ставили кочи на клети и лошадиной тягой по лагам тянули на берег, туда, где весенний паводок не достанет своим стремительным потоком. А еще у командира была задумка – после ледохода походить по Витиму за светлыми оконцами, а также рассыпным золотишком.

Легкое беспокойство вызывали отношения со Стадухиным. По-настоящему-то – объединить бы, как полагается, отряды и вершить дела. Но ведь негласный раскол не унимается. Казаки разделились перед походом с Кана на великую реку, так это было по уговору. Одна часть отряда одолела путь на Лену затесями Данилы Пермяка, другая же часть сотника Стадухина на своем флоте добралась до великой реки. И никто не знал, что предстоит, кто одолеет все тяготы и выйдет к заветной цели не с пустыми руками. И был обговорен сбор отрядов в вершине Лены. Но получилось иначе не столько из-за многих трудностей похода, сколько из-за характера сотника. Семен Дежнев и его соратники не оставили договоренность без внимания – они поднялись от крепостицы Киренской до Верхнего Лёна. И все бы при встрече казаков определилось, как и полагается, на казачьем круге. Но Стадухин не мог или не хотел спокойно пережить удачный поход десятника. Но и это не все. Авторитет командира определяет слаженность в полку. Видно было, что десятника Кокоулина в отряде признают своим командиром и более того – считают стоющим человеком, своим товарищем. Пожалуй, последнее больше всего вызывало ревность Стадухина. Тем более, что Кокоулин не замечал или не хотел замечать, что сотник старался показывать на нем свой характер.

Как своему командиру Павел доложил сотнику о своем походе. Рассказал ему, как потеряли Пермяково и о главной утрате – гибели Данилы. Хотел обсказать многие детали похода, но Стадухин не дослушал, спрятал улыбку в жесткие губы.

– Марфушка не печалит?! – да так язвительно спросил.

Когда шла речь об объединении флота, сотник, словно в шутку, заерепенился:

– Вороне соколом не бывать…

– Если ты имеешь в виду десятника, так он под тебя старается отдать флот, – высказался казак Кулагин.

Сотник огрызнулся.

– Песенка только запета, что фарт даст… Ступай, если я не хорош, к десятнику.

– Я разве к этому, Михайло? Десятника есть за что уважать. Ржаная каша сама себя хвалит, а овсяная хвалилась, будто с коровьем маслом родилась… Налаживай полк, сотник. Не нужен нам разлад.

Казаки по праву своему отметают никчемные разногласия, но они ведь тоже люди, и каждый со своими симпатиями, а все решает казачий круг.

 

Павел Кокоулин пригласил Камыка в избу для составления государственной бумаги. Князец не оспаривал то, что казаки хотели за выкуп лучников, соглашался он и платить ясак полной мерой, а также безропотно служить русскому государю. Но по части веры возникли разногласия. Камык заявил отцу Никите, что этот вопрос прежде намерен обговорить с шаманом.

Князец Камык помнил о важнейших событиях войны атамана Ивана Галкина с царьком Тыгыном. Тогда якуты потерпели крупное поражение. С тех пор Камык  придерживался мирных отношений с русскими землепроходцами. «А за то, что произошло на слепой протоке, – сказал князец, – мы с лихвой откупаемся и заверяем: будет мир на великой реке».

Вновь выставленное требование якутов вернуть лучников вместе с их лошадьми ни к чему не привело.

– Кони достаются победителю, – сразу пресек обсуждение данного вопроса командир.

Помощник князьца якутов – тайон попытался все же возразить:

– Мы уплатили вам за лучника сполна, вместе с конем.

Осип Головинов, глядя на воина, рассмеялся. 

Тогда Кокоулин поднял голос:

– А ну, Осип, оповести, о чем сказанул выродок.

– Павел Васильевич, я в начале спрошу князца Камыка, что он думает по этому поводу.

– Дак и спрашивай!

Осип склонил голову, он хорошо знал якутский язык и нравы якутов, ни раз ему приходилось при Фоме Пермякове участвовать в переговорах с якутами, когда отношения были в состоянии войны.

– Высокочтимый государь, – обратился Осип к князьцу, – твой сговорщик перечит нашему правилу, он не хочет признавать оплату за конницу, вернее сказать, желает забрать коней без выкупа. Что скажешь, князец?

Камык от этих слов встрепенулся и велел убрать незадачливого переговорщика. Но Осип остановил князьца:

– Я хотел услышать именно твое мнение.

– У меня мнение одно: служить русскому царю, а все, что касается выкупа и ясака, определяет командир-победитель Кокоулин.

– Ясное дело, Павел Васильевич, вот и срубили сучок на столе переговоров. 

И тут отец Никита еще раз напомнил:

– Князец Камык, раз ты обязуешься служить русскому царю, обязан принять православную веру, – осенил себя крестным знамением, – и воздвигнуть храм Божий. Кто Богу служит, тот все заботы передюжит.

Князец лишь отвел взгляд в сторону.

Павел Кокоулин велел Рысьей шапке подавать чай.

– А ты, Евлампий, – обратился командир к Соколику, – приподнеси всем по бокальчику заморского винца из запасника Фомы Пермякова.

– Знаю я Фому, – заявил царек, – теперь между нами нет войны. Воевода Фома мудрый человек. Он оттеснил нас, теперь воюет с бурятским Куршумом.

– Вот и хорошо, – заключил десятник. – А ты, князец, не препятствуешь проходить судам нашим по Лене-реке? Не топишь посудины на каменных «щеках»? Мирных торговых людей… Я слышал – потопили Макария, торгового человека купца Гусельникова. Не так разве?

Князец сделал недоумевающее лицо.

– И не понесли никакого наказания, – торопко затвердил Кокоулин.

Камык опустил голову.

– Мы за это понесли наказание.

– Какое?! – поднял голос десятник. – Князец устремил взгляд на своих спутников. – Ты, Камык, не был наказан даже за лихое нападение на наш флот на слепой протоке. Как с неразумных детей, получен только выкуп за лучников. Если они, твои воины, тебе не нужны, мог бы ты и не приезжать к нам да еще искать выгоду, – бросил командир взгляд на якута, который хотел заполучить коней. – Теперь я и не знаю, – сделал десятник хитроватое лицо, – прошли ли торговые людишки Макария каменные «щеки»? Еще раз повторюсь: их проводил лоцман Скобка.

Якуты насторожились. Они были уверены, что свидетелей не осталось.

– Мы не знаем, не видели Скобку…– заявил тайон, который «выговаривал» коней.

– Плохой человек Скобка, – подал голос и Камык. – Я его давно не видел, но уважать не перестал.

– Давно не видел? Так увидишь! – огненный взгляд метнул на князьца десятник.

Скобка тут же вошел, всматриваясь в лица якутов и сразу – к командиру:

– Павел Васильевич, вот этот якут, что рядом с князьцом. Это он обрушил на нас камни и стрелы. Он добивал торговцев, я видел из-под бревна разбитого плота.

– Что скажете тайоны-«господа»? – с недобрыми мыслями сделал паузу командир… – Разоружить! – вскинул руку десятник.

Немедленно команда была исполнена. Казаки нацепили на пленных потаски и повели в каменный мешок. Разоруженный князец Камык остался перед командиром. Обескураженный якут склонился перед десятником.

– Отпусти нас, я признаю свою вину, обещаю любой выкуп, какой только назовешь.

– Память тебя подводит, князец не должен утаивать и скрывать свои постыдные дела. Хозяин своего народа должен знать, что творится на его земле, без его благословения ничего не должно происходить. По нашему закону мы обязаны тебя и твоих подельников повесить, а воинов и их родственников сжечь вместе с жилищем и скарбом.

Десятник умышленно старался говорить как можно жестче, ведь он хорошо знал и уважал Макария.

– Мы же подписали соглашение, – с надеждой князец пытался вразумить казака.

– Так-то оно так, но вы же не на войне и не воинов потопили… Кто скажет, что за это надо миловать?! Мы решим на круге. Казаки скажут, что с вами делать. О решении сообщим.

– Командир, у меня много золотого песка, мягкой рухляди, лошадей и оленей! Поделки наших мастеров славятся во всей округе. Мы торгуем с монголами, китайцами, а потому у нас есть чай, золотая посуда, табак, соль. И все, что вы хотите, мы доставим. Есть и красивые женщины.

– Какое решение примет круг, – подвел черту командир. – Да, я бы хотел напомнить: твой Уренхай убил моего воина на «щеках», я бы должен повесить этого тайона, но будет так, как решат казаки.

Как и ожидал Кокоулин, казаки на круге были единогласны – принять выкуп от якутов, князька Камыка не отпускать до тех пор, пока не прибудет обоз.

На исходе дня Кокоулин, Соколик и Осип вошли в «слепую» избу, где на шкуре кабарожки сидел Камык.

– Осип, спроси князца: кого он хочет послать за выкупом:

Камык не сразу ответил, стал выяснять, сколько и чего требует командир.

– Будет объявлено, – ответил Осип, – чем быстрее вернутся посланцы, тем раньше князец выйдет из крепостицы.

Предстоящий вклад в казну обговаривали Кокоулин, Соколик, отец Никита и Осип Головинов, особо тщательно определялись с золотым песком и мягкой рухлядью. Затем подключились Скалозуб с казаками, чтобы не упустить, сколько необходимо для отряда камуса – пошить сапоги, рукавиц, меховой зимней одежды и, само собой, тарасуна, архи, веников табака.

– Смотри, черный гусь, маломерки не натвори, – предупредил Скалозуб якутского князца.

Дежнев с Сергунькой помогали определить требуемое отряду количество чая в плитках и пакушах.

Не все было гладко в этом деле, но все же до раздоров казаки не дошли. За выкупом сам князец Камык решил послать своего тайона Уренхая, с ним еще двух лучников.

Соколик спросил князьца:

– Хочешь быть в темной избе или занять кубрик?

– Мне без разницы, где быть плененному.

Когда вся церемония с выкупом была закончена, Осип Головинов вновь напомнил Павлу, что он хочет уходить обратно в Верхний Лён. Десятник все еще вынашивал мысль задержать у себя Осипа.

– Не думаешь идти с нами?

– Не моя воля отставать от хороших людей, я уже говорил, в Якутске воевода засадит меня в каменный мешок. Я думаю, Павел Васильевич, не за горами то время, когда обстоятельства изменятся и мы встретимся. А теперь хотел бы сказать тебе, командир, не увози всю государственную казну Францбекову, ни к чему его ублажать. Можно добрую половину отправить Фоме на Верхний Лён, ему нужнее при средствах быть. У него еще и Кан есть. Думаю, его молодые воины попытаются добраться до своей родины.

Кокоулин внимательно выслушал Осипа, обернулся к Соколику:

– А что, Евлампий, мысль Осипа стоящая. Я не раз думал о Пермяково. Там ведь наши, и жены, и дети.

– Отослать у нас есть чего, кони есть, людей подберем, – поддержал командира Соколик. – Думаю, Павел Васильевич, с казаками надо обговорить поход, чтобы не оставить людей в сомнении.

– И об этом думал, – он повернулся к Осипу, – и с Соколиком обговаривали. Во-первых, возвращаем мзду за Макария.

– Постой, Паша, – перебил командира Осип. – По существу не Фоме стоило бы возвращать якутский выкуп, а вести в Якутск купцу Гусельникову, его же груз на судах был. Никто, надеюсь, не будет против. А вот сколько взять из государственной казны? Тут будут расхождения во мнениях, казна же у нас немалая, да сколько-то еще якуты подвезут.

– Да-а, – почесал Павел за ухом, – вопрос серьезный. Опять же: воеводе Якутска не шибко мы обязаны.

– Но на это как посмотреть, Павел Васильевич. Еще неизвестно, что выкинет Стадухин, унижен он твоим успехом… Считать незаработанные деньги мастера найдутся.

– Не знаю, что и делать, что сказать, – опечалился командир.

– Можно было бы решить все по совести и порядку.

– Ну, Евлампий, – поторопил с ответом Кокоулин.

– Уже пять лет, как казаки не получали государево жалование за службу. Заплатить. Да аванс за пару лет вперед положить. Потом оставить средства на кошт для отряда. А купцу Гусельникову надо компенсировать потери.

– По-Божески будет это, – поддержал Соколика отец Никита. – Командира отряд поддержит, а вот воевода спросит за самоуправство, только ему сподручно решать такие дела.

– Верно, отец Никита, – продолжил Соколик, – и тут мы душой не покривим. Расчет с казаками произведем золотым песком, а вот государственную казну – мягкую рухлядь воевода получит под денежный процент на изготовление флота.

Командир приободрился:

– А я ломал башку… По амбарной книге и подобьем отрядную казну.

Так сговорились и действовать: отобрать для похода лошадей, а на казачьем круге решить, сколько причитается денежного довольствия на светлую голову воина-покорителя.

Командир, открывая круг, сразу сказал:

– Хочу посоветоваться, воины мои храбрые. Мы славно прошли от Канска до великой реки, отчаянно воевали, присоединили землицу к большой России. Востребовали ясак, как полагается, полной мерой для государя великого. Ни в чем не подкачали, верные мои воины… Так я хочу спросить вас, головы боевые: достойны ли вы вознаграждения за безукоризненную службу? Каждому – по пяти рублей в год, таких годов уже насчитали до пяти.

– Так и чо? – послышались голоса. Есть чем?! Произвести расчет! Командир, поделить завоеванное надо между казаками, ну и казне не отказать!

Командир поднял руку, круг затих.

– Кто хочет сказать – говори! Ты, кажется, Скалозуб?

– И я намереваюсь. Надо по совести, чтобы никого не обидели. А у нас есть чем распорядиться. Одобряю командира!

Казаки подкинули шапки в знак согласия.

– Так тому и быть.

Обошлось, как решил круг, без всяких поправок и переделов. Подобрали воинов, кто пожелал участвовать в дележе, собственно, никому и не возбранялось. Разноску делали поименно, не возвышали и не принижали воина. Наравне с казаками получали и ушкуйники. Не забыли и о тех, кто остался с Фомой на Верхнем Лёне. Золото отмеряли натруской*. Мягкую рухлядь брали не очень охотно, но все же каждый находил у себя место для нее. Свою долю Соколик попросил Осипа передать Фоме. «Он знает, куда девать», – сказал Евлампий. Не устоял и Сашка-земляк – приложил свое завоеванное к соколиковой кучке. За ним то же сделал и Рысья шапка.

Довольный вид воинов говорил о том, что правильно поступил командир. Не обидели и стадухинцев. Прямого разговора о Стадухине не было, казаки высоко оценивали его вклад в присоединение новых земель. Общее дело настраивало на дружбу, взаимовыручку, терпимость к личным качествам каждого бойца. Тому содействовала и православная вера. Негромкое, проникновенное слово отца Никиты и лечило, и усмиряло, и поддерживало в добрых начинаниях. Кокоулин отказался от повышенной ставки: «Я как все!» – заявил он, что прибавило командиру симпатий среди служивых. А казаки умеют ценить настоящие качества в человеке, при этом важно, чтобы они были искренни, не содержали второго дна. Павел отличался правдивостью, знал, что сказать, как сделать, не кривя душой.

 

Дежнев, проходя по конным рядам, подумал: «Порядок везде, видна собранность казаков, все сделано правильно в отношении пленных якутов… Вот только почему сам царек вошел в крепостицу к неприятелю? Неразумно. Мог бы не вводить войско или оставить за стенами охрану. С другой стороны – все же ехал платить щедрый выкуп, приподнести ценные поминки государственному человеку. Главное, что настраивало на мирную жизнь – признание русского царя, готовность служить ему и платить ясак. От того и въехали, как на праздник».

Дежнев зашел в слепую избу, на которой стояла смотровая башенка, к аманатам. Один из них, по-видимому, не рядовой воин, признал Дежнева, попытался блеснуть знанием русского языка:

– Не по закону берешь в аманаты!

– Молодец, знаешь русский… Мы вас отпустим, – заверил Дежнев воина, глядя на лошадей якутской породы. – Скоро будете у себя дома.

Кони, действительно, были особой выправки. Ухоженные жеребцы средних лет держались на «форсе», защитные пластины на шее и груди делали их внушительными. Притороченные копья и панцирные чехлы со стрелами смотрелись азартно. За седлом покоились и луки работы мастеров. Все говорило о боевой выправке конницы. В подсумках – по-особенному приготовленное мясо, куски вяленой рыбы, китайский чай в кожаном мешочке, расшитом бисером, лепешка из пшеничной муки. Якутские воины не носят ложку за голенищем. И без ложки в походе беда, но небольшая для якута – густое съедают, запивая из котелка.

Дежнев вникал в бытовые особенности жизни народа. И теперь ему хотелось узнать, где их селения, откуда берут хлеб, кто и сколько платит за службу. «Дай-ка я поразговариваю с якутом, учеником Буки», – подумал Семен Иванович, подошел к нему. Не клеился сначала разговор, но потихоньку лед тронулся, когда казак разъяснил, по какой причине командир задержал князца Камыка и его охрану. Якут обмяк и даже назвал свое имя.

 

Зима, как и полагается, входила в свои права. Мороз крепчал, переваливая за сорок. Постановывал на реках лед, потрескивали стены казармы, сделанные из сырого леса.

Лошадей на остров не выгоняли, перевели на «малый» корм, рассчитывая дотянуть до весны. Кочи были выморожены из льда и вытащены на высокий берег под присмотром Соколика. Казаки обуты и одеты по погоде – Семейка постарался: и заказал обувь и проследил, чтобы она была пошита из камусов. Из шкур молодых оленей изготовили кухлянки, легкие и теплые.

Павел был доволен расторопным, смекалистым и несуетливым Дежневым. Семен умело распределял не только котловое довольствие, но и рацион лошадям, проявляя смекалку, чтобы, как говорится, и волки сыты были и овцы целы. А котловой паек заметно ослабевал. Это не то, чтобы баню топить, хотя как посмотреть… Порядок есть порядок, и стирка белья – не последнее дело. И как-то складывалось все в хозяйственных делах, вроде бы, само собой, ненавязчиво, хотя каждый понимал – непростое, хлопотное это хозяйство. Семейку и казаки приняли, как своего, умел он ладить. «Где блины, тут и мы».

А зима брала свое. Если дрова рядом – пили, руби и топи, а вот мясо, крупы, мука не восполнимы, шли на убыль. Поначалу казалось – стоит ли печалиться? В трюмах немало запасов съестного с Верхнего Лёна, и река рядом, и тайга под рукой, не ленись – только и всего. А когда пришлось трясти мешки, вспомнили и про соль.

– Семен Иванович, а куда столько ушло?! Сколько кадушек стояло – навялил взять Фома Гордеевич – и соленой черемши, и груздей. Казалось, на век хватит подавать к столу… А вот черпак оповестил, задевая дно кадушки, – отметил Скалозуб.

Павел посмеялся:

– Ну, казаки, доходим до ручки. Нет ни мяса, ни мучки. Грустить не моги, не будет хлеба – перейдем на пироги… А теперь песню, воины мои. Отец Никита, у тебя славно выходит, зачни-ка что-нибудь подушевнее.

 

Отряд жил в ожидании весны. Вскочил бы казак на коня да потешил, остепенившуюся жизнь. А теперь сиди около печки да раздувай усы. Однако зима заставляет жить по своим законам. Побегал бы по лесам, по долам, выказал свою неуемную душу, а куда, в какую сторону побежишь? Закружит, замутит снежная метель, и знать не будешь, в какой стороне покой найдешь. Запасайся загодя – местные жители хорошо это знают и далеко от своих путиков не уходят.

Но время берет свое, заставляет напрягаться, терпеть, надеяться на скорые перемены. Да уж и ждут, и жданки не теряют.

А отряд поубавился. Скобка с товарищами ушел уже давненько в верховья Лены, правда, в дорогу они запаслись хлебушком, тогда еще было из чего дать – Кокоулин не поскупился.

Теперь, сидя у камелька, казаки полуночничали. Кокоулин неожиданно для себя высказал Соколику неудовольствие:

– На охоту бегаете, а где ощутимые результаты? Собаки у нас хорошие, а зверя не ставят. – Взбадривая себя и желая встряхнуть охотников, Павел кинул лукавый взгляд на Соколика: – Что ответишь на это десятнику?

Соколик слегка помедлил, повздыхал.

– Глубокий снег, Паша, не дает хода. Да и казаки, признаться, не сказать, что удачливые охотники… Рыбаки-то есть толковые, но живем задним умом. Пока рыба скатывалась с вершин речек, была на столе. Надо было тогда ее больше брать да солить впрок, а думали: куда она денется? А она ушла на ямы – поди найди теперь… Не рубить же лед по всей реке-матушке! Да и широка здесь больно, шапкой не перекинешь.

– Даже фарватер не переплюнешь, – заметил кто-то из казаков.

Попалась река на язык, казаки обрадовались, оживились, в душе каждый верил, что он удачливый рыбак.

– Кидали под лед сетешки, а толку… Течением скрутило, а пока выбирали, сеть обледенела, ичея осыпалась.

– Кто уху ел… тот и охренел, – заржали казаки.

– Скинь идиотскую улыбку, Скалозуб,– перешел на личности Пряхин.

– А ты перестань кидаться соплями, – отозвался Скалозуб. – Охотники знают, где мясо живет, – не распускайте свой живот. Ловушки… пасти…

– Свои на это снасти. Соколик Евлашка, охотничья рубашка, поведай казакам, когда пойдем за зверем? Котлы чистить пора…

Соколик чувствует, куда разговор клонится и в душе радуется: без него не обойдутся, думать надо, где взять зверя по-настоящему. На то и голова. «Попытать бы таежника с Кана, – подумал он, – дескать, покажи свои умения да заслуги».

– На зверя идти, – пошарил глазами Соколик потолок над камельком, будто хотел увидеть небо, – надо знать и время, и погоду, и где зверь стоит.

Казаки притихли, ожидаючи чего-то стоящего от бывалого охотника.

– Да и одет охотник должен быть сподручно – ничего не висит, ничего не задевает. На ногах – олочки: летом юфтовые с голенищами, зимой – половинчатые. Шьют их из шкур – сохатого, изюбра, медведя. По виду олочки похожи на русские лапти, только проще и удобнее. Годятся и кутулы – мягкие, теплые сапоги, делаются они из шкуры дикого козла – гурана. Мужики! – приостановил рассказ Евлампий. – Может, не надо вам и знать, о чем говорю…

– Давай, Евлашка, не отлынивай, трави… Куда нам спешить в «жару» такую?!

– Ну так вот, – облегченно вздохнул Соколик, – о чем я? Да, обутки. Знайте, казаки, у охотника ничего случайного нет. Тайга не прощает даже мелочей. Скажем, сделал кутулы из летней кожи, а шерсть скаталась, вылезла на подошве, и остался охотник «без ног». Взамен летней, на гуране выступила новая шерсть, зимняя, еще небольшая, но крепкая – вот ее и бери.

– Что особенного в олочках? – перебил Евлампий Пряхин.

– Олочи шьются шерстью во внутрь, причем так, что подошвы выкраиваются из кожи с шеи гурана. Осенью она становится дюже прочна из-за гона. А как это важно – не порвать подошву – каждый разумеет. В промысловом деле, как и во всяком другом, нужен опыт, но еще и смекалка, а она-то не у всякого есть. К примеру, много на свете опытных закаленных в боях полководцев, но далеко не все они равны между собой. Можно только одно сказать: разговор разговором, а без практики никуда.

– Про полководцев мы знаем, – подняли гомон казаки. – Ты, Евлашка, яркая рубашка, про охоту давай, скажем, как соболя брать, если не можешь сохатого завалить?

– Можно и про соболя. Зверек – со среднюю домовую кошку, но туловищем длиннее и потоньше, с маленькими стоячими ушами и длинным, пушистым хвостом. О соболе вам говорить не надо…

– Не надо. У него кругловатая голова, в мягкой рухляди разглядел… Вот как добывать зверька? Об этом давай!

– Соболиный промысел ведут и наши казаки, но несравненно в меньших размерах, чем якуты. Русские охотятся на зверьков только с собаками. Уходят в горы по первому снегу.

– Про снег мы тоже слыхали, – подняли на смех Соколика, – ты начал с одежки, так договаривай.

– В большой снег носят еще арамузы – обувь с очень высокими голенищами, делаются они из изюбровой половинки. Бегая по лесу, ты не рвешь штаны. Надеваются они так, что внизу около пяток завязываются ремешками, также и сверху и прикрепляются к поясничному ремню. Обязательный атрибут охотника – шапка-орагда из шкурки козьей головы. В такой шапке легче скрасть зверя. Охотничье ведь дело – целая наука. Считается большим недостатком в охотнике, если он слишком горяч или, как говорят, зарен. Не горячись – будешь приносить ягдаши (сумки) гораздо полнее. Не скрадывай зверя бегом, скоро можешь задохнуться. Как говорят охотники, не задохнись, чтобы стрелять прицельно. Курок опускай полегоньку, не дергай за спуск, а то последует неверный выстрел – нарагон по-сибирски. Надо взять зверя на мушку и вести, огонь спускать, значит, не стрелять. И как только целик коснется передней части туловища зверя – тогда уж делать выстрел… Чего я еще не сказал? У зверовщика на путике установлены рубленые избушки-ночлежки с запасом дров для камелька. Рассчитан и ход от избушки до избушки. В глубокие снега зверовщик не берет с собой собак, не изматывает их до определенного времени. В прошлый раз с Алешкой увидели за протокой сохатого, ринулись к нему, взяли собак размять им холку. И что думаете? Собаки «утонули», только уши из снега видны. За зверем ход нужен.

– Тебя послушать, Евлампий, так одно удовольствие. Если из-под собак по насту брать зверя, то, считай, весна на носу. Какая охота?! Поднимай паруса… Дежнев, ты был у якутов, что можешь сказать? Камык не даст хлеба?

– Насколько я понял, живут якуты неплохо. Как только узнали, зачем мы к ним, быстро разослали сборщиков и собрали необходимый выкуп. Был я и в амбарах и на лабазах. Избы у них добротные – из бревен, пристройки для скота сделаны к избам. А вот хлеба уже нет, «потухшие» амбары стоят, все свезли нам. Да и урожаи у них небольшие. Надо сказать, они особенно и не грустят – мяса у них предостаточно… Слушал я их олонхо. Певец-сказитель – могутая фигура в народе, почет ему везде. А голос у него силен, пел он без перерыва, не сбавляя темпа, от восхода до заката солнца.

– Ясно. Семен Иванович за песнями ходил… Сибиряки горазды, – посмеялись казаки. – Слушай, а откуда взялось слово такое «Сибирь»?

– Это не по моей части, – поставил точку Дежнев. – Если попросить отца Никиту, он скажет.

В камелек на жаркие угли подбросили березовых полешков, они тут же вспыхнули и запылали, играя красными сполохами на тесаных бревнах избы.

– Так, отец Никита, – склонился к нему Павел с тяжелой скамейки, – ответишь казаку, откуда появилось это слово? Мы же дети, внуки, тех, кто осваивал этот край.

– Насколько мне известно, еще в 1581 году по осени Ермак свободно вступил в столицу Сибирского царства Искер или Сибирь. Искеру по-татарски значит – древний. 

В летописи Саввы Есипова сказано, что событие произошло 26 октября – на память святого великомученика Димитрия Селунского. Подойдя к Искеру, Ермак со товарищи заночевали невдалеке. Наутро все воинские люди сотворили молитву ко всещедрому Богу и пречистой его Богоматери. И пошли ко граду без страха. С Божьею помощью вошли в него, никакого сопротивления оказано им не было. Первым к Ермаку пришел с дружиною остяцкий князь Бояр, принес с собою ясак и съестные припасы для казаков… А уж точно никто и не знает, что за человек был Ермак. Загадок вокруг него много. Народ русский считает его былинным героем своей земли. В одной из летописей есть описание лика этого казака: «лицом плоск» и «волосом черен», значит, получается, что Ермак тюркского происхождения. А то, что имя у него русское – Василий, так он мог его получить при крещении, а отчество Тимофеевич – от крестного отца. На Руси у нас это часто бывает. Сказывают, что в прошедшем столетии на службу к московскому царю переходили многие князья и мурзы из Казанского, Астраханского, Ногайского ханств… А что касается происхождения слова «Сибирь», так вот есть еще одна молва: у монголов это слово означает – сырые, мокрые места. Вероятно, когда монголы переходили из своих жарких, сухих степей на места, лежащие на сибирских покатах, называли их Сибирью из-за множества болот, рек, речек… У нас много вдумчивых людей, обязательно им надо докопаться до сути вещей, – и отец Никита добрым взглядом обвел своих друзей, сидящих на скамейках подле камелька. 

Ночь длинная зимой, бывает, собираются казаки специально послушать или рассказать о своем, пережитом, о радостях, печалях, сомнениях. Больше всего, пожалуй, вызывают интерес истории о любви или яркие жизненные события. Другой раз увлекутся мужики и за полночь засидятся, а иногда и до утреннего чая дело дойдет. По этой части лучше, чем Алешка-ушкуйник, никого нет. У него всегда про запас имеется – смородиновые, малиновые веточки и всякая полезная таежная травка, висят пучками у потолка перед камельком. Никто так запарить не в состоянии, как Алешка. Ни раз пробовали, нет, не получается: то веником отдает, то вкус вяжущий. «Эк вы, чаеварщики, – скажет он, – надо смотреть – сколько кидать заварки в котел… И не упустить, отставить котелок, как закипит. Иначе перепарится».

И без песен не обходится, а знают их казаки великое множество. Зачинает частенько отец Никита, а к середине певчие так обострят, так втянутся, что любо-дорого послушать. Но дело-то не в этом. В русском человеке главное – себя проявить, вылить через песню душу свою. Куда радостнее петь, чем слушать! Иной раз до боли проймет, защемит сердце. Скалозуб не утерпит: «Гуляй душа нараспашку! – да еще и три коленца выдаст…

 

Правильно в народе говорят: делу время, потехе час. Особенно зима диктует свои законы. Не морись, если неча делать, так борись. И казаки без дела не сидят: крепостицу пристраивают, избы утепляют, много дел… Но бывают и такие дни, когда нос за двери не высунешь. И тогда по темноте стекаются казаки в избу Павла Кокоулина коротать время. И Стадухин нет, нет, да и заглянет на огонек, и никто тут ни командир, ни подчиненный, улеглись страсти, не вспоминают даже. А между тем, что бы ни говорили, а сам Михайло, хоть и вида не подает, но откровенничать не хочет, таится что ли…

Дежнев спросил как-то:

– Чо ты, Михайло, чураешься? – Тот только рот скривил, не ответил.

– Не здоровится, командир? – поддержал Семена Пряхин.

– А-а, – отмахнулся Михайло, – одна вонь…

– А ты вот послушай одну историю, Михайло. Пригласили меня как-то в Москве ко двору царскому – похвалить за мою поделку для лошади. Смотрю… а у одного знатного вельможи на пальце огромный величины бриллиантовый перстень. Не видывал в жизни такого. Потом один человек мне сказал: «Камень тот сменил многих владельцев, пока не попал в Россию…»

– Как попал к нам алмаз «Шах» известно очень хорошо, – поспешил на помощь Савелию Пряхину Осип. – Суть в другом. Это единственный в мире бриллиант, на котором выгранены имена его владельцев. Самая древняя надпись такая: «Бурхан-Низам шах п 1000 г». Это правитель провинции Ахмандагар.

– Я вот, – подал голос Павел, – ни у одного князьца на пальце не видел камней.

– А им перед кем выкаблучиваться? – подхватил Скалозуб. – Ишь ты! – наглухо жмуря левый глаз, словно прицеливаясь в Соколика, опустил голос казак. – Бриллианты перебирать – не наше дело, а вот губу сохатого отведать… Ты, Пашка, острил охотника на промысел, а куда делась наметка? Сейчас сунься в тайгу – мыши штаны снимут у охотника заядлого.

– И впрямь, мы чо, охренели, без вылазки живем? Животы к позвоночнику прилипли, – поднялись казаки. – Да мы полком задавим хоть сохатого, хоть медведя. Веди нас, Евлашка, на свежую печень. – Поднялись охотнички бедовые, замахали руками, затопали ногами.

– Ну раз так, не впервой собираемся, в прошлый раз пар из котла выпускали. Рысья шапка с Алешкой по утрянке на ступни – и в лес.

– Мы чо, мы всегда готовы, – высунулись из-за голов налетчики.

– Вот и ладно. Застыкуете след – дадите знать.

– А то… В тот же миг… Стрелы брать?

– Кому что любо, не разваливать время…

Наутро Рысья шапка прибежал к реке. Охотники впятером шли недалеко от берега, где редкий тальник не мешал идти на коротких подбитых лыжах.

– Дядя Евлампий, засекли след. Три зверя пошли в горы, четвертый – бык направился на реку.

Соколик сразу спросил:

– След пересекали?

– След не выходил из подушки берега, Алешка следит, а я тут…

Подождали, когда подойдут охотники. Видно было по ходу – давно не вставали на ступы. Лицо у Павла заиндевело, краснота от ветряков перешла в багровость, губы спеклись. Двигался на ступах, оттопырив локти, а сзади по следу на поводке шли собаки.

Поравнявшись, Скалозуб отдышался, упрекнул Соколика:

– Ты куда, Евлашка, идешь, как на пожар, десятника запалил.

– Значит, так, – не обращая внимания на Скалозуба, распорядился Соколик, – Паша, выходи на реку, там и снегу меньше, и надув плотнее. Под берегом иди с собаками. Скалозуб с Пряхиным, бегите с Рысьей шапкой к Алешке. Они знают, как отсечь одинокий след, и гоните зверя от леса, на реку будет ход. А мы, Дежнев, Полозов, Сергунька, пойдем навстречу, захватывая прибрежный лес. Бык выйдет на нас или двинется через реку. Горячку не пороть – выцеливать, как надо.

Охотники, напряглись, старались идти скорым шагом. Соколик понимал: не выхожены люди, если прибавить шагу, упадут, и тогда все труды пойдут насмарку. Но и медлить нельзя. Холодное солнце уже клонилось к закату. Листвяги застыли до хруста, но все еще не было слышно постукиваний по стволу. И только бы перевести дух, как в редколесье промелькнул сохатый. Он бежал иноходью. Соколик знал – если не  сбивается, то ни за что не остановится, разве что, выскочив на лед, скользнет, тогда уж упадет… И тут послышался лай и рык собак, а затем – выстрел. Скалозуб, как раззуженный зверь, устремился вперед. Охотники преобразились, откуда и силы взялись!? Они вышли на лед и увидели: собаки гарцуют над зверем. Павел скинул кухлянку, в поддевке орудует ножом. С берега прытко спускается Рысья шапка с казаками.

День нонче хотя и прибавил светлого времени, но в тайге это шибко и не заметно. Солнце еще не закатилось за макушки деревьев, а снег уже посерел, переливаясь в темные подушки листвяга. Здесь, в пригорье, гон зверя не то, что на калтусах, где набирается ни один десяток гонщиков. В этих местах гон доступен четырем, а то и пяти охотникам вместе со стрелками.

Настроение у всех – лучше не придумаешь, словно дрожжей в них влили.

– Дядя Евлампий, следы, о которых я говорил, направились к перевалу. Если вымотаться, можно и перехватить… застать на переходе.

– Погоди, Ермилка. Видишь? Светило ясное упало. Темнота прихлынет – зверь уйдет логом, не заметишь… Ночь выморозит сопли. Давай, мужики, ночлег готовить, а ясным утречком и побежим.

– Евлампий, – окликнул Павел Соколика, разделывая сохатого. Собаки уже были накормлены, успокоились. – Пошлем Алешку за нартами, пусть казаки придут и увезут дичину. А мы спозаранку и погоняем.

– Алешка, беги. Нет, стоп – свеженинки поешь. Семейка, отвали кус посыльному!

– Пусть покипит…

– Горяча – сыро не бывает. На ходу и поем, – с готовностью наладился Алешка-ушкуйник.

Заготовили дрова, распалили костры, с нетерпением ожидая застолья. Уже в который раз вспоминали гон, как «отрубили» уход сохатого, направив его к реке, и как он раскорячился на льду, упал, а собаки не дали ему подняться. Но уж больше всех выставлял себя «великим» охотником сам командир, объясняя, как он прицелился, словчил выстрелом. Соколик только посмеивался, видя азарт Павла.

Скалозуб не смог такого стерпеть, стал опротестовывать:

– Если бы я со своей смекалкой не задержал сохатого, не видать всем вам печенки с кровинкой… – и тут же добавил: – У изюбра – рога, у сохатого – губа – цены им нет. К утру будет готово варево.

– А панты едят что ли? Неужто их тоже варят? – задавили вопросами мужики Скалозуба-знатока.

– Едят – не едят, – а дорогого стоят. Обращают на себя внимание всех здешних охотников. Они спокойно относятся к сохатым и диким козам, а гонятся только за изюбром. Скажи, Евлампий, так ли это?

– Чего уж говорить? – усаживаясь поудобнее к огоньку, распаляет слушателей Соколик. – Если раненый зверь бросается навстречу охотнику – собьет с ног и затопчет. Потому опасно ходить после выстрела за раненым сохатым. Самый верный признак смертельной раны – когда у зверя пойдет кровь горлом. Если стрела или пуля прошла высоко по лопаткам, крови бывает мало. Тут смотрят на след: не забрасывает ли зверь какую-либо ногу в сторону. Не чертит ли ею по снегу? Кроме того, надо смотреть на то место, где стоял зверь во время выстрела: нет ли на снегу шерсти. Охотники узнают даже по обсеченной шерсти место, куда ударила пуля. Если сохатый сгорбился на уходе, подобрал брюхо и бежит в таком виде, это значит, что пуля прошла по брюшине. Редко случается, чтобы сохатый упал тотчас после удара стрелы или пули. Это бывает только тогда, когда пуля попадет в голову, или перешибет позвоночный столб, или же переломит шейные позвонки. Но даже если пуля пройдет по самой середине сердца, зверь пробежит несколько десятков сажен… Известно, сохатый живет в непроходимой тайге, в отдалении от жилых мест, он редко выходит на голые солнечные увалы, а тем более – в луговины. Если хочешь узнать, где зверь, ищи обкусанные деревца – верный признак мест обитания сохатых. Деревца эти видны издалека. Охотник не ошибется. На сохатых промысловики держат не азартных собак, – заоправдывался Евлампий, – а хладнокровных, которые не дают отдыха зверю, лают, не пускают на ход. Они не должны хватать его за морду, за ноги. Охотник в это время скрадывает, стреляет в зверя и всегда начеку – готов к защите.

– Мы только на словах горазды, – вставил Павел, подживляя костер. Соколик согласно покивал командиру. – Да как иначе рассуждать? Отговорку нашли – на реке живем, а рыбы нет. Скажи в бане – шайками закидают. А вот сохатого взять с собаками по глубокому снегу – это дело, а не слова… Скалозуб, а ты чего затаился, утих подле котла? Раззуди-ка пылких охотничков.

– Страшно, Павел Васильевич, отпускать их в тайгу, потом ищи заблудших…

Казаки подняли на смех охотничков. 

Ночь у костра прошла с разговорами. Только зарделся восток, Соколик подтолкнул Рысью шапку:

– Екимка, проведай ход и запади на переходе. Мы пойдем логом… Возьми в напарники Алешку. Футы-нуты, он же побежал за нартами. Памяти не стало…

– Возьму Сергуньку-курощупа.

– Бери.

Казаки из крепостицы подошли в аккурат, когда солнце уже вовсю мельтешило в промороженных ветках лучезарных деревьев. Соколик живо объяснил ход загона, предупредил, чтобы слишком рьяно не шумели, а шли, постукивая о стволы деревьев, соблюдая ход.

Отошли от реки. Горная тень прикрыла ранний ход охотников. Лес стоял насуплено. Ни дуновения ветерка, только редкая пороша искрилась на скупом солнышке на макушках высоких лиственниц, создавая особый душевный настрой. Изредка щелкали удары по стволам, обозначая направление хода гона.

Павел Кокоулин шел на широких ступах недалеко от Соколика, справа, на подъем к перевалу. Стал замечать, что все реже и реже попадались вековые лиственницы. Некоторые из них у комля были проткнуты глухариным ныром под снег – к ягодникам. По сторонам то и дело прыскали белки светлой окраски и, вскинув хвосты, уходили по стволам на макушки деревьев, возбуждая собак. Топырясь, они сходили со следа лыжни, но Павел, прицыкнув, обрывал их, не разрешая подать голос. Собаки, видно, понимают: охота идет на крупного зверя – и утихали.

Наконец подошли к месту, где, как предполагал Соколик, должны были засесть стрелки. Именно так и вышло: Екимка укрылся за внушительным камнем, ему хорошо был виден подход зверя по прорану ручья, а придавленный снегом густой прут не мешал наблюдать с расстояния. Сергунька припал за камень на другой стороне прохода.

Быки вышли. Екимка немного подождал, удивился: шли по проходу не три, а два быка. Первый, с большими рогами, передвигал ногами неторопливо, покачивая головой. За ним – двухлетка, как определил Рысья шапка. Точно попадал в след впереди идущему. «Где же третий красавец? – не мог успокоиться парень. – Стало быть, отстал? Но по какой причине? Придется брать зверя стрелой, чтобы не испортить выход третьего… Такой удачный прицел редко случается». Рассуждая, Екимка вгляделся в Курощупа: тот уже натянул тетиву на своем бесценном луке.

Екимка глянул вниз, а быки уже под ним, еще какое-то время – и уйдут за камень. «Вот ешкина мать!» – он выцелил по шейному позвонку и выпустил стрелу. И в то же время – будто сговорились – Сергунька выдал выстрел. И меньший бык тут же ткнулся норкой в след идущему.

Екимка пустил еще стрелу и тогда выстрелил жиканом по хребту уходящего зверя. Бык вздыбился, словно собрался на скоке преодолеть перевал, и упал между камнями.

Сергунька уже сбегал с камня, а Екимка было зацыкал на него, но понял, что парень не знает про третьего зверя. Вглядевшись еще раз, Екимка так его и не увидел, тогда вышел из засады, предполагая, что вот-вот появится и Соколик.

В крепостице праздник удался на славу. Десятник попросил Савелия уважить охотников и выставить из своего тайника жбанчик первача. Алешке-умельцу поручили приготовить сохатиную губу, он знал толк в этом. В общем и целом закуска вышла куда с добром.

 

Как только закончился ледоход на Витиме, пристал к берегу карбас – беломорская лодка с десятью веслами и двумя парусами. С мостика сошли полдюжины крепких мужиков в меховой дорожной одежде, добротно сшитой – в якутских сайныйах. Они были вооружены пистолями и шашками. И посудина, на которой прибыли гости, сработана мастерски – загляденье.

Один из прибывших, высокий, широкоплечий, в бобровой  шапке и опойковых под пах сапогах, сразу подошел к Павлу.

– Я Ерофей Хабаров, промышленник. 

– Вижу, – ответил Павел, вглядываясь в рыжую окладистую бороду.

– А это мои соратники, – кивнул Хабаров на мужиков.

– Ну дак и просим к нашему столу. Мясом угостим, а вот соли – не взыщите. Евлампий, распорядись накрыть стол.

– Никого так не бойся, как сытой собаки да голодного человека.

– И то верно. С голоду брюхо не лопнет, только сморщится.

– Твоя правда – у брюха нет уха. Голод живота не пучит…

Пока обменивались «случайными» фразами, оба как бы оценивали друг друга и негласно сошлись во мнении, что живут на этом свете не просто так.

– Ни по соли, ни по золоту у нас нет неправды, – входя в избу, заявил Хабаров. 

– Так мы бы могли и на обмен сговориться, если раскинуть, какая у тебя, Ерофей Хабаров, нужда за соль получить, – неожиданно быстро для себя среагировал Павел на ситуацию.

– Вижу твою заботу, десятник, торопкость твою, потому сразу и скажу: пешни из хорошего железа взял бы. Но, как я понимаю, откуда у казаков может быть железо, иначе как на подкову? По запаху учуял – кузница есть, – присел гость на широкую скамью у стола, и открытая улыбка осветила его лицо. – Соли я тебе дам, будешь моим должником, – заявил Хабаров.

– Стоп! Раз у тебя, промышленник, нюх завидный, поищем, по сусекам пометем, а, стало быть, и железа наскребем.

Тем временем подали к гостевому столу в деревянной латке каменную соль. Веселее дело пошло, выворачивали из котла грудинку на кости, выкладывали увесистые куски на стол перед гостями, подавали терпкий казенный чай. Павел было заикнулся:

– Честно застолье винцом…

Но Хабаров помотал головой.

– Лихому человеку вина не надобно. Лихой и без хмелю лих.

– С православными людьми иметь дело – одна отрада.

– И застолье у нас хлебосольное.

Хабаров не засиделся за столом, тут же поднялся и пригласил Павла сходить к карбасу. Только подошли, Ерофей распорядился:

– Поднять закрутки – по шти пуд.

Сбросили покрывала из хряща и под ним оказались мешки с солью по шесть пудов. Десятник не ожидал такого поворота, но вида не показал: 

– Соколик, сговаривайся. – Хабарову вроде бы попенял: – В Якутскую крепость плавишь соль?!

– Не по заслугам судишь, казак. Между нами с Францбековым – черная кошка. Если кому и уступлю, так тайону Уренхаю… Да не смотри ты на меня прискорбно. Я открыл соленые источники, добыл соль, радовался бы воевода как государственный человек. В нашем крае соль дороже золота, ан нет, Францбеков под себя подобрал солеварни. А добыть соль непросто. И перевозка что стоит. Трудно ее и хранить: подмокла – упустил, сама себя растворит. А без соли куда там? Даже государь платит казаку довольствие солью. Так вот, я привез в Якутский острог сто пудов соли. Посчитал расходы на добычу, доставку, десятину на прибыль. Моя соль оказалась значительно дешевле, чем привозная государственная. Придирки за придирками, наушничание, напраслина – в конце концов воевода отобрал у меня солеварни. По его доносу Москва запретила мне добывать соль, лишив лицензии. Вот такие, брат, пироги «с котятами».

– А давно ли свой промысел начал?

– Солеварни я заложил еще в 1639 году в Усть-Куте, когда приехал сюда с братом Никифором и сыном Павлом из Сольвычегодска. С тех пор якутский край потреблял мою соль. Хотя на Вилюе тоже были залежи соли, но казаки не пользовались ею из-за трудной доставки.

Павел видел, что Ерофей Хабаров – человек с государственным подходом к делу, а не только предприниматель, промышленник. «И не случайно, – подумал Павел, – он упомянул Уренхая. Еще Фома Пермяков говорил о Хабарове как о человеке заслуженном. Занимался он и хлебопашеством. Его знают местные жители, уважают… Надо бы поговорить с ним один на один…»

– А чо, Ерофей, не спроворить ли нам баньку с веничками? Нонче листва удалась.

Ерофей с пониманием посмотрел на Павла.

– Как-то свычнее пихтовыми побаловаться, заваренными на березовых почках. Не приходилось?

– Дело было, говорят, а под венцом не была, – посмеялся Кокоулин.

– Так и пошли! Сысой, снеси-ка в парную рукавички, – наказал своему человеку Хабаров, – да не забудь настой боярышника.

Павел с Хабаровым, не торопясь, с разговорами вышли к баньке, стоящей на берегу реки. Она была сейчас полноводной.

– Грядет черный паводок, – заметил Ерофей многозначительно. – У нас ведь как на Руси? Почтовых не держат, а вести не утихают… Знаем, что творится в Москве, сорока на хвосте приносит, – улыбнулся промышленник. – Про соляной бунт наслышан, Павел Васильевич? И мы не сидим, сложа руки… Мой человек вернулся в Верхнего Лёна, так он мне передал от Фомы, что могу тебе доверять. А идешь ты в Якутскую крепость, где непростой человек сидит во власти.

– Наслышан я о воеводе.

– Так вот. Там, наверху, в Москве его хвалят. И не без оснований. Францбеков умен, деятелен, жесток, имеет авторитет, везде у него свои люди – уши и глаза. Это к тому, что с ним надо держать ухо востро. Вот человек, который встретил вас на Витиме с похода – Рыков Арефий – служака Францбекова, скрытный, хитрый, он и Стадухина прибрал, хотя за Михаилом веревочка тянется издалека. Возможно, он и не знает, кто в самом деле воевода… Говорю об этом не потому, что во мне бурлит личная обида… Ты понимаешь: соль – царская казна. И этим все сказано. Он присвоил себе открытие, добытую соль продал по повышенной цене и деньги взял себе. Мы попытались вывести его на чистую воду, но чем кончилось – ты уже знаешь. Но это еще не все: Францбеков не смог самостоятельно добывать соль – не простое это дело… Я думаю: не за горами время, когда воеводе придется дать ответ, куда он заслал ясак с Уренхая. Кроме того, где полученные доходы с моржовых клыков, добытых охотниками? Государственные люди знают и о других его делишках, вскрытых князем Веретеновым. Конечно, Францбеков борется за власть и пока не надо усложнять простые вещи. Искусство в том, чтобы подобраться к преступнику как можно ближе и чтобы он не почувствовал этого до определенного времени. А оно наступит. Где большинство – там и проповедь. Где правда – там и ответ.

– Ерофей, скажи, сейчас переломилась соляная смута в пользу государя?

– Да, бунты прекратились. А ведь из-за чего началось? Подняли цену на соль – по пяти копеек за пуд. Что касается меня, то за так и щепоткой не угощу, но и цену набивать не стану. Коммерция – дело разумное. Только тот купец, кто честно берет за свой труд и никого не пытается обмануть. А воевода запросил с меня тридцать процентов от добычи, нереальная нагрузка.

– То есть ты хочешь сказать, что сам воевода захотел из-под ковша забирать соль?

– Именно. Отчего и его указ появился… Но дело-то зачахло. Сейчас жду ответа от государя. А время-то идет…

– Ну, а как же, – кивнул на мешки Кокоулин.

– А никак. Я пока разведаю новые источники, на это нахожу средства, конечно, не под носом Францбекова торгую.

– Непонятно, откуда берутся эти государственные преступники? Вроде бы приезжают в Сибирь люди преданные государю…

– Да, отбирают достойных. Но чем дальше от центра, тем больше воли, самостоятельности в принятии решений. До Бога высоко, а до царя далеко. И вот тут-то Господь и посылает каждому искушения. У кого вера крепка и ответственность – справляется. Беда в том, что слаб все же человек да уж больно соблазнов у нас тут много, особенно у стоящих у власти. И она втягивает в свои сети, чиновник начинает думать, что все ему дозволено за его «великие» труды, приходит ложное чувство непогрешимости. И если один раз он оступился – трудно потом удержаться и пошло-поехало. Я не оправдываю этих людей, наоборот, в том случае, если при власти государев ставленник уже не знает удержу, встал на путь преступлений, никакие уговоры и меры воспитательные не помогут. Таких следует карать, иначе не будет порядка… Да что это мы все разговоры разговариваем, пар упустим. Не хорошо это. Давай, Павел, берись за венички.

 

Отец Никита был на берегу подле головного коча. Флот уже спустили на воду, по всем признакам его подготовили к отплытию. Казаки стояли под веслами в ожидании командира.

Солнце освещало слив устья Витима в великую реку, которая все еще несла редкие куски льда. Из-за плеча острова низко над водой шли разорванной цепью гуси.

Павел Кокоулин остановился у трапа: 

– Ну, отец Никита, по коням! С укреплением духа нашего!

– Душа не может укрепиться и очиститься от нечистого течения земных помыслов. Только силою Небесного и Божественного естества, даром Духа Святого может человек получить исцеление и облегчение. А теперь – С Богом! – и он с командиром поднялся на головной коч.

Река несла свои светлые воды широко, привольно. Паруса висли на мачтах в ожидании попутного ветерка. Гребцы, не напрягаясь, подгоняли ход веслами. Теперь нечего было бояться – попасть в слепую протоку или наскочить на мель.

Павел вспомнил вчерашний день, никак не мог уйти от мысли: «Отчего Стадухин отошел от крепостицы еще по темну, не сказав накануне ни слова?» Тревожил и разговор с Хабаровым о Михайле. Теперь он смотрел на своего командира иначе, как бы со стороны.

Павел поинтересовался у Осипа, сидящего рядом, в каком именно месте он надумал сойти на берег с Сергунькой. Знал только, что где-то подле Якутской крепостицы.

– Не проглядеть бы…

Осип поднялся с сидения и, притулившись к борту, стал всматриваться в берега, будто искал свою метку для пристани.

– Не проглядим, Павел Васильевич!

Командир уловил в словах старика потаенную печаль и смутное предчувствие – не последняя ли это ходка для них по реке?

– Может, все-таки посидишь на коче, не пойдешь на берег? – пытался удержать Павел Осипа.

Тот не ответил. Ему было понятно желание Павла облегчить душу. А десятник подумал: «Не надо бы теребить душу понапрасну, ничего ведь не изменишь…»

– А чего, Пашка, – вдруг подал голос Осип, – нашему «полку» не бросить якорь? Теперь нас двое с Сергунькой. Видишь – какая силища!

Кокоулин отвернулся от старика, смотрел куда-то и ничего не видел.

 

Глава 3

Якутская крепость показалась издали, вернее неожиданно вынырнула куполами своего храма. Скалозуб даже воскликнул: «Дак это же город! На один этаж, пожалуй, поменьше Москвы».

Кочи зашли в порт, развернулись и бросили якоря. Берег кишит  народом. Казаки, местные якуты пришли из любопытства поглядеть на прибывших. А пришвартовано было достаточно флота – и кораблей, и кочей, и других посудин. Кокоулин сразу увидел коч Михайла Стадухина, поставил свой за ним, чуть ниже по течению.

По Адмиральской улице катила коляска воеводы Дмитрия Андреевича Францбекова. А местные полки казаков были уже построены, взяли выправку с шашками наголо. Но взоры собравшихся были устремлены на ряды казаков на кочах.

Командир Кокоулин отдал рапорт воеводе. Выслушав его, Францбеков, повернувшись к кокоулинским казакам, возвысил голос:

– Казаки, нашего отечества! Честь и слава вам! Вы одолели расстояния с боями и победами, вышли на великую реку Лену, построили флот и, не уронив чести, присоединили к государству нашему землицы немалые, а также взяли ясак полной мерой для государевой казны… Осваивайте наш край, это теперь и ваш дом… Пильников, – оглянулся воевода, – окажи нашим доблестным воинам достойный прием в крепости! Потешь банькой и пивом медовым… А ты, Иван Павлович, – тихо сказал своему заместителю, – оприходуй живот*.

Воевода легко поднялся в коляску, кивнул Стадухину, чтобы тот подсел к нему, тронул коней и укатил.

Павла насторожило: воевода не велел ему тотчас же быть в воеводской избе и прибыл он на встречу в коляске, а не верхом, хотя обожал верховую езду. Да и полагалось воеводе на смотре быть при полном чине на коне. «Что это я, – одернул себя десятник, – хозяин положения – человек со своим нравом. А то, что Стадухин у воеводы – понятно. И Хабаров говорил о Михайле как о тайном сподвижнике Францбекова. Фактически Стадухин – командир отряда, и мне ни к чему его осаживать. Он и старше, и опытнее… Футы, нечистая сила, – отмахнулся Павел от навязчивой мысли».

Казаки чистили сапоги, наводили блеск на погонах. Все говорило о том, что боевой отряд готовился в «свет» – в питейный дом.

Вскоре открыли ворота крепости со стороны реки, и казаки в приподнятом настроении направились через площадь в корчму. Припозднившийся Кокоулин наткнулся перед крепким крыльцом на Стадухина, от неожиданности выпалил:

– Дело сделано, Михайло, надо думать о походе…

– Я тебе, Пашка, не мальчик – собирать после игры медяки. Не приму подачку с барского стола, мы еще повоюем, и шашки наши не иссякли.

Павел молчал, оторопев от стадухинского выпада. «И за что? – подумал он. – За справедливый раздел воинского трофея? Или за то, что он, вопреки договоренности, не поднялся по Лене-реке в верховья строить кочи? Отряд разделился только потому, что искали путь, по которому откроется ход на великую реку. А могло обернуться по-разному: Стадухин – на коне, а я – в нищете. И речи не могло быть, чтобы не поделиться добытым по совести».

Узнав, что без него произошел дележ выкупа за якутов, Стадухин заявил:

– Тебе, Пашка, и не снилось подняться до Соколика, а вот куда делся Осип Головинов – придется призадуматься… Мало кто знает в отряде, что это за человек. Тайные разговоры мне известны, что Головинов пострадал за правду. Однако как на это посмотрит воевода Францбеков?! Скажи – куда дел старика? Возможно, он ушел в Верхний Лён к Фоме Пермякову?

Только Кокоулин собрался ответить Стадухину, как подскакал гонец от воеводы и велел Павлу немедленно следовать к Дмитрию Андреевичу.

Францбеков вычурно сидел на мягком стуле, опустив длинные руки на колени. На его указательном пальце Павел заметил перстень довольно крупного размера. Не успел десятник даже пройти вперед от двери, как услышал:

– Сколько имеешь сороков соболей с хребтами? Мне нужны для передачи в Софийский дом*.

Францбеков поднялся, стоя на прямых ногах, огладил кафтан из зеленого сукна и тут же заявил:

– Винокурение у меня под законом. Сказывай, казак, сколько у тебя людишек при достатке? Есть ли человек особой сноровки, умный и ловкий?

– «К чему бы это?» – подумал Павел. – Кого имеешь в виду, воевода?

Францбеков скосил черные жутковатые глаза на Кокоулина:

– Батог просишь?!

«Кто же такой доложил? Не иначе как речь идет об Осипе Головинове… Ошарашил меня воевода».

– Так ты не знаешь своих людей? – не дал высказаться десятнику Францбеков.

Кокоулин прикинул, опять наскоро перебрал казаков в полку – никого не смог заподозрить. Мелькнула мысль: «Ивашка Копылов. Нет, не мог тот оповестить. Разве только с Кана кто отправил донос. Однако не было людей, засланных Копыловым. Веретёшка ушел на Енисей с канскими отчаюгами, так их ни в каком смысле не заподозришь…» Десятник понимал: нельзя столь долго молчать, не давать ответ. И воевода действительно вышел из себя, прямо озверел:

– Будешь распракован**! Заставлю говорить!

– Помилуй, Дмитрий Андреевич, не вижу столь горькой за собой вины…

– Скажи прямо, тогда сниму с тебя язву. Прячешь Головинова? Осипа-старика?

Павел не ожидал такой прыти от воеводы. И вид у него – будто его выставили из квашеной бочки напоказ – перед смертью.

– Как появился старик в полку, так и исчез. Даже не сказал, откуда он и что ищет. Хотел его спросить перед тем, как поднять якорь в крепостице Витим, хватился, а его и след простыл…

Францбеков, как показалось Кокоулину, с облегчением вздохнул, ослабил стойку в ногах и довольно мягким голосом произнес:

– Ты ведь, Павел Кокоулин, молодой воин, тебе еще предстоит служить, и неплохо бы знать о наших радениях воеводских. По нужде приходится спрашивать с подчиненных. Упустил время – государю нашему навредил. Вот ведь как… Приходится держать сноровку. Так уж устроена воеводская жизнь… Подвигайся к столу, у нас ведь как, – по-свойски заговорил воевода, – пока дождешься посыльного из Москвы, усы засеребрятся, – рассмеялся Францбеков. – Все мы под одной крышей… А я рад свежему человеку. У нас в доме не принято утаивать от начальства что бы ни было. Служи с достоинством отечеству.

«Надо ли говорить о делах на Верхнем Лёне? – засомневался десятник. – Если воевода выведает, то прямая дорога на рею. Даже если изложить с пятого на десятое, обречешь не только себя… Одно ясно: Стадухин не знает ни про Ивашку, ни про Митьку Барсукова. И в полку об этом как-то не вспоминали… А что если воевода спросит напрямик? Придется держать ответ. Францбеков не поскупится не только на "кобылу*"… Опять же, откуда знать воеводе о своем подельнике Ивашке? Никто из полка не бегал на Кан. Если Веретёшка ушел на Енисей с ватагой ушкуйников за выкупом, так и подумать грешно… А чтобы Осип?!... Да что это я мучаюсь?» – осадил себя десятник.

– Не знаешь Копылова? – прервал молчание изысканный Дмитрий Францбеков. – не приходилось с ним держать чароны за победу?!

Кокоулин сразу понял: воевода не знает о делах Копылова, где он и что с ним произошло. И с вдохновением начал рассказывать, что в тех далеких краях чаронов в обиходе нет, а бурятские пиалы по своей красоте не уступают якутским чаронам. А тарасун пьется легко, опьянение от него – особое: голова не соображает, а зад от скамьи не поднять.

Францбеков не удержался от смеха, показал крепкие белые зубы, стал еще более живописным.

– Буде, буде, десятник. Прослышал я – хороший флот ты построил, хвала тебе, а что ты можешь сказать о Михаиле Стадухине? Кажется, под его твердой рукой одолевал путь от Кана до великой реки!

– Славный командир Михайло Стадухин,– поднял голос Кокоулин. – Чина сотника достоин.

– Погоди, погоди, а вот Стадухин о тебе, десятник, другого мнения.

– Не важен, каков безмен, важно – кто в руках его держит… Я сужу о человеке по делам.

– Похвально! – с затаенной мыслью поддержал воевода. – Не приходилось встретиться с Осипом Головиновым?

Десятник внутренне собрался, соображая, как ответить. «С этим человеком надо держать ухо востро».

– Фамилия где-то промелькнула…

– Ладно, – остановил Кокоулина воевода. – В нашей жизни что ни человек, то судьба. На великой реке обсели берега нехристи. С борта посмотришь – вроде и пусто на берегу и дымов из тайги не видать, а войдешь – там за корягой, за камнем – тайон Уренхай… И пластины соболевые и кисеты с золотым песком… все есть. Так ты, десятник Павел Кокоулин, что собираешься делать в крепости?

– Была бы порука. Мы спешим в холодное море выйти.

– Н-да-а! – картинно прошелся по кабинету воевода. – Нужда в таком деле есть, да вот, Паша, средств на содержание войска для похода пока нет, к великому сожалению.

– Ясное дело. На пустое брюхо всякая ноша тяжела.

– Всякая птица своим клювом сыта. 

– На то Георгий волку зубы дал, чтобы кормился.

– Однако тебе, Павел Васильевич, ума не занимать. Кстати, твой отец в Москве в управе морских дел Василий Кокоулин служит? – спросил воевода.

– Да. Но я с батюшкой своим не в ладу.

– А чего так? С родителем надо уметь ладить и послушание не забывать.

– Отец хотел запрячь меня в свой воз, а я – рвать гужи. Не по мне конторская служба.

– Ишь ты какой бравый!.. Семка, – выкрикнул воевода в приоткрытую тяжелую дверь. На пороге появился могутный казак, одетый по-домашнему. – Подживи-ка нам угощение! А ты подвигайся поближе к столу, непутевый сын своего отца Василия. Вспомним былые разудалые дни. Ты не женат? Да что я спрашиваю? По бороденке видно…

Кокоулин подумал: «И вправду говорят: такой и от дождя под бороной ухоронится». Давно Павел не сидел за таким ядреным столом с добротной скатертью, хорошей посудой. Павел обратил внимание и на обстановку в доме, теперь он позволил себе расслабиться, осмотреться. Стены сложены из мареной лиственницы цветом под красный кирпич, бревна тщательно отполированы. Камель – из тесаного цветного камня. Есть в доме и картины в основном итальянских мастеров. «Кто-то искусно их развесил, – отметил Павел, – редко, так, чтобы не уменьшали объем помещений».

Хозяин не мешал гостю рассматривать окружающую обстановку, нечасто ему приходилось такое наблюдать среди его посетителей.

– Так о чем я хотел тебя спросить? – воевода звонко прошелся витой ложечкой по стенкам дорогого стакана. – А, да! Кто на Верхнем Лёне держит крепостицу? По слухам знаменитый Данила то ли сгорел, то ли утоп в бурных водах? Не дознавался? Я хотел разговорить Стадухина, а он как будто и не был у истоков реки и не знает, как живется там, а своих казаков и не помнит. Пьян что ли был всю дорогу?.. Только и заикнулся о Фоме Пермякове и то, как о сватье в чужом дворе, похоже, связан словом… Что ты, Павел Кокоулин, скажешь?

– Двор-то на Верхнем Лёне – для хорошей головы и цепких рук. Большое дело там творится, – как бы разминая разговор, начал десятник. – Земли много, хлеб растет. Речки рыбные, золото есть. И мясная убоина водится, и мягкая рухлядь. Тайга, одним словом, до самого светлого озера. Байкал стелется и в кручи уходит… А что сказать о Фоме Пермякове? Так не по ядреной матери колпак.

Воевода от этих слов манерно засмеялся, подживляя разговор.

– Буйная головушка – Фомка. – А много ли у него пушечек на крепостной стене? Бурят воюет…

– Пушечек не удалось увидеть, а луки у его ушкуйников отменные. Для пушечек ведь и зелье, и свинец требуется… А мы со своим отрядом поистратились в пути, потому торопились – денно и нощно возводили кочи. Мы же морские людишки, у нас была одна забота – поспеть ко времени да с Божьей помощью выскрестись из верховья великой реки на плёсо, а то она после паводка только стружок и готова поднять.

– Ты что, Павел Васильевич, брезгуешь? – посуетился непривычно Францбеков. – Не пробовал винцо Мунгальское? Пропусти-ка под томленую осетринку… А я тебе подам примерчик, – воевода лихо, как показалось Павлу, по-матросски опрокинул красивый фужер с отменным напитком, заел черешком ревеня.

Павел не отстал от воеводы, по горлу прошла прохлада, а вскоре по телу разошлось легкое тепло, стало легче дышать.

– Мы ведь согласны, Дмитрий Андреевич, не брать кошт на поход, – вдруг высказался десятник.

– Стоп, стоп, Павел Васильевич! С кем это ты надумал? – воззрился воевода на десятника. – По каким таким законам ты меня приобщаешь выпихнуть казаков во льды холодного моря? Ты понимаешь, в какое положение ты ставишь воеводу, то есть меня? Я, конечно, и сопроводительную напишу и особыми правами уполномочу, что умный человек оценит. Деньга ведь немалая отпущена на этот поход. Если бы она была у меня в кармане – не скупился бы дать своим подчиненным казакам, своим детям на великое дело приобщения землиц… Да меня за такое руководство крепостью поднять на дыбу мало, провести сквозь строй… Ты, Пашка, подставляешь? Дойдет до государя – и тебе на спице быть…

Однако Павла речи воеводы не испугали, наоборот, он возрадовался в душе, что разговор пошел в нужную сторону – не пришлось врать об Ивашке. Он понимал, к чему клонит Францбеков, только теперь самому надо подсказать воеводе, как поступить, и попросить его принять походную со всем обеспечением. А от него – заполучить распоряжение для отряда.

– У нас же, Дмитрий Андреевич, стол поставят – и работать заставят. Скажем, не казацкого звания Евлампий Соколик, так тот прямо заявил: «Я хоть пешком и босым пойду, мне ничего не надо, хочу море увидать…» От того я и говорю: без кошта пойдем. А чтобы не мельтешить на воеводской площади, дадим вам отписку, что все получили, затвердили. И слава Богу!

– Ну ты, Павел, боярский сын Василия Кокоулина, смотришься, да увидеть тебя не всякому дано. Подбери отряд на свои кочи, ну да и с Богом… – как бы притомился встречей Францбеков и отмахнулся.

Павел вышел от воеводы с двойным чувством. Решил посмотреть город, но главное – надо было увидеть Дежнева и своих казаков, переговорить о последних событиях. Он вспомнил, где они могут сейчас быть, и направился к питейному дому. Только подошел – видит: Стадухин идет навстречу, выходя из корчмы.

– Командир, – сразу начал Кокоулин с главного, – сколько кочей брать под знамена? С воеводой был разговор о походе в холодное море…

Стадухин посмотрел на Кокоулина, будто не признал его. Минуту, другую постоял, и ровным голосом ответил:

– У меня свой флот, правда, не клееный, так что каждый из нас на своих кораблях пойдет в море. – И больше ни слова, направился в казарму.

Кокоулин понял: ждать распоряжений от Стадухина не придется. Хотел было пойти тоже в казарму, но не сделал этого, чтобы не подумал Михайло, что десятник за ним увязывается. Зашел в корчму. Народу за столами было вдосталь, в основном – его казаки. Сразу послышалось приглашение Скалозуба и Савелия Пряхина, они усадили Павла возле себя. Настроение казаков было отменное.

– Пашка, ты наш адмирал! Мы тебя искали, а когда узнали, что воевода тебя на пьедестал ставит, – заглохли.

– Вот я и не запылился! – перекинув шашку через резную скамью, Павел принял из рук Скалозуба ковш.

Корчма была вполне приличным заведением. Помещение разбито на два крыла. В одном за бревенчатой перегородкой – жарили и варили, подавали через прорезь в стене; в другом – стояли столы и скамейки, а под стенкой – бочки с медовухой. В закутке за столами из пузатых лиственничных бочонков разливали питье покрепче, так как запрещали гнать самогон. Но мир не без «добрых» людей, и эта корысть была решена под «строгим» надзором приказчика.

Ковши ходили по кругу, многим хотелось высказаться. Другой на трезвую голову и двух слов связать не мог, а за столом удержу нет… Кто-то крикнул, перекрывая возбужденные голоса:

– Пусть скажет десятник Павел Васильевич, что хорошего ждать от воеводы. Когда поднимем паруса?

– Давай, Пашка, на свежую голову!

– А где же наш Соколик? Воины мои, не разгляжу в дыму.

– Куражится с торговыми людьми Гусельникова, видели его…

Павел не дотянул содержимое ковша, с крепким звоном поставил его на столешницу.

– Завтра повидаем Гусельникова. За нами должок, мужики.

– А куда мы денемся?! Если масть пойдет и оставим в корчме приварок, то и у купца займем да допьем! – Скалозуб стукнул шапкой об пол: – Зачинай заборную.

Луга, долины и озера, – затянул Прончатов.

Просторы светлые вдали… – подхватили казаки за столами.

Расходиться из корчмы стали за полночь, прихватив с собой на кочи медовухи и бочонок первача на похмелье. А за крепостными стенами якуты все еще исполняли ёхарь, танец будет продолжаться до самого восхода солнца.

 

В ранний час тихого утра Соколик нашел Кокоулина в постели, разбудил, сожалея, что не дал поспать.

– Павел Васильевич, от чего хозяин славно живет? От того, что рано встает.

– Ты куда делся? Я тебя потерял вчера, – не поднимая век, упрекнул Павел друга с хрипотцой в голосе.

– Василий Гусельников был здесь, не стал тебя будить, – не отвечая на ничего не значащий вопрос Павла, Евлампий сказал: – Он, ночной коршун, купец, будет тебя ждать у своего приказчика Якова Кузьмина.

– Ну и чо? Плесну на «чужие» глаза из бадейки – и пойдем.

Пока Евлампий наливал чай, разделывал соленую спинку ленка и намазывал маслом пшеничную лепешку, десятник прихорошился, взбодрился.

В избе приказчика уже не спали, во всю гудел самовар, пахло кедровыми орехами и блинами.

На стульчике подле камелька с чашкой запашистого чая сидел Гусельников, укрывшись до пояса пушистой накидкой. Он был в шапочке из молодого бобренка. Увидев Павла Кокоулина, купец только поегозился чуточку, но со столу не встал, поставил чай на крашеный столик, поднял лицо с глубоко запавшими глазами.

– Одолеем ли в конце концов смутное время. Ты извини, Паша, старика, не встаю – нога не дает…

– Да какой старик?! – потянулся Кокоулин к московскому купцу. – Каким я тебя видел в последний раз – лет пять назад, такой и есть, разве что моложе стал.

– Ой-ёй, – сразу отозвался купец.

С батюшкой твоим в Москве перед походом в сибирские края виделись. Сказывать велел, что жив-здоров, поцеловать наказывал, склонись-ка, Паша!.. Ну вот и ладно… Я сюда, Паша, водой-морем шел. Ну чего тебе рассказывать?! Своему Макарию Афанасьеву я повелел через Красноярск обойти землю, а подсказал Данила Пермяк. И Соколик ясный собирался землей бежать на великую реку. И я говорю вам, молодежи моей: купец должен жить предвидением, потому и хотел дознаться через Макария – где ход и где хороший доход, – срифмовал Гусельников и засмеялся сердечно; и как-то сразу проявился своим человеком. – От расторопности, Паша, зависит, как ублажить подрядчика, – досказал Гусельников, пододвигая к себе чашечку со столика.

Налили чай и Павлу. Он с жадностью стал отхлебывать крепкий напиток. «А ведь Василия Федотовича, – размышлял он, – знает вся Россия. Умный, удачливый человек, потому и торговля его прибыльна. Таких в народе называют «царскими гостями». Купец славится словом и разбитным походом! И все же – рисковое это дело… Иной раз ловкий купец пытается уйти от данного им слова. И что выходит? С уздой остается. Или излишне выгадывает – в результате товара своего не находит, а еще пуще – самого не отыскивают».

Павел настраивался перейти к неприятному разговору – оповестить купца о гибели Макария.

– Река Лена с причудами, – начал он, – камень над водой стоит. Чтобы макушку увидеть, шапку надо держать на голове. А народ якутский не из-за коряги, так из-за камня норовит выцелить русского человека.

– Об чем говорить, – с поддержкой поспешил купец, – под Жиганском сколько мы ни уклонялись от войны, так все равно против нас лучников кинули. Только пушечек и почурались…

– А вот у Макария Афанасьевича и пушечек под рукой не оказалось. Неприятель задавил флот камнем. Потопил товар. Побил людей. Вот такая невыносимая картина.

Гусельников понял десятника, по-старчески осел на стульчике, доверительно сказал:

– А я думал, отчего нет слухов о моем продавце?

– Мы, Василий Федотович, воевали с тайоном Уренхаем и принудили его возместить купцу отнятый у него товар. А хороших людей… – Павел раскинул руки, – не воскресишь.

Посидели сколько-то, не проронив ни слова.

– Первая заповедь купца – не отказываться от прибыли, откуда бы она не исходила.

– Так посылай людей, Василий Федотович, на наш флот. Забирай и золото, и мягкую рухлядь и все, чем мы обязаны… Соколик определит.

Павел поднялся, собираясь попрощаться. Неожиданно встал и Гусельников, поработал ногой, спросил:

– Какие у тебя виды, Павел, на дальнейшую службу?

– Я уже обговорил с Францбековым – пойду в холодное море.

– Так-так, – потакал купец и пристально посмотрел на Павла. – Я знаю воеводу, – понизил голос Гусельников, – так на чем вы сошлись?

Павел коротко обсказал суть сговора, однако умолчал, что у воеводы нет средств на отправку отряда и десятник берет на себя кошт.

– Ну да-а, – протянул неопределенно купец.

Павлу показалось, что он хотел о чем-то сказать, но раздумал. И уже при расставании задержал Павла.

– Я бы что хотел? Дать тебе товар, а ты бы мне вернул деньги за него с десятинной прибылью.

Павел рассмеялся.

– А не рискуешь, Василий Федотович? Затрет во льдах коч – раздавит. Или война с неприятелем…

– Трусы, Павел, в карты не играют. Слышал? А мне бы хотелось прознать о потребностях людишек. Скажем, камка – шелковая узорчатая ткань – нужна? Безо всякого возьмут крупный бисер – одекуй, хрящ, котлы, топоры, сети, чашки, ложки.

– Макарий Афанасьев, царство ему небесное, хорошо торговал…

– Была купеческая жилка. А тебе скажу, Паша, за прилавком стоять – это как бы готовые щи из котла разливать, хотя тоже сноровка нужна. У купца пошире поле деятельности: чтобы и в котле было да из него не уходило – за так. Навар необходим, как говорят купцы: курочка по зернышку клюет да сыта бывает. Всему голова – прибыль.

Гусельников, пожелав посмотреть флот, вышел из избы с Кокоулиным.

– Я слышал от Данилы на Енисее о клееном коче. Когда это было?! Молодой Соколик тогда бредил посудиной. Годы прошли… Жизнь учит… Не хотел тебе, Павел Васильевич, говорить в избе… Не тот человек – воевода. Знаю, ко мне «утка» подсажена – выслушивать наши разговоры. Вообще Францбеков политик знатный в государстве. Он умен и деятелен. Я с тобой, Павел, по-родственному… Отец твой просил передать: «Лучше знаться с дураком, чем с кабаком».

– Про вчерашнее? Так у наших бражников не много праздников, – пытался Павел оправдать застолье.

– Не даром говорится: «Пьяному и море по колено».

«Было дело, – подумал Павел, – без удержу вчера казаки хвалились кочем и победой над якутами. Конечно, Гусельников знает об этом. И не только он…»

– Видно по всему: недолго воеводе сидеть на теплом месте, – посерьезнел купец.

Прежде чем подняться на коч, Гусельников посмотрел внимательно на основу корабля, а разговор вел, не касаясь флота.

– Ты, Павел, не шибко откровенничай с воеводой. Скажу тебе – я-то ему не по зубам. Опять же я ни под каким предлогом зелейную и товарную казну* не держу. И не нарушаю государственные законы. Ни разу у меня не обнаружили зелейный погреб от того, что я не держу людей не чистых на руку. Был случай, когда я шел в Мангазею и меня человек Федора Охлопкова, сыскателя неправды и плутости, проверил – нашел зелье и свинец. Однако на то была царская бумага. Этот груз я попутно доставлял в Мангазею воеводе. И сколько ни мерили, ни взвешивали – лишнего наперстка зелья не нашли. С Федором, а он человек Веретенова, мы знаем друг друга давно, но он не выстоял в борьбе с Францбековым на его «поле». Здесь воевода силен своими людьми. Да и в Москве он не одинок. Пришлось Охлопкову продолжить в Москве дело о государственном преступнике… Ну что это я утомляю тебя, командир?

– Василий Федотович, у меня к тебе просьба: возьми для батюшки подарок.

– Не будет отказа, Павел. Мой корабль в Жиганске, вот-вот должен быть здесь.

Гусельников стал осматривать кочи, словно собирался их купить. А когда спустились в трюм и он увидел приготовленный ему откуп за убытки, понесенные на каменных «щеках», всколыхнулся и не удержался:

– Это все мне?!

– Я бы хотел у тебя, Василий Федотович, купить товар с десятиной…

– Погоди, Павел Васильевич, – остановил купец казака, складывающего товар, – я не боюсь потерять товар, а вот выговорить у тебя одного человека к себе на службу – давно есть тайное желание.

– По-справедливому решать будем, – тут же откликнулся Павел, – говори!

Гусельников не торопился назвать имя. А десятник и гадать не стал, людей у него хватает, даже на флот берет с отбором. Разве что интерес разжигает… «Кто же из моих людей пришелся по душе купчище?»

– Ну дак ты чо, Василий Федотович? – Подживил разговор Павел.

– Не знаю, с чего и начать, – напустил на себя серьезный вид купец. – Если прямо сказать – отпусти ты ко мне Евлампия Соколика…

Кокоулин не ожидал такого поворота, не знал, как поступить. «Слишком высокая цена… – подумал он».

– Говори с Евлампием, ему решать, другу моему, – только и сказал десятник.

Вернулись к начатому разговору, когда купец перегрузил из трюма на берег все, что ему полагалось.

– Умный человек для любого дела пригож, – начал купец и подозвал Соколика.

Евлампий отдал амбарную книгу Пряхину, и тут же подошел к Гусельникову с Кокоулиным.

– Мы обговорили с твоим командиром. Если ты принимаешь мое предложение, Евлампий, переходи ко мне на службу.

– О чем речь, Василий Федотович? Да, правда, что у меня не морская душа, но какой из меня прок в торговом деле? – положил руку на сердце Соколик.

– У меня не только кашные котлы. Если похвастаться, так у меня и казаки служат, и солдаты не перевелись, и сотники, и полковники… Весь мир на торговле держится. Отпусти воина, Павел Васильевич.

– А я что, его держу? Привязал что ли?

– Не знал бы человека – не настаивал бы, – уперся купец.

– Я уже сказал: пусть Соколик решает.

Гусельников взбодрился.

– Ставлю бочку вина отступного. Мало? За ценой не постою… И коч куплю, – кинул рукой на пристань купец.

– Коч подарим, – высунулся из казачьего круга Скалозуб, – не клееный, но работы завидной – мастера Терентия. А вот друга своего Евлампия Соколика никакая сила не собьет.

Тут, наконец, вступил Соколик:

– Ты, Василий Федотович, – друг моего отца и Данилы Пермяка, значит, и мой друг. И наша дружба не канет в лета, надеюсь. Прости меня, неслуха непокорного, отказываюсь я уходить к тебе…

– Что ж, – вдохновился купец, – поступок твой, Евлампий, достоин подражания. – Немедля купец приказал своему человеку заказать корчму по случаю «договоренности» не в его пользу.

В тот же день с приходом корабля Гусельникова казаки перегрузили с кочей свои посылки для доставки родным на большую землю. Их оказалось не так уж и мало.

Перед походом на ужин в корчму Кокоулин, чтобы не распространяться на людях, пригласил на совет Соколика, отца Никиту, Дежнева, Терентия, Пряхина, Скалозуба, Фрола. Стадухин отказался, сославшись на недомогание.

В каюте головного клееного коча Ермилка-Рысья шапка постарался запарить чай так, что Скалозуб потребовал:

– Подай меду, пусть губы слипаются и ноги спотыкаются.

– Выправлять будем в питейном доме под угощение купца Гусельникова.

– Стоп! Хочу доложить! – поднялся Кокоулин. – Воевода дал добро идти в холодное море на своем коште. Будто нет денег в казне. Ну да ладно… Мы, казаки, не бедные – по дороге добудем, что Бог пошлет. Сахаром и чаем обещал снабдить отряд воевода. Так дело вот в чем: собрались мы решить, из скольких человек будет отряд, кто пойдет, а кто и останется. Один коч покупает купец Гусельников. Он же дает по сговору для продажи товар с накидкой десятины. Расчет произведем по возвращении из похода.

– Павел Васильевич, – поднял голос Скалозуб – не проще ли взять на борт людей купца с грузом? Зачем нам торговать? Мы получим с Гусельникова за провоз и – никакой мороки!

– Дело говорит казак, – поддержали присутствующие.

– Давайте решать. Мы неплохо запаслись всем необходимым для похода. А Гусельникову так и передам – принимаем его людей на борт. Теперь думаю… – десятник помолчал, – надо же – лезет в башку Стадухин, – и помотал головой.

– А чего о нем думу думать? Никто его не отстранял, пусть будет сам по себе…

– Тогда я и поручаю Соколику с Пряхиным и Терентием еще раз уточнить, что нам понадобится в пути, мясо, рыба не в счет, зелье и свинец у воеводы есть – будем обеспечены. А вот капитанами кочей – назначайте!

– Мы же с ними уже определились! На главном фрегате – командир флотилии Кокоулин Павел Васильевич, на втором корабле – Соколик, – спокойно констатировал Семен Дежнев.

– Помилуй Бог, я не моряк, по мне так лучше Скалозуба, я и не мыслю, он помощник Кокоулина. На третьем – Савелий Пряхин, на четвертом – Фрол, да что я взялся перечислять… Все капитаны проявили сноровку в походе, – остановил себя Евлампий, не упомянув Дежнева.

– Вы меня списали рази, Павел Васильевич? – сразу с вопросом Дежнев.

– Пошто списали? Адмирала – и списали? Евлампий, держи ответ, – посмеялся десятник.

– Семен Иванович – человек способный. Семейка, не прими за обиду упущение мое… Меня послушать – так и в баню не ходить. Как ты был капитаном коча, так и всегда будь, как сказал командир, – адмиралом.

– Недосол на столе, пересол на спине, – развеселились казаки.

– Пожалуй, так и договорились, коней продадим, по моему разумению, – нечего им делать на море. Так советовал и Осип Головинов.

– Вопрос интересный, – вступил Соколик, – я думал об этом, но не знал, как быть, до моря далеко, река глубока. Если подавлять иноверца, казак без коня – что шапка без головы.

– Какие смотря берега. Если камень на море, то с конем больше хлопот. И рыбу конь исти не будет, – настаивал Савелий. Если и увидит казака на боевом жеребце «шитая*» рожа, выцелит из-за камня. Опять же – конь и мох не ест, а враг на олене бегает – догони его попробуй. Собрал якут свою «избу», уложил в нарту – и был таков…

– Да-а, – потянули голоса. – Не хочется расставаться с конем.

– Не вижу другого выхода, как вести коней на базар… – подытожил десятник.

– Чему быть – того не миновать, – вздохнули казаки. – Бедному меньше горя… А как быть с нашим добром? Не увозить же мягкую рухлядь в море? Что скажешь, Павел Васильевич?

Командир поднялся с места.

– Договорюсь с купцом, готовьте посылки на большую землю. – И быстро пошел в съезжий дом. И как раз у ворот увидел Стадухина, идущего с конем.

– Михайло, принимай команду. Бери мой коч…

– Ты чо, Пашка?! – отозвался Стадухин. – У меня своих два! Будет видно, как море примет клей! А невольная женитьба – не веселье.

– Как знаешь.

 

Солнце на воде плескало мягкие блики. Берега туманились ранней черемухой, а хребты гор у горизонта набирали от весенних сил густоты.

На флоте уже который день шла упорная, торопливая работа. Глыбы льда лежали на берегу, выброшенные течением, а ветер их просасывал с закрайков, и они сочились светлой, бисерной влагой, расслабляя серую илистую землю.

Кочи, загруженные для похода, оставались у самой кромки берега. Клееный кокоулинский коч был готов хоть тотчас же поднять якорь.

Отряд Павла в назначенный час выстроился для похода в питейный дом. Настроение было приподнятое, как всегда заводил «тесто» Скалозуб. И тут подгадал купец ненароком, Скалозуб, конечно, не мог пропустить Гусельникова. Отряд прошел в дом, а Павел, хоть и не настроен был вести разговор с купцом, но Скалозуб вынудил, склонившись перед Василием Федотовичем.

– Пожалуй, лучше встреча с купцом, чем с выемным*.

– Была бы кабала** да уклад жильный***, – не  задержался с ответом купец.

И сразу стало ясно, о чем идет речь.

– У подьячего расстарались. Бумаги на казаков у него, – сообщил командир.

– Распишите адреса получателей ваших поминок, и будет дело решенным, – купец со смешком глянул на Скалозуба.

– Я так и знал: наше дело помолодело! – казаки загоготали.

 

Павел Кокоулин решил еще раз посмотреть конный расклад. Если казаки решили не брать коней, значит, надо думать – куда их девать. Кони имеют цену, и, пока Гусельников не ушел из крепости, определиться. Как будто купец заявлял о потребности в конной тяге. Хотел было посоветоваться с Дежневым, увидев его в конном ряду, да раздумал: «Каждый занимается своим делом». Казаки из войска воеводы тоже высматривали крепких якутских жеребцов, им нравились выхоженные присядистые кони, потому что казаки уже имели опыт, как одолевать и горы, и болотины с их помощью. Чуткий конь умел носить тяжелый вьюк и седока… И азартно вел себя в бою, что немаловажно. За такого коня выкладывали хорошую деньгу. Если тыльный конь стоил до тридцати рублей, то за бойцовского сговаривались и за полсотни.

Кокоулин намерен был высмотреть для отряда и оставить с полдюжины коней на всякий случай. Еще по реке дорога предстоит неблизкая, а кто знает, какая выпадет нужда для казака. Племена якутов и тунгусов воинственные – не сидят, сложа руки, в любой момент готовы казака достать. «Большое дело, – рассуждал Павел, – что якутский князец обязался не воевать с государевыми людьми. Но и у него в улусах немало есть непримиримых тайонов… Да что это я развел бодягу? Иду на кораблях с войском…» – И отступил от своего решения взять в поход коней.

 

По крепостице пошли пересуды о том, что Денис Булыгин, промышленный человек, будет наказан в таможенной избе. О причинах, конечно, догадывались, ведь Булыгин только что вернулся из Жиганского зимовья, значит, что-то утаил от властей. А по этой части было строго. Стало известно, что сам Францбеков явился к дьяку Степанову в избу, чтобы как следует разобраться. Удостоверившись в том, что Булыгин не желал платить государственную десятинную пошлину и спрятал в штанах четыре соболя среднего качества, воевода распорядился бить его батогами в своем присутствии, что и было исполнено. 

Как и многие казаки, Семен Дежнев слышал о предстоящей расправе. Будучи по натуре рассудительным и справедливым, он хотел зайти к дьяку Степанову, но все-таки раздумал. Проходя мимо пекарни, увидел с русскими бабами молодую якутку, миловидную и статную. Почему-то раньше он не обращал внимание на подобных девиц. «Чья же это выхоженная девка? Надо проследить… Чего это я взбрыкнул?» – подумал Дежнев, но намерения не изменил. Зашел на коч, спустился в трюм и упал на жесткий волосяной матрас. «Что это я и в самом деле как новобранец?»

Быстро простучав по лесенке, спрыгнул в трюм Рысья шапка.

– Семен Иванович, тебя спрашивает вестовой от воеводы…

– Иду! – поднялся Дежнев.

Воеводу Семен Иванович нашел в пыточной избе, возбужденного, не похожего на себя. И одет необычно: в бархатных черных шароварах, высоких сапогах, в сатиновой просторной рубахе с закатанными рукавами. Ни пистоля, ни ножа при нем, однако держал в руке ходовую плетеную из сыромятной кожи плетку с оптекаемой ручкой из бересты.

Увидев в дверях казака, Францбеков выкрикнул:

– Иди в приемную, жди, буду!

Вскоре пришел уже переодетый воевода и сразу к Дежневу с вопросом:

– О тебе говорил Стадухин, решил посмотреть, что ты за «птица». Что скажешь, Семен Иванович, если я тебя пошлю за поминками к царьку якутов?

– Рад буду сослужить! – ответил казак.

– Так вот, урочище Табучинское у озера Сайсар… -Дежнев чуть было не сказал, что об этом озере он слышал от Осипа Головинова, но вовремя спохватился. Но от Францбекова не ушла незамеченной эта попытка казака. – Ты что-то хотел сказать? – он пристально взглянул на Дежнева.

– Прослышан я, что на Сайсаре выбирают невест.

Воевода засмеялся – и сразу обмяк, похорошел.

– Недалеко от озера воевода Головин заложил новый город с пятью башнями, но не об этом речь… Мне от тебя что нужно? Чтобы ты для нашего государя Алексея Михайловича «попросил» поминки у якута. Хотя должен сказать: глава якутов Мымак рассчитался с крепостью. По ясаку мы в ладу с ним. И вот что еще… Голый! – выкрикнул воевода. – Давай!

Голый протолкнул в дверь якута, который, несмотря на лето на дворе, был в меховых камусах и в мягкой поддевке.

– Вот тебе, Семен Иванович, и толмач, и проводник. Все! Готовься на выход.

Дежнев, идя с толмачом в сторону храма, обдумывал поставленную задачу: «Что значит «готовься»? Надо знать, каким отрядом – конницей или водой идти в поход. Почему именно я назначен? Сколько в воеводстве десятников, сотников, старожилов крепости! Притом мне надо готовиться и к походу в холодное море». 

– Ты знаешь, когда мы должны выходить? – обратился Дежнев к своему спутнику.

– Меня зовут Батас, – по-русски заговорил толмач. – Нас будет собирать в дорогу есаул Шестаков.

– Ты где выучился русскому? – хотел было спросить Дежнев, да махнул рукой. – Так и пошли к есаулу.

– Торопиться не надо, Шестаков скажет…

– А ты бывал у тайона? Куда нам предстоит скакать?

– Бывал. Это знаменитый воин, князец якутского народа и мой тайон. А я сейчас служу русскому воеводе.

– Меняется дело, – как бы нашел отмычку Дежнев. – Не с войной придем, а в гости. Ты, Батас, прознай все о походе и, в частности, что у твоих родичей в ходу, в смысле – «сахар – соль», и держи меня в курсе. Я буду на головном коче, так что мы с тобой теперь в одной лодке.

– Мы пойдем не в лодке, а конным ходом, – исправил якут сказанное Дежневым.

– Это уже что-то проясняет, – согласился Дежнев.

Выходя из храма, Семен опять увидел якутку, невольно спросил Батаса:

– Чья невеста? – кивнул на девицу.

– Знаю отца ее Манекея. Они живут за стенами крепости. А эта девица – его дочка, зовут ее Абакаяда, помогает русским в работе. Если хочешь, можем зайти к Манекею.

– В другой раз, – отозвался Дежнев. И тут же пожалел, что не согласился: «Будет ли другой раз?».

– Казак-старшина, – продолжил якут, – хотел забрать Абакаяду, теперь-то он уже далеко в море, а тогда пришел к отцу сговариваться, да был пьян, насел на Манекея, а тот не согласился отдать дочь в долг за три рубля.

– А сколько хотел Манекей? – поинтересовался Дежнев.

– Просил пять рублей. Деньга немалая, но и Абакаяда стоит того, она и по-русски умеет разговаривать.

– Славно! – и о своем подумал казак, хотел вернуться к разговору о посещении дома Манекея, но якут вспомнил, что должен быть у купца, развернулся и побежал.

Дежнев решил вернуться в храм, чтобы остаться на вечернюю службу, а после нее все же прошел посмотреть, что же там за крепостными стенами. И удивился – изба на избе, наставлены без всякого порядка. Живут и русские, и якуты, у каждого свое дело. Сети на вешалах, а пашен не видно. «Ладно, поздно уж…» – подумал Семен и заторопился вернуться на коч.

 

Павел Кокоулин поторапливает отряд, а воевода неизвестно по какой причине отсылает Дежнева к якутскому царьку за поминком. И никто сказать не может, когда отходная наступит. А летняя пора день ото дня истекает. Воевода явно не проявляет интереса к походу Кокоулина, зато расспрашивает людей о его походе до Якутской крепости.

Францбеков, конечно, оценил поступок десятника выступить в столь дальний и трудный путь без кошта, а тем более – молчание об этом при разговоре с купцом Гусельниковым. Даже не было у десятника намеков прознать, правду ли говорил воевода, что казна пуста. «Умеет казак держать язык за зубами, – подумал воевода. – с другой стороны, настораживает: значит, не с пустым карманом берется десятник за дело». По всему было видно – понравился Францбекову командир и находчивостью, и хозяйственной жилкой. Он и не ожидал получить от отряда такой крупный ясак. Стало быть, не таков человек Кокоулин, чтобы отдать «приварок» казне, то есть воеводе.

Помогали собирать отряд, оформлять походные бумаги Иван Павлович Акинфов – городничий и диакон Иосиф Степанов. Когда речь зашла о формировании отряда с подачи недовольного Стадухина, Францбеков не дослушал, повысил голос:

– Пусть остается в крепости Михайло Стадухин, мы ему подберем дело.

 

При осмотре коней Кокоулин не пришел к решению, брать ли ему для отряда жеребцов. Уже на выходе их конюшни подошел к нему казак-пятидесятник с хорошей выправкой, удивил Павла, сказав:

– Я к тебе. «Кочевой ходок».

Павел сразу вспомнил, как ему Осип Головинов перед расставанием говорил о человеке, который назовется кочевым ходоком, и о том, что ему можно доверять. Десятник подумал: «Видел я его под рукой воеводы».

– Павел Васильевич, – продолжил офицер, стараясь развеять сомнения Кокоулина, – с Верхнего Лёна скупые вести: обстановка в крепости изменилась, тебе надо уходить, не мешкая. – И пятидесятник тот час исчез.

Павел вышел на площадь, осмотрелся, но ничего подозрительного не увидел. Все также спешили люди, у питейного дома гарцевали казаки. Въезжали и выезжали из ворот отдельные воинские подразделения, входили с возами местные жители. В храме шла служба. «Скорее всего – ошибка – этот приход вестового с Верхнего Лёна, – рассуждал Павел, – ну, скажем, прибыл гонец, воевода прослышал от своих подельников о нем… И что? Травить гусей?! Не посылать же тотчас войска на Фому Пермякова? Не лучше ли воеводе поскорее сплавить нас в холодное море? Опять же, – зацепила десятника мысль: – Францбеков не тот человек, чтобы оставлять живого свидетеля… Одна дорога – на рею!.. Надо увидеть Соколика».

Павел только подвернул к речным створам, от реки к нему торопко шли Соколик и Терентий.

– Куда мчим на всех парусах?

– Павел Васильевич, прежде всего: коней взял купец, вот деньги…

– Так куда ты мне их суешь, Евлампий, ступайте да отоварьтесь у Гусельникова на дорогу.

– Командир, завтра по утру поднимаем якоря. Тебя искали из воеводского дома, мы отговорились. Нам велели передать: Дежнева воевода оставляет в крепости. Тебе, Павел Васильевич, надлежит быть на корабле при полном параде.

– Ну да чо? Бежать к воеводе?

– Не надо. Сказали, что он сам будет утром на проводах.

– «Да скорее бы плыть уж подальше от этих мест, – странное чувство беспомощности нахлынуло вдруг на Павла, – неужто и Федор Охлопков, и князь Веретенов опустят руки?!»

– Ты куда ушел? – вернул Павла в реальность Соколик.

– В нашей крепости скрыться нельзя, каждый насквозь виден, если даже только что появился. Тем скорее его распракуют, – со смешком договорил десятник.

– Да, забыл тебе сказать, – приостановил Павла Соколик.

– Так и говори, – напрягся десятник.

– Дежнев оставляет себе двух жеребцов, велел спросить тебя…

– Оставил – так оставил… Жалко казака, хороший мужик. Судьба не в ту сторону повернула…

– Хороший… – поддержал Терентий. – Якутку высмотрел.

– На свадьбу не приглашал?

– Заикался… Павел Васильевич, лето уходит, поторапливаться надо. И Дежнев не доволен воеводой, хотел узнать… Да тот только рявкнул: «Узнаешь!» Вот и пойми начальство. – Павел усмехнулся. И поторопились каждый по своим делам.

 

Купец Гусельников выполнил все договоренности с Кокоулиным, прислал необходимые бумаги на посылки казаков, как и полагалось по уставу крепости.

Наступил день отплытия. Гарнизон крепости был уже построен. Под оружейные выстрелы Павел Кокоулин поднялся на коч. Однако за минуту до этого его резанул отчаянный взгляд Францбекова, брошенный им на оружие десятника, прикрепленное к поясу.

– Завидная отделка, – определил воевода да так сказал, будто надеялся, что Павел тут же снимет и непременно предложит пистоль воеводе. Но десятник подкинул руку к козырьку:

– Поминок Ивана Куницына – оружейника с верхней Лены.

И тут как раз ударили барабаны, подняли якоря и кочи распустили паруса с попутным ветерком. Только отойти от пристани, как на берегу реки у крепости заиграли рожки, барабаны – дали отбой к отплытию кораблей. Колокол на входной башне также оповестил об остановке флота.

Казаки на берегу вскинулись в ружье. Подле Францбекова стоял Стадухин с Иосифом Степановым, дьяком.

Десятник Кокоулин решил, что произошло изменение в приказе воеводы. «Так оно и должно быть, – подумал он, – я готов передать командование походом Стадухину».

– Отдать якоря! – скомандовал Кокоулин и вскинул руку, ожидая распоряжения воеводы.

– Опустить флаги! – послышалась команда. – Командир флота – на берег!

Десятник с хорошей выправкой сошел с корабля. Тут же к нему был приставлен конвой.

– Десятник Кокоулин будет распракован, в сыске, – заявил воевода. 

Иван Акинфов разоружил Павла. Вдруг появился Скалозуб:

– Хотим знать, в чем вина Кокоулина?

– Десятник будет под следствием. Казаки-моряки, сойдите с кораблей и в казармы! Марш! До особого распоряжения, – заявил воевода Францбеков. – Выемной, займитесь осмотром кораблей.

Кокоулин увидел с берега, что его матросы не собираются выполнять команду воеводы, правят оружие. Столкновения никак нельзя было допустить. Францбеков и рассчитывал на бунт казаков, другого козыря у него не было, чтобы остановить флот.

– Воины мои, – во весь голос скомандовал Кокоулин, – отряд с кораблей – марш на берег!

Соколик сразу схватил мысль командира: «Ясно, к чему все затеял воевода, – бунт, чтобы разоружить моряков, отнять суда, расформировать отряд, изъять в государственную казну все, что добыли казаки. А Кокоулина объявить неслухом, заварзой за неповиновение, за бунт».

Францбеков рассчитывал на то, что десятник не сойдет на берег, окажет сопротивление со своими казакам. Уже был заготовлен указ по воеводству, в котором Францбеков объявлял казаков отряда бунтарями, помышлявшими захватить власть во главе с десятником. В результате этой операции Стадухин должен был получить из рук воеводы флот с обновленным составом матросов.

 

Как говорится, сколько веревочка не вьется, а конец найдется.

Федор Охлопков, сыскатель неправды и плутости, легко обнаружил, что казаки не получали государственного довольствия, а в бумагах в Москву было отписано: «Воевода Францбеков не имеет задолженности перед казаками. Ясак с населения не получен». На самом деле воевода прибрал его под свою руку. Сыск на Францбекова как на государственного преступника Охлопков послал в Москву. Однако в пути человек Охлопкова исчез и до сих пор неизвестно при каких обстоятельствах. Соответственно и сыск в столицу не дошел. Тем временем воевода расставил вокруг Охлопкова сети. Его люди, брат Леонтий и Осип Головинов были объявлены вымогателями. Охлопковцы докопались, что Францбеков умудрился заполучить два корабля с зельем и свинцом, предназначенным для Мангазейской крепости. Аферу воевода провел со своим подельником Ивашкой Копыловым. 

А дело было так: Ивашка с одного корабля перегрузил на свои кочи зелье и свинец и увел его по Енисею в верховье реки, а деньги за проданный груз попали в карман Францбекова. Второй корабль просто исчез. Федор Охлопков не оставил без внимания не только преступление воеводы с зельем и свинцом, но и исчезновение оружия, которое ушло из крепости с казаками, перешедшими в насельники.

Как правило, разбойная добыча уходила в Москву – в надежные руки подельников воеводы. И вот как только целовальник Матвей Ребров – один из многих ходоков Францбекова вернулся в крепость, за ним тут же и нелегальный соглядатай, который и доложил Францбекову: Матвей Ребров не передал то, что должен был, куда следует, а исчез из столицы. Выслушав донос своего тайного ходока, Францбеков пригласил к себе сначала доверенного человека Реброва, а позже и его самого. Матвей шел к хозяину с уверенностью, что тот ничего не подозревает, а как всегда – даст очередное поручение, ведь далеко не каждому доверишь «личное» дело. А проколов не должно быть ни при каких обстоятельствах, что Ребров знал совершенно четко. Тогда и вознаграждение соответствующее, воевода на это не скупится. Разве только случаются задержки, как сейчас, так это не беда – время терпит.

Ребров вошел к воеводе без доклада – воротника* под дверью не оказалось. Навстречу ему вышел сам Дмитрий Андреевич.

– Мотька, вот и жди тебя! Великий государь… – по-свойски принял воевода своего приближенного. – Да ладно оправдываться, дела поважнее есть. Пошли!

У надолбов** стоял немереной силы детина – казак Голый. Воевода легко сбежал по ступенькам, не держась за стойки с перилами, и по-молодецки вскинулся в дрожки, поторопив Реброва.

Подъехав к старой часовенке на краю крепости, все трое спустились в хорошо заделанный подземный ход. Францбеков шел впереди, за ним Ребров, замыкал шествие Голый. Захрустела, застонала несмазанными шарнирами железная дверь, в проеме появился человек в черном и с факелом в руке.

Прошли вглубь прохода, дверь, лязгнув засовом, плотно закрылась. В одиночном каменном вырубе (отсеке) сидел под цепями человек.

– Поликарп, поднеси огонь, пусть Ребров посмотрит.

Как только осветилось лицо сидевшего, Ребров вскинулся:

– Опытовщик Постников! – и уличил себя,  опустил голову.

Не успел и слова сказать, как был скручен. Постников погремел цепями, но не поднялся с каменного пола, установившись на Реброва, ощерился:

– Ну, мил-человек, сказывай…

– Куда дел посыл!? – досказал Францбеков, придвинув факел к лицу доверителя.

– Доставил без крошечной утайки, по твоему, Дмитрий Андреевич, повелению. Навет на меня. Ты же знаешь: служу тебе истинно, как Богу… Не верь козням, воевода.

– Под камень его! – вздыбился воевода. – В шурф! И держать на постной выти. – И захлопнул входную дверь.

 

Обычно ровная серая гладь реки сейчас была черной, изрезанной наносными полосами волновых гребней. На береговых откосах понуро стояли облысевшие проталины. Узкие луговины с прокосами напоминали об ушедшем лете. Нековаными копытами постукивая о землю, лошадь шла привычно, позванивая удилами. Дежнев удивлялся: «Даже успевает обкусывать молодые побеги тальника». Он был весь в ожидании встречи.

Абакаяда заволновалась, встретив своего тайона. В избе застоялся запах вареного мяса, было душновато. Семен оттолкнул тесовую на петлях дверь, дал полоску для прохода воздуха. Абакаяда подала от камелька на стол котелок с оленьим мясом, поставила хлебальную чашку. На столе уже были две деревянные ложки, перед каждой – по куску лепешки из несеяной  муки.

– Ты моя радость, – Семен обнял молодую якутку за тонкую талию.

Абакаяда затрепетала, посмотрела ласково.

– Жалко – выпить нет, – посетовал Семен.

Девушка метнулась к простенку и выставила чумашик на стол. Семен сунул нос:

– Ого! Жить можно… – и поцеловал Абакаяду.

– Я сейчас вяленой рыбы принесу, – с легкостью крутнулась якутка и выбежала в сени.

Абакаяда принесла на щербатой доске разделанного ленка. Дежнев подсел к столу. Отпил глоток самогона, Дежнев велел убрать спиртное и не спускал взгляда с натопыренной груди девушки. «И вправду – хорошо жить на белом свете». И он отложил ложку, притянул к себе зардевшуюся молодую красавицу.

– Я боюсь, – прильнула она к нему. – Ты большой… – втягивала носиком воздух с груди Семена. – Ты мой тайон… – повторяла якутка, прильнув к нему. Она коснулась щекой бороды Семена, он затих, замер от этой ласки, весь подобрался, как зверь перед прыжком. Он обнял Абакаяду и впился в ее губы. Она запоздало забилась в его объятиях. Он почувствовал соленый вкус своей же крови… И ничего сладостнее в жизни, казалось, не было.

В камельке в то же мгновение вспыхнул огонек. В приоткрытую дверь хатона влетел стремительный луч солнца, в его желтизне заплясали пылинки. Семен все еще глубоко дышал, как после длинного бега… Абакаяда словно замерла, теребя под собой белую шкуру оленя.

 

Ветер донес полурастворившийся в пространстве голос зверя. Прилетевшие на косу чайки кричали пронзительно и смело, макая прямые чешуйчатые ноги в рябую воду. По краям косы уже стремительно набирали молодую листву березы.

К борту коча приткнулась с тупым звуком карбасуха. И Осип подал голос.

– Есть кто живой?

Дежнев склонился с борта, узнал гостей. Глядя на Сергуньку, выбросил веревочный трап со словами:

– Заходи с борта.

Разместились за столом в кубрике, Осип сказал, что он в крепость прибыл флотилией Хабарова.

– Новость неожиданная – видеть вас. – Подливая в кружки чай, Семен Иванович вдруг спросил: – Казаки хотят знать, Сергунька, в городе тебе быть или по морю плыть? Сказывай! Раздался ты в плече, вижу, – смерил глазом парня довольный Дежнев. – Так я слушаю.

– Как повелит Евлампий Соколик, так тому и быть. Мне люб и дедушка Осип Головинов, он же друг моего учителя Супоньки. Знать, Господь определил меня к Осипу Головинову.

– Город не рассмотрел? У нас в отряде да и в крепости изменения большие, – обернулся Дежнев к Осипу.

– Наслышан. Будем добывать свободу. Поспрашивать кое-кого надо, куда девал воевода десятника Кокоулина. Тебе не приходилось дознаваться?

– Тайна за всеми печатями, – тяжело вздохнул Дежнев. – По крепости ходят слухи… А никто не видел, куда убрали командира. Говорят, воевода вроде бы приоткрыл тайну, дескать, угнал десятника под конвоем в Красноярский острог. А так ли это?

– У меня к тебе, Семен Иванович, маленькая просьба: мы у тебя побудем, я хоть и сказал о флоте Хабарова, так он на пути в крепость, сегодня-завтра будет здесь. Но о том пока никто не должен знать. Ты бы ко мне прислал отца Никиту, хочу его увидеть.

– Проще пареной репы! – навострился Семен Дежнев.

– Да не торопись, пусть к ночи придет.

– Как скажешь, Осип.

– Вот и славно. А мы пока спроворим, чем повечерять.

– Пошто так-то, пришлю скоромную еду.

– Знаю, знаю, Семейка, ты здесь у воеводы живешь, как у Христа за пазухой, говорят, в начальство выходишь. Слава Богу!.. С дураком хуже найти, чем с умным потерять. Где зимовье, там и крест… Я все собирался Сергуньке-курощупу рассказать о якутском крае, просил меня не раз, да все дела неотложные… А теперь и время, и желание. Ты ступай, Семейка, на службу, а мы тут по-хозяйски и управимся.

– Я и на коч-то забежал – бахилки прихватить в дорогу. Посылают меня в сторону священного озера.

– Знаю, знаю озеро якутов… Сайсар… Расположено в долине Туйамада. Здесь впервые останавливались предки якутов Омогой и Эллей. По легенде озеро названо по имени жены Сарабай бая – Сайсар.

– Ну я полетел, – заторопился Дежнев. – Постараюсь прибежать… Увижу Соколика.

– Пусть зайдет, – присаживаясь а лежанку, попросил Осип, а Сергунька уже примостился слушать своего учителя.

– На великой реке, – начал свой сказ Осип, – принято было вести отсчет дням с наступлением тепла, проще сказать, – навигации на реке, когда уносит лед. Это и есть начало года. Тогда просыпаются от зимней спячки и леса, и луга. Вот в это время и был заложен Ленский или позже – Якутский острожек. Основателем его был енисейский казачий сотник Петр Бекетов. С этого момента начался непрерывный ряд походов не только вниз по Лене, но и в стороны от нее. Не обходилось и без жестких мер, когда надо было обложить ясаком туземные племена. Острожек постепенно приобретал независимость от енисейского воеводы. Поход Бекетова окончился успешно – привел тунгусские роды – Долганский и Жиганский в русское подданство. Позже Жиганское зимовье стало опорным пунктом для освоения северных земель, лежащих по нижнему течению Лены.

– Мне дедушка Супонька рассказывал, как казаки одолевали путь из-за камня до Мангазеи, с боями шли в Енисейск, потом к Красноярску. Хорошо помню дедушку Данилу Пермяка, основавшего крепостицу на Кане – притоке Енисея.

– Без могутных людей русских – казаков, промышленных, торговых ходоков, мастеровых, насельников не осилить бы неведомые пространства Сибири, мой мальчик. А где зимовье – там крест, где острог – часовня, где город – там монастырь… Не все гладко складывалось в отношениях между русскими воинами. Вражда мангазейцев с енисейцами прекратилась только после основания Якутска. Между русскими и якутами все еще нет полного согласия. Верх одерживают то русские, то якуты. Атаман Иван Галкин в 1634 году дал сражение, которое имело плачевный исход для казаков. Часть их была перебита, сам Галкин получил раны. Якуты решили окончательно взять острог: собралось до восьмисот воинов во главе с Мымаком. Галкин отправил против них вооруженный отряд, вступивший в кровопролитное сражение. Казаки потеряли большую часть своих лошадей. Якуты гнались за нашими воинами, но те успели забежать в острог и закрыть ворота. В ответ якуты окружили острог, собрали сухих веток, бересты и пытались поджечь. Пришлось казакам палить из ружей и навели на якутов такой ужас, что те начали переселяться через горы на Вилюй.

– Дедушка Осип, почему якуты так боятся оружейной пальбы?

– Боятся, но по-особому: не убегают от выстрелов, – заверил Сергуньку Осип. – Уткнет нос в землю, выждет, а потом опять в бой идет… Казаки енисейские, мангазейские, томские, жившие в Якутском остроге, стали называться якутскими. А сама крепость два раза была перенесена на новое, более удобное место. Тогда особенно был силен дух завоевателей.

– Слышал я, дедушка Осип, о казаке Елисее Бузе. Что он такого сделал?

– Был он енисейским десятником, смелым, решительным. Ему поручили призвать к себе вольных людей и вместе с ними осмотреть все реки, впадающие в океан, чтобы обложить прибрежных жителей ясаком. В течение шести лет ему это удалось… Труд многих людей и в первую очередь – первопроходцев позволил учредить на ленских землях Якутское воеводство. Мысль о его открытии подал царю Михаилу Федоровичу бывший мангазейский воевода Андрей Палицын. А порядки в Якутском остроге были жесткие – делать всякие дела – только по государеву указу, по памятям из Енисейского острога. Строго-настрого наказывалось: «…вина не курить*, и пива не варить, и зерни у себя и продажного питья не держать, и с иноземцы и с промышленными людьми никакими товары не торговать, и на промыслы на себя не посылать».

– А купец мог потратить свои деньги на приобретение ценных шкурок?

Осип немного передохнул, вглядываясь в Сергуньку и пытаясь понять, что встревожило парня. 

– Не мог, потому что начислялась государственная десятина от продажи товара. И это были большие деньги… Ты, Сергунька, молодец, что вникаешь, ведь в жизни есть все – и горькое, и сладкое. И чем жил и живет человек? Кто его окружает? И мы друг от друга познаем мир. Каждому отмеряется Господом нашим по силам и воздается – по заслугам…

 

Францбеков порол у столба якутского коня-неслуха. Увидев Дежнева, велел ему идти в пыточную избу. Во второй ее половине сподручный воеводы Земцов, вместо Постникова, пытал старшину Гредасова за утайку золота в походе за ясаком. Ему помогал опытовщик** Фролов. На тяжелой скамейке сидел палач без дела, ожидая своего часа.

Францбеков вернулся умеренно распаленным. Бич откинул за порог, скорым шагом подошел к Гредасову, еще не остывшему от «горячих слов».

– Старшина, сколько взял золотого песка с Табагира?!

– Дмитрий Андреевич, бунта не было, а песок весь без остатка ушел в казну.

– Кычкин, приведи в чувство старшину! – приказал воевода палачу, ища место присесть.

Палач с закатанным рукавом встал с лавки, «наострил» кулачище. Старшина Гредасов неплохо знал Кычкина, но сейчас увидел его совсем другим, преобразил его приказ воеводы. Кычкин для устрашения не торопился выполнить свою обязанность, разминал себя, приобретая чувство неоспоримой власти и своей незаменимости в большом деле.

 

Семен Дежнев взглянул на Францбекова – успокоился воевода после порки жеребца. «Как бы не запорол до смерти», – подумал он. Еще вчера он обратил внимание на коня игреневой масти с темными пятнами на спине, когда какой-то тайон подъехал на нем к дому воеводы. Бойцовский жеребец водил глазами, отыскивая неприятеля, всхрапывал, подергивал короткими, сильными ногами. Семен увидел на ступеньке крыльца Францбекова и поторопился уйти, почувствовав неловкость… А Францбеков не мог сдержать своего восхищения конем. Не утерпел, сразу быстрым шагом подошел к хозяину.

– Боевой конь, у нас нет такого пролазного, неплохо бы иметь. По-якутскому обычаю: если старшему понравилась вещь, младший по званию предложит взять ее в виде поминка. Но брать или не брать – решает тот, кому оказана честь.

Воевода, любитель коней, не упустил случая и глянул в зубы коню, будто уже сторговался. Жеребец почувствовал чужой запах – отмахнулся от воеводы и звездонул норкой по скуле воеводы, высек слезу.

– Ах-ты, якутская тварь! Вяжите его к столбу, – в гневе приказал он денщику.

Чтобы не видеть расправы, тайон постарался поскорее уйти за ворота со своими сопровождающими.

На следующий день Францбеков с плетеным бичом, на конце которого был свинцовый наконечник, вышел к коню. Мастерски просвистел бич двойным звонким щелчком. С волчьей хваткой предстал перед жеребцом.

– Сбрось с него эти пожитки, – коснулся воевода седла. – Конь напряг уши. Денщик сорвал седло и жеребец затрепетал, пытался вздыбиться, но потяг не отпускал его. Бич засвистел под жеребцом с оттяжкой. Конь рванулся изо всех сил, уперся передними ногами в землю, присев.

– Неслухов у нас нахаживают, – сверкал воевода бичом, кривя рот, – а за удар снимают голову…

Ротозеи уже обступили столб, подначивают:

– Не бывать тому, чтобы любая скотина не пошла воеводе на поклон.

Францбеков все нахаживал коня, показывая свою удаль. Жеребец храпел, давясь пеной. Из хребта высекалась кровь, разбрызгиваясь вокруг от бича.

– А ну, покажи свою прыть! – подавал голос Голый.

Свинчатка угодила в глаз скакуну, сгусток стрельнул в столб и угодил под ногу воеводе. Тот подскользнулся и еще больше озверел.

Кое-кто из толпы удивлялся: куда девалась столичная милость, любезная улыбка, снисходительность к низшим чинам, отцовская настороженность? Казаки любили воеводу и в то же время боялись его. А за что? Прямо сказать не могли. Что-то в этом человеке было такое… Иные пытались вникнуть, да отступились – не стоит теребить душу. Ну а что коня забил, так снял с сердца камень… И людям не прощает грехов, направленных во зло воеводе. «Смотрите, господа! – говорят его действия. – С каждым может такое быть. Не смейте допускать неповиновения, поздно будет просить пощады».

Вот и старшина Гредасов не исполнил наказ воеводы.

– Ну, так что, старшина, скажешь по поводу песка?

После кулаков Кычкина Гредасов понял: третьего вопроса от воеводы не будет.

– Пожалей родителя своего, – как в тумане, услышал он голос воеводы.

– У меня песка нет и его не может быть…

– А у кого он есть? – не дал договорить воевода. – Ты должен был на стол мне положить… Кто знает, как надо расходовать казну при столь сложном хозяйстве?! Если есть предположения, у кого золотой песок, исправь свою погрешность – и дело с концом. Служи. Государь оценит твою склонность к сыску. И до полковника казаки доходят под его великой рукой.

– Даю слово! – опустил голову старшина. – Скажу…

– Отпустите Гредасова! – распорядился воевода. – На что нам хороших людей унижать? – И тут только увидел Дежнева. – Вот ведь как, Семейка, не догляди – тот же Земцов науськает Кычкина – убьют человека и не спросишь, за что-про что… Это же люди, а не кони якутского тайона. Скотина – она и есть скотина, – дотронулся до своего подбородка Францбеков. – Так и чего? Без зубов будешь. Не догляди – и в кармане шиш оставят, по миру пустят, пойдешь – никто не пожалеет. Я вот зачем позвал тебя, Семен Иванович! Бозекова ты ведь знаешь?

– С него привезли ясак. Неплохой князец, с понятием.

– Вот я и хотел тебя расспросить.

– Можно, правда, всего не обскажешь. Просил Бозеков ополовинить взнос ясака, точнее – поделить на два взноса. Посмотрели его амбары по-доброму, договорились…

– Погоди, погоди, как ты говоришь? Князец – человек с понятием? Так мы тут великое дело затеваем, иначе и не назовешь. У государя нашего Алексея Михайловича грядет славная годовщина. Так не нам ли, его рабам, заслать в Москву поминки? Что скажешь, Семен Иванович?

– Дело хорошее…

– Да ты не томи душу, вот и взвали на своего понятливого князьца… Пусть поразмыслит, что он хочет послать нашему царю. Обещал же он служить верой и правдой…

– Знаючи недруга, на что и пир…

– Ты к чему это, Семен Иванович? – блеснул глазами воевода. Не выказывал себя до поры до времени, знаю тебя не понаслышке… Душа-то она какая? Бывает, диву даешься – перевернет все в тебе, да так, что додумаешь и сделаешь, как надо. Ступай, лети к князьцу Бозекову.

Воевода дал понять, что разговор окончен – договорились, как и полагается, начальник с подчиненным.

 

Не сказать, что в крепости жизнь была непутевой. За ее стенами – одни порядки, в ней самой – другие. Вроде, не было резкого различия между людьми, но жили по своим законам.

Каких только строений не возводили свободные люди, прильнувшие к острогу! Даже в своей лодке под козырьком располагались как бы ненадолго. Откуда взялись и куда собираются уйти – только одному Богу известно. Но самое тесное общение – день базара, когда люди стекаются изо всех уголков по дорожкам и улицам на главную площадь. Какого товара только не было! Откуда что и бралось?! Базар делился на два рукава. На одном живность – от рыбы до коня, на другом все, что угодно, но главное – мягкая рухлядь, в том числе соболь непоротый, ножи отменные и золотишко – из рук в руки под телегой, с винцом под закусочку. Также негласно предлагался и другой, живой «товар» – девицы и женщины: чем младше, тем дешевле: 16 лет – 2 рубля, с 17 до 20 – 3 рубля. Торговаться любили – по восточному обычаю. Выиграешь на копейку – радость, а другому и без барыша неплохо. Бурлит и клокочет людская речь. Иногда так разойдется покупатель или продавец, что и по морде выпросит, а исправник при мундире начеку. У каждого свой интерес. Кое-кто не раз на скамье был порот. Завязал? Да нет! Опытнее стал – всего-то.

Семейка Дежнев в крепости зря времени не терял: и оставленные корабли пригодились, и с казаками местными сошелся, подружился с Елисеем Бузой. Когда он вернулся со сбора ясака, где другие успеха не имели, воевода стал смотреть на него по-другому, ведь казак ничего не утаивал, не скрывал, к тому же – не хвастал своими результатами. Только и скажет: «С Божьей помощью справились…» Видно было, что Дежнев честен, беспокоится за государственную казну. Притом – осторожен, умен, не принимает бой, а идет на переговоры, в отличие от других.

Однажды в разговоре с воеводой Семен выразил мысль вслух, не попросил:

– Неплохо бы избу за крепостью из бревен поставить на берегу – к флоту поближе…

– И в чем дело? Лес есть, точи топоры! Да готовься в поход на Вилюй… Шалят якуты – ясак не платят, государя не признают…Семен Иванович, у меня сегодня чаепитие. Не откажи в любезности принять предложение.

Дежневу было приятно такое слышать. Ни один год провел он с казаками в походах, знал – редко кого приглашали в дом воеводы. Другое дело – перед строем отметить десятника, сотника, старшего казака, которому было поручено командовать походом. Конечно, Дежнев замечал за Францбековым перехлест в его отношениях к людям. Однако признавал за ним и справедливость требований в отношении внутреннего распорядка военной жизни. И если и замечал какие-то недочеты в этом деле, относил их за счет нерадивости подчиненных. Вот такая двойственность в воеводе Дежнева настораживала. 

У воеводского дома уже собирались чиновники к застолью. По чину ставили коней, с завидной выправкой поднимались по лестнице. И дежурные казаки были при параде, вели себя так, словно отмечали крупную воинскую победу.

Дежнев пришел пешим, в опрятном казацком обмундировании с медалью на груди. Его сразу провели на отведенное ему место. Столы, покрытые светлыми скатертями, были заставлены холодными закусками. Семен сразу отметил их разнообразие. Невольно вспомнил, что у них на русском Севере было все проще – общение друг с другом, само застолье, хотя, признаться, он из крестьянско-рыболовецкой семьи. Столы тоже умели уставить разносолом. Но такого изящества не видел: у каждой тарелки – дорогая ложка, серебряная вилка, в золоченой оправе нож, фужер на высокой ножке из цветного стекла, а рядом – пузатенькая рюмочка под крепкую водочку.

Пудовый запеченный на углях осетр уже намечен рисками острым тонким ножом, что не давало усомниться – его можно брать. Явное мастерство повара! «И мы не лыком щиты, – подумал Дежнев. – Кто знает налимью печень из только что выловленной рыбы в раскладке с ревенем? Готовить – искусство. Горе упустить сок! Стоит того, чтобы ни на минуту не спускать глаз с горячих угольков, только на хороших лиственничных камельках держатся жаркие угли. Но недопустимо, чтобы пламя вырвалось на нежную кожицу печени… Ее предпочтительно пробовать после рюмки крепкого спиртного. И тогда уйдет печеночка с языка за милую душу, оставив маслянистый, обвораживающий вкус – вроде и не было перво-наперво спиртного».

Кому приглянулся окунь, приготовленный на рожне – берет, не стесняясь. Рядом – карась в сметане. Осетра уже гости разобрали по тарелкам. Осетр осетром, а на Лене самая плотная и душистая рыба – окунь. Уха, само собой, – наваристая. Едят эту рыбу, не прикусывая хлеб, исключение – дикий зеленый лук. Под рыбу, мясо – разное спиртное. И никто не вспомнит о запрещении винокурения. 

По всей тайге от Байкала до Якутска лучшего мяса нет, чем язык дикого оленя. И готовят его по-особому. Ни в коем случае нельзя его переварить, а вот не доварить самую чуточку – не помешает, чтобы и пленка не лопнула на нем и перед подачей на стол снялась рукавичкой. Готовит язык мастер особой закалки. Под эту закуску идет только водочка. Идет – словно по утренней росе босиком – с удовольствием.

Перед тостом воевода преобразился, настраиваясь, поднял золотой бокальчик и сказал короткую, но яркую речь. Дежнев поразился: «Надо же! Как сказал! Вроде и ты все знаешь, а его слово зажигает, вдохновляет, даже осчастливливает, что и умереть на людях не страшно. Воистину – хозяин!» Когда есть порыв – никакая беда не способна унять разгоряченное сердце казака.

В самый ответственный момент застолья, когда гости уже вошли в свою «стихию» – под нарядный пирог с кедровыми орешками из сеяной муки и наполнили большие бокалы густым темным вином, вдруг, именно вдруг Иван Павлович Акинфов сказал:

– Слово имеет Семен Иванович Дежнев. – Семейка не ожидал такого подвоха со стороны помощника воеводы. Но делать нечего: «Как не встать?!» Да еще Акинфов сильным голосом добавил: – Семен Иванович, как ты думаешь замирить русских с якутами?

За столами пошел шепоток и тут же затих. Каждый ждал, что ответит Дежнев.

– По моему умишку, – начал Семейка, – стоило бы спросить царька якутского народа, что он думает о своей вольности. Коль он обязался служить русскому государю, так должен отвечать за поступки, за мир. Резонно с него спрашивать за неблаговидные действия якутов. Тогда и не будет переспелой лапши… А мы, русские, не можем допускать у них подавленности, даже через мелочи. И тогда якутский народ почувствует в себе ответственность за жизнь. И появится желание платить ясак – для поддержания мира. И не такая уж для них тяжесть – десятина. Сами они нам не откроют своих возможностей, значит, надо их привлекать к нашим хозяйственным делам. Если так не будем делать, сборы ясака еще более уменьшатся. Что говорить, я совершенно растерян, куда и за что канул наш командир Кокоулин? А нам ведь предстоит поход в холодное море. Кто нас поведет?..

– Ты, Семейка, говори, да не заговаривайся, – перебил казака Зимин. – Мы сюда собрались не решать дела заезжей избы. – За столом зашумели. Кто хотел знать о десятнике – не дали говорить Зимину, а кому было все равно – смотрели в рот воеводе, ждали, что тот скажет.

– Семен Иванович, у нас каждый отвечает за себя, – незамедлительно встал Францбеков, – а все мы вместе – за жизнь и распорядок в нашей крепости, так что ты не шибко-то ерепенься. Ишь чо сказанул! – поднял голос Францбеков и взглянул пристально на городничего, ведущего застолье, а тот – на пятидесятника Гришакова. «Столы» разгорячились. Пятидесятник вдруг зааплодировал, гости подхватили.

– Стоп, стоп! – поднял руку воевода. – Храм Божий я задумал расширить. И слава Богу – дел в нем много… – Воевода посматривал острыми глазами на Дежнева. – Много золота взяли с Уренхая? Или от незнания говорят…

Дежнев не сконфузился, выдержал паузу:

– Когда мы молимся, говорим: «Да будет воля Твоя, Господи». Божья воля – спасение людей. Храм расширять – хорошо… Вызрели. – Воевода скривил сочные губы.

– А я не ошибся в тебе, Семейка Дежнев. Про золото скажешь?! – поднял голову воевода, остановил на Дежневе уже въедливые глаза, помолчал.

– Что здесь происходит, Дмитрий Андреевич? – спросил Акинфов, не вставая из-за стола. – И хлебными запасами, и зельем, и свинцом ублажили, а они, – кивнул в сторону казаков, – на платье деньгами хотят…»

– «А без денег жизнь плохая, не годится никуда», – затянул Гришанов окрепшим голосом.

– Погоди, Артемий, – остановил «певца» Акинфов! – Если воевать юкагирей или Мымака, главу намских якутов, а потом приручить их, огребем пластины соболевые да и «зуб» немеренный… Что ты скажешь, Дежнев?

– Целовальник Иванов разберет форс, – отговорился Семен.

– Семейку пошлем за тридевять земель, а, Дмитрий Андреевич?! – зашумели казаки. Раздвигать границы… Казна воспрянет.

Дежнев улавливал в разговоре, что казна у Францбекова не должна бы пустовать. Если и есть недобор ясака с тайонов, так тут причина не в бедности населения. Не обделить себя – вот суть дела. Больших сборов не было, Дежнев знал об этом, но и те, которые поступали, – вполне весомые. А когда направляли отряд в холодное море, воевода и вовсе не нес затрат на кошт. «Отчего такая тревога о государственной казне? – и снова мысль вернулась к Павлу: – За какие прегрешения ушел в неизвестность командир?»

 

Уже светлой ночью возвращался Дежнев в казарму. Ничто не нарушало тишину. На башнях были видны головы дежурных. Воротник* окликнул Дежнева – больше для порядка, но узнав, кто идет, остался стоять в притворе ворот.

В казарме место для Семейки было отведено на нарах между своими казаками Горюновым и Заболотным. Из узкого окна сочился скупой, едва заметный свет. «Надо ставить избу», – подумал Семен. Ему не хотелось вспоминать о застолье в воеводском доме, о своем выступлении, но тщетно. Он даже не мог разгадать, зачем высокое начальство побудило его к слову. «Разве мало людей – не чета ему?» Он пытался занять себя другими мыслями: «Кто хотел отделиться от казацких нар, давно ушел, купил себе бабу, вышел за стены крепости, навесил со временем зыбку в избе для сына и живет себе припеваючи». Степке Воронову, казаку с Пинеги, он помог с переселением. Тот попросил у Дежнева денег на стройку с отдачей, а Семен и уточнять ничего не стал, лишь сказал: «Богатым станешь – тогда и отдашь».

 

Дежнев с Горюновым как-то зашли к якуту Манекею заказать на зиму подсанки для вывоза леса. Для Семена был и еще один повод – пообщаться с хозяином мастерской. Якут оказался мужиком расторопным, по внешнему виду – семейный. На потнике лежали заготовки для седла. Якутские седла Дежнев знал: уступают татарским, а вот под вьюком ходить – у якутских больше изящества. Конь чувствует ладность седла. Спроворить такое седло – уметь надо. Дежнев смотрел, смотрел, как якут приторачивал потник троесучей*, не выдержал, упрекнул мастера:

– Да брось ты оглаживать, как бабу… – конечно, сказал не для порядка, не за седлом пришел.

Хозяин предложил казакам присесть за стол. Дежнев опять невольно сравнил: «Тунгусы, буряты, якуты живут в одной тайге, почти схожи лицом, занимаются охотой, рыбалкой, а в обиходе по-разному ведут себя. У тунгусов нет ни стола, ни лавок, едят на шкуре – ноги калачиком. Якуты же за стол садятся. У них и столы, и лавки добротные, подают еду разнообразную». Дежнев вспомнил руки Абакаяды – тонкие, красивые и сама она хорошо сложена. И кофта – на русский манер, а унтики расшиты бисером со вкусом. Больше всего пленили Семейку ее глаза – как смоль и губки сердечком. Пригожая девица. Не видал он подобных якуток. Горюнов только посмеялся: «Ну, Семейка, и девка! Что спереди, что сзади!..» Собственно, больше и не пускались в рассуждения о женской красоте. Правда, пару раз прибегала Абакаяда взять воду недалеко от их коча, так Дежнев только и отметил: «Прав Горюнов: ножки у якутки – залюбуешься».

А был случай, когда казаки на базаре заинтересовались невестами. Горюнов, Заболотный и Дежнев подошли к «живому» ряду – приценились: результат удивил казаков – чем младше невеста, тем дешевле. Скажем, двадцатилетняя – три рубля, шестнадцати лет – два рубля. А для сравнения: денежное довольствие казака за год – пять рублей.

Дежнев ходил по базару и невольно сравнивал девушек со своей Абакаядой, но ни одна из них не приглянулась. Семен знал уже, сколько хочет за свою дочь Манекей, и сам же над собой подсмеивался: «Не хватит денег – коня заложу». А казаки подначивали: «Ясырку брать – сватов к царьку засылать. Нет девки пригляднее нашей Абакаяды».

– Так уж и наша?! – посмеялся Дежнев.

 

Городничий Иван Акинфов настраивал Дежнева:

– Семейка, особое внимание уделяй соболевым пластинам… И не послабляй сбор рыбьей икры и зверового зуба.

– Иван Павлович, откуда у людей соль взялась? Казаку не достается из запасов – некому солить. А без соли какая икра? Притеснять якутов – так вообще не дополучим… С ними надо уметь ладить.

– Тебя послушать, Семен Иванович, так хоть рубаху снимут.

– Договариваться важно, – упал голосом казак.

– В прошлый раз сбор ясака был неплохой. Так ты что думаешь – раздел якутов? Выскребли до головки все? Как бы ни так! Боятся они, сам видишь, а дай послабление – съедят и усы не вытрут. Вот и оправдывай доверие, воевода надеется.

Когда Акинфов видел, что Дежнев сникал, не выставляя неоспоримых доводов, переходил на свойский язык. 

– Ты, кажется, Семейка, избу сподобился ставить, так чего молчишь? О своем благополучии печешься? Похвально.

– Все мы живем, как Бог сподобил, тянем лямку и не забываем о себе.

– Что верно, то верно. Якуты – народ и доверчивый, и не очень сговорчивый. Если видят, что с них взимают непосильный ясак, готовы и за оружие взяться. Ты, Семен Иванович, не страстись без войска ступать в якутские владения, всякое бывает, по себе знаю.

– На то и особое внимание к нам, казакам, в таможной избе.

Иван Павлович с усмешкой отмахнулся.

– Давай, присядем, время есть, – предложил городничий. – Ты ведь знаешь, слыхал, наверное, якуты жаловались на жестокость воеводы при взимании ясака, так это мелкие шалости. При Головине совершались смертные казни довольно часто, а иначе нельзя было унять тайонов. После сыска Головин велел повесить два десятка лучших якутов. За что думаешь? Убили они исподтишка казака. В другой раз воевода сжег улус князьца Камыка с улусными людьми, женами и детьми, за убийство десятника казацких войск Тыльникова. Напуганные подобными жестокостями якуты оставили затею убивать русских из-за угла. Но смирение не пришло. Как ни странно, а московское волнение было подхвачено якутами. Стольники-воеводы не поладили между собой и Глебов послал в Москву донос на Головина. Оттуда для расследования был направлен дьяк Сулетов. Вскоре прибыли и вторые воеводы Василий Никитич Пушкин и Кирилл Иосифович Супонев с дьяком Петром Стеншиным. Они были назначены на должность в 1644 году. Им поручили подробно расследовать дело о жестокостях и злоупотреблениях воеводы Петра Головина. В результате воеводу отправили в Тобольск, где он был «подыман на козел»* и бит нещадно батогами.

– Все эти жестокости какое отношение имеют ко мне? – дослушав Акинфова, Семейка собрался уже подняться с лавки.

– Прямое! – городничий опустил руку на плечо казака. – Служба есть служба, у тебя дела идут неплохо. Казаки поговаривают: «Везет Семейке». И я также считаю, Семен Иванович, как говорится, ласковый теленок двух маток сосет.

– От добрых рук ничего не уходит. Были бы хорошие отношения с местными охотниками, тайонами. Но, пожалуй, самое важное для людей – слово. Иван Павлович, народ безграмотный, требовать через силу платить ясак – нет большого смысла, надо договариваться. Советь – вот конек в сборе ясака. Чтобы не потерять доверие, якуты ищут новые возможности и находят их.

В крепости долго помнили об одном случае: тайон разыскивал Дежнева, чтобы отдать ему долг. А дело было так: случилось Семену Ивановичу брать в аманаты хорошего человека, тот обещал принести за себя выкуп. Дежнев отпустил якута под честное слово. Неслыханная «дерзость» сразу облетела округу, это был, пожалуй, единственный такой случай. Якут собрал мягкую рухлядь и привез Дежневу. Удивительно и то, что о Семене Ивановиче стали слагать олонхо. Он был вхож в улусы по притокам Лены как гость, его приветливо встречали и охотники, и скотоводы.

Воевода Францбеков не без интереса расспрашивал Дежнева о походах.

– Как тебе, Семен Иванович, удается сойтись с «шитыми рожами»? Не помню такого удачного сбора в казну. У нас все больше недоборы да войны.

– Кошка лапкой, медведь пятернею, Дмитрий Андреевич.

– Н-да, поросенок только на блюде не хрюкает… Ты, Семейка, еще не сказал мне про Уренхая. Так и что мы стоим, медлим?

 

На главной площади острога собрался народ в ожидании начальства. Казаки лихо проминали коней, себя показывали тоже. Те, кто хотел щегольнуть, поднимали жеребцов на дыбки. Но и «старики» форс не теряли, молодцеватостью подживляли коней. Казаки и не догадывались, по какому поводу намечается праздник.

Семен Дежнев будто только что увидел Якутский острог и немало удивился его размаху. На берегу у самой воды даже шалашики прилепились, сработанные из прута и травы, стоят и весла для просушки да так, что не падают. А земля взялась уже во всю зеленью, виднее стали протоптанные дорожки между избами.

Удачно поставлен воеводский дом, чтобы он не заслонял церковь. Неподалеку – казенная изба. И у этих двух домов – по коновязи, которые никогда не пустовали. Кто приезжает, ставит коня к ним и бежит, придерживая шашку в казенную избу или, смиряя шаг, поднимается на ступеньку крыльца к воеводе. А то и, сломя голову, скачет, будто к отплывающему кораблю спешит. 

Дел в остроге много. Однако для казака не менее важно – заскочить в корчму – питейный дом, стукнув нога об ногу, сбив землицу с обувки. Пропустил шкалик – дела решаются попроще, и вообще радостно показать себя и на других посмотреть. Особенно приняты встречи после долгих разлук или если предстоит длительное расставание.

Сегодня глашатый верхом на коне уже объявил по улицам и площадям постановление начальства крепости о назначении воеводы в Илимские земли. И потекли людские ручейки к центру по-праздничному одетые, не смешиваясь друг с другом. В суконных одеждах синего цвета – состоятельные граждане, держатся особняком. Люди в зипунах из толстого русского сукна отдельно кучкуются. Наряды женщин также говорят о многом. Если волосы прибраны в волосник – род шапочки, надеваемой под платок, дамочка идет с особым достоинством, не спеша, размеренно ставя ногу. В кокошниках – юные особы. Если на женщине одежда из шелковой узорчатой ткани – камки, с ними и идти близко заказано, таких на весь острог одна-две.

В основном люди в грубых сермягах. А если в толпе увидишь яркую меховую дорожную одежду, значит, человек попал на сход случайно. Одежда якутов самобытна: унтики обязательно расшиты бисером, а вышивка и аппликации – от пяток до воротника.

На нижней ступеньке крыльца воеводского дома стоял Василий Кычкин уже в одеянии палача – с красными наплечниками. Мужик внушительный, широкоплечий и высокий, из-под катанной шапочки – черная тюль шторкой. От одного его вида робость берет, необъяснимое ощущение тревоги.

Выехали наконец казаки на разномастных конях, неровными рядами стали пристраиваться к лобному месту. Когда появился воевода в мундире на ухоженном саврасом жеребце переливчато-торжественно заиграли барабаны.

Францбеков с молодецкой прытью сошел с коня перед крыльцом, к нему тут же подверстались Иван Акинфов и диакон Иосиф Степанов. Они поднялись на лобное место. Кычкин где стоял, там и остался. Только подоспевший целовальник* Константин Иванов поспешно поднялся ближе к воеводе.

Францбеков окинул площадь тяжелым взглядом, будто искал кого, нашел – и сразу сменил позу, приосанился, и зазвенел его чуткий, торжественный голос:

– Дети мои, сыны мои! Воины, прославленные в боях и добывшие победы! Сообщаю вам Указ Государя нашего великого Алексея Михайловича о том, что учреждено Илимское самостоятельное воеводство. Оно не зависит от Якутска. Первым воеводою его стал Тимофей Васильевич Шушерин, прибывший из Москвы. Ура!

Площадь ответила гулким потоком. Однако народ ждал других событий. И это было видно по действиям приказчика Якова Кузьмина. Кычкин с двумя казаками суетился с батогами. И вот из съезжей избы вывели промышленного человека Дениса Булыгина, только что вернувшегося из Жиганского зимовья.

Целовальник поправил громким хыком голос и, когда ввели на подмости Булыгина, выкриком заявил:

– Вина его в том, что он спрятал четыре соболишка в штанах и не предъявил их в съезжей избе и еще отказался платить «государеву десятую пошлину». Утайка была обнаружена целовальником Андреем Дубовым. Он по поручению воеводы выехал навстречу промышленным людям и до Якутска, на дороге, осматривал у них всякую мягкую рухлядь… Так вот: чтобы не повадно было Дениске и иным людям, возвращающимся с соболиных промыслов, украдом провозить пушнину и не платить в таможенную избу государеву пошлину, наказать его строго.

В это время Дениске оголили спину и ниже, привязали к «кобыле», перед ним уже стоял Кычкин с батогами в руках. Францбеков взмахнул рукой, и палач принялся за свое дело. Теперь в разговорах и отписках в центр к фамилии Булыгин будто приклеится словосочетание – «бит нещадно батогами».

 

Ермилка-Рысья шапка нашел Дежнева, когда уже народ стал расходиться с центральной площади.

– Семен Иванович, баркас притулился к нашему кочу.

– Ну и что? Ты на коче лицо…

– Так я что проведал…

– Сказывай.

– К нам идет на баркасе беломорском Хабаров. Будет здесь завтра или послезавтра.

Дежнев призадумался: «Случилось ли что? Хабаров знает – здесь опасно для него, правит же делами Францбеков.

– А еще что выведал, Ермилка?

– Это все. И то с трудом узнал от людей о промышленнике. Только и был разговор, что везут соль. А борту с дюжину крепких, вооруженных парней. Баркасники у меня на корабле, вот я и побежал к тебе сказать… Соколика не нашел.

– Ладно, Ермилка, как говорится, баба с воза – кобыле легче. Беги к кочу да смотри – не пропусти Хабарова. Чуть что – дай знать.

Дежнев направился в церковь, а Ермилка со всех ног бросился бежать на протоку, где стояли кочи. На пересечении дорог Семен увидел двух якуток, сразу определил: та, что повыше ростом, в шапке из бобренка, в легких расшитых гуньках, – Абакаяда. Он представил ее рядом с собой – достанет до плеча. «С ума схожу что ли? – улыбнулся казак. – И впрямь Абакаяда и ростом взяла, и фигурой, редкость такое у якутских женщин… Стоп! Иду в храм Божий, а мысли только о греховном. – «Все мы находимся в пути, – вспомнил он слова отца Никиты, – все мы бежим по какому-то поприщу и у каждого своя цель. Но все проходит мимо нас, все остается позади… Ничто не наше! Что же наше? Душа! О ней одной и надо заботиться». – Да, не готов я сегодня к покаянию, не смею приступить к Святыне Тела и Крови Христовых».

С мыслями о своей греховности он вошел в храм, перекрестился. Шло вечернее богослужение. Прихожан было достаточно много – русские, якуты. Царские врата уже были открыты. Священник с диаконом молча кадили престол и весь алтарь. «Слава Святой и Единосущной, и Животворящей, и нераздельной Троице всегда, ныне и вечно, и во веки веков», – голос служителя показался знакомым, Семен присмотрелся и обрадовался, узнав отца Никиту. Любили и почитали его и казаки, и местные жители. Постепенно душа настраивалась на широкий и высокий полет. Если не упускать из сознания и сердца, что сделал для нас Бог, – в особенности даровав нам Сына Своего, Спасителя миру, – остается лишь воспринимать и благодарить. И все богослужение наше прежде всего проникнуто этим духом хвалы Троице и Спасителю.

 

Когда служба окончилась, Семен вышел из храма, пребывая в состоянии благости, любви ко всему миру. Очутился у жилища Абакаяды, удивился: «Зачем я тут?» Хотел развернуться, но увидел хозяина Манекея, окликнул:

– Капсе догор!

– Сох капсе. Эн капсе…

– Тох уляли?

– Харчи уляли!*

И оба рассмеялись. Манекею было приятно, что русский отвечал ему на его родном языке. Дежнев прошел в якутскую избу, хозяин стал готовить стол. Растопил камелек, навесил на таган котелок, подвинул закопченный чайник. Дежнев сколько раз замечал: в новом, чистом чайнике не бывает вкусного чая – всегда отдает железом. Бульон из свежей оленины быстро закипел. Манекей бросил в котелок горсть поджаренной муки, сколько-то подержал над огнем и поставил котелок на стол. Вкусно запахло мясным бульоном.

– А где твоя женщина? – спросил гость. – Ни разу не видел мать Абакаяды…

– Она погибла, когда только стали закладывать Якутский острог. Абакаяда была еще ребенком. Вот мы и живем вдвоем, управляемся с хозяйством.

– Зятя-помощника в дом надо, – заявил Семен.

– Деньги есть?

– А сколько бы ты хотел за дочь взять с меня?

– С хорошего человека столько, сколько он даст…

И начались торги. Когда уже осушили котелок, поставили на огонь чайник с водой, пришли к согласию. Манекей получит за свою дочь с казака годовое денежное довольствие, то есть пять рублей. Видно было, что Манекей рад такому повороту в жизни дочери и в то же время печалился, что придется с ней расстаться. Он предложил Семену принять в качестве подарка одну корову, их было у него две. Некоторое время Манекей сидел в глубокой задумчивости, не проявляя признаков жизни, но вдруг встрепенулся, заговорил:

– Лучше было бы жить вместе. У меня не осталось близких родственников, кроме дочери. И я хотел бы вести хозяйство.

Дежнев согласно кивнул головой. 

– Надо принять православную веру, – сказал он с достоинством.

– Согласен! – сразу отозвался якут.

– Завтра приду со сватами, в церковь сходим, избу освятим, потом и свадьбу отпразднуем.

 

На следующий день прибежал к Дежневу Екимка с реки.

– Семен Иванович, Ерофей Хабаров бросил якорь, я не проглядел, Хабарову сказал все, о чем ты наказал.

Семен тут же пошел к кочу промышленника. Приближаясь к ней, увидел наряд конных казаков Францбекова, они забирали Ерофея Хабарова. Дежнев было кинулся поприветствовать его, но ему не дали этого сделать. Есаул выкрикнул:

– Берите и Семейку, одного поля ягода.

– Не тужи, Семен Иванович, только и  сказал Хабаров.

Слова соледобытчика всколыхнули казаков, такой случай – сам подставляет свою голову под топор. Приказ воеводы взять «государственного преступника» был незамедлительно исполнен. Задержанных доставили в съезжую избу.

Францбеков с ехидцей спросил Семена:

– Ну что, фартовый жених, не вспомнил ответ на мой вопрос о золоте Уренхая? Надумал изложить? Иван Павлович, – обратился он к Акинфову, – прекрати дурацкую свадьбу Семейки. Может, ты, Семен Иванович, уже пригласил Хабарова на свою великую свадьбу? Выбор гостя чрезвычайно удачен.

Акинфов сразу велел целовальнику забрать Манекея в казенку.

– Не стоит этого делать, – вступился Дежнев. – Манекей ни в чем не виноват.

– Ты посмотри только, Иван Павлович, Дежнев-то указания воеводе дает. Поставь его на очередь – на «кобылу». Хабаров, а ты на Витиме вместе с казаком Дежневым вел переговоры о золоте с царьком Уренхаем?.. Если не готов ты, промышленник, вести откровенный разговор – на воду тебя, без хлеба, в темную. Пусть подумает.

– Мне нечего утаивать, господин воевода. Я с Семеном Дежневым знаком накоротке, а вот с десятником Кокоулиным поболе, у нас с ним деловая была встреча, хороший казак-командир. С удовольствием это отмечаю. Жаль, что в твоем воеводстве нет его.

Услышав такие слова о Кокоулине, Францбеков потемнел лицом.

– Так что думаешь? Под ружье я его поставил? Ведь против государственной власти пошел? Война русских с русскими по указу Государя не допускается… Так с чем вы к нам пожаловали? Позвольте спросить, господин Хабаров. Незаконная добыча соли карается властью, мы не можем допустить оплошности, потакая преступнику. При моем содействии по тебе принято решение, отозвана лицензия на добычу и сбыт соли… Ты, Ерофей Хабаров, государственный преступник. Будешь наказан, чтобы и иным промышленникам и другим людям не повадно было. В каменный мешок его!

В это время из-за двери появился расстроенный и запыхавшийся диакон Иосиф Степанов. Ловко прильнув к уху воеводы, что-то ему шепнул. Францбеков остолбенел, сразу отменил свое распоряжение.

А в дверях уже стол в чиновничьей форме высокого ранга князь Веретенов-младший, брат Леонтия, – Кондратий Артамонович. Воевода знал его хорошо по сыскному делу, которое вел Федор Охлопков, прибывший в Сибирь для расследования злоупотреблений должностных лиц из государева Приказа Тайных дел. В Якутске он пробыл два года. Сейчас больше всего удивило и насторожило воеводу, как удалось Кондратию Артамоновичу, столичному служаке, тайно достичь Лены-реки и с какой целью. Похоже, не случайно.

Подтянутый и крепкий в плече, Веретенов с порога – и сразу к воеводе.

– Дмитрий Андреевич до чего же красива река – мощная, вольная. И  толково поставлен острог. Захотелось сначала зайти в церковь-красавицу. А потом не дождался Ерофея Хабарова и вот явился к вам без предупреждения.

– Милости просим! Как же проглядели важного гостя? – старательно пожурил своих приближенных воевода. – Кондратий Артамонович, не взыщите строго.

– Да полно… – не дал досказать гость, увидя Хабарова. – А ты чего, знаменитый промышленник, придавленный такой стоишь? Алексей Михайлович, Государь наш великий, не преминул отметить дела твои успешные да еще и указать всякому, с кем имеешь дело, вершить его без всякого волокитства.

Францбеков не мог усидеть за столом, нервозным шагом стал промеривать кабинет, наконец остановился напротив Хабарова, сидящего рядом с Веретеновым.

– У меня казна, было бы вам известно, дорогой Ерофей Хабаров, – воевода раздраженно уставился на промышленника, – пуста. А если и не пуста, то вряд ли для богатого человека и его отряда найдутся достаточные средства. Я только что поднял на флот команду Стадухина и отослал ее в холодное море по велению Государя. И надо сказать – не оправился от столь больших затрат. Мне бы стоило просить государственных средств, чтобы залатать пробои в своем воеводстве.

– А позвольте спросить, Дмитрий Андреевич. Ты у меня, – поднял голос Хабаров, – взял под залог пять тысяч рублей наличными для погашения государственного долга. Эти деньги не поступили в Москву. И со мной ты, воевода, не рассчитался… Как это понимать?

Сидевший в глубоком молчании Веретенов поиграл по столешнице пальцами, спокойно сказал:

– Завтра я пошлю нарочного вслед за Стадухиным. А где десятник Павел Кокоулин? Надо, чтобы он сделал мне подробную опись расходов на поход флота.

– А я разве против похода Ерофея Хабарова на Амур? Никто не может подумать такого. Ерофей, а деньги давно ждут тебя, можешь их забрать, хоть сейчас… Отдаю, должен признаться, и последний резерв – двадцать пять казаков – целую четверть сотни, пушки, зелье, свинец. Обещаю в случае нужды прислать подмогу. Слышал, слышал, что ты с отрядом проник на реку Амур – по Лене, Олекме, Тугиру и Угре, впадающей в Шилку, – приток Амура. И воевал ты, захватил города местных народцев, собрал ясак.

– Привез я тебе, Дмитрий Андреевич, – вдохновился Ерофей, – подробную опись пройденного нами пути и чертежи. Приехал за поддержкой.

Настроение заметно исправилось, никто не ожидал таких скорых перемен, лишь Веретенов не разделял общего воодушевления.

– Что-то я расклеился за дорогу, – потянулся он за столом. – Чаю попью да и на покой пора. Утро вечера мудренее, так что ли, Семен Иванович? А завтра предстоит составить грамоту к Богдойскому (Китайскому) царю Шамшакану * и подобрать людей для доставки этой грамоты**. Вскоре Веретенов с Хабаровым, откланявшись, ушли.

 

По дороге к кочу Дежнев вдруг увидел идущих от реки Осипа Головинова с Сергунькой, удивился и обрадовался им, приобнял парня, уважительно поздоровался с Осипом.

– Вот так встреча! В нашем полку прибыло! – заулыбался Семен.

– А мы как раз и разыскиваем тебя, Семен Иванович. Дело есть. Вот что: князь просил тебя съездить в Мархинские горы по особо важному делу, ты, сказал он, знаток тайги и вообще свой человек. Уважь.

– Да говори, Осип, тебе и князю не откажу при всей занятости.

– Вот и славно. С тобой поедет наш казак, по дороге разговоритесь.

Казака, которого представил Осип, Семен раньше где-то видел, но выяснять не стал – не принято, да и тот не склонен был к разговору. Только и сказал:

– Семейка, возьми на хвост коня… – Дежнев понял: «Значит, кого-то надо брать с собой в обратную дорогу».

Через час Дежнев уже был готов отправиться в путь. Он приторочил в прозапас мясной муки, мешочек с солью, пожалуй, и все, не считая зелья и свинца.

Кони легко вышли через прибрежные тальники и уже продвигались в могутном лиственничном лесу. Казак поторапливал своего коня. Одолели довольно крутой подъем. Лес начал редеть, потянулись замшелые каменные набросы, всадники вошли в глухую впадину между гор, и словно перестали слышать в туманном лесу.

Конь на потяге за спиной у Дежнева был сноровистый, не тянулся, а шел, подстраиваясь под шаг впереди идущего коня. События прошедшего дня подталкивали Семена к размышлению. Он как бы по-новому увидел и воеводу, и городничего. Ведь не было зримой размолвки ни среди руководства крепости, а тем более – казаков. И только с прибытием высокого государственного человека раскрылась суть происходящего. С теплым чувством вспоминал он встречи с Хабаровым, разговоры с Осипом Головиновым, а также дни, проведенные на Верхнем Лёне, особенно беседы с Веретешкой, с Фомой Пермяковым. Подумал: «Все эти люди соединены в одно какое-то целое, словно цепь, состоящая из звеньев. И каждый из нас – тоже звено. Наверное, задание мне – соединить еще одно звено с общей цепью. Хотя неясно, за кем еду и что из этого получится. Бывает – и путик стреляет…»

Выдалась небольшая ложбинка с зеленым овсецом, кони поубавили шаг. Провожатый решил остановиться, выкрикнув:

– Семейка, треножь «рысаков», – и стал навешивать котелок на чай. Дежнев огляделся, прислушался:

– Вот и вода под камнем.

– Посидим маленько, пусть кони похрупают. Одному Богу известно, на месте ли хозяин. Я уж тут сколько не бывал, а раньше мял тропу частенько.

Они сидели на валежине, пили чай с сухариком, попутчик рассказывал о заковыристой природе горной полосы, на которой они находились.

– Да зови ты меня Гераськой, – поднял голос казак, – по батюшкиному прозванию – Анкидинов.

– Слышал, знатное имя, – признался Дежнев.

– Ну дак вот, речки, которые с гор бегут в Лену-реку, богаты тайменем, а те, что сваливают в сторону Енисея – хариусами. К чему это говорю? Рыбаки охочи за тайменем, и говорить нечего: рыба – чем больше ешь, тем больше охота. Мы как-то на большой реке видим: с острова идет флот в сторону крепости, а гребцы с трех баркасов собрались в переднем, мы задний отсекли. И сразу к трюму – отбросили траву, а там до самого днища – таймень уложен рядами величиной с весло… Подходим к воротам крепости, а около них человек шесть с кольями в руках. Мужики требуют пропустить их к начальству. Что вы, ребята? – спрашиваю я.

– Посудина пропала. С рыбой!

– Ну начальника надо подождать, – спокойно отвечаю.

– Мы посмотрим, а варнаков поищем.

– А где искать? Под подолом? Идите, ищите. Если не найдете, то ни один из вас не выйдет отсюда.

«Искатели» призадумались.

– Куда же девалась? Рыбу пусть возьмут, а посудину вернут.

– После переговоров, – завершил рассказ Гераська, – мы вернули мужикам баркас с рыбой… Шлепая ногами по илистому берегу, мужики одаривали нас хорошей рыбой. И все смеялись и удивлялись: «Как смогли увести посудину? И куда подевались похитители?»

Гераська ополоснул и спрятал котелок, поторапливаясь сесть в седло. Конная тропа обогнула заболоченную «чашку» с кочкарником и через прорезь между гор вошла в темное густолесье. Здесь было сыро и прохладно. Не томил гнус, кони, с облегчением всхрапнув, взяли обычный, ровный ход.

– Не будь на Медвежьей золотишка, гураны бы и надрывались, ругая медведей, – выкрикнул Гераська, желая приободрить Семейку. И опять ехали молча. Когда высветилась речушка и берег захрустел под копытом, ездовой бодрым голосом поздоровался, подворачивая. Дежнев посмотрел по сторонам.

– Не с избушкой ли?

– С ней. Мы, старые проходчики, чудом спаслись… – И остановил коня. – Живая еще! И хозяин, знать, где-то здесь мельтешит. Ну, Семейка, ступай на землю.

Приоткрыли наклонную дверь, пахнуло рыбным варевом. Гераська посовал нос по углам, пошарил рукой в каменке:

– Похоже, наш хозяин не снялся со стоянки, разве только отлучился.

Дежнев вышел из избушки. Солнце уже скатилось по зубчатой горе. С реки донесся стук топора. «И что же Гераська держит тайну – не рассказывает, кто же такой хозяин? Видать, не простой казак, если сам Веретенов попросил доставить его».

С реки по отмытому берегу вышел сутуловатый дюжий мужик. На нем был причудливой формы головной убор, скорее всего – от солнца, но самое необычное – роговые очки на орлином носе. 

Вместе с Дежневым мужик вошел в избушку. Встреча с Анкидиновым была отнюдь не бурной. Они постояли один против другого, привыкая к тусклому свету.

– Кого я вижу?! – воскликнул надсаженным голосом хозяин и крепко обнял Гераську. – А чего же растерялись? И стол не накрыли, и чаю не изобрели. Не по-русски. Исправим положение. У нас ведь как, молодые люди? Из-за стола – тогда уж и за слова… А зовут меня Петр Петрович. Что ж ты, Герасим, не просветил Семена Ивановича? – с глубоким вздохом попенял хозяин. – Я и по сей день в сыске, – растягивал слова Петр Петрович, – и по всему видно – придется еще, как говорит местный народец, намять путик… Головин я, Семен Иванович, служил нашему государю по чести и совести в должности воеводы. Да последнее мое «прегрешение» – не дал Францбекову заточить Ерофея Павловича в каменный мешок. Через Веретенова отписал нашему Хабарову отыскивать и добывать соль. Мы ведь, Семен Иванович, не сидим в лесу без дела.

– Петр Петрович, а мы прибыли за тобой, Веретенов распорядился. Головин поднялся с лавки.

– Слава тебе Господи! – и осенил себя крестным знамением. Вышел из избушки.

Убывающая луна и мерцающие звезды – явные предвестники предрассветных заморозков. Вскоре луна и звезды погасли, а из низин над речкой стал подниматься незримый туман. Петр Петрович и не заметил, как долго он просидел на комлистой чурке, его не тревожили ни сырость, ни подступившая дрожь в суставах. Наконец он поднялся, окинул взглядом тайгу:

– Ну что ж, видно, конец крамоле, зачинщик ответит.

Кони уже стояли у самой двери под седлами, они были легко завьючены скупыми пожитками опального воеводы. Ехали, поторапливая коней. Открытый проход от реки всадники одолевали через густой тальник, особым образом обработанный когда-то казаками в виде туннеля: его гибкие вершины были связаны, поэтому путникам приходилось пригибать головы.

– Так значит Веретенов развенчал Францбекова? – поднял голос Головин, – этого надо было ожидать.

Дежнев не ответил, отдав повод коню.

– Так говоришь – без единого выстрела «сошел» воевода?

Дежнев и на этот раз промолчал.

Как только кони сошли в вязкую болотину, убавили прыть, пружиня, выхватывали ноги из жижи. Гераська гыком дал понять – пошевеливайте коней, чтобы не засосала трясина. А Дежнев подумал: «Почему Гераська другим путем возвращается – спрямить путь захотел что ли?»

И вот на горизонте показались стены крепости. Проезжая по Полковой улице мимо купеческого рынка, Семен увидел Соколика, придержал коня, пропустив вперед своих путников.

– Евлампий, ты что ж никак собрался жениться?

– Жениться не напасть… Я уж представил себе, – посмеялся Соколик, – Скалозуба под венцом… Вот и отец Никита от храма идет.

– Заходи ко мне, Семейка, обсудим твои новости, – предложил иеромонах.

– Тебя, Семейка, спрашивали казаки. Тоже свадьбой интересовались.

– Передай – скоро буду.

Доброжелательность короткого общения немного сняло напряжение последних дней, и сразу мысли о невесте горячей волной подкатили к сердцу Семейки, захотелось ее увидеть: «Как там она без меня? Доложу о выполнении задания – и к ней…» 

 

Манекей встретил Дежнева настороженно, подумал, что жених пришел расторгнуть договоренность. Но увидел, что ничего такого не происходит, подтолкнул Абакаяду к казаку. Семейка обнял невесту, нежно прижал к себе, а она застенчиво поддалась ласке. 

Вдруг Абакаяда отстранилась от Семена и горячо заговорила, показывая в сторону старой часовенки. Дежнев усадил девушку на скамейку, пытаясь вникнуть, о чем идет речь. Решил, что она встревожена его арестом, но услышал фамилию Кокоулина, насторожился. Было известно – воевода отправил Павла в Красноярскую крепость для расследования. Девушка упорно продолжала объяснять свое, даже вывела его на улицу и показала рукой в сторону часовни, начертила прутиком на земле, где ее вход.

– Скажи по-русски, – взволнованно попросил Семен.

– Там Павел Кокоулин.

– Неужто наш командир? В часовенке есть подземелье – каменный карман.

Абакаяда кивнула головой.

– Его прячет воевода.

– А кто был с ним?.. Чего молчишь? – поторопил Семен.

– Воевода и большой казак.

– Голый?

Она согласно покивала.

– У меня к тебе, Абакаяда, просьба – посмотри за часовенкой, только не попадись на глаза ни воеводе, ни казаку.

– Ладно, мой тойон, – с радостью согласилась девушка и прильнула к нему, прощаясь. Она видела, как заторопился Семен уйти.

«Мастер воевода на такие дела, – подумал Семен. – Надо все обдумать, но и медлить не резон. Прежде всего переговорю с Рысьей шапкой – пусть последит». 

 

Тревога, охватившая воеводу, в связи с появлением в крепости Веретенова, понемногу стихала. «Ну что ж, – рассуждал он, – порядок в крепости установлен на должном уровне. Спиртное пресекается. Что касается пушнины, целовальник знает свое дело. Якуты, тунгусы в большинстве своем приняли Православную веру. А если и недобор государственных средств, так можно объяснить трудностями в сборе ясака. И князь Веретенов видит – меры я принимаю… Смягчил обстановку и по поводу Хабарова, когда запустил я в ход козырную карту: деньги, мол, для него лежат – дожидаются, бери в любое время. Прежние просчеты Государем списаны… И все же – по какому такому делу здесь Веретенов? Узнать бы».

Теперь в глубине души по-настоящему беспокоило воеводу одно – в его потайном каменном мешке были живые свидетели.

Казак Голый стоял перед Францбековым. Воевода чистил ногти, будто не знал, что сказать денщику. Наконец сосредоточился.

– Убрать каменный мешок, – жестко сформулировал приказ.

– Взорву! – зная, о чем речь, тут же откликнулся Голый.

– В своем ли ты уме? Веретенов раскопает… Меня в Москву, тебя на рею.

– Ясное дело, – денщик сник от неудачного ответа. 

Воевода ходил по кабинету неслышно, как выдра по мокрой траве. Вдруг остановился.

– Убрать из «кармана»-мешка все, что в нем есть. Меньше свидетелей – больше проку. Ступай.

– Меньше голов – меньше слов.

Францбеков рассмеялся.

– Пока не забыл: пошли-ка к Ивашке Копылову на Кан гонца с моим донесением, – и воевода отошел от Голого, задумавшись. – Нет, лучше приведи мне сначала ходока. Да не мешкая, управляйся с «карманом».

 

Сообщение Абакаяды заронило в Дежневе как бы два чувства – радости, что Павел жив, и сомнения. А вдруг ошиблась девка? В ночное время легко спутать, мало ли кто мог быть? За все время пребывания в остроге Дежневу не приходилось видеть, чтобы кто-то заходил или заезжал в подземелье часовенки. Никто и не заикался о существовании особой пыточной, но все знали о действующей в крепости тюрьме, называя ее каменным мешком. «Если объявить о тайной пыточной, – рассуждал Семен, – да окажется, что это не так, воевода ни под каким видим не простит оплошность. Но и умолчать – грех с себя не снимешь, казацкая совесть замучает».

В храме на службе Дежнев увидел Веретенова, но не решился подойти к нему – больно много вокруг его людей, среди которых – и Хабаров, и Гусельников. И все же на выходе из храма не упустил подходящий момент – приблизился к князю, заговорил:

– У меня есть важное донесение, прошу принять.

Князь Веретенов, кажется, и не услышал казака или не придал этому значения. Он даже не замедлил шаг, только слегка склонил голову. А Дежнев с грустью подумал: «Говорят, что этот человек на скоку коня подкует… Казаков что ли поднимать? Что делать?»

Дежнев умел сдерживать себя. Прикинул, сколько казаков у воеводы, у Веретенова, Хабарова, Гусельникова, ухмыльнулся: «Бунт вершить собираюсь…»

– Семен Иванович, – услышал Дежнев из-за плеча, – у тебя флот из скольких судов? – Дежнев обернулся – Гусельников, глаза в глаза. – Собака и в собольей шубе блох ищет, – добавил купец.

– На то свинье дано рыло, чтоб оно рыло, – откликнулся казак.

Гусельников понимающе кивнул и пошел дальше в сторону реки. Дежнев понял – надо следовать за ним.

На реке стояли на якорях разные суда – плоскодонки, баркасы, дощаники, кочи. На берегу прибывшие в крепость казаки жгли костры, видно, готовили стерлядь на рожени.

Дежнев подошел к реке, когда от берега отходила повозка городничего. «Неужели Акинфов здесь?» – удивился казак. А купец Гусельников уже поднимался по трапу на борт своего судна. Семен пошел за ним. Никто не спросил казака, зачем он здесь, и он направился прямо к капитанскому кубрику, открыл тяжелую дверь.

За столом сразу увидел Веретенова, Гусельникова. Вслед за казаком подошел и Хабаров.

– Ты что-то хотел мне сказать, Семен Иванович? – спросил Веретенов. Так говори. Вижу, удивлен ты присутствием Акинфова. Иван Павлович – государственный человек, мой сослуживец.

– Так неужто городничий не сказал вам, – неожиданно для себя выпалил Дежнев, – что Павел Кокоулин в крепости под закидом спрятан!

Веретенов перевел взгляд на Акинфова.

– Подозрение было. Однако воевода сказал, что отослал десятника Кокоулина в Красноярский острог, чтобы усмирить его казаков. Проверять воеводу не было нужды. Еще до этого случая я пытался разговорить Голого и пятидесятника Загустина, доверенных людей Францбекова в темных делишках. О каменном мешке не был наслышан, значит, он строго укрывался воеводой. А вот к тюрьме, которую тоже нарекли «каменным мешком», имею прямое отношение. И все вопросы, связанные с ней, Францбеков со мной согласовывал, надо сказать, что он считал меня ее распорядителем.

Веретенов слушал, не проронив ни слова, вроде, и не было у него до всего этого дела.

Акинфов еще не закончил свое сообщение, как Веретенов вдруг спросил, обращаясь к Хабарову:

– Камарский острог ты построил на Амуре?

– Да, я, – отозвался промышленник и просветлел лицом, ожидая, о чем еще спросит Веретенов. Но тот не спросил, а негромко позвал:

– Есаул Шестаков!

– Я здесь, – из-за спины князя отозвался есаул.

– Будем вершить царский указ. Медлить ни к чему. Все должно быть по форме и без всякого промедления. Акинфов, возьмешь Голого и Загустина – в потаски*. Дежнев, ты со своими казаками – достаточно трех человек – скорым шагом отправляйся к каменному «карману» высвобождать десятника. Скажешь Соколику, чтобы стоял в резерве со своими казаками. Хабаров и Гусельников должны подоспеть к моменту оповещения мною указа о Францбекове. Как только я это сделаю, есаул Шестаков арестует воеводу. И тут же я зачитаю ту часть указа, которая касается назначения Ивана Акинфова выполнять обязанности воеводы в Якутском остроге. После того, как формальности будут соблюдены, Акинфов должен построить гарнизон острога для оглашения всего, что произошло.

 

Воскресный день, как всегда, был шумным, суетливым, бойко шла торговля. Зазывалы оповещали о кулачной сходке. Кто хотел потешить народец и показать себя, выходили на улицы навеселе. Прошел слух, что какие-то важные новости привез в крепость московский князь со своей свитой. Было заметно, что люди подтягиваются к воеводскому дому, ожидая событий.

И вот со стороны речных ворот показались: небольшой отряд Веретенова, государственные воины, впереди в парадной форме – сам высокий чиновник. Народ расступился. Отряд прошел сноровисто и остановился у воеводского дома. На крыльцо спешно выбежал Францбеков и сразу стал приветствовать москвичей.

В этот момент прибывший Дежнев с Головиным ставили коней к коновязи. Их уже поджидал Осип. Обнявшись с Петром Петровичем, он, не медля, обратился к Дежневу:

– Семен Иванович, Господь творит справедливость, пришло время и твоих действий.

– Все готово. Иду к каменному мешку. 

Пока князь Веретенов поднимался по ступеням, есаул Шестаков стоял, как струна, отдавая честь. Францбеков, подоспевшие Гусельников, Хабаров в сопровождении столичных казаков прошли в дом. Голый и Загустин оказались в сторонке от воеводы – в соседней комнате.

Акинфов подозвал к себе денщика и пятидесятника, увел их. Вскоре все было готово к исполнению задуманного. Веретенов возвысил голос, стал читать указ. Воевода забеспокоился предчувствуя неладное, выкрикнул: «Загустин!» Но крепкие казаки обступили его, а есаул быстро обезоружил.

– Позвольте сказать слово! – взметнулся Францбеков.

Веретенов отложил на стол бумагу, смягчил голос:

– У нас здесь не дознание. Мы строго выполняем указ Государя нашего Алексея Михайловича… Уведите арестованного!

Князь Веретенов предложил присутствующим расположиться за большим длинным столом. Вошел и Павел Кокоулин, подсел к столу, оказавшись рядом с Осипом. Чуть поодаль он узнал Кангаласского князьца Бозекова Мазары, одного из лидеров якутского народа, вступившего в прямые отношения с высшей властью Русского государства. Были здесь, кроме казаков, и люди в гражданской одежде, по всему видно – не рядовые.

Веретенов поднялся навстречу Головину:

– Петр Петрович, рад видеть тебя, Господи, как я доволен, что ты с нами. – Они обнялись, постояли немного, стали усаживаться. Веретенов повел рукой в сторону Головина. – Для всех присутствующих хочу сказать: стольник Петр Петрович – воевода Якутского уезда еще с 1638 года. Он находился под следствием за так называемые злоупотребления властью. В Москве оправдан и даже ему присвоено звание окольничего – одно из высоких придворных чинов.

Головин от волнения не мог говорить, не стеснялся слез, но через минуту выпрямился, взял себя в руки, степенным голосом заговорил:

– Благодарю Бога и Государя. Уж и не чаял, что состоится эта встреча в столь важный для отечества момент. 

– Петр Петрович, Государь велел тебе передать, что он помнит о твоих заслугах перед нашим государством… У меня к тебе просьба: хотелось, чтобы ты занялся делами в крепости в помощь Ивану Павловичу Акинфову, разгребать предстоит многое… А вот как только представится подходящий случай – тебе будет предоставлена возможность вернуться в Москву.

– Согласен, – с горячностью ответил Головин.

– Считаю необходимым сделать некоторые пояснения всем присутствующим, – продолжил князь, – о преступлениях Францбекова. Детальное расследование впереди, но уже известно, в частности, от Гусельникова, что Матвей Ребров послан в Москву воеводой с солидным ясаком для государевой казны. Кому предназначалось получить его по сговору с Францбековым – не получил, не допустили. Но Матвей Ребров стал жертвой людей воеводы, не прощали они самовольства. Если проигрывали – не скупились отыграться.

Гусельников неторопливо положил перед Веретеновым бумаги с печатями. Тот бегло пробежал глазами конечные цифры в рублях, остановил взгляд на Акинфова, потом на Хабарове.

– На эти деньги, господа, можно содержать армию. В связке с воеводой был и Копылов, еще на Енисее мы его подозревали в темных делах, но улик прямых не было. А Францбеков покрывал его искусно, поддерживал оружием, зельем, значительными суммами, да и сам он был знатным воином, осторожным, умел расположить к себе, привлечь на свою сторону. Одновременно расчет, жестокость и жажда наживы двигали им. Но его бурная деятельность в верховьях Лены потерпела поражение. Кокоулин и его люди встали на его пути.

Услышав свое имя, Павел постарался переключить мысли о Францбекове на сегодняшние дела. Находясь в темнице, он о многом передумал, сопоставил факты и все же был поражен сейчас размахом содеянного воеводой. «Вряд ли кому удавалось так крупно грабить государство и уходить от ответственности в течение многих лет, – подумал он, – Францбеков принадлежит к тем людям, кто замыслил переворот в Российском государстве, недаром же Ивашке Копылову была поставлена задача – завладеть Верхним Лёном и передать эти земли под руководство воеводы».

– Павел Васильевич! – обращение Акинфова вернуло десятника в реальность. – Расскажите о вашей договоренности с Францбековым о походе в холодное море. По документам вы получили наличными деньгами из казны крупную сумму – за семь кочей, плюс кошт на содержание казаков за прошлые годы и денежное довольствие на проведение предстоящего похода. – Акинфов продвинул по столу в сторону Веретенова бумаги с доказательствами вины Кокоулина.

Павел не ожидал такого поворота, но сразу взял себя в руки и четко сказал:

– С Францбековым была устная договоренность, что мы не будем брать денег за кочи и кошт… В казне денег не было.

– Деньги были, – четко возразил Акинфов. – Теперь ясно, почему тебя надо было убрать. Но вот какая причина оттянула время расправы?

– Думаю, желание получить еще больший барыш. Я уж и не надеялся на высвобождение, как однажды в каменную щель спустился Голый. По его виду я сразу понял, что он собирался сделать со мной. Оказывать сопротивление было невозможно – цепи меня держали. Я пошел на хитрость –  пообещал денщику отдать спрятанный золотой песок Уренхая. «Ты человек умный, – сказал я ему, – мне надо сговориться с Дмитрием Андреевичем. – Не знаю, не знаю, – засомневался Голый. – А сколько этого золота у тебя? – Две крынки. – Где они? – воодушевился денщик. – Можем с тобой сходить за ними, здесь они, недалеко: на берег и обратно… – Ладно, – опустил голос Голый. – Посмотрю на погоду, а ты еще посиди… – Голый долго не появлялся, я понял: что что-то произошло, иначе бы Францбеков обязательно навестил меня…

– Так ты готов в поход, Павел Васильевич? – Веретенов пристально взглянул на десятника, увидел в его глазах такое воодушевление, что не стал ждать ответа: – Ну что ж, готовь флот к отплытию.

А в крепости казаки во всю обсуждали новое назначение на пост воеводы. Особо пылкие разговоры велись в питейном доме. Большинство недоумевало: чем провинился Францбеков? Рассуждали и так: высокому начальству виднее, недаром здесь князь Веретенов. Кое-что и до казаков доходило, но слухи к делу не подошьешь. А уж о характере воеводы все знали: если кто против заикнется – не постесняется подтянуть «подпруги». Не спускал воевода даже городничему. Распорядился однажды Акинфов разделить прибыль от сверх удачного сбора ясака между казаками, вернувшимися из похода. Воевода не допустил, прицыкнул на Акинфова, да так, что тот спрятал голову, тут же отменил распоряжение. Казаки было возмутились таким оборотом дела, но Францбеков их быстро приструнил.

Весть об освобождении Павла Кокоулина быстро долетела до казаков. Первым на кочах узнал об этом Соколик. На радостях Скалозуб сразу определился: «Давайте, други, живо готовиться к встрече».

 

В то время, когда Кокоулин находился под арестом, его казаки ночевали и дневали на кочах, оберегая и сохраняя от злоумышленников. Ждали разрешения ситуации. Соколик добивался, чтобы его принял воевода, но безуспешно. Пошли слухи о переводе их командира на Енисей. Вместе с Рысьей шапкой Соколик строил планы отправиться в Красноярский острог, но что-то удерживало его – опыт или интуиция? Никак не удавалось встретиться с Дежневым по разным причинам, разыскал Абакаяду, пытаясь хоть что-то узнать о командире – не удалось, хотя заметил по ее поведению – знает кое-что, но не решается открыть. Одно оставалось – поговорить с отцом Никитой, может, иеромонах, общаясь со многими людьми, что-либо прослышал. Нашел его, как всегда, в храме. Отошли в сторонку.

– Бог в помощь, – сразу понял отец Никита, с каким делом Соколик обратился к нему, слегка покачал головой. – Одно только могу сказать: Павел Васильевич здесь, в крепости. Больше у меня нет сведений. Воевода с нами не делится мирскими делами. Прознаю что – оповещу тебя.

Соколика эта весть ободрила и вместе с тем привела в смятение: «Командира хотят убрать, значит, открыть доступ к трофеям и к самому флоту. А ждут – смотрят, как поведут себя казаки… Наверняка Стадухин воду мутит, надо с ним повидаться».

Соколик вышел из крепости речными воротами. Подойдя к кочу Стадухина, по топоту ног понял, что на посудине есть люди, направился прямо в кубрик. Стадухин встал ему навстречу.

– Рад тебя видеть, Евлампий, никак ко мне насовсем пожаловал? Беру тебя с удовольствием.

– Брать да догонять – ни рук, ни ног не хватит.

– Сказывай тогда, какая нужда ко мне?

Соколик догадался: Стадухин не склонен обсуждать отстранение от дел Кокоулина, поэтому и спросил: 

– Когда, Михайло, поднимешь паруса? Казаки спрашивают, скольким флотом пойдешь?

– Не знаю. Если Пашка бросил корабли, как бы ты посоветовал, Евлампий, клееный коч брать?

«Значит, Стадухин не в курсе расклада по флоту, – подумал Соколик. Не привлекали его к формированию флота».

– Неплохо, чтобы корабль морские руки нашел, – сказал Соколик, – человека бывалого в морских просторах.

Стадухин намеревался что-то на это ответить, но удержался. Шумно втянул крупными ноздрями воздух, как лайка, когда преследует зверя. Чувствовалось, что Михайло готовился к атаке.

– Ты был у отца Никиты?

– Только от него.

– Ну дак чо?

– Как я понял, монах остается в крепости, а по какой причине – не сказал.

– Значит так: правильно воевода остановил Пашку за смертные грехи. Заварза разве не знал, что перед воеводой надо отчитаться за войну на Лене? Тайно распорядился мягкой рухлядью и золотым песком. Обошел начальника крепости. Кто его сподобил?

– Не напускай туману, Михайло Стадухин. Командир рассчитался и с казаками, и с Фомой Пермяковым согласно принятой на круге договоренности. И тебе, и твоим казакам что положено – отдано. И воеводе Францбекову – в государственную казну десятник внес полной мерой. Какая причина была к аресту Кокоулина? Или ваше желание было осадить десятника?

Стадухин метнул грозный взгляд на Соколика, глаза его цвета спелой черемухи стали еще темнее, а щеки налились краснотой. Рука сотника отыскивала рукоять сабельки.

– Походный родственник Пашки Заварзы, за сказанное отчитаешься перед казаками. Я не потерплю бездоказательное обвинение. Завтра же – на круг.

Смена власти в Якутской крепости повернула ход событий. Стадухину ничего не оставалось делать, как затаиться.

Глава 4

Миссия князя Веретенова была успешно завершена. День его отъезда знал только Акинфов. Есаул Шестаков поделил отряд надвое: одна часть должна была конвоировать Францбекова до Москвы, другая – сопровождать Веретенова. Хотя дорога предстояла длинная, князь возразил: «Меньше людей – меньше забот, не нужно показного шествия. Хватит мне и трех казаков. А десятника Савельева надо оставить в крепости». Верстаков понимающе кивнул головой: несмотря на невысокое звание Савельева по существу он был доверенным лицом князя, обладающим особыми полномочиями. Он служил при нем ни один год, был скромен, хотя выделялся большими способностями быстро вникать в обстановку, принимать решения.

Вот уж и князец Мазары отбыл из крепости в свои владения. За ним – и веретеновские служилые люди во главе с князем тихо, неприметно, как и появились здесь, двинулись в путь.

Если смотреть со стороны, жизнь в крепости шла своим чередом, без изменений. Но это только так казалось. Со сменой власти для деловых, предприимчивых людей были убраны многие преграды, не надо было оглядываться на то, что скажет начальство, в каком оно расположении духа. Дышалось вольнее и спокойнее. Как и прежде на Руси – во главе угла стояло слово, оно становилось выше печати, выше выгоды, по нему определяли, можно ли доверять хозяину.

Завершал свои дела на якутской земле Ерофей Павлович Хабаров. Он заключил с новым руководством выгодный, в первую очередь для крепости, договор о поставке большой партии соли с Вилюя. И получил одобрение Веретенова. В приподнятом настроении был и Акинфов: «Одной проблемой меньше!» И не упустил момента – заговорил с Хабаровым о своей задумке:

– Ерофей Павлович! Неплохо идут дела у Гусельникова, я имею в виду перевозку по Лене зерна и торговлю. Но вот случается, как в прошлом году, нехватка по воеводству ржи, овса, пришлось даже убавить выдачу корма лошадям. С Верхнего Лёна ожидали – не дождались. А не попытаться бы и нам серьезно заняться хлебопашеством? У тебя, Ерофей, рука набита, рассказывают, в Верхоленске были у тебя успехи по зерну. Конечно, соль – государственное дело, но и соль без хлеба – ничто, – Иван Павлович по-мальчишески рассмеялся.

– Ладно, ладно, говори поконкретнее. 

– Мой учитель бывало говаривал: «Земля родит, а небо ростит». Обсуждали мы с Осипом этот вопрос, посоветовал он к тебе обратиться. 

– Стоящее дело – заняться пашней. Мы начинали сеять в верховьях Лены. Вот откуда можно семена заполучить. Так ты, великий пахарь, что собираешься сеять?

– Рожь, овес – прежде всего. Можно попробовать и пшеницу, и ячмень.

– Широка душа… Только распочни – и рис заставит на стол ставить, – улыбка появилась на лице Ерофея, а воевода понял – одобрил его затею промышленник.

– Быть добру. Добудем и семян, и землю вспашем, и посеем на удачу. У меня есть хороший хлебороб, он и земли подберет. Так что принимаю твое поручение, Иван Павлович. А торопиться с отъездом не буду.

 

Настраивал и Василий Гусельников своих людей жить перспективой: «Предвидеть – вот что важно в нашем торговом деле, – наставлял он приказчиков питейного дома и торговых заведений, ему принадлежащих, – а во главе угла – честность. Не должен торговец гоняться за сиюминутной выгодой. Кто знает, почем пуд лиха, – тот не останется ни у дел.

Купец за свою долгую жизнь перевидал многих людей и сделал вывод – как только западет в сердце зазнайство, не будет видеть человека, стоящего ниже себя – своего помощника, – конец удаче. Гусельников был убежден: честность – не значит отпускать товар по заниженной цене. В первую очередь – без нужды ее не повышать, как бы ни хотелось. Суть в том, чтобы честно обсчитать себестоимость товара, прибавить накладные расходы, затраты на доставку. Бывает, увидит «просчет» конкурент, поправит цену в свою пользу. На первых порах может быть и выгода. А потом покупатель разберется, у кого товар достойнее и цена доступнее.

Многочисленный род московских купцов Гусельниковых гордился своим именем. Не раз он подвергался, вместе с государством, тяготам и разорению, но выздоравливал и креп, помогая власти встать на ноги, обрести самостоятельность.

О Францбекове Василий Гусельников знал многое через своих людей, считая, что осведомленность – неотъемлемая часть купеческого дела. И мало кто ведал, что он обладал обширными знаниями о состоянии дел не только в Якутском воеводстве, но и во многих сибирских землях. Прежде чем прибыть в крепость он прошел морем по всем портам, оставил заказанные грузы воеводам и своим покрученникам в Мангазее, Енисейске, Красноярске, где все было, как положено: заплатил за товар – получил. Однако из Якутского острога деньги не поступили, хотя доверенные люди Василию докладывали о возможностях воеводы. Особо доверял он своему племяннику торговому человеку и мореходу Михаилу Стахееву – двоюродному брату Стадухина.

Получив полномочия в воеводстве, Акинфов Иван Павлович уладил дела с оплатой, как и многие другие, касающиеся оснащения предстоящих экспедиций, в том числе кошта, довольствия казакам, снабжения флота запасными парусами.

Связи Акинфова с промышленными и торговыми людьми были значительными. Надо отметить, что в те времена в Сибири существенных различий между ними не было. Торговец часто выступал как промышленник и, наоборот, промышленник становился торговцем, поскольку промыслы и охота на пушного зверя неизбежно сочетались с торговлей.

Основную массу торгово-промышленных людей составляли приказчики богатых купцов, таких как Гусельников, Усовы, Свешников и другие. По своему социальному составу это – насельники, беглые крестьяне, «гулящие» люди, нанятые купцами на договорных началах. В исторических документах они носят название покрученников. Их можно было встретить на судовой, плотничной работе, на охоте в тайге. Многие из них – выходцы из поморских посадских людей, поэтому от дедов, прадедов обладали хорошими навыками морского судоходства. Таковым слыл и Федот Алексеев Холмогорец – приказчик купца Алексея Усова, который в дальнейшем сыграл неоценимую роль в экспедиции Семена Дежнева к Тихому океану.

В среде покрученников выделялись особо толковые, удачливые, скопившие определенный капитал, их называли своеужинники, то есть промышленники, присоединившиеся к той или иной экспедиции и приобретавшие снаряжение, орудия охоты на свои средства. Капитал их достигал примерно 60 рублей – немалая сумма по тем временам.

Акинфов хорошо понимал, что без участия торговцев и промышленников в походах из устья Лены на восток трудно будет финансировать из средств казны всех желающих попасть в богатые восточные земли. Вот почему власть поддерживала походы, экспедиции казачьих отрядов при непосредственном участии промышленных людей, на их деньги. Они не должны были отчитываться о походах перед казной, шли на свой страх и риск, в отличие от казаков.

А события исторического масштаба располагали к более интенсивному продвижению на северо-восток. К ним относятся походы Ивана Москвитина, Василия Пояркова, Ерофея Хабарова в Приамурье. Русские вышли к Тихому океану. А на севере шло активное открытие и освоение рек Яны, Индигирки, Алазеи и особенно Колымы, что ускорило поиски морских путей от устья Лены в Ламское (Охотское) море.

В основе этого движения лежали и назревшие экономические проблемы в Якутском воеводстве. Уплата здесь ясака соболями сделало якутские земли главным поставщиком пушнины в Сибири.

В царскую казну она поступала в виде таможенного сбора. В очень трудном положении оказалась основная масса местного населения. Увеличение ставок ясака и быстрое опустошение соболиных угодий подрывало хозяйство подгородных якутов. Они вынуждены были отправляться за соболем в дальние, глухие районы на долгий срок. Многие переселялись на горные реки, разбредались по мелким озерам. Но это не спасало их от уплаты ясака.

По закону и торгово-промышленные люди обязаны были сдавать «от девяти десятого зверя, от лучших лучшего, а от средних среднего». В результате в Якутии они стали добывать больше соболей, чем местное население. А популяция соболя быстро сокращалась.

Опасаясь уменьшения ясачного сбора, Москва предприняла ряд мер. Веретенов привез Акинфову из Сибирского приказа указание «о защищении якутов», в котором разрешалось воеводам жестко карать русских служилых и промышленников за убийство и увечье ясачных людей. Запрещалось их «холопить» или каким-либо другим способом обращать в зависимость, в частности, нельзя было их вывозить в Москву, чтобы ленская земля не пустела.

В соответствии с этим Акинфов составил воеводский наказ и через своих приближенных оповестил все население крепости и уезда об этих мерах. Он понимал, что все они продиктованы жизнью, своевременны, но не могут решить основную задачу – удержать поступление средств в казну хотя бы на том же уровне. Вот почему поддержка инициативы казаков, торгово-промышленных людей в их стремлении освоить новые земли северо-востока стало главным делом в управлении воеводством.

С 1645 года начались ежегодные массовые морские походы торгово-промышленного люда из Якутска на Колыму и обратно. В тот год якутская таможня выдала 51 проезжую грамоту на право морских плаваний на северо-восток и провоз товаров. На прибыльные торги и промыслы ринулись многие сотни смелых, упорных людей.

Новые сведения о землях, богатых серебром и другими драгоценными металлами, способствовали организации ряда походов на северо-восток – морских и сухопутных. Неоценимый вклад в это дело внесли Дмитрий Зырян, Михаил Стадухин и Семен Дежнев. Следует назвать и их предшественников, тех, кто первыми отважились проторить трудные пути. Среди них Илья Перфильев, енисейский пятидесятник, Елисей Юрьев Буза, десятник с отрядами казаков. Летом 1641 года на Индигирку морским путем пытались пройти: отряд казачьего пятидесятника Федора Чюрки и две группы промышленников во главе с Вижемцевым и Яковом Тверяковым.

Через Алдан в Верхоленские горы отправился отряд под руководством Постника Иванова Губаря. Известны три похода этого казака на Яну и Индигирку.

Дважды побывал на реке Индигирке и Семен Дежнев. В Среднеиндигирском зимовье он нес службу и занимался охотой на соболя. Второй раз он пришел в те места с верховьев реки.

В 1642 году группа служилых и промышленных людей из Нижнего Индигирского зимовья во главе с Зыряном, по прозвищу Ярило, ушла в море на поиски новых земель. До них никто не ходил восточнее Индигирки. Это первое плавание на восток увенчалось открытием реки Алазеи.

Почти следом осенью того же года Михаил Стадухин с отрядом отправился на далекий Оймякон посуху для сбора ясака. В отряд был включен и Семен Дежнев, а всего насчитывалось пятнадцать человек. В пути на них напали ламуты, кони были перебиты, Дежнева ранили. Уже весной 1642 года казаки построили в верховьях Индигирки коч, спустились на нем к низовью реки и повторили путь Зыряна. Объединив свои силы, летом 1643 года Зырян, Стадухин и Дежнев вышли в «студеное» море. Участник этого плавания Иван Белян сообщал в отписке в Москву: «Морем шли две недели и пришед на Ковыму-реку, по Ковыме шли вверх двенадцать ден». Остановившись, казаки поставили там ясачное зимовье, через год его перенесли на место, где стоял впоследствии Нижнеколымский острог. 

«А река Колыма, – писал в Якутск Стадухин, – велика, есть с Лену-реку, идет в море так же, как и Лена, под тот же ветер, под восток и под север». Проделанный этими тремя выдающимися первопроходцами путь вскоре стал оживленной морской дорогой. 

 

Авторитет Семена Дежнева среди казаков и его успехи по сбору ясака привлекли к нему внимание властей. Акинфов поручил Семену сходить на недельку-другую в поход на Вилюй – проведать местных князьцов, выяснить какие у них возможности платить ясак. Зная, что их путь будет проходить рядом со священным озером якутов, решил забежать к Осипу на коч и порасспросить о тех местах.

Осип лежал на скамейке на своей козьей подстилке, подсунув кулачок под щеку. Семен подумал: «Не буду будить старика», – собрался было уходить, как тот открыл глаза. 

– Что хотел, Семейка?

– Хотел узнать о священном озере Сайсар.

– Оно где-то в долине Маада. По легенде здесь впервые останавливались и обустраивались знаменитые предки якутов Омолой и Элляй и многие другие. Сказывают, озеро названо по имени жены Сарабай-бая, одного из легендарных предков якутов. Сайсар прибыла сюда вместе с детьми откуда-то с юга… Ты что, Семен Иванович, собрался на озеро высматривать невесту?

Дежнев не ожидал такого вопроса, невесту он уж присмотрел, а потому промолчал.

Тем временем Осип встал, собрал одеяльце, сел на скамейку, свесив жилистые ноги.

– Не мерзнешь? – вглядываясь в одеяльце, спросил Дежнев, пытаясь увести старика от разговора о невестах.

– Юг веет – старого греет. Если собрался на Сайсар, так не возьмешь ли и меня с собой, – посмеялся беззвучно Осип. – Торопись, пропустишь лето, а в августе три заботы – косить, пахать и сеять… Жизнь-то сама по себе – творчество, подаренное Богом. Чем горше судьба, тем трагичнее и глубже переживания, тем выше возносится душа… Люди женятся, а у нас глаза светятся, глядя на них. Построить новую жизнь – вдохновение нужно. – Слышал я от одного мудрого человека: вдохновение – это внезапное проникновение в истину. Не каждому Господь дает такое… Поговаривают: у нас свадьба на подходе.

– То-то и оно.

– Вот что скажу: выбирай не невесту, а сваху. Чужую сторону никто, кроме свахи, не нахваливает. Семен Иванович, выберем невесту – и гора с плеч. – И оба от души посмеялись.

– Семейка, ты идешь на Вилюй, места те суровые, и хочу, чтобы ты побольше знал о том, с чем можешь столкнуться. Вилюй – река непростая, порожистая, рыбная, тайга – зверовая. Но думаю, что в ее верховья идти ни к чему. Во-первых, – расстояние увеличиваешь, во-вторых, – на пути будет порог Малый хан, непроходимый порог назвали малым, он не пропустит и лодки через себя. На притоке Майя перед порогом сидит тунгусский царек Бинчи, человек достойный, к русским отношение нормальное, но подход к нему все же должен быть помягче… с поминком. Тогда будет понимание. Вообще тунгусы – народ воинственный. Собственно, нет у них ни городов, ни больших стойбищ, живут и ведут хозяйство в согласии с природой. Ни покосов, ни конюшен у них нет. Лошадь – круглый год на «выпасе». Зимой ест прутья, копытит траву. А вот олени у тунгусов боевые – настоящая ценность. Тунгусы – непобедимые воины, налетают на врага, словно вороны. Раздергивают своими «кошками» жилище, сжигают его и уходят быстро только им известными путями. В тайге они, как маковое семя. Нам, русским, трудно понять: в одночасье соберутся, если грозит опасность. Думаю, это тебя не коснется, но знать надо… Да, еще по поводу порога. С Лены под порог доходит рыба-нельма, чир, осетровая да и много другой. А дальше им хода нет. Речки, впадающие в Майю до порога, вбирают рыбу в себя, окармливают, здесь она и нерестится. Считай, это настоящий питомник рыб редких, ценных пород. Тунгусы не ведут в этих местах улов, еще предки установили такое правило, да и вообще они больше любят мясо. А тебе, Семейка, не советую бросать якорь на Малом хане, хоть и заманчиво. Можешь настроить хозяев не на добрую волну.

 

Через день пути подскакал к Дежневу Екимка-Рысья шапка.

– Дядя Семен, вот и озеро Сайсар. На берегу девки – в чем мать родила. Есть девки и из нашей крепости. Что им тут надо?

– У них свои поверья.

– Одна особливо хороша, как гусельниковская шоколадка.

– Ну и попробовал бы на зуб, – засмеялись казаки.

– Я сразу признал – Абакаяда.

– Мужики были? – придержал коня Дежнев?

– Мужиков не видел, а девки развалились на песке… Подвернем?

– А далеко?

– Нет, за озером – на солнце!

– Не пора ли, казачки, чай варить, – заикнулся Дежнев, оглядывая редколесье.

– Были бы удочки, говорят, в озере наваристая рыбка, – сказал казак, стоящий рядом с Рысьей шапкой.– Что ты на это скажешь, Екимка? 

– Семейку надо спросить, он по этой части мастер, – отговаривался Екимка. – Завернем на песчаную отмель да поглядим, а, Семен Иванович?

– Ладно, ладно, – сдержал свое желание соскочить с коня Дежнев. – У нас нет что ли баб в крепостице?! – А все-таки шевельнулось что-то в сердце, когда спросил Екимку о мужиках. – «Грешен в мыслях стал, особливо в последнее время. Все ищу заделье – забежать к Манекею. Душа тянется к его дочери. Нет, – ловит себя на мысли Дежнев, – по-другому должен вести себя жених по нашим поморским обычаям. Да вот как увижу ее или услышу что о ней – сам не свой делаюсь».

Абакаяда выделялась среди молодых якуток и ростом, и статью. Будоражили воображение ее карие глаза, слегка раскосые, и стройные ножки. Да и умом отличалась от других девушек – сообразительна, быстро осваивала русский язык. Одно только о ней упоминание – и сердце затрепетало. «Что это я раскис, – подумал Семен. – И казаки могут заметить, засмеют. Рысья шапка – ему чо? Он еще парнишка, я-то куда вострюсь? Посмотреть потянуло… Раньше молокососы к банному окошку бегали заглянуть – интересно же. Так бабы поймают – и головой в грязную шайку. Придет время – и по-другому Екимка посмотрит на женский пол. Всему свое время… А что у нас? Работа, походы, бои да постоянная нехватка то одного, то другого. Смиряет это человека. Не случайно придуманы дома терпимости, именно терпимости, – поморщился Семейка. Парни и на войне, случается, в момент победы ясырок волокут в укромное место. За такие дела наказывают… Стоп, Семен! Что это я накручиваю? Заволновался… С Манекеем же договорились, и деньги он взял…» 

– Дак что, мужики?! Делу время – потехе час… Екимка, сваливай с озера.

Полдюжины казаков развернули коней. Предстоял еще день-другой пути, что для коренастых, коротконогих якутских лошадей было легкой прогулкой. Неожиданно на подходе к реке пришел холодный утренник, принесший с моря сырость. Занудил дождь, он отбил охоту о чем-либо говорить. Семейка поторапливал коней. Казаки видели настроение командира, потому и не настаивали сделать привал и поесть. К тому же съестных запасов было в обрез. Оставалось немного мясной муки, но ее берегли на всякий случай.

 Дежневу нравилось ехать по склону горы, наблюдая интересное явление – облака плывут под ними. Он старался ни о чем не думать, просто дышать холодным, влажным воздухом. Когда уже перестало сверкать с кустов, навернулась мысль: «Можно теперь и остановиться».

Приглядели местечко. Афонька Груздев обнаружил неподалеку ручеек.

– Вот и чай есть.

– Кидай поводья, казаки, – скомандовал Семен.

Екимка закруглил коня, лихо спрыгнул с седла и тут же – за котел. Кто таган ладил, кто вел костер – все при деле. Только навесили воду в котелке, как она уже и паром пошла.

– Семен Иванович! Не прогляди заварку, сыпь, чтобы ложка стояла.

Управились быстро, но вставать не хотелось.

– Пока кони едят, посидим еще, – предложил Афонька.

– Семен Иванович, расскажите нам, какой у вас есть секрет без ружья покорять инородцев. Может, свой особый подход к ним есть? – неожиданно спросил Дежнева Афонька.

– Ничего особого нет, человека надо уважать. Якуты это ценят. За чашкой чая поинтересуйтесь хозяйством, порасспросите о видах на урожай, о приплоде скота. В природе все связано и все важно – выдюжила ли мышь и птица зимой? Грызуны ведь – основная база для прикорма зверька, а птица способствует хорошему приплоду. Искренний интерес к таежной жизни располагает к общению. А подводить к разговору о ясаке надо постепенно, не давя. Размер ясака зависит от многих факторов жизни. Пусть якут думает, что он по своему желанию платит ясак, иногда даже с походом. Надо, чтобы и та, и другая стороны были довольны, тогда будет уже проторена дорожка для других заходов. Но все это дается не просто – со временем.

Дежнев понимал, что раззором, войной или захватом в плен знатных аманатов с последующим их выкупом соплеменниками дело не решить.

И начальство меняло тактику сбора ясака. Стали посылать отряды небольшие, как формировал их Дежнев, иной раз – пара человек помощников да и сам командир. Весть о Семене-казаке быстро распространялась среди якутов ближайших улусов. Поступления в казну возросли. Да и обстановка вокруг крепости изменилась к лучшему, даже тойоны между собой меньше стали враждовать. Но не многим удавалось достигать таких результатов, как Дежнев. 

Рассуждения Семена молодые казаки воспринимали с пониманием и интересом. Каждый мечтал о своем походе, когда сам будет ответственен за все.

– Семен Иванович, – подался вперед Еким, – впереди у нас река Ирилях, бродом перебираться будем или пойдем берегом? В любом случае – мимо Табагира. Обещал ему кулемки на глухаря. Может, подвернем, дядя Семейка? И нам похлебка будет.

– Не лучше ли сказать, что его Силингирка рукавички тебе мастерит, – в глазах Семена сверкнули огоньки.

От неожиданности Екимка не нашелся, чем ответить, опустил голову, будто Семен застал его на чистом полу в грязных сапогах.

– Так и быть, уважим молодца, казаки?

– Уважим.

Табагир стоял в притворе крыльца, в трех шагах от него чешуйчато мельтешила речка. Дежнев подвернул, дал коню напиться, затем обратился к хозяину.

– Табагир, принимай гостей.

Якут в простейшей накидке из опойка сделал выправку, прищурил и так узкие глаза и мягко сказал:

– Для хороших людей чай на столе. 

Хлопнула дверь, и девчонка юркнула через порожек.

– Ну вот и невестушка, Екимка. Не лови мух!

Дежнев посоветовал расположиться отряду подальше от изб Табагира. Екимка пошел за якуткой в сторону реки.

Чай подавал молодой якут в доброй, очищенной от шерсти кухлянке и был внимателен к Семену. Казак пил чай и благодарил хозяина за приятный напиток, похвалил и его дочь, невольно подлил масло в огонь, когда спросил:

– Не собираешься ли продать девушку моему казачку? – Табагир спрятал улыбку. – Чего молчишь? Хорошую цену дадим.

– Не в цене дело. Она у меня обещана тойону Мархинского стойбища.

– Тогда выкрадем. Как ты на это смотришь?

– Смотреть-то можно, а что увидишь? Разве мало девок в нашем улусе, Семен Иванович?

– Девки есть, а любви не видно.

– А зачем она – любовь? Смотреть, как эта спелая ягодка опадет враз?

– Ну дак и ладно, не сговорились. Будешь в крепости – заходи. – Дежнев поднялся из-за стола, а Табагир вышел проводит гостя.

– Семен Иванович, что-то маловато у тебя сборщиков ясака. Обычно самое малое – до двух десятков, а раньше ходили около двухсот воинов.

Дежнев подумал: «И войн было больше, без оружия никуда не сунешься», – но промолчал.

– А мне и семи человек хватит, Табагир.

– Ну, в добрый путь, будь здоров.

 

А легкого пути в сибирских землях не было. Дорогу выбирали согласно обстоятельствам. Частенько идет отряд вроде бы спокойно по берегу реки, вдруг – каменные завалы или вязкие болота, приходится менять направление и выходить к намеченному месту, изрядно потрудившись.

А уж вечером – обязательно ужин и ночевка с костром. И есть силы только лишь на разговоры. А всяких историй казаки знали множество. Как-то Дежнев прослышал о том, что к северу от Якутской крепости в горах двое казаков встретили какое-то чудовище, стал пересказывать эту историю.

– Приблизились казаки к нему, оставалось пятнадцать сажень, выстрелили из ружей, попали, подошли, осмотрели со всех сторон. Оружия при нем никакого не было. Рост его в три аршина, весь мохнатый, в шкуре оленя, а на теле шерсть черная, густая и длинная, свободны от нее только нос и щеки. У ног перстов нет, а на руках персты с когтями. Казаки были любопытные, решили разрезать ножиком, посмотреть, какая кровь – а она черноватая…

С волнением слушали Дежнева казаки, удивлялись, а Тимофеев, опытный, немолодой воин, дополнил рассказ о диких людях.

– От якутов слышал: у них они зовутся чучунами, а у тунгусов – мюленами. Похожи они на первобытных людей. Когда остановишься на ночлег, сидишь за едой, мюлен подкрадывается к тебе между кустами, как охотник. Ходят они в одиночку, вооружены луком или камнем. Якуты ужасно их боятся, поэтому приносят им подарки – задобрить, а тунгусы их убивают.

– В этих дебрях все может быть, – заключил Груздев. – Рот не надо разевать. 

– Наша цель – Акульчак и ясак, – вздохнул Екимка. Правильно?

– Погоди, казаки, наше дело не вязать – хлеба нету – мед сосать.

 

Тунгусский тойон Акульчак встретил дежневцев у себя на стойбище.

– Семен Иванович, тебя видим и приветствуем в нашем улусе.

– И мы рады встрече с достойным человеком – хозяином тунгусского народа.

– Так и прошу в наше жилище.

Чум выглядел добротным, был собран из меха и строганных шестов. Стояла охрана – два воина у входа. К засекам приторочены боевые олени, на них виднелось оружие, щиты, луки, пики. Воины сидели около костров, никакого внимания не обращали на казаков. Складывалось впечатление, что воины в любое время могут сняться с места и уйти, не испытывая никаких трудностей.

Дежнев с Акульчаком прошли в чум, пол был устлан белыми оленьими шкурами. Горел камелек, пахло чаем и вареным мясом. Как только уселись на шкуры, подогнув под себя ноги, рослый парень тут же подал чай, чуть позже – оленьи языки с нежной кожицей.

– Я знаю, Семен Иванович, когда ты вышел из крепости, рад, что благополучно добрался.

– У меня к тебе, Акульчак, просьба. Мы не собираемся у тебя задерживаться, хотел бы без лишних слов получить ясак и – в обратный путь.

– А сколько бы ты хотел?

– Я не буду с тобой торговаться, сколько ты положишь, так тому и быть… Этим годом мы больше не придем за ясаком. Ты знаешь наши запросы, но я хочу отступить от чрезмерного твоего подношения и говорю: ты человек не бедный, но у тебя своя забота в отношении ясака.

– Знаю я, Семен Иванович, Францбекова князь убрал… Это хорошее дело… Нонче неплохой был сбор мягкой рухляди. Я поделил на два посыла, – но вижу, что еще раз не придешь, отдаю все разом.

Акульчак что-то тихо сказал парню, тот вышел и вернулся с человеком, красиво и тщательно одетым. Тойон сразу дал ему распоряжение – отдать Дежневу оба взноса ясака.

– Так что же, Семен Иванович, ты будешь ночевать или торопишься уходить?

– За приглашение благодарствуем, дорогой Акульчак, однако побежим.

Хозяин вышел за Дежневым, чтобы его проводить. Заголосили дудки, выдали дробь барабаны, все стихло, лишь когда завершающий шествие казак покинул стоянку тунгусов.

 

Чтобы возвратиться в крепость, отряду предстояло добраться к устью Вилюя. Всего два-три часа ходу. Там в укромном месте был оставлен для казаков ботик. И вот уже спустились к реке лесом с пригорка и не нашли посудины. Сошли с коней.

– Гляньте, мужики, карбас! – показал рукой Екимка. – И люди на нем, собираются уходить.

– Посмотрите хорошенько, сколько весел на карбасе? – спросил Дежнев.

Казаки стали вглядываться, а Екимка уже отвечал:

– Не меньше дюжины, Семен Иванович.

– Хорошо посчитал? Не застит глаза после якуток?.. – подначивали казаки.

– Что будем делать, воины?

– Окружим с берега карбас. И спросим, куда дели ботик.

– Екимка, сбегай, посмотри да в руки не давайся!

Семен притулился на замшелый выкорченный ветром корень лиственницы, чтобы удобнее было наблюдать за карбасом. «Неужно пойдут на веслах? – подумал Дежнев, – лошадей нет, придется им ждать попутного ветра. И течение не шибко быстрое, грести – откачает силенки. И кто же это может быть на посудине? Ясак собран. Теперь одна потеха – наплыв вольных, без храпа не обойдется».

– Дымокурчик бы развести, – посетовал казак.

Солнце уже поднялось высоко. Зной пил воду, и река исходила рябью. «Опадет река, – подвернулась мысль Дежневу, – легче конной тягой тянуть флот… Что-то и Екимки долго нет».

– Ну что, мужики фартовые, какая разница, где терять время? По коням, в ружье – и за мной.

В один миг отряд оказался у посудины. Из седла Дежнев, ловко перемахнув через бортик, оказался на палубе. От неожиданности команда не была готова к приему «гостей».

– Это я просто так! Не помешал?

Товарищи Дежнева остались на конях, прижатых к борту карбаса.

– Хотел бы видеть вашего командира, – спокойно, но настойчиво сказал Дежнев.

Из нижнего отделения уже поднимался на борт крепкий, смекалистый казак, Семен его узнал – старшина Францбекова.

– Тебе, Семен Иванович, по какой надобности нужен государственный человек?

– Лучше спросить, по какой такой необходимости он оказался на реке Вилюй…

Старшина засмеялся:

– Когда грозы сухие и белые – осины растут неровные… Чего мы будем кричать, как лоцманы на переходе? Проходи, гостем будешь. Фролка, выбрось трап для казаков, – приказал командир.

Хозяин усадил гостя за стол, из дорогого кувшина налил в два фужера вина.

– Ну дак за встречу!? Семен Иванович, земля большая, а дорога на ней узкая. Кто мог предсказать, что встретимся?

– Так и я про то. Мартын Стародубцев, ты, пожалуй, еще не знаешь: Дмитрий Андреевич, наш воевода, смещен.

– Изволите шутить! Как же так? – не поверил старшина. – Быть такого не может.

– Князь Веретенов управился с делами в крепости.

При этих словах Стародубцев изменился в лице.

– Просто не возьму в толк, не верится, что Францбеков – и «за приставы»*, такого человека… А между нами говоря – копали, еще как копали под воеводу, – протянул старшина.

– Так ты-то, Стародубцев, по какой части тут? – как бы заторопился Дежнев.

– Другому бы не сказал, Семен Иванович, а тебе поведаю: доверительное лицо я Францбекова.

– Так ну и чо? – вроде не понял Семен, куда клонит старшина и так ли это важно. – Князь Веретенов, – пошел «в атаку» казак, – послал армию изловить тех людей, что были связаны тайными узами с Францбековым. Ты, наверно, помнишь целовальника Реброва, так его с ясаком застали далеко от крепости – бежал на Енисей. Так тут же его на дыбу. А куда от воинов государя денешься? Сам же сказал: «Земля большая, а скрыться некуда». Есаул Шестаков под опекой князя не милует государственных преступников. Я уж и не встречал столь бессердечных…

– Взял я на себя грех, Семен Иванович, – жалостливым голосом вдруг затянул старшина, – и посудина не моя, и груз в ней воеводы – излишки ясака. Он поручил мне потайной дорогой выйти на Енисей, где меня поджидает корабль, чтобы уйти на нем в Архангельск, а там рукой подать – Москва.

– Ну и чо? – сделав вид, что недопонял старшину, чем этот поход может кончится, Семен решил сразу повернуть события так, как считал нужным: – Удобный случай, старшина, что мы увиделись, а то кто знает, как бы все обернулось – и не нашли бы могилку. Я мягкую рухлядь у тебя приму – с десятиной. И золотой песок у тебя есть – ты ведь по Алдану-реке пришел сюда. Ну дак вот: сколько полагается по закону на безмене заорленном – развесь, и казне, и тебе с казаками. Что у тебя еще есть?

– Ревень сушеный – травка с толстыми черешками и крупными листьями – наравне с золотом числится.

– Может, повернешь свой корабль в крепость? Да, я еще не спросил тебя – куда делся Екимка наш и ботик с человеком?

– Екимку твоего не видел, а посудина – в слепой протоке. А вот и твой казак по берегу чешет. А по поводу моего возвращения в крепость – не вижу необходимости. Прими мой поминок, а мы уйдем налегке. Одна просьба к тебе, Семен Иванович, не сказывай о нашей встрече. И еще, если можно, дай мне пару коней – тянуть паузок. А там даст Бог – еще встретимся.

Дежнев выбрал для Стародубцева пару лучших коней, расставание было деловым и спокойным. Обождав, пока отойдут стародубцы, Дежнев велел своим казакам остаться на месте и подождать его, а он сходит в протоку за ботиком. Рысья шапка и Афонька тут же подверстались к командиру.

– Надо бы с реки зайти, Семен Иванович, а то здесь непролазная трясина и завалена омертвевшим лесом.

– Теперь-то чего горевать, одолеем излучину. Коней оставим – и будь здоров.

Как только дежневцы ввалились в расхристанный отмор непроходимого леса, Дежнев тут же схватился за руку. Острая стрела ожгнула повыше локтя, не задев кость руки и ребер. Послышались хлюпки, кто-то уходил в сторону заколоденного леса. Звуки вскоре исчезли, наступила гнетущая тишина.

– Не иначе – якуты, – пробуя на палец острие стрелы, определил Дежнев. – Опять же – зачем уходить, мы же в деревянном мешке.

Екимка забинтовал с листом ревеня руку командира. Семен пошевелил пальцами – действуют.

– До свадьбы заживет… Сделаем так. Мы с Екимом пройдем к ботику кромкой берега, а ты, Афанасий, отведешь наших коней на Вилюй и подождете там, пока мы не вернемся.

Так и сделали. Вскоре на плавучем рукаве реки Дежнев увидел ботик, окликнул казака. Он тут же появился на борту.

– Семен Иванович, причалю! – и взялся за шест.

Когда поднялись на ботик, постовой сразу стал докладывать, почему он оказался в протоке.

– Не будем лузгать семечки, Егорша, – остановил казака Дежнев, – Знаем, старшина тебя уберег. Правь ботик в проходной створ реки.

– Я, так, пушечкой отбивался, Семен Иванович, носа своего не показывал, из-за борта бухну – и прячусь…

– Видно по тебе – портянки мокрые, – Еким засмеялся, наваливаясь на весла.

На выходе в створ реки Еким вдруг показал в сторону небольшого островка. Дежнев присмотрелся – увидел уже исчезающую за остров корму лодки.

– Кто же это может быть? Если на пути – то и повидаемся.

– Афанасий, цепляй ботик за коня, волоком пойдем, – дал команду Дежнев. 

Наконец-то весь отряд был в сборе, обсуждали выстрел в Дежнева.

– А крест-то поставили бы? – улыбнулся Семен.

– Не только крест, но и приметный камень бы приволокли, чтобы написать: «Здесь покоится атаман Якутской крепости…»

– Как ты меня облагородил, Екимка. В атаманы посмертно произвел.

– А чо, и в самом деле – атаман. Чистой воды атаман, хоть кого спроси.

Наутро задождило. Совсем не тот ветерок тянет, низовка бы нужна для паруса, а дует верховик.

– Пропащий день… Покидаем-ка мы на хариуса, – оживился Афонька.

У казаков на Вилюе главная добыча – черный речной хариус, то есть марсовик, как его величают за багрово-радужный, воинственный наряд, а также белый, озерный, что помясистей и пожирнее. Хариус – благородный обитатель чистых вод, ничем не уступает всемирно известному деликатесу – форели, они из одного семейства лососевых. Омуль, сиги и хариусы не иначе как составляют пищу богов. Сибирский хариус хорош в любом виде: и в ушице, и запеченным у костра на рожне, и жаренным, и малосольным, и приготовленным по нехитрому рецепту – расколодкой: берут промороженную рыбину, малость поколотят об порог, разымут на розовые, тающие дольки, чуть посолят и на стол.

– Семен Иванович, в нашей рыбалке нужно знать много всяких тонкостей. Ну а если уж выловили, лучшего стряпчего, чем Екимка, – не найти. Подсаживайтесь к костру.

Дежнев снимает с роженя крупного хариуса.

– Скажи, Афанасий, если бы не было Вилюя, где бы ты хотел плавать?

– Если бы не было, его обязательно надо было бы сотворить. Прикипел я к нему. Красота – она и есть красота. Река требует к себе должного уважения. Это вам не гладкая голубая дорога. У нее особая волна – крутая, короткая, натягивает с Лены. Обычно – длинные волны, их легче переносить, судно спокойно переваливает с одной на другую. Здесь иначе: от волн корабль бьет, трясет. Если попадешь в «толчею», когда два ветра сталкиваются, образуются волны неопределенного направления. Такое впечатление, будто вода кипит. Нередко мне приходилось бороться с мертвой зыбью, долго потом не можешь успокоиться.

Казаки с интересом слушали Афанасия, а Семен думал о своем: «Как же так? Францбеков – незаурядный, умный человек, а гребет ясак, как какой-нибудь подельник. И закон ему не писан. Еще и людишек подле себя держит для своих делишек. Рука руку моет. Что и говорить – каков начальник, таков и черпало из государственного котла. И главная опора воеводы – Ивашка. Вроде бы под его пятой был, ан нет! У Францбекова тыл – в Москве, а у Ивашки – тут же под рукой. И все же они вместе столбили дорогу. И сколько же надо человеку в этой будущей жизни? Не по Закону Божескому такое… Вот уж у кого светлая душа – у отца Никиты, с Богом живет человек, от того и радуется жизни, помогая другим обрести счастье на земле…» 

– Перевели дух, казачки, и хватит.

Помолились – и в путь по Лене-реке.

Глава 5

Дежнев шел по главной улице и с любопытством отмечал, что изменилось за его короткое отсутствие в крепости. Сразу приметил: люди хорошо одеты, добротно. «Не праздник ли какой?» Постоял возле корчмы, рассматривая образцы закусок, выставленных на обозрение. Кто-то потянул его за рукав – Постников, опытовщик*.

– Семен Иванович, зайдем, приглашаю. Позволь уважить тебя живым письмом.

Предложение было заманчивым. Зашли. Народу немного. Чисто убраны столы, тщательно, с песком вымыт пол. Сидящие за столами люди, как сходу заметил Дежнев, были ему не известны.

– Нонче какой праздник? – откидывая шапку и присаживаясь к столу, спросил Дежнев.

– Видал, как может гореть воздух без фитиля, чудеса. Купчина один взбаламутил народ. Еще увидишь… Новость хочу тебе сказать: на место увезенного воеводы пребывает Михаил Степанович Ладыженский. Это тебе о чем-то говорит?

– Не возьму в толк… Акинфов правит споро и вроде нет причины уходит с поста.

– Да и уходить ему не надо, народ к нему приспособился. Человек он честный, правда, помыкал им Францбеков, но Акинфов не больно-то подчинялся и не участвовал в его делишках. Ну, это дело прошлое.

– Семен Иванович, Евлампий Соколик просил передать тебе кое-что, – Постников вынул из-за пазухи пакет. – Соколик сказал, что ты знаешь, куда его приспособить. Будет дорога на Кан – туда и уйдет. Это и пожелание Павла Кокоулина. Я понял: у них с Павлом одна забота… Погоди, не вскрывай, – остановил Дежнева опытовщик и подозвал из-за прилавка молодого парня. – Что заказать, Семен Иванович?

– Да я и не потребляю, как-то не вошло в привычку.

– Ну, Семейка, радость своей бабе доставишь, – и притушил голос: – Был я у твоей Абакаяды, выспрашивал о тебе, но ничего не добился.

Семейка улыбнулся.

Когда Дежнев выходил из питейного дома, прямо на пороге остановил его Осип Головинов:

– А я думаю: куда же подевался Семейка Дежнев? Не пропивать же девку явился сюда? Постников хошь кого с ума сведет… Пошли, Семен, к воеводе – разговор есть.

У Акинфова народу было, как на свадьбе. Увидев казака, воевода сразу переметнулся к нему.

– Ну вот и Семен Иванович. Ты знаешь Бозекова Мазары – князьца Кангаласской волости*. Так вот – князь Веретенов сговаривал его подписать договор о нашей дружбе. Дело осложняет то, что его отец Бозеков Тынинин, сын Тыгына, в 1642 году был казнен по приказу воеводы Головина за «якутскую измену». С тех пор у нас, мягко говоря, натянутые отношения. Перед отъездом Веретенов встречался в крепости с Мазары, но определенной договоренности не достиг. Поэтому князь хотел бы к якутскому народу послать тебя, Семен Иванович. Ты в уезде свой человек… Тебе и решать, кого ты возьмешь с собой. Осип Головинов годится? Что молчишь?

– Решаю, как обставить приезд. Мне бы хотелось, чтобы это был праздник для князьца, тогда и мира легче достичь. Народ этот и злопамятный, и одновременно отходчивый. Важно, чтобы он понял: дружба сильнее войны и не столько они нужны нам, сколько мы им… Я бы хотел пригласить в поездку нашего священника Никиту Свешникова. А для подарков, если нужно будет, возьму бисера, несколько топоров и котлов железных.

– Ну вот и сговорились. Объяви, Осип.

– А что объявлять?! От доброго слова язык не усохнет. Помоги Боже, благослови… Павел ждал тебя, Семейка, за столом посидеть перед отъездом, поговорить.

– А во-он оно что… Добрый привет и кошке люб. В поле ужином, в гумне умолотом, в засеке спором, в квашне всходом… а в семье свадьбой рад человек.

– Так и что? Живите Божьими милостями, а мы вашими радостями.

– Живы, дедушка Осип, поколе Господь грехи наши терпит. Во грехах да на ногах.

– Ну вот и славно, – улыбнулся Семен.

– Ты, кажется, Семен Иванович, вел разговор о постройке избы, – сказал Акинфов собирающемуся уходить Дежневу. – Так вот тебе мой поминок.

– Погодь, Иван Павлович, свадьба скорая, что вода полая. – У отца Абакаяды места в его избе нам хватит… Павел Кокоулин ушел в море, дай ему Бог счастливо день дневать и ночь ночевать… А вот соберемся у Манекея, возьмемся за топоры да и матицу поднимем.

 

После Божественной литургии Семен Дежнев подошел к отцу Никите с приглашением на смотрины.

– Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится… Непременно, Семен Иванович, загляну. Хлеба-соли покушать, пирога порушить.

На том и сговорились.

Семен остановился подле своего коча. «Куда это я разбежался? – унял он себя. – На смотрины – так на смотрины. Чего разволновался? Будут Осип, Никита, Манекей, я, Абакаяда, может, еще кто забежит из своих». Дежнев развернулся от коча и скорым шагом устремился к избе Манекея.

Отец Абакаяды рубил на чурке мясо. Подоспевшему Семену тут же выложил:

– Прибегал Рысья шапка сказать: будем пир пировать. Вот я и занялся…

– Так и хорошо. У тебя есть кого пригласить?

Манекей сделал замах, но не ударил топором, а воткнул его в комлевую чурку, бросил на Дежнева жаркий глаз:

– Я продал тебе свою дочь, а ты действуешь с ней не по-мужски…

– Вот те на!.. – вырвалось у Дежнева.

– Она твоя жена, ты ее хозяин и обязан управляться с нею по-хозяйски.

– Мне радостно видеть ее горячие глаза… От того я ей и помогаю.

И тут вышла Абакаяда в русском платье, подпоясанная ремешком. Она кинула через порожек ласковый взгляд. Манекей отвернулся, а Семен подхватил девицу под руку и подвел  отцу.

– Добрый Манекей, даже не верится, что твоя дочь будет моей женой.

В назначенный час Осип и отец Никита пришли одновременно, остановились у порога.

– Торгуем не лисицами, не куницами, не атласами, не бархатом, – распевно запричитал Осип, – а принимаем девичью красоту. – И преподнес ей яркие бусы.

Абакаяда вся засветилась, смущаясь и не зная, что сделать, что сказать.

Подоспел как раз Екимка-Рысья шапка с кульками да свертками в руках.

– Гусь большой, барин пришел и медку принес. Дядя Семен Иванович, не устояла душа…

– Милости просим, други наши верные, проходите за стол, усаживайтесь.

Как и полагается, отец Никита прочитал молитвы, призывающие помощи Божией в добром деле и «Отче наш…» перед вкушением угощения. Расселись.

– Семен Иванович, Манекей, – продолжил иеромонах, – мы пришли посмотреть на невесту. Одобряем выбор. Женитьба – богоугодное дело. После сотворения Адама и Евы Бог благословил их и сказал: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею». Христос пришел на землю спасти человечество. Бог стал человеком и спасение это Он совершает ценою Своей жизни и Своей смерти… – Отец Никита обратился к невесте: – Абакаяда, тебе многое предстоит познать, приходи в храм, я помогу тебе. А тебе, Семен Иванович, смею напомнить: венчание возможно лишь тогда, когда невеста примет таинство крещения, обретет Православную веру. И тогда Церковь благословит вас на совместную жизнь, на рождение и воспитание детей. Два человека через Благодать Святого Духа невидимо будут объединены в единое духовное целое – в христианскую семью. А ты, Семен Иванович, станешь главой семьи… И не потому, что ты мужчина, а потому, что в православной семье глава семьи – это образ Христа. И жена его, дети могут видеть в нем этот образ, то есть образ любви преданной, самоотверженной. Эта любовь готова спасти, защитить, утешить и воспитать свою семью.

Дежнев подошел к отцу Никите, сложив крестообразно ладони и преклонив голову:

– Благословите, батюшка.

– Бог благословит. – Иеромонах осенил Семена крестным знамением, а казак поцеловал руку священника как невидимую руку Самого Иисуса Христа.

– А теперь угощайтесь, гости дорогие, – раскинул рукой Манекей.

Разных блюд на столе стояло много – и своего приготовления, и из питейного дома.

– Быть на смотринах, да не быть пьяну – грешно, пей, чтобы курочки вились, а пирожки не расклеивались, – поднялся за столом Осип, беря бразды правления на себя – по старшинству. – Горько вино, а пьется. У всех полны рюмки? Да чтобы все было приедено да прикушано. После хлеба-соли добрые люди радуются. Молодец вот сидит – да цены ему нет. Ноги с походом, руки с подносом, сердце с покором, голова с поклоном, язык с приговором.

Пили, ели, как водится, и песни пели. И сговорились: как только Абакаяда примет обряд крещения, обвенчаться и сыграть свадьбу.

 

Подготовкой к походу частенько интересовался сам воевода, что придавало особое значение предстоящей экспедиции. Осип Головинов с Постниковым в заезжей избе подбирали нужные бумаги – на случай договора, ставили печати и несли Зубову – утверждать подписью.

Дежнева позвали к воеводе:

– Чуть не забыл, – встретил у дверей Акинфов казака, – обещал Бозекову передать пакушу табака китайского, так не прими за труд, уважь. Что-то памяти не стало – старею. Так, ты вот, Семен, как только встретишься с якутами – отдай табак. Пусть знают, что мы слов на ветер не бросаем.

– Будет сделано.

– Вот и хорошо. И еще я распорядился: священник отслужит молебен о сохранении и помощи в пути Святому Николаю Угоднику. И в добрый путь!

Дежнев скорым шагом вышел из воеводской избы с пакушей табака. Зашел в лавку Гусельникова, попросил цветастый платок и фунт конфет. Взяв упакованные в бумагу подарки, Семен заторопился к избе Манекея. Обстучал о лагу ноги, вошел. Абакаяда расшивала бисером сапожки, отца дома не было.

Семен с перебоями в сердце положил на стол конфеты, а платок, раскинув, набросил на плечи девушке. Она вспыхнула, ее приятное лицо залилось краской, ресницы прикрыли глаза. Какое-то время они стояли, словно замерли. Но вот девушка убрала руку Семена со своего плеча и метнулась в дверь.

Семен остался в недоумении: «Может быть, какой обычай у них?» Еще постоял, заглянул в подслеповатое оконце. Ждать не было смысла, стало как-то неловко. «Разберемся на крайний случай, – утешал себя казак. – Он резко сдвинул на середину стола гостинец и повернулся к двери. – Хорош гость, коли редко ходит».

Екимка был весь в движении, сноровисто волок какие-то мешки, сумки.

– Куда ты несешь мешки спальные: Что у нас снег на дворе? – Остановил его Дежнев.

– Семен Иванович, у нас каков сан, таков и почет…

– Ладно, ладно, не мельтеши перед глазами.

– Что-то с тобой происходит, – встал супротив Дежнева Еким. – Скажи, так сбегаю на Сайсар…

– Голова садовая, – потрепал парня за шею Семен. И все присматривался – не появится ли отец Абакаяды.

 

С реки наносило сиреневые тучи, они все темнели и темнели, нависая над крепостью. Народ знал: не только весенний паводок заставлял горожан закатывать юбки и штаны, но и осенний. Иной раз приходилось передвигаться по улицам на легких лодках, опасаясь водной стихии. И жители молились о пощаде, веруя, что в лесу живет леший, в воде – водяной, в доме – домовой.

Вот уже крупные капли ударили о мостовую, и засуетились люди, убирая с обочин от дождя нужные вещи, срывая с веревок белье.

Сразу потемнело. Редкий шквальный дождь зашторил избы, скрыл церковь и плотной падающей стеной полил на землю.

Дежнев укрылся под навесом заезжей избы, он не помнил в своей жизни такого ливня. Вздувалась на глазах, пухла река. Вода подходила к порогу крепости. Из ворот тоже накатывался вал к реке, а из реки шла волна в крепость, затопляя улицы. Обводная канава не справлялась с бурлящей водой. Народ успокаивал себя: такой силы ливень не должен бы долго хлестать. Казаков же больше всего беспокоил флот. Обреченно стоящие у причалов корабли держались из последних сил. Если еще ударит ветер, оборвет чалки, тогда поминай, как звали. 

Дождь, как и предполагали, вскоре отшумел. Помолодел, высветился острог, наладилось дыхание улиц.

Жизненные интересы населения сводились к хозяйству, торговле и ремеслу. В основной своей массе оно было неграмотным. И высшим авторитетом и законом для него был воевода и его ближайшие соратники. Преступить их распоряжение считалось чуть ли не смертным грехом.

Другое дело – казацкая среда. Порядок и закон – прежде всего, а Православная вера – во главе угла всей жизни. Собственно, крепость жила по правилам военного времени. Движение не затихало в ней даже ночью. Отряды казаков то уходили в поход, то возвращались – нередко с аманатами и добычей. Бурлила и корчма денно и нощно.

Бывало, отправлялся в поход и сам воевода со своими казаками, и тогда поспокойнее текла жизнь. Ворота закидывали на железные коромысла, лишь с реки половинчатая створа оставалась открытой, зато приставляли к ней стражников-воротников. Скучать им не приходилось: то и дело причаливали посудины разных типов, моряки поднимались к воротам, чтобы узнать – присутствует ли в крепости начальство. Если получали положительный ответ, располагались, бросали якоря, шли в лавку или в питейный дом.

Храм православный закрывался только в ночное время, богослужения в нем совершались регулярно. Каждый мог заказать молебен или панихиду, подать записки о здравии, за упокой, участвовать в священных действиях, называемых «Таинствами», которые охватывают все важнейшие этапы человеческой жизни от рождения до последних дней.

Среди казаков, ушкуйников или насельников нередко были и такие, кто отпал от церкви по разным причинам. Переселенцы из центральной России, с Севера переставали заботиться о своей будущей участи. Сколько их умирало без покаяния?! Настоятель храма Иосиф Степанов и отец Никита были свидетелями того, как многие из молодых русских, приехавшие в чужие земли на время, считали себя как бы вправе дать полную волю страстям и прихотям своим. Служители храма в своих проповедях обращали внимание на это, объясняя заблудшим, что желать себе добра и искать благополучия – естественное чувство человека, потому это не грех. Но надо знать, говорили они, что на земле не находилось, не находится и никогда не найдется истинного счастья и благополучия, ибо все наше благополучие и блаженство – в Боге. Никто и никогда без Бога или вне Бога не найдет истинного счастья. А если кто-то знает, что рядом живут не по-христиански, то какая ему от этого польза? Их погибель не спасет никого. На Страшном Суде не защитит человека то, что не один он худо жил на свете.

 

Как только стих ливень, Семен Иванович вышел из заезжей избы, вышлепывая по сырости легкими кожаными сапогами в направлении избы Манекея. «В чем все-таки дело? Почему так себя повела Абакаяда? Я к ней с открытым сердцем…»

На берегу Дежнев окинул взглядом кочи, выделил свои: «Как добрые кони на привязи». Стояли они вдоль берега – одномачтовые, многомачтовые и весельные. Защемило сердце поморца. Хотел развернуться в сторону изб, как его кликнули. С ботика махали рукой.

Дежнев цепким глазом старался определить, кто это мог быть. А какой-то человек уже бежал к нему от воды по хлюпкому берегу.

– Не признал, Семен Иванович? – подавая руку, спросил мужик.

– По говорку слышу, а признать не могу, – всматривался в обожженное солнцем лицо… – Никак с Верхнего Лёна? – наконец, догадался Семен.

– От тель… Пришлепали попутной водой.

– Ну дак и чо? Пошли к столу – расскажешь.

– У меня дело к Веретенову, дак вот не застал его. Старик Веретешка сподобился прознать о нем.

– Ну и говори, какая у тебя нужда.

– А чо говорить. Нет человека – нет и разговора. Веретешка с Фомой служат прилежно. Еще сказывали: если увижу Евлампия Соколика или десятника Кокоулина, велели им доложить: старик Веретешка нашел и жену, и сына десятника.

– Ишь чо?! – восхитился Дежнев. – А у меня для Фомы Гордеевича послание – пакетик от Евлампия Соколика. Буду просить тебя… Как по батюшке-то?

– Не вышел еще годами, – спрятал усмешку гость. – А кличут Мотькой.

– Не ты ли бегал в Иркутск за церковной утварью?

– Было. Признал… Мозолить в крепости глаза ни к чему, Фома не велел. Пойдем к нам на ботик, посидим.

– Как не пойти! – сразу согласился Семейка и ощупал карман: послание Фоме было на месте.

На посудине их встретил мужик лет тридцати, ничем особо не выделяющийся, но по крыльцам, спине и узловатым рукам было видно: силенка в нем играет.

– Думал унесет нас непогодь, – раскидывая полы накидки, давал проход мужик.

– Не признал Софронку? – спросил Мотька. – Мы с ем на побегушках у Фомы Гордеевича… Присаживайся, Семейка, вот сюда, на мягкое место. 

На столе стоял изящный заварной чайник, рядом – банка крепкого дорогого китайского чая, она была уже открыта и аромат говорил о том, что здесь только что чаевничали.

Софрон взял аккуратно нарубленные полешки лиственничных дров и ушел на нос ботика, где не остыли еще после подтопки угли в небольшом костре, сооруженным особым способом. А Матвей стал выкладывать на стол свои припасы: хорошую рыбу, вяленое дикое мясо, отсевные лепешки и конфеты в обертке. Подошел с чаем и Софрон. Матвей достал и выставил бутылку дорогого казенного вина.

– Убери! Но если вы будете – оставь.

– Как скажешь. Мы не потребляем. Веретешка своему брату Веретенову послал, – засмеялся Софронка,– как тайный знак, что он еще жив и здоров на изюбриных хвостах.

Хозяин разливал чай с особым почтением и сноровкой, главное – не передержать за разговорами.

Софронка неторопно, но коротко рассказал, как вернулся в Верхний Лён посланец Фомы – Веретешка, выполнив его указание – найти в ущелье государственную казну, спрятанную Ивашкой.

– Так о чем хотели просить с Верхнего Лёна государственного человека? Неужто бумаги к нему нет?

– А к чему бумага, если не застали князя? – бойко вопросом на вопрос отшутился Мотька.

– Значит, бумага есть, – спокойно утвердил Дежнев.

– Есть, да не про нашу честь… Веретешка наказывал: ни под каким видом не должна она попасть в другие руки… Да знаю я – и Францбекова теперь нет в крепости, Соколик и Кокоулин ушли… И отец Никита служит теперь в Храме Господнем. Семен Иванович, мы не знаем, о чем в бумаге сказано… Только велено: если нельзя отдать князю, то вернуть ее Веретешке.

– Ну что ж – дело святое, не ослушаешься, – поддержал Дежнев. А вот откуда известие в Верхнем Лёне, что в крепости другая власть? Не можешь сказать?

– Сказать-то бы сказал, но, как говорит наш Фома: «Собака и в собольей шубе блох ищет».

– Мудро сказано, – с довольным видом отступился Семейка. – Чем бы я мог быть полезен нашему делу?

– Ах ты, чуть не сквасился, Семен Иванович, – подосадовал Мотька. – Если увидишь Осипа Головинова, не откажи, попроси, чтобы зашел к нам.

– Коней вам дать? Против воды выгребаться. Не ближний свет, – искренне предложил Дежнев.

– Спаси Господи! За крепостью, недалеко, у нас есть коняшки, так что потихоньку одолеем воду.

– Низкий поклон Фоме Гордеевичу, Леонтию Веретёшке и всем казакам Верхнего Лёна. Да вон посылочка Фоме Гордеевичу, передай.

Дежнев рад был этой встрече, да и удобный случай – отправить пакет с надежными людьми. Матвей, как дорогую вещь, принял от Семена конверт, но не торопился прибрать его. Какое-то время подержал в руках, вроде, не знал, куда деть, затем продвинул на край стола, намереваясь с особым уважением проводить гостя.

 

Дежнев сошел с ботика с твердым намерением увидеть Осипа и передать ему просьбу верхоленских парней. И тут же его нашел Екимка.

– Семен Иванович, ищу, ищу тебя. Уж подумал: «Не унесло ли небесной водой?»

– Что тебе? – прервал пылкую речь Дежнев.

– Целовальник хочет тебя видеть, велел добыть, вот я и мечусь.

– Ты беги на конный двор – проверь готовность коней к походу, а я подойду позже.

Целовальник встретил Дежнева скорым оглядом, спросил:

– Семен Иванович, новоселье грядет, пятки чешутся.

– По какому поводу?

– Вот и смотри на него!.. Воевода избу тебе определил, так что созывай гостей со всех волостей…

– Дело-то хорошее, да нонче оно мне ни к чему. Пойдут ребятишки, тогда и дело виднее станет.

– Смотри, смотри, Семен Иванович, – и целовальник занялся посетителем.

– Дежнев все же решил поговорить с Манекеем. Открыл дверь, вошел. Сразу увидел – весь стол занят разложенными выкройками камусов.

– Ты куда девался, мой тойон? – прижалась к нему Абакаяда. – Вот видишь – осваиваю новое дело – шью сапожки. Князю расшила пару бисером – понравилась ему, он мне и подсказал.

– Славно! Какой казак без сапог?! – И он приласкал девушку.

– А где отец? – с горячностью спросил Дежнев.

Не понимая, что хочет от нее Семен, Абакаяда устремила на него карие глаза.

– Отца спрашиваю! – снизил голос казак. – Избу обещают, посмотреть надо.

– Отец будет не скоро, уехал к Мазары, он наш дальний родственник.

«Что это я допрос устроил?» Он не мог оторвать от нее взгляд, подхватил на руки и шагнул к белым оленьим шкурам, служившим постелью. Семен притянул невесту к себе, она покорно прильнула, втягивая носиком его запах с груди. Семен по-доброму засмеялся.

– Милый запах дороже всего, – и зарделась, ее тело затрепетало. – Боюсь тебя, – прошептала она с жаром. Закрыла глаза и расслабилась. Семейка положил руку на ее упругую грудь.

– Ты моя хатун – жена моя.

– А ты мой тойон – муж мой.

 

В этот день стояла особенная духота. Замер лес. В знойной истоме загустели смолистые запахи лиственниц и сосен. Ни одного дуновения ветерка. И вдруг над деревьями зачернело. Лесную чащу колыхнули порывы ветра. Дождя не было, а рваные от ярости молнии и громовые раскаты все чаще и чаще содрогали землю и все, что на ней есть. Дойдя до крепости, сухая гроза вскоре затихла.

Перед отъездом дел было много, и Семен не обращал на грозу никакого внимания. Зашел к воеводе за последними наставлениями.

– Хочу еще раз тебе напомнить, Семен Иванович, – начал разговор Акинфов, – будь предельно внимательным в беседах с Мымаком. Глубоко сидит в нем обида за свой род. В свое время якутское восстание было жестоко подавлено, это не проходит бесследно. Сейчас он числится на хорошем счету, исправно платит ясак, оказывает содействие казакам при сборе дани. Ты, наверно, знаешь, что Мымак – глава намских якутов, да по всему – не только намских. Его влияние распространяется и на дальние улусы. Проследи, чтобы все заявленное в бумагах нашло отражение в договоре. Мымак придерживается мирных отношений с нашими землепроходцами. Принимает участие во всех важнейших событиях. Но это пусть тебя не обольщает. Не так уж он и прост и далеко не во всем поддерживает нас. Имей в виду, что у него свои особые отношения с племенами, населяющими побережье холодного моря… Наказной памятью в прошлом году мы назначили одного служивого человека сборщиком ясака и поручили ему объявить якутам, чтобы они сами приезжали в крепость и привозили мягкую рухлядь. И что ты думаешь? Мымак сообщил, что этот человек исчез. Разведали и оказалось, что это дело рук самого Мымака, но мы не смогли доказать. Говорю об этом тебе, чтобы знал: человек он неоднозначный… Сколько ты, Семен, возьмешь с собой казаков? Думаю, надо не меньше дюжины.

– А куда столько? Мы же не за ясаком. 

– Смотри сам. Я к тому, чтобы вид был, – посмеялся Акинфов, и сразу по-свойски обмяг.

– Возьму с полдюжины и будя.

– Вот и лады. Не задерживайся. А главная забота – сговорить Мымака действовать против приморских людишек. И не забудь, Семейка, взять поминок у князьца для государя нашего Алексея Михайловича.

Глава 6

Поутру, перед восходом солнца весь дежневский отряд присутствовал на Божественной литургии в храме. После службы, получив благословение настоятеля храма, казаки с отцом Никитой и диаконом Филофеем двинулись в путь. Ночью землю прихватил небольшой заморозок, поэтому кони звонко щелкали копытами. Однако это не нарушало того возрожденного светлого чувства, вновь влившегося в души людей, только что приобщившихся Святых Христовых Тайн. Каждый думал о своем. «Почему мы так слабы и греховны? – рассуждал Семен Дежнев. – Только укрепляемся и очищаемся Благодатью Христовой… Господь подает нам прощение, душевные силы, физические и всякое благо по вере нашей. Помяни мя, Господи, во царствие Твое. И сподоби любимой моей просветиться святым крещением. 

Сзади Семен услышал знакомый голос:

– Не во гневе твоей милости, не в укор твоей чести… Позволь отвлечь от твоих благих намерений, – подверстался с разговором к Дежневу казак Елисей Сафронов.

– Ты чо хотел, Елисей?

– Окаянный сквозь землю, Господь по земле! Видишь? – казак резко ткнул плеткой в сторону края выступа леса.

– Пасет нас человек Мымака. Не кайся рано вставши, кайся, рано женившись.

– Дядя Семен, сбегаю, «причешу» иноверца, – оживился Екимка.

– Смотри, справу не исхлещи, а то перед народом, как смотреться станешь? – Рысья шапка рассмеялся. Он не хотел надевать свой парадный ушкуйный костюм, да Дежнев настоял.

Все казаки были одеты по-праздничному – в добротных одеждах, в начищенных сапогах, при оружии – смотрелись задорно. Выделялись среди них лишь два священнослужителя – их черное облачение подчеркивало торжественность и особую важность миссии.

Отряд спустя пять дней пути вышел из леса на широкую елань. Неожиданно зазвенели трубы, заиграли колокольцы. Все пространство было занято рядами стоящих воинских подразделений. Дежнев направил отряд к месту восседавшего князьца.

– Первый поклон Богу, второй – хозяину с хозяйкой, третий – всем добрым людям, – изрек торжественно Семен Дежнев.

Мымак был одет в дорогой меховой халат, подпоясанный наборным ремнем, с пояса свисали дорогие кривые ножи.

Люди князька уложили на траву искрящуюся на солнце медвежью доху хорошей выделки.

– Рады приветствовать вас на нашей земле, – сказал Мымак. – А доха – подарок тебе, Семен Иванович. Рад, что благополучно добрались.

Снова засвиристела музыка. Приближенные князька молодецки выпрямились. Подали два чарона с пенистым кумысом, один Дежневу, другой Мымаку.

– Казацкая совесть не мучает? – шепнул Дежневу склонившийся к нему Сафронов.

Дежнев со смешком подтянул голенище сапог.

– У нас-то ничего… Видать, веселого мало, – Семен взял чарон, намереваясь выпить кобылье проквашенное по особому способу молоко. Сделав три глотка, передал чарон Сафронову. Затем преподнес пакушу табака князьцу. – Мир вам, и я к вам! Приказали кланяться, да не велели чваниться.

С Мымаком неотступно был рядом толмач Батас, переводя все, что говорил Дежнев. Одновременно он успевал оказывать внимание и казаку.

Приветствия окончились, и князец распорядился открыть смотр. Воинские части якутов вздрогнули. Прытко выскочили лихие наездники, они мчались легко и сноровисто, срубая с кольев так называемые головы. Дежневцев усадили на заранее приготовленные для них лавки, и они с любопытством смотрели на воинское представление. Вот вышли в роскошных одеждах тойоны со своими подразделениями, демонстрируя готовность к бою. И каждый старался показать свою сноровку перед гостями.

Дежнева интересовало оружие, он и толмача спросил о нем. Переговорив с Мымаком, Батас пообещал, что они покажут печи для выплавки железа. Затем Мымак заявил:

– По русскому обычаю в начале еда, потом разговоры, – и пригласил к обеду.

Обсуждение договора началось издалека. Опытный Дежнев, казалось, по незначительным деталям понял, что недавние события, касающиеся жестокостей воевод, особенно Головина, все еще бередят душу князьца. «Надо быть очень осторожным в этом вопросе», – подумал Семен.

– Дорогой Мымак, – начал он, – в наших отношениях, русских и якутов, много всего накопилось – и хорошего, и плохого. Были и битье кнутом, и казни с обеих сторон и поджоги казаками ваших улусов с женами и детьми. Казаки мстили иной раз не столько за бунт якутов, сколько за убийства и разорение насельников, успевших уже поселиться в окрестностях Якутской крепости. Все стало известно в Москве и ты знаешь – было расследование. Теперь положение иное. Жалоб с вашей стороны на действия воеводы нет. В таможенной избе учреждена теперь еще одна должность начальника. В его обязанности входит – прием ясака на побережье холодного моря не только в виде мягкой рухляди, но и рыбы соленой и свежей, икры, моржового зуба. Он призван следить за уплатой ясака с судов и проезжих людей… Наша задача: совместно с тобой, Мымак, не позволять охотникам сбывать мягкую рухлядь проходящим судам в дельте рек Лены и других. Надо сделать прочный заслон проникновению всяких судов за мягкой рухлядью… Что ты на это скажешь, глава намских якутов?

Глаза представителя народа забегали, он сосредоточился. Видно было – Мымак не хочет обсуждать этот вопрос, и он постарался отвлечь Дежнева.

– Когда закончим дела, покажу тебе наши плавильные печи. А с морскими судами разберемся сами.

Главный переговорщик русских все понял.

– Печи посмотрю обязательно. Тебе, Мымак, и не надо утруждать себя военными действиями в отношении прибрежных племен. Хоть и знатное у тебя войско – мы успели это отметить – одно твое слово – и не будет мягкая рухлядь идти куда ни попадя.

Мымак подумал: «Вряд ли кому удается сбить этого человека с толку». Он согласился со всеми пунктами договора, даже сам предложил более выгодные для казны способы взимания ясака. В конце концов, без лишних слов подписал бумаги.

И они с Дежневым отправились к плавильным печам. Кузнецы ловко разливали металл в формы. Мымак сказал: «Хорошие мечи выходят, освоили мы трудное ремесло». Семен Иванович не проявил восторга, но все подметил с пользой для себя.

 

Отец Никита и его помощник диакон Филофей тем временем расположились на живописном берегу небольшой речки. Они пригласили казаков к вечерне, а также местных якутов – мужчин и женщин, чтобы они посмотрели православную службу. До начала оставалось еще минут сорок. Приготовив все, что надо, отцу Никите захотелось поделиться впечатлениями о народе якутском:

– Когда бываю в дальних улусах и вижу, как якутские женщины умеют делиться последним со страждущим, как они терпеливы, миролюбивы, сердце радуется. Они легче постигают православие и соглашаются креститься. С мужчинами труднее. Мне не хватает знаний об их верованиях. Знаю, что они поклоняются множеству богов и духов. Их вера идет от мифологии и этот момент надо использовать в проповедях и беседах.

– Согласен, – склонил долу голову диакон. – По их представлениям вселенная состоит из трех миров: верхнего, то есть небес, среднего – земли и нижнего – преисподней. Верхний мир – это небожители, творцы, они сотворили человека, скот, растения. Им якуты приносят бескровные жертвы. На самом верхнем ярусе живет Юрюнг Айыы Тойон – Белый Создатель, Господин – почтенный старец, облаченный в дорогие меха и источающий жару и свет. Похоже, что это светило наше. Чуть ниже живет другой создатель – Великий Господин, пославший людям огонь и карающий их за грехи. Он покровитель шаманов.

– Филофей, откуда такие познания?

– Я же давно живу здесь, изучил язык, общался с шаманами – умные люди… А самый почитаемый – хозяин огня, он – защитник семьи от всяких козней злых духов. Таким образом якуты объясняют окружающую природу, различные явления через богов и духов.

– За годы своей миссионерской работы пришел к осознанию, что без понимания верований, образа жизни и обычаев народа, где проповедуешь, успеха не будет. Конечно, лучше всего Евангельские истины усваиваются на родном языке. Тунгусский в свое время я одолел, вот теперь – якутский. Благодарен тебе за помощь. Я вижу, как жители тянутся к тебе, знание тобою языка их вдохновляет. Через общение и закладываются первые семена веры.

Увидев умение диакона расположить к себе людей, отец Никита поручил ему организовать при храме в крепости три школы: две – для мальчиков и девочек и одну – для якутских женщин, собирающихся выйти замуж за русских казаков. В них диакон обучал и детей, и женщин Закону Божию. По сути миссионерские школы давали начальное образование, ребят учили языку, грамоте, приобщали к русской книге.

Отец Никита неплохо владел плотницким инструментом. Когда посещал часовни или церкви в Якутской волости, помогал в их восстановлении, в закладке новых пределов и церквей. Причем особое внимание обращал на место для нового храма, чтобы оно было на возвышении, удобное для жителей. Но чаще всего отцу Никите и диакону Филофею приходилось в палатках устраивать походную церковь, чтобы совершить службу.

Многие якуты впервые от священнослужителей узнали вкус свежеиспеченного хлеба. Им приходилось печь и просфоры для литургии. Постепенно якуты проникались к ним уважением, вести о них доходили до самых отдаленных улусов. Когда священнослужители добирались туда, при любой непогоде даже больные и престарелые жители выходили к ним, чтобы их послушать. И слушали, забывая обо всем земном.

Уже к вечерне собрались казаки. В это время церковь вспоминает об основных событиях Священной Истории Ветхого Завета: о творении мира Богом, грехопадении прародителей, о Моисеевом законодательстве и служении пророков. На службе возносят благодарение Господу за прожитый день.

Небольшими группками подходили якуты, диакон Филофей насчитал около сорока человек. Приглашенные смотрели на священнодействие с благоговением, чувствовалось желание слышать и понимать слово Божие. Стояли они с удивительной твердостью, не озираясь, не переступая с ноги на ногу, хоть служба шла продолжительное время. 

Но вот служба закончилась. Отец Никита пригласил женщин и мужчин присесть на лавки для беседы. Многие казаки тоже остались послушать. Диакон подошел поближе к священнику, чтобы переводить.

– Мы здесь, – начал иеромонах, – приносим жертву истинному Богу, живому Творцу неба, земли и людей. Человеку Бог дал все, и Он хранит нас во всех путях наших. Его живое присутствие мы ощущаем везде. Если вы пойдете за Христом – спасетесь. Вера в Него будет освещать ваш жизненный путь, поддерживать во всех испытаниях. Иного пути ко спасению нет. Только смирение перед Христом и последование Ему преобразит человеческую душу. И Он приведет людей к истинному объединению и взаимной любви.

Отец Никита обратил внимание, что казаки стоят неспокойно, заходящее солнце как раз светило им прямо в лицо. Кто-то из них спросил:

– Батюшка, если Бог безмерно милосерд, то как же он может лишить некоторых Своего Небесного Царствия? 

– А ты что вертишь головою и прикрываешь глаза?

– Да солнце же…

– Вот тебе и ответ на твой вопрос. Не Бог лишит нераскаянных грешников Небесного Своего Царствия, а они сами не вынесут Его света, как ты не выносишь света солнечного.

Якуты сидели тихо, умиротворенно. Отец Никита спросил:

– Кто желает вступить в число верующих христиан?

Сразу объявили желание десять женщин, без всяких обещаний и подарков со стороны священнослужителей. Тогда иеромонах стал спрашивать каждого порознь, не хочет ли он вступить. Несколько человек раздумывали.

– Я бы желал, но я шаман, – сказал якут средних лет.

– Если ты согласишься, – ответил отец Никита, – то должен оставить все.

– Мне что-то не хочется быть христианином.

Другой якут, глядя на шамана, признался:

– Я не готов принять вашу веру.

– Ну что ж, дело добровольное. Никого мы не принуждаем, отдаем на полную волю.

– А я, пожалуй, отважусь, желаю в Православную веру, но не знаю, как ей научиться.

– Будем к вам приезжать, совершать службы и учить следовать Заповедям Христа, – сказал иеромонах.  А всех, кто подошел ко мне, окрестим.

 

С чувством исполненного долга отряд возвращался в крепость. Отдохнувшие, ухоженные кони шли бодро. Мымак не пожалел для них сена. Передал он с казаками и дорогой подарок для русского царя – моржовую кость.

Завершали движение священнослужители. На сей раз не очень-то успешной оказалась поездка: мало пришло на беседу якутов, еще меньше приняло крещение.

– Слаб человек, – решил ободрить отца Никиту диакон Филофей, – если есть хорошие признаки – счастлив, если дурные – страдает, как в аду! Не так-то просто якутам взять чужую веру. Что они знают о России?.. А ведь чтобы решиться на такой шаг, надо знать и уважать ту страну, откуда веру берешь… Благословен Господь, ведущий нас на этом пути. Что от нас требуется по отношению к Господу? Молитва и чистота помыслов.

– Верно, – согласился отец Никита, – а по отношению к людям – терпение и приветливость, сердечное и разумное слово. А к самому себе – прилежание и умеренность, стоять на посту и спокойно делать свое дело. Да, от неудач нам нельзя опускать голову и руки. Именно Христос правит ладьей жизни нашей. Затишье ли, быстрое течение – все это его дело. А наше – спокойно грести, не выпуская весел, не позволяя уныния.

– Пусть Божье дело растет! – вдохновился диакон. А все-таки приятно осознавать, что именно тобой Бог пашет, значит, и твоя душа очищается. И за сие будем благодарны Господу.

Въезд в крепость был по-деловому спокойным.

– Екимка, возьми моего коня, а я забегу к воеводе.

Акинфов разносил поденщиков по сбору ревеня. Увидев Дежнева, махнул рукой на мужиков:

– Ладно, ступайте, еще спрошу за лечебную траву… С прибытием тебя, Семен Иванович! Ты слышал про речку Яна? Ты хоть человек и семейный, врос в крепость… Ну уж скажу сразу, извини меня, что наседаю. Не успел ворота за собой закрыть, а я тут как тут – тебя склоняю к новому делу. Судьба наша такая… Не пошлешь же в поход человека, способного лишь шашкой махать?! – Дежнев развел руки от неожиданности. – Погоди, дослушай. Вернулся в крепость Дмитрий Зырян. Воин отменный, слов нет… Собирает отряд. Спрашивал тебя. Никак не могу понять, Семен Иванович, как это тебе удается, откуда сноровка берется – повелевать? И всем ты нужен… Так вот тебе и поручаю – поддержать Зыряна. Ну, мы еще сговоримся. Расскажи-ка о своем походе.

Дежнев скупо доложил о встрече с Мымаком, о подписанном договоре о мире. Не утерпел сказать о выступлении воинов и о подарках князьца государю.

– Не поскупился Мымак – дорогой поминок. Мне он подарил медвежью доху хорошей выделки. Прими ее, воевода, отошлешь и этот поминок царю от Якутской крепости.

– Славное дело, – одобрил воевода.

– И еще видел я у князьца плавильные печи, кое-что узнал…

– Это надо обговорить с нашими мастерами. Молодец, Семен. 

 

Дежнев знал Дмитрия Михайловича Зыряна еще по енисейской службе. Полярный мореход выделялся среди казаков сообразительностью и характером. Выдержанный, немногословный, он с достоинством выслушивал собеседника, но решение принимал сам. И если уж определился – это закон для подчиненных. На сей раз Зырян решил отправиться за ясаком на Яну «сухим» путем.

Зырян встретил Дежнева по-дружески, обнял и, вместо приветственных слов, сказал:

– Давненько не виделись. Знаю о твоем согласии идти на Яну, рад быть с тобой в одной упряжке. Сговоримся, на каких кочах… футы, не могу отвыкнуть, на каких конях пойдем мять дальнюю дорогу, осваивать верховья реки. Не приходилось мне бывать там. Но слышал – народишко местный не хочет уживаться с нами. Что ты на это скажешь, великий сборщик ясака? – улыбнулся Дмитрий.

– Думаю, что князец на Яне не имеет представления о знатном енисейском землепроходце, – «серьезно» ответил Семейка.

– Тогда на сборы два дня! 

Глядя прямо в глаза Зыряна с густыми, нависшими бровями, Семен назвал недельный срок:

– Успеем и коней перековать и волокуши сробить.

– А кто нам не дает? Правда, якутские кони не знают подков, но если надо, так надо. Отряд, думаю, взять в две дюжины казаков – в самый раз. А с лошадьми управимся: они из-под копыт способны брать корм. Фураж на всякий случай захватим. Овес, пожалуй, сходнее ячменя. И все же побыстрее бы надо – морозы грядут… Словом, собираемся.

Дежнев по схваченной осенними заморозками дорожке свернул к избе Абакаяды – оповестить ее о своем новом походе. Но вспомнил, что не распорядился о фураже, направился к съезжей избе. На пороге встретил Осипа, а пройдя в избу, приятно удивился: за письменным столом сидел Сергунька.

– А это кто у нас? Новый хозяин конторы? – обрадовался встрече Дежнев.

Осип сделал рукой повелительный жест:

– Его величество сам Сергей Поярков! Весьма редкий талант по открытию чрезвычайных дел.

Сергунька смутился, тут же подошел к Дежневу.

– Семен Иванович, я знаю о вашем предстоящем походе.

– Вы разговаривайте, а я побегу, – откланялся Осип.

– Так я вот о чем, Семен Иванович, прошу тебя… – продолжил Сергунька. Дежнев принял выправку: – Слушаю! – и засмеялся, глядя на уж больно строгий вид парня, подумал: «Возмужал парнишка, вытянулся». Улыбнулся и Сергунька, поняв Дежнева. – Если встретишь, Семен Иванович, на своем пути Евлампия Соколика – сообщи ему важную весть. Я навел справки о нашей крепости на Кане. Старшая дочь Данилы Пермяка Устинья нанесла увечье хану Хаёре, ее разыскивают татары. Пока неясно, где она. Младшая дочь Пермяка Марфа, жена Кокоулина, с сыном живы. Их пригрел князец Сахай, друг Данилы Пермяка. Фома Гордеевич пытался с Верхнего Лёна достать Хаёру, но говорить что-либо еще рано… Дедушка Веретёшка благополучно доставил из Красноярска все, что Ивашка обязан был отдать Фоме. А судьба государственных преступников Ивашки Копылова и Резникова пока неизвестна. Не распознали, что за человек сотник Барсуков. Он таил казну Копылова.

Дежнев удивился и обрадовался сообщению Сергуньки, но виду не показал:

– Какие бы ни были вести, они должны дойти до заинтересованных людей. На вестях мир держится.

 

В последний момент перед выходом из крепости Дежнев подвернул коня к своей избе. Абакаяда, запорошенная снежком, стояла на улице, поджидала мужа. Она была взволнована, в глазах – печаль.

– Я без тебя, мой тойон, не смогу быть, – она взяла его руку и приложила к своему животу. Дежнев знал, что Абакаяда ждет ребенка. А это мой поминок тебе из выделанной морской выдры – саныйах*. Наденешь, кляпушки застегнешь – и вода не будет внутрь попадать. Пригодится в сырость и холод. Сколько ты там пробудешь?

– Как Бог даст. Спаси Бог тебя, милая жена. Подарок и твоя забота будут греть меня в пути, – и Семен обнял нежно Абакаяду.

Отряд двинулся в направлении северо-востока под непрерывную песню тяжелой поземки. Зимняя метель не остановила казаков, они верили, что непогода скоро пройдет, небо высветится, земля побелеет, словно умоется, освежится. Опытный мореход и казак хорошо знали, что ждет их на суше, реках и в холодном море в это время года. Белые, снежные пустыни, скованные льдом моря, реки, вмерзшие в лед лодки, ботики, кочи, не добравшиеся до своих портов, занесенные поселки. Все свидетельствовало о том, что край враждебен человеку. Не случайно живущие там народы населили его в своем воображении страшными, гигантскими созданиями с рогами и копытами. И только спустя века эти весьма отдаленные территории стали осваиваться человеком. В борьбе с суровой природой он познавал пределы своих сил, проявлял настоящее мужество. Далеко не каждому такое по плечу.

Путь первопроходцев во имя самоутверждения на земле прослежен многими исследователями через пергаментные манускрипты, пожелтевшие листки полевых дневников, отчеты экспедиций и другие многочисленные документы, хранящиеся на полках библиотек, стеллажах архивов и в музеях.

Глава 7

Новые земли встретили Зыряна и Дежнева весьма недружелюбно. Ламуты, юкагиры пошли на них войной, вылазки следовали одна за другой. Казакам приходилось отбиваться. Несмотря на сложную обстановку крупный ясак был завоеван.

В верхнем течении Яна подпитывалась двумя притоками – справа и слева. На одном из них по ходу казаки увидели хатоны, из крайнего хатона шел дым. За каменным валом еще показалось жилье, к изгороди жались олени.

Рысья шапка подправил коня к Зыряну.

– Вижу оленей у хатонов. Что бы это значило?

Зырян придержал своего коня, вгляделся.

– Так оно и есть – воинское подразделение.

Семен Дежнев, раненный в ногу, тоже остановил коня, пытался высмотреть, что там впереди.

– Что будем делать, Семен?

– Похоже, лучники засели. Забежим от скалы, полюбопытствуем. Екимка, спустись с пригорка, посмотри…

Пока рассуждали, как делать заход к хатонам, вернулся Екимка.

– Дядя Семен, лучники засели. Пытался вызвать стрелы на себя – не поддались… Уткнули головы.

– Ясно, – кивнул Дежнев. – Я останусь с тремя казаками на выходе через реку, а вы зайдите и выхлещите лучников… Так, Дмитрий Михайлович?

Отряд поторапливался спуститься к хатонам, поскольку день догорал. Северная зима не тешит светом, хорошо что еще край месяца всплыл над хатонами, стало виднее, куда ступать коннице.

Дмитрий Зырян распорядился брать поселок, оставив коней на подходе. Казаки, зная повадки инородцев, пробирались к жилью с осторожностью, используя приобретенные в боях навыки.

Опять послышались выстрелы вдали. Екимка, обогнув хатон, увидел своих. Казаки уже палили костры. Подоспел и Дежнев. Скорый бой был свернут.

Дмитрий Зырян спросил юкагиров:

– На месте все ваши воины?

– У нас много воинов! Наш вождь Аллай послал меня проследить, куда идут пришлые. Велел убивать их, где придется.

– А где твой знаменитый Аллай? – Зырян невозмутимо задал вопрос Элду, рассматривая его роскошную разлетайку.

– Аллай идет! Он скоро будет здесь. И тогда от вас и следа не останется.

– Н-да! Влас, выведи горячего воина… Кто еще хочет заявить о своей готовности воевать?

Аманаты сгорбились, опустив головы.

– Ну дак что? – поднял голос Зырян – Что скажете?

– Бери, рус, ясак сколько надо и уходи к себе, откуда пришел.

– Это уже разговор по существу, – отметил Зырян. – Признайте власть нашего царя! И постоянно платите ясак полной мерой!

 Аманаты задумались, пошептавшись, один из них сказал:

– Мы согласны платить дань победителю, а вот власть над нами принять может только великий наш вождь Аллай.

– Тогда вы должны дать слово – не поднимать оружия против нас.

– Мы согласны!

– Семен Иванович, что будем делать с аманатами?

– А чего ж делать? Коль договорились – отпускать.

– Значит, так: оружие сдать, сами ступайте в амбар… Нет, стоп! Околеете. Возьмите хатон с камельком, а утром разберемся.

Поздним вечером казаки обошли поселок, выяснили, где и с какой стороны могут начаться военные действия. Зырян приказал установить посты.

– Сколько у нас раненых? – спросил он Екимку.

– Двое – Павел Кузьмин и Семен Иванович, – указал парень на ногу Дежнева, стоящего рядом.

– Хорошо, что стрела чиста, не напитана всякой мерзостью, – перебил Екимку Семен. – День, другой – и побегу, как стригунок.

– Коль так, и в обратную дорогу будем налаживаться. Царек их не обозначился, – рассуждал Зырян, – может быть, на пути в нашу сторону. А с чем он придет?

– Ждать собираешься? – спросил Павел Кузьмин.

– А чего, смотри сколько дров! – посмеялся командир. – Ламутов, можно сказать, и не тронули, а они тут же выложили мягкую рухлядь – бери сколько надо. А юкагиры – злой народишко. Ты заметил, Семен, как выступал Элда?

– Еще неизвестно, чем закончится война, – словно подвел итог Семен Дежнев. – Давайте-ка маститься на седало.

– Рысья шапка, ты где?

Екимка высунулся от двери:

– Тут я, Дмитрий Михайлович.

– Так вот, задайте коням корм, да не переусердствуйте… Степке не давай воли облагораживать своего…

Утро начиналось с предрассветного тумана. Речку задавил рыхлый севок снега. Отряд готовился выходить из зимовья, как вдруг в дверь сунулся казак, выкрикнул:

– Рать идет на нас!

За хатонами со стороны реки донеслись выстрелы. Зырян схватил лядунку*.

– Воины, к бою!

 С трех сторон от зимовья наступал неприятель в наполниках**, неся перед собой пики.

– Вот тебе и Аллай пожаловал, – вышел на передовой рубеж Зырян. – Пожалуй, не менее сорока воинов идут… – И только, подпустив иноверцев поближе, Зырян подал команду: – Пли!

От выстрелов юкагиры упали в неглубокий снег, замерли. Вскоре зашевелились, и стрелы забили по хатонам. Бой то замирал, то снова разгорался, инородцы проявляли настырность. Они, побросав пики, пытались скрадывать казаков.

– Коней! – подал команду Зырян. – Рысья шапка, подавай коней!

Вскочив в седла, казаки – тут же в бой.

Вождь юкагиров выпал из вида Зыряна, может, был ранен или по какой другой причине исчез. Его войско рассеялось, убитые лежали на поле боя. Понесли потери и казаки: двое убитых. Дежнев получил еще одно ранение – стрела задела голову, он не мог двигаться.

Пока сортировали оружие, накидывали потаски на пленных, Дежнева принесли в зимовье. Командир разбирался, сколько полегло инородцев под стенами хатонов, куда делся их начальник. Пленным ничего не оставалось делать, как признать русского царя, согласиться платить установленный ясак и не поднимать оружия против казаков. Решено было отправить человека за выкупом, в случае положительного исхода пленных отпустят, оружие вернут.

Посланный за выкупом юкагир неожиданно скоро вернулся. Из улуса он привез столько мягкой рухляди, сколько казаки и не спрашивали.

Отряд засобирался в обратный путь. Зыряну не хотелось расставаться со своим помощником Семеном Дежневым. И не знал, как быть. В седле Семен не мог сидеть, а на носилках нести его по столь длинной дороге да в холода – не было возможности. Сам Дежнев просил оставить его на реке.

Видя такое положение, Екимка подступил к командиру:

– Дмитрий Михайлович, оставьте и меня с Семеном Ивановичем в поселке. Кто-то должен его поднимать на ноги. Как он тут управится один?

– Да, без помощника туго придется. Оставайся, Екимка, вдвоем надежнее. Возьми пару оленей, пригодятся.

Вскоре отряд отправился в Якутскую крепость. Дежнев с Екимкой остались на реке Яне.

– Будем зиму зимовать да урядицы слагать, – пропел Екимка.

Он наносил дров, поставил греть отвар. Устроил местечко у камелька и стал лечить Семейку, как когда-то это делал Евлампий Соколик. Сначала помыл кипяченой водой руки, достал из своей лядунки сушеный подорожник и корень аира, заварил их и стал промывать раны. Екимка знал, что в летнее время, когда точил гнус, надо было прижигать рану и обязательно чистой, проваренной в хвое тряпкой ее завязывать. Сейчас было проще.

– Теперь, Семен Иванович, обстановка работает на нас, нам не стоит предаваться унынию, что-де мы одиноки и у нас нет бойниц… Отразим любое нападение зверя… А ты пошевеливай пальцами, через силу, но пошевеливай. А грудь – она сама вздымет, дай ей волю. А на завтра и сухарик приспеет… Держи голову повыше, а я пойду гляну вокруг с крыши…

Видя, что Семейку не достают байки Рысьей шапки, он вышел на улицу в надежде, что раненый хоть немного поспит.

Рысья шапка по вытоптанному снегу обошел хатоны, поглядел, где что есть. Грозен враг за горами, а грозней за плечами… Екимка поднялся на крышу хатона: хорошо видна округа. По ходу реки высокие каменные кручи сужались, как бы деля реку пополам. Ветер «подмел» русло до сверкающего льда. «Не ставь недруга овцою, а ставь его волком», – вспомнил вдруг парень сказанную когда-то Соколиком поговорку. «Если враг пойдет от реки, его ловко можно выцелить, а если с берега, пожалуй, мало одного ствола… Чего это я ударился воевать, – укорил себя Еким, – мир затвердили. Зырян уж где мнет снега… В самый раз сейчас под порогом раздобыть таймешка. В этом месте река побежала ровненько по тундре. И рыбку добудем, и Семейку разбудим… Жаль иноверцы бань не держат, но отчаиваться тоже не будем – парку добудем».

Екимка проворно отыскал для подледного лова «ложку». Оленей решил выпустит – путь наедают холку. Животные бычились от незнакомого запаха нового хозяина. Выпроводив скотину, Екимка вернулся к Дежневу. Камелек прогорел, и блеклые угли отдавали последнее тепло.

– Должен тебе сказать, Семен Иванович, наш боевой «терем» на пригожем месте стоит. И рыба просится в казан, и тропа со скалистого берега просматривается – зверь переходом кочует. Так что живы будем – не помрем. – Сполохи огня высветили лицо Семена, и Екимке захотелось поправить под головой раненого шкуры. – Вот уже и мясной бульончик подоспел, из ложечки и подадим. – Приподняв голову друга, стал его кормить. – Глотай, глотай, Семен Иванович, не хлюпай… Мне гусь не брат, свинья не сестра, утка не тетка, а мне своя – пестра перепелочка… Вот и славненько. В недруге стрела, что во пне, а в друге, что во мне, так что, великий вождь, набирайся крепости да побежим на свидание к Абакаяде.

Время шло своим чередом. Екимка управлялся с хозяйством, заботливо лечил Семена. Под порогом реки разделал полынью в виде длинной, узкой строчки, удалось поймать несколько ленков и тайменя. К тому же из рядом стоящего хатона соорудил баньку, чем очень порадовал друга.

Оба оленя привыкли к Екиму, он отпускал их на волю копытить. И они два раза в неделю возвращались к хозяину. Жизнь наладилась. Семен уже стал подниматься с постели, выходить на улицу. Но вот задула метель. Земля и небо смешались. Носа из избы не высунешь. Однако Екимку так просто не возьмешь – успел сделать запасы – рыбу, мясо.

Подавая ушицу Семену, сваренную из головы тайменя, Еким забеспокоился:

– Если еще подует недельку, дровишки сгорят, тогда будь здорова, моя черноброва! Дай, Боже, чтобы все было гоже!

– Тебя послушать, так на добром слове, как на дрожжах, поднимешься. 

– Ты, Семен Иванович, отварчик рыбный почаще прихлебывай, в нем сила-матушка… А как солнышко проглянет, речку растопит, даст Бог и кораблик соорудим да и побежим в холодное море.

А пока рыбалка стала главным делом Екимки. Метель бушевала недолго. Как только она стихла, Екимка сразу к своей проруби. Глянул, а рыбы там немерено. «Ложка» свободно ходила по проруби, сгребая тонкий ледок. Еким старался подсечь разгулявшуюся рыбу, зацепил одного, другого ленка. За жабры их – и в хатон, похвастаться перед Семеном. Забежал, а он сидит на лавке и руки греет у камелька.

– Мы с тобой, как рыба и вода – единое целое, – потряс Екимка увесистыми ленками перед Дежневым.

– Одной рукой и узла не завяжешь.

– Чо уж, две головни и в поле дымятся, а одна и в печи гаснет.

Семен берется за нож – чистить рыбу.

– А ты знаешь, Еким, Абакаяда мне привиделась, будто я вышел в поле, весна, солнышко греет, а у меня на плече, как на березе, гриб вырос величиной с бочонок – и не дает мне двигать головой. Абакаяда говорит: «Давай я сниму, легче тебе станет». И сняла. В глазах сразу прояснело…

– Ну да и чо? Если и во сне помощь пришла, значит, неплохи наши дела. Семьей и горох молотят.

– Екимка, хочу спросить, где мы сейчас?

Рысья шапка удивился: «Значит, еще есть провалы в памяти». Обрисовал обстановку. Дежнев сколько-то посидел около камелька, прислушиваясь к сердцу, и через силу сказал:

– С этим жить можно. Будем думать, как зиму обмануть. Надо приниматься за маломерный коч. Лес-то есть для этого?

– И лес есть, и пара оленей… Так что никто против свахи не соврет…

На удивление быстро Семейка пошел на поправку. Сшил себе шапку с учетом ранения. А нога уже и о ране забыла. Тут как-то услышали мужики грызню и вой волков на прибрежных камнях, присмотрелись, оказывается, здесь звериный отстой.

– Вот почему олени не уходят далеко от хатонов, – заметил Екимка. – Пасутся рядом.

Однажды волки повыли-повыли и набежали на жилье. Порычали, побегали у стен, но волчица увела стаю.

Зима на севере длится, кажется, вечно. Досаждают метели, задувает на сутки, неделю, а то и больше. Вот уж наговоришься… Екимка на это большой мастак.

– Ну, Рысья шапка, у тебя язык за семерых работает.

– А чо, я могу и записывать в амбарную книгу, да вот пера не имею, – улыбнулся Еким.

– А Селингинка не снится тебе?

– Наши девки напугались и все замуж побросались.

– И складно, и ладно… И взаправду хоть пиши.

Солнце уже шло в гору, подъедало тесемку с крыш. Казаки посматривали из-под ладони на юг, ожидая тепла. Семен готовил рыбу впрок, развешивал ее для юколы на ветерке, оберегая от солнца. И до позднего вечера тесал лиственничные сутунки, доставленные Екимкой из леса на оленях.

– Можно бы, Екимка, про нашу работу и песню спеть.

– А что! – парень воткнул топор в заковыристый комель. – Можно.

«Эх, как на плотницкой неделе

Бабы томненько глядели…

Эх, бабы томненько глядели…» – подхватил Семен.

Как-то поздним вечером, когда прибрали оленей, наносили дров на ночевку, Дежнев за чаем предложил:

– Наш ковчег, можно сказать, на выходе. Не изведать ли нам речку? Посмотрим, что в ее низовьях творится.

– А чего нам стоит, – живо откликнулся Екимка. Олени на ходу, юколу в мешок – и за порог!

Так и поступили. По набитому насту вдоль берега Яны вышел «отряд» на двух оленях. Туман, спрессовываясь, крепчал, берега казались врезанными в молочную густоту. Желтоватая, выдутая на ветрах прошлогодняя осока качалась волнами даже от редкого дуновения ветерка. Но вот по неизвестной причине туман вдруг исчез, тундра высветилась ярко и сильно. Олени стремительнее прибавили ход.

В тот же день к вечеру неожиданно подошли на притомленных оленях к какой-то избе. Под стенкой была прибрана берестяная лодка. Две рыбацкие речные лодки стояли поодаль, перевернутые вверх дном, под ними – весла и шесты.

– Ну, Рысья шапка, вот нам и награда. – Они вошли в хатон. – И камелек с дровами! И стол, и нары…

– Повезло нам, Семейка, ступай за водой, а я «конницу» пристегну.

– Есть, товарищ командир.

 

Солнце на севере весной буйствует, из-под снега сразу пробиваются первые ростки, которыми лакомится гусь, цветы этого растения белые, как пух, радуют землю. Его островки, словно нерастаявший снег, видны повсюду. Потихоньку оживает природа, кажется, и не было лютой зимы. Северная голосистая весна упрямо наступала на смену ветрам и заморозкам, что придавало силы Семену с Екимкой поскорее достроить коч.

Проснулась уже тундра, жила своей особой жизнью, а река все еще стояла подо льдом, ожидая напруги весенних ручьев. Лед посветлел, сверкая на солнце. Поднялись редкие тальники в слепых протоках, покраснел прут, оповещая забереги о приближающемся тепле. Кажется, вот-вот наступит долгожданный момент – двинется лед.

Дежнев все чаще приставлял ладонь к глазам и, замирая, смотрел в сторону моря. Кто знает, какие мысли в это время одолевали его.

– Ты, Семен Иванович, не шибко ешь глазами округу, а то объешься. Солнце сейчас коварное, можно натрудить глаза до черных мушек.

– Все-то ты знаешь, Еким. Хочу сказать тебе: нонче Абакаяда во сне явилась.

– И с чем она пожаловала?

– Как-то не ясно. Пытаюсь в глаза ей посмотреть – не дается.

– Так и не увидел?

– Не пришлось.

– Видать, веселье впереди, помяни мое слово.

– Вот лед уйдет – и двинемся на своем корабле к морю.

– А ты смотри, качнулся лед! Шагнул…

– Так и должно быть. Услышала природа наши чаяния.

– Побежим, Семен Иванович, за кочем пока суть да дело – и квашня поспеет.

Они споро спустили коч на воду, направились вниз по реке к хатону, пристали к берегу.

– Вот и пришла пора поднимать паруса, Екимка. Обжились мы с тобой, а собираться в путь надо. Что возьмем?

– Олешек жалко, привык я к ним, семья все же.

Посуетились, поговорили, вроде, и ни к чему они теперь. Мясо еще есть, к тому же Екимка пару гусей подстрелил. «А собственно, и аппетита большого еще нет», – подумал Семен. Привычное дело для моряка – паруса ставить. А тут, вместо парусины – шкуры. Вроде бы дело не хитрое, а не совсем удобное – прилаживать их к рее.

– Олешек отпустим, – с сожалением сказал Екимка. Лодку-берестянку придется взять на борт. А поутру на горизонте увидели мачту с парусом.

– Ну вот и в нашем полку прибыло.

Давил низовой ветерок, и судно бодро одолевало течение, подгребая веслами. У коча-маломерка гость бросил якорь, выбросил сходни.

– Чейные будете?! – донеслось с корабля.

Дежнев с Екимом стояли на берегу, всматриваясь в лица моряков.

– Дежнев Семен Иванович я, – отозвался Семейка.

– Ишь чо?! – встрепенулся капитан и быстро сошел на берег.

– Не думал встретить в столь захолустном месте тебя, Семен Иванович… Принимаем тебя на борт с твоим пособником.

– Было бы заделье… Не зайдете ли чая отведать, дорогие гости, – предложил Дежнев. Он знал Тимофея Никитина Казанца – приказчика купца Михаила Кондакова.

Никитин оказался человеком общительным, доброжелательным, проявил интерес к произошедшим здесь событиям, расспросил о Дмитрии Зыряне. Сидя перед камельком, земляки вспоминали о далекой Мезени и не могли наговориться.

Тимофей поведал Семену о том, что средства, необходимые для экспедиции, взял у купца Кондакова, выдав ему «запись». Он полез в карман, чтобы показать ее Семену.

– Да не стоит, – остановил его Семен, – на словах скажи.

–  Я и так назубок помню: «Взял у Михаила хлебного запасу, русского товару и промышленного заводу на 536 рублей, 10 алтын, 4 деньги. А к тому к его животу прибавил своего русского товару на 90 рублей, 31 алтын, 4 деньги. И с тем животом мне, Тимофею, идти из Якутского острога морем на Индигирку и на Колыму и в иные сторонние реки промышлять и торговать тем животом на Индигирке, на Колыме-реке пока мест Бог благоволит… А, будучи мне, Тимофею, за тем животом, промышляючи и торгуючи, никаким воровством не воровать, в промысле хитрости не учинять…» Как вернусь из похода, я отдам купцу Кондакову занятые у него деньги и по вычете своих денег поделю прибыль на три части, две из которых передам купцу.

– А вдруг неудача выйдет? – понизил голос Семен. – Промысла не получится или на море что случится?

– Спроса с меня не будет, так записано.

На полученный кредит Тимофей приобрел судно, нанял покрученников и вышел в море. По обшивке корабля видно было: судно предостаточно побороздило льды, народ выглядел бывалым.

– Тимофей, какие у тебя намерения? Если думаешь вверх по Яне подняться, чтобы поторговать, то слишком труден путь. Нужно ли это? До порога – день пути, после порога – неизвестно, сколько идти. Мне кажется – стоит двинуть к морю, сейчас пойдет движение к дельте реки. Там и будут торги.

– Разумно, Семен Иванович. Давай так и решим… Ну что ж, Рысья шапка, – улыбнулся капитан, – «конницу» твою пускаем на мясо, а коч ваш берем на крюк.

Екимка закинул мешок с юкалой за спину, последовал за капитаном.

Вниз по реке «Святой Павел» шел легонько, покачиваясь на большой воде, за ним на буксире следовал коч, не давая нагрузки кораблю. Подплывая к дельте, Тимофей удивился:

– Прав ты был, Семен, заметно прибавилось народу в поселке, видишь: собирают юрты, готовятся к торгам.

– Тебе Тимофей, есть возможность козырнуть товаром, – поддержал разговор Дежнев.

 

Торги состоялись прибыльные. Много товару оставил здесь Никитин, и настроение его пошло в гору. Собрались было поднять якорь, да все какие-то неотложные дела задерживали. А тем временем небо супилось, подступала пурга.

– Может, еще денек-другой повременим с отплытием, Тимофей?

– Да ты что, Семен, нам ли бояться непогоды?

Морской ветер усиливался, нагоняя льдины. Корабль ловко лавировал. Однако начался шторм, судно теряло курс.

– Екимка, отруби чалку коча, – скомандовал Дежнев. – Суши весла!

Корабль клонило с такой силой, что, казалось, волны положат его. Екимка кошкой прокрался к корме и отрубил чалку. Заваленный водой коч боднулся с льдиной и ушел с глаз.

Дежнев вырвал руль из капитанских рук и направил судно к берегу, ориентируясь по знакам, только ему одному известным. Налетевший с новой силой ветер так накренил посудину, что она оказалась между льдами и береговым заливом. Корабль застопорило. Двое суток он был «в плену».

Наконец погода улеглась. Береговые льды оттянула вода в море, а судно выровнялось и выскользнуло из своего заливчика.

Глава 8

За время похода Семен и Тимофей по-настоящему сроднились, ведь целое лето были бок о бок, держа путь на Индигирку.

Когда добрались до этой могучей реки, удивились, как много кораблей стояло у причалов, значит, идет бойкая торговля. Нельзя было не заметить, что и уклад местного населения стал меняться. В их быт вошло много новых привезенных товаров. Они узнали деньги, хлеб, которого раньше не видели. Общение с русскими торговцами и промышленниками расширяло их познания о мире. Юкагиры и эвенки втягивались в торговлю. Вместе с тем их родовой строй начал разрушаться, в частности, по линии кровных семейных связей.

Все земли, лежащие к востоку и северо-востоку от Лены по своим размерам превышали многие большие государства мира. И их освоение уже шло по торговым путям. Они вытянулись в двух направлениях от Якутска – через Алдан и Маю – к побережью Охотского моря, а оттуда на Амур и – к Северному Ледовитому океану, где особую роль играло Жиганское зимовье на Лене. Здесь возвели судостроительное «плотбище». И любая экспедиция, направлявшаяся из Якутска к морю, его не миновала.

Дежнев и Никитин в устье Индигирки бросили якорь. Тимофей сразу предложил Семену участвовать в торговых делах. Но Семен рассудил по-своему:

– Благодарю Господа, Тимофей, что подобрал ты нас с Екимкой на Яне. Я казак, и мой удел служить государю. У нас другие планы. Сейчас зима на носу – время охоты, вот мы с Екимкой и хотим промышлять соболя.

– Ну что ж, дело хорошее, Бог в помощь.

Прощание было недолгим.

– Возьми, Семен, пару пудов хлеба да сахару в головках.

– Хлеба возьму.

– Насыпь,– приказал Тимофей своему человеку, – в двойной холщевый мешок… – и вынул из кармана кисет, отсчитал полтора рубля денег. – Держи, Семен, разбогатеешь – отдашь.

В тот же день, ненастный, сырой, Дежнев с Екимом сошли с корабля Никитина на берег.

Вода в реке упала, вошла в свои исконные берега, корабли стояли одинокими приютами.

Дежнев вошел в приказную избу, народу здесь было много, но Семен сразу увидел своего друга по службе Алексея Яковлева, который вел какие-то разговоры с Поповым. Дежнев уловил, что тяжелые льды преградили Попову путь, им пришлось вернуться.

Хотя сам Попов называл себя Федотом Алексеевым Холмогорцем, Дежнев знал: в отписках царю купцы Усовы, у которых он был приказчиком, Федот Алексеев назван Поповым. Поговаривали, что Попов – это какое-то второе прозвище, известное только купцам Усовым. После некоторой заминки Яковлев обернулся к Семену:

– Тебя ли я вижу, Семен Иванович?! – и крепко обнялись. Потискал в объятиях Семена и Федот Алексеев. И сразу усадили за чай.

Спросы-расспросы… Вдруг Яковлев и выложил:

– Получена наказная память, дающая тебе, Семен Иванович, право быть в новых землицах представителем Москвы.

– Давай по-порядку, Алексей. То, что я определен представителем – хорошо, но у меня нет ни судна, ни справы, ни людей… Каким образом я буду представлять власть?

– Пойдем ко мне на корабли! – предложил Попов.

– Э-э, – поднял руку Дежнев. – Спасибо на добром слове. Не годится мне гостем на корабле высматривать льды. Я сам должен править бал, Федот Холмогорец.

– Ну что ж, и то верно, Семен Иванович.

– А какие виды, мужики, на пушнину на Индигирке?

– «Урожай» нынче охотники предсказывают отменный.

– Ну вот я и пойду на промысел. Уж зима наступает, а по весне вернусь – тогда и примем решение.

И Яковлев, и Холмогорец поддержали Семена: помогли оснастить его ловушками на зверя и хлебом.

 

Затея Дежнева с промыслом в тайге была успешной. Возвратились они с Екимом с полными баулами: добыли соболей, серебристых лисиц, горностаев, белок (их и считать не принято). Екимка возмужал, раздался в плечах – настоящий мужик. Дежнев сразу же стал присматривать для себя подходящий коч. Вскоре подыскал то, что надо. Он был искусно сработан, прошел ни одну сотню верст по холодному морю. Его хозяин решил продать судно, потому что был одержим идеей попасть в теплое Охотское море.

По сходной цене Семен обзавелся кочем, сговорился с покрученниками из пятнадцати человек и стал готовиться к выходу в море.

– Екимка, спроворь продукты на дорогу.

– Будет сделано, капитан.

Молва о покупке коча Дежневым разнеслась в один момент. Сразу пришел к Семену Федот Алексеев.

– Семен Иванович, слышал я о твоем предстоящем походе, давай объединим силы да двинем вместе. Возьмешь меня в свою компанию?

– Отчего бы не взять, Федот Алексеев, ты человек надежный, бывалый.

– У меня три коча под якорями стоят, уже готовы к отплытию. Приказчики Усова Афанасий Андреев и Бессон Астафьев взяли с собой на борт: 200 пудов муки, 10 мотков невода, ярославские рубашки, пищали, винтовки, топоры, несколько пудов свеч, 13 компасов в костяной оправе и многое другое.

Дежнев слушал, не проронив ни слова. Когда Федот кончил перечислять товары, Семен какое-то время еще молчал. А потом вдруг спросил:

– Хочешь целовальником послужить отечеству, Федот Алексеев?

Федот рассмеялся:

– Целовальник – государственная должность, обеспечивается прокурорским прохождением на службу.

– А мы разве не государственники? Ты скажи, Федот, хочешь ли ты служить государю нашему?

– Отказаться, Семен Иванович, значит, грех сотворить.

– Вот и славно. Есть теперь у нас целовальник.

Вскоре четыре коча взяли курс на восток – на Колыму-реку. Они шли, держась кромки льда. Вблизи берега. Волна с хлюпом обдавала борт корабля. Дежнев, пристально вглядываясь вдаль, в сторону скалистых берегов, спросил Екимку:

– Что ты можешь сказать, моряк, по поводу нашего коча?

– И говорить не надо, славно мастера выставили шпангоуты, вон как чешет воду борт… Я так о чем думаю, Семен Иванович? Наши сибирские реки, одна круче другой, и все впадают в море. И сколько же годов они несут свою пресную воду… А оно стоит себе и никуда не расширяется. Да и соль в море не убывает, как было соленое, так и есть.

Дежнев и сам задумывался об этом.

– Что тебе сказать, Еким? Веками питают море наши реки, много воды отдают, а оно не переполняется. Думаю, что в лед она уходит, а вот что вкус воды не меняется – загадка… Вообще много чудес творит якутская земля, но и море не отстает. Вот ведь как получается: один коч оно пропустит, а другой тут же застопорит, задавит льдом, и поминай, как звали. Да-а, Еким, по-разному к людям относится море, ведь оно живое существо. Ты не смотри на немые льды – ими правит Бог наш Иисус Христос, оттого и судьба людей разная. Скажу тебе, сам видел: идем по воде на кочах, вроде, ничего не предвещает бури. И вдруг закружило, замело, засвистело. Пока мы выправляли ход, утихло, солнышко смотрит с неба. Хватились, а одного коча, как и не было. Сколько ни искали – не нашли… Вот и рассуди. А дело было в том, что капитан пропавшего судна взял с казацкого круга неположенную ему часть добытой пушнины.

– Ясное дело, Семен Иванович, с каждого спросится. Бывает, человек польстится на богатство. Вроде, все идет хорошо, никто не догадывается. Проходит время, вдруг его неожиданно настигает Божья кара.

– Да-а, лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.

Кочи шли «бичевой» один за другим, не сбиваясь с пути. Попутный ветерок надувал паруса, вода ласкала борт, и, казалось, лучшего времени и нет для душевных разговоров. Берег тянулся спокойной грядой каменных невысоких гор. «Но если непогода, – подумал Дежнев – не найдешь места для отстоя корабля».

– Если навалит с моря шторм, – сказал Семен, – и лед прижмет кочи к берегу, нелегко будет справиться с кораблем.

– Смотри, сколько плавника в воде. Может, на дрова его взять?

– Мы и так запаслись на берегу, хватит корову морскую сварить. 

– Семен Иванович, оленье мясо повкуснее морской рыбы.

– Знать, вкуснее. Было однажды, кто-то рассказал: лесные эвенки двинулись на тундровых коряков. Рассчитали скорую победу, а вышло иначе – не хватило еды. Рыбы было всякой много, однако воины воспротивились вести бой без оленьего мяса и вернулись опять в тайгу… Ты бы, Еким, сбегал в трюм, посмотрел, готовят ли кандер мужики.

Гулко прошлепали охотничьи бахилки по ступенькам и затихли в трюме. «Зябко что-то. Может, вырядиться мне в одежду, сделанную Абакаядой? – подумал Дежнев. – Для морского дела в самый раз. Вот как оно – и жизнь повернулась в другую сторону от теплой избы. Когда придет то время, когда увижу мою женушку?

Выглянул Екимка.

– Семен Иванович, юколу разложили, иди поешь, а я за штурвалом постою.

Дежнев отдал руль парню, пошел в кубрик.

В хорошую погоду идти по морю одно удовольствие. А когда шторм выхватывает из-под ног палубу корабля, другое дело, тогда одно желание – забиться в щель да выждать, пока стихия уляжется.

К счастью, караван шел размеренно, удачно избегал накатных льдин. Вот уже и дельта Колымы впереди просматривается. Вдруг ни с того, ни с сего разыгралась настоящая буря. В дельту успели войти два коча. Когда все стихло, Дежнев не досчитался двух других кочей. «И где они болтаются?»

Река отдавила с рукавов лед, и Семен развернул свой корабль на поиск судов. Когда он поравнялся с кочем Федота, тот выкрикнул:

– Смельчаки наши, сдается, ушли мимо створа, – и тоже развернул свое судно.

Дежнев вышел к изголовью острова и увидел навалившийся на берег коч Шумилова, мужики пытались столкнуть его в море.

– Чем, ватажники, похвастаетесь?!

– Да, Семен Иванович, мы еще дюжим, а Арефьева на кусты забросило, вон там, – мужик показал рукой направление.

Подплыли, точно – коч Арефьева. Дежнев пристал к козырьку острова и сошел на берег. Команда разгружала посудину.

– Есть урон в людях?

– Да, погиб один матрос, – ответил капитан. – Выплеснуло его при затяжке кормового блока.

– Подойдет Федот – скопом и снимем посудину с берега.

 

Караван в устье Колымы вошел поздним вечером. Обходя стоящий на якорях флот, Дежнев увидел клееный коч Павла Кокоулина. Выбрав подходящее местечко у причала, бросил якорь.

Подошли казаки разузнать, что за караван прибыл к ним.

– Чейный кораблик? – спросил казак, вглядываясь в Дежнева.

– Вот ешкина мать! Своих не стал узнавать!

– Семейка, ты ли?! Мать родная! Беги-ка, Захарка, к командиру, оповести да и не забудь сказать Соколику. Не отнимать же радость у людей. Как это вы проскреблись в буран с моря?! Мужики, сходи на берег…

По склону реки от избы уже бежали казаки. Дежнев приосанился, ждал, когда они подойдут. Соколик всю дорогу причитал на радостях: «Ну, гость, ну, нагрянул! Вот так новость».

В приказной избе Павел Кокоулин с Семеном встретились, как старые друзья. Сколько вопросов и ответов – и не перескажешь. Сошлись на одном – объединить поход и совместными действиями идти дальше на восток.

Десятник уже делал попытки пройти на кочах льды, но неудачно, пришлось ему бросить якорь на Колыме-реке и ждать благоприятного момента. Павел искренно обрадовался появлению Дежнева, он ценил этого бывалого и надежного человека. Они договорились: пока Семен пойдет на коче вверх по Колыме, Павел приведет в порядок свои потрепанные льдами посудины. А вот клееный коч показал себя в бурю с хорошей стороны, что позволило даже при выходе из льдов взять на прицеп одно судно и благополучно его провести в дельту Колымы. Теперь у десятника было уже три коча.

– Неплохо оснастились, Павел Васильевич, флот к делу – явное преимущество. Я побегу вверх по реке, считай, теперь уж осень на дворе – не до плавания по морям.

– Дело говоришь, а я тебя буду ждать. Как покажешься, так и двинемся на восток.

Старые друзья сговаривались обстоятельно. Павел со своими мастерами помог сотворить кулемки на зверьков, сделать ловушки, одним словом, собрали Дежнева, как и полагается для серьезного промысла.

– Семен, а еще сети бери.

– Да куда ты мне, Павел, наваливаешь?

– Ничего, друже, лови и тайменя, и налима двухметрового. Из-за одной только его печени стоит повозиться. Забирай и не рассуждай.

Дежнев перед отплытием обзавелся кочем, удача выпала: промышленники собрались идти через хребет на поиски золота, а коч свой – посудили-порядили – да и уступили Семену. Посудина оказалась добротной, так что Дежнев не стал и о цене долго сговариваться.

 

Тайга с каждым проходом становилась могутнее, спускалась с сопок к воде, как бы давая понять, не пора ли выйти на берег – проверить, чем же она дышит, какое зверье ее населяет.

К вечеру упал скорый ветер, затихли всхлюпы воды, солнце мягко легло на светлую рябь Колымы.

– Видишь, Еким, выдалась курья на переходе через русло, туда и правь коч.

Казаки перегребли реку, бросили якорь и вышли на берег. Екимка с тремя казаками сразу принялся ставить сети. Вдруг из густого тальника выскочил на гребень косы сохатый. Ничуть не удивясь кочу, глядя на него, легко выкидывал ноги, держа направление через реку.

– Ружье надо при себе держать, паря, – посмеялся Семен, глядя на Екима.

Ночь прошла в трудах. Вдохновленные рыбалкой, мужики не захотели укладываться на ночевку. Улов был отменным: осетры, чир, налимы. Ну и разговоров – море, даже молчуны развязали языки – унять нельзя.

Второй день до обеда махали веслами, где позволял берег, иной раз брали коч на бичеву и шли, поглядывая на солнце. А с обеда задул низовик, снова подняли паруса.

На третий день подошли к еловой бухточке и увидели ступеньки, выбитые в крепком грунте и ведущие вверх. Сразу обратили внимание на приспособление с черпаками из бересты для подачи воды на гору. Коч бросил якорь.

– Что, мужики, посмотрим, что там за частоколом?

Трое местных мужиков уже спускались по выбитым в каменистой почве ступенькам, подошли к гостям.

– Мир добрым людям. Кто вы и куда путь держите?

– Окраину посмотреть решились, а вы чейные казаки будете?

– Мы торговые промышленники. Я Исай Игнатьев Мезенец, а это мой друг Семен Алексеев Пустозерец. Вот отвоевали у нехристей землицу да и застолбили, обнесли тыном. Прижились здесь.

– А чем занимаетесь? – поинтересовался Семен.

– Понемногу золотишко моем да иноверцев побиваем. Неспокойно в округе. Если время есть, заходите через закидку в крепость нашу.

Дежнев оставил на коче Екима с полдюжиной казаков, а сам пошел вверх по лестнице за хозяевами. Осмотревшись, Семен подумал: «Не совсем удачное место для постройки крепостицы. Хоть и выстроены две башенки для обороны, но со всех четырех сторон крепостица открыта для неприятеля».

Бравый мужик лет сорока открыл створу на железных петлях, склонил голову, приглашая войти. На территории стояли две избы, хорошо сложенные, под накатником лиственничной крыши. В сторонке от изб на сваях – холодный амбар из тесаных жердей. «Под мягкую рухлядь», – подумал Семен.

– Слышал я, Исай Игнатьев, что глава местных охотников здесь вершит делами. Как он относится к русским?

– Умный царек, но нет у нас с ним настоящего мира. Он из-под каждой коряги стрелу может пустить. А побегай-ка за ним по тайге?! Нас тут дюжина всего, так вот мы потеряли уже четырех человек. Но когда местные князьцы увидели, что мы интересуемся золотом, а не мягкой рухлядью, отступились от нас, но не совсем, наведываются. Стараются словчить. Но мы зелье держим сухим, у нас свои сторожевые точки, мы их не подпускаем. Однако знаем, что они группируются вокруг нас, всякое может случиться. Как костер, тлеет, тлеет да и вспыхнет.

Войдя со своими в избу, Дежнев сразу отметил: «Порядок… Длинный стол отмыт до желтка, скамейки подле стола осадисто сработаны, видно, есть мастеровые руки. Нары с подголовниками убраны шкурами. Все по уму. При входе справа – на стенке оружие, слева – казацкая одежда».

– Все тут у тебя, Исай, как у нас на родине, по-хозяйски.

– Ну что ж, дорогие гости, прошу к столу. Егорша, давай, чем Бог послал, угости достойных людей.

Из-за приоткрытой двери выглянул средних лет опрятный мужик, покашлял без натуги, как бы разминая голос.

– Шти подавать или блины на меду?

– Что есть – мечи из печи!

Щи были приготовлены мастерски – с дикой олениной, на ревене. Да и блины отменные с медом. Семен давненько не ел такой домашней вкуснятины.

– Пейте, ешьте, но дело разумейте, – завершив трапезу, начал разговор Семен Пустозерец. – Вы на чем хотите строить свою жизнь? Здесь и золото есть, и мягкая рухлядь не вывелась… А вот воевать – не вижу проку. Бегать за тунгусом… Нет… Люди знают, что хотят. Скажем, насчет зелья. Кое-кто из наших пытался разъяснить князькам, что же это такое, чтобы те не падали на землю при первых выстрелах. Пробуют князьцы это зелье на зуб из-под полы. Будь оно неладное! И сплевывают под ноги любознательным. И еще больше недоверия к казакам. В любом случае малым числом не возьмешь иноверца. Полковая улица нужна на реке.

– Для нас большая честь принимать вас, Семен Иванович, – поддержал беседу Исай, – хотелось бы знать, по какому делу государственный чиновник пожаловал в крепость.

– Цель у нас одна – землицы присовокупить Государю нашему. На этом мы, пожалуй, и остановили наше продвижение, вернее сказать, приостановили, запасаясь провизией. Хочу тебя порасспросить, Семен Алексеев о здешних местах. Продвижение по реке не считаю разумным, мы уже достаточно долго идем по воде, пора бы посмотреть тайгу, разведать землю, утвердить нашу власть.

– Дело хорошее. Должен сказать тебе: выше нас по реке казаки не проходили. А золото открыл Егорша. Был на ручье и решил испить водицы, глянул через воду, а там сверкает что-то в камешках, поднял – золото. Вот мы и воюем здесь.

– Стоящее дело. Мы бы хотели тебя просить – дать приют нам в твоей крепостице. Как определимся – уйдем. Мы не будем долго задерживаться, обязаны вернуться к своим и уйти дальше на восток.

– О чем речь?! Милости просим, занимай соседнюю избу, мы уберем оттуда все лишнее. Живите, сколько хватит сил, – посмеялся Исай.

Поздним вечером возвратились в крепостицу мужики с добычей – золотым песком. На сей раз большого фарта не выпало. Скорее всего свернули с жилы, но дело поправимое.

За вечерним чаем разговор шел о судьбе русских поморов, для которых далекие походы на Новую землю считались рядовым событием.

Также и Исай Игнатьев с Семеном Алексеевым отправились в море, но у Чаунской губы льды преградили дорогу. Они были вынуждены искать место по реке Колыме, вот и открыли здесь золото.

Дежневцы в крепостице нашли достойный приют. Загнав коч в бухту и бросив якорь, Екимка с двумя казаками остались на коче, а Дежнев с остальными разместились в избе.

С утра уходили в тайгу на поиски местного населения, но все безрезультатно. Наконец достигли стоянку, но народец тут же бесшумно ушел, будто провалился сквозь землю.

Вроде, все шло своим чередом, мирно, но неожиданно иноверцы ворвались в крепостицу – и пошла рукопашная. Бились долго, усердно. У иноверцев оказался большой численный перевес. А все потому, что ворота в крепость оказались открытыми, и, казалось, вся Колыма на этот раз воевала с казаками.

Дежнев отчаянно вел бой, был дважды ранен, но не покинул сражения. Когда казаки перешли на огнеметную борьбу, наконец наступил перевес. Вскоре вытеснили неприятеля из крепостицы, он был обращен в бегство.

Казаки стали подсчитывать потери: пять человек убито и семь ранено. Полсотни иноверцев лежало у ворот и изб, они были хорошо вооружены пиками и луками, прикрыты специальными щитами из костяных нашивок.

– Как же так могло случиться – ворота открыты?!

– Ерастов потерял бдительность и отступил от ворот, а иноверец тут как тут вклинился.

– Теперь-то что об этом говорить? Ерастова нет в живых.

– А вот ошибки наши дорого нам обходятся. Надо осознать и не допускать подобного, – подытожил Мезенец.

Разместили раненых. Егорша принялся лечить. Дежнев не захотел лечь под присмотр Егорши, считал ранения легкими. Неделю-другую походил на перевязки, почувствовал, что лучше стало. А тут еще кочи подошли с низовья Колымы. Прибывшие казаки порассказали новости, подивились натиску иноверца. Потом нашли Дежнева, чтобы передать сообщение от Кокоулина.

Павел решил остаться на Колыме еще на сезон и будет ждать Семена до тех пор, пока тот не появится в крепости. А уговор остается в силе – вместе отправиться на судах на восток «встречь солнцу».

Не умолчали казаки и еще об одной новости, касающейся беглого казака Герасима Анкудинова. Дежнев хорошо знал его, потому насторожился. Герасим решил перехватить инициативу у Дежнева и обратился к главе Нижнеколымска Второму Гаврилову с просьбой – выдать на его имя наказную память – официальный документ, дающий право представлять власть царя на Анадыре.

Второй Гаврилов отказал Анкудинову. Наказную память он выдал Семену Дежневу, приняв к сведению его обещание за право быть старшим на Анадырской земле заплатить царю 290 соболей. В наказной памяти упомянут помощник Дежнева Федот Алексеев Холмогорец.

По существовавшему тогда правилу торговец, который назначался в поход, являлся целовальником, то есть таможенным чиновником. В его обязанности входили: сбор пушнины, соболей и другие денежные операции.

На долю Семена Дежнева выпало совершить выдающееся морское плавание в тяжелейших условиях Крайнего Севера на небольшом деревянном парусном судне. Оно по тем временам было выдающимся сооружением, приспособленным для ледового плавания. Кочи ходили под двумя парусами с использованием навигационного прибора – костяного компаса.

 

К осени крепостица преобразилась, были достроены две башенки, чему посодействовали дежневцы. Теперь их стало четыре. Укрепили главные ворота – поставили на железные петли с коромыслами.

Ловушки на соболя были изготовлены Егоршей, а помогал ему Екимка. Казаки-охотники раздобыли ездовых оленей для передвижения по тайге, а охотничьи угодья распределял Исай Игнатьев. Все было продумано и взвешено, потому и охота выдалась удачной. Разного зверя в тайге было в тот год достаточно, значит, люди не испытывали нужду в мясе. На лепешках да на мясе казаки похорошели, раздались в плече, любо-дорого посмотреть. Только смотреть-то, собственно, было некому – женский пол отсутствовал.

С началом весны Семен все чаще приходил на берег реки, еще скованной льдом, томясь ожиданием чего-то очень важного в его жизни. А Екимка подначивал своего друга:

– Дядя Семен Иванович, море ждать не станет. Павел Васильевич надеется на твое обещание быть в дельте…

– Не говори, Еким! Задержались мы на изюбриных хвостах. Пора и честь знать.

У Дежнева и не было желания вести долгие разговоры об освоении Колымы с Семеном Алексеевым и Исаем Игнатьевым. Когда Пустозерец предложил Дежневу отстроить форт для отстоя судов и город, Семен, вроде, и не услышал товарища, промыкал что-то неопределенное, а Екимке уже за дверью при уходе сказал: «Готовься, паря, выходить в рейд».

Глава 9

Еще тащился по реке прогалистый лед, а коч Дежнева, обходя буи, шел к морю. Встреча на берегу в дельте Колымы была желанной для обеих сторон.

– Ну, Семен Иванович, глаза проглядели, – обнимал Дежнева Павел Кокоулин. Посмотри, какие кочи тебя ждут!

– Вздымим якоря, Паша!

Уже через день они подняли без лишних слов якоря, вскинули паруса.

В путь 20 июня 1648 года вышло шесть кочей, седьмой присоединился сверх оговоренных условий, Анкудинов снарядил его на свой страх и риск. В походе приняло участие 90 человек. Дежнев разделил их на три отряда. Первый состоял из людей Федота Алексеева Холмогорца – 29 человек. Второй отряд Павла Кокоулина и Афанасия Андреева – 45 человек. Для себя Дежнев оставил 16.

– Ты, Павел Васильевич, не взыщи, командовать флотом меня поставили. Раз люди решили – тому и быть.

– О чем речь?! Я уж пытался пройти, да море меня не пропустило, – посмеялся десятник. – Будем править гребями совместно.

За последние годы возмужал Павел – и внешне, и характером. «Даром неудачи в делах не проходят, – отметил Семен. – Три коча – это что-то да значит». Дежнев доверял десятнику, знал не понаслышке о его честности, принципиальности. Важное решение он принимал, выслушав мнение товарищей. Но если уж оставался после обсуждения при своем мнении, невозможно было увести его с этого пути. Предложение Павла взять в поход коч Анкудинова было принято.

– Давай, Герасим, встраивайся, холодное море не любит хлюпиков. А то, что ты обещал нашему Государю больше соболей дать, чем я, так тут не вижу хвастовства. Честь такому решению.

Оценили казаки этот поступок Семена.

Шли кочи споро. Последним в цепочке был коч Анкудинова. И все бы хорошо, как у самого северо-восточного мыса он потерпел крушение. Видя, куда смещается его коч, Дежнев подавал ему знаки, чтобы он не приближался близко к скалистому берегу – льды затрут, а держался за ним в цепочке, выстраивая ход между льдами. Трудно сказать, что заставило опытного моряка ослушаться командира. «Может быть, он захотел идти своим курсом, кто его знает», – подумал Семен

Дежнев дал команду Федоту Алексееву подобрать терпящих бедствие моряков, а сам уже прихватил трех матросов на свой коч.

Подгоняемый ветром, караван уходил все дальше на восток мимо угрюмых, суровых берегов, которые не привлекали взоров первопроходцев.

Через полдня пути вновь потемнело небо, и суда были застигнуты бурей. Не сразу казакам удалось укрыться от ветра, найти безопасную бухту. Два коча получили пробоины, затонули. Все же большинству удалось достичь берега, но там их уже поджидали чукчи. Немногие спаслись от их стел, бежали в горы, чтобы добраться до Колымы. Судьба их неизвестна, скорее всего в столь тяжелых условиях они погибли от голода.

Уцелевшие кочи, переждав бурю, продолжали свой курс на восток вдоль берега. Первого сентября Дежнев подошел к северо-восточному мысу. Так было совершено географическое открытие – зафиксирована крайняя восточная точка азиатского материка. В 80 километрах от нее лежал американский континент. 

Семен Дежнев рассмотрел острова, расположенные напротив мыса и отчетливо представил его географическое положение, о чем свидетельствует челобитная Семена Ивановича царю Алексею Михайловичу. В ней он сообщал, что мыс лежит «промеж сивер на полуношник», то есть между севером и северо-востоком, и делит океан на «Студеное море», остающееся к северу от этого мыса, и Восточное море, уходящее к югу. Выходило, что если человек зайдет на этот мыс, то «он оба моря увидит – Ленское и Амурское», как позже сообщали современники Дежнева.

У Северо-Восточного мыса кочи Дежнева вновь настигла буря, на этот раз обошлось без потерь. Переждав ее, кочи направились дальше на юг – вдоль восточного берега Чукотского полуострова. Он был причудливо изрезан бухтами, встречались поселении эскимосов и чукчей. У мыса, лежащего против острова Святого Лаврентия Дежнев дал команду пристать к берегу, чтобы обсудить ситуацию: то и дело задувал сильный ветер, грозящий перейти в шторм. Капитаны собрались на клееном коче Павла Кокоулина. Дежнев предложил втиснуть кочи в одну из вытянутых бухточек – «щель». Кокоулин и Федот Алексеев не соглашались с ним, утверждая, что наступающие льды и здесь могут настигнуть суда и запечатать их надолго. Другие капитаны помалкивали, соображая, как же лучше поступить.

– У тебя было в жизни такое, Семен Иванович, чтобы уступить льдам посудину и похоронить ее? – с горячностью сказал Павел.

– Не было. Но я уверен, что поступая таким образом, мы устоим, дождемся хорошей погоды и выйдем в море. – Он взглянул пристально на капитанов, но те снова промолчали, хотя было видно, что они не согласны с Дежневым. Тем не менее Семен подтвердил сказанное: – Другого соображения у меня нет.

Казаки-мореходы, конечно, обратили внимание на то, что море в этих местах отличается небольшими глубинами, много отмелей, на которых обычно задерживается плавучий лед. При небольшом осадке полярных судов мелководье создавало определенные преимущества, так как между льдами, осевшими на мелях, и материком оставалось значительное пространство свободной воды, которым и можно было пользоваться для прохода. При отжимных ветрах обстановка складывалась еще более благоприятно. Однако предусмотреть все возможные варианты действий было довольно сложно. Арктика непредсказуема, и в этом казаки уже убедились не раз.

А лед все наступал, да с такой силой, что надо было срочно решать: вжиматься в берег или уходить в море.

Павел резко поднялся из-за стола, дал команду:

– Судам отходить в море!

Одолевая сильный ветер, кочи с большим трудом стали выбираться из бухты. Вскоре суда разнесло в разные стороны, Дежнев потерял из виду товарищей. Он вывел свой коч в пространство редких льдов, надеясь встретить своих. Однако они так и не появились. Как потом выяснилось, Герасим Анкудинов и Федот Алексеев с товарищами пристали к берегу Камчатки, где прожили многие годы.

Наконец Дежнев увидел коч Кокоулина. Ветер смирился, буря ушла. Они решили вместе продвигаться вдоль берега, держась поближе к материку, в надежде все же встретить сотоварищей.

Вдруг Еким резко показал рукой в сторону берега.

– Семен Иванович, смотри, за льдами скопление народа.

– Вижу, Екимка. Воинские подразделения на боевых оленях. Значит, Аллай воюет с приморцами. Мы обойдем нехристя и с берега прижмем.

– Семен Иванович, вот и коч Кокоулина заходит, – вдохновился Екимка.

– Павел Васильевич, – по рупору выкрикнул Дежнев, – сходим на берег и в бой!

Еще не все казаки успели сойти с кочей, как Аллай с пятистами своих воинов атаковал их стрелами. Вождь ламутов Ноочиган к тому времени был смят Аллаем и разметан по тундре. На берегу остались следы сражения – разбитые чумы.

Когда уже все казаки с кочей вступили в бой, град стрел стал стихать.

– Екимка, давай пушку, – скомандовал Дежнев. – Павел Васильевич, осади свой край, «шитые рожи» обходят левый край к морю, на летний ветер.

– Успеем… На вершину нехристи переходят… Достанем, не дадим уйти!

Казаки Кокоулина тоже обстреляли неприятеля из пушки. Аллайское войско рассыпалось по берегу.

После боя казаки наблюдали, как собравшиеся воины Аллая и Ноочигана уходили вместе.

– Вот ведь как бывает, – удивился Кокоулин, – свои ближе. Была бы конница – догнали… – Легко раненый десятник едва себя сдерживал. – Убитых подобрать и предать небу по их обычаю.

Казаки быстро справились со всеми делами и поспешили выйти в море. Ветер изменил направление и теперь нагонял волну со стороны холодного моря.

Глянув еще раз на поле боя, Семен направился к кочу. С попутным ветром посудины шли быстро. Ничего не предвещало об изменении погоды. Вдруг прорвался ветер с такой силой, что «закусило» паруса. Через минуту запуржил снег. Льды напирали на кочи со всех сторон, трудно было понять, что предпринять, как от них увернуться.

Коч Дежнева разбился и его выбросило на берег Анадыря.

– Слава тебе Господи! Стою на земле. Топоры не бросать, казаки фартовые, пойдем вверх по реке, пока сил хватит.

На среднем течении реки Анадырь Дежнев застопорил отряд.

– Будем строить зимовье.

Это были земли Ноочигана, юкагирского вожака. Гостеприимства он не проявил, но, помня о схватке казаков с Аллаем, затаил свою враждебность, только лишь сказал:

– Если плавник не годится для изб и кочей, сплавляйте лес.

Зимовье поставили довольно быстро. Оно стало опорным пунктом в освоении огромной территории.

В устье Анадыря Дежнев обнаружил крупное лежбище моржей. Построив кочи, дежневцы стали добывать моржовую кость. Развитие этого и других промыслов потребовало наладить короткое сообщение с Колымой, что стало одной из главных забот Дежнева. К этому делу он подключил и местные племена. Таким образом, от Колымы до Анадыря через Анюйский хребет была проложена сухопутная дорога, ставшая впоследствии основным трактом Колымско-Анадырского края.

– Ты чо, Семен Иванович, хочешь без воды жить?

– Как без воды, Екимка, вода рядом. Оленей много, корм есть, так что за одного битого двух небитых дают.

Дежнев два раза сходил в Колымский острог, распознавая дорогу по сухопутью. Заложил он и приходную избу на вырост.

– Семен Иванович, – возражали мужики, – на что мы задираем такую высоту? Ветры валят, и с моря не увидишь.

– Ладно, казаки, тепло беречь – два венца с плеч. И матицу оставьте. Лесу у нас достаточно, привели по реке. Город возводить будем.

Дежнев распочал и казарму строить, несмотря на сопротивление казаков.

– Ты что, Семен Иванович, на вечные времена собираешься здесь оставаться? Абакаяда заждалась тебя на ленском берегу.

Дежнев сдвинул шапку:

– Кто кому надобен, тот тому и памятен.

– Вот и пойми командира. Плиты каменные велит на входе с реки мастить.

А народ русский, прослышав о моржовом промысле, тракте и зимовье на Анадыре, стал сюда прибывать. Только, только дали проход с Анадыря на Колыму, как по этому пути прибыл служивый человек Юрий Селиверстов, мореход и промышленник. Характер у него был задиристый, настырный. Питая неприязнь к Дежневу, он в отряд к нему не пошел и отказался признавать Семена приказчиком. Однако вынужден был работать вместе с Дежневым.

Летом 1654 года дежневцы не раз ходили на кочах на «морскую каргу» за моржовыми клыками. Дежнев представил Селиверстову два новых коча с карбасами, сказав:

– Какая же это государства служба без судов и снасти?

На следующий год во время весеннего паводка зимовье подмыло водой. Было снесено 6 изб, 20 амбаров, в том числе амбар Юрия Селиверстова, в котором находилось 8 пудов казенной и 40 пудов его собственной моржовой кости.

Селиверстов так расстроился, что не мог теперь сам заниматься этим промыслом и уговорил Павла Кокоулина, своего давнего приятеля, и Соколика выйти в море вместо него.

Промысел выдался удачным. Нагрузив доверху суда, казаки уже возвращались в Анадырь, как налетел внезапно ветер, раскидал кочи. Все они погибли. А коч Павла Кокоулина с 14 промышленниками унесло в море. Казаки в зимовье предположили, что Павел с Соколиком могли оказаться на Аляске.

Селиверстов понес большой урон. Он добрался до Якутска и, чтобы как-то оправдаться, дал ложные показания о том, что в Нижнеколымске он якобы выдал в таможенную избу 15 пудов морских клыков для доставки на Лену.

Через год на очной ставке Юрий Селиверстов вынужден был признаться во лжи. На этот раз у него отобрали в казну 68 пудов морских клыков стоимостью 2281 рубль, а сам он был отправлен на Анадырь «изыскивать» остальные 1396 рублей, 6 алтын и 6 денег. Дальнейшая судьба этого первопроходца неизвестна.

 

Дела Дежнева в Анадыре шли на лад. Он замирился с местным населением, получал с них ясак. С каждым годом увеличивалось число прибывающих в зимовье русских людей. Среди них были и промышленники, занимающиеся добычей золота.

Крепостица разрослась, уже казаки поставили 30 изб, 27 амбаров. Крепость обнесли крепким тыном от неприятеля. Строились кочи для морского промысла. Дежнев организовал соболиную охоту. В результате появилась и ярмарка в этих местах. Уже 180 казаков и промышленников занимались охотой на зверя и моржей.

Конечно, объясачивание новых племен вдоль Чукотского полуострова проходило с боями. И главными организаторами походов были торговые люди купца Гусельникова.

Дежнев прожил на Анадыре десять лет. Наказная память давала ему право быть в «новых землицах» представителем Русского государства.

В середине лета 1659 года Семен Иванович решил еще раз по сухому перейти на Колыму, а оттуда водой до Якутска. День был светлый, легкий ветерок дул с  верховья гор, казалось, навсегда остепенилась анадырская погода.

Дежнев вышел на берег реки, разглядывая кочи, баркасы. Время было раннее, моряки еще завтракали. Он прошел в лодочный отсек, у костерка нашел Фому Пермяка (в отряде знали, что молодой казак – потерявшийся сын Данилы Пермяка).

– Бог в помощь, – поздоровался Семен Иванович с Фомой, присел на коряжку. – Не спится, не лежится.

– На обеде все соседи… Как при пире, а оглянешься – нет никого. Чо я задумал, Семен Иванович, баркас в прошлый раз помяло, так я решил варом смолистым исправить течи.

– Неплохая затея. Так я о чем… Думаю на материк в Якутск сбегать. Как ты на это смотришь?

– Пошто не сбегать?! Хозяйство налажено, работы хватает.

– Так до Колымы доберусь по суху, а там видно будет, может, на коч придется сесть. Хотел бы попросить тебя, Фома, присмотреть здесь за хозяйством.

Пермяк отставил посудину с вареной смолой, с сухостью посмотрел на Дежнева:

– Видишь ли, Семен Иванович, какой приток русских идет сюда… Не знаю, хватит ли меня быть управителем.

– Приглядывался я к мужикам, не вижу лучшего.

– А Еким?! – всколыхнулся Пермяк. – И делу конец.

Дежнев как-то озадаченно отошел в сторону, чуть постоял, вернулся.

– Ты скажи, выручишь меня?

– А я что, противлюсь что ли?

– Тому и быть. – Дежнев неторопко поднялся с коряжки и, не озираясь, пошел в крепостицу.

В приказной избе сидя за чашкой чая, Семен Иванович положил руку на плечо своему другу Екиму, рассказал о планах побывать в Якутске.

– Пойдешь со мной? Путь дальний.

Екимка вдохновился:

– А кто нам запретит роскошно жить, Семен Иванович? Олени у нас есть, нарт сколько угодно. Ясаком отоварены.

Дежнев взглянул на друга: «Откуда стать такая? Настоящим мужиком стал».

– Запрягать, Семен Иванович?

– А-а! – вздыбился Дежнев по-молодецки снимая плотную рубаху Абакаяды. – Дадим ей небольшой отдых, пока будем идти по земле. Это мой талисман, хранивший меня в море. Ведь по многу часов был в холодной воде, а достигал берега.

– Запрягай, Екимка, боевых оленей да грузи ясак государю нашему.

С подготовкой к походу справились быстро. Узнав о планах Дежнева, Ноочиган посоветовал ему взять местных людей, которые знают прямую дорогу на Колыму. Семен с благодарностью принял предложение юкагирского князьца, подарив ему две пакуши табака. Из своих казаков он взял всего шесть человек, не считая Екима.

Тридцать нарт в упряжках уже ждали седоков.

– Дорогие други мои, двадцать один год я прожил на берегах холодного моря. Теперь хочу навестить своих в Якутске, а вы не отчаивайтесь, с вами остается наш товарищ, достойный человек Фома Пермяков. Мир и дружба вам великая. Храни вас Господь!.. Еким, трогай.

Качнулись нарты, груженые костью, мягкой рухлядью. Собаки, сглатывая лай, уходили в тундру.

День пути оказался не таким уж легким, как думали. На кормежке проводник-юкагир обратился к Дежневу с вопросом.

– Есть два пути перехода: один через «камень» – ваша дежневская дорога, второй – в обход «камня» кромкой тундры. Каким пойдем, Семен Иванович? Через «камень» короче…

– Нас восемь человек и шесть юкагиров. Возьмем на себя с нарт груз и одолеем «камень».

– Годится! – согласился проводник.

Через камень путь оказался настолько узок, что местами приходилось отпрягать оленей и протаскивать нарты вручную. С Божией помощью прошло все удачно. В Нижнеколымской крепости Дежнев сразу взял коч, который оставили добытчики золота, наказав в дальнейшем в Якутске передать его Гусельникову. Чтобы была на греби дюжина, Семен отобрал к своим восьми еще четырех казаков, которых хорошо знал по службе.

Дальше с Колымы он пошел морским путем к Лене-реке. У Святого носа Екимка попенял командира:

– Семен Иванович, через Анюйский хребет мы прошли, обойдя аллайские стрелы, а вот теперь льды хотят прижать нас.

– И правда, Еким, не знаю, как и быть. Еще когда входили в лед, подумал: подождать бы надо, когда он уйдет.

– Видать, буря наступает.

– Ты вот что, Еким, скажи ребятам, чтобы за шесты брались, да смотрите, чтобы за борт кого не сдуло.

Плывя таким образом, коч прижимался к берегу. Буря понемногу стала стихать. Дрейфующие льды затерли судно и оно оказалось на прибрежном мелководье.

– Ну, Семен Иванович, благодаря тебе, твоему умению добрались до береговой полосы.

– Будем чай варить да погоды ждать, – распорядился капитан.

Глава 10

В Якутскую крепость коч Дежнева вошел изрядно потрепанным. Ветхие от ветров паруса говорили о том, что поход завершен.

В Якутской крепости хорошо осознавали: открыто для плавания побережье Северного Ледовитого океана и северо-западных берегов Тихого океана от Архангельска до Камчатки. Дежневцы доказали существование северо-восточного морского прохода, соединяющего два океана – Атлантический и Тихий.

На «чертеже Сибирской Земли», составленном в 1668 году по указу царя Алексея Михайловича и по распоряжению табольского воеводы Петра Годунова, было обозначено, что морской путь от Архангельска до Камчатки не имеет преград.

Воевода Якутской крепости Лодыженский распорядился встретить дежневцев выстрелами орудий, прославляющими подвиг русских людей по развитию арктического мореплавания и присоединению огромных северо-восточных земель к Русскому государству.

После торжеств Дежнев поскорее захотел увидеть своего сына Любима. Семену Ивановичу воевода сообщил, что жена его Абакаяда долго болела от тоски и умерла, а сын живет в ее избе и служит в крепости казаком.

Встреча была радостной и задушевной. Любим походил на отца, а глаза унаследовал от матери. Ростом он почти достиг отца. Они стояли, обнявшись, на пороге.

– Какой ты славный, – только и вымолвил отец.

А впереди были долгие и теплые разговоры, расспросы… Любим настаивал, чтобы отец остался жить в его избе! Они еще не знали, что судьба готовила Дежневу иную миссию – поход в далекую Москву.

Такое решение после долгого обсуждения принял воевода. «Не каждому можно поручить столь сложное государственное дело – вести ясак в столицу», – сказал он Семену Ивановичу.

Дежнев понимал, что поручение это почетное, отказываться нельзя, да и столицу посмотреть хотелось.

В 1662 году Анадырский острог принял под свое руководство сын боярский Курбат Иванов. А Семен Иванович добирался до Москвы с соболиной, золотой и «костяной» казной почти два года. Сопровождала его дюжина казаков.

 

Немало было отдано дежневцами сил на столь трудный поход в Москву. Случались схватки на переправах с лихими людьми. А крепостицы на их пути принимали казаков, сопровождающих государеву казну, с почтением, тут же откликались на их просьбы.

Был такой случай. Дежневцы договорились с местными взять у них два воза сена. Когда Екиму доставили груз, он заставил возчиков разгрузить сено. Те стали упираться, но Еким был непреклонен, пришлось разгружать. И вдруг из сена «выкатились» три мужика.

– А эти что тут делают? – спросил Дежнева Екимка.

– По закону в таких случаях бедовых налетчиков за ноги подвешивают, – ответил командир.

Народишко повздыхал, попричитал, а ничего не сделаешь. А Екимка в это время поизучал непрошенных гостей, понаблюдал, а потом заявил:

– Отпускаю я вас, но подводы оставляю за войском. Сверх того – везите сюда трех баранов да поскорее.

Как-то раз брали казаки реку, соорудить переправу подрядились местные рыбаки. Однако она не выдержала коней с наездниками и грузом – развалилась. Когда дежневцы выбрались из воды, на берегу затеяли разговор, как да почему. Еким и в этой ситуации не упустил выгоду для отряда.

– По вашей милости, мужики, кони наши силушку порастрясли, измотала их вода. Меняем их на ваших, местных. Чо оторопели? С батюшкой царем спорить станете?! – сразу отрезал Еким обсуждение.

– Кони славные, ничего не скажешь, – сразу дал задний ход старший из мужиков.

– Ну дак и чо?

– Забирай! – и он выставил еще мешок муки и два пуда соли.

К Москве Дежнев подходил с чувством выполненного долга, полным сил и спокойствия. Подмосковные купцы, узнав о такой миссии казаков, не жалели подношений – одаривали и хлебом, и мясом. Прежде чем войти в столицу, Дежнев решил дать лошадям отдых, а заодно и починить справу, выглядеть надо было достойно.

И вот они уже на улицах Москвы. Семен обратил внимание: столько лет уже прошло с лихолетья войны и соляных бунтов, а дыхание того времени еще ощущалось – неприбранные улицы, много городовых. Они стояли на своих постах прямо на тротуарах, иногда прислонясь к стенам домов, хотя должны были находиться посередине улицы или площади. Извозчики в рваных зипунах ездили на грязных, неприглядных возницах без всякого порядка, не придерживаясь правой стороны, а когда отлучались по какой-либо надобности, лошадей оставляли без всякого присмотра.

Из бесед с вездесущими купцами Семен знал, что недавно приступивший к своим обязанностям новый обер-полицмейстер яро принялся за наведение порядка в столице. Начал с домовладельцев, обязав их в месячный срок очистить на своих дворах выгребные ямы, иначе – штраф – от 50 до 150 рублей или арест до трех месяцев в случае неуплаты. За ассенизаторскую бочку плата подскочила до трех рублей. В месячный срок московские клоаки были очищены. Взялся главный полицейский и за извозчиков, но те никак не могли привыкнуть к новым порядкам и сотнями попадали под штрафы.

Ворота на территории Сибирского приказа – конечного пункта дежневцев – отворили не сразу. Командир с должной выправкой доложил постовым – кто он и откуда прибыл. И кони легко ступили на широкий, хорошо ухоженный двор.

Сразу привлекла внимание крупная парадная лестница, ведущая в красивое здание. Боковые стенки ее были расписаны лесными сюжетами с пастушками, овечками и райскими птицами.

Дежнев по-молодецки поднялся на первый этаж. Его провели в комнату значительных размеров, уставленную шкафами с полками. Вокруг стояли столы, за которыми сидели люди в военных доспехах. Сразу доложили, кому следует, о прибытии казаков. Из двери напротив вышел щеголеватый молодой чиновник, подошел к Дежневу.

– Мы тебя, Семен Иванович, ждали еще на прошлой неделе. Рады, что ты здесь… Принять груз, не мешкая, – распорядился он подчиненному и увел Семена Ивановича в свой кабинет.

А Екимка уже сдавал груз приемщикам, подробно разъясняя им, как они смогли сберечь мягкую рухлядь. Когда Семен вышел к ним, приемщики заулыбались.

– Ну, Семен Иванович, где тебе подфартило добыть такого резвого помощника?! Это у нас небывалый случай: одолеть огромные расстояния без всяких потерь. На таких, как вы, Семен Иванович и Еким, стоит наше государство.

– У меня все казаки – надежные и смекалистые люди. Служба для них прежде всего, недогляда не допускают.

– Видим, Семен Иванович, государственная казна доставлена тобою в лучшем виде. Мы уже доложили Петру Петровичу Головину о тебе, он сказал, что встретится с тобой.

– Всюду вхож, как медный грош, – улыбнулся Семен. – Конь до коня, а молодец до молодца… Хотел бы поскорее справиться с делами да поспешить обратно. Не враз зима застанет у чужих ворот…

– Поглядим-поглядим, – с потайной поспешностью сказал чиновник. – Ехали-то как? Не было перегруза?

– Один случай был, так о нем и вспоминать грешно. Екимка мне и говорит: «У Митьки Алабаева конь тычет землю носом. Отстать наметился». Ну и чо, говорю, посмотри, что с ним. За разговорами и забыли о Митьке. Под вечер, когда вышли из густого леса к речке, ищем брод, да и речка-то соплюха, а глубина приличная. Я и спрашиваю, где, мол, Митька Алабаев? Посуетились – нет Митьки. Послал Екимку с еще одним казаком посмотреть. Вернулись. Коня в поводу груженого ведут. «Митьки нет?» – спрашиваю. – «Пакость он, за пистоль стал хвататься на переправе через перекат по шиверам. Пришлось застрелить…» Всякое бывало…

Молодой чиновник распорядился, чтобы казаков отвели на склад, тем временем уже баньку затопили и столы накрыли в подходящем помещении. Вот уже и веники подали, шайки на выбор. А уж каменку раззудили… Поначалу мужики обходили поддальщика пара, держащего черпак на длинной ручке. Но как заусило лютым привкусом, зашумели венички, тут и удержу не осталось у казаков, кое-кто и добавку запросил. Что ни говори, а бочка с квасом убавилась, как на именинах. И еще один поминок: уже на выходе старшина Гредасов под веселый говорок предложил казакам и белье, и казацкую справу из добротного сукна.

– Ну, казаки, увидела бы меня сейчас Селингинка, – разомлел Еким.

– А чо, Семен Иванович, может, девку найдем казаку, – подначивали мужики.

А дальше – застолье, кем-то толково устроенное. В жаровнях уже запеклось мясо молодого быка, разделанное на куски. На столе – сметана в горшках, редька с квасом, калачи, ватрушки и мед – само собой, кипящие самовары. Рядом со столом – бочка пива. Все, как полагается. Усаживались не спеша.

– Да вы чего, как в гостях, – подтрунивал старшина, рассаживая казаков.

Как только все угомонились, открылась входная широкая дверь и на пороге – высокое начальство. Казаки встали с мест, натопырив глаза на вошедших. Дежнев не сразу, но все же признал Петра Петровича, облаченного в сияющий камзол. Головин сразу опередил своих людей, направился к Дежневу.

– Как я рад видеть тебя, мой дорогой Семейка, Семен Иванович Дежнев.

Семен от волнения замешкался, переступая через резную скамью и сделал шаг к Петру Петровичу.

– Как только узнал, что ты здесь – не усидел, друг мой, – он обнял Семена. – Да что это я… песню ладь, Семен Иванович, песню.

– На бреге Ленском и святом

Коней под седлами держали… – из-за крутой спины Дежнева взметнулся высокий голос казака.

Все было, как надо, пели и плясали. Все вышли проводить за ворота Петра Петровича. Пара горячих коней, запряженных в бричку уже его ожидали. Прежде чем встать на подножку, Головин привлек к себе Дежнева и тихо сказал:

– Не спеши уходить из Москвы. Князь Веретенов с государем Алексеем Михайловичем договорится… – и понужнул коней.

Весь следующий день нет-нет, да всплывали в памяти слова Головина: «О чем может быть разговор князя с царем? И причем здесь я?»

Дежнев благополучно отчитался за привезенную казну, получил благодарности от царского двора. Стали они при деньгах. Здесь Семен Иванович получил жалование за 19 лет службы: 28 рублей 22 алтына и 39 денег, а также 97 аршин сукна.

С Екимом зашли как-то в музыкальный магазин. Пришлась Семену по душе гармонь. Продавец ловко управлялся с ее кнопочками, и чистый, задушевный звук лился по всему помещению. Семен уже был готов купить инструмент для сына своего Любима, но Еким вдруг стал торопить его с просьбой пойти на петушиную охоту.

– Ступай без меня, – отмахнулся Семен от казака.

 

Стояла тихая, лунная ночь. Во дворах и в садах цвела сирень. Ее тонкий сладковатый запах дурманил и навевал воспоминания. Семену казалось, что все с ним происходящее – сон. А реальная жизнь – постоянные тревоги, заботы, сражения, морские штормы, когда кажется – все, никто не выживет. Но обходилось, опять начинали жизнь с нуля: строили зимовье, терпели голод, холод, залечивали раны, отражали нападения иноверцев и вновь мечтали о неизведанных землях, строили планы.

«Кто бы мог подумать, что окажусь в самой Москве? Буду ходить по ее улицам, площадям, увижу Кремль, соборы…» А прошлое все же не отпускало. Вопрос Петра Петровича: «Как удалось провезти такое количество золота?» застал врасплох. – «Удалось», – только и ответил. «Да разве все расскажешь, как еще в Анадыре они думали, обсуждали, как повезут это золото». А подготовка была долгой и кропотливой. Из толстой кожи делали подтоварник к седлу, на него крепили по четыре круглых осины со стакан толщиной и по метру длиной. Причем, осины прежде засверливали и набивали в них перемешанное с лесной серой золото. Далее делали пробку и забивали ею ствол. Сверху на осиновые кругляши клали моржовую кость. Екимка старался так, чтобы никто не смог углядеть подделки.

За многие годы совместной службы Дежнев хорошо постиг характер своего друга. Еким был не только толковым, надежным казаком, но и азартным при определенных обстоятельствах. И не случайно он заинтересовался петушиными боями, процветающими в Москве в те годы.

В назначенный день со всех сторон столицы в утренний час спешили охотники в каретах, на лихачах и пешком с петушком под мышкой.

Это было серьезное дело, большие деньги здесь крутились. Поговаривали, что половина мужского населения Москвы входила в общество охотников – любителей петушиных боев. Именно оно вырабатывало правильные понятия о красоте, силе и ловкости боевой птицы. Считалось, что чем чаще петух выигрывает пари, тем он дороже ценится как лучший производитель и боец. А цена боевой породы петуха – от 5 до 50 рублей. Заклад на боях составлял от 3 до 250 рублей серебром.

Еким мало что знал обо всем этом и заклад делал на того или иного бойца – по выправке, а не по тем качествам, которые необходимы птице для боя. Он просто глядел на петуха и очаровывался.

Однажды он заметил, как охотник взял со стола бойцовского петуха и ловко щипчиками откусил кончик клюва.

– Ты что делаешь? – возмутился казак.

Охотник хотел ускользнуть, но Еким схватил его своими железными руками, началась драка… Поступок Екима окружающие одобрили, что сблизило казака и охотников, но секретами своими они делиться не спешили. А Еким старался вникнуть в суть дела, но не получалось без помощи. И это его подзадоривало. Пришел он в такое состояние, что однажды достал все до копеечки деньги и сделал заклад. Ушел с боев лишь тогда, когда петух от ударов противника побежал, поджимая свой хвост и кракая под довольные крики охотников противной стороны: «К покрову пошел, голубчик…»

Вернулся Екимка на постоялый двор со страшным желанием занять денег. Ему казалось, что он только-только стал углубляться в секреты петушиной охоты.

– Ты чо, Еким, недоспал? Не забыл Селингинку?! – посмеялся Дежнев и как бы отрезал путь своему товарищу к азартной игре. – Ступай-ка, казак, к старшине Гредасову, получи для похода нам все, что полагается, да будем выходить из Москвы… А вот он и сам пожаловал.

– Семен Иванович, гонец от государя прибыл, просил найти тебя. Батюшка Алексей Михайлович проявил желание увидеть тебя и пожелать доброго пути.

Не успел Семен осознать хорошенько происходящее, морально подготовиться, как оказался в царских палатах. Его быстро провели к царю. За столом сидел сам государь Алексей Михайлович, справа от него – князь Веретенов, слева какие-то важные чиновники в роскошных одеждах. Петр Петрович Головин встал из-за стола и представил Дежнева.

– Так ты что ж, ясный сокол, хотел укатить из Москвы, не дав и взглянуть на тебя? – и он бросил осуждающий взгляд на князя Веретенова. – Здесь о тебе легенды ходят – о делах твоих великих… И смену себе готовишь… Слышал о сыне капитана и насельника Василия Пояркова – Сергуньке. Чего скажешь?

– Талантливый парень, с малолетства в седле, уже приступил к службе в Якутской крепости.

– Семен Иванович, думаю сосватать тебя на должность воеводы, замышляю восьмую крепость учредить на далекой якутской земле.

Дежнев не ожидал такого предложения.

– Великий государь Алексей Михайлович, благодарю вас за столь высокую оценку моих скромных трудов. Быть воеводою – особое дело, здесь нужны не только навыки и умения, но и дюжий ум и высокая грамотность. У меня нет к этому способностей.

– Вижу твое чистосердечие, Семен Иванович. А пойдешь служить атаманом?

Послужу, великий государь, без всяких на то слов.

– Князь, зачислите Семена Ивановича на должность атамана и дайте ему две дюжины лучших казаков… Какие, Семен Иванович, у тебя есть просьбы?

– Железных топоров с полсотни взял бы да ножей десятка три…

– А разве купец Гусельников их не поставляет? Строговы же от соли к металлу идут, осваивают железное дело. Вот с ними и договаривайся. Так будь  здоров, атаман Семен Иванович. Даст Бог – еще свидимся.