Время шло к рассвету. В такие часы все вокруг кажется таинственным. Тайга еще черная, бугристая, ветра нет. От самых ледников оползает сиреневыми куренями осинник, печалится березняк. Тенью оплывают по склонам кедрачи, вливаясь в насупленный, смурный ельник, который колышется по всему окоему вплоть до самой степи.

И выход спиры ватажной поступью из улуса, примостившегося у подножья гор, таил в себе нечто особенное. Казаки были в приподнятом настроении, и лошади ощущали торжественность момента, подминая мягкие снега.

Савелий Пряхин, приставленный десятником распоряжаться бурятским тарасуном, старался не реагировать на подначивания казаков. По своему основному делу он был кузнецом, а по призванию – казаком. От самой Мезени шла за ним слава мастера по железу. Ковал он якоря, цепи, но мог смастерить и серьги в уши барышням. Случались у него заказы и от царского двора – собирать сбрую с кованым отливом. Однажды не утерпел Данила Пермяк и поинтересовался у Савелия:

– Что тебя толкает идти за Павлом Заварзой в далекие земли?

А тот лишь вскинул прищуренный взгляд на старика, рассмеялся:

– Залетела птаха в царские хоромы, а полету нету…

Бурдюки с самогоном, изготовленным из молока, стояли рядами на волокуше, добротно притороченные умелой рукой Савелия.

– Савелий, не расплескай «ханское угощение», хмельным наносит, – вскидывают носы мужики. – Опрокинется возок – и поминай как звали. Угостил бы, воевода ты наш разлюбезный, – склонился из седла к Савелию Иван Ямщиков, казак, прозванный Скалозубом.

– Сказителю любой чин мал, – откликнулся Савелий, идя за волокушей. Он вел своего коня под вьюком и приглядывал местечко для постоя.

Впереди обоз уже сходил с путика, слышался голос десятника. И отец Никита подумал: «Пора уже и бросить якорь. Притомились казаки, подкрепиться надо…»

– Никто не ведает, как бедный обедает, – сказал отец Никита.

– Мы и без крепостицы под твоим покровительством, отец Никита, не просмотрим иноверца. А ты, Евлампий Соколик, прикажи «хранителю» Савелию, сыну отца своего, распочать жбанчик… – снова подал голос Скалозуб.

– А какое дерево – таков и клин, каков батька – таков и сын, – отозвался Соколик. – Вижу, куда клонишь, сердешный, пока у тебя зелье сухо и свинец припасен… А только захмелись да отвернись – на кол и наткнешься.

– Знамо дело… Где сусло хорошее, там и пиво дурно не будет, – клонит свое Скалозуб. – Скажи, Евлампий, без утайки: винный дух выветрится, кто примать тогда станет? Какая от него польза?

– Что за сход?! Что за праздник вокруг пряхинского возка, – понимающе улыбался подъехавший десятник. – Разлюбезные мои воины, присматриваем местечко… И честь по заслугам… А на хотенье надо терпенье.

Снег темнел и оседал, но еще держался. Бугры проглядывали только на солнцепеке. Лес, высвечиваясь, отходил от зимней спячки. Растронулся нежностью подсад тальника. Открытые проталины наполнялись сыростью, пахло водой, землей и еще чем-то едва уловимым: скорее всего – духом зверья.

Отряд косогором спускался в низину, кони, сминая снег, сдерживали вьюки и волокуши. Гошка Звягинцев, расторопный ватажник, пробрался в голову колонны.

– Дядя Евлампий, уходим от берлоги… Не возьмем зверя – фарта не будет, – выкрикнул Гошка.

К разговору подверстался десятник:

– И в самом деле, еще старики говаривали: «Упустишь зверя – не к добру». Бери собак да ступай, Евлампий, а мы стопорить будем.

– Разве так! – развернул коня Соколик и подъехал к волокуше, за которой бежали его охотничьи собаки. Пристегнув поводки собак к седлу, он встал на обочину, пропуская отряд.

Стоя подле коней с облегченными седлами, Гошка Звягинцев с Алешкой Гнеушевым были уже наготове.

– Ну, мужики, в тайге и снегирь – мясо, – и отдал Соколик повод коню.

Не доезжая до приземистой горушки, охотники спешились. Уроненная ветром лиственница преградила путь, видать, отжила свой век – легла на землю, подняв корнями лаз под собой.

– Прет живым из берлоги, дядя Евлампий, нюхом чую.

– Ну так и славно – рубите потаск, – взялся за рожень-рогатину Соколик.

Собаки в отдалении исходили обозленным лаем. Ватажники достали из чехлов топоры, а Соколик поставил к месту рогатину, срезал листвяжку расщепил кончик, насторожил щуп, уминая снег подле лаза. Он был тяжелый, насыщенный влагой, но не хотел сникать.

Неторопно поторапливаясь, Евлампий обузил стяжками лаз, велел подавать жерди.

– Будем будить «барина».

За свою жизнь Соколик хорошо усвоил повадки медведя и был уверен: главное, что бережет охотника, сноровка. Азарт азартом, а голову терять нельзя ни при каких обстоятельствах – неворошенный жар под пеплом лежит.

Берлога заломлена. Теперь Соколик щупом пошарил в ней, послышался рык – подавай потаск. Только он сунул в лаз короткую жердь, как зверь тут же хватил ее и потянул на себя. Соколик не давал ему продыху – подавал в лаз жердь за жердью – злил, зудил его потаском. И медведь не выдержал: выхлестнул голову, заклинился, придавил жердь. Соколик с рогатиной был уже наизготовке. Зверь вырвался из берлоги и только успел подняться на задние ноги, как тут же твердой рукой Соколика был насажен на рогатину. Звонкий топор Гошки Звягинцева пришелся зверю по голове.

– Гнеушев, отпускай собак!

Не останавливаясь перед упавшим медведем, собаки сразу ушли в лаз. Послышалась возня. Соколик как бы оторопел, мелькнула догадка: второй зверь еще есть. Он выхватил пистоль, но Гнеушев заступил ему ход.

– Дядя Евлампий, позволь мне проявить смекалку.

– Стоять! – крикнул Соколик.

Вдруг кобель с окровавленной пастью появился из берлоги и, рыкнув, снова ушел в нее. Натешившись, собаки выскочили из берлоги, похватав жаркими оскалами снег, успокоились. Гнеушев с Гошкой выволокли первоосенка, задавленного собаками, разделали туши, уложили в подсумки, заторопились обратно.

А Павел Кокоулин все прислушивался – выстрела не было. Не так уж далеко отряд ушел от берлоги. Вкрадывалось сомнение: если берлога не обжита и зверя нет, охотники могли бы уже вернуться. И даже если добыли его без стрельбы, то и тогда должны бы придти. В разлапистом подсаде сосняка десятник увидел сушило: «Сгодится для костра. И вода воркует, кажется, в низинке. Вот здесь и будем стопорить ход».

Густо вечереет, но еще видны и лошади, и люди. Звенит лес от голосов волокушников. Савелий Пряхин спешно ставит кашные котлы. Ему помогают торговый человек Макарий Афанасьев и приискатель Артем Мотовилов. Казаки готовят бревна-столы, расставляют березовые кружки, а среди них и серебряные пиалы, приготовленные ханом для гостей на свадьбу. Вот уже и вяленых ленков распластали на закуску и в меру соленого и прикопченого тайменя. В котлах кипела бурятская лапша. Кто чем не был бы занят, а поглядывал, не появились ли охотники с добычей.

– Отец Никита, что скажешь об охотниках наших? – поглядывая на проход, откуда сошел отряд, спросил десятник.

У отца Никиты не было тревоги на душе о них и он сразу ответил:

– По этой части разве Фрол как человек охочий может сказать.

Казак Фрол в тот момент раскидывал к огню потники на просушку, натянул узкие губы:

– Фарт – дело тонкое, не каждому поддается.

Десятник покивал тяжелой головой:

– Ни разу на зверя не ходил.

Из-за спины командира Савелий Пряхин искал подходы к десятнику, растягивая слова:

– Павел Ва-асильевич, лапша со-ло-деет… – Командир промолчал. – Сколько бурдюков ставить?

– Пусть едят аманаты, пока наши не подошли, – распорядился Павел.

– Терентий не хочет кормить хана, говорит: «Попал в стаю – хвостом виляй. Мир без начальника не держится».

– Правильно говорит… А вот и наши охотнички метут, – вставая с места и высматривая из-под руки, повеселел командир.

Охотников принимали радостно, коней обихаживали, расспрашивали, что да как.

– Сказы потом, – устало отговорился от вопросов Соколик. – Гошка расскажет, как медведя запрягали в волокушу еще на реке Кане.

– А чо, и поведаю. И запрягали, и девок катали на санях. Врать не стану, скажи дядя Евлампий! – посерьезнел ватажник. – Если кто не знает – вкуснее лапы медвежьей мяса нет. Кто не едал в жизни – пусть попробует, скажет.

– Сладкая еда, – поддержали своего ватажники, – у оленя – язык, у сахатого – губа, у изюбря – хвост, у кабана – шейка, но супротив медвежьей лапы ничто не устоит…

А лапы уже кипят в котле, бурятская лапша в масле дымится «на столах». Савелий Пряхин с помощниками разливают из бурдюков тарасун.

– Да куда ты целишь?! Убери эту прихоть серебряную, – сдвинул пиалу Павел Кокоулин, – лей в «пенек» наш русский.

– И взаправду, казаки! – и смахнули с обтесанных бревен иноземную посудину, подняли кружки – припали. Скалозуб тут же и отметил:

– Против нашего первача не устоит напиток… И сказать нечего.

Когда наполнили по второй, десятник вдруг вспомнил:

– А где же Царинжап? Не вижу царька. Зови хана, Терентий! Джамбу оставь, а князьца давай!

Блюдя старинный ушкуйный обычай, Соколик попросил подать ему к столу натруску, налить в нее тарасуна, чтобы поднять по случаю добычи. Так и сделали.

– Песню, мужики-казачки фартовые. Заломов сын Евдокима, зачинай! – звонко скомандовал Кокоулин.

Шураха вскинул грудь, расправил плечи на полную широту и чистым голосом затянул:

Как во поле чистом вербы гнулись…

И родня в дорогу собралась, – подхватило застолье.

Соколик лишь пригубил из натруски, поглядывая на Царинжапа. В прищуре его глаз увидел метущихся «черных кошек». Он встал из-за стола, направился проведать аманатов. Они оказались без соглядатая Семена Данилова. Соколик увидел Перфильку – лазутчика по прозвищу Сорока, велел позвать к нему ватажников да и найти Данилова.

Семен пришел навеселе:

– Хлеб не ест, вина в рот не берет, а всегда сыт и пьян живет. Евлампий Соколик, который рекой плыть, ту и воду пить.

– А разве не так? Только лапоть на обе ноги плетется, друже мой, Семен Данилов… В помощники возьмешь Сороку?

– Ну как же не взять! – ободрился казак. – Кто мне будет бурду бурятскую подносить?! А ты, Евлампий, ясный Сокол, зря не принял – хорошая штука. Отец Никита покряхтел, покряхтел, а попробовал, понравилась. Буряты, видать, только и умеют гнать из молока, ну да ладно.

Сорока прибежал с ватажниками, подошел и Макарий Афанасьев.

– Ты чего от застолья? – спросил Соколик Макария, отвязывая язык от сторожевого колокольца.

– Не в коня овес. Видал, как у хана губа стригла, когда десятник велел еще подать? Я-то знаю царьков: за ними глаз да глаз…

– Сорока, смотри за тайши.

– Да я на цепь его присобачу, дядя Евлампий!

– Слушай и наматывай на ус… Распределитесь вокруг стоянки и топырьтесь – не пропустите лазутчика. А ты, Макарий, присматривай.

Соколик обошел стоянку, волокушники слушали казацкие песни. Нарастал и дряг. Звенели голоса, но стол рядел.

– Пашка Заварза, командир наш, вели подать винца, – зудел Скалозуб.

Десятник сидел на ореховой колодине, рядом – казак Амвросий, правую руку он положил на плечо десятника, левую – на Ивана Кулагина, хотелось ему поговорить по душам. Но Павел увидел Соколика на подходе.

– Садись, Евлампий. Чего крылья свои, Амвросий, распластал?! Мы еще и попьем, и попоем, Соколик. Зря не забрали весь тарасун, думал воза хватит, ан нет, пьется славно, не бесит голову, а вот жопу поднять не дает.

– Да мы и на брюхе достигнем великой реки, – вмешался Скалозуб. – Скажи, Евлашка, нам ли не брать крепостей?! Уинту-князец под Мангазеей не успел пукнуть, как мы его скрутили…

– Погоди с Мангазеей, – остановил казака Павел. – Я, Евлаша, забыть не могу своего длинноногого Буланку. Вспоминаю и все… Еще люблю и помню жену свою Марфушу. Но о ней ша, ни слова! Что ты скажешь, соратник мой любезный?

– Что сказать?! – Соколик видел: печалится молодой командир и не находит, как утешиться. – Как казак поживет, так и прослывет… – рассудил Евлампий.

– Умеешь ты, мой сотайник, найти, что сказать, но знай: молва не по лесу ходит – по людям.

– Скажи-ка Фрол, как ты у нас в Мезени ситом колодец вычерпал.

Казак Фрол сидел супротив отца Никиты и, глядя на иеромонаха, произнес:

– В нашем деле так: не место к голове, а голова к месту. Так ли, отец Никита?

Опустив пенек на стесанный горб лесины, отец Никита ответил не сразу. Застолье примолкло.

– То-то и оно. Голова к голове, брат к брату, в нашем деле и будет: голова в уплату. Простота человека к Богу приводит, а лихва да лесть – дьяволу в честь. Мы, суздальцы, доброго мастерства, нам не будет плохого конца… Преодолеем все с Богом и на великой реке будем в аккурат…

Павел дослушал и поднялся.

– Что-то я разговорился… Завтра рано вставать.

– Стоп, Паша! – осадил десятника Скалозуб. – Подорожный «пенек» и на следующий денек…

– Проси у Пряхина, – отмахнулся десятник.

– Савелий, неси! Командир что сказал?! Не стану пить винца я до самого конца, лишь «пенек» на зубок.

– Ну раз до гробовой доски, Савелий, налей казаку, враз не враз, а в последний раз.

Павел с Соколиком отошли от стола. Светились в небе макушки деревьев, где-то хлопотал то ли ручей, то ли сток под снегом, доносились от увядающих костров редкие слова.

– Ты знаешь, Евлампий, я до сих пор никого не обманывал, а что там впереди – не знаю.

– К чему бы? Не бери в голову, Паша.

– Я ведь обещал Марфе, жене своей славной…

– Вот ты о чем… Трудно казаку смириться с расставанием?..

Пашка-десятник приостановился:

– Бурятская холера в голову стучит, – помотал он головой, будто отгонял паута, – на мысли наводит, никогда бы не поверил… Ан нет, что не говори, а в бабе и Бог и черт.

– Богу свечку, черту ожиг… Одни глаза и плачут, и смеются… Пошли, Паша, кости бросим.

Ночь прошла сумятная – и пели, и плясали, скоро ноженьки устали.

На утреннем подъеме казак Скалозуб подступил к десятнику.

– Павел Васильевич, передневать бы?! Как ты на это, что скажешь?

Десятник вьючил коня, неторопко поглядывая на казака. Скалозуб стоял неуверенный, помятый, ожидаючи, что скажет командир.

Подтянув резко подбрюшник, так, что жеребец хыкнул нутром, Кокоулин, обернувшись, впер глаза в казака.

– Наглому дай волю – он захочет боле, – приглушенно ответил десятник. – До исхода наста – выстроить поход!

Рассвет был хмурым, с легким примораживанием. Неброско казаки налаживались на выход. Павел вспомнил, как еще с вечера Афанасий ему сказал: «Джамба чудит… Буряты ничего не ели, попрятали за пазухой», но он не придал этому особого значения.

Проходя в голову колонны в поводу с конем, Павел увидел возок Пряхина и наседавших на Савелия казаков.

– Где я вам возьму ее? Гошка и бордюки снес воронам. Кто говорил – на похмел оставить? Так нет – выхлестали…

Казаки обминали ноги, похыкивали, хаяли бурятский напиток. Наст не давал податливой ходьбы, за ночь отстоявшихся коней приходилось менять то и дело.

К Соколику подобрался Семка-ватажник.

– Дядя Евлампий, – выкрикнул он.

– Да ты не паруси поводьями. Дай коню вздохнуть… Что хотел?

– Джамбы не видно. И у аманатов его нет… Гошка велел тебе сказать.

– Ступай в хвост, – не дослушав Семку, велел Соколик.

Семка развернул своего горячего жеребчика. Но повод не отдал: может, увидит бурята в проходе спиры.

Соколик кивнул десятнику и помахал Гошке, пропуская ход.

Гошка подъехал.

– Упустили Джамбу. Его следы принастились, видать, с вечера ушел инородец. Вели, дядя Евлампий, я его настигну, – с нескрываемой обидчивостью доложил Гошка.

– В поле ветра искать… На иную хитрость не наберешься и простоты.

– От чистого сердца – с меня спрос.

– От чистого и очи зрят чисто. Десятнику все сказывай.

Командир выслушал.

– Значит, проглядели… Не надо метаться, – в голосе командира послышалась напряженность. – Хан еще вчера мне показался каким-то загадочным.

Приподнявшись на стременах, десятник окрикнул казака Кухаренкова.

– Песню ладь, воин!

– На сухую-то? – рассмеялся статный Кухаренков.

– Говорят, Пряхин и из тайника откачал все начисто, – наговаривали казаки.

– Ну и к лучшему… Песню, казаки! – тогда и десятник поторопил коня.

Нам ли братцы, мучиться, – завел складным голосом Кухаренков.

Как-нибудь получится… – подхватили казаки.

Поход в этот день был затруднен в результате низкого боевого духа. Еще и кони нередко ложились, обрезав подкопытники острым настом, приходилось спешиваться и брать на себя часть вьюка. Однако когда на исходе дня по отряду прокатилась команда стопорить движение, казаки с легким облегчением ее приняли, хотя похмелье уже не томило душу, как поутру.

На привале кто примостился на валежине, кто стоял у дерева, волокушники, прибравши лошадей, придвинулись на круг. Казаки поторапливались опорожнить хлебальные котелки с кандером да поскорее прилечь, куда уж придется.

Командир сидел на кромке волокуши, и вид у него был нельзя сказать, что сговорчивым. Аманаты подошли с Соколиком и Гошкой.

– Спроси, Евлампий, сколько времени понадобится бурятскому гонцу прибежать к нам с конницей.

Соколик пересказал аманатам, что хочет знать царский чиновник – командир отряда.

Хан Царинжап с независимой прямотой ответил:

– Если командир отпустит меня с моими людьми, тогда мои воины придут не с боями, а их подводы привезут выкуп.

– Мы ведь сговорились, и ты дал слово служить нашему царю-государю русскому и платить ему ясак.

У хана и на этот вопрос был ответ:

– Моя страна, моя земля. Рус взяли нас не войной, а пришли ворами и ночью повязали нас. И мы теперь вправе бить казаков.

Десятник выслушал пересказ Соколика, дотянулся до клинка, но, не повышая голоса, напомнил:

– Буряты с нами затеяли войну. Забрали имущество. Убили казаков. Взяли в аманаты ватажников… Разве брат за брата не в ответе?! А мы покорили хана, и не было жертв, не было смертей, и не полыхали буйным огнем жилища. И хан признал себя побежденным. Мы же договорились: за рекой Ангарой на твоей земле, хан, отпустить тебя и ждать на великой Лене-реке обещанный выкуп и твой ясак…

Хан молчал.

– Фрол, принеси амбарную книгу, пусть хан посмотрит свою руку. А ты, Соколик, между прочим, спроси аманатов, что полагается изменнику? Воину, не сдержавшему слово?

Соколик переговорил с аманатами. Захотел ответит на вопрос начальника тайши, похоже, скрывавший до сего времени свое происхождение.

– У нас секут изменника, нарушившего закон, таловым прутом до смерти независимо от происхождения и звания, – глухо ответил аманат.

– Ну дак, казаки, ватажники, промышленники, торговцы, как видите… Тогда пусть сами буряты и судят, и рядят своего хана, и чинят расправу!

В знак согласия отряд подкинул шапки.

Приговоренному не дали раздеться самому. Двое бурят погрели у костерка руки, обошли хана вокруг три раза, затем, не спеша, сняли с него добротные сапоги, с аккуратностью уложили подле ног хозяина и еще с большей осторожностью и благоговением расстегнули и сняли с него верхнюю одежду… И когда оголили тело, аманаты вскинули к небу руки, трижды произнесли заклинание. Приготовленные ивовые прутья лежали тут же у ног осужденного.

Пристегивали приговоренного к сушилу медленно, с тщательностью.

После исполнения приговора к командиру подошли двое аманатов с Соколиком.

– Что они хотят?

– Просят разрешения сопроводить хана в улус, у него сын там.

– А ты что скажешь, Соколик?

– Баба с воза – кобыле легче. По бурятскому обычаю хана должны сжечь.

– У нас что, дров нету? – поднялся с выскори Кокоулин.

– Джамба ушел, так отпущенные аманаты в отместку ему – хана… Павел Васильевич, на бурятской земле коли птицу ловят, так ее сахаром кормят.

– Отец Никита, что скажешь? Среди поста и матушка проста, не так ли?

– Так-то так. Постится щука, а пискарь не дремлет.

– Пусть уходят те, – склонился десятник, – кто веру православную принял. И пусть зарок дадут ясак отдавать, как был сговор. А что тебя беспокоит, Соколик?

– Я не думаю, что иноземцы будут вносить ясак полной мерой. Нет и полной уверенности, что буряты смирятся. Надо быть готовым ко всему.

Павел погрузился в раздумье: «Отчего Соколик так настроен? Может быть, смерть хана тому причина?»

– Да разве мы не готовы к войне? – только и сказал Соколику.

Евлампий не стал углубляться в рассуждения, лишь подумал: «Война войне рознь», легко переступил заготовленный на нодью сутунок и скорым, пожалуй, только ему присущим мягким шагом направился к волокуше, где были его собаки. А мысли одолевали: «Надо ли было сговаривать Пашку отдать хана? С другой стороны, аманаты будут свидетельствовать, что расправились с хозяином, соблюдая закон. Но вот как поведет себя Джамба, посланный ханом за помощью, сын хана и в конце концов весь род». Отгоняя от себя эти думы, Соколик достал одеяльце из козьих шкур и только настроился лечь, как его окликнул отец Никита.

– Евлампий, не примешь в свою крепость?

– Ты с палашом или с церковной кружкой, отец Никита? – с веселой ноткой в голосе встретил Соколик церковнослужителя.

– Вот все хочу у тебя спросить, Соколик, о реке Лене. Ты ведь побывал уже на ней. Какая она? И какие люди там живут? Мне довелось прочитать в одном документе об этой реке, названной там Лин. А сведения те – от тунгусского князьца Илтика и дата стояла 1619 год, как раз год, когда заложили Енисейский острог. А говорилось в бумаге, что де по реке той суда большие ходят, из пушек с тех судов стреляют, а вода в ней солона и что в нее не кинешь – то она вон на берег мечет. И еще на той реке есть острог.

– Давай, отец Никита, по порядку. Ты садись, вот сюда, – Соколик охлопал рукой седло. – Да, был я на реке, кораблей и пушек не встречал и соленой воды из реки не пивал. Или это не та река Лин?! И до нас много русских людей разведывали путь к Лене через тунгусские земли по нижнему и среднему течению Ангары. Отец Никита, ты слыхал о стрелецком сотнике Максиме Перфильеве из Енисейского острога? Он привез известия о Братской землице от тунгусов, когда собирал с них ясак. Сказывали ему, что она богата и людей в ней много, а люди сидячие – не кочевые. Они берут ясак со многих малых землиц. Много там соболей, лисиц, серебра да дорогих бухарских товаров. А коней, коров, овец и верблюдов – бесчисленно. Пашут, сеют – ячмень с гречею. И второй раз Максим Перфильев уже в 1627 году пытался достичь Братской земли. Было у него 40 человек в отряде. Он поднялся по Ангаре до ее правого притока Илима, а дальше до больших порогов. Однако преодолеть их ему не удалось. Сотник поставил в 60 верстах от устья Илима зимовье и двинулся сухим путем вверх по Ангаре. Ему удалось собрать значительный ясак с налягирских, шамагирских князьцов, а также с верхнеангарских тунгусов князьца Чеунка. Сопротивления эти племена не оказали, то бишь признали новую власть. Однако на обратном пути в низовье Ангары тунгусы собрали около 300 воинов и напали на русский отряд. Десять человек, включая и самого Перфильева, были ранены, один воин убит. Все же отряду удалось отбиться, спасти ясак и добраться до Енисейска.

– Да, тунгусы нижнего течения Ангары на 10 лет задержали продвижение русских на восток. Столкновения, битвы принесли много страданий той и другой стороне. Как я понимаю, для государя нашего важен не только ясак в казну, но и присоединение земель к Российскому государству, прибавление новых подданных. И ведь, наверное, по указанию государя в «Наказных памятях» сибирских воевод не раз говорилось: «ясашным людям обиды и насильства не чинить, больше действовать ласкою». И мы, священнослужители, идем вместе с вами, чтобы нести народам свет, тот самый, которым был осиян на Фаворской земле Иисус Христос в час своего дивного Преображения. В каждом человеке есть образ Божий, это тот самый свет. И мы призваны помочь людям найти в себе, увидеть свою причастность к Богу.

– Вот и славно поговорили, отец Никита, – подбодрил Соколик иеромонаха, – как меду испили. А утро вечера мудренее.

Отряд одолевал версту за верстой на пределе сил. Верховные конники под вьюками, волокушники с тяжелыми возами продвигались, выбирая ход. Но те и другие не устояли перед настом. Резучий лед «разул» отряд. Кони ложились, приходилось брать груз на свои плечи. Случалось, и коней теряли, особенно мастеровые и торговцы, но не хотели поступиться хотя бы частью своей поклажи.

Когда отряд с пригорья сошел на степь, продвижение не стало легче. К полудню солнце сжигало наст и подтапливало таликами проходы. С побитыми ногами кони не могли идти, то и дело приходилось менять головную тягу. Казаки не знали, что делать, и разбитые обувки обматывали веревками, приспосабливали шкуры, но сыромятная кожа размокала, расползалась, не давая ходкого шага. Командир в поводу вел коня и сам был под вьюком. Послышались голоса: «Бросить железо! Оставить неходких коней!»

Павел ко всему был готов, он знал, что предстоит нелегкий путь, но никак не мог предположить, что груженый обоз запоздает с походом до ледохода через Ангару. Но и сейчас был уверен: успеют одолеть Данилову затесь – будет удача. Глядя на ватажников, радовался тому, как они управляются по ходу: мастерски направляют коней и сами идут под грузом. Однако сдерживал себя: «Им легче, молодым, легким, они и вьюки несут на себе не через силу и не замечают (или не хотят замечать) разбитые вдрызг обувки на своих ногах».

Удивлял и торговый народец. Что ни говори – талантливые мужики. Никакая нужда не заставит их бросить свой товар, разве только смертный час. Еще паче промышленники, народ крепкий, толковый, как зеницу ока берегут свое железо – инструмент. Как без него флот построить?! Оттого и сваливают с конских спин груз на свои плечи. Десятник понимает промышленника, а потому щадит, но дай команду в критический момент – и промышленник все сделает, как того требуют обстоятельства.

На привале командир решил держать совет – стоит ли пережидать наст и выходить в путь после полудня.

– Упустить наст, лежа на боку, – дело нехитрое, Павел Васильевич. Время всему голова… – нарушив тишину, откликнулся Савелий Пряхин.

– А что скажет Евлампий? – поторопил десятник Соколика.

– Бить наст – гробить лошадь… А день да ночь – сутки прочь. Лед на реке ждать не будет.

Казаки и волокушники задумались, а ватажники в один голос: «Как Евлампий Соколик – так и мы».

Видя замешательство части отряда, не смолчал Макарий Афанасьев:

– Не бывает, мужики, мощеной дороги… так что слезки и на базаре дешевы. Из одного рта – и тепло и холодно. Подпрягайся к оглобле – и весь сказ…

После того дня, как мертвого хана увезли, весна все набирала свой ход. Солнце уже съедало наст к полудню, а ночь снова крепила мокрый снег. Подходя к речке Бирюса, Гошка Звягинцев обсказал Соколику, как он обмишурился, приняв человека за зверя. Соколик насторожился, увидев это, Гошка продолжил:

– Промелькнул – и сгинул в кустах. Посмотрел в туманном осиннике – сторонний след. Пробежал по сверкающей воде – пригляделся, чутьем слышу: кто-то пасет нас.

Соколик на мгновение задумался:

– Разглядывал след?

– А как же, дядя Евлампий, на правой ноге обуток порвался.

– Значит, издалека бежит лазутчик. Один след видел? Лыжного не было? Скорее всего конница по нашему ходу идет… Мы, Гошка, не на охоте на зайца, думать надо, кто подле нас.

– Ходок скрывается, дядя Евлампий, не держится на чистом месте, я усек.

– Можно понять… Скажи Семке и вместе с ним поглядите – кто за нами стелется.

– На переходе посидим… Увидим – уяти?

– Ни к чему… Навернется молодой кошлак – ко мне пластайтесь.

Соколик отпустил Гошку, а сам подумал: «Джамба скребет на свой хребет: ночью и навалят скрадывать у костров казаков. Особливая охота – кони, обезножат отряд».

За ужином Соколик накоротке перебросился словом с десятником. Ничего определенного не сказал – ватажники еще не вернулись.

– Смотровые гнезда надо поставить над землей, слышно будет, кто идет, – распорядился Кокоулин.

– А я «хвост» посмотрю, – поторопился Соколик.

Не дойдя до последней волокуши, Гошка с Семкой возвратились с огляда!

– Видели, дядя Евлампий, чужаков: через заплески Бирюсинки переметнулись и «упали» в зажиме…

– Сколько нехристей?

– Троих видели.

– Стрелой не достать?

– Связываться сам не велел.

– Ну и славно. Ешьте. Да с парнями – гнезда вить. Луки и пистоли при себе держать!

Соколик увидел отца Никиту, окликнул.

– Иду, иду, – поспешил тот отозваться, взмахивая по привычке рукавом.

– Я к тому остановил: кто прибежит, пусть перекусит.

– Понял. Слава тебе Господи! Котел с едой освятил.

Соколик проводил взглядом иеромонаха с крестом в руке и пошел увидеть командира.

Десятник на волокушной стороне распоряжался погонщиками: велел коней поставить под укрытие в молодой ельник. непонятно откуда взявшийся на елани, а самим занять подход со стороны оставленных лиственниц.

– Мы так и сделаем, Павел Васильевич, – отозвались волокушники.

– А ты чего, Мотовилов, выпятился из-под кроны?

– А как же иначе глазеть, Павел Васильевич? И так всем ясно: с места не сходить, кто движется в сумраке – тот враг.

– Ну разве так! – отметил голосом командир. – Старание воина – не дремать. На случай и колокольца сторожевые навесить… – и стал углубляться в расположение отряда. Тут перехватил командира Соколик.

– Какими силами поднавалит гость, Евлампий?

– Не скажу, Паша, – ушел от прямого ответа Соколик. – В ночи непроглядной малые числом лазутчики цепче большого войска. Фузея не сговорит, расторопность не осадит хищника. Одна утеха – унять донельзя, убрать костры.

– Да ты что, Евлампий-свет, до дрожи в поджилках испугались мы иноземца? Что-то не уразумею тебя, друже Соколик: морозить воинов без огня, промокших за день.

– В том-то и дело: не дать прицела оказнику. А если подстрелят дюжину-другу коней, тогда как? Пожалуй, до полуночи обсохнем да и побудем часок-другой на свежем воздухе с некрепким сном.

Павел молчал. Он понимал настрой Соколика, но согласиться не торопился, ему казалось – выстоит отряд. Конечно, по опыту знал: при свете костров легче найти цель, а тем более буряту из лука сразить коня. «Знать бы, – подумал он, – с какой стороны лазутчик полыхнет».

– По тихому на коней устремиться, а кто не уследит – стрелой разживиться, – посмеялся десятник. – В том-то и дело: смех смеху – не в утеху… Соколик, ты хлебал? Или не присел еще? Пошли поедим.

– Пошли, Павел Васильевич.

У тагана казаки травили байки про медведя и поджидали командира. Павлу с Соколиком дали место у огонька.

– Зачерпни-ка, Митрий, снизу пожиже…

– Павел Васильевич, нонче каша – мать наша – горошница со свежей олениной, брусничкой заправлена.

– Где же вы брусники набрали?

– Как где, на выглянувших кочках, пригоршнями гребли.

– С гороха да с бруснички, ясное дело, пальба будет, иноземец за версту не подойдет, задохнется, – загоготали казаки.

Ели кашу, скребли котлы на редкость слажено, хвалили бруснику, славили Митрия Зыряна.

– Савелий, – сказал кто-то из казаков, – у тебя глотка изюбря в гоне затмит. Споем да костры зальем.

Ехали казаки из тайги до дому.

Из тайги до дому к пиву молодому…

Соколик в своем балаганчике закинулся козьим одеяльцем, но сон не шел. Он вспомнил обратный переход с великой реки на Кан. Тогда еще Данила не раз повторял – надо учитывать в походе время года. И сейчас Соколик еще не решил, какой стороной обходить талик – вонючую падь на подступе к Ангаре. Помнит – был разговор: в весеннюю распутицу не пытаются его переходить даже местные охотники.

К полуночи Соколик задремал, а ближе к рассвету услышал какое-то шевеление не то подле коновязи, не то со стороны захода на постой отряда и от волокушников – несильный голос своих собак. «Иноземец выбрал подходящий момент, – подумал Соколик, но с лежанки не поднялся. – Не задремали бы мои ватажники. Время как раз валит человека на сон, тем более дневные хлопоты умотали. Откинув створку входа, Соколик насторожился, вглядываясь в мутную непроглядь, прислушиваясь. Вставать и идти куда-то не было нужды. Всякое движение в эту ночь было заказано: кто бы ни двигался должен быть уничтожен.

Голосов не слышно, скорее всего лазутчики напоролись на сторожевые гнезда, но отступать, как видно, от своих намерений не захотели.

Суета улеглась, рассвет уже проникал к корням деревьев. Соколик еще какое-то время переждал, а затем выдвинулся – Гошку он узнал сразу по манере говорить: «Да сунь ему под мышку…» – «Джамбу не нашли?» – это уже голос командира. И Соколик направился к коновязи. По дороге встретил Ивана Якушева.

– Ушел Джамба, – сказал он сокрушенно.

– А может его и не было.

– Ватажники побежали добывать иноверца, но десятник остановил.

– Ему виднее, – остудил Соколик Ивана.

У коновязи был и Павел Кокоулин.

– Отдайте махан аманатам, – распорядился он и повернулся к Соколику. – Воины все целы, разве что Гераську царапнуло да коня под ним свалило. Нашли троих убитых бурят. Один живой сидел за деревом, распоясанный.

– Так где он?

– Помер.

– Отец Никита, пусть аманаты уберут по своему обычаю соплеменников, – наказал командир и, повернувшись к Соколику, велел готовить кандер, да в путь-дорогу.

Казаки пытались перейти таликовый разлив Братской степи, но как только подошли к краю полыньи, кони остановились, попятились. Булькающая в тенетах вода словно закипала, выбрасывая неприятный запах.

– Да ты чо, травяной мешок! – вскинулся в седло Алешка-ватажник и пришпорил своего жеребчика… Едва парень успел смахнуть с коня вьюк, как тут же ушел под крому льда, покрытую мхом. Да и самого отчаюгу казаки чуть не упустили.

Соколик не видел случившегося, но сразу все понял.

– Дядя Евлампий!

– Вижу… Дурака учит дорога, Алешка! На чужой стороне и подпасок ворог, сколько сказывать…

Казаки тем временем, связав дротики, пытались достать дно.

– Нет дна, мужики, и коня сглотнуло, стропы не достают.

Дослушав казаков, Соколик велел Скалозубу приспособить вьюк Алешки к волокушникам, а сам пошел торопко на крик, откуда только что донесся выстрел.

«Кто бы это мог быть, – рассуждал Соколик. – И охоты нет. Инородец не мог палить. Да и припасы тратить на зверя нет необходимости».

Соколик разглядывал головную часть отряда: десятник с доброй половиной казаков шли по краю топи, не пытаясь переправляться на другой берег. Он все всматривался в степь, лежащую по другую сторону протоки и нигде не мог увидеть двух сыновей тунгуса Ачара с оленьими упряжками, которые взялись им помочь доставить на берег Ангары более двух десятков казацких вьюков и нарты с оружием. «Значит, – подумал Соколик, – проглядели мы переправу оленей».

Аманаты в отряде находились под присмотром Ивана Якушева, опекал их и отец Никита, который убедил Ивана снять с их ног потаски. Ободренные буряты весьма сноровисто помогали двигаться конной тяге. И лишь тайон выделялся своей необычностью. Был случай – задержался он за кочкарником, а когда вернулся, Иван влепил ему хорошую затрещину, чтобы не повадно было испытывать терпение казака.

Когда отец Никита с весомым вьюком на плече поровнялся с Соколиком, спросил:

– Евлампий, иноверцы просят позволить достать из талика махан. Что ты на это скажешь?

– Досыта не накормим, и с голоду не уморим. Не ко времени затевать «добычу». Надо скорее из воды уходить. В ночь завернет морозец – посадим обоз.

– Хорошую речь хорошо и слушать.

– На ласковое слово не сдавайся. Иди по кромке, отец Никита, не лезь в створ воды.

Обоз по всем приметам отклонялся, его уводила от маршрута протока. И не видно было впереди ни леса, ни возвышенности.

«Откуда же был все же выстрел? – подумал Соколик. – По открытой воде далеко отзывается звук. Надо выяснить».

Подвернулся Гошка.

– Дядя Евлампий!

– Погоди, кромку бы леса поглядеть, – показал Соколик на мельтешивший в стороне лесок. – Вы бы с Алешкой спроворили…

– Трава соломы зеленее, дядя Евлампий, так тому и быть.

– Так и ступайте, вьючишки облегчите на волокуше Скалозуба.

– Вижу высветился подъемчик, – ободренным голосом обмолвился Шураха Заломов.

– Всех не переслушаешь. Ну дак и правьте куда надо. И десятник туда же повернул.

Речка Бормотуха то затихала фышкать бурунами и как бы сходила на нет, то опять взбулькивала лопающимися пузырьками. Из просветов болотины несло вонючей накипью.

– Отец Никита, не угоди в просклизь, – опять напомнил Соколик, видя, как иеромонах пытается спрямить путик, – следом ступай за волокушами. Оступись с мыска – и дна не достанешь, уйдешь в трясину вместе с вьюком, никто знать не будет, где тебя искать.

Соколик все напрягал взгляд вперед: «Переправы, вроде, не предвидится, тунгусов с караваном на другой стороне воды не видно».

– Не давать расхлеста, – подбодрил Соколик, кося глаз на Скалозуба.

Казак, под присмотром которого шли аманаты, выправлял ход обоза, наказывал не сваливать шаг на протоку.

Отец Никита отполовинил у Алешки на свои плечи котомку, шел в расхлестанных сапогах.

– Ты пошто так-то, отец Никита, – не удержался и подал голос Соколик, – пусть бы ватажник и нес, раз головы нету, лишился коня… и страдать не надо. От Даниловой Савраски приплод был, славный жеребчик… Ну дак теперь не вернешь. Возьми бурятского выкормыша… Отец Никита, отдай Алешке довесок. – Соколик помог снять с плеча иеромонаха котомку.

– Дядя Евлампий, – принимая резервного коня, весь засветился Алешка, – вижу подъемчик…

– Ну дак и правьте к нему.

– Уходим от моей земли. Я бы пригласил русское воинство к себе на постой. Дал бы коней, фураж, сапоги… – подал голос тайши.

Не сбавляя шага, Соколик поинтересовался:

– За что такая честь? И сколько идти по твоей дороге до обещанных тарасунов?

Тайши, напрягаясь, приблизился к Соколику, как будто кто-то их мог подслушивать.

– Я знаю дорогу, ее можно одолеть за три захода солнца хорошим ходом.

– На наших конях?! – рассмеялся Соколик.

Тайши примолк, в щелках его глаз сверкнули искорки, заросший щетиной рот жестко сомкнулся. Через короткую паузу вдруг он сказал:

– Тебе надо согласиться, придется…

– Отчего бы так? – не поднимая голоса, спросил Соколик, удивившись прыти аманата. – Мы же стоим на земле… Не сегодня – завтра паводок уйдет. Неужто иноверец настигнет?

– Отряду с этих мест не уйти. Я хочу спасти твою жизнь, славный воин Евлампий Соколик. У меня много земли, скота, людей, мягкой рухляди, золота. Мы бы могли подобрать коней здесь, чтобы уйти ночью. Перейдешь ко мне на службу – будешь хорошо жить.

– Спросим отряд. Что скажут казаки на твое предложение?

– Ты умный воин, Соколик, если не поймут казаки…

– Казаки поймут, – не дал досказать Соколик, – если сговариваешь бежать… Что бы ты сказал, если бы наш воевода предложил вашему воину изменить хану?

Аманат не сбился с ноги, но Соколику не ответил.

Легкий подъем по степи стал круче. На верхней кромке бугра стоял десятник, смотрел куда-то, оборотясь лицом к солнцу.

– Какая впадина! Сколько льда! – сказал Павел, когда подошел к нему Соколик.

– Да, оторопь берет. – Синий лед с полыми заберегами по всему окаему обрывал ход спиры. – Что же делать? Вот беда: сколько преодолели верст и на тебе – тупик.

– Надо искать выход, – услышал он сзади голос Кокоулина.

Вдруг видят: по кромке вала бежит к ним Парфен Полозов:

– Невидаль какая! Павел Васильевич! Через Бурлыковку здесь переход стелется.

– Погоди, погоди, пошли посмотрим.

Втроем они подошли к месту, где воды реки примыкали к переправе. Ток воды был перекрыт столбовой плотиной. Головки столбов стояли на трехсаженном расстоянии от берега. Перепад воды в озеро был пригружен камнями с обеих сторон. Вода еще не поднялась до перелива и переход был хорошо виден.

Соколик сразу оценил тунгусскую переправу через гнилую Бормотуху. Столбы стояли по четыре штуки в ряд, в отрубе не менее аршина каждый. Соколик знал, каких трудов и навыка стоила работа изготовить такой переход, тем более в степи. Предварительно бревна маринуют в растворах смолы и рыбьего жира, завозят издалека на место. Затем прокапывают траншею – будущий переход глубиной до шести метров – до коренного грунта, обернув столбы берестяными лентами в рыбьем клею, ставят их вдоль приготовленной траншеи. После этого заливают столбы вареной со смолой глиной и весь «мост» пригружают каменной наброской. Данная работа всегда определяется военным временем. И когда переправа уходит под слив воды, по ней свободно переходят и кони, и люди, и нарты с оленями.

Соколик обстучал сваю на срезе, она оказалась крепкой, что надо, словно столбы поставили недавно.

Соколик не торопил отряд к переправе, а десятнику советовал подождать, пока сотоварищи не подтянутся к «мосту». О чем бы они ни говорили, все возвращались к затесям Данилы, что ушли от них далековато.

– Не иначе как придется другим берегом возвращаться вспять. Тогда и попадем на Ангару в нужном месте, – рассуждал Соколик.

– Хорошо хоть подвернулась переправа, не она – что тогда делали бы? Пусть кони снимут напряг перехода, – соглашался командир, – а уж потом не упустим время выправить поход и попасть на большую реку для переправы по санному пути. – И дал распоряжение Парфену Полозову с дюжиной казаков, кашными людишками и котлами переступить по столбам на другую сторону и обождать там отряд.

Через полчаса все войско спокойно одолело переправу. Тут же рядом уже во всю дымились костры.

Сидя на волокуше, Павел заговорил об аманатах с Соколиком.

– Тебе не кажется, Евлампий, буряты иначе стали себя вести?

– Не наблюдал.

– Понаблюдай. Главный их что-то чудит, вязанку сена под себя заныкал…

– Это что! Посерьезнее-то дело.

И Соколик пересказал их разговор с тайши.

Павел сразу вскипел:

– В куль его…

– Не пришел час. Нам надо знать, чем дышит иноземец.

– Что на что менять, чтобы время терять? Сначала мечом и копьем, а уж позже всякую торговлю начинать.

– Они на своей земле, у них свои законы… Казнили же они сами своего хана, – выставил аргумент Соколик.

– А что им оставалось делать, Сокол ты мой ясный?! За нуждой в люди не бегают.

– Посмотрим, куда сосна комлем ляжет.

– Приглядывайся, – очерствелым голосом только и сказал десятник…– Что это со мной – иноверца щадить. Недоимок не избежим… Видать, глаза нажгло, – прикрываясь от света рукавицей, встал с волокуши Павел.

– Мечта ведь, Паша, она сильнее страсти жить…

– Ну и славно, – согласился десятник. Выждав немного, спросил: – Выстрел слыхал, Евлампий?

– Было. Все на свете к лучшему, что ни делается, – ответил Соколик. – Не узнав горя, не узнаешь и радости.

– Если ты, Евлампий, худое увидел в моем разговоре об аманатах, так тебе и сподручнее смотреть за ними, ты и их говор схватываешь.

– Посмотри, Паша, кажется, идут сюда ходоки…

Десятник убрал от глаз рукавицу и устремился взглядом в сторону только что преодоленного отрядом пути.

– Коней ведут двое: один с вьюком, мальчишка, кажись, подле него…

– Да это же наши ватажники, казачки наши.

Посланные Соколиком ватажники привели мужика с мальчиком лет восьми-девяти. Мужик был крепок и красив, с пищалью за плечом, тесаком за поясом и ножом в дорогой оправе. Парень также был добротно экипирован, при луке, отменный нож висел на широком ремне. Оставив мальчишку подле Гошки, мужик подошел к Павлу Кокоулину.

– Я Артем Карпогоров с сыном Ярославом, – сказался пришелец. Он был похож скорее на былинного сказочного человека: высокий, плечистый, в редких завитушках в каштановой бороде.

– Откель и куда держишь путь, Артем, – спросил командир, – ты ли подал выстрел? Какая нужда привела тебя в мой отряд?

– Если сказывать скоро: восемь зим и лет блуждаю в этих несравненных краях. Счастье мое переполнялось любовью и жаждой жизни. Была у меня любимая Арчишь, красавица, дочь князьца байкальских тунгусов. Пришли мы в эти земли с Василием Бугром малым отрядом. Однако владели богатой добычей: мягкой рухлядью, собольими пластинами, которых больше нигде не увидишь, кроме как в каменных набросках прибайкальской тайги. Было у нас и золото, и серебро, и каменья, но все это меркло перед Арчишь. Не поделили мы с Бугром дочь князьца, он был не преклонен. Господи Боже мой милостивый, – Артем совершил крестное знамение, представляя себя пред Видящим Богом. – Бугор – человек нахрапистый, ловкий, сильный… Я не знал, что делать. Во мне кипела кровь, сжигая меня. И я ночью увел Арчишь, куда глаза глядят. Бугор ушел на Ангару, по ней – на Енисей, а я со своей любимой остался. К ее отцу нам нельзя было идти, ибо Васька дал калым за его дочь и он считался ее хозяином. Сколько лет счастливой жизни мы были вместе! Охотились, ловили рыбу, добывали золото… Жизнь текла вольно и широко. Родился сын, и земля нам стала еще краше. Три дня тому назад громом вдруг убило мою Арчишь… Я сделал выстрел в ее честь. Мы с сыном собрались уходить в горы к карагасам, да твои люди оказались на пороге нашего жилья… Прими, Павел Кокоулин, нас в свой отряд с сыном Ярославом. – Артем кивнул сыну, и тот тут же встал рядом.

Павел обратил внимание на ладно сидящую кожаную разлетайку парня, высокие, сшитые из оленьей замши сапоги, на шапку из выдры, выделанной искусной рукой, с рысьим хвостом.

– Ну что, охотник скажешь?

– Я Ярослав сын Артема, смелого охотника, лишним в твоем войске не буду.

– Во как! – очаровался ответом командир. Да и казаки последние слова парнишки не пропустили мимо ушей.

Тем временем Артем достал из кожаной котомки весомый кисет с золотым песком и поставил к ногам десятника.

– Прими, Павел Кокоулин для отряда. И рассчитывай на нас во всем, что в жизни предстоит. За друга и за дружбу каждый из нас не пожалеет и жизни своей.

Десятник тиснул руку Артему Карпогорову и склонился над юным воином:

– Ну так что ты умеешь делать? На что сгодишься в отряде боевых казаков?!

– Знаю дороги и путики, скрадывать умею зверя, умею и добывать птицу, ловить рыбу, выделывать кожи, шить, варить еду… Умею считать и писать.

– Ишь чо! – вырвалось у казаков.

– Уразумил нас с матушкой отец мой Артем Федорович.

– Хвала усердию твоему… А медведя не боишься?

Ярослав помотал головой, дескать, чего командир говорит. Что значит бояться?

– А волка? – допытывался Павел Васильевич.

– Матушка моя Арчишь ушла на небо и видит меня. Я не посрамлю ее.

– Ну раз так, сговор состоялся, – усмехнулся командир. – Берем, казаки, в свое пополнение охочих людей Карпогоровых!?

– Берем! – дружно отозвался отряд.

– Павел Васильевич, – выждав с нетерпением, насел казак Полозов.

– Что у тебя?

– Накат воды идет, вот-вот перехлестнет запруду.

– Весна бесится! В нашей деревне сейчас представь себе: облаком дымит черемуха у ограды… Не боись, казак, золотое колечко солнышка не греет, а горит.

Десятник подозвал Карпогорова.

– Хочу спросить: не знаешь ли ты хода до реки Ангары?

– Пошто не знать? – неторопко ответил мужик. – Догадываюсь, вы пришли с верховья по Бормотухе, она увела вас, отклонила от прямого перехода, и гадюшный талик привел вас сюда. Надо возвращаться берегом до приюта. Если пойдешь степью наперерез – утопишь спиру, по ней хода нет в это время. Поторопись пройти Сухую речку, тогда Ангара, можно сказать, станет рядом с тобой.

– Другого пути нет? – настойчиво допытывался командир, рассматривая высокий берег, утыканный гнездами стрижей.

– Здесь нет, – твердым голосом пояснил Артем Карпогоров. – Мы стоим на земле тунгусов, а откуда вы пришли – бурятская вотчина. Сейчас народы друг с другом не воюют, чтят договор и ни при какой нужде не нарушают условия. В створе верхнего перехода на Ангаре стоит таможня, по одну сторону ее – бурятская земля, по другую – тунгусская. Вот вы и сбились с нужного пути.

– Соколик! Иди сюда, послушай!

Соколик оставил мальца, который хорошо говорил по-тунгусски, понимал бурятскую речь. А слушать его русский северный выговор – было настоящей отрадой для Евлампия.

Выслушав короткий пересказ Артема, Соколик признал свою ошибку и согласился с доводами Карпогорова.

На ночном привале, пока варили кандер, Павел с Соколиком выспрашивали Артема, где тот побывал, что повидал, какие людишки ютятся в округе, чем живут. И Карпогоров обстоятельно рассказывал о своих нескончаемых делах, о племенах, обитающих в этих землях. Когда узнал о Царинджапе, его судьбе, удивился:

– Как этот волк попал в аманаты? Я знал хана, бывал в его улусах на праздниках, пивал кумыс и тарасун, стрелял из луков, участвовал в скачках, в борьбе за опояску. Однако он ни разу не предлагал мне поселиться на своей земле. Однажды увидел он мою Арчишь, выкатил рысьи глаза, но я вовремя ушел со своей семьей. Сходились мирно, расставались не сожалеючи. Да, было как-то: Ярослава прельщали тайши, видя его способности к боевым наукам. По правде сказать – и Ярославка не гнушался бурятской ребятни, кое-что от них перенял. Но я ему частенько повторял: наша родина далеко, на холодном море, наберемся сил – да и двинем в края своих отцов. Эти слова запали парнишке в сердце, и он терпеливо ждет то самое время.

Конь, предназначенный Карпогоровым, шел под вьюком, казаки и волокушники несли тяжелые котомки, подпрягались, когда надо было, к волокушам.

Конный след наливался водой. Ярославка оглядывался и видел, как за его спиной оставались глубокие лунки в снежной каше. Ему было жарко, хотелось снять шапку, расстегнуть одежку, но он знал: весеннее тепло не надежно. К тому же перемена жизни не позволяла расслабиться, и он шел, как отец, как казаки. И начальник полка тянет «воз» на себе. Оттого в нем поднималось чувство сопричастности к большому делу, уверенности, что не проявит слабости, не посрамит чести ни в походе, ни в бою смертельном. Он будет настоящим воином. Пусть и матушка его, глядя с неба, порадуется.

Не по-детски раздумывая над своей жизнью, Ярослав крепил шаг, не отставая от хода. Наблюдая за ним, Евлампий, может, в первый раз подумал о себе, о своей жизни: «Вот Артем Карпогоров – счастливый человек несмотря на то, что его постигла большая беда. А я? Ну толмач, ну воин, а что дальше?» Как-то уже по-новому осознавал себя Соколик, нет у него сына, семьи, нет за плечами той крепости земной. «Видно, не судьба», – вздохнул он.

Отряд растянулся по едва угадываемому берегу гнилой пади. Впереди вели коней казаки, за ними стелился обоз волокушников.

Терентий, мастер по кочам, шел, набычась, под заплечным вьюком за волокушей, на которой был пятипудовый якорь. Все же не дал его выбросить Савелий Пряхин, чтобы облегчить участь коня. Соколик обошел возы. Когда он поровнялся с Карпогоровыми, у него екнуло сердце.

– Артем, посадил бы ты на коня своего великого воина Ярослава, – коснулся Соколик плеча парня.

– Нет, мы как все, дяденька начальник Соколик.

– Ну, ну.

Ближе к вечерней зорьке Ярославка сидел уже на шее отца, колыхаясь в такт его шагам. Отряд продвигался, вернее сказать, – тянул ноги из последних сил. Шли молча, редко срывался голос, фырканье коня или скрип оглобли. В легком сумраке догорающего дня слабо блестела снежная изморозь.

Артем Карпогоров передал командиру, чтоб он стопорил отряд.

– Рано, кажется, еще на седало или притомились ноги? Так куда денешься из этой слякоти?

– Павел Васильевич, – ссаживая с плеча сына, сказал Артем, – здесь надо повернуть на сухую речку Чуву. Через версту будет подъемчик у речки – сделаем привал.

– А ты что на это скажешь, Евлампий?

– Не живет сорока без белого бока. Идем на сворот…

Уже проглядывала чахлая подстилка прошлогодней травы, проткнутая зелеными стрелками молодой поросли. Наконец, обозначилась бровка сухой речки, и вода из-под ног стала идти на спад. Как только головные казаки поднялись на скат возвышенной площадки, послышалась команда стопорить ход.

Подошли к припаю, речка оказалась заполненной льдом от берега до берега. Он лежал в неширокой протоке белой притомленной полосой и был поднят водой. Никакой возможности зайти на него не было. Забереги отстояли шага на четыре, и лед обрывался в воде. Ватажники пробовали заехать на него, но не могли поднятья. Конь грудью упирался в лед и, всхрапывая, пятился.

– Дядя Евлампий, без флота не ступить на другую сторону, – крикнул Гошка, подгибая ноги с седла.

– Не томи коня! – откликнулся Соколик. А Павлу сказал: – Не удостоимся быть на том берегу…

Казаки, поставив как надо коней, собрались вокруг командира.

– По всем приметам, казачки, не перейдем реку, и прутьев нет для подножного корма.

– Не там курица яйцо несет, где кудахчет.

– На языке медок, а на сердце ледок… У кого длиннее… тот и пан.

Соколик, сконфузившись, опустил голову.

– Не столько здесь наша вина, сколько река подвела, – высказался Ерофей Окунев. – Даст Бог – дойдем до края земли, остепенимся.

– Ну, дюжий народец, – остановил десятник свой полк, высыпавший на берег речки. Подтягивайся на круг!

Савелий Пряхин подгадал под руку командира:

– Павел Васильевич, Ачира с упряжкой не вижу…

– Так чо?! – отмахнулся десятник, высматривая берег, остановил взгляд на Макарии Афанасьеве.

– Сколько у тебя груза-то в извозе? Отполовинить – облегчить волокуши! – Макарий качнул недовольно головой. – Позови ко мне торговых… А якорь выкинь…

Торговый народишко зашевелился, мастеровые сразу поняли: пришла пора «раскошелиться» – дать роздых коню.

– Ты чо, Пашка, отужел умом? – зашумели казаки. – Пошто месили снеги, тянули волокуши из последних силов? Пошто заранее не согласовал? Торговые и промышленники готовы подождать уход паводка… Павел Васильевич! Без поклажи остаться, что без шапки в мороз.

– Стоп! – вскинул руку командир. – Скупой богач – беднее нищего. Воины мои великие, охотники смышленые, стоять в воде без корма коню – голова в уплату!..

Вышел на круг отец Никита в черном шабуре, с крестом на груди. Поднял крест над головами. Отряд тут же скинул шапки.

– Что Богу нашему Иисусу Христу угодно, то и нам, русскому воинству православному, любо. – И осенил всех крестным знамением. Затем совершил краткое вечернее Богослужение. Каждый приложился к кресту.

– Ну вот и «круг», – сказал десятник. – Решайте, православные, кому невмочь груз нести – бросьте, спросу не будет, кто отчается нести – несите, Бог в помощь!

В тот поздний вечер отряд долго не мог угомониться. Соколик заказал не палить сильно огнище, а только чтобы хватило на варево да обсушку штанов. Как он договорился с командиром, привел к нему к речной воде Артема Карпогорова, Терентия, а сам ушел. Десятник позвал еще Макария, но вместо него явился Гераська с кожаной сумкой, подошли еще три человека московского купца Гусельникова, четверо промышленников и Савелий Пряхин.

Павел долго смотрел на Гераську, подтянутого, строгого мужика, не сдержал усмешку:

– Ну что, приказчик московского купца Василия Гусельникова, докладывай по своей отдельной росписи.

Гераська несуетно вынул из сумки увесистую записную книгу в кожаной отделке, присел на волокушу, развернул ее на коленках, заговорил:

– По своей воле Василий Гусельников, и как бы в благодарность за благополучный поход пожертвовал в храм Пресвятой Богородице в Енисейске: 4 сорока 25 соболей да 5 пластинок собольих на сумму по настоящим ценам 3700 рублей и на реку Выть Миколе Веслянскому Чудотворцу 23 соболя непоротых на сумму 920 рублей серебром. После отчета в Енисейске наш Василий Гусельников выразил желание послать для попытства и торговли своего приказчика Макария Афанасьева. Ему таможенным головою Дружинкою Трубниковым взять с собою: «Хлебного запасу и промышленного заводу…»

– Погоди, – остановил Кокоулин Гераську, – я не спрашиваю с тебя отчет. От Енисейска до Красноярска вы торговали… торговали и в Пермяково, и по нашему ходу.

– У меня все записано, сверено, Павел Васильевич.

– Я не об этом. Мне нужно знать, что осталось в обозе и что можно бросить, без чего обойтись… Всем ясно, в каком мы положении, но мы не скопытимся, наше дело – идти вперед, не давая себе роздыха. И мы должны освободиться от какого-то груза. Кони наши вот-вот лягут… Читай, Гераська, свою грамоту.

Гераська прохэкал горло, переметнул с особым благоговением страницу, начал читать:

– Большая часть привезенного товара поступила в казну. Из своей доли Василий Гусельников выделил Макарию Афанасьеву, Макарий же из своей доли ублажил меня, недостойного, я отблагодарил своих людишек за честное несение службы нашему торговому роду Гусельниковых, у которых еще мой отец Герасим Евлогович служил исправно. Так вот, записано: «…пуд ягод изюму, 30 чепей собачьих, 7 вареж, 120 чайтанов шелковых, 2 пуда пороху, 5 натрусок деревянных, 500 пуговиц оловянных, двести петелек самопальных, 100 колокольцев-кутазов и ширкунцов, 10 концов холстов хрящу, пуд одекую, пуд с честью бисеру, 2 стопы бумаги писчие, 8 лядунок самопальных с сукном, полпуда ладану, 5 фунтов цылибухи, 5 фунтов гребней слоновых, 5 концов сукон сермяжных, 3 кожи красные телятинные, пуд олова в блюдех, 2 пуда меди красной в котлах, 2 пуда воску, 2 пуда меди зеленой, 200 сажен сетей неводных, 2 пуда прядева, 50 пудов муки ржаной, 300 пудов зерна ржи, 3 пуда масла коровьего, пуд бисеру. Всего хлебного запасу и промышленного заводу по таможенной оценке на 1457 рублей на 23 алтына на 4 деньги».

– Стоп, Гераська, триста пудов зерна?

– Ну и чо… Жизнь идет от земли, сумятица от головы, – рассудил Гераська.

– Вот что, мужики, сами пораскиньте умом… облегчите подводы… Степь нальется водой, речки и озера вскроются, и только лодки-берестянки облегчат людям жизнь. Охотники, знающие водоразделы и тропы, кочуют по земле своей и то в паводок ходить не рискуют.

Подошел Соколик с мужиками, вид их был угрюмым. Десятник перекинул взгляд на Соколика.

– Говори!

– Не вовремя мы пришли, Павел Васильевич.

– Что делать? Время нету, леса нету. Ходу на лед не нашли.

– Ладно, идите спать, мужики, – махнул рукой командир. А вы, торговые, не забудьте, о чем договорились. – Те только покивали неохотно головами. – Соколик, проследи, чтобы жерди не рубили на костер.

– Вот и ладно, – опустил голос Соколик и развернулся на уход.

Отряд расположился на невысоком берегу речки во льдах. Соколик прошел коновязи, кони доедали последнее сено. Завернул к аманатам – все тихо. Остановился у волокуши покормить собак.

– Ты чего, Ярославка, сдружился с моими? Признали тебя, вижу…

– Дяденька Соколик-командир, позволь мне с ними быть. Хорошие собачки, как их кличут?

– Тубик и Дамка – зверовые.

– Вижу зверовую породу. У нас сгинул Звон, толковый кобель был, тятенька привел щенком, три зимы со мной был.

– А я еще подумал: почему у охотников собаки нет?

– Еще четыре дня назад и ездовые оленихи были, да тятенька отпустил их в нагул на распутицу, и враз не стало Звона, учуга и матушки моей любимой.

– Ну так если тебе любо – дружи с моими… Вроде вызвездило, – вскинул глаза Соколик, – заморозок будет.

– У меня вот, – коснулся рукой волокуши Ярославка.

– Ясно, спальничек. А ты чего его бросил?

– Дамку прикрыл, она дребезжала, намокшая, ей бы побегать.

Соколик потрепал за ухом собак, потянувшихся к нему за лаской, и ушел. Раскинул чумик. И только улегся, как за накидкой голос Гошки:

– Не спишь, дядя Евлампий?

– Ты чо хотел?

– Аманаты шебутятся на сырости.

– Ну и сказал бы Скалозубу, он при дежурстве.

– Он и послал к тебе. Боюсь он им головы посшибает.

– Буду, – завозился в чумике Соколик.

По пути к дальним волокушам Гошка рассказывал:

– Алешка с Екимкой Заломовым бегали смотреть речку. – Соколик приостановился.

– Далеко были?

– Версты за две-три, припая не увидели, топкий берег, вернулись. Мы так на Кане, дядя Евлампий, переход пересыпали землей.

– Думал я подмоститься ко льду, да нечем: ни камня, ни земли. Вечную мерзлоту ковырять – смысла не вижу.

Уж подходя к аманатам, Гошка притушил голос:

– Командир велел ополовинить аманатов.

– Невольная женитьба – не веселье, – только и сказал Евлампий.

– Отсадить башку?! – встретил Скалозуб вопросом Соколика. Аманат тайши был вскинут на оглоблях, как на дыбе, не доставал ногами земли.

– Ты где его взял?

– Пластался около коновязи, с ним еще вон один. – В отсвете якоря валялся то ли человек, то ли еще кто. Соколик рассматривать не стал.

– Пристегни их к якорю, – бросил он на ходу.

С восходом солнца казаки отбирали из своих коней тех, кто еще был способен идти, надевали им на ноги бахилки – ременные обмотки из последней дубленой кожи. Разбирали вьюки. Не тронутыми оставались только волокуши с зельем, свинцом и оружием. Два огнемета в скрученной кошме лежали на оголовке, тут были и самые ходовые кони.

При встрече Павел Кокоулин спросил Соколика:

– Где искать молодых тунгусов?

– А они тебе нужны?

– Не спрашивал бы. Две нарты с оружием…

– «Будет голова – прирастет и борода», – говаривал Данила Пермяк. А я думаю, Паша, надо рубить полынью от берега до берега, и по этой полынье переходить конем.

– Вплавь что ли?

– Вплавь! Но амуницию, весь груз и седла перевести на нартах по льду, в начале сделав из жердей пеший заход на лед.

Начальник отряда задумался, глядя на реку.

– А ты советовался с казаками, Евлампий?

– Другого выхода не вижу, Павел Васильевич. И чем раньше и звонче будет команда, тем ближе предстанет переправа. Вели погуще чаек варить.

На этот раз командир засомневался, уж больно тяжела была задача, но не мог найти отговорку возразить Соколику. Отправляться в обратный путь ему никак не хотелось, по правде говоря, и конница не выдержит, даже если сбросить последний груз, да и в обводненной степи до конца весеннего паводка кони не простоят – кормов нет.

Морозец за ночь покрепчал, а под утро прижал, но не настолько, чтобы промерз весенний лед. И все равно наст не давал коням двигаться вперед. Значит, надо было ждать, когда солнце встанет повыше, отпустит холод. Природа тогда отдаст тепло и ослабит наст. И не зря говорят: «Где солнце пригреет, там вода и лед примилеет».

Кокоулин со своим жеребцом вытянул конный обоз с оружием и зельем, придержал коня у кромки берега. Подошли волокушники, ватажники, чтобы знать, какие их ждут действия. По всему было видно – не пора еще начинать ход спиры.

– Воины мои славные, казаки, ватажники, промышленный, торговый люд, приспело время спросить вас, как мы поступим. Или пойдем, обождав, когда сгинет наст, или, как предлагает Евлампий Соколик, рубить через реку лед, делать запань и по полынье выводить на другой берег конную тягу. Однако предварительно мы переправим по льду на другую сторону весь наш груз на своих ногах. Как вы решите – так и поступим. Так и будет!

– Это к чему сказано? Как тебя понимать, командир?! – выдался голос Савелия Пряхина. – Недосол на столе, пересол на спине!

– Думать надо, мужики, – окинул взглядом отряд десятник. – Говори, Соколик, свою науку!

– Ночь примораживает – день привораживает, – начал Соколик. – На татарских щах жиру нет, на русских – и пару не видать, щи хоть кнутом хлещи, а пузырь не выскочит… Реку рубить! Да поспешай наш скарб перебросить по гладкому льду. И хлеще того – завести в полынью на переправу… коней! Алешка, с тебя спрос!

– Дядя Евлампий, хоть тут же! – откликнулся ватажник, как будто дело уже обговорено, осталось только коней направить в полынью.

– Так чо стоять?! – подали голос казаки. Полезли за топорами волокушники…

– Ну раз так! Терентий, подавай волокуши на заход. Макарий Афанасьев, Гошка с казаками, Гаврила Прончатов, рубить лед! По ходу увидим, где рубить, где пилить, а где и бегом носить.

– Ты, Евлампий, – подошел командир к Соколику, – займись рекой, тем временем я переправлю полк. И еще распорядись на этом берегу дать коням по мере овса сверх положенной.

– Добро, Павел Васильевич. – Как раз на глаза Соколику подвернулся Екимка Заломов. – Екимка! – окрикнул он казака. – Неси пилы!

– А колуны?

– И колуны! Нет, колуны оставь, секиры неси, багры…

По наплавной перемычке, сработанной из волокуш, с берега на лед двинулись казаки. Лед был синий и не особенно толстый – в сухой протоке мало было воды, и она промерзла почти до самого дна. Он смотрелся, будто был сложен из светлых пик льда. Таликовые потоки теперь подбавляли воду и поднимали лед. Ночью его промораживало, а днем сверху «просасывало», и теперь он был опасен тем, что мог осыпаться, превратиться в ледяное игольчатое крошево.

Соколик с Павлом перешли по льду на другую сторону реки. Там был заберег метра на три. Павел удивился:

– На чем только держится река, не идет в паводок?! Посмотри, Соколик, отчего такие небольшие промоины?

– Стараниями выдры, это она любит в неходкой воде проверять улов… Строгая просьба к тебе, Павел Васильевич, не ступай гулко ногами – скользи, чтобы не перегружать лед. Нельзя быть в одном месте более двух человек. Осыплется лед – утопит отряд.

Ватажники тем временем отчеркнули полосу в два аршина в ширину – и начали пилить. Работа пошла споро, без суеты. Соколик строго-настрого наказал – не колоть пешнями, не рубить топорами. «Не дай Бог встряхнуть реку!» Шаг за шагом от берегов с той и другой стороны пропиливали строчку и баграми выводили через прорезь льдины к берегам – левому и правому.

Довольно быстро нарастала цепь волокуш: по сходням их просовывали на лед, четыре человека (по два с каждой стороны), обхватив волокушу, гнали ее, скользя по льду, на другой берег.

К полудню подбежал к командиру Гошка Звягинцев:

– Павел Васильевич, править коней? Полынья вот-вот примет. Дядя Евлампий велел сказать – тузить конницу надобно.

Командир покрутил рукой над головой, будто раскручивал колесо. Это был знак переправщикам – убыстрить волок. А сам, скользя, с едва державшимися на ногах сапогами, устремился за Гошкой на берег. Здесь уже груза осталось немного. Берег был чист, истыкан копытами, а по кромке воды цепочкой растянулись кони, связанные голова к хвосту. Заход в прорубь реки был расширен, и на белом льду ярко смотрелась прорезь – черная полоса воды от берега до берега.

Соколик кричал с другой стороны реки:

– Пруди конницу!

Сколько ватажники не теснили конный ряд, они не шли в ледяную «щель», храпели и трясли гривами.

– Алешка! – погрозил кулаком командир, – не допусти, чтобы кони разбежались… Убью!

Алешка скинул с себя штаны, вскочил на коня и направил его к зеву полыньи. Конь заупрямился, но ватажник не дал развернуться лошадям, принудил идти через реку. «Клубок» стал разматываться, выправил ход, ватажники правили старательно. Кони шли вплавь, всхрапывая норкой.

На другом берегу ждали. Соколик смотрел на как бы пунктиром перечеркнутую реку, а сердце его надсажалось: «А вдруг река тронется и перечеркнет, раздавит коней, сомкнет ледяные берега?»

Как только Алешка выгнал жеребчика на берег, Макарий Афанасьев приподнес ему рубаху и меховую разлетайку.

– Надевай, вояка!

А Соколик наставлял:

– Не стой на месте, побегай, а то «петуха» отморозишь. Чем перед Клавкой оправдаюсь?

Последние волокуши с седлами уже были переправлены, последние кони выходили на берег, вздрагивая и стряхивая с себя воду.

– Не давать коню стоять, греть его!

И тут раздался глухой звук, будто под ногой зашевелился берег – и сомкнулась полынья, не стало водной полосы на реке. Все замерли – так быстро все произошло.

– Смотри, Павел, тронулась река.

– Слава тебе Господи! – командир присел на землю. А отец Никита высоко над головой поднял Крест Животворящий.

Отряд правил обоз, казаки запрягали и седлали коней в приподнятом настроении. Когда Савелий Пряхин стал грузить якорь на волокушу, Скалозуб сказал:

– Да брось ты его, Савелий. Скуешь, была бы голова.

– Нужную вещь нельзя бросать, – поддержал Савелия Терентий – мастер по дереву. Моряки-то знают толк в якоре. Был такой случай. Как-то чиновники попросили снизить цену на поделку кочей. И что вы думаете? Как ни вертели, ни крутили – не смогли убрать ни гвоздя, ни паруса. Решили облегчить якоря. И в глаза не бросается… Однако вышли в море с облегченными якорями. Заставила нужда – бросили якоря, а они не держат… Разметало флот, унесло его в морскую ледяную пучину.

Командир и не дослушал, махнул рукой, дескать, забирайте.

Как только отошли, десятник решил, что самое время послать Соколика посмотреть, где же сыновья Ачара.

– Евлампий, сбегал бы ты за братьями.

– Не рано ли? – засомневался Артем Карпогоров. – Здесь нет оленьих пастбищ, на бурятскую сторону тунгусы не пойдут. Думаю, тунгусы ушли окружным путем на реку. А нам в лучшем случае предстоит одолеть путь в два с половиной-три дня.

– Тонгусов надо отыскать, у них наше оружие, – настаивал командир.

– Не меняет дело, – не соглашался Артем. – До прибрежного леса идти еще двое суток. Там проходит речка Чува. В летнюю пору воды в ней – курице по колено, но когда паводок – лучше не попадать в ее поток, который идет через степь и прибрежный лес к Ангаре. Хорошо бы нам успеть пройти по ее руслу до паводка. Я пошлю с Евлампием Ярославку, он хорошо знает эти места и поможет отыскать тунгусов.

– Если так, ты согласен, Евлампий?

– Ладно, если Ярославка не против, – улыбнулся Соколик.

Резучий снег «доедал» сапоги воинов. Угадывая след в след, отряд растянулся строчкой. Командир с Артемом Карпогоровым шел в голове хода. Соколик же придержал своего коня, чтобы быть заключающим.

«Почему командир так настойчив в поиске оленьего волока, – размышлял Соколик, – и именно в данный момент? Может быть, торопится перейти Ангару да так, чтобы заранее подтянуть переправу? – Но больше его убеждал Артем. – Да, знает он округу, толковый мужик… Вот сына посылает со мной».

Соколик привык сопоставлять события. В памяти застрял побег Джамбы. Отряд идет по его земле, все может быть, удобный случай – напасть.

Издали казаки увидели на бугре шалаш, около него – вершинник для костра. Подвернули. Поставили коней на ночную кормежку.

Гаврила Прончатов стал выдавать кашеварам дрова, и, как всегда, Скалозуб не упустил момента почесать язык.

– Ты пошто, Гаврюха, столько мне наворотил поленьев, разве что за счет Кузьки Фролова, казака некудышного?

Кузьма стоял тут же рядом, щерился крепкими зубами, не оттаял еще от тяжелого хода, чтобы поддержать никчемный разговор.

– Не шеперься, Скалозуб! Забирай дрова и уматывай.

– Стоп, на тебе… Не уйду. Теперь и не проси, Гаврилка. Может, еще на реке – уважил бы тебя.

Казаки, слыша затею, подходили.

– Ты меня, Гаврила Прончатов, звал на крестины? Я что тебе сказал?

Казаки знали Прончатова как степенного человека, не женатого. И откуда у Скалозуба навет выискался?

– Ты вали… пока я тебя… – покачал в руках жердь Гаврила.

– Ну вот, казаки, воины славные, чего не втемяшится «воеводе» нашему великому Гавриле Прончатову?! На троне изводить казачество! Пусть лучше убьет, сносительнее моему сердцу, чем о его жинке томиться будущему сотнику Скалозубу… Рассудите, братцы, из-за разжиги дров так всегда и бывает – в народе война…

Скалозуб под хохот казаков сгреб дрова.

Когда отряд уже укладывался на ночлег, а казаки допевали свои песни, Соколик нашел Ярославку, конечно, среди собак у волокуши.

– Я кормил, дядя начальник Соколик, собачек… И тятеньке наказал кормить, когда нас не станет.

– Вот и славно, – отозвался Соколик, – спи. – «Значит, Артем обговорил с сыном поход».

Павел Кокоулин лежал на кошме, прикрыв ноги меховым одеяльцем. Выкинул из-под головы седло:

– Седай, Евлампий.

– Я не хотел тебя тревожить… Утром до свету уходим, так лучше теперь сказать.

– Так говори, «свояк» мой разлюбезный.

– Завтра к ночи можно выйти к большой реке, но на наших конях не разбежишься. Не оставайтесь на ночевку в лесу, не заходите в него.

– Ты чо, Евлампий, леса испугался? Медвежатник! – сел на задницу командир. Соколик рассмеялся, опускаясь на седло.

– И в лесе дело! А пуще всего в проране речки Чувы, Павел Васильевич. Из-за стволов лесин пулять стрелы в «щель» с отвесных берегов – куда как лучше… А вы и не развернетесь конницей, и стрелять в небо – смысла нет. Вот я к чему. По темну оставайся в степи.

– Ты мне, Евлампий, найди оружие… тунгусов.

– Понял, Паша, – поднялся с седла Соколик.

Ночью легкий морозец лишь подстеклил след и обочины хода. Соколик, не дожидаясь рассвета, собрал свой походный вьючок: легкий чумик, козье одеяльце, пару белья опойкового, мешочек мясной муки, соль в кисете, котелок, кружку, ложку (свою Соколик не носил за голенищем). Вяленый ленок, копченый кус мяса были в подсумке, топор в чехле за седлом, само собой, пищаль, тесак работы мангазейского мастера. Лук со стрелами был при седле – по привычке с давних времен. Приготовил и сидение под Ярославку, пошел будить «связчика». Только дотронулся до него…

– Обуваюсь, дядя начальник Соколик.

– Ну, ну, одному и у каши не споро. Подходи к моему Савраске.

И вот уже Ярославка с котомкой и с луком около коня Соколика.

– А это зачем? – потрогал головку лука Соколик.

– На то волку зубы, чтобы кормиться.

Соколик уставился на парня.

– Кто сказывал?

– Маманя говорила: зайца ноги носят, волка зубы кормят, лису хвост бережет.

– Славно сказано.

– Дядя начальник Соколик!

– Погоди, Ярослав, ты что меня все начальником величаешь? Теперь ты мой начальник, – усмехнулся Соколик, – Ярослав Артемович. Командир отряда Кокоулин, десятник, рапорт дал… А ты чего задумался, бывалый охотник?

– Мне он не говорил…

– Не говорил, так скажет. Давай свой вьюк.

– Тогда конем править буду я, а ты дядя Соколик, на круп за меня садись.

– Согласен! Разве только не по ноге стремена.

Ярославка взглянул на седло:

– Оставить конницу. Поехали!

Соколик вскинулся в седло, подал руку Ярославке, тот невесомо поднялся на круп. И конь, набирая шаг, ушел в отсвечивающую степь.

Подъем отряда, как обычно, был несуетлив. Кашевары на скупом огне готовили кандер, растапливали снег на умывание. Собственно, умывания как такового и не было: кто глаз смочит из ладошки да кто руки сполоснет, подолом рубахи промокнет – и за ложку.

Кони уже готовы к походу: заботами конюхов накормлены, напоены. Поели казаки, оседлали коней и ждут голос десятника.

Артем Карпогоров теперь под рукой командира. Он один, кроме, конечно, десятника, знал, что Соколик ушел, да никто его и не спохватился – не было причины.

Сегодня пораньше обычного прокатилась команда: «Пошел! Не растягиваться! Держать ход!»

Отец Никита с вьюками на плече достиг командира.

– Павел Васильевич, дозволь с крещеных бурят потаски снять.

– Кто разрешил надеть?

– Кузьма Фролов нонче правит челядью инородной.

Как только перевалили на бурятскую сторону с тунгусской земли, Карпогоров сказал Кузьме:

– Ну а теперь пусть аманата-тайши и того, кто там с ним еще, примкнут к якорному кольцу, а с крещеных сними «оковы». – Так и сделали.

К полудню расплавленная степь не давала ходкого движения отряду. Ослепительно полыхающий снег с зеркальцами воды не унимался. Утомленные глаза, напитавшиеся белым огнем, просили отдыха. Ноги ослабевали, а душа требовала покоя.

На востоке по ходу отряда зачернела полоса леса.

– Не давай сноровки коню, Ермилка, лечь под вьюком, – казаки услышали зычный голос Скалозуба.

Неторопливый Терентий подсказывал:

– Не пеняй коня очью. Пеняй на свои плечи, возьми с жеребца, видишь – он не может.

– Дядя Терентий, бус наячивается, потому и дресва может глаза застить.

– Хочешь показать себя, прибрать под свою руку коня – знай: конь должен уважать тебя, так ты зыбун преодолевай, чтобы видно было, а не разводи копоть… А ты тешишь людишек.

– Сороку взять – щекотлива, ворону – картава, взять ли, не взять сову-госпожу… Помню, когда дедушка Данила Пермяк оповестил Павла Кокоулина, сына боярского, об условиях борьбы: побьет его казак – отдаст за него любимую дочь свою Марфу, тогда и в казаках спесь спала да и насельники старательно стали готовиться к празднику в крепостице.

– К чему бы ты, Ермилка, вспомнил тот случай?

– На то и упомянул, чтобы путь-дорога непреодолимая не затмила конечную радость. К ней и идем. Если признаться, не было у меня того устремления, чтобы я своего коня прославленного – внука чалого деда Данилы не утешил словом, оттого и не выдает он свою понурость характера.

– Правду говорят: одежда красит человека, а подкова – коня. Стоит набросить седло, будто дорогой гребень воткнули, а подтянул подпругу – и вовсе глаз не отвести.

– Вот и сговорились… – отозвался Терентий.

Тихая степь затаилась, казалось, ни одной живой души в ней нет. Только слышны хлюпы ног в вечернем воздухе. Тлеющими искрами то разгораются, то затухают звезды в этом раздолье воды.

После остановки отряда и еды накоротке Павел поискал глазами Карпогорова, сунул за голенище ложку, чистым голосом спросил:

– Ты бы, Артем, сказал, сколько еще хлебать ногами верст до предела?

Артем привстал с волокуши, услышав в голосе командира настырную тревогу.

– Не в наших ногах дело, Павел Васильевич, кони упадут, а ходу не так уж и много. Считай, мы на берегу.

– Ну дак чо? Дадим малую выстайку коням… Пока съедят по шапке овса… Макарий Афанасьев! Михалев! – выкрикнул десятник.

– Слышу, Павел Васильевич, отсыплю из запаса.

– Гошка, бегите с Алешкой – пусть волокушники не ставят коней, не ослабляют подпруги.

– Ясное дело, – ухватив расторопную мысль командира, казаки подтянули походные ремни.

Артем Карпогоров подступил к десятнику.

– Павел Васильевич, какая нужда на такую утеху сватать полк?

Но командир был занят своими делами и, казалось, не слышал бывалого человека, торопливо давал распоряжения казакам:

– Фрол, замени своего размочаленного скакуна на жеребца Левки Курбатова.

– Дак иноверца брать? Седла не загружать?

– Все как есть оставить, рази доспехи нацепить… Ты чо хотел, Карпогоров?

– Соглядатаев надо бы послать, оглядеть подходы к лесу, воду посмотреть.

– Не робеть! По ходу и справим огляд… Зелье держать сухим!

– По всякому может быть. На что рассчитывать?

– Напором будем брать! Кто умеет сделать весло, тому и река не в раж. Амвросий, с казаками в голову стропались. Полозов с Евсеем – оберегать задний рубеж.

– По-о-шел! По-о-шел! – послышались голоса. – При дороге жить – не надо тужить.

Густо вечерело, но еще хорошо были видны и лошади, и мужики под вьюками.

Павел Кокоулин как только увидел отца Никиту, сразу крикнул ему:

– Возьми фузею. А ты, Ягунов, примкни тайши к якорю.

– От добрых рук ничего не уходит… Ты, Паша, приторочь к своему седлу «беглый огонь», а вьюк отдай мне, – попросил Ягунов. – И неплохо бы приблизить к себе мужика Карпогорова, ночь перехлестнется – не сговаривая, очнет берег…

– И в малом Бог, и в великом, – подошел отец Никита. – Соколика не вижу, – поозирался он. Это был ясный намек о несказанном решении – в ночь идти, не объяснив причину и не оповестив казаков.

Скалозуб тут как тут:

– Ну что ж, попались жучки в боярски ручки!

Павлу и сказать нечего, понял намек казака. А думал, что казаки оценят его решение сделать бросок.

– Но ты не отчаивайся, командир, при потехе будем как надо… – поддержал Скалозуб.

У Павла отлегло от сердца. Он, конечно, не хотел лишиться доверия отряда, поскольку хорошо знал – коллективное решение выполняется с большим усердием и настроением. Вспомнил Соколика. Вот уж кто умел подвести казаков к правильному решению, не скажешь, что советует им, а лишь настраивает на обдумывание. За мудрость и верность и любил Соколика Данила Пермяк, ценил своего толмача.

Павел уже ощутил за словами Ягунова и других казаков недовольство от не совсем продуманного решения. «Что это я как необстрелянный, – упрекнул себя командир, втягиваясь в узкий проход речки. – А воды под ногами немного…»

Над головой томились верхушки деревьев, лишь угадывалась прорезь берегов, но рассмотреть еще что-либо не удавалось. Десятник только подумал о подзорной трубке, как с обочины донесся выстрел. Поторопил коня, но прохода не нашел. Узкий проезд был забит волокушами. Навстречу ему подвернулся ушкуйник Левка.

– Ты куда?

– Командир, постигает нужда. Гошку со Скалозубом одолели иноверцы, прикажи палить.

– Не вижу, кого разить, – выломился из стремян десятник.

– Острастку дай! – и Левка исчез.

Десятник выстрелил, за ним повторили казаки. Аманаты со своими луками упали на землю.

Евлампий Соколик с Ярославкой и с оленьим гуртом, нагруженным казачьим имуществом, вернулся к таможней избе на берег Ангары. И сразу понял – отряд в прибрежном лесу принял бой. Ачир разгрузил вьюки с оленей на своей, тунгусской стороне земли, и не торопился в обратный путь, ждал отца Ачара. На другой день на добрых ездовых оленях прибыл Ачар с дюжиной спешившихся воинов, раскинули костры. Речка уже во всю несла бурный поток, но Соколик с Ярославкой успели перебраться через нее до того, как она показала свой буйный характер.

При встрече с Павлом Соколик и словом не обмолвился о той коварной ночи. Потеряли и казаков, и промышленников, меньше других – ватажников, они более приспособлены к таким условиям боя. Умудрились взять в аманаты иноверцев, но среди них, а также убитых Джамбы не оказалось.

Прежде всего командир решил достроить крепостицу-таможню. Она была сложена из каменных плит, потолок накрыли накатником. Врубили лестницу на второй уступ, наладили бойницы – боевые щели, смастерили башенку для огляда всех четырех сторон.

Нижний придел крепостицы был разгорожен на две половины, в меньшей стояла каменка, на ней – полог, ближе к дверям разместили долбленое корыто под воду для помывки.

Когда Павел с Соколиком рассматривали оценивающе баньку, Левка принялся нахваливать камни:

– Как у нас на Кане – особой жаркости.

– Не даром, Паша, ты бредишь славным Каном, – подгорячил разговор Соколик.

– Истина, дядя Евлампий. Нонче «татарва» наших шилом брила, да на зелье не устояла. Если зуд приспел, сбегаем еще разок, – сплюнул Левка через левое плечо. – Без потехи, что сват без нужды.

– Сказ прост: венички пихтовые на березовой запарке да верхонки каленые, – поежил плечами казак Прончатов, знающий толк в парильном деле. – Крылышки прорастают, спроворить бы баньку, мужики.

Командир с Соколиком поднялись на смотровую полку, где Терентий с мастером по дереву заканчивали бревенчатый пояс второго этажа. Хорошо просматривалась отсюда река – до самого края другого берега. Дальний свет распластанной реки удерживал взор:

– Река не спит…

Соколик понял, к чему Павел сказал это: хода на лед не нашли, глубокие забереги не пустили конную переправу.

– Знаешь, о чем я подумал, Павел? Неплохо бы смотрелась отсюда изба на том берегу.

– Правильно мыслишь, Евлампий, – пораздумав, ответил командир. – И конный двор не помешал бы…

И оба рассмеялись.

– Время к этому идет.

– Согласен, десятник.

Осмотрели внизу перекат: каменные надолбы вскрылись.

– Хода по нему нет, – заключил Павел. – Разве что небольшими лодками. Но ни их, ни плотов нет.

– Зато лес есть, мы уже облюбовали, – подсказал Терентий, – но кони выдохлись из сил.

– А речка-то под боком… На покатах подавать сутунки для плотов, – сказал Соколик.

– Ты, Соколик, где был в ту ночь? Отряд попал под стрелы инородцев. А ведь ты толмач и провожатый, казаки знать хотят, – возвысил голос Прончатов.

Тем временем подошли и казаки, и торговый люд, и ватажники, образовали круг, в молчании застыли, глядя на Соколика. Командир, не торопясь, скинул шапку, расправил плечи и негромко, но так, чтобы его слышали, начал:

– Перед той злополучной ночью я послал Евлампия Соколика найти тунгуса Ачара с упряжкой и подвести их к реке, так как до нее нам оставался один небольшой переход. Моя это вина – я не увидел рысьи шапки, когда надо было… Потери наши большие – три воина полегли, мы потеряли полдюжину коней, двое казаков ранены. Добить бы супостата, но кони наши с побитыми ногами, уставшие… Наше дело – не складывать крыла своего, а поднапрячься – поставить плоты, нагулять конницу, хорошенько осмотреть округу, разведать неприятеля. И даст Бог силы и умения – сотрясем иноверца окаянного, подведем его под высокую руку нашего Российского Государя!

Отряд воодушевленно выдал троекратное: «Ура!»

На высоком берегу сухой речки захоронили погибших казаков, отец Никита отслужил по ним панихиду. Согласно местному обычаю на специальном костре сожгли и павших бурятских воинов. Глядя на могилы казаков, командир вздохнул:

– А ведь этого могло и не быть, не послушал тебя, Евлампий.

– Не тот опытный, кто долго жил, а тот, кто больше ошибок совершил, – ответил Соколик. К нему подбежал вездесущий ушкуйник Сорока.

– Дядя Евлампий, тунгус Ачар притек со своими, просит тебя быть…

– Ну пусть идет к нам.

– Не хочет на бурятскую землю ступать – Ярославка сказывает.

– Так что, Павел Васильевич, уважим обоих? Сходим?

– Пошли.

Ачар сидел на «пеньке», скатанном из шкур. При приближении казаков чуть приподнялся с сидения, чтобы лучше рассмотреть, кто пожаловал. Лицо его было строгим, сосредоточенным. Отряд Ачара из дюжины воинов на боевых учугах расположился подле берегового леса в полном облачении.

– Какая нужда у тебя, Ачар, к командиру отряда? – спросил Соколик, стоя перед тунгусом на расстоянии вытянутой руки.

– У меня нет плохого умысла, Евлампий Соколик, я знаю: ослаблен ход твоего отряда Царинжапом. Река завтра возьмет ход, и вы не успеете одолеть ее. Ниже, за поворотом реки нехоженый перекат; если вы ступите на него, камни потопят всю вашу спиру. Обходить кипучие камни берегом – у тебя нет конницы, тем более что берег режут топкие речки.

Соколик пересказал слова тунгуса, Павел, глядя на Ачара, усмехнулся:

– Будем строить через реку мост.

– Ты чо, Пашка, в своем уме?! – подвернулся Скалозуб. – Не поймут нас тунгусы.

– Ты куда шел, туда и иди, – отмахнулся десятник, а Соколику велел перевести, что открываем ярмарку, в обмен на стеклянные безделушки, бисер заказываем сапоги, а торговые будут менять чайники, котелки и всякое другое на мягкую рухлядь. Соколик от себя еще добавил: «Пойдут также выделанные кожи из спинной части изюбра и сохатого».

Ачар кивал в такт речи Соколика, лицо его расслабилось, он сказал:

– За неделю добудем сапоги-кульмеи. Еще два дня надо на мягкую рухлядь. – Он кивнул головой. И к нему подвели боевого учуга – оленя с притороченным щитом и луком со стрелами.

Ачир неожиданно легко сел в мягкое с орнаментом седло. За ним струйкой распустился его отряд воинов-наездников.

По Чуве к лагуне, где были слышны голоса, неслись бревна для плотов. Здесь их отлавливали, направляли в заводь. Мастер Терентий чалил плот, в помощниках у него был Артем Карпогоров.

– Погоди, Фрол, не вижу Гошки Звягинцева, Шапки рысьей не вижу.

– И взирать нечего, на буграх с Алешкой пасут немощных коняшек.

– Макарий, иди-ка сюда! – увидев торгового около волокуш, позвал десятник. Пока тот, не торопясь, шел, спросил: – Так ты, Фрол, что хотел?

– Терентий волю взял, казаков норкой тычет, мастера строит. Мы, так, плоты вязали распаренным прутом, а Терентий заставляет двойной накат вести с гребями и гнезда по краям для огнемета врубать.

Десятник, кажется, слушал и не слышал казака, рассматривая настил бревен первого ряда.

– Ну а вода уйдет, как выводить флот будешь?

Терентий шапку сдвинул на затылок, обнажив потный большой лоб, всклокоченная его борода топырилась в разные стороны. В руках у него был клеенчатый аршин с черными метками, и он как бы не знал, зачем он ему и куда его деть на этот раз.

– Ну и пусть уйдет вода, ряж срубим, и будет подпор воды.

Соколик вымерял шагами бревно, определял проран реки.

Командир понял, для чего ряж: на сухом месте плоты обсохнут и сподручнее будет для подъема груза.

Подошел Макарий Афанасьев, как всегда ладно смотрящийся – в суконной мерлушке и легких сапогах на сей раз. Кивнув Соколику, все внимание – на командира.

– Что, не расплескались с волокушами? Берега жалко?

– Места не хватило, Павел Васильевич.

– Так пошли за речку, на тунгусскую землю торговую затею ладить. И государеву казну проворить.

– Ясное дело, командир, сходний настил перекинем – и Бог даст ноги…

Командир взъерошил взгляд на Терентия, стоящего как на распутье:

– Сердцем ты, брат, сух. Жалости в тебе нету, Терентий, – и отступил, глядя на Соколика, опустил голос.

– А ты, командир, видел каменный перекат? – спросил Соколик. – Я бегал, посмотрел… Если не угребем плоты до водопада, на веки-вечные плакать твоей Марфуше.

– Знамо, раздергает бревна, сглотнет вода наструг наш. Ты мне, Терентий, головой отвечаешь за переправу. Фрол, выскреби строителей, пусть Терентий возьмет себе в помощники кого пожелает. И не чинить ему ни словом, ни делом сропотства. Пусть сполна творит, что задумал.

– Павел Васильевич! Сколько лесу на пупах ворочать… – приосанился Фрол.

– Сколько надо. Крест наш будем нести с терпением и достоинством.

Казаки не по слухам знали характер Павла Заварзы. Сказал слово командир – так и должно быть, пересуду не подлежит. И только отцу Никите и Соколику было послабление, прислушивался десятник к их мнению. И теперь Павел почувствовал желание увидеть иеромонаха, жив-здоров ли, чем занят… Направляясь к переправе, Павел сразу на бугре различил высокую фигуру в длинной черной рясе отца Никиты, присмотревшись, увидел рядом Гаврилу Прончатова, Савелия Ружникова. Они носили каменные плиты с речки, плотно их укладывали пирамидой в рост человека.

– Это наш долг перед павшими воинами, – объяснял иеромонах подошедшему к ним Павлу. – Сделаем надгробие, впишем их имена. Вот эту широкую плиту, – показал он рукой, – поставим впритык к стенке и на ней зубилом выбьем имена…

– Славное, Божье дело твое, отец Никита. – Стяг бы еще высечь боевого отряда.

– Правильно, – дружно подхватили казаки.

Берегом по укатанной гальке Павел подошел к реке. Вглядываясь в низкий туман, плывущий над рекой, он заговорил с Соколиком о переправе. Его беспокоил противоположный правый берег Ангары:

– Думаю, иноверцы не потеряли намерение напасть на нас, и лучшего места, чем это, не найти. Плоты с зельем – хорошая мишень для их огненных стрел.

Соколик слушал командира, не усугубляя его смятение, хотя знал – находчивость цириков безмерна. Они невидимо могут стелиться по земле, а тем более передвигаться берегом по ходу плотов, выжидая, когда окажутся на расстоянии выстрела от них, тогда уж неожиданно дадут густой прострел. Бывает достаточно одного нападения для поражения противника. Огонь даже из огнемета не дает желаемого результата, а лишь одна короткая заминка на плоту – и можно упустить «флот» на перекат, тогда поражение неотвратимо.

Соколик перебирал в памяти разные случаи, искал для отряда выход и никак не мог прийти к правильному решению. Вспомнил Данилу Пермяка: «Что бы он сделал?» И неожиданно навернулась мысль: на карбасных лодках переправить часть отряда на правый берег, чтобы оберегали переправу. Опять же – малыми силами не переправиться через реку до водопада, и им там делать нечего. Допустить этого никак нельзя. Кто знает, сколькими полками прихлынет неприятель.

Десятник, выжидая, молчал, потом вдруг спросил:

– Сказать нечего? – Соколик промолчал, дескать, так. – Хочу выяснить, Евлампий, сколько хода до ближайшего улуса. Мы полукругом обежали бурятский заслон. С их стороны нет жилья близко.

– На нашей коннице нечего и рисковать, Паша. И без сапог, на голые ноги мало проку идти. – Оба воина призадумались.

Серенький туманец соскользнул ото льда и рассыпался на высоте.

– Краснотал вижу за рекой, – как бы себе сказал Соколик.

– Ни людишек, ни зверья, – вглядывался в тот берег Павел.

С реки опять собрался низкий туман и выстлал луговину за берегом к лесу. От крепостицы нанесло дымком, Павел пошевелил плечами: крылья прорастают. Соколик был в задумчивости, видно, не отступился от нерешенной задачи.

– Река… Тронулась река! Пашка!

– Слышу шумок. Откуда, думаю, треск идет? Вышло так, как тунгус сказал, – восхитился десятник.

Ледяное поле, искрясь, не вмещалось в берега. В прорези льда вода прибывала и прибывала. Прозрачные, зеленые льдины нагромождались одна на другую, со стоном обрывались в отяжелевшую реку. Неслись, искрясь, изворачиваясь в потоке еще вчера сухой речки, вывороченные с корнями деревья. Льдины наползали на берег и, крошась, звеня, рассыпались или, встав напопа, причудливо замирали, поблескивая на солнце начиненной в них галькой и разноцветным плитняком. Река все набирала ход, крепчал и ее голос. Становилось и радостно, и жутковато: а вдруг ей не хватит места и паводок заполонит всю округу, сметет все на своем пути…

Кокоулин оторвал взгляд от реки: «Что это с мужиками, будто браги хватили через край?» Бросили тесать, таскать, высыпали на крутой лоб берега и подбрасывают шапки в небо, словно празднуют победу. А ведь могла быть большая беда: еще вчера казаки искали заход на лед, строили лаги, значит, река не поддалась, не пустила на свое ледяное поле.

Десятник сорвался с места, побежал к крепостице, как на пожар, боясь пропустить что-то очень важное. Он видел ледоход много раз, но остаться спокойным при этом невозможно.

Грохот и звон с переката все нарастал. Вода уже несла все, что попало в ее мощное движение – зароды сена, стайку, бревна от расхлестанной избы… Павел вспомнил, как однажды он видел запряженную в сани лошадь. Бедняжка стояла на льдине спокойно, как ни в чем не бывало, ждала своей трагической участи. Он не мог оторвать от нее глаз и не было сил сделать хоть шаг – ноги словно приковали цепями к ледяному крошеву. От безысходности подумал: «Не смогу ни взять своего коня, ни добраться до несчастной…»

Соколик подошел к стоянке. Плененные в результате последней схватки аманаты со связанными руками сидели на бревнах отдельно друг от друга. По их лицам было видно: они не безучастны к событию на реке. Соколик спросил бурята с косичкой из-под рысьей шапки, решив, что он старший:

– Далеко ли и в какую сторону идти до вашего улуса?

Аманаты, переглянувшись, уставились на Евлампия с явным любопытством. Соколик повторил вопрос. Наконец притушенным голосом начал говорить тот, к кому обратился Соколик:

– Мы не знаем, на чем собираетесь одолевать путь: на хорошем коне – три лунных хода, на плохом, не зная дороги, – и хода не сделать, пока вода не уйдет.

– Кто вас послал воевать с казаками?

– Мы намеревались всего-то освободить нашего тайши. А привел нас Джамба, начальник воинства.

– Так где он теперь? Джамба?

– Он откочевал, будет ждать на другом берегу.

– Сколько у него воинов? – Аманат с косичкой было заикнулся, но осекся, затаился. – Не скажешь?! Не обязательно и знать, – решил Соколик, видя, как Перфилька Сорока бежит от реки.

– Дядя Евлампий, видел бы, как зубастый перелив крошит ледяное поле, – выкрикнул Сорока. Соколик отмахнулся, пошел на переправу. Увидел там Макария.

«Дай ему Бог сил и умения, – подумал Соколик. – Ловко Макарий управляется!»

Выше по течению казаки опускали бревно; как только оно доставало створа его вылавливали и с обоих концов накатывали на «чушку», вода помогала его катить. Затем мужики подхватывали бревно и укладывали на «скамейку» через бурлящий поток Чувы. Четыре бревна в ряд – и готов переход с берега на берег, а для устойчивости бревна засверливали, вгоняли деревянные гвозди, а поперек стелили вершинник. Вот и готов мост!

Казаки тем временем сделали от речки отвод, и течение упало, стихло. Гераська Афанасьев с Шурахой Заломовым на ходких лошадях подтягивали к переходу волокуши, торговые же мужики, наметив товар для обмена, переносили его в сумах по накатнику через речку и укладывали на береговые стеллажи.

– Евлампий Соколик, иноверцы просят позволить им достать из речки махан.

– Так и пусть! В чем несогласие?

– Скалозуб говорит: «От махана иноземец завзбрыкивает…»

– В ратном деле свычны – так хватит умения ладить с пленными.

– Все зависит, Соколик, от жалованья, хлеба, соли и зелья. – Важно верстать в казачью службу людей, которые бы из пищалей стрелять были горазды.

– Ты что, Скалозуб, никак полковой смотр собрался принимать?

– Волокушники в помощь ватажникам несут охранную службу, так я им внушаю, что пищали и мушкеты однозарядные – тяжелые. Заряжаемое через дуло фитильное оружие требует навыков, а поскольку зелье и свинец выдается в качестве жалования, то и спрос на казака особый. Так палите в цель, не прикрывая глаз, – за свой счет. И что ты думаешь? У торговых людей да и у промышленников достаточно под рукой своего зелья для этих целей.

Соколик рассмеялся, взбодрились и стоящие рядом людишки.

– Еще Данила Пермяк, – задумчиво начал Евлампий, – своим ушкуйникам жаловал и сабельки, и пистоли, раздавал и добытый провиант. А луки и копья, куяки и шлемы не велел выбрасывать. Учил и учил свой народец стрелять, не жалея на это дорогого зелья. Ножи, топоры наказывал всегда держать под рукой. Торговые и промышленные людишки хорошо знали: из канской крепостицы люди отправлялись в походы, приобретая все необходимое для этого за свой счет. С конским заводом с сбруей, седлом они платили до сорока рублей, с полным заводом – платьем, обувкой уходило до ста рублей, не считая сабельки и пистоля. И нередко человеку приходилось занимать деньги на кабальных условиях. Должиться у торговых людей было свычно, правда, ватажники Данилы Пермяка все необходимое, как правило, имели у себя: и оружие, и сабельки, и пистоли, и даже огнеметы, каких иной раз не было у государственного войска. Зелье и свинец прикупали, но на редкий случай. Все зависело от похода. Захватив в бою у иноземцев мягкую рухлядь и аманатов, ватажники выменивали их у торговых людишек на оружие, зелье, свинец и дорогое платье для своих насельников.

– А вот нам, служилым, потуже приходится затягивать пояса, – встрял Скалозуб, – по много лет мы не получаем своего жалования и даже удачные походы едва позволяют нам сводить концы с концами.

– Ну что, казаки, разговоры разговорами, а что там у вас со сторожевыми гнездами? Скалозуб, как далеко от стоянки ты их расположил? Есть ли передвижение цириков или еще кого?

– Разузнать не удалось. Куда подевались эти иноземцы-налетчики?! После убойной ночи с рассветом мы побегали по округе, но и признаков живого не нашли. Аманаты молчат. Командир велел мне помочь нашим попыхать из пищалей.

– Хорошее дело – навыки, – сказал Соколик, всматриваясь в проран Чувы до самого леса.

Весь берег был занят отрядом. На отшибе, у Ангары, высилась достроенная смотровая башенка крепостицы. Река теперь спокойно несла свой изломанный лед, однотонно шурша.

У связки плотов в широкой лагуне несуетно работали люди. На мостике стоял Терентий и, якобы, смотрел на связку верхнего яруса плота, а видел всех и каждого в отдельности.

– Я те, Левка, пристегну глаза… Куда комель завалил? – гремел голос Терентия на ушкуйника с Кана. Тот в оправдание кричал:

– Топор не тешет!

– Я те поогрызаюсь… Ухи оторву. Не топор – мастер тешет.

– Не силою дерутся – умением, – вставил Соколик.

– Ныне много грамотных, – Терентий как бы только что увидел Соколика, уставился на него. – Посмотри, как поделку прошел топором, будто куры набродили…

– Дядя Евлампий, оборзел Терентий, где только видано: на плот бревно гнали строганым.

– Ты что, белены объелся, теши, не вертись, – вздернулся Терентий. – Убью охламона и отвечать не стану.

– Не мной сказано, – согласился с мастером Соколик, – не игла шьет, а руки. Ты что замыслил, Терентий, выносные греби ставить?

– А как бы ты хотел? Чем нахаживать ход судна? Нос вострить и корму узить, чтобы не тянула под себя вал?

Евлампий прикинул: «Пожалуй, прав Терентий».

– Не упустил время? – заикнулся Соколик.

– Упустим плоты на перекат – на камень – вот в чем дело. Не гонкой волка бьют.

– Правду говорят: ремесло пить, есть не просит… – рассудил Соколик. – А для огнеметов устойчивые гнезда думаешь ставить, Терентий?

– А то. С носа и с кормы врубим стопы на гнезда, а для огляда, повыше – настил, чтобы палить удобно было.

– Тогда надо и карнизик навесить от стрел, – как бы оценил Соколик ответ мастерового.

– Сробим и гребенку – улавливать огненные стрелы. Мы на Кане в кочах врезали заслон.

– Вот и куется меч непобедимого воинства государева.

Соколик направился посмотреть сторожевые гнезда ватажников. Увидел на подходе к ним командира, подвернул к нему, ступая по хрусткой гальке. Из-за зубчатой гривастой горы за рекой вылупился золотой слиток луны, он упал на склон, достал реку и ушел за тучу. На этой стороне реки лес зардел сполохом холодного света, а из глубины его тут же нагрянула серая темь и сразу поглотила на бугре коней.

– Евлампий! – услышал Соколик голос из-за спины. К нему торопился казак Евсей Горюнов. – Мы договорились с Павлом убрать зелье в крепостицу.

– Надо ли?! Пусть, как всегда, казаки несут службу.

– Иван Кулагин нонче бдит, Ермил Тарасов на сменке… Чо еще?

– Ну рази так… – Горюнов отошел, а Соколик спросил подошедшего командира: – Ты что, Паша, задумал?

– Так и не было задумки. Разговор был на первый пар попасть. И ты стяги, Евлампий, я кромкой обегу елань и буду…

Сколько помнит Павел – весна всегда наполняла его каким-то живым внутренним теплом, ни на что не похожим. Он видел: природа творит чудеса не только с ним – букашки-букарашки ищут встречи, воробьи лесные по другому ведут себя, вода располонилась, щепка на щепку лезет. Что творит мир! И сладостно, и тревожно, и не знаешь, за что взяться, к чему приступиться.

«Отчего так щемит сердце?» – размышлял Павел, сидя на камне у реки. Его плечи были выдвинуты вперед, и он был похож на случайно занесенного сюда глухаря. Струящийся ветерок трепал его молодую окладистую бородку и волосы, спадающие к плечам. Время от времени он поднимал светлые глаза и вздрагивал от резкого неожиданного щелчка лопающегося льда на посиневшей реке.

«Вот такие дела, Марфуша, – с безысходной грустью сказал он вслух, как бы утешая себя и жену свою молодую: – Ведь все идет, как надо: вот мы уже и на Верхней Тунгуске, лучшего и не ждали, а зовут здесь эту реку веселым и звонким именем Ангара. Стоим мы на берегу, ожидая переправы, и я выбрал время побыть с тобой, моей голубушкой, наедине. И не думал, что так буду грустить по тебе и молить Бога хоть на минутку увидеть тебя. И вся прежняя жизнь с родителями моими на далекой родине как-то отодвинулась, отдалилась. Хотел было попечалиться отцу Никите, но потом передумал – не пристало десятнику, голове отряда воинов, вести такие разговоры. А Соколик – тот и без слов видит, понимает меня. И я ценю его дружбу душевную, бывало, посидим, помолчим – разойдемся, а на душе легче».

Павел Кокоулин поднялся с прибрежного камня, напружинил тело и пошел в сторону возведенной крепостицы. Берег узкой полоской был вымощен отшлифованным водой камнем, кое-где в щелях виднелись пучки прошлогоднего дикого лука, сникшего и порыжевшего. Берега Чувы залепила цветущая верба, низко склонив свои ветви к воде. «Еще вчера и верба не светилась, и воды не было, а смотри-ка нынче, – удивился Павел, – почки набухают, не спросясь командира, – и душа его затрепетала. Он поднял голову: – Какая густая и прозрачная синева, кажется, дотянись рукой – зазвенит».

– Вот и Соколик! На первый парок кличут… И по костям трепет идет – веничка просят. Из всего отряда самые запасливые – ватажники, у них веники из пихты на березовых почках запарены… Сами ноги добавляют ход.

В тайге снег осел до основания, и вдруг стало подмораживать. Мокрый наст хорошо держал собак, но не давал хода коню. Кто-то из охотников опытным глазом увидел: мелькнул олень или сохатый прошел. Ватажники всполошились:

– Дядя Евлампий, собачек возьмем?!

– Берите. И Сороку и еще кто охоч до этого дела – забирай всех. Зима никак не поймет, что не она хозяйка мая месяца… Не забудь мокроступы взять.

– Куда без них… И луки тугие с нами.

– Вот и ладно. А… да – заходите через лес и гоните к реке.

Берегом Чувы ватажники обошли лес, на склоне схода в ельнике собаки подняли сохатого, по лаю определили – держат зверя. Слава Богу, луна освещает ход. Скрадывают Гошка Звягинцев с Алешкой Гнеушевым, наугад стоят стрелки по заходу. Ни треска сучка, ни скола наста, только и всего – настырнее лай. И вот собаки свернули лай на рык, в морозной ночи хорошо слышно довольное, победное томление. И все стихло. Где-то бурхатил ручей да филин одиноко квасил окриком прибрежный лес.

Стрелки-ватажники подошли, когда свежевали убоину. Скоро справились, разделали зверя, мясо уложили на поняги, взяли на сцепку собак и, поспешая, направились в крепостицу.

К полуночи охотники враз заметили, что луна ушла.

– Смотри, Гошка, – сказал Алексей, – похоже, северное сияние идет. Вот уж и пламенные столбы встают из-за горизонта.

Разветвляясь, столбы заполоняли багрянцем холодное темное с трех сторон небо, над землей они рушились, рассыпая снопы удивительного живого огня, горящего лазурью, и отбеливали снега. Пламя накалялось в вышине светлой синевой и снова расходилось, занимая небо. Достигнув высоты, столбы снова рассыпались лучистой, а то и перистой затеей, они скрадывали край холодного неба, рассвечивая его от земли. Густея, свет метался, заполняя небо радужным, бурливым многоцветным огнем. И вот перед ватажниками из-за дальней кедровой горы высветились макушки деревьев. Вышло яркое солнце. Оно разбросало метлицу по берегу, и на этот свет стали слетаться метляки. Блеснув росою, молодая зелень засветилась, запереливалась каплями воды. Что уж говорить – в рассветных лучах порхают перепела, как просто и как счастливо.

Казаки уж было притупили осторожность, дали послабление душе. Лишь острое чутье Соколика и лай собак, оповестивших зазывным голосом о приближении каких-то людей, насторожило служилых.

Перфилька Сорока тронул за плечо Соколика, сидевшего на кормовом весле:

– Дядя Евлампий, глянь, вон как высыпали из леса на берег наездники на оленях. Видно, Ачар притек.

– Так и чо?! – толмач уже заметил их. – Оповести Макария, он знает, что делать, да сказывай командиру быть при полных доспехах.

Евлампий и Ачар встретились, как старые друзья, коснувшись плечом друг друга по тунгусскому обычаю, присели на шкуры белых оленей. Вскоре и чай, крепкий, душистый, был налит в дорогие пиалы. Тунгус поинтересовался:

– Здоровы ли ваши воины, сытно ли они живут, Евлампий? Нет ли потерь в конях?

– Слава Богу нашему Иисусу Христу! Все он дает нам по своему промышлению и на пользу нам. Рад видеть тебя в добром здравии. Славное стадо у тебя, не притомились ли твои олени за столь долгий путь?

При этих словах тунгус склонил голову и остался на какое-то время безучастным ко всему.

Подошел командир, поприветствовал гостя. Гошка Звягинцев остался стоять за спиной десятника. Кокоулин сразу спросил:

– Чем обрадуешь, славный охотник Ачар?

Опытный толмач сотворил из этих слов целый разговор: сначала спросил, как удалось Ачару за столь короткий срок преодолеть такие расстояния. Затем отметил, что только у таких людей, как Ачар, жизнь богата значительными событиями и полным шагом она ведет к успеху.

Ачар согласно покивал и тут же озаботился, глядя на Соколика:

– Старательный командир не понимает, что здесь происходит, – тихо произнес он.

– Что ты имеешь сказать? – поторопил его Соколик.

– Сгинет отряд на переправе…

– То есть как? – встрепенулся Соколик.

Десятник, наблюдая за их разговором, почувствовал: негладко «стружит» словами тунгус.

– В чем дело?! – Переговорщики не спешили с ответом. – Так скажи тунгусу: отряд и без снасти встречь воды проплывет. Сапоги обещанные он доставил?

– Корень учения горек, да плод его сладок, – говаривал Данила Пермяк.

– Дак, пусть и раскинет тунгус свою науку!

Соколик перевел. Ачар не торопился с ответом, будучи раздосадован необдуманностью слов командира. И все же он как бы предупредил:

– Перекат раздергает плот. И нет такой силы, чтобы устоять дереву на камнях. Течение реки с того берега наваливает ход воды на наш. И веслу, и гребям не достать силы одолеть воду.

– Ну и как нам быть? – будто себя спросил Соколик.

Тунгус пошевелил прутиком в костерке. Бледные искры скользнули с углей и невесомо, бесцветно ушли в небо.

– Берег на той стороне реки – не моя земля. Чуткое сердце слышит: воины Царинжапа ждут войны. Моим берегом могли бы обойти порог реки, но я уже говорил: ваша конница не способна идти… Однако надо ждать или частями на легких лодках переправляться – уйдет время до середины лета. Наш великий вождь Крылась не хочет войны с бурятами. И потому вам решать, как действовать.

Дослушав пересказ Соколика, десятник насторожился:

– Сажают в печь хлебы, как пышки, а вынимают, как крышки? Что знает тунгус о наших воинах? – вспылил ни с чего командир.

– Баба пекла пироги на дрожжах, а вынимала их на вожжах, – развел руками Соколик.

– Ты, Евлампий, разговаривай с тунгусом, а я пойду погляжу перекат, а то у меня селезенка колготит на этого Ачара. Что он о себе думает? Изображает из себя хана.

Десятник, как понял Соколик, был раздосадован словами Ачара, что воду они не одолеют. Что ж, оставаться на этом берегу до нового рекостава? Соколик подумал: «Пусть остынет Павел. Раздором делу не поможешь».

От Ачара не ушло настроение русского командира, он искренно хотел помочь отряду, но не знал, как это сделать. Соколик с Ачаром переговорили о многих приемах при переправе, у тунгуса был большой опыт в этом деле, но толкового решения все не находилось. Здесь был особый случай – большая полноводная река и объемный груз.

– Ачар, а если плот подтягивать с бурятского берега?.. Однако и чалок таких нет.

Ачар призадумался.

– Чалки – полбеды. Да вот земля на той стороне не наша. Все может случиться. Я ведь не первый раз встречаюсь с русским воинством! Мой отец – хан тунгусов Санги. Старший его брат, мой дядя Крылась, теперь за отца управляет нашим народом, а я – хозяин ленских земель и Верхней Тунгуски. Отец мой сговорился с бурятским ханом Куршумом не воевать, определились и с землями.

Разговор был обстоятельным и долгим. Ачар рассказал, кто проходил из русских его земли, с кем из них встречался, как они одолевали путь через реки, волоком, что было в этих людях достойного, а что неправедного.

На вечерней зорьке вернулся с переката Павел. Соколик сразу ему сказал:

– А ты, Павел Васильевич, и впрямь не ошибся: Ачар – хан, мы на его земле стоим.

– Что он не рядовой тунгус – я понял сразу: и потому, как к нему относятся его воины и как он ими повелевает. Да и говорит он и действует по-другому. Ну да ладно. Евлампий, о чем тебе поведал тунгус? О Ваське Бугре мы знаем – бывал он на великой реке.

– Об этом и Карпогоров сказывал.

– Погоди, Паша, Васька ведь не прошел через порог…

– Похоже, – с глубоким вздохом подтвердил Кокоулин. – Я видел этот порог.

– Ну так вот: в 1629 году Васька Бугор через Илимский волок достиг Чаи, но по притоку этой реки дальше идти не решился, а вернулся берегом Ангары, подошел сюда, но и порог не смог одолеть. Оставил свои пожитки у тунгусов, а Ачар сопроводил его на своих оленях на великую реку. Год спустя в 1630, когда умер воевода Хрипунов, атаман Иван Галкин тоже ограничился посещением Куты – левого притока средней Лены. Ему при всей его воинственности Ачар не захотел помогать, видно, не понравился он Ачару. А вот о Петре Бекетове он вспоминал с уважением. Енисейский казачий отряд сотника Бекетова пришел на Лену в 1632 году. В этом же году он заложил на берегу Лены Якутский острог. А встретился Ачар с Бекетовым на большом тунгусском празднике, организованном братом Ачара. Вот такая, Паша, обширная землица, так что Ачар знает, какими дорогами идут наши казаки на Лену. Когда Ачар гостил у брата, на Вилюе-реке (это было в 1633 году), отряд казаков Постникова и Иванова привел в русское подданство племена эвенов. Когда он вернулся на свои земли, узнал, что здесь был Данила Пермяк. Побитый ленскими якутами, он ушел своим же тесом, по которому идем сейчас и мы, Паша. Ачар знает, что Данила оставил на верхней Лене Фому Пермякова и что тот ведет войну с ханом Куршумом.

Павел Кокоулин был удивлен познаниями Ачара, подумал: «Не иначе у него ум как у государственного чиновника, простой тунгус не может знать столько и разбираться в делах, не подвластных рядовому человеку».

Вопрос десятника не удивил Ачара:

– Я из рода верхних рек – ленских тунгусов, – с достоинством ответил Ачар. – Мой отец, хозяин нашего рода, воевал с бурятским ханом по имени Куршум. Он стоял по берегу притоки Лены, в устье Анги. С восточной стороны она впадает в великую реку, а дальше – Куленга, всего день перехода. Это самые удобные места для проживания: привольные луга, степь, горы. Здесь и была война.

– Погоди, – прервал разговор командир, – разберемся, что вы привезли на обмен, а потом посидим за чаем. Гошка! Крикни Макария.

Гошка из-за спины десятника исчез, а Ачар велел показать обувь, которую заказали казаки. Видно, это больше всего на сей момент заботило командира. Он обратил внимание на амуницию тунгусских воинов – пристегнутые ножи, нагрудники и надспинники для защиты от стрел, боевое оружие – луки, копья прикреплены к оленям.

Сапоги из кожи оленьих лап тунгусы уже разложили перед десятником. Они были на крепкой подошве из хребта изюбра или сохатого. Павел взял пару, повертел в руках, прикинул:

– Смотри, Соколик, исполнение…

– Гляди – не гляди, добрый мастер с запасом шьет. Ценно – швы на сухожильной «дратве», они сырость не пропустят.

– Не дорого, что красного золота, а дорого, что доброго мастерства, говорят у нас на Мезени.

Тем временем Ачар подал знак и тунгусы на вытянутых руках приподнесли кисеты. Ачар раздернул вязки и сказал:

– Великий наш воин хан Крылась просит славного казака Павла Кокоулина принять в дар дружбы поминки малые.

Рядом стоящие воины склонили головы, выпрямились лишь тогда, когда командир взял весомые кисеты.

– Макарий! – позвал командир приказчика знатного московского купца.

Афанасьев неторопкой поступью вышел, склонив красивую голову, приготовился слушать.

– Открой ярмарку, Макарий, да не скупись, но рядись, чтоб и урону не было, а был бы толк. Не забудь и про утеху для нашего молодцеватого отряда казаков.

– Милости просим, – сделал поклон Макарий и показал рукой на берег Чувы.

И тогда Ачар поднял руку: с подлесной стороны по берегу двинулись вьючные олени. Макарий было направился в сторону торгов, но Павел остановил его.

– Макарий Афанасьев, пошли-ка твоего Гераську – пусть на ковре будет хороший чай, табак и еще там что… Пусть не скупится, не скрывает талант, чтобы потом не пенять ему. К тому же – забери кисеты, Фрол внесет в книгу подношения. Ступай.

На левом берегу Чувы на стеллажах из бревен торговые и промышленные люди уже раскладывали товары. Макарий взял толмачом Ярославку, пока Соколик будет занят с гостем. Шустрый и толковый мальчик сразу же стал помогать Артему Карпогорову, который определял, где сподручнее держать чайную посуду, самовары, как поставить железные котлы. Не оставались безучастными к торговому делу и казаки, а вот ватажникам нечего было на торг предложить, так они с удовольствием были на подхвате под рукой Гераськи. Помощнику Афанасия вроде бы и не хотелось расставаться со своим товаром – сколько верст он намял понягами спины, но и оставлять не резон. В угоду меняльщика неназойливо выкладывал на обмен нужную вещь. Топоры, секиры как бы припрятывал «под прилавок», чтобы не бросались в глаза. Пока насмотрится меняльщик – сговорятся, тогда и появится еще более нужный товар. И уж никак из рук не выпустить!

На самом видном месте, вроде ненароком, для зазыва на чайтанах и шелках затейливо рассыпаны украшения из стекла: тут и колокольцы – кутазы и шаркуны звонкие, и бусы, и бисер. Играет на солнце и красная медь котлов, и медь зеленая плоских блюд. Наособицу иголки разных величин, ножи мангазейских мастеров с нужными прицепами и ножнями. Подальше от всего, на самом краю стеллажа – сажен десять сетей неводных, на конце бревна опущено с полпуда прядева… Одним словом, расклад товара имеет определенную силу воздействия – увеличивает спрос, создает настроение. Да еще если купец-продавец умеет увлечь, показать меняле товар, без приварка не останется.

Для тунгусов торг – праздник. И одеты они, как подобает на этот случай. Когда впервые человек попадает на ярмарку – сразу видно: ходит – и рот до ушей. Тунгусы ставят свои мешки с мягкой рухлядью, товар против товара. И торг начался.

– Баш на баш, что в придачу дашь?.. – толмачит Ярославка под рукой Макария.

Торговец отделяет товар из кучи и кладет его на маленькую кучку, покупатель-тунгус в свою очередь выкладывает пластины соболя, шкуры лисы, выдры из мешка и кладет на свою кучку. Если русский просит добавить – тунгус не возражает. Обмен состоялся в том случае, если тунгус держит одну руку на своем товаре, другую – на привозном, иноземном. А товара у тунгусов много. Кроме шкур, нарядные кухлянки, одеяльца из меха – легкие, теплые, двусторонние, пошив – хоть «в ухо» продерни; рукавицы с прорезью для удобства из опойка выщипанной выдры на подкладке. Есть и шапки из меха рыси.

– Эка невидаль! Не было сговора, на что мне шапка? На ноги беру носки, – а из мешка своего Алешка Гнеушев кладет на заячий носок сережку с красным стеклянным камешком, подаренную ему Гераськой еще в бурятском улусе. Тунгус пробует ее на зуб и не знает, куда привесить.

– Эх ма! Туземец – голова твоя луковая, – берет Алешка из рук молодого тунгуса сережку и цепляет ее в ухо стоящей рядом молодой женщине, щелкает языком, улыбается во весь рот. Тунгус не понимает, отчего такая радость. Алешка зовет Ярославку, тот подходит, смотрит со значительным видом.

– Скажи меняле, Ярославка, пусть он выложит свой товар за мою вещь. Сколько он даст в честь хорошенькой барышни, а то куплю у «тайши» враз его возлюбленную.

Ярославка толмачит, а тунгус начинает выкладывать горкой свой товар.

– Хватит! – останавливает Алешка тунгуса.

– А это зачем? – откинул он вышитую по коже пластину.

Тунгус не может понять ватажника.

– Ярославка, иди сюда! – позвал парня Алешка.

Ярославка оставил Артема Карпогорова с отцом Никитой и, рассмотрев покупки Алешки, расспросил тунгуса о пластине.

– У торговых людей все зависит от того, как сговориться, на этот раз он пожелал тебе, Алеша, дать в знак признательности добрый поминок – изображение своего стойбища на сырой коже.

– Другое дело, – положил руку Гнеушев на плечо Ярославки и велел принести от Гераськи щепоть табака, чтобы набить трубку туземца. – Нет, погоди, Ярославка, тебе нравится эта пластина?

– Здорово сделано!

– Так она теперь твоя, Ярославка.

Широкая улыбка расплылась на лице парнишки, и он сорвался с места за табаком.

Торговля на берегу шла не сказать что бойко, но, по словам Афанасьева, довольно сносно. На соль, табак и чай в плитках был спрос наравне с медными котлами. И на обмене не скупились, и на прикуп, и баш на баш – хорошо получалось с придачей. Самое, пожалуй, наглядное событие – торги у «полок» с украшениями. Здесь собрались почти все менялы Ачара. Примеривали стеклянные подвески и на шапки женщинам, и на грудь мужчинам, за мелкий искрящийся бисер выкладывали и мягкую рухлядь, не скупясь и радостно.

Для отряда сапоги обошлись совсем в небольшую толику. Командир настоял, чтобы Ачар взял еще в поминок: железные стрелы, топор, три фунта соли, табаку пакушу да чаю плитку фабрики купца Алексеева. Кокоулин втайне надеялся склонить Ачара на переправу отряда через Ангару, но хан был непреклонен. Вечером за чаем он опять изложил свою позицию. И Царинжапа уже нет на этом свете, однако и сын его, и братья, и народ не должны нарушать данное слово жить в мире.

Павел Кокоулин не стал настаивать, не было смысла.

– Зачем щуку за камень заводить? – поддерживал десятника Соколик.

– Поросенок только на блюде не хрюкает, – согласно покивал головой Павел.

Так и разошлись по-хорошему два воина – Павел Кокоулин и хан Ачар, хозяин обширных земель.

Еще долго поздним вечером обсуждали отрядники прошедшие торги. Большая часть выменянного пошла в общий котел по предложению казаков.

– Долго журавль летает, а мозолей не натирает, – сказал кто-то из казаков.

– Чего Бог не дал, того за деньги не купишь, – откликнулся отец Никита.

Свое дело поспело, за топоры да строить плоты – решил круг казаков.

Павел сидел на колодине, разгоряченный разговорами. Сырость студила его плечи, колковатый холодный сырой туман белесо сползал с редкого льда на реке. Берег был пуст, только осыпающийся лед нарушал тишину. «Смотри куда я упорол», – поозирался он на Чуву, где виднелся местный народец да зажигались редкие неяркие костры. Командир встал, пристально вгляделся в чуть шевелящиеся черные стебли сурепицы, на которые падал слабый отсвет, словно хотел заглянуть в завтрашний день.

– Дяденька начальник Павел Васильевич, – вдруг как бы ожил Ярославка.

– Чо тебе?

– Посмотри, где я?!

Десятник крутнулся на месте, но не увидел мальца, засмеялся.

– Вроде здесь был – по голосу. Теперь не вижу.

И перед ним в трех шагах шевельнулась кучка сплавника, и Ярославка вновь возник.

– Ну и что за игра?!

– Тятенька послал к тебе. Да и вот сам к тебе идет.

Еще на подходе Артем Карпогоров заговорил:

– Река скоро очистится. Надо бы знать, что на том берегу творится.

– Ну дак, предлагай, Артем. – Десятник уже обдумывал, как заслать за реку человека.

– Мы с сыном на лодке перегребем реку выше нашего стойбища. Ярославка знает бурятский язык и хорошо может скрываться, как ты уже видел, Павел Васильевич. Сподручнее, что мы вроде бы местные жители и на крайний случай не вызовем у бурят сомнение. Но в руки воинов попадать не стоит.

– Ну а ты что скажешь, если тебя поймает Джамба, следопыт Ярославка?

– Я скажу: пришел к тебе, великий воин, чтобы ты меня взял в свое войско, – ответил Ярославка. – Покажу, как я на полном скаку пуляю прицельно из лука.

– Ну что ж, затея к слову – не учён, да толчён.

– Если берег не свободен – занят воинской ордой, зажгу малый огонь, смотреть надо с этого места в полночь. Если возьмут нас в аманаты, огня не будет.

– Сколько времени займет вся операция? Однако и лодки пока еще нет…

– Есть. Берестянка на берегу – поминок Ачара.

– Вижу – продумали все. Похвально, Карпогоровы.

За лесом от берега Чувы на невысоком бугре Гошка облюбовал место и загнал коней щипать едва проклюнувшуюся травку. Павел Кококулин издали видел зеленый ладный ковер травы на корм, а когда они подошли с Соколиком, под ногой оказалась редкая былинка зеленки. Но и эта еда взбадривала коней. Поднял конницу на ноги молодой прут тальника, а также просто отдых. Было видно, как Алешка-ватажник, сидя в низном татарском седле на сером в яблоках жеребчике, забористым ступом понуждает коня взбодриться. Соколик не сдержался, повысил голос:

– Алешка, я те заставлю бессловесное животное маять. Упадет конь! Побойся Бога.

– Разминаю, дядя Евлампий, – выкрикнул Алешка и спешился, подошел со своим жеребчиком, ведя его под уздцы.

– Лукавишь?!

– Лукавлю, дядя Евлампий, – признался ватажник.

– Что надумали?

– Проведать за лесом Джамбу.

– Кого спросил?

– Никого. Пока еще не настропалились, спрошу, когда будем готовы.

– Хэт ты! Смотри, Павел Васильевич, что молодежь-то выдумывает…

Еще тогда, на перегоне, Соколику бросилось в глаза: на особицу, кучкой собираются ватажники. Казалось, и говорить не о чем. Подозвал Гошку.

– О чем сговор держите?

– Дядя Евлампий, Сокол ясный, пока ни о чем…

– Так и ладно, – отпустил ватажника.

Командир, глядя на воинов, рассмеялся:

– В самом деле, казачки, а меня с собой не возьмете ли?

– Павел Васильевич, без корня и полынь не растет. Утомленные кони еще не дошли до того момента, чтобы сесть в седло, – рассудил Гошка Звягинцев.

– Ишь чо?! Как будете готовы – зовите, а пока на переправу стропалитесь. Тебе, Гошка, особое поручение: с берега, от колоды смотреть за реку. Как в полночь увидишь огонь – сказывать.

– Ясное дело, – подтянулся ватажник, – не просмотрю.

– В помощь тебе – Перфильку Сороку. У него глаза на затылке. Он видел раз ночью, как папоротник цветет.

Казак Гаврила Прончатов настолько был увлечен поделками, что и не заметил подошедшего командира, покрикивал на своих помощников, на Гераську, который с Левкой Курбатовым и Ермилкой расколачивали сутунки лиственничными клиньями, раздирали бревна на доски для лодок. Гаврила был по пояс раздет, без рукавиц и с колотушкой в руках.

– Куда скол держишь, голова без глаз? Плаха должна быть прогонистой, – наставлял Гаврила. Гераська молчком хлюпал носом и изо всех сил старался вбивать клин в расщелину бревна.

– Так ты чо надумал, Евлампий? – опять спросил десятник, видя, что Соколик не склонен к разговору. Еще постояли, поглядели, как Терентий ведет сбор плота. Командир недовольно повздыхал.

– Буса – не получится, Павел Васильевич, но карбасная плоскодонка выйдет.

– Не вижу смысла мельчать флот. На что нам такая хворобина?

– Как на что? Не упустить плот на камень, – после некоторой заминки отговорился Соколик.

– Ну и?..

– Переправляем якорь пятипудовик, бросаем его на берег. И за него стропим плот, выхлестнув с чалкой на лодке. Гребями и шестами помогаем чалить плот.

Павел обмозговал затею Соколика.

– А если якорь не удержит?

– Будем держать, травить чалку. Стопорить резко плот нельзя – оборвет канат и тогда не минуем «кобылы»*.

– Другого способа не вижу, – после некоторого раздумья согласился десятник.

Сомнения всегда тревожили Соколика, он словно копил в себе промашки прожитого времени, чтобы сравнивать, отбирать нужное для жизни, анализировать. Он хорошо помнил то время, когда они с Данилой вернулись с великой реки фактически без их ватаги. «Вот Васька Поярков… – размышлял он. – У него своя ватага – полдюжины сынов, а Улитка его – настоящая укрепа избы-крепостицы… Мог бы я выговоренную старшую дочь Данилы прибрать, а куда с ней – руки коротки. Хан Хаера вершит делами на Кане. Умом бы и опроверг все, что творится, а куда денешься? Данила понимает меня, дружба давняя – одна веревочка на двоих. Вот она и вьется, и плетется, где ее конец – и не скажешь. Данила теперь хоть и на своей реке Кане, а какой прок без сотоварищей. Ожидание – не лучшая доля воина. Одиноко и неспокойно ему без семьи, хотя есть две дочери, однако хан под боком… Теперь вот и я подле десятника-казака. Что это я разнюнился, – одернул себя Соколик, – старею?

– Евлампий Соколик, ты куда делся? Смотреть на тебя страшно – угрюмый какой! Не помню таким. Гля, что творит казачок!

Лошадь под Ермилкой припадала на ногу, натруженный глаз сразу мог определить по седоку на голой спине коня, что предстоит.

– Ты чо, купать его собрался? – выкрикнул десятник.

– Погожу, Павел Васильевич, – и тут же спешился, подбежал к командиру: – Терентий, мастер, велел приучать коня с плота сигать, чтобы воды не боялся.

Кокоулин тут же на плот. Терентий увидел его, сразу навстречу.

– Умная голова, разбирай Божьи дела! – осадил Терентий десятника: – Человек с лихостью, а Бог с милостью. А как бы ты хотел? При нужде конь должен без фортеля сойти с плота на воду, а если что – два казака его под зад – и пихать, тогда и другие кони за ним пойдут… Соколик подсказал.

– Ты чо, Евлампий, умолчал об этом? – спросил десятник подходившего к плоту Соколика.

– Не было причины, Павел Васильевич. Как будут готовы лодки, берем якорь и переходим реку, ждем «голос» с той стороны – загружаем лодки канатом, вон ребята смолят их варом, а то впитают воду – не поднять на плот. Якорь заносим подальше на берег, чтобы можно было его стравливать, потому и «дорогу» чистим. Двое казаков, что посильнее, регулируют ход плота якорем и по команде его стопорят. Это, пожалуй, единственная возможность удержать флот. Обговорили с Терентием – помогать веслами и стяжками, а при нужде – гнать коней с плота, и лямки на то при коне держать. Сделаем сходню для коней с наклонными полами в реку – головой на берег.

Командир остановил взгляд на мастере кочей, обдумывая, как ему казалось, главное: как же из «гавани» теперь выводить плот внушительных размеров. Он стоял в крутых берегах, занял речку на сто шагов и едва был на плаву.

На воде перед плотом была сооружена запруда из бревен, через нее переливалась утихающая вода. Кроме того, вода также уходила и через оставленные открытыми пазы между бревнами, снимая напор в «гавани».

«Если пригрузить плот отрядом, он наверняка сядет на дно, тогда никакая сила его не сдвинет с места, – подумал Павел. – Как же Соколик с Терентием могли просчитаться на столь ясном примере? Речушка ведь не примет плот. И как их спросить об этом?» Не найдя нужных слов, обошел острый вопрос, только и молвил:

– А когда думаем выводить флот на большую реку?

– Загрузим плот, поднимем воду, осадим бревна, добавим в стенку приготовленные сутунки. И тогда уровень воды повысится и поднимет флот. Дальше – опустим запруду вместе с «кораблем».

– Ты уверен, что все получится, Евлампий Соколик?

– Не впервой же!

Внутренняя отделка плота шла полным ходом. Казаки, ватажники врубали проемы для весел, делали настил, разгораживали ячейки для коней. Парни в нательных рубахах катали, носили бревна, строгали шпицы. Стучали топоры, звенели пилы, резко били колотушки, а плот как бы смягчал все эти голоса.

– Бочар Терентий! Загородку навешивать против стрел или падать будем? – гремел голос Скалозуба.

– Ловить стрелы! – откликался мастер. – Брось горбыль, дранье бери и ставь, как я тебе показывал, а то бит будешь… – угрожающе поднимал Терентий пудовый кулак со ступеньки лоцмана. – Есть мне когда с тобой балясы точить!

Как только мужики принимались вязать стыки, Терентий сбегал со своего места, ощупывал проход стыка, гнул через колено березовую вязку и, если плохо «вялили», гнал томильщиков снова парить и бежать потом с горячим прутом на место вязки. И не дай Бог раззявиться!

– Может, Паша, в парилку сходим, – с глубоким продыхом предложил Соколик, разворачиваясь на крепостицу.

– Иди, Евлампий, подживи парок, а я на берег загляну.

Поторапливая шаг, Павел подошел к колодине. Гошки на пункте наблюдения еще не было, не время. Павел пристально оглядел берег, ничего существенного не обнаружил, с непонятным томлением сел на колодину, стал ждать.

Мысли, как блохи, лезли одна за другой. «Волокуши придется в стопу складывать… Фу ты, неладное… Кто про что, а вшивый про баню, – упрекнул себя Павел. – Вот до чего дослужился! Знала бы моя. Марфуша… И вправду говорят: ждать – не догонять, богатым не будешь».

Можно сказать, из-под ноги Павел увидел, как струйками высыпалась рыхлая земля. Затаив дыхание, он стал наблюдать, как быстро, сноровисто росла конусом крупенчатая кучка земли. Павел залюбовался. Наконец из норки высунулась остренькая мордочка землеройки. Присмотрелась к свету, вскинулась на свой холмик, притаилась. Немного подождав, снова взялась за строительство. «Весна торопит, – с глубоким вздохом сказал Павел. Вот уже и подснежники облепили берег желто-зелеными островками. Кого они тут привлекают? Видно, так просто на земле ничего не происходит».

Казалось бы еще вчера не намечалось перемен, а сегодня по-другому видится мир. И с реки хмурость ушла, и вода повеселела, и берег зашелся яркой зеленью, и лес прояснел. Что ни говори, земля небу отзывается. Небо правит удалью земной. «Не будь весны – не было бы и радости, – вдруг осенила мысль. – Не поверишь, Марфуша, о чем думает командир. Ни о боях и походах, стыдно признаться – о цветиках-цветочках. – Павел потупил глаза в землю. – Ты, моя ненаглядная, – причина моего душевного разлада. Не бывает дня, чтобы я с тобой не повстречался мысленно, не поговорил. Может быть, я по-другому стал смотреть на свою боевую непоседливую жизнь. Но перед воинами своими нахожу силы скрывать свои душевные чувства, ведь и от меня зависит их казацкая доля».

Павел бросил взгляд на реку, содрогнулся: лодочка-берестянка стрелой шла к берегу. Павел встал с колодины: «Так и есть!» Берестянка невесомо скользнула с воды, Ярославка был уже около десятника.

– Так сказывай, великий охотник!

– Дяденька начальник Павел Васильевич, тятенька расскажет про наш поход, а я побегу – веничком нанесло.

– Лети, Ярославка, а ты, Артем, присаживайся да поведай, где бывал, что видал.

Карпогоров, не спеша, убрал берестянку с реки, положил в нее маховое двухстороннее весло, подошел к десятнику и, не присаживаясь, повел разговор.

– Учинился соглядатать, побегал, побегал по округе, а говорить, вроде, и не о чем. Округа пустая, бурятских следов не обнаружил. Зайцы, козы, разные звери и зверушки – все говорит о том, что человека нет на берегу.

Закончив, Карпогоров склонил голову, обождал, что на это скажет командир. Кокоулин, видимо, был занят своими мыслями, ничего не ответил.

– У меня есть догадка, Павел Васильевич, – продолжил Артем.

– Так говори.

– Бусурмане встретят нас под речкой Куленгой – самое подходящее место для нападения. С одной стороны горы, непроходимые скалы, с другой – елань, окруженная лесом. Нас вынудят идти через елань. И мы окажемся, как на ладони – открытыми, прицельно попадем под стрелы, летящие со стороны леса. Коннице бурятской с пиками наперевес сподручно будет нас давить.

– Так что выходит? Возвернуть казаков в Пермяково?

– Я не к этому клоню, Павел Васильевич. Чтобы избежать потрясение, перейдем Ангару, за неделю поднимем конницу на зеленке…

– А огнеметы на что? Дух казацкий не берешь в расчет, Карпогоров? Переправимся через реку – обсудим поход. Ступай-ка в баньку. И я скоро за тобой.

– С Божьей помощью укрепимся, поставим иноземца под великую руку государя. – С этими словами Артем прибрал берестянку за колодину, пригрузил ее камнем, чтобы ветер не унес.

Отряд готовился к переправе. Гошка с Алексеем стропалили конницу с берега на плот. Соколик управлялся на лодках, складывали чалки, острили шесты, ставили на каждую лодку черпало для откачки воды. В помощниках у Соколика было трое казаков и Сорока-ватажник.

– Неси, Скалозуб, пятипудовик, – распорядился Соколик, – а ты, Парфен, с Иваном в греби маститесь.

– Не по годам мне нынче на великую реку свататься, – по молодецки укладывая якорь в лодку, язвил охочий на подвиги Скалозуб. – Раздавлю корабь – и спросу не будет.

– Не отесан кряж, да навес держит. Если не одолеет лодка загруз, выбросим тебя за борт, Скалозуб, – предупрежает казак казака.

– Значит, так, мужики! Все уложено – ухожено, смекалка и расторопность прежде всего.

– Ясно, Евлампий. Волк не пастух, а свинья не огородница. Сказано – сделано! – откликнулись казаки.

– Вяжите концы чалки, я схожу на флот.

Терентий загружал плот. Десятник по его указке ставил грузы. Пряхин с двумя ватажниками наращивал из бревен запруду. Вода медленно, но копилась под плотом, постепенно его поднимая.

Десятник сразу встретил Соколика вопросом:

– Кто будет встречать плот на воде?

Соколик ответил не сразу, какое-то время поразглядывал плот, будто искал на нем парус, а потом сказал:

– Искать надо выход.

Подошли Терентий и Артем Карпогоров.

– А я что говорил? – вскинулся Павел Кокоулин. – Может, потрясти Ачара?!

– Пробовали, – махнул рукой Терентий.

– А тебе не кажется, Евлампий, – снова задал вопрос Кокоулин, – действуя силой, мы подтолкнем иноверца к служению и убыстрим время похода.

– Скорее к сопротивлению нам, – усомнился Соколик. – Если помните, было предложение Ачара обойти перекат реки берегом, но наша конница не способна на такое, и мы отказались.

– То и конь, что треноги рвет, – усилил голос Кокоулин.

– Так-то оно так. Однако, не поклонясь до земли, и гриба не поднимешь. – Смотря в глаза десятнику, как бы и не возразил Соколик и досказал: – Тихая вода берега подмывает.

– Ты, разлюбезный Евлампий, говори, как одолеть водную преграду.

– Ясное дело: лучше смерть, нежели позор. Так вот, действуем следующим образом: Скалозуб с якорем будет на берегу править ходом, в лодке Парфен с Иваном на гребях. Сороке на другой лодке предстоит поддерживать чалку над водой. Карпогоров на берестянке – мне в помощь держать чалку. Ваша задача, Павел Васильевич, одолеть реку во что бы то ни стало. Флот поведет Терентий, на руле – Макарий Афанасьев с ватажниками, на левых гребях – Пряхин, на правых – Кулагин. Важно, когда надо, перебегать с левой греби на правую и наоборот. Как только шесты достанут дна, казакам надо браться за шесты по команде Терентия.

– Если понадобится, сброс коней с плота, ватажники спроворят сход. Ни своеволия, ни суеты не должно быть, – поглядывая в сторону конницы, наставлял командир. Терентий будет лоцманом – внимать его слову. Евлампий, ты нужен был бы тут, – заикнулся десятник.

– Я, Павел Васильевич, встречаю плот, кидаю чалку, и всеми силами чалим к берегу.

В глубине души Соколик считал, что должен быть на плоту, но в то же время встретить его, не упустить – первостепенная задача. Он не видел, кому можно поручить эту работу. Скалозуб с якорем правит с берега ход плота.

– Упаси Боже порвать канат! Значит, надо самому встречать, а на плоту нахаживать на лебедку канат, – убеждает Соколик командира. – Мы заставим флот идти по нашему курсу.

– Ясно, Евлампий, Бог нам в помощь! – скинул с пуговицы верхнюю петельку командир.

Терентий принял назначение быть лоцманом с удовлетворением, было приятно, что командир ему доверяет. И казаки его поддерживали – человек на своем месте.

– Павел Васильевич, чистая правда – человек предполагает, а Бог располагает. Мне, недостойному, не мешало бы под рукой Соколика быть, но уж если командир так определил – будь по твоему – по воде ходить… Есть у меня одна мысль: зелье и мушкеты переправить через реку на лодках. Пока вода поднимает флот, казачки управятся.

– Ты что, лоцман, боишься не выгребим? Тогда на что и оружие? Рази зубоскалу на том берегу останется, – посмеялся Павел и крикнул Гошку.

– Бегу, Павел Васильевич, и накинул повод на коновязь.

– Скажи Парфену – пусть казаки зелье, оружие, а также амбарную книгу шают на тот берег. – Гошка сорвался с места, но командир его придержал: – Еще скажи Макарию Афанасьеву, чтобы муки и соли бросил в лодку. Увидишь отца Никиту – передай: путь придет.

В это утро иеромонах отслужил напутственный молебен. Казаки уже было стали рубить подпорные стежки водоотлива, как командир их остановил.

– Не вижу наших, – вглядываясь в светло-голубое пространство воды, с мостика сказал он.

Терентий, готовый вагами оживить плот, дал отмашку. Настороженные с баграми казаки приостановились. Плот уже поднялся и стоял на плаву до назначенной отметки, готов был с опущенной водой выхлестнуться в большую реку. Постояли какое-то время без движения. Не спуская глаз с командира, рядом с ним был Ярославка.

– Павел Васильевич, дым вижу, – выкрикнул Ярославка.

– Теперь все видим… Рубим!

Плот на перевале воды из запруды проскрипел связанными березовыми крепями, сработал стыками. Погонщики, разгоняя плот баграми, на выходе в реку проскочили к веслам.

– Опустить греби! – подал команду лоцман. – Раз! – вскинулись и загребли воду. – Два! – снова вскинулись греби… – Сильнее, сильнее грести!

У кормового весла Терентий на подмостье, в помощниках у него – два крепких казака – на рулевом весле. Чуть ближе к корме, посередине на высокой площадке – Кокоулин.

– Левым сильнее грести! Навались!

Изо всех сил гребут мужики. Плот сопротивляется скоростному течению. Лоцман вскидывает обе руки:

– Сильнее грести!

Плот стонет уключинами. Савелий Пряхин кинул чумашик воды в уключины и будто смахнул раздирающий скрип весла. Плот через силу выправляет нос, но течение реки нарастает.

Соколик не выходит на створ реки, не видно лодок. «В чем дело?» – забеспокоился Терентий, добавляет силы в голосе:

– Навались, молодцы!..

Лоцман нутром своим чувствует: если Соколик не успеет поймать плот до перевала воды на каменный порог, тогда сопротивление людей будет подавлено. И вот, наконец, от берега отклеилась одна, другая лодка, заплескалась быстрая берестянка.

– Сильнее грести! – «приплясывая» в такт взмахам, просит Терентий.

– Поднажмите, удальцы-молодцы, всеми веслами! – зычно командует десятник. – Хорошенько, вот так!

Казалось, миновали сток, но вода не ослабела, круче повалила к перекату. Слышнее заголосил перекат, рев на камнях проглотил голоса с плота.

Соколик в двух саженях от «корабля», кажется, забуксовал, не может достать борт. И вдруг расстояние между плотом и лодками стало увеличиваться.

– Правой гребью бей! – поймал слова Терентия командир и кинулся с подмостья к греби, что было силы – навалился на нее. И тут же донесся по воде голос Соколика:

– Трави якорь!

В какое-то мгновение плоскодонка коснулась плота, Соколик с концом каната уже был у лебедки. Казаки посовали чалку, Артем Карпогоров нахаживал на лебедку канат. Не уставая, ходили греби. Как только засеребрилось дно реки, все услышали команду:

– Взять шесты!

Плот разворачивало, грозя свалить на перекат.

– Гнеушев, Звягинцев, сгоняй конницу! Ватажники, тут же бросив греби, прытко вскинулись к стойлам, выпроваживая по наклонному настилу коней. Парни быстро перемахнули с плота на берег, пристегивая к чалке коней. Плот ослабевал ходом, разворачиваясь, тулился к берегу. Послышалась последняя команда:

– Суши весла!

Уже на тверди Ярославка подбежал к десятнику:

– Дяденька начальник, Павел Васильевич, аманатов не выпускай, у них нож и камни. Они сговаривались убить тебя.

Кокоулин, увидев казака Зыряна, крикнул ему, тот опустил ношу с плеча, быстро подошел.

– Волк каждый год линяет, да обычая не меняет.

– К чему бы это, Павел Васильевич?

– Аманатов не просмотри.

– Знамо дело! Не всякий гость к переднему крыльцу…

– Ну так и правьте… Ясак выторгуешь, – засмеялся десятник.

Размещался отряд на берегу, как того хотел командир. Носили грузы, ставили волокуши по ходу.

Поглядывая на шумевший внизу перекат, Скалозуб затеял разговор с отцом Никитой.

– Великий почет не живет без хлопот, что на это скажешь, отец Никита?

– Верно говоришь, Иван. Всякое достижение требует труда и даже подвига. И не всегда они легко и скоро увенчаются победой. А путь к ней идет через терпение и еще раз – терпение. Без него нет и подвига. Вспомним слова из Евангелия: «Без Мене не можете творити ничесоже», – сказал Господь. Все в жизни происходит по Его промышлению и на пользу нам. Вот ветка: если она не сращена с деревом – иссохнет. Так и люди. Кто не состоит в живом общении с Господом нашим Иисусом Христом, сознательно противится Ему – тот не спасется, потому что сеет грех и зло. Но доколе мы живем – есть еще возможность исправления. Не сразу человек может оказаться на верху духовной жизни. По этому пути обычно двигаются постепенно, от ступеньки к ступеньке, от исповеди к исповеди, от одной духовной победы к другой. Но нужно двигаться. И почаще смотреть вверх на тех, кто поднимается, или уже поднялся – на святых угодников Божиих.

– Отец Никита, а я вот и не помню, когда исповедовался да причащался.

– А ты не откладывай, не тяни, никто не знает своего смертного часа.

– А почему, отец Никита, человек должен страдать? И вся жизнь наша – страдание…

– Скорби попускает Бог. Через них мир для нас становится менее обольстителен. Во всех скорбях надо обращаться к Спасителю. Если Сыну Божию надлежало пострадать, чтобы войти в славу Свою, то и нам невозможно достигнуть жизни вечной иным путем.

– Значит, нельзя спастись иначе, как только через страдание, – задумчиво произнес Скалозуб.

– Да, правда. Скорбь – это наставник, ведущий человека к духовной жизни. Часто люди в момент благополучия забывают Его, нарушают Его закон. И все равно Отец любит нас и снова посылает скорби во исправление. И прежде всего они кротким посылаются. Суетный мир много обещает, но мало дает. Люди так им увлекаются, что забывают о том, что они сотворены по образу и подобию Божию. И гибнут они от своего нерадения. Находясь в постоянном, но позднем раскаянии, они ничего уже изменить не могут.

– Слава тебе, Господи, что ты, отец Никита, рядом с нами, печешься о наших душах.

У волокуши, где укладывали строительный инструмент, десятник, пристально взглянув на лоцмана, спросил:

– Ты чо такой насупленный? Сердечное томление? Так скажи… Как ты думаешь, не встретит нас Джамба за рекой?

– Кто его знает? – ушел от ответа мастер по дереву.

– По секрету всему свету, – расслабил голос Павел и засмеялся, досказывая: – Лебедь по поднебесью, мотылек над землей, всякому свой путь, и, не отпуская взглядом Терентия, насторожился выслушать.

– Всякая птица своим клювом сыта, Павел Васильевич, – подживил разговор Терентий и укорил себя: – Зряшная, конечно, причина беспокоить человека… А бурят не отступится.

– С чего ты взял? Отчего он не встретил нас через реку?

– Увидев тунгусов, буряты решили, что тунгусы уведут русских на свою землю. Кто знал, что мы кинемся на камень… Теперь жди войны.

– На то свинье дано рыло, чтобы оно рыло.

Издали увидев Соколика, Кокоулин направился к нему, чтобы обговорить предложение Карпогорова о сроках выхаживания конницы.

За время, что вязали плот, кони слегка одыбали. Сбитые ноги подсыхали, но до полной выправки было еще далеко. Соколик не поддерживал Карпогорова увеличить дневки. «Лета не хватит», – говорил он. Казалось, не было веской причины оставаться, и груз заметно поубавился – ярмарка поспособствовала. Павел Кокоулин и многие казаки склонялись к мнению Соколика: только в мирном походе мог быть успех. А Карпогоров все доказывал: «Мало проку сражаться с сильным бурятским воинством на изнуренной коннице. Идти по затесям еще больше утомит коней».

И все же Кокоулин решил собрать сход. После отчаянной переправы собирались на него с легким сердцем.

– Казаки! – сразу обратился к собравшимся десятник. – Решайте: отпускаем конницу в нагул или будем мять лаз Данилы Пермяка?

– Не мешало бы и подновить силенки лошаденкам, – подал голос Савелий Пряхин.

– Настоящего травостоя еще нет, что это даст? Ждать, сложа руки, – не наш удел, – заговорили казаки.

– А ежели тем временем выкатать на берег бревна да срубить фортуну – ангарский острог, – высказался Парфен Полозов, глядя на Скалозуба, – была бы польза отечеству.

Скалозуб не умолчал:

– Я, братья казаки, склонен одолевать волок. Не по мне стоять на берегу.

Круг притих.

– А что скажут мастера? Ты, Терентий!

– Было бы что сказать! Когда сорока пером вся побелеет, тогда и цокотать перестанет.

– Не расквашивай слова, мастер, – зашумели казаки.

– Не тряхнув ушами, кот кусок не съест, – не сдается Терентий. Лес стоит, сутунки один к одному – глаз радуется, а если замыслишь крепостицу собрать, да конюшенку поставить, тут и благость пойдет от народишка, а от государя нашего – слава.

– Я, Павел Васильевич, если придется стоять, руки складывать не буду. Крепостицу спроворить стоило бы. Опричники потом верстовую по нашему волоку закажут, торговые и промышленные люди побегут по ней, славя казачков-государственничков.

– Люди Божие, – вступил на круг отец Никита. – Крепостица, конечно, нужна, правильно надоумил нас Терентий. Но на кого мы ее оставим? Без работы и долото крошится. Поставим-ка, люди православные, еще и часовню по промышлению Божьему, – и широко осенил себя крестным знамением. – И возведем ее во имя святого благоверного князя Александра Ярославича Невского.

– Кто из вас, други мои, храмы Божии строил? – повел очью Кокоулин. – Разве нет мастеров?

– Пошто нет, – вступил Гераська, перекинувшись словом с Макарием Афанасьевым. – Знаем мы это Божье дело.

– И у нас топоры не выпадут из рук, – отозвалась спира. – Тогда о чем речь?! Маковку верстать!

– Теперь твой черед, Евлампий Соколик, – сказал командир.

Казаки запереглядывались, ожидая. Десятник знал мнение своего друга о продвижении отряда, но Соколик мог дать и непредвиденный поворот событиям.

– Джамба не оставит отряд в покое, будет досаждать, а на истрепанной коннице бегать за бурятами нет смысла. Недельный нагул не принесет на слабой траве желательного результата, разве что под вьюком день-другой легче пойдут кони.. А вот строить часовню – лес у берега, топоры под рукой, так что согласие вижу – будем начинать.

– Будем, – отозвался отряд.

– Гошка! Гони конницу в луга, – подал команду десятник. – Отец Никита, а ты определяй место да освети его!

Строили часовню с большим прилежанием. Гераська оказался неплохим мастером, и Макарий работал сноровисто. Иеромонах не мог нарадоваться строителями.

Над светлой Ангарой, на ее высоком каменном берегу выхлестнулась белая, как лебедь, красавица часовня. Срубленные из бревен одно к одному, стены стояли, словно отлитые из червонного золота. Ватажники отыскали каменную плиту и отец Никита терпеливой рукой высек слова: «Часовня во имя Александра Невского возведена в 1640 году первопроходцами отряда казака Павла Кокоулина. Освящена иеромонахом Никитой Свешниковым».

Глава 2

Отряд на восходе солнца вскинул пищали, выстрелом огласил округу. Воронье упало на крыло и вместе с рваным воздухом разлетелось густой сажей над светлой рекой. Конница растянулась на версту от реки по вязкому пространству степи, втягиваясь в густое мелколесье, крепко осаждая ход волокушников. Рубили пролаз – неподатливую с подсадом черемушника лиственницу и не скоро вошли в настоящую мокрую тайгу с таликами, валежинами, но здесь другая загвоздка – буреломные тупики.

Соколик не сходил с седла, кружил, ища выход для волокушников. Торопил жеребца, однако тот только прял ушами, тряс гривастой шеей, как бы стряхивая усталость, и не добавлял хода.

Сумерки быстро сгущались. Скоро и совсем отемнело. Соколик пожалел, что вовремя не вернулся на стоянку: «Придется пеньки сшибать на огонь». Морошное небо садилось на мокушки деревьев. Сырость от земли студила колковатый воздух. Соколик развернул коня на свой след и отдал повод. Жеребец всхрапнул раз, другой над следом, набирая ход, вышел к стойбищу в том месте, где стояло смотровое гнездо.

– Дядя Евлампий, – окликнул молодой голос, – заждались тебя.

– А ты как меня узнал?

– Еще бы!

– Ладно, Алешка, нашлась бабушкина потеря. Не шастают соглядатаи?

– Трепетание листвы было, а хруста не было.

Соколик понужнул коня и вскоре был у нодьи. Вокруг огня на валежинах сидели казаки, отец Никита и Карпогоров с Ярославкой.

– Слава Богу! А мы собирались силки связать да за тобой послать.

Соколик подсел к десятнику, ему подали котелок с кандером и край лепешки из несеяной муки. Пока он ел – возил из котелка ложкой, десятник продолжал рассказ:

– До нас дошли слухи: бурятские юрты вклинились и стали нам на пути. Если кони наши не упадут, брать будем нехристя? Что ты, Евлампий, на это скажешь?

Соколик старательно доскреб котелок, сладко облизал ложку, поднял лицо.

– Прежде хочу узнать, кто принес весть столь нужную. Не сорока же на хвосте. И напомнил: – Перед камнем в сторону великой реки бежит речка Куленга. По эту сторону, где мы стоим, – бурятская земля, по другую от края берега – тунгусская. Вот перед речкой – и елани клиньями от реки, и лес подступает к воде. Там и могут быть шатры… Где же вестовой? – опять спросил Соколик.

К нему подтолкнули Ярославку.

– Ну так сказывай, где ты увидел шатры?

– Дяденька Соколик, не видел, а услышал о том, что великий хан Халгаржин – сын Царинжапа привел большое войско и хочет покарать русских. Я уже сказывал начальнику Павлу Васильевичу.

– Значит так… – задумался Евлампий и потом опять спросил: – Не припомнишь, Ярослав, аманаты не говорили, на каком поле собираются зачинать войну?

Ярославка помотал головой:

– Об этом не было слов.

– Думаю, – поднялся с колодины Соколик, – попытки вести войну скрадом у бурят не оправдались. Война будет приступом – ордой. Сколько воинов пойдет против нас и где мы примем бой – одному Господу известно.

– Ты что, Евлампий, против того, чтобы иноземца скорым нахрапом одолеть, шатры и юрты спалить?

– Вряд ли выйдет, Павел Васильевич. Во-первых, Халгаржин не на свадьбу пришел, во-вторых, конница наша упадет, не добежав. А в-третьих, где искать неприятеля в чужой земле? Оборона – здесь наша победа!

– Гошка! – выкрикнул десятник. – Ступай с Ярославкой, приведи лучника.

Аманат был бодр, неплохо одет, в теплых сапогах и в легкой воинской кухлянке. И только два обстоятельства выдавали в нем пленника: жесткий цепной поводок и отсутствие оружия.

Соколик спросил:

– Что тебе известно о хане Халгаржине?

– Вы его увидите…

– Где, когда, при каких обстоятельствах?

Аманат и тут без всякого сомнения ответил:

– Скорее всего встретит вас великий хан Халгаржин перед камнем на изюбриной елани. Там наши воины одержали много побед.

– А много воинов у хана? – поинтересовался десятник. – Сколько коней, какие стрелы? Какая у воинов защитная амуниция?

Эти вопросы ничуть не смутили аманата, и он с гордостью сказал:

– Хан наш непобедим! Много у него воинов и много огненных стрел…

– Гошка, отведи «героя». Гроша не стоит, а глядит рублем.

На третий день пути отряд был уже окончательно измотанным. Бескормица подвела животы коннице, крепкие жеребцы едва стояли на ногах. Казаки жалели, что ушли с берега реки. Ватажники безропотно брали со своих седел груз на свои плечи.

Буреломная полоса хода заканчивалась, спира выдвигалась на поляны, покрытые мелкой травой, под скалистой горой, отсвечивающей снежной кромкой вершин.

– Начинаются изюбриные елани и горные отстои, – всматриваясь в даль, сообщил Соколик.

– Стопори ход, а Гошку пошли посмотреть, что творится впереди по нашему пути. Искать шатры нет смысла.

Отдых нужен. Я думаю, Паша, не одолеть нам камень. Нам тогда с Данилой пришлось лезть через гору, и кони у нас были не чета нынешним, и два коня с седлами ушли в пропасть – не углядели.

Десятник не слышал Соколика.

– Проход через камень есть с волокушами, Соколик?

– Как не быть! Какой нам нужен? Из-за камня сноровистее выстреливать отряд, Паша…

– Остановимся на денек-другой, поищем проход.

Евлампий понимал десятника и чувствовал на себе обязанность перед отрядом. Он вспомнил: когда они с Данилой Пермяком рассуждали о проходе в тех местах, старый воин сказал:

– Друг мой Евлашка, к речке надо идти, которая режет хребет, но слышал я, что она непроходима – падает с камня. Однако мало ли что говорят, чего не напридумывают людишки?! И у нас на Кане ой какие места – не суйся в большую воду. Так и чо? Одолеваем!»

Ближе к вечеру Гошка с двумя ватажниками вернулся в отряд, командир незамедлительно захотел их увидеть.

– Не все сразу! – остановил десятник пламенные речи ватажников. – Говори, Гошка, ты сначала, где были, что видели.

– Были мы нешибко далеко, не было и пусто. Через лесной промежуток – поляна с цветами и травами, словно человеком насеянными. А поляну ту от горы с нашей стороны перегораживает вековой лес. Поле уходит в покатый, едва видимый наклон и смыкается внизу с лесом. Мы туда не ходили, потому что невыхоженные кони. Как мы добежали до него, тут и увидели конские следы, а подле них – следы от бурятских кульмеев. Поворотили коней.

– А следы идут с гор или с низовья? – попросил уточнить Соколик.

– Следы стелились с низовья по краю бровки от леса.

– Это и есть изюбриная елань, Павел Васильевич.

– Хан промышляет.

Командир велел созвать отряд. Сразу и собрались. И тут же команда:

– Валить лес! Вокруг стоянки положить бревна. Прибрать зелье. В ложбинке ельника укрыть еще стойких коней. Тебе, Гаврила Прончатов, – с огнеметом в голову отряда. Парфену Полозову со Скалозубом – с огнеметом на заход в стоянку. Устраивайтесь так, чтобы вы видели елань, а вас защищали от стрел щиты. Всему полку быть под латами! Зелье и свинец иметь каждому с запасом. Макарий Афанасьев, волокуши расположить так, чтобы не запинаться о них самим, а для иноверцев они должны быть препятствием. Аманатов приторочить к якорю, чтобы и духу их слышно не было. Далее: гнезда смотровые вокруг поставить, колокольцы навесить и глаз не смыкать, а ухи натопырить!

– Где Ермилка – Рысья шапка? – поискал глазами командир.

– Тут я, Павел Васильевич, – отозвался ватажник.

– Проверьте кандер под рукой Евсея казака. Отец Никита, Савелий Пряхин, побудьте тут. И ты, Ярославка, подле нас, потом убежишь к отцу.

– Ты ничего не хотел сказать? – вопросительно посмотрел десятник на Соколика.

– Да, надо бы на виду поставить растрепанных лошаденок…

– Мы же ходких уберем, так зачем «выхваляться» плохими? Лихва да лесть дьяволу в честь.

– И у осы мед есть. Лесть да месть дружны…

Командир прикинул, что это Соколик задумал? Вроде бы и ни к месту сказано слово иной раз, ан нет: глупо сказано да толком связано.

– Будешь лукавить, так черт задавит, – засмеялся командир, засматриваясь на толмача. – Без зубов, дескать, мы, бери нас голой рукой. Так ведь?

Перед ужином Соколик проверял на крепость стоянку. Бревна были уложены таким образом, что конь не только запнется, но и шею свернет.

– Что же, Терентий, не учел – сделать застенок под наше воинство.

– Проходы тайные есть, погляди, не запинаясь будут ходить казаки.

Рядом с лиственницей со сломанной макушкой Соколик обратил внимание на выгоревший изнутри пень в рост человека. Через него хорошо просматривалась елань.

– Разве не знаешь, Терентий, лучник комару в глаз простреливает.

Терентий скривил в усмешке жесткие губы:

– Когда комар сидит на яичках, несложно в него попасть. А из поля ночью не токмо в смотровую щель, кобыле в брюхо не уцелишь. Командир будет видеть поле, а его самого не узрят оттуда.

Соколик ощупал пень с крепкой болонью.

– Согласен. И оперенная стрела минует воина.

При входе на стоянку Артем Карпогоров с промышленниками ладил «козу»: подняли через проход увесистую лиственничную жердь и оперли ее на сук лохматой ели – на высоте седока-конника. Настропалив жердь, через сук перекинули бичевую, а конец закрепили за колодину. Как только перерубишь или опустишь бичевку, жердь упадет на голову наездника и вместе с лошадью опрокинет. Конница сама себя подавит.

– Неплохая выдумка, – одобрил Соколик. – А кто будет рубить кляп?

– Сын просит ему доверить.

– Похвально, – положил руку на плечо юному стрельцу. – Но я бы хотел попросить тебя, Артем, дать мне Ярослава для одного поручения. Что на это скажешь?

Артем с явной любовью посмотрел на сына.

– Если сгодится помощь для спиры, я не возражаю. Пусть скажет Ярославка, решать ему.

– Тятенька, я готов. И юный воин подшагнул к Соколику.

Евлампий с Ярославкой остановились подле аманатов, посаженных на якорную цепь. Они сидели на лапнике, тут же были сложены кучи вершинника, веток. Казак сразу спросил Соколика:

– Закрывать их скопом или каждого наособицу?

– Сжигать будем? – поинтересовался Ярославка.

– Вначале послушаем, о чем они ведут разговоры. Возьми спальничек и затаись, – посоветовал Соколик.

Оставив Ярославку, Евлампий направился в ельничек. Соколик не чувствовал ни исходящей от земли сырости, ни своей усталости. Ушла боль из коленного сустава. Доносился резкий треск падающих сушин. Он с удовлетворением отметил: «На сухом кедраче будет ужин – отменный вкус варева», – и добавил шаг.

Не дойдя до середины стойбища, Соколик встретил Гошку.

– Дядя Евлампий, Алешка спрашивает: коней на ночь ставить на прикорм или как?

– Да что же у тебя язык, что помело. Командир что сказал? Увести подходящих коней в еловую падь, а немощных выставить в листвягу.

Гошка побежал к кромке леса, где казаки снимали седла с коней, а Соколик пожалел: «Как же я не сказал, чтобы присматривали за табунами?»

Уже присаживались вечерять, отец Никита приступил к молитве. Время для ужина было необычно раннее. Солнце еще золотило черную макушку затихшего леса. Все было, как обычно. И все же ощущалась какая-то тревога.

После обхода стоянки в заломленной на ухо шапке командир подошел к костру, сразу спросил:

– А где, казаки мои славные, песня?

Уже за полночь, когда натруженное тело под теплым одеяльцем неудержимо тянет ко сну, прибежал к командиру Гошка.

– Павел Васильевич, супостат идет! От леса!

– Вижу! Обеги-ка, посмотри, не сморились ли наши богатыри?

Гошка исчез в легкой ночной туманной сырости, а командир с Соколиком стали смотреть на елань, раскинувшуюся далеко к лесу перед ними.

– Подпустим на выстрел с походом на перезарядку, – высказался десятник.

– Как договорились, огонь открывать после твоего выстрела, – уточнил Соколик. – Буряты не тунгусы – не убегут от выстрела. Упадут и встанут.

– Была бы конница – наехали бы.

– Так и наехать?! Смотри, какая оказия высыпала…

От леса полосами в степи появились огни. В ночном туманном подвижном воздухе над землей метались светильники.

– Полка не хватит заполонить, – не успел досказать командир, как стрела ударилась в бревно и, попев пером, затихла.

– Прижмись, командир! И тот поднял пищаль – дал выстрел. И такой мощной силой откликнулась спира, что задрожала, заискрилась земля, казалось, расколется от звука лес.

Замигали на поле огоньки, растекаясь, тухли. Но что удивительно – после выстрелов светильники оставались на месте.

– Что за наваждение? – сказал Соколик Кокоулину. – Небывалый случай: не отступают и не идут вперед. И наступила такая тишина, словно уши заложило. – Дай-ка я прицелюсь по светлячку, а ты, командир, вели не стрелять.

Соколик выстрелил из пищали, огонек брызнул и потух, а рядом светильнички и не колыхнулись.

– Левка Курбатов, – позвал Соколик, – посмотри, сколько убитых.

– Понял, дядя Евлампий. – И парень за лесиной растворился. Вернулся Курбатов со светильником в руке.

– Двое лучников сраженных, а светильники приторочены один к одному рядами на земле по всему полю.

– Дать легкий огонь мелким зарядом и утихнуть!

– К чему бы, Евлампий? – не понял Соколика десятник.

– Пусть хан думает, что мы не открыли его хитрость, последним зельем истощились.

– Рази так! – командир велел огнеметчикам сделать по легкому выстрелу и мелким огнем из пищалей «пройтись» по светильникам, а потом затаиться.

С рассветом казаки увидели свою промашку, стали подсмеиваться над собой. Скалозуб сразу к Пряхину:

– Савелий, ты чего ж под корчажку спрятался, когда огни увидел на елани. За такую войну кормить не надо… Не успел казак «разогреть» казака, как Скалозуба позвали к командиру.

Кокоулин, Соколик, отец Никита, Артем Карпогоров, Терентий сидели за чаем, видно, наговорившись о неразгаданной прошедшей ночи.

Иван Яшимов по прозвищу Скалозуб подошел, уселся за костерок, Перфилька Сорока подал ему крепкий чай. Десятник, прямо глядя в глаза Скалозуба, сказал:

– Иван, из трех казаков на тебя выпала судьба идти в стан ворога. Готов ли ты на это? Сказывай!

– У крестьянина три сына. Старший, средний – так и сяк, младший вовсе был дурак – Иван. Сказывай, командир, какое перо принести.

– Евлампий Соколик, растолкуй.

Соколик придвинулся к Ивану:

– Надо убедить хана в том, что отряд изнемог, иссякло зелье. Командир отдает аманатов и хочет, чтобы хан дал проход на великую реку. Понятно: просто сказать – не просто сделать. Засыльный наш должен быть человеком с головой, разбираться в обстановке и действовать разумно. Могут пытать, истязать и даже убить за один только неверный шаг. Я знаю иноверца.

– Можешь отказатья, Иван Яшимов, осуды не будет, – доверительно сказал командир.

– Приму за честь! – встал с места казак.

– Тогда слушай. Пойдешь скрадом, как есть – с клинком, пистолью, без зелья. С хорошим луком и стрелами. В заплечнике – соль, мука мясная, лепешка, ну, что там еще… Будешь высматривать воинство и ненароком попадешь к иноверцу. Откроешься умело, дескать, считал конников. Если тебе хан поверит, вернешься, мы ждем тебя.

В назначенный час к Скалозубу подошел Соколик в охотничьем облачении, велел идти за ним. На отшибе стоянки остановились.

– Придется нам с тобой поменяться судьбами. Командир хочет, чтобы ты, Иван, остался здесь и брал хана.

– Ты что, ясный Сокол, срал да упал?.. Как без тебя отряду?

– Командир так рассудил: сподручнее идти мне, по-бурятски ведь толмачу.

Скалозуб ослабил ноги. Постоял. Помолчал, склонил голову:

– Честному мужу честен и поклон.– И Скалозуб развернулся к стоянке, а Соколик кромкой леса ушел в сторону ханских шатров.

На выходе к лесу с пригорка Соколик и увидел шатры и юрты. Их было немного, но коней посчитал Соколик – прилично, около сорока. Как видно, собираются в поход.

Обогнув скорым шагом еловую релку, Соколик увидел коновязь, тут же – двухколесная площадка из бревен без задней стенки, на которой установлена трехметровая «ложка» – камнеметательница. «Понятно, – догадался Соколик, – бурятская пушка. Слышал об этом оружии, но вижу впервые».

Около двух «каменных» пушек стояли быки. Нужна была сильная тяга, чтобы вести такие пушки с камнями, пушкарями, лучниками. Соколик представил себе их в действии при осаде крепостицы. «Грозное оружие, – подумал он, – под градом камней ничего хорошего не жди. А светильники по полю – тоже находка. И будь у спиры просчет – бурятскому большому воинству удалось бы нас полонить».

Теперь Соколик стал обдумывать, каким образом хан развернет наступление на отряд. Хан знает одно – слабой коннице не выстоять. Огонь казаков упал. Через камень хода нет. Его лучники с горы смотрят за казаками.

Соколик стоял, затаившись, на краю леса под разлапистой елью и не знал, что предпринять. Он догадывался, что за ним неотступно следят. Только Соколик собрался выйти из-под ели, как ему навстречу трое воинов, тут же он был схвачен и доставлен к шатру. С него сорвали клинок, лук и котомку. Служивый рослый бурят, высунувшийся из-под полога, разрешил ввести пленного. Соколика протолкнули во внутрь юрты и его сразу обдало конским мясом и крепким китайским чаем. На ковре около походного камелька восседал немолодой бурят с чахлой бородкой, а подле него – двое молодых воина с оружием и в рысьих шапках. Соколик сразу увидел, что перед ним не хан, а в лучшем случае начальник невысокого ранга. Соколик отдал, как полагается, воинскую честь. Тайши помигал узкими глазами, глядя на пленного, и не принял никакого решения. Тут же вслед проскочил в шатер шустрый бурят, лет тридцати, в дорогих доспехах, без единого волоска на бороде. И сразу спросил на русском, довольно чистом, языке:

– Кто такой и зачем на нашей земле?

– Я торговый человек купца Гусельникова, подрядил казаков доставить груз на большую реку Лену. – Толмач перевел слова Соколика.

– А зачем рус в воинстве нашем? Ты и твои люди убили хана Царинжапа, а теперь ты пришел убить его славного сына Халгаржина?

– Я не убийца, – поторопился с ответом Соколик. – А хана Царинжапа наказали ваши же воины за нарушенную клятву. – Бурят растолмачил ответ Соколика.

– Запирается, не хочет признать себя бандитом рус мужик.

– Повесить, – не поднимая голоса, скомандовал начальник.

Бурятский толмач с радостью перевел приказание. Но Соколик не проявил и малого замешательства, только и сказал:

– Лучший способ сохранить себе жизнь.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился толмач.

– Хану твоему скажу…

В это время откинулась дверная накидка, и безусый воин оповестил:

– Великий хан Халгаржин прибыл в свой шатер, – и убрал голову.

Начальник заспешил, а воинам приказал вести Соколика.

Молодой хан, окруженный разодетыми в доспехи приближенными воинами, выслушивал донесение тайши – средних лет высокого командира, как понял Соколик, одного из родственников. Он расписывал свои победы над русскими, хвастался «изобретением», вызвавшим мощный огонь противника.

– Теперь мы, – говорил командир, – не должны пустить казаков за пределы Куленги. Там стоит Ачар. Я подавал ему весть – не пропускать рус! Он со мной не согласился – связан порукой. На камне у нас лучники – казаки не пройдут.

– Слава Будде! – сложил ладони хан. За отца моего пощады не будет. Мне сказали: русский аманат здесь.

– Здесь, повелитель, – вышел вперед толмач, – вот он, назвался торговым человеком купца Гусельникова. Соколик подумал: «Завидная память у этого бурята, видно, не простой толмач».

Как только хан обратил внимание на Соколика, свита расступилась, чтобы хан лучше его видел. Бурятский толмач сразу насторожился.

– Не говори мне, мужик, что вы победили моего отца, дядю, соплеменников. Я знаю: не войной досталась вам победа, по-воровски ночью, из-за угла. Я не хочу слышать, как вы заставили отца служить русскому царю и заставили воинов отца учинить над ним расправу. А потому я не признаю вас за воинов. Вы воры и обманщики, и мы с вами будем воевать таким же способом. Вы уже видели наш огненный посыл на ваш полк, и дальше будем обманным путем изводить казаков. Мы заставим вас есть собак. Смерть всем, кто придет на нашу землю с войной.

Хан говорил еще какое-то время, будто ему надо было излить душу перед своими тайши. Толмач преданно и жадно вбирал каждое слово своего хозяина, но не всегда переводил сказанное. Для Соколика это было и неважно. Как только толмач закончил, хан спросил пленного:

– По какому делу ты, пришел сюда?

– Посмотреть…

– Чего смотреть? – вскинулся хан.

– Какая сила против нас.

Толмач не переврал ответ.

Хан обмяк лицом, с интересом полюбопытствовал:

– И как тебе наши непобедимые воины?

– Я не видел их в бою и сказать ничего не могу. А то, что казаки истратили зелье зазря, – обидно. Однако тот, кто придумал маневр с огнями, заслуживает похвалы.

Бурятские воины оживились, заулыбались, казалось, и хану сказанное понравилось.

– А ты чего хочешь? – еще более взбодрился молодой хан.

– Я человек торговый, подотчетный купцу. Выручка моя за дорогу неплохая, но еще много товара – на великую реку. Что касается меня – я бы купил проход туда, не знаю, как другие купцы.

– А если наши стрелы поразят торговых людей? Товар – победителю!

– Вряд ли они собираются отдавать. Золото, серебро закопают в речке, мягкую рухлядь сожгут, чай китайский плиточный, соль бросят в воду, посуду побьют, топоры спрячут, одним словом, товар свой никто не намерен отдавать иноверцу.

– Великий хан, посмотрим русских, сговоримся пропустить, – начал было командующий, но хан не дал ему досказать.

– Не бывать этому.

Командующий склонил голову и продолжил:

– Возьмем выкуп, великий хан, и повесим нечестивых.

Воины в шатре оживились.

Соколик безучастно смотрел на происходящее.

– Славный Жаркидж, пойди-ка ты в стан русских, возьми с собой аманата, он готов платить, – сказал хан.

Толмач перевел.

– Я только и могу подтвердить силу хана. Все полковые дела у нас решает командир.

– Возьми, Жаркидж! – снова кивнул хан на Соколика.

Цирики пристегнули Евлампия цепью к седлу. Командующий и переводчик на добрых закрытых попонами конях в полном воинском облачении выехали, за ними – три воина с пиками. Соколик шел рядом с конем воина, сажени за три от командующего.

Соколик не мог понять, почему бурятский командир переговоры затеял сам. «Разве у него послать некого?» Как видно, хан, зная своего умного изобретателя, хотел, чтобы тот насладился «победой» над казаками. Буряты знали, что отряд движется на пределе сил. Уничтожить пришельцев, воздать еще большую славу своему великому хану – в их силах. И в то же время у командира из головы не выходило, что русские могут уничтожить китайский чай, табак, оружие. Золото – не в золото, а вот слухи о мангазейских мастерах по железу будоражили воображение тайши. Но он не терял бдительность, присматривался к аманату.

В полдень сторожевые увидели, как наездники идут в сторону стоянки отряда.

Павел Кокоулин велел Гошке выставить на вид утомленных с подведенными брюхами лошадей, а казакам взять на прицел иноверцев. Возле командира были Савелий Пряхин, Карпогоров, Терентий и Макарий Афанасьев, рядом, чуть в сторонке, Ярославка кормил собак.

– Иди сюда, мой верный воин, – позвал парня десятник. – Будешь за Соколика под рукой.

Ярославка вгляделся в наездников.

– Дяденька начальник Павел Васильевич, Соколика ведут.

Командир припал к морской трубке:

– И взаправду он! Неужто сам хан пожаловал? Скалозуб! Выцель-ка наездника над Соколиком и держи на прицеле, не отвлекаясь. Перфилька Сорока! Стропали конницу с ватажниками! Гошка, где Гошка?!

– Тут я, – из-за лиственницы высунулся ватажник – на стреме!

Тем временем конники приблизились, встали на выстрел стрелы.

Павел Кокоулин велел вскинуть стяг и вышел за линию своего заплота. Тогда отделился один наездник, подъехав к командиру, на русском языке заявил:

– Пожаловал непобедимый Жаркидж – начальник всемогучего воинства хана Халгаржина на переговоры с командиром казаков Павлом Кокоулиным.

– Ну так и чо? Кричать будем друг другу? Если с хорошей вестью – милости просим быть.

Посланник развернул коня, чтобы пригласить Жаркиджа и его охрану. По облачению наездников и коней десятник понял, что перед ним важные особы. Соколик с провожатым остановился в сторонке.

Подъезжая, Жаркидж в знак приветствия вскинул руку. Павел опустил меч, как бы отдавая поклон гостю. Глядя пристально на Кокоулина, Жаркидж сказал несколько слов. Толмач тут же перевел.

– Я прибыл принять вашу покорную сдачу оружия.

– Во как! А мы бы хотели выменять у хана на табак хороших коней и в придачу дать китайского чая – сколько пожелает его ханское величество… Гераська, – обернулся командир, – сотвори в свадебных чашках чаек, да покрепче, угостим тайши, пусть попробует.

– Чаек, Павел Васильевич, на пару держим!

– Так и неси, Гераська!

Раскинули кошму, накрыли скатертью, вышитой красными петухами по краям. Гераська выставил золотые с серебряным ободком чашки, наполнил их из изящного чайника. Такой аромат пошел, что у переговорщика-толмача сработал кадык.

С явным раздражением в голосе Жаркидж заговорил. Толмач переводил. Когда он закончил, Ярославка коснулся командира, тихо сказал:

– Дяденька начальник Павел Васильевич, толмач не то говорит.

– Гераська, подай словоблуду…

Гераська сразу поднес толмачу чай. Тот было чуть не выбил из рук чашку, но по взгляду своего хозяина понял, что брать ее не надо.

– Пей, пей, – подбодрил десятник, – у нас люди сходят с коней и садятся за стол по русскому давнему обычаю – с открытым сердцем. И тут же Гошка, Гаврила Прончатов, Парфен Полозов подступили к бурятам, взяли коней под уздцы. Те схватились за мечи, но казаки не дали их достать из ножен. Бурятским воинам ничего не оставалось делать, как сойти с коней и сесть за чай.

Жаркидж выпил чай, не скрывая своего недовольства. Гераська наполнил его чашку снова. Кони были под рукой казаков, а сами воины – на прицеле пищалей.

– Так чо? Не сговорились на обмен? Неладно ведь и то, что ты моего никчемного человечишка держишь, как пса дикого на привязи, велел бы его отпустить, раз у нас разговор по большому делу.

Толмач скоро пересказал.

– Дяденька начальник Павел Васильевич, не твои слова пересказал толмач хозяину, он велел всаднику, что рядом с Соколиком, бежать к хану.

– Кошку чем больше гладят, тем больше хвост дерет. Скалозуб, сними всадника!

Выстрел – и буряты упали на землю. Подняли с земли воинов. Соколик привел коня. Военачальник заявил:

– Мы бы сговорились, отпусти меня, и я попрошу пропустить казаков.

Неожиданно для бурята Соколик вдруг припомнил ему слова, сказанные перед ханом о том, что после взятия выкупа повесит русских. Жаркидж от неожиданности сник, а у толмача отвисла челюсть, он насупился.

– Я дам большой выкуп за себя, – скороговоркой проговорил толмач. – Я богаче командира, даю слово. К хану не прошусь. Сколько вам за мою жизнь доставить золота, серебра, мягкой рухляди, хлебных запасов, архи и тарасуна?

– А что делать нам с твоим тайши? – спросил Соколик на родном языке бурята.

– У него много воинов и он служит хану. Ты видел воинскую мощь нашего народа?

– А ты разве больше не служишь хану? Отвечай на своем говоре!

Толмач примолк, а Джаркидж вскинулся, словно хотел ударить своего, обернувшись к Соколику, прошипел:

– Со смертью играешь, рус. Если не отпустите меня, мои воины живыми закопают вас в землю.

– Что будем делать, командир? – кивнул на бурят Соколик.

– Повесим, чтобы не вели себя по-идиотски.

Толмач перевел слова десятника и устремил взгляд на елань, раскинувшуюся перед ним. Низкий туман высветил луговину.

– Если не хотят по-православному жить, служить нашему царю, командир велит повесить, – жестко отрезал Соколик. – Решайте сами, как вам быть.

Савелий Пряхин глядел на сбрую лошадей и бурятские боевые доспехи, как бы примеряясь к своим поделкам.

– Зачем они привели тебя на показ, – спросил он Соколика, – или еще какая докука с ним была?

– Скорее всего был нужен, чтобы подтвердить боевую готовность хана. Так и есть: сила у хана превосходит наш полк, и конница у него свежая, и клинки вострые, и копья длинные. И еще немалая снасть – на ремнях камни бросать, одним словом, бойница, запряженная быками. Воинство, хан уверены в своей победе без всяких условий и скидок на мир. И хан знает, что казаки поистощились за дорогу и не могут оказать сопротивления. Они считают, что русские остались без огня. Поэтому хан и отпустил на переговоры своего военачальника в расчете на то, что ему русские все отдадут – и выкуп, и оружие, и табак, и чай, а потом он учинит расправу.

– А какой ответ приготовили казаки? Пряхин! – выбрал из всех стоящих командир.

– Нет у нас ни зелья, ни свинца, конница плохая, казаки утомились, но хватит еще сил поднять на рею тайши и хмыря-переговорщика повесить.

Зная настрой бурят, решил высказаться Карпогоров:

– Вот мы здесь с Терентием и Макарием обсудили все. Мы едины: война – так война. Не жаловать же врагов своих? Повесить!

Казаки в знак согласия подкинули шапки.

Зная настрой бурят, решил высказаться Карпогоров:

– Вот мы здесь с Терентием и Макарием обсудили все, мы едины: война – так война. Не жаловать же врагов своих – повесить!

– Хочу все же еще раз спросить тебя, военачальник, – сказал Соколик, – казаки могут простить тебя и твоих людей. Повинишься перед нашим командиром?

Тайши вскинул голову, выправил стать и резким голосом ответил:

– Спрашивай хана нашего.

– А ты тогда зачем здесь?

– Я буду убивать, как собак неверных, – тайши схватился за меч.

Подоспевший Скалозуб осадил воина.

– Гошка, присобачь его! На кукан непокорных, врозь ставь, а конницу убери с глаз. – И командир позвал Соколика пить чай.

Прихлебывали из кружек, отпивали запаренную заварку на черемуховых веточках, не давая словам разгрузки. Павел Кокоулин с любопытством смотрел на своего Соколика, не сдюжило сердце – спросил:

– Не шибко истязали тебя, Евлампий?

Соколик рассмеялся:

– Не я их позвал сюда, к нам, а они меня пригласили.

– Хан не нашел кого другого послать? Высокое начальство пожаловало.

– Он уверен был – казаки не окажут сопротивления. Надо же ему было взять наш чай, табак, пока их не сожгли.

– Ясно, Евлампий! Признаюсь: думал я о твоей затее, Скалозуб бы не справился.

– Так-то оно так, Паша, ветром море колышет. Хан не дурак, но молод. Спешит славу добыть.

– Сколько у него под седлом?

– Больше сорока. Две пушки.

– Что ты говоришь?! – не удержался десятник.

– Пушки-камнекиды с непрошибаемыми стенами. За стенами пушкари, лучники, камни горкой.

– И много?

– Много – не мало, каждую пушку на колесах тащат быки: по четыре быка в упряжке. Я уж подумал: если по ним полыхнуть мелкой картечью, они размотаются и подомнут под себя конницу.

– А чо! Вижу на поле давку… Соколик! А? – вдохновился Павел. – Военачальника не отпускать!

– Так я понимаю: враг пойдет всей мощью, угрожая. Знать бы, где займут место пушки на поле боя.

– Если конница впереди, тогда зачем пушки, – засомневался Кокоулин. Я думаю: подпустим неприятеля как можно ближе и накроем огнем, а казаки на коней и вперед.

– Не бойся врага умного… Коня корми да пистоль язви.

И чаю напились, и словом перекинулись.

Прибежал скоренько Гошка с пищалью:

– Павел Васильевич, ворог из лесу наверстался. Не просидеть бы!

– На то и живем, чтоб буряты сидящего не накрыли.

Кокоулин с Соколиком поднялись к смотровому заплоту. Со стороны расположения хана выдвигались конные. Командир с трубкой у глаза отмечал:

– Не вижу лучников, а щиты на поле.

– Так и есть: быки с колесницами обходят конницу. По всему видно – артиллерия есть.

– Гошка!

– Вот он я, Павел Васильевич.

– Пробеги в полку. Все ли готовы? Огнеметчикам вести пли мелким зельем, не уставая, по моему выстрелу. И тогда не жалеть свинца!

– Алешка! Ты где?

– Да тут я, под рукой, Павел Васильевич.

– Передай коннице, Завьялову – быть на юру. Коня мне – как скажу… А да, Ярославку приведи, он, кажется, за деревом с пищалью стоит.

– У тебя чем запыжено оружие? – спросил командир подошедшего юного воина.

– Зельем и свинцом, дяденька командир.

– Присядь под стенку!

– Мне будет не видно, в кого пулять.

– Будешь приказчиком.

– Тогда зачем садиться?

– Евлампий Соколик, ты слышишь молодежь?! Возьми себе воина.

– Я хотел дяденька…

– Ладно, вставай рядом со мной, Ярослав сын Карпогорова.

На елани воинские ряды перестраивались к боевому порядку. Как и предполагал Соколик, воины с заплечными луками вставали впереди повозок на быках, расположенных попарно – по четыре быка в одном ряду. У переднего ряда быков через норку были продернуты кольца, за них и вели животных темно-коричневой масти. За ними конница с поднятыми пиками, как бы прикрывающими шатры на полозьях с впряженными в них быками.

– К чему такое зрелище? Рази парад победы творят?! – удивился десятник.

– Не давать пушкарям развернуться. Мелкой шрапнелью шарахнуть по быкам! – отозвался Соколик.

Вдруг заиграли пронзительно рожки, забили переливисто барабаны. Полки прибавили ход, не выпуская конницы.

– Дяденька Соколик! Смотри – расступаются быки дать проход коннице.

– Паша, пора!

– Пли-и! – нарастающий гул огласил округу.

Быки вскинулись на разворот, подминая водителей своих, повернули пушки, и, стаптывая на своем пути конницу, бросились в ту сторону, откуда пришли. Огнеметы прицельно доставали шатры. На елани началась неразбериха.

– Казаки, Гошка, ватажники! Вперед!

На резвых бурятских жеребцах воины быстро достигли поля боя. Огня не было. Кони метались без всадников. Упавшие наездники лежали лицом к земле без движения, раскинув руки. Промышленные и торговые мужики отлавливали коней. Когда русские воины уже возвращались с елани, ведя аманатов, Кокоулин на подходе спросил Скалозуба:

– Где хан?

– Хана нет, командир.

– Кто из аманатов старший по званию?

Вышел породистый, при дорогом оружии бурят.

– Евлампий, спроси его, где хан.

Немолодой, наредкость спокойный воин и усом не повел.

– Где твой хан? – снова спросил десятник.

– Жаркидж обещал победу, и победа была у нас. Но вы не сговорились, взяли в аманаты нашего воинского начальника. По уставу переговорщика нельзя пленить. Вы могли бы отказаться от мира, но не удерживать наших посланцев, за такое действие карают смертью.

– Во как! И пришли нас покарать? – остановил аманата командир.

– Теперь вы можете, казаки, уходить, – заявил бурят.

– Я думаю, мы повесим аманата. Соколик, поясни наше стремление.

Соколик передал слова командира и напомнил, как проходил совет у хана в ставке. Узнав Соколика, аманат опустил плечи, пришел в смятение и стал уверять, что он согласен дать за себя большой выкуп, признать русского царя и платить ясак.

– Фрол! Неси амбарную книгу, а ты, Карпогоров, приведи аманата Жаркиджа и держи наготове его толмача.

На елани появился Гошка, его сразу и не узнать было в воинских доспехах, на лихом коне. Саженная связка в дюжину быков везла тяжелые возы, коней под вьюками вели сцепленные аманаты.

– Дядя Евлампий, – выкрикнул на подходе Гошка, – хана не нашли, ушел со своими цириками.

– Будет день – будет и пища! Савелий Пряхин разберется с прибылью. Ярославка, – Соколик положил ему руку на плечо, – скажи Гераське: пусть найдет казака Полозова – готовьте кандёр.

– Бегу, дядя Евлампий!

Фрол и отец Никита пришли вместе, сели на волокушу. Фрол открыл амбарную книгу.

– Запиши, Фрол, – начал командир, – признают нашу победу аманаты? Записывай – признают. Значит, будут платить выкуп. Далее. Ясак обязаны вносить полной мерой в государеву казну… Сорока, примкни к якорю воинское начальство и смотри в оба за аманатом, который привел войско на поле брани.

Когда распределяли аманатов по родам войск, горячий кавалерист попытался выдернуть из ножен сабельку у Прончатого, но тот успел влепить из пистоля в голову аманата, она от выстрела раскололась. Буряты упали на землю.

Скалозуб вдруг спохватился:

– Савелий, друже мой смекалистый, так сказывай полку: сколько жбанов на твоем коромысле тарасунчика?! И донеси, наш аматан-воевода, куда подевал знаменитое винцо архи?

Казаки захохотали, а Пряхин, как всегда, не остался без ответа:

– Прежде чем спрос чинить, надо знать ответ на него, мой знатный воин.

– А откуда ему знать? Никто его в бою не видел, – подхватили казаки.

– Командир! Пашка! Прикажи разбубенить жбанчик. – зарделся Скалозуб.

– Жбанчик да лагунчик – не гусли: поиграв, на стенку не повесишь… Но уж если спрятался на войне, проглядел, так и быть – хоть сережка из ушка, а уваж дружка, Савелий Пряхин!

К столу подгадали с небольшой задержкой отец Никита с Ярославкой.

– Павел Васильевич, аманаты настраиваются на побег.

– Чем проявляют себя?

– Ярославка, скажи командиру.

Юный воин подошел.

– Дяденька начальник Павел Васильевич, аманаты собираются при случае уйти.

– Как уйти? Гаврила, пристегни потаски.

– Сколько было – нацепил.

Аманатов оказалось в отряде больше, чем предполагали казаки. Трое тайши, один из них – высокого ранга, толмач – не простой бурят, видимо, чиновник и ученый человек, он-то и хотел откупиться сам по себе. Этот толмач и пояснил Соколику, что тайши не могут принять православие без согласия на то хана и своего Будды. И их подпись в бумагах будет не действительна, если они откажутся от своей веры. «Пожалуй, в этот что-то есть», – согласился Кокоулин.

Кого и сколько аманатов отпускать за выкупом? В отряде возникли расхождения. Полозов настаивал даже на том, чтобы пригрузить аманатов и оставить – пусть идут со всем воинством. Долго примерялся к слову Гаврила Прончатов, наконец, выдал:

– Пусть буряты проведут по своему ходу через камень, тогда и пару аманатов отошлем к хану.

Казаки оживились, одобрительно закивали головами. Соколик не согласился, уверяя, что Жаркидж посадил лучников на камень и без потерь не обойтись.

– Гошка, давай Жаркиджа!

Тайши выглядел удрученным, сесть на бревно отказался. Соколик объяснил, зачем его позвали.

– Командир хочет знать, как пройти через камень.

Аманат поднял голову.

– Нет хода через камень. Редкому воину на легком коне удается проскочить. Теперь туда посажены наши лучники.

– Нельзя дать команду не стрелять по казакам? – вскинулся голосом командир.

– Нет. Послал лучников сам хан и только он может дать команду.

– Другого пути нет?

– Есть.

– Так чего мы копья ломаем – по коням!

– По нашей земле в обход горы надо долго идти, – сказал и призадумался аманат.

– Как долго?

– Неделю. Переходить речки, топи, нужен флот. Если согласны, то выходим.

– Но есть ход и через тунгусскую землю, – напомнил Соколик.

– У тунгусов есть ход через камень. Но захочет ли Ачар провести русских? Буряты с тунгусами не воюют, но и дружбы не водится. Ачар держит под собой нашу землю, захваченную у нас еще вождем отца Крылася и возвращать не торопится.

– Чего ж не отвоюете?!

– Отцы наши распорядились не воевать.

– А ваши обязательства перед нами будут выполняться? – неожиданно спросил Соколик.

– Великий хан, сын могучего хана Царинжапа не внемлет нашим подписям служить русскому царю. Но мы выполним взятые на себя обязательства – дадим щедрый выкуп.

– Каким образом доставите выкуп?

– Один путь: мы привезем выкуп туда, куда скажете.

– А если не выполните договоренности?

– Закон наш не позволит. И мы знаем ваш закон – сожжете наши улусы, угоните скот, уведете людей… Нам это ни к чему.

– Разумные слова охота слушать… Гошка, примкни тайши, – поднялся с места Соколик. Он увидел Кокоулина с казаками, и, как только подошел Евлампий, десятник пожаловался:

– Казаки не хотят кормить аманатов. Пронька Завьялов настаивает отполовинить их. Что скажешь?

Соколик посмотрел на казака с любопытством, потом перекинул взгляд на Артема Карпогорова.

– А ты как думаешь по этому поводу?

– По мне, Евлампий Соколик, так лучше за «калымом» послать тех бурятов, кого укажут их хозяева.

– А чо, Павел Васильевич, мысль правильная, – склонился Соколик, – тайши и будут в ответе за своих посыльных и за себя.

– Согласен, мужики. Золото, мягкую рухлядь и еще что там пусть везут на великую реку. А также наказать им, чтобы имели при себе грамоту от хана – служить русскому царю. Тогда и отдадим аманатов. Да, пусть тайши не забудут сказать своим посыльным, чтобы хан слал кожи на кочи.

Коней для нужд отряда отбирали самых лучших.

– Ну куда ты его ставишь? – не давал вершить самоуправство Скалозуб Левке Курбатову.

– А что? И зубы, и хвост – все как надо стоит.

– Не по хвосту берут – по зубам да грудь чтобы не вязла между ног.

Гошка Звягинцев подсмеивался, глядя на казачков:

– Плохо, что бурятские кони не понимают наши слова, а ты, Скалозуб, по носопырке охаживаешь… Стоять! Спроси Ярославку, как по-инородному будет… Лошадь человеку – крылья. Сыпь ей мешком – не будешь ходить пешком.

– Не плеть на коня покупают, а овес.

– Густая каша семьи не разгонит. Дядя Евлампий, куда девать наших обезноженных?

– Отдай аманатам на выезд.

– Может, им еще и сабельки навесить? – хмыкнул Скалозуб.

– Ты, Гошка, парами ставь в волокуши жеребцов и наособицу – в запас… ходких!

– Так и делаем, дядя Евлампий.

– У семи нянек дитя без глаза, смотри, Левка что делает? Ты зачем латы на жеребца навесил?

– Они были на ем!

– Так сними. Не на поимку иноверца ехать.

Настроение воинов – на подъеме. Коней каждый выбирал себе, какой ему был люб. Волокушники подпрягали по паре к оглобле, а кто еще и на «хвост» брал жеребца. «Теперь и у порога корма много», – судачили казаки.

После молитвы и кандера готовились ко сну с тщательностью. Обычно обходились строгим караулом на подходе к стоянке. Теперь же надо было зорче смотреть за аманатами, выгнать коней на луг, стреножить и следить за ними.

Соколик посидел сколько-то подле костра. Когда разошлись казаки, решил поговорить с толмачом. Подошел к аманатам. Тайши стояли под лиственницей на кукане. Часть обезоруженных лучников и конников сидела на бревнах. Напротив тайши на отбракованных конях находились аманаты. Командир все же с большой неохотой распорядился дать коней, чтобы буряты быстрее добрались до своего хана.

Соколик спросил тайши Дерджина:

– Хочешь ты, тайши, сказать напутственное слово своим воинам?

От неожиданности Дерджин вдохновился и сильным голосом обратился к отъезжающим:

– Мы ждем вас и надеемся на освобождение… выкупом.

Зазвучали рожки, буряты тронулись в путь по елани, где еще вчера шел бой с ханом Халгаржином.

К полудню отряд Кокоулина вышел к раскидистой котловине речки. Хорошо была видна прорезь камня в высоких берегах, на другой стороне речки стояли воины в боевом порядке на ездовых оленях, но без щитов и луков. Из белых оленьих шкур замысловато был сооружен походный чум, лениво горели костры. У чума стоял одетый в воинские доспехи с нагрудным изящным щитом тунгус. Рядом справа и слева – по два человека с мечами на поясе и пиками острием кверху.

Павел остановил коня, отряд прихлынул и, растянувшись, застопорился на небольшом расстоянии от командира.

Кокоулин негромко сказал Соколику:

– Сорока даром не стрекочет: к гостям либо к войне. Что будем делать, Евлампий?

– Смотрю и не сразу признал: с пером-то на шапке и со щитом – наш Ачар!

– И в одной бане, да ни одни приметы, – поднялся с седла командир, скинулся и Соколик. Командир обернулся, поднял руку – отряду стоять! И они оба пошли на перекат, ведя своих коней в поводу.

Как только переступили речку, ударил зазывной, веселый, дробный голос барабанов. Воины застыли. Трижды с промежутком отзвучала музыка рожка. Русские воины Кокоулин и Соколик вскинули клинки наголо и приблизились к Ачару.

Хан Ачар сделал шаг, коснулся головой плеча командира, Соколика. Над речкой раздалось троекратное ура полка.

– С победой, славные русские воины! Наш чуткий великий воин Крылась не перечит проходу казакам через камень.

Два тунгуса откинули легкую закидку шатра. Командир тут же подал команду отряду переходить речку.

В просторном походном чуме все было на своих местах: и камелек, и посуда, и лежанки, и оружие, ничего лишнего. У камелька хлопотал сдержанный, но расторопный молодой тунгус в изысканной военной форме, без оружия. Соколик вспомнил, что там, у озера, угощала их молодая жена Ачара.

На блюде лежали горячие оленьи языки, стояли дорогие пиалы. Чай еще не был разлит, а его запах уже пьянил сердце.

– Как у вас, у русских людей? Накормят, напоят, потом спрашивают о делах, – блеснул знанием Ачар.

– Воистину так, – ответил Соколик, беря с блюда язык.

Тут же были поданы румяные лепешки свежей выпечки. Ачар сам из глиняного сосуда налил в чашки по глотку черной густой жидкости, словно дегтя. Резко запахло медом, осиной и еще чем-то острым и приятным.

Ачар первым выпил глоток, отвалил ножом от языка кус и, подсекая около губ, стал со сластью жевать. По примеру хозяина Соколик выпил приготовленный по старинному тунгусскому рецепту архи и сразу почувствовал тепло – загорячилось в груди, хмель пошел в голову. Павел Кокоулин не понимал, отчего так мало налил хозяин и надо ли пить это зелье. Соколик только им понятным способом поторопил командира. Павел глотнул из пиалы, через минуту-другую ему стало легко и отрадно, и он засмеялся.

– Такую бы штуку, а, Евлампий, когда мы брели по снегу… Надо прознать, из чего выгнан напиток.

Ачар понял настроение гостей, велел налить чай, посмеиваясь.

Языки поели, чаю попили. Подали трубки, но русские воины от табака отказались.

– Лучше бы подал… – со смешком сказал десятник Соколику. – Но делу время… Водой камень не пройти, лодок нет. Вязать плоты? – обратился десятник к Ачару.

– Речка падает с высокого порога на острые камни. Еще никому не удавалось одолеть водой проход, – с печалью и настойчивостью сказал тунгус. У меня есть ход по камню, но он годится только для воина и оленя, – словно тайну приоткрыл Ачар. И тут же добавил: – Бурятские кони способны одолеть камень, но они не кованы, на голых копытах упадут, – досказал хозяин и остался в раздумье.

– Разбирать встречи, не слезая с печи… Пошли, посмотрим!

Подбирались к водопаду по каменным булыгам, к краю потока подойти не удалось. Речка втягивалась в узкий коридор скал, проваливаясь в «ладони», далеко внизу стелился туман.

– «Широкий ум с большим костылем не хожь, – остановился Ачар. – Ни мужик, ни молодец, ни девица, ни вдова, ни вдовец, ни пожилой, ни старый, ни седой, ни малый, ни ведун, ни колдун с колдуньей, ни ангарская ведьма… Только тот, кто синий камень изгложет, тот и мой заговор переможет», – говорил мой отец.

Вдоль берега на пустом пространстве от леса горели костры. Пахло лошадьми. Варили кандер. Савелий Пряхин поднимал кузницу. Под его приглядом вкапывали чурки, навешивали ворот для подъема «подбрюшников», чтобы ковать копыта лошадям. Уже стояла наковаленка у горна, была подвешена «шлепогуба» для дутья. На земле лежали подковы, пластины железа.

Подвернув к мастеру, десятник спросил:

– На сколько коней хватит железа?

– Не хватит, Павел, черного; ковать станем золотом.

– Так-то оно так. Евлампий, спроси Ачара – пусть он покажет свой ход через камень.

Ачар вскинул палец, тут же к нему подоспел воин.

– Он покажет вам проход, – сказал Ачар.

Воин с готовностью повел Павла с Соколиком туда, где они только что были. Тунгус, вооруженный луком и мечом, легко шел в мягких сапогах из оленьих лап, подбитых ластами выдры. Такая обувь не скользит на льду, не берет воду, легкая и теплая в носке.

От порога горы шел узкий в два аршина путик, петляя между камней. Проход становился все круче. Провожатый не отдалялся от спутников, шел, сдерживая ход. И вдруг остановился, показывая вниз. Отсюда хорошо были видны: привалы казаков, стоянка аманатов, на выгоне – кони. Пройдя еще немного вперед, тунгус опять остановился – над пропастью. Правая сторона путика обрывалась вниз – и не скажешь, насколько сажений, а слева над головой нависла голая, как щека, скала.

Кокоулин почувствовал под ногой скользкий камень. Блестели струйки воды, просачиваясь неизвестно откуда, и стеклили тесный проход еще с большим подъемом. Справа гряда перевала уходила к югу, окапываясь синими снегами, слева, с холодной стороны, висели блестящие снежные глыбы. Проход обузился. Провожатый тунгус, прижимаясь плечом к борту, показывал, как надо идти.

Павел остановился.

– Скользнешь! Слышишь, Евлампий? И гул иссякнет в каменной пропасти.

– «Гул в трубе, – говаривал Данила Пермяк, – душа покойника пришла», – посмеялся Соколик.

Начинался обледенелый подъем узкой тропы. Тунгус остановился, обратился к Соколику.

– Тунгус говорит, что надо рубить проход.

– Что значит рубить?

– А то, десятник, – убирать лед с камня. Надо подсыпать каменную дресву под ногу.

– Лошади с вьюками не возьмут перевал.

– Вьюки облегчить, и не вешать груз на бока лошади, а класть его на спину. Волокуши перенесут аманаты вручную. Якорь-пятипудовик – где юзом, где пузом. Не лиха беда – прирастет борода.

– Чудишь, Соколик!

– Так скажи, Паша, как собираешься брать перевал?

– Как сказать? С потерями, а брать придется!

Не пройдя перевал до конца, возвратились. Ачар поджидал русских у подножья горы. Неожиданно он попросил:

– Могу я выкупить писаря Карчинджи?

– А кто такой?

– Аманат, толмач хана, – пояснил Соколик. – Разве забыл, Паша?

В чуме, когда сели за чай, десятник поинтересовался:

– На что тебе Карчинджи?

– Он мошенник, – ответил Ачар. – У нас с ним счеты по левому берегу Ангары. Он человек хана и вставил одно слово в бумаги, которого не было сказано в разговоре наших властителей. И мы потеряли приозерную степь.

– Ну и воевали бы, отвоевывали свое…

– У нас нет войны между народами. Сколько в обмен за толмача возьмешь, командир, золота, мягкой рухляди?

– Если он тебе нужен, возьми его так, в честь нашей дружбы. Правильно я говорю, Евлампий?

– Пусть возьмет, – сразу согласился Соколик.

– Гошка, – выкрикнул десятник, – приведи толмача-аманата да скажи отцу Никите подойти.

Ачар сидел на высоких белых шкурах и, казалось, был безучастен к происходящему. Павел держал пиалу с чаем, Соколик размышлял о предстоящем переходе через камень. Зашел отец Никита, оставив за порогом Ярославку. Приветствуя иеромонаха, Ачар велел налить гостю чая. Пока отец Никита пил чай, подливая в пиалу оленьего молока, Ачар смотрел на него, удивляясь, как можно портить вкус чая.

Вскоре Гошка протолкнул толмача в чум. Аманат как вошел, так и упал на колени перед Ачаром, хорошо помня свою вину.

– В добрый час – молвить, в худой – промолчать. Так говорят русские, – оторвался от трубки Ачар. – Я не могу взять, – показал он на бурята, – за так, по нашему закону можно только на обмен. Я должен выменять его и отдать нашему вождю Крыласю.

– Да делай с ним, что хочешь, он твой, – перебил Ачара десятник.

– Великий русский воин, не отдавай меня, я буду служить тебе верой и правдой, как собака, – возопил аманат.

– Отец Никита, что скажешь?

– У нас подарок не берут обратно.

Толмач подполз к десятнику.

– Поздно, я тебя уже отдал.

Толмач-тайши заплакал:

– Я виноват. Прошло время, не надо чинить раздор между народами.

– Всегда так: причина и ссоры, и войны от хозяина исходят.

– Забери его, Ачар! – отпихнул аманата Кокоулин.

Отец Никита пропустил на выход тайши, схлебнул остатки чая, опрокинул пиалу вверх дном, что означало: сыт, больше не наливать. Командир встал с нарядной шкуры.

– Подметки чешутся – дорогу слышат… Мы видели проход через камень, но не перешли на другую сторону.

– Время такое, – открыл глаза Ачар, вынув трубку изо рта. Он понимал, к чему клонил разговор казак. – Горы плакать стали – слезы текут. Я дам на подмогу оленей. Коней вьючь легкими ношами поверх седла.

– Коней куем, – было заикнулся десятник.

– Видел, – с твердым оттенком в голосе сказал Ачар. – Груз бери на плечи, воины у тебя есть. Проводим вас за камень и вернемся.

Вышло солнце из-за скалистой горы, разбросало метлицу. Смотреть на мир и дивиться – и лесом, и травами, и берегом, только речка не движется, лишь чешуей легкой играет.

«Посмотрела бы Марфуша, куда нас забросила судьба. И нет силы унять наше движение – во имя любви и счастья…»

– Павел Васильевич, аманатов кормить кашей или заварухой?

– Нашел время спрашивать! Дай каши, пусть едят, – отмахнулся от Гошки десятник.

– А пошто не спросить? Буряты махан просят… Скалозуб отведал тарасун, говорит: «Ханское питье не тарасун, а архи, особый самогон». – «Выставлять?» – спрашивает Пряхин.

– Голову сниму! Пошли!

Десятник размахал свой шаг длинными ногами. Гошка с подбегом успевал за ним. Казаки сидели на бурятских санях, точили языки. Первым вскочил Скалозуб и к десятнику.

– Вот и жди тебя, Пашка! От грозы пожар заливают молоком от черной коровы.

– Кто распорядился достать лагунчик?

Казаки опустили головы. Савелий Пряхин только и сказал:

– Пробу сняли.. Испей, Павел Васильевич, для вразумления, – налил в ложку архи, подал.

Десятник пригубил, сморщил губы и засмеялся.

– Ну, казаки, хороша бражка да мала чашка. – И поднял руку: – Видели переход?

– А то! Бегали, смотрели… Скалозуб с Алешкой Звягинцевым.

– Ну и как?

– Как у девок так и тут: не просить – так и не дадут, – присаживаясь, выдал Скалозуб. – Конница не пройдет. Всякая надежда на Савелия Пряхина.

– О том и речь, – поднял голос командир, – ковать конницу. Перейдем камень – обмоем проход тарасунчиком. Но прежде: чистить путик, насекать камень под копыта, вьючить слабым грузом на седло. Подходя к вершине, на руках проносить зелье, свинец, боевое оружие. Парфену Полозову с Ермилкой Сорокой пройти ход, на створе остановиться и стоять, смотреть, чтобы никто из аманатов не ушел, как тогда Джамба. Сани и волокуши понесут аманаты, а грузы самим брать на плечи. Артему Карпогорову, Ярославке, отцу Никите, Фролу замыкать ход отряда. Сейчас распределить: кому что нести. Будут у нас и тунгусы с оленями. Все должно быть сделано по-хозяйски. Поведет отряд Евлампий Соколик. А я распоряжусь, когда разливать самогон бурятский…

Соколик обошел стоянку, обратил внимание на то, что воины Ачара несут свою службу исправно: у каждого свое место, и, пожалуй, если кто и захочет уйти, вряд ли подвернется удача быть незамеченным. У ханского чума дежурит всего один воин, но, как говорят ватажники, когда они заступают на караул, с глазами и ушами. Соколика радовало отношение Ачара к казакам, однако он знал характер начальников тунгусов, они могли менять свое отношение непредсказуемо быстро, не поймешь даже причины такой перемены. Но что характерно – принятое решение они не меняли, насколько знал Соколик, никогда, если даже им не выгодна была сделка. Четко выполнив все договоренности, уж потом как бы спохватывались.

Взаимоотношения тайши и подчиненных устанавливались внутренними законами, которые переходили из поколения в поколение, исполнялись они точно всеми людьми. По внешнему виду трудно было увидеть разницу между тайши и рядовым тунгусом, исключение – праздники или боевые смотры.

Большое радение к службе проявляла молодежь. С раннего возраста дети учились владеть оружием, управлять оленями. И это непростое дело – воевать верхом на олене. Тунгус терпеливо приучал его к боевому порядку. Для этих целей выбирал ходкого, крупного, сильного из особой породы. На конях воины не ходили в сражение, только лишь в особом случае. Олени, считали тунгусы, способнее в бою и выносливее в походах: если конь не проходил, олень не останавливался. И с кормами проще в разное время года, особенно зимой. Там, где пройдет: один олень – будет тропа, где в цепочке два оленя – уже дорога. Тунгусы ходкие, ловкие воины. Налетая на бурятские или татарские деревни, в мгновение ока раздергивали «кошками» избы, шатры, побивали неприятеля и уходили в недоступные места со скотом и аманатами. Обычно родичи не искали своих поверженных, потому что зачастую сами не возвращались.

Соколик еще в детские годы знал инородцев, юношей толмачил, освоил языки алтайцев, тувинцев, тофов, тунгусов, татар… В верховьях Кана – в Саянах и встретил его Данила Пермяк. «Ты где научился так лепетать? – дивился ушкуйник Данила. – А хочешь со мной быть, служить мне?» Так и пристегнул навсегда Евлампия к крепостице Пермяково. И в каких только походах не бывали! Многое пережито вместе. И ни разу Данила Пермяк не изменил своему слову, был опорой во всем своих людей – ушкуйников и насельников.

Соколик хорошо помнил князьца тунгусов Санги и бурятского хана Куршума с привольных мест Ленской протоки. Они воевали между собой и однажды встретились у хана Бояндая на бурятской земле, где решали вопросы раздела земли и мира. Куршум выпросил у татарского хана Кобирки Евлашку-толмача на переговоры. Из разговоров тунгусов и бурят он понял, что не будет между ними мира и что тунгусы должны по договоренности отдать верхние земли от реки Лены до Ангары и получить охотничьи леса правого ленского берега, на котором они и так промышляли. Все шло к тому, что каждая из сторон не уступит друг другу место под солнцем. Пока князьцы разговаривали, тайши, себе на уме, старательно раскуривали трубки.

Князец Бояндай, глядя на своих соплеменников, сказал:

– Коли ты спроста – и я спроста. Коли ты с хитростью – и я с хитростью. – И умолк, будто и не он хозяин.

– Много лет кукушка бабе накуковала, да обманула, – ответил Куршум.

Санги и нечего сказать.

Соколик шепнул своему татарину провожатому:

– Уходить надо… незаметно.

Над чумом еще во всю шел дым через вытяжное отверстие, а толмача уже выставили за порог. Улучив момент, Соколик с татарином ускакали.

Потом дошли слухи: тунгусы в ту ночь порезали своих врагов и ушли скорой дорогой. Евлашка помнит песнь бурятского олонхо о происхождении народа. Легенда повествует: три сына вод однажды вышли из озера Байкал, чтобы поиграть на берегу. Их имена были Эхирит, Булагат и Хоридай, и от них произошли три рода бурят. Однажды Хоридай поехал на Ольхон – шаманский остров на Байкале, где он выследил трех купающихся лебедей. Хоридай понял, что это были небесные царевны. Он взял одну из них себе в жены, спрятав ее крылья, чтобы она не смогла улететь. Спустя годы, родив ему тринадцать детей и потеряв свою красоту, небесная царевна уговорила мужа вернуть ей крылья. Она покинула его, оставив предсказание: один из ее сыновей станет шаманом, а одна из дочерей – ведьмой.

Знал Соколик и другие древние сказания, в частности, о «белом шаманстве» бурят, которые хранит следы знакомства их монгольских предков с индоевропейской, арийской религиозной архаикой.

Перфилька Сорока дотронулся до плеча Соколика:

– Что тебе? – не поднимая головы, спросил Евлампий.

– Сова без дома кричит. Я думал почиваешь ты, дядя Евлампий.

– Так говори.

– Аманаты настроены на побег…

Услышав нахрапистые нотки в голосе, Соколик поднял голову, остановил на Сороке въедливые глаза.

– Что здесь происходит? Все в движении, одна река лишь неподвижна.

– По реке и хочет уйти бурят.

– Как по реке?

– Тайши примерялся к воде, как я понял – в ночь отчалит от берега.

– Ты вот что, Перфилька, смотри за берегом, взбулька не услышишь, но ты не будь раззявой. Убежит аманат – полбеды, а если потом лучников посадят на своем камне и нанесут удар по спирее – вот беда-то….

– Ясно, дядя Евлампий.

Соколик ушел искать Карпогорова. Невдалеке от кузницы сидел на кошме Макарий Афанасьев с Фролом, держащим амбарную книгу, Гераська размахивал рукой, что-то ему доказывал.

– Волки воют под жильем – к морозу или к войне? – как бы приветствовал и спрашивал одновременно Соколик. – Какая нужда собрала столь хороших людей в поздний час?

– Собираемся утречком брать перевал-камень. Полковую справу на оленей ставить или на седла коннице? Что ты скажешь, Евлампий Соколик?

– Знахари-то говорят, как огород городят… – ушел от ответа Соколик.

– Макарий предлагает на плечи брать груз через узкий пролаз, – пустился в объяснения Фрол, – а я ему: на что тогда свежая конница? И Гераська свою линию гнет – катить зелье и свинец своими руками.

– Ну дак и чо?! Береженого Бог бережет – поддержал и не унизил ни одного, ни другого Соколик. – Надо достать на коннице перевал, а там, на самом перевале, разгрузить коней и взять на себя часть груза. Бурят не ставить под зелье! Они могут в отместку вместе с зельем кинуться в пропасть.

Гераська, воодушевившись, побежал к кузнице. Подле горна хлопотал Савелий Пряхин, ватажники «качали» воздух, жгли угли, столбили бурятских коней. Завьялов с молотом, а Прончатов с клещами стояли тут же. Савелий, увидев Соколика, сразу выговаривать со смешком:

– Кони крепкие, но с подковой не были… Поле бело, семя черно, кто его сеет, тот разумеет.

– Ясное дело: железа хватит, Савелий.

– Ворожее – грош, а больному не легче… Утречком кони будут готовы, Евлампий Соколик.

– Сорока скачет на дому к успеху! Часок бы перед подъемом полежать! А, Савелий?! Расслабить кости горемычные.

Но Пряхин уже не слышал, работал молотком: и белые искры, и красно-черная окалина отскакивали в разные стороны.

При светлом небе не было печальной темноты. Опухшие прошлогодней осокой берега светились от воды, а закрайки были черны, словно по ним мазнули дегтем. Тихо, в тоске горят костры, и дым затейливый не пыхает ни перегаром, ни свежей горячей серой, знать, берегут дрова, чтобы хватило до утра. На отмелях в осоках Соколик лишь улавливал неяркий свист крыла, затем и хлюп.

Вот Скалозуб, привалившись на бочонок с зельем, сидел открытый глазу. Несение службы в охране снаряжения – было делом особым, никто в полку и не напоминал, как надо блюсти порядок. Соколик собрался обойти казака, как тот, привстав, спросил:

– Люди говорят: выбирай не невесту, а сваху.

– Что это за светлая мысль пришла к тебе?

– Чужую сторону никто, кроме свахи, не нахваливает. Или ты, ясный Сокол, по-другому мыслишь?

– Сваха ходит собачьей тропой, сваха-лукавая, змея семиглавая. Люди хвастают – не перелезешь, сват хвастает – на коне не перескочишь, а сваха – что дров попросишь.

– И то верно, жениться – не лапоть надеть.

– И то правда, жена – не лапоть, с ноги не сбросишь!

– Все хочу спросить тебя, Соколик, правда иль нет, что Хаера увел у тебя…

– Пил ли, не пил ли, а коли двое скажут, что пьян, иди ложись спать, – рассмеялся, не дослушав Скалозуба, Евлампий.

Слабые потемки рядели, низкий туман навернулся от речки и спозаранками плыл, слизывая осоку.

Василий Окунев, дежурный по полку, возился около аманатов. Соколик, помня озабоченность Сороки, решил попозже увидеть десятника, а пока свернуть к Василию. И только бы спросить его, как меж редких снежинок заструился дождь. «Откуда?» – пошарил Соколик глазами по небу.

– Ни к чему нам – сеять не собираемся». Окунев подступил к Соколику:

– Что за выродки жмутся к воде, я им сухое место определил.

– Карчинджи, – подозвал Соколик толмача, аманат был одной ногой на потяге, но тут же подошел.

– Предупреждаю, – сказал Соколик на бурятском языке, чтобы его слышали и другие, – если утром не досчитаюсь аманата, с тебя спрос.

Карчинджи вскинул недоуменные глаза на русского:

– Надо спрашивать не с меня, с твоей охраны. Я не сторожу, каждый за себя в ответе.

– Окунев, пересчитай аманатов, утром скажешь, кого не будет. Если не сойдется счет, повесишь их и в первую очередь этого тайши, – Соколик ткнул пальцем в Карчинджи и убыстрил ход к створу, где хорошо горели нодьи. Пробросило легкой сыростью. И вот над серою горою затеплился восход хмельной. Соколик прибавил шаг. «Хотел прилечь, – подумал он, – но так и не получилось». Такое случалось нечасто, даже перед боем он успевал прилечь и был уверен – это шло на пользу.

Перед камнем Соколика встретил десятник с казаками, ватажниками. Здесь же были и тунгусы с оленями.

Самый опытный из тунгусов был назначен Ачаром старшим, и он показывал Кокоулину, как седлать конницу, ставить на седла сумы, чтобы не навалились на бок, отбирал по весу и по объему поклажу. Делал он эту работу строго, без лишних слов. Под рукой тунгуса работали и насечники: острыми камнями чистили путик до камня, подсыпали крупный песок. Делалось это с большим старанием, не пропускался и вершок наледи.

– Медлить не будем с подъемом, Павел, – воодушевленно сказал Соколик, – надо успеть, пока наст не настрогал по чистому камню.

– Ружников, под венец по оврагам и рытвинам не ездят… Целуй вперед икону!

– Ясно, Павел Васильевич, бегу, дядя Евлампий. Кого первым пускать?

– Выстраивайтесь, оленей под рукой держи…

Командир занял на камне место, с которого хорошо было видно движение всего отряда до тех пор, пока головные не заходили на «винт» подъема.

– Не давай, Павел, наезда, держи разрыв между ходом конницы. Кто будет лукавить – не спускай! – и Соколик побежал в начало подъема – туда, где казаки выстраивали ход.

Скалозуб и Савелий Пряхин налаживали поклажу с зельем, свинцом, укладывали огнеметы. Екимка Заломов подавал коней, которых еще вчера облюбовал Пряхин под седло. Фрол и Карпогоров управлялись с полковым имуществом, оказалось его не так и мало. Расторопный Артем уговаривал Фрола сделать раскладку золота и каменьев на подсумки с небольшим весом и совместить их с другим грузом.

Амбарную книгу Фрол держал за пазухой. Екимка подставлял груз на седла коней, не спорил с Артемом, только и сказал:

– Упадет конь – полезешь сам доставать.

Гераська со своими людьми налаживали торговые вьюки, не проронив ни слова. Там, где слышался повышенный голос Полозова, паковали строительные инструменты:

– Если не хочешь бросить пятипудовик, пусть его прут аманаты.

– Не кайся, рано вставши, а кайся, рано женившись, – улыбнулся Терентий.

Услышав пересуды по поводу якоря, Скалозуб тут же пристроился.

– Парфен, если упустишь пятипудовик в пропасть, не налью, не подам тарасунчика и не надейся, так и знай.

– Да ну вас, что наткалось, напрялось, то и в приданое досталось… Курбатов, стропали якорушку.

Аманатов распределили по цепи по два с волокушами. Оленей с вьюками выставили в голову отряда.

Отец Никита совершил молитву перед переходом, осенил крестом спиру.

Евлампий Соколик зашел к Ачару сказать, что они уходят. Тунгусский хан стоял около своего походного чума, рядом – воин, вооруженный мечом и копьем, в доспехах. Как только Соколик подошел, Ачар поднял голову, он был выше Евлампия, но тот – шире в плече. На нем ладно сидела разлетайка, к широкому ремню были пристегнуты тесало, нож и пистоль в дорогой оправе, кисеты с зельем, свинцом и огнивом не мешали движению. По старому тунгусскому обычаю Соколик склонил голову, а Ачар подшагнул, коснулся плеча Соколика головой и сказал, выпрямившись:

– В добрый путь!

От леса прогудели рожки, высеклась дробь барабанов. Ведущий оленей пошел. Движение началось. Олени шли свычно, пощелкивая копытами, погонщики не несли на себе вьюков, были при оружии и размеряли ход движения, не опережая время. За оленями казаки несли на себе груз, да такой, что впору коню. Далее кони шли неторопко, цокая копытами по камню, не проявляя нахрапа. На подъеме они вытягивали шаг, ловили дорожный камень копытом и даже, скользнув, не бросались на подъем, а напрягали мускулы, вытягивая сноровисто вьюк.

На гребешке подъема донесся голос командира.

– Сорока! Опусти, ослабь повод, дай коню волю идти. Левка, не смей коня турить с хвоста… Убью! Увижу и убью!

Соколик нес вьюк и вел груженого жеребца, не натягивая повод. Он знал: конь выбирает ступ шага и не должен подгоном изменять ход, тунгус на переходе доверяет оленю. Бывает, олень оступится, и видно, что он вот-вот упадет, хозяин не вмешивается и не достает оленя.

Замыкал ход якорь, укрепленный на специально приспособленных полозьях.

Что ни говори, а радостно было слышать отбой барабанов, извещавших о том, что переход через камень завершен. Перед тем, как отправить в обратную дорогу караван оленей, командир и Макарий Афанасьев перед строем одаривали тунгусских воинов поминками – табаком, чаем, стеклянными украшениями.

Все аманаты были в сборе, кроме толмача Карчинджи. Его оставили Ачару. Тот в долгу не остался, передал два кисета золотого песка, два мешочка камней и два сорока соболевых пластин редкой байкальской красоты.

Сход с камня был не менее трудным и опасным. На самом гребне горы – в снежных суметах виднелись редкие воины тунгусов, неизвестно как попавших туда. Казаки задирали головы, восхищались смельчаками.

Небо ушло глубоко, озаренное луной. Казаки кормили коней, варили шулем и вспоминали отдельные моменты перехода.

– А ты, Перфилька, молодец, не пошел на слом, когда твой бурят буланый срезал копыто.

– Да и ты мастерски удержал в прижиме, Парфен, коня. – И как бы почувствовал неловкость, стараясь погасить нахлынувшие добрые чувства. – А мальчонка-то Ярославка – мужик! Взрослый, смекалистый, что и говорить – от отца. Растеряйся чуть – и в пропасти бы были, ушли бы… Господи, прости!

– Кажется, Скалозуб бузит, его голос, кандером наносит, пошли мужики, – зовет Гераська, – тарасуньчиком попахивает.

В утробе горы говорливо разворачивался поток воды, он выходил на раскидистую елань, усмиряя ход, растекаясь на несколько рукавов. Речка затем терялась в бодрых кустарниках, будто ее и не было совсем. На берегу этой речки и остановились на привал.

Командир велел пасти коней, но не упускать из виду аманатов. После того, как оставили у тунгусов толмача, остальные аманаты не проявляли недовольства. Соколик подсказал посадить тайши-аманатов на коней, пристегнутых к волокушам. Теперь не было в отряде пеших, тянули волокуши парами сильных, свежих коней. Если где и стопорилась волокуша, тут же, навалившись, казаки выталкивали ее, и ход спиры не ослабевал.

Павел Кокоулин чаще заговаривал с Соколиком, не вставая с седла, не торопил коня, задумывался. Соколик догадывался, о чем те радостные и тревожные думы, не оставляющие его. Павел как-то уже после перехода заикнулся было:

– Знала бы Марфуша, что мы творим, – и тут же зажевал слова. Соколик сделал вид, что не расслышал казака. – А купец Алексеев держит людишек с понятием… Я вот, Соколик, все думаю, куда Макарий Афанасьев пойдет от нас? Вверх по великой реке или вниз со своим торгом?

– А чо ему вверху делать?

– Я бы так его держал в казаках, – рассмеялся Кокоулин, – и Гераську хоть бери в казаки с его подручными.

– Попроси у Алексеева! – сказал Соколик наигранным голосом, снял с руки повод и пошевелил коня.

На илистом подходе по реке Куленге к каменному берегу, вечно подмываемому неширокой рекой, встала крепостица. В глубине с правого берега неожиданно завиднелись поля, а на этом левом берегу прямо от воды вставали зубристые скалы. Весь отряд жил ожиданием встречи с великой рекой, что воодушевляло: по коням видно было – подобрали поводья, взъерошили чубы казаки, зашустрили в седлах ватажники. Но Соколик знал, что до крепостицы не так уж близко. А в памяти всплывало: именно с этого берега он с Данилой Пермяком ушли в обратную дорогу домой. Путик на Кан, по которому возвращались побитые первопроходцы, был тернист, с боями, непосильными переходами, непредвиденными заботами. Выручал бойцовский характер соратников, неутомимая сила молодости и жажда победы.

Подъехавший десятник о чем-то спрашивает Соколика, но он не слышит командира, не может отвлечь себя от нахлынувших воспоминаний. Павел махнул рукой, и Соколик поднял голову, услышал десятника:

– Вот он, поворотный момент всей дальнейшей истории верхоленья… Нами проложен путь от Красноярска до великой реки Лены по землям татарским, бурятским степям, лесам тунгусским.

Увидев Лену-реку, Павел Кокоулин не поверил своим глазам:

– Не ошибка ли, Евлампий Соколик?!

Не больше Кана нашего… С Енисеем и Ангарой и сравнить нет нужды. И вода гладкая, и много ли ее?! Курица в ненастную погоду перебредет – коленки не замочит.

Соколик не отвечал десятнику, понимал его да и занят был своими мыслями, смотрел на другой берег, где с веслами бегали мужики, намереваясь встретить неведомую рать. Крошечная крепостица, которую еще в свое время заложил Данила Пермяк, стояла как форпост. Над ней вздыбилась бревенчатая башенка с бойничными отверстиями во все стороны. А вот ворота на железных навесах стоят хорошо, свидетельствуя о том, что не спроста затеял крепостицу Верхоленскую первопроходец Данила Пермяков сын Романа.

Вот уже через неширокое русло реки приближались двое гребцов, третий, немолодой, стоял в носу стружка в полном военном облачении только без головного убора, зато с двумя пистолями по бокам на широком казацком ремне. Соколик признал старика, но виду не подал.

Как только стружок коснулся илистого берега, старик молодцевато спрыгнул на землю. Соколик не удержался:

– Дедушка Веретёшка!

– Евлашка, ты?! – радостно выкрикнул дед. – Не вижу Даньки! Сказывай! Не Господь ли прибрал?

– Жив, здоров Пермяк. Слал тебе низкий поклон, – склонился Соколик. – Велел обнять тебя великий наш воин, хранитель Кана.

– Будя, будя, – отвернулся с всхлипом старик. Повернувшись, спросил:

– А это кто? Что за молодец пожаловал на утеху нашу? – приосанился дед перед Кокоулиным, ожидая ответа.

– Я казак, десятник Павел Васильевич Кокоулин, – ответил командир.

– Ишь чо! – Веретёшка опустил пыл встречи, курчавая серенькая бороденка натопорщилась. За мохнатыми бровями голубые глазки как бы сняли напряжение.

Соколик хотел было сказать о старике как о человеке государственном, но удержался, зная, что он не очень-то любил поклоны и звания. На то у него были свои причины. А о Кокоулине сказал, что он зять Пермяка. Глаза Веретёшки вдруг прояснились, засветились, он так тиснул руку Павла, что десятник понял: не простой старик, не из трухлявого дерева.

Глянув на спиру, растянувшуюся по берегу, Веретёшка увидел котлы и сразу скомандовал:

– Ждем отряд в крепостице!

С того берега спешили лодки, плашкоут.

– Не вижу Фомы, – улучив минутку, спросил Соколик.

– Говорить о делах на скорую руку, сам знаешь, у нас не принято, – навострился Веретёшка. – Но своему разлюбезному Евлашке скажу: Фома Гордеевич на войне, побивает хана Куршума, оттого и пропустил тебя через камень Ачар. Фома заслонил от Куршума Крылася, тунгусского царька.

– А ты знал, что мы идем, дед Веретёшка?!

– А-то! Весенний лед толст, да прост… раскудахтался… Юг веет – старого греет. У нас еще будет время поговорить. Ступай-ка, гони конницу…

Веретёшка распорядился ставить мачты береговые, натягивать канаты для переправы. Соколик спросил старика:

– А перекат живой?

– Вороны не склевали… Гони молодежь, – сразу угадал Веретёшка, к чему спрос.

От реки доносило банным духом, веничном, мясным бульоном, черемшой и хлебом. Отряд прибавил ходу. А Веретёшка мелькал по берегу, заставляя делать все, как он велит, не раздумывая. Скалозуб попытался вставить слово, но старик тут же его обрезал. Тот и не нашелся, как ответить, а когда спохватился, что сказать, дед уже разносил ватажника Левку Курбатого:

– У те что? Глаз кобыла жопой выперднула?! С вьюком лезешь… Рука согрешит, а голова в ответе.

– Я хотел, дедушка…

– В бане оправдаешься, – не дослушав, выкрикнул Веретёшка и к Соколику: – Пошли, Евлашка, на паром, пусть переходят. – А своему на приткнувшейся лодке выкрикнул: – Встречай не с ленью, а с честью!

К крепостице шли легко по невысокому подъему. По краю реки места было вдоволь до самого леса: луга, пашни, поблескивавшие светло-красной землей. Под присмотром еще Данилы Пермяка ставили амбары. Мужики согласились на всякий случай выкопать погреб под аманатскую. Выбор земель под конюшни, особливо под заезжих коней был за самим Данилой. Ушкуйники подсмеивались: «Никак хочешь, Данила сын Романа, поменять Кан на Лену-реку. Помни, что в придачу дашь!»

Когда подходили к воротам, Соколик спросил Веретёшку:

– Обустроили или только поговорили об аманатской?

Веретёшка зашелся кашлем и с продыхом вылупил глаза:

– А-то! Скольких аманатов огребли? Я велел размещать их, там места хватит и для тайши.

– Откуда ты, Веретёшка, определил тайши? – посмеялся Соколик.

– А-то! Баба не ела семя, да живот в беремя… Данька, говоришь, велел кланяться, да не велел чваниться. Ты вот что, Евлаша, околачивай землицу с ног, – приостановился на ступеньке старик, – да ступай в мои покои. На первый пар я те крикну.

Веретёшка убежал, а через минуту-другую уже звучал его голос: «Где Бог велит, там и берите. Воды и царь не уймет…»

Соколик взглянул с лестницы: крепостица заполнялась, все ставилось на свои места: и кони, и возы, и седла. Каждому было свое место – торговым, мастеровым, казакам – на особицу.

Веретёшка проводил в избу также Павла Кокоулина, отца Никиту и Фрола.

Стол был накрыт в просторной светлице, двое парней при пистолях управлялись по хозяйству: вносили блюда с оленьими языками, чумаши с черемшой и лагушки с медовухой. Испеченные спозаранку ковриги хлеба лежали на столах, прикрытые рушниками.

– Сколько званых будет? – окинув взглядом стол, спросил хозяин крепостицы.

Кокоулин посмотрел на Соколика, перевел взгляд на Веретёшку, тот сразу подправил выправку:

– Дуй не дуй, а великодень у порога… Разговор пойдет: кто с чем пришел и куда ему велит дорога.

– Звать: Макария Афанасьева, Терентия, – перечислял десятник, – Артема Карпогорова, Савелия Пряхина… – Скалозуба, куда без него? Никуда! – подсказал Фрол. – Всех бы за стол полагается усадить, да нонче время не то… Выйдем к воинам потом. А поначалу парку хватим перед крепким сном. А теперь определимся, что завтра делать казакам. – В приоткрытую дверь десятник выкрикнул Гошку, велел ему позвать тех, кого определили к столу.

Расселись. Перво-наперво Веретёшка велел налить медовухи в фарфоровые китайские кружки, сразу сказал:

– Рад видеть славных воинов земли русской на великой Лене… Отец Никита, начинай «Отче наш…»

После молитвы Веретёшка продолжил:

– Речи, как мед, а дела, как полынь. Нет с нами нашего хозяина, воина могутного Фомы. Побивает он хана бурятского Куршума. В денном ходе от крепостицы вверх по Лене на берегу ее притока Амги князец Куршум поставил свои юрты. Это качо, что означает – излучина. Мы назвали место Качуг. Оттуда идут две дороги к светлому озеру-морю. На тех привольных лугах и пашнях расселились наши казацкие мужики. Казаки у нас двух сословий. Одни хлебопашцы: пашут, сеют, заводят скот, добывают пушнину, ловят рыбу, копают золото, живут в свое удовольствие. Другая часть казаков – служилые, воины: не пашут, не сеют взимают ясак для государя нашего, побивают непокорных иноземцев. Так, князец Куршум начал нещадно обирать наших насельников, и не только русских, но и своих бурят, примкнувших к нашим деревням, обездолевать людишек, угонять их скот, увозить женщин и детей. Мы подали Государю и великому князю Алексею Михайловичу всея Великая и Малыя и Белыя России жалобу на князьца Куршума. Была ответная грамота – побивать хана. Оттого теперь Фома на войне. Наша главная здесь крепостица Верхний Лен в трехдневном ходе отсюда. Место выбрано знатное… Там у нас стапеля для поделки речных судов. Строим карбасы, плоскодонки, собираемся сделать кочи, но не знаем, какие для великой реки, а какие для холодного моря. Мастера спорят: какой предельный груз эти кочи должны взять.

Мне надо вам, казаки, доложить о важном событии, происшедшем в наших краях. Оно случилось из-за действий приказчика Братского острога Ивана Похабова, человека жестокого, своенравного. Значительная часть бурятских родов от его притеснений ушла в Монголию. Одним из родов – икинатами была составлена челобитная о причиненных им обидах и направлена Государю нашему. Такого еще здесь не было, а потому это свидетельствует о признании новой власти местным народом. Можно сказать, что они просят защиты у русской власти от притеснений. И я тут приложил руку, а потому хорошо помню концовку челобитной. В ней просьба – убрать Куршума и приказчика Похабова: «...чтоб нам твоего государева ясачного платежу не отстать и от Братского острога не отбыть в ясачном недоборе, в твоем государевом гневе и в жестоком наказании не быть и до конца не пропасть…»

Веретёшка отглотнул медовухи, звонко поставил пустую чашку на столешницу, воззрившись на десятника, ожидал, что тот скажет.

– Как понимать тебя, дедушка Веретёшка? Думаю так: отдалили Куршума, а заодно и Похабова. Бурятские улусы ушли в Монголию, зато остались мы хозяевами.

Веретёшка поерзал на лавке, будто его донимал клещ.

– Не робкий ты, десятник, от того у нас, сибиряков, и кашу с хлебом едят. Ждем Данилу Пермяка, пора с Кана-реки перебираться, готовим поле, а ягодки назреют.

– Так-то рази… Вот мы уже и здесь, на великой Лене. У казаков одна дорога, но прежде всего – построить кочи с морским пределом. Данила Пермяков наказывал нам от верховья Лены подняться до Бирюльки, а там Фома поможет морскую посудину приобресть. А паче того под неустанной заботой Евлампия Соколика мы должны изготовить специальные, морские кочи и по реке дойти до самого холодного моря. Нас ждут казаки Михаила Стадухина и Семена Дежнева. Сговор был у нас – встретиться на Лене. Кто первым придет, тот и будет строить, ясак взимать и землицы приобщать к Государству Российскому. Кто пожелает быть с нами, воли не снимаю, кто сплавом по реке пойдет, пусть уходит. Каждому свой путь, своя рубашка. Как говорят у нас: летний день за зимнюю неделю.

Поднялся Макарий Афанасьев, его тут же осадил на лавку старик Веретёшка.

– Сиди, брат, у нас не московский, не государев совет.

Макарий скорым умом в кураже торговых дел сразу определил обстановку на реке. Старик Веретёшка ему приглянулся как человек хозяйственный и деловой.

– Прежде всего, – сказал Макарий, – хочу высказать благодарность от купца Алексеева, от себя за столь трудную, но плодотворную дорогу от Красноярска до великой реки командиру отряда казаков Павлу Васильевичу Кокоулину и Евлампию Соколику, воину и толмачу. Низкий поклон им и от торговых людишек. Вот вам денежное приподношение, – Макарий принялся было отсчитывать деньги…

– Денег не берем, – остановил его Соколик.

– Тогда так: в Верхоленске оставляю лавку купца и благодетеля нашего Алексеева под рукой Ярофея Седова. Покупаю флот, надеюсь сговориться с дедушкой Веретёшкой… и ухожу по реке до Якутского острога. Кто из казаков пожелает быть со мной с позволения десятника – не перечу.

Мастер по дереву Терентий, нехлесткий на слово человек, прежде чем сказать, долго смотрел на Веретёшку, жевал губами, а потом выпалил:

– Хвастались: на Лене-реке и лес, и стапеля, а где они? Не вижу!

– У те чо, Терентий, ухи медовухой застило? Перестал слышать? – поднял на смех Скалозуб.

Мастер сконфужено полупал глазами и теснее прижался к широкой лиственничной скамье. Скалозуб тут же пошел в заступку своего друга:

– Кочи будем ладить под горами моря-светлого озера, так что пятипудовик ваш с Савелием Пряхиным пойдет в обмен на берестянку Макарию Афанасьеву.

Веретёшка закатился смехом от слов казака и рассмешил застолье.

– Так и чо! Евлампий! – встрепенулся Веретёшка. – Сколько у тебя жуланчиков канских?

– Сколько есть – все со мной…

– Вот и славно! С утречка к обедику и побежишь на конной тяге буровить воду плоскодонками – стоят они на Куленге. А куда деть Карпогорова с воином Ярославкой?

– Мы за тобой, Соколик, вслед, как уже и говорили.

– Ну да чо, мужики славные, в баньку приспело?! Да к народу за стол… – распорядился Веретёшка.

Пока расходились все, Соколик спросил Веретёшку об Иване Куницыне, раненом, оставленном здесь, когда Данила с остатками отряда уходил на Кан. Иван не захотел, чтобы Фома взял его с собой на Куленгу: «Выживу – не буду висеть на шее ни у тебя, Фомка, ни у Данилы. Куда ему с таким, как я?»

– Про Куницына знаю: обжился, воспрял ушкуйник, избу поставил, бабой обзавелся, одним словом, в верстах пяти отсюда стоит на изменчивой протоке его деревня. Теперь уже две избы – крепость, трое наследников. Живут-здравствуют. Твою с Данилой долю, не всю, но держит у себя. У нас ваша мягкая рухлядь, оконца, золото. Собирался Фома заслать на Кан, да все не время, поджидали. Данька обещал быть… У Бога дорог много. Иван будет рад повидать тебя, Евлаша.

– Однако сбегаю.

– У Фомы много кое-чего вашего и не только… Мать Фомы на Кане. Как она там?

– Бегает.

– Вот и слава Богу! Пока живем – хлеб жуем, придет время – помирать некогда. Ты-то, Евлампий, не вышел в люди? Не обженился? А с Данькой как?

– В люди не вышел, дедушка, а с Данькой все по уму, не пробежала меж нас кошка. Хаера увел Устинью, ты же помнишь татарина.

– Как же, как же не знать, сбегались не раз. Ну а ты к нам? Как? На причал или переходный камень расширить, застолбить сквозную дорогу на Кан?

– Видно будет, дед Веретёшка.

– Н-да-а… Руки, ноги, голова ломит – к ненастью, а давно ли, кажется, без стремян вскакивал на коня? Куда что девается? – повздыхал старик. И вспоминая о своем, примолк. – Торгаш-то ваш сноровистый парень, как его – Макарий, вот-вот, – настраивал себя дед Веретёшка. – Так хотел знать, какой меркой ему отмерять?..

– Сам смотри, дед.

– Он человек слова, и я думаю – его надо поддержать, не заласкивая. Тем более – он оставляет своих людей для торга. И тебе будет польза, как освоит путь сюда купец Алексеев. А сейчас купи его зерно, ставные рыбацкие сети. Да посмотри – у Макария есть, что взять.

– Заговелась лиса – загоняй гусей, – посмеялся Веретёшка. – Ты вот что, брат Евлашка, поднимайся в мою светелку, есть чего рассказать и тебя послушать. Маешься по земле родимой нашей, душа просит роздыха и осмысления дел. Труды наши не останутся забытыми ни государями русскими, ни народцем. Мы им оставим свои похождения и радения о подведении новых землиц под высокую руку государя. Так что забегай на огонек.

Соколик вышел из избы, оглядел крепостицу, сразу увидел: казаки уже во всю освоились. Савелий Пряхин возился у кузницы с местным мужиком Захаром, показывая, как надо ковать лошадей с учетом местных условий.

– Да куем, казак, конницу, как надо, – отговаривался Захар.

От реки же доносился голос Скалозуба, откуда носили мешки, катали бочонки, подавали оружие. Рядом, как всегда с амбарной книгой, сновал Фрол. Он был сосредоточен и строг, что вызывало к нему чувство уважения казаков.

Артем Карпогоров с Ярославкой управлялись с делами под рукой мастера Терентия. Находчивый и знающий жизнь Карпогоров по душе был Терентию, но об этом не принято было говорить. Вот по поводу Ярославки мастер устоять не мог, чтобы не высказать своего к нему расположения. Другой раз скажет:

– Не надо те ухи трепать и так хорошо слышишь.

– И вижу, дяденька Терентий, тоже неплохо.

– Ну, сорванец, за словом в карман не полезешь. Бедовый…

Евлампий был доволен, как идут дела по оснастке крепостицы. Осталось посмотреть размещение аманатов. Спросил Парфена Полозова. Тот сразу повел Соколика в рубленый пятистенок из мореных лиственничных кряжей. На пороге встретил Гаврилу Прончатова:

– Поделил я, Евлампий, аманатов: тайши в верхнем ярусе, ну как же, Соколик, они военные… Остальные в яме, под полом, тоже жить можно – на сене спят.

Гаврила открыл аманатскую. Тайши поднялись, прикованные к стенке за ногу. Старший заговорил по-своему. Соколик покивал головой.

– Скажи, Гаврила, чтобы им принесли воды.

Прончатов поднял тяжелую западню, засветил от огниво светильник, подал лестницу.

– Не мятой несет…

– Махан ели, пусть благодарствуют Веретёшку, – отступил от прохода Прончатов.

Аманадская оказалась довольно просторной. Под каменными стенками сидели на сене аманаты, увидев Соколика, замерли.

– Места хватает; чем кучнее, тем теплее, – подал голос казак.

– Я и сам не знаю, сколько вам придется здесь быть, – словно на вопрос ответил Соколик.

Аманаты зашевелились. Один из них подал голос:

– Если отпустишь меня, освобождение ускорится.

– Мы отпустили многих, вы знаете. И сколько ждать? Никто из нас сказать не может, – закончил Соколик.

На выходе из крепостицы Соколик увидел Кокоулина с Макарием и Гераськой, перекладывающими товары.

Гошка остановил Соколика:

– Дядя Евлампий, конницу держать на выгоне или кормить в загоне?

– Командира спрашивал?

– К тебе послал.

– Тогда треножь от реки, а моего поставь на овес – в ночь сбегаю к Ивану Куницыну.

Кокоулин помахал шапкой, подзывая Соколика, но Евлампию надо было еще сказать Гошке, чтобы присмотреть хороших коней на Бирюльку. Гошка будто только того и ждал:

– Дядя Евлампий, мы с Алешкой и с казаком Фроловым наметили добрых жеребцов.

– Ну дак, и пасите, – и направился к десятнику. – Вы чо, поклажу делите?! – подходя, съязвил Соколик.

– Делим! Макарий не берет рожь семенную.

– Путь тогда отдаст Веретёшке… Все одно – ему брать флот. С Веретёшкой и сговорится.

– Евлампий, вот Макарий хочет просить у тебя ватажников.

– А я что – губернатор или батюшка им родной?.. Как ты считаешь, Павел?

– Я Макарию так и сказал: не у меня проси. У каждого своя голова на плечах. Ему и пареньки не дали повода сватать.

– Сколько у тебя торговых? – спросил Соколик Макария.

– То ты, Евлампий Соколик, не знаешь, – как ни в чем не бывало ответил торговый человек, подумав сколько-то, добавил: – Я их верну от Усть-Кута, там мои люди.

– А говорил с ватажниками?

– Пытался. Они и слушать не стали.

– Разве это не ответ?! Тебе бы, Макарий, не брать коней, а по воде идти в легких лодках с навесами, чтобы стрела не доставала. А из-за заслоны басурмана огнем встречать. Веретёшка знает, какую посудину на реке надо. Зелье у тебя есть, так что полдюжины гребцов да вас двое – ты да Гераська. Чем не флот?

Макарий ничем не выразил свое отношение к сказанному, но Соколик знал: ворочает мозгами торговый и, наконец, вынул хорошо упакованный инструмент, протянул Соколику.

– Что за оказия? – не поднимая рук, спросил Соколик.

– Продольная пила, Евлампий Соколик, распиливать бревна на доски.

– Видывал такое… Отдай Терентию и с ним обговори, что ему нужно для строительства кочей. А Савелий Пряхин путь не забудет о якоре. Какой коч без якоря?! Павел Васильевич, – окликнул Соколик, – надо в первую очередь отослать торговых людей по реке, а потом уж и казакам поторапливаться. Война с Куршумом заставит в колокола звонить.

– Соколик, слыхал, что собираешься к Ивану Куницыну. Один поедешь? Возьми Гошку!

– Какой смысл? А к тебе, Паша, просьба: обговори с Веретёшкой, что делать с аманатами – брать с собой или оставить?

Соколик доехал до каменного обрыва и, повернув на взлобок, не обнаружил избы Куницына на другой стороне реки. Объехав прижим, опять спустился на берег к воде и увидел две избы, присядистые, обнесенные высоким плотным частоколом. Правду говорил Веретёшка: «У Ивана изба как крепостица». Рассматривая округу, Соколик подумал: «Как переберусь через плесо?» И вот увидел на том берегу в зарослях дощаник, хотел было свистнуть, как парнишка с пригорка спросил:

– Тебе кого, дяденька?

– А ты чейный будешь?

– Ивана Куницына сын.

– Так как же мы попадем за реку, Ивана Куницына сын.

– А тебе зачем? Тятеньки дома не застать, – отрезал парень, одетый в легкую накидку с ножом у ремня, за плечом, как полагается, лук, на ногах олучи, сшитые из оленьей замши.

– А ты разве не хозяин?

– После отца.

– Не научили тебя, как гостя принимать?

Парнишка как будто сконфузился, но тут же нашелся:

– Надо знать, кого принимать.

– Другое дело, – отступил Евлампий. – Скажусь, но вряд ли будет польза: Соколиком зовусь, Евлампий Соколик, – и, глядя попристальнее на мальчугана, рассмеялся.

– Дяденька Соколик… Как же, говорил тятенька… – мальчишка бегом скатился к прижиму и тут же вывел стружок.

– Переходи! А коня дай мне, я по перекату…

– Вряд ли нужда будет, раз тятеньки нет в избе, – засомневался Соколик.

– В избе он. Для хорошего человека к обеду пришел.

Пока Соколик перегребал плесо, на берег вышел Иван – по хромоте догадался. Как только стружок коснулся берега, Иван забрел в воду и облапал Соколика! «Евлашка!» – и слезы заблестели у Ивана. Стояли два давнишних друга на реке великой без всяких слов. Иван заговорил первым:

– Только что вернулся от Фомы. Слухи поползли – сотня казаков идет, а кто будет в Верхоленье и когда – неизвестно. Евлашка, друже мой, лучшего и не пожелаешь, как повидаться.

– Наслышен, что война с Куршумом завязалась.

– Была Евлампий, да сплыла... Побили князьца – и к бабе под юбку, – засмеялся Иван. – Пошли в избу, а то как не родные. Данила с тобой? В крепостице?

– Нет, нонче еще на Кане, правит ханом.

– А я одыбал… Как вы ушли, думал не поднимусь, спасибо Леонтию Веретёшке. Ну дак чо мы? Стоять будем?

Неширокой заводью протолкнули стружок и узким проходом одолели подход к избе со стороны реки.

– Да как живем? Хлеб жуем, медом запиваем. Скажу тебе, Евлаша, что ни говори, а земля манит к себе. В крепостице побыл сколько-то, пока раны не затянулись, в основном – нога, думаю, на испорченной-то гоняться за иноверцем… Фома дал мешок ржи, поискали место, как раз вот здесь, напротив под прижимом поставили балаган – живи Иван! Следи за ходом, кто по реке без спроса… Окреп я, осилил со своими земляками избу. И еще какую! Посмотришь. Лошадей приобрел, коня по себе завел… Лезь, Соколик, любезный мой, – Иван приоткрыл тяжелую из лиственничных поперечников дверь. Сразу оказались на бревенчатом настиле, под ним блестела вода.

– Подземный ход? – рассмеялся Соколик.

– А-то… В нашем деле, Евлаша, не закладывайся за овин – сгорит.

Поднялись по порожкам, вырубленным в камне, вошли в светлую избу со столом, каменной печью, полатями. На стенах – оружие огнестрельное, куяки, луки со стрелами в чехлах. Через узкие оконца хорошо проникал свет, и Соколик остановил взгляд на луках особой работы, которые он видел впервые.

Постояли. Иван не торопил гостя. Если хорошенько вглядеться в его изуродованное лицо, можно было увидеть, что хозяину приятно внимание знающего человека к его оружию. И он ждал, что Евлампий скажет, держа в руках лук.

– Нет, – произнес в раздумье Соколик, – не приходилось держать оружие такой работы.

Иван засмеялся, и его лицо не стало столь обезображенным, скорее, оно казалось загадочным и менее жестким.

– Моя выделка, – признался Иван и еще более удивил Соколика, бывалого воина и толмача.

Иван провел гостя в другую избу и неожиданно для себя Соколик увидел здесь верстаки, на них – вращающиеся колеса на веревках из жил изюбря. Стопками лежали отесанные каменные круги разной величины: и с внутренним отверстием, и с насечкой по кругу, и шлифованные. На половом верстаке – трубы-обрези или, вернее сказать, стволы огнеметов, рашпили и многое другое. Даже вытяжки сделаны из сухой осины, ели, березы.

– У тебя, Иван, оружейный никак завод…

– Много лет я, Евлашка, занимаюсь оружием, по сердцу мне это дело. И не дает мне покою одна задумка – соорудить ствол, чтобы пулять ядром на триста сажень. Бить шрапнелью… Но как я понял – дело не только в зелье, но и в стволе, в прицельности через мушку.

– Что для твоего дела необходимо?

– Зелье, Евлампий, и еще раз – зелье!

– Помнишь? Меня в отряде придурком считали, пока я не сделал лук. Так мой лук сам Фома не выпускает из рук. Казалось бы, чего надо? Гни прут, наводи вырезки, а внутренней силы дерева никому и знать не надо. Ан нет, Евлампий, познай вначале дерево, открой его особые качества. Не случайно же бересту кладут в сапоги, тогда они не промокают, дают тепло. Туесок из нее не нагревается. Потолок утепляют берестой, и не бывает от этого сырости, гниль не заводится. Скажешь, к чему это я тебе рассказываю? Тебе хорошо известно: один и тот же лук стреляет по-разному из одной и той же руки. В ненастную погоду стрела так летит, в солнечную – иначе. Но все же точность полета стрелы – в самом луке… Сколько я возов дерева извел прежде чем нашел то, что нужно! Открою тебе – это была лиственница средних лет на каменном поясе горы, росла на самом солнцепеке и не давала шишек. Выпилил из нее брусок двадцати пяти вершков, шириной в три вершка, а толщиной поболе вершка. Из него сделал пластины для лука, просверлил по краям по две дырки и хорошенько высушил в темном отстойнике. Проклеил фасонки смолой, проварил в сухом дегте и дал луку выстойку. Потом натянул на него титеву, выделанную из лосиных жил… Подходят для лука и старые кедры, которые не родят шишек. Но с ними «ворожбы» много – капризное дерево, зато надежное. Все наше воинство с моими луками за плечами. Не в похвальбу будет сказано: с Енисея прознали, с Ангары от князьцов заказы есть. Однако не делаю их теперь, Евлампий. Как-то Фома попросил от воеводы Василия Аргомакова с Енисея. Уважил, конечно. Икинатские князьцы Кодогуня, Кодогура, Баяракана, приведенные под высокую государеву руку, обращались, но им отказал. Кто их знает? Сегодня с нами, завтра против нас. – Куницын, махнув рукой, подошел к месту, где были стволы пушек, зачаровано на них уставился, ничего не замечая вокруг.

– Говори, мастер, что тебе надобно для пристрела пушки?

Иван оживился:

– Я уже тебе говорил: для пристрела – зелье. Но главное в другом – стволы есть, а шлифовать их нечем. Мне бы отливать дула по своему разумению… выдерживая его сужение. И магазин для зелья должен сжатым быть. Посмотри мои пистоли, – схватил Иван Соколика за ошкур накидки и потянул его за собой в боковую неприметную дверь. Сразу оказались то ли в кузнице, то ли в оружейной. На стенах, верстаках висели, лежали пистоли, стволы, нарезки. Иван взял два пистоля с верстака, кивнул Соколику и они вошли в узкую щель сажений на десять в длину. Иван зажег светильники, озарились стены из круглого накатника. В конце щели «на козлах» стояли фигурки снежных баранов, сделанные из глины.

– Пробуй из своего пистоля, Евлампий!

Соколик прикинул расстояние.

– Не достанет…

Иван сходил «к козлам», оставил одного баранчика.

– Зелье не хочешь губить? На, пальни из моего.

Соколик взял из руки Ивана пистоль, повертел, взвесил… Выстрел был резким – глиняный баран разлетелся на куски.

– Дай-то Бог укротить иноземца! Ладный пистоль, – оценил Соколик работу друга и земляка.

– Забирай, Евлаша! Я еще сотворю.

– Дело мастера боится, не мной сказано. Иван, даю тебе меру зелья, пуд свинца, да, вот кого пришлю тебе – кузнеца-казака Савелия Пряхина, обговорите, что тебе еще надобно для пушечного дела. Что есть у нас в полку – по-братски поделимся. Что пригорюнился, Ваня?!

– Кузнец – хорошо, а вот казак – не знаю…

– Узнаешь. Если не по душе, так наш отец Никита помирит, – засмеялся Соколик. Услышав о церковнослужителе, Иван вдохновился:

– Вот хорошо! Попрошу отца Никиту повенчать нас с Уенькой, а то живем уж сколько во грехе, трое сынов у нас.

– Завтра, Бог даст, и пригласим отца Никиту, и свадебку справим, а, Ваня? Что-то я не усмотрел молодуху.

– Вот-вот должна быть от своих насельников Пуляевых. Невдалеке от нас они поставили избу, обнес клин пахоты жердью, но пока не достал зерна на посев.

– А ты, Иван, как живешь с зерном?

– Хлебы в булках береги, хлеба нету – надо исти пироги.

– Мешок ржи считай у себя в квашне.

– Ты чо, Евлаша, купцом заделался или с полком под царской рукой бегаешь? – Иван нацелил ухо. – Кажись, моя Уенька приступом идет на крепость.

В избу вошла проворная, на русский манер хорошо одетая Уенька с двумя мальцами.

– Федунька сказал – у нас гость, и мы заторопились.

– Сорока даром не стрекочет: к гостям или к вестям. Ставь на стол все из печи – и жаркое и куличи…

Соколик подозвал ребят, потрепал смоляные волосы одному, другому.

– Знать бы, Иван, так прихватил гостинец, но мы еще увидимся… Тебя как зовут-величают, – подтянул за ножню к себе Соколик того, кто был постарше.

– Ватажник я, дяденька Евлампий Соколик. Зовусь Романом.

– Иш чо! Кто же тебя надоумил так говорить?

– Братка мой, Федор Иванович Куницын.

Соколик всплеснул руками от радости, что слышит такой ясный, звонкий ребячий голос.

– А ты кто будешь? – Соколик положил руку на плечо другому Куницыну.

– Младший Куницын Дениска.

– Чем же ты Денис Куницын опечален? По голосу слышу.

– Ничем, разве только тятенька не велит пальнуть из пушечки.

Иван захохотал.

– А из пистоля пробовал? – спросил Соколик. – Денис покивал головенкой.

– У те что и языка нет?.. – вскинул голову Иван. Дениска высунул язык.

– Ну лопата, так лопата, мед грести, – удивился гость.

Вечеряли при жировиках, они висели за чертой стола над головами с двух сторон. Принято было зажигать яркий свет при большом, радостном госте и подавать на стол все сразу, чем богаты. Во главе стола восседал Соколик, как того захотел хозяин. По правую руку гостя сидел Иван, по левую Федор, Роман, Дениска. Прочитав молитву, Иван поцеловал ковригу, на груди развалил ножом ее на пласты. Федор разложил по увесистому куску перед каждым сидящим за столом. Уенька тут же проворно подала ложки и налила из чугуна в хлебальные чашки запашистую похлебку на бараньем мясе, заправленную черемшой, достала из печи ранее запеченную изюбрятину. Похлебку ели с хлебом, а мясо запивали прошлогодним соком жимолости.

– Поели, попили. Слава тебе Господи!

Иван встал из-за стола. И все встали, перекрестились на икону Спаса Вседержителя. Хозяин отпустил детей, а Соколика пригласил к себе «в закуток» на чай, сказав Федору, что гость останется ночевать у них на прижиме. Иван провел Соколика узким ходом в довольно просторную светлицу, где горел дорогой светильник. Справа был широкий стол с приставленными с нему тяжелыми лавками, на стенах висели выделанные шкуры горных баранов. То, что удивило Соколика, – на полке у стены стояли две объемных книги. Он хотел было взять одну из них, но Иван сразу пригласил за стол, где уже был приготовлен заварной чайник с душистым китайским чаем.

Иван скинул с себя военную разлетайку, повесил на стенку тесак на широком ремне, нож, уложил на стол пистоль. Сразу накинул на себя длинную рубаху из тонкого черного сукна, стал похож на монаха.

– Тебе, Евлампий, какой чай по душе? – взял в руку чайник Иван.

– Какой душистее.

– Значит, угадал. Чай готовить – не дрова рубить. Меня научил Курбатов Иван. Он пришел к нам на реку как раз в то время, когда мы с Фомой вернулись с Байкала, я уже хорошо стоял на ногах. Потянуло в поход, и отпустил Фома меня с Иваном Курбатовым и его отрядом в семьдесят с лишним человек. Курбат, как его называли служилые, взял в проводники налягирского князьца Можеуля. И мы отправились к Байкалу по реке Баргузин. На берегу озера, в Приольхонье, мы встретили хоринцев и батулинцев князьца Обоголдея. Они отнеслись к нам, русским, миролюбиво, обещали с осени платить ясак. Здесь, на берегу Байкала, отряд Курбата построил суда, я помогал им, и переправился на остров Ольхон. Но местные хоринцы ясак платить отказались и напали на нас. Сражались упорно и одержали победу. Захватив пленных и скот, вернулись в Верхоленск. Толковый тот человек – Иван Курбатов. Он смог составить карту Байкала и прилегающих земель, обозначил реки, впадающие в озеро, даже определил место для острога.

Иван, не спеша, поднялся со скамейки, достал из ларца карту и с особой осторожностью развернул ее на столе, зажег светильник. Соколик приник к чертежу. А Иван рассказывал:

– Наш Верхоленский острог основан Данилой Пермяком, мы заложили крепостицу и церковь, ты, Евлампий, все это знаешь. Но пришлось уйти, нас крепко побили иноверцы. Фома подался в Бирюльки и основал там острог. Позже в Верхоленск пришел с верхней Лены казачий пятидесятник Мартын Васильев, и тогда наш острог назвался Братским. Я тебе скажу, Евлампий, что он стал значительной вехой в дальнейшей судьбе всего Верхоленья. А Курбат помог и мне наладить мое хозяйство на прижиме, объясняя, что оно притушит проход местных вояк. Появление здесь насельников подталкивало к примирению князьцов между собой, а также князьцов и казаков. Казачество как бы становилсь двух видов – служилое и оседлое, которое занимается и хлебопашеством, и скотоводством или промыслом – охотничьим, по золоту, серебру, даже слюдяными оконцами не гнушались. За оседлую жизнь ратуют и наши священники, поддерживая мирные устремления людей.

Продолжая рассматривать карту, Соколику захотелось поделиться с Иваном сведениями, почерпнутыми из разных источников:

– Никто точно не может сказать, когда и каким путем пришли сюда русские и осели по речкам и скалам. Они умели ладить с местными князьцами, и те без нужды не разоряли их, общие торги объединяли и укрепляли тех и других. Горные хребты отгораживали светлое озеро от речных водоемов, несущих свои воды в холодный океан, на край земли. И мало кто хотел плыть туда, пытать счастья. Но все-таки были и такие, кому надо было покорять, разведывать новые земли. Вот уже на моей памяти, кроме нас с Данилой Пермяком, проникали сюда, на Лену, наши люди, но не могли справиться с инородцами, истощившись, залегали в тихих местечках, не причиняя хлопот старожилам-охотникам. Привычка жить уединенно и в то же время вольно сближала, как ни странно, переселенцев, помогала выжить.

– Соколик, а ведь и мое прошлое никто не знает, – вздохнул Иван. – Да и кому это интересно? Разве только воеводе… А тебе, Соколик, скажу, как на духу: беглый ведь я…

– Понимаю. Немилость царя нескоро в лету канет. Воеводы Хрипунова уже нет, медовухой, конечно, и новый воевода не встретит. Да у него других дел много, гоняться за тобой не станет.

– Так-то оно так. А ты надолго к нам?

– Пока не знаю, Ваня. Задумка есть: кочи соорудить десятнику Павлу Кокоулину, может, потом и оглобли поверну.

– Ты, Соколик, не забудь: ваш с Данилой ясак у меня да сколько-то у Фомы, я уж сказывал – гужи есть. А что Данила не соберется на Лену-то? Фома тоже ждет-пождет.

– Время покажет… Вот уж и заря на подходе, – спохватился Соколик, – а мы еще не все обсказали, обдумали… Хорошо у тебя, друже.

– Сейчас попьем молочка да хлебца поедим и в крепостицу побежим.

Когда Соколик с Куницыным подходили к крепостице, народ в ней уже вовсю колготился. Павел сразу спросил Соколика:

– Как ночь прошла? Не было наезда? Успокоить надо Веретёшку. Много сказывал он об Иване Куницыне. Я уж подумал: не тот ли Иван сын боярский?..

Соколик быстро перевел разговор в деловое русло:

– Павел, правда ведь? Нет закрытого сусека для своего человека. Веди гостя к Макарию Афанасьеву, – а сам поспешил увидеть Леонтия Веретёшку. Застал его в светелке с двумя немолодыми мужиками в охотничьей справе.

– Ну как же, Евлампий, не признать тебя, – поднялся навтречу Соколику мужик, заросший щетиной. Он потеребил свое волосатое лицо: – Неужто меня не разглядишь за волосьями?

– Фу ты, Силантий Щербаков! – схватил за плечи соратника Соколик.

– Теперь Силантьюшка у нас знатный лоцман, – вставил слово Веретёшка. – Вот он и поведет полк к Фоме, а друга его Скобку пошлем с Макарием Афанасьевым хлестаться по волнам. У него и флот закрытый. Пошли, пусть обнюхиваются, – поторопил Веретёшка насельников.

На берегу и состоялся сговор по старинному ушкуйному обычаю: не до барыша – была бы слава хорошо. Лоцман Скобка не делал непосильный запрос, в свою очередь торговый человек Макарий не скупился: было у него из чего дать лоцману за флот и за мужиков-гребцов. Конечно, без Веретёшки не обошлось, оттого и задержки с выходом из крепостицы не намечалась.

А вот Иван Куницын не торопился, заторговал Макария спросом и на железо, и на рожь. Сошлись в цене и характерами не без участия Соколика. И по рукам ударили радостно.

– Назови мужика братом, а он уж норовит в отцы, – шутил довольный сделкой Соколик.

Расставались казаки с торговыми с надеждой на скорую встречу. Что касалось аманатов, то Веретёшка не возражал их оставить у себя, но весь вопрос был в их численности.

– Нельзя, чтобы они превышали число ватажников. Мы не знаем, сколько воинов может привести сюда хан… – рассуждал Веретёшка. – А какое-то число аманатов могу оставить.

Десятник вдруг решительно определился:

– Или берешь всех, или мы их уводим.

– Уводи, уводи, казак, – раскинул руки старик. – Как скажет командир, так и будет.

Соколик не забыл о своем обещании Ивану Куницыну дать ему в помощники казака-кузнеца, позвал Савелия Пряхина. Пока знакомились, да приглядывались друг к другу Иван и казак, Пряхин искренне рассмеялся:

– Да я, Евлампий, не запечник, меня море зовет…

– Вот и славно, – неожиданно согласился Куницын.

Когда ушел Пряхин, Иван попросил Соколика:

– Отдал бы ты мне Севку Ружникова. Я и отца его знал.

– Бери, если пойдет… Когда высмотрел?

Ватажник прибежал на берег в тот момент, когда Иван грузил в лодку свои приобретения у Афанасьева и подарки Соколика. Тут же помогал отец Никита.

– У те где конь, Севка? – спросил Соколик.

– На выпасе, дядя Евлампий. Подать?

– Забери жеребца. Еще что у тебя есть?

– Весь я тут. Котелок – на двоих с Екимкой Заломовым.

– Пусть останется. – И наказал Федору, сыну Куницына, чтобы тот подождал Ружникова и с ним прибыл на прижим. – Оставайся с Иваном, Севка, – наказал Евлампий. – Если что, знаешь, где меня найти.

Ружников склонил голову в знак согласия.

В тот же день к Веретёшке в крепостицу прибыл посыльный от Фомы – сын ватажника с Кана Вениамин. И сразу к Соколику:

– Дядя Евлампий, не по своей воле сорвал тебя с гостей… Фома Пермяков не велел задерживаться в дороге. Вот я и здесь.

– Дак и чо? – встал из-за стола Соколик.

– Велел кланяться тебе Фома и зовет в крепостицу прибыть, не мешкая.

– Короновать Куршума рази, – рассмеялся Соколик. – Так наш отряд на выходе. Подпрягайся, молодец!

К походу готовились с легкой руки Веретёшки. С Кулинги пригнали плоскодонки. Веретёшка велел грузить флот, сколько поднимет, все восхищался кожами: «Куда столько?!»

Теперь казаки были в седле на добрых конях, и не держали на плечах груз. Ватажники распускали чаловые бичевые, чтобы вести лошадьми плоскодонки, но прозапас держали и под седлом коня на всякий случай. Аманатов распределили по флоту в качестве тягловой силы под надзором казаков. По распоряжению десятника тайши посадили в лодки на груз.

Соколик посоветовал сесть на плоскодонку отцу Никите, но тот отказался, подняв стремена на своем сером жеребце. Только что был отслужен молебен в часовне крепостицы, не вместившей всех желающих, потому часть службы прошла во дворе часовни.

Веретёшка провожал отряд у ворот, в который раз уже объясняя Соколику, что ходу до Фомы против течения реки – до пяти дней, а на коне по сухому этот путь можно одолеть за три дня. Скорые вестовые добегали даже за двое суток.

– И ты, Соколик, знай: по всему речному пути у Фомы стоят избы в полдня ходу друг от друга, а на страже в них рыбаки-охотники. Фома знает, что в его хозяйстве творится от Верхоленска до Бирюльки и до самого светлого озера Байкал.

Глава 3

Вот уже полтора дня отряд был в пути. По сведениям Веретёшки на этих землях, в устье речки Качо, располагался хан Куршум. Когда-то здесь на широких пойменных лугах, богатых сенокосами, и в предгорье жили тунгусы, но буряты их оттеснили. И настало неспокойное время: то улус на улус идет, то русские наступают. Замирялись на время, потом опять воевали.

– Еще неделю назад стояли здесь юрты хана Куршума. Куда девались? – удивился лоцман Силантий, идущий рядом с Кокоулиным во главе отряда.

– Посмотри, отец Никита, на пригорке возле изб по-черному словно выстроились три мужика.

Иеромонах легко снялся с коня, подошел к ним, осенил крестным знамением, мужики перекрестились.

– Я Гаврила Селиванов, – поднял голову в седых завитушках насельник. – А это мои братья Панька, Ашурка и Митька. Остались мы одни. Детей моих и баб наших ханские выблядки угнали до прихода радетеля Фомы Гордеевича. Теперь заново надо нам заживляться. И нет у нас хлеба встретить воинов государевых.

– Евлампий Соколик, – окликнул отец Никита, – дать бы мужикам мешок ржи да пять фунтов соли.

– Родимый батюшка, ни злата, ни серебра прошу, а твоего благословения, – склонил голову Гаврила перед отцом Никитой.

Силантий споро вел отряд. Иной раз казалось – все, в тупике, прохода нет, а «лоцман» на своем жеребчике покрутит, повертит, и отступит болотная жижа, не заставит сойти с коня. Все еще речушки играли тут свою роль: они «резали» берег, и кони шли в воде выше пупа. Приходилось и перебрасывать чалку с берега на берег и даже вершить проход на плаву. Два перехода были особенно трудными через великую реку. Коней перегоняли вокруг прижима, а на плосклодонках шли веслами, кое-где помогая шестами.

На подходе к крепостице Фомы река словно расправила крылья. Горы раздвоились, образуя широкое плесо реки. Перед ним лоцман придержал отряд, на то была причина – послать гонца к Фоме, дескать, полк идет.

– А как же не сказаться?! Под венцом свеча не тухнет, – ободрился Скалозуб.

– Вот тебе и бежать, – подначил казака командир.

– И побегу, и место за столом на двоих с Пряхиным займу.

Наконец казаки увидели крепостицу, на въезде стоял Фома на могутном вороном жеребце в воинском убранстве. При нем дюжина крепких ватажников. Как только приблизились казаки, раздался барабанный бой и прогремел из пушки выстрел. Казаки вскинули шашки, взбодрили коней, вошли в ворота, четко держа шаг.

Фома долго обнимал Соколика.

– Знаю, что нет дяди с тобой… Прилетел сразу бы к тебе, как узнал, что уже на реке, да Куршум закудыкал к тебе дорогу. Слава Господу нашему, что увиделись! Сколько лет, сколько зим ждали. А Куршумка у меня в подвале, – и никак не мог Фома Пермяков отпустить друга, земляка своего разлюбезного.

А в крепостице, как и полагается у русских людей: и банька натоплена, и столы расставлены. Успели и аманатов спрятать подальше. Распоряжался в крепостице Филька Данилов, ватажник, оставленный еще на реке Данилой Пермяком.

– Дай я тебя хоть потискаю, – выбрав момент, подступил он к Соколику. – А правда, Евлампий, лучшего места для нашей крепостицы было не найти?!

И действительно: с одной стороны – горы, с другой плесо, куда спускались речушки с распадков и с Байкальских гор. Реки как таковой и не было, а речки, сливаясь, образовали глубокое плесо, где во время паводка мог проходить флот.

– Идеальное место для верфи, – восхитился Соколик. – К тому же вокруг – строевой лес. Мне как раз, Филимон, именно такой нужен для кочей, клееных, на кожах, чтобы они были непотопляемы в студеном море.

Соколик расспрашивал и Фому о мастерах по дереву, интересовался, какой есть инструмент, рассказал и о Терентии, знатном мастере по строительству кочей, и о кузнеце Пряхине не забыл.

– Кузнец у меня свой, – похвастал Фома, якобы не лыком шиты.

Настрой хозяина сразу стал иным к казакам, да и ко всему полку, когда он узнал, что командир – зять Данилы.

– Ты, Пашка, зови меня Фомкой, никакой я тебе не воевода, мы с тобой родственные души. Твоя Марфушка – дочь Данилы Пермяка, моего дяди, а значит мы – близкие родственники. Во куда бери! А что касается богатства, не выстоит передо мной ни один князь-воевода. Не хвалюсь я! Спроси у моего друга Соколика – хвастун Фомка? Нет, любой скажет.

Фома понравился Павлу своей искренностью, открытостью. Он знал, что этот человек пользуется уважением на верхней Лене, рачительный хозяин и воин. От его крепостицы шли две дороги на озеро Байкал и одна – на верхнюю Ангару. И всюду у него были свои люди. А с князьцами он ладил. И не знал теперь, что же делать ему с аманатом Куршумом: то ли взять с него посильный выкуп и принудить признать себя побежденным или договориться о мире и чтобы хан платил ясак и служил государю русскому, а по существу ему, Фоме Пермякову.

Фома помнил, как в Вехоленске побывал пятидесятник Мартын Васильев. Он зашел на Лену со стороны верхней Ангары в трех-четырех верстах выше прижима и не увидел Куршума. А с низовьев реки ему донесли о большом скоплении тунгусов, и Мартын не пошел по реке вниз, а вернулся назад с Верхоленска на Ангару. Только и переименовал крепостицу Верхоленскую, заложенную Данилой Пермяковым, в Братский острог. Фома с таким решением был не согласен, но тогда его согласия никто и не спрашивал, силенок было маловато.

Продвижение русских в Предбайкалье в 30-е годы шло с большими трудностями. Причиной тому во многом послужили события, произошедшие летом 1629 года. Здесь находилось около 300 русских, вооруженных огнестрельным оружием и настроенных на богатую добычу. Они были обозлены голодом и разными лишениями. Часть из них никому не подчинялась, даже воеводе Якову Хрипунову. Они собирали ясак с местного населения, сопротивление же подавляли силой, вплоть до захвата в плен женщин и детей. Больше всего пострадали улусы икинатских князьцов Кодогуня, Баяракана и Баратая.

Возникшая ситуация в последующих исторических документах рассматривается не иначе как погром, учиненный полком Якова Хрипунова и красноярцами. В последующие пять лет московские и местные власти прилагали много усилий для налаживания мирных отношений с «братскими» народами. Всех захваченных в плен енисейский воевода забирает на аманатский двор, кормит их за счет жалования красноярцев и полка Хрипунова и принимает решение вернуть их в родные улусы. Красноярский гарнизон частично расформировывают, а в 1632 году в Енисейск посылают по царскому указу письменного голову Федора Дементьева для окончательного разбирательства, но конфликт на этом не исчерпывается, несмотря на то, что власти стараются не допускать столкновений с коренным населением, пускают в ход уговоры и подарки. Однако это противостояние не носило характера постоянных военных действий.

Фоме Гордеевичу было на руку, что война не доходила до верховьев Лены, и тем временем он укреплялся на реке: достроил крепостицу Верхоленскую, начал строительство крепостицы Верхний Лён. Принуждал он платить ясак не столь жесткими методами, как казацкие командиры. Умение ладить с тайши и ханами приносило свои плоды – с Фомой искали общения не только местные князьки, но и государевы люди. Они старались не замечать, что вольный канский воин не платит ясак, даже в каких-то ситуациях искали его поддержки.

Как-то Фома собирал ясак с местных племен на побережье Байкала. В знак уважения князец Обогулдея отдал ему в жены свою дочь Кыыс. С ясаком и юной красавицей Фома не захотел ехать окружным путем в крепостицу, а рискнул перевалить байкальский хребет одному ему известным путем. Он посадил Кыыс на хорошего коня, подаренного отцом невесты, но не кованым (не было такой традиции). На крутом перевале конь скользнул и ушел вместе с наездницей в ущелье… Фома похоронил юную тунгуску на горе около Байкала.

Из-за гор выбегала «ясноглазая» речка Бирюлька, в ее устье и стояла крепостица. Стены ее были выложены из отборных лиственничных бревен, по углам – четыре смотровые башни. В ней двое ворот, одни смотрели на реку, другие – на лес. Они были окованы железом. Вокруг ограды – канава, заполненная водой. Был сооружен и нависной мост через эту водную преграду. Избы, конные дворы, склады, амбары, кузница – все, как надо…

– Ну у тебя, Фома, крепость познатнее Мангазейской, – не утерпел, чтобы не сказать Соколик.

– Старался угодить дяде! – посмеялся Фома.

Прибежал Филька Данилов.

– Фома Гордеевич, столы просели от яств! Евлампий, сколько можно ждать? Балалаечник ушамкался.

– Идем, идем! Дорогие земляки… – поднял голос Фома и, склонившись к Соколику, добавил: – Евлампий, я еще не показал тебе своих собак, а твоих медвежатников велел пристроить получше.

Гостей принимали не в дальней избе, а в охотничьей. Столы стояли в ряд саженные на крепких корневых ножках. Плахи-столешницы, вытесанные из кедра, были отшлифованы до блеска камнем. Со стен смотрели трофеи Фомы-добытчика: мастерски сделанные головы изюбря, сохатого, рыси, соболей. У входа во весь рост стояли крупные медведи. В переднем углу – роскошный, как у князьцов, широкий камелек, на стенах – дорогое оружие.

– А мы-то думали: хозяин крепостицы с рогатиной живет, на зверя ходит босиком… – усаживаясь за стол, выговорился Скалозуб.

Данилов, рассаживая гостей, приговаривал:

– Седайте, мужики, у нас так: кто где успеет сесть – сядет.

Резное кресло под медвежьей накидкой было не занято. Фома стоял справа от него, а слева Павел, отец Никита.

Фома был одет в широкую кремовую из дорогого бархата рубашку на мелких серебряных пуговичках и не под ремень, а на выпуск. Черные плисовые шаровары и мягкие сапоги с желтым рантом из металла говорили об изысканном вкусе хозяина. Волосы его были прибраны роговым гребнем, и курчавая борода расчесана. Фома Гордеевич походил сейчас не на воина, а на старосту большой крепости.

На столе в чугунах еще парила изюбрятина. По обычаю охотников на блюдах лежали: языки оленьи, лосиная губа, черемша. В кружки разливали медовуху.

Как только все приготовления закончились, Фома, склонившись перед Соколиком, сказал:

– Евлампий наш разлюбезный, это место, – указал он на кресло, – ожидало воина и хозяина Верхнего Лёна великой реки Данилу Пермяка. Но коль он не пришел к нам, тебе, Евлампий Соколик, другу нашему и сотоварищу Данилы, по праву принадлежит это место. Займи его и скажи нам, рабам Божиим и воинам православным, слово свое. Но прежде всего – «Отче наш…» – коснулся он плеча отца Никиты.

Все застолье и говорили, и пели, и «чистили» голенища сапог отчаянно. Медовуха сделала свое дело – дала выход накопленному в трудном переходе напряжению. На что уж казак Кузьма Фролов молчун, но и тот пошел на круг да и так выхлестывал кренделя, что не уйми его Скалозуб – не присел бы на лавку и заполночь. Конечно, и песня нашла свое место. Чтобы ни говорили, а она скрепляет дружбу, поднимает настроение, вдохновляет в походе.

Раскрылся перед казаками и Фома Гордеевич, они поняли: нет у этого воина второго дна, и душа, и воля при нем, светится умом, отвагой и готовностью постоять за своих ватажников, насельников. А «закваска» – от Данилы Пермяка.

Разбудил крепость колокол на часовне. Фома был уже на ногах. Прежде всего он зашел в кузницу к Емельяну Дорофееву, которого он привез с верхней Ангары. Увидел его Фома, одинокого, без оружия на берегу реки, расспросил, что случилось. Оказалось, что погибли его товарищи от воинов князьца Котогуна, взял его Фома с собой и не пожалел. Мужик оказался деловым, один управлялся в кузнице. И ватажники были им довольны.

Емельку Фома застал с казаком Пряхиным.

– Фома Гордеевич, рази я не пришелся ко двору? – встретил кузнец хозяина.

– Кто сказал?

– Соколик привел казака, велел ему оставаться.

– Ну и чо? Мало места? Куйте вместе.

– Он со своим инструментом.

– Ну-ка где? – и стал Фома рассматривать молотки, ножницы, гладилки. Остановил взгляд на наковаленке. – Надо же волочь такую?! Вот что, Емелька, вижу: казак мастеровой, иначе бы Соколик не привел его к тебе. Ты как хозяин кузницы приветь Савелия Пряхина. Постучите молотками, определите, кто что умеет… И тогда увидим: кто кузнец, кто молотобоец.

Емельяна будто подменили.

– Да я, Фома Гордеевич, готов…

– Ладно, ладно… – остановил пылкую речь кузнеца начальник крепостицы. Когда вышел в распахнутую дверь, увидел Соколика. Тот, словно ни в чем не бывало, спросил:

– У те нет что ли баб в крепостице?

Фома прикинул: «К чему бы это?» Не нашел ответа, стал объяснять:

– Ни к чему на флоте футы-нуты… Был у меня конфуз. Оставил я после похода две хорошеньких штучки, – засмеялся Фома, едва уняв волнение. – Теперь один ответ: кто хочет жить семейно – ставлю избу, даю семена для посева, ну и разводи насельную жизнь… Ты помнишь? Мы с Иваном Куницыным побивали иноверцев, так князец пожаловал ему дочь в жены. Я его отделил, мне надо было своего человека на примиже… Хороший человек, грамотный, знатный воин. Да что говорить? Был же у него.

– И я про то… Трое сыновей у него…

И разговор ушел куда-то, каждый думал о своем, хотелось расспросить о судьбе многих товарищей, но у ватажников не особо принято расспрашивать, и так ясно, чем каждый живет.

– Пошли на верфь, – наконец пригласил Фома, подсмеиваясь: – Якорь-то привез, а коча еще не видно.

– Зато строители наготове. Будем искать необходимый лес, склеивать коч на кожах.

– А я подумал: зачем горы кож?.. Неужто за дорогу съели столько мяса? Выходит, сноровка у тебя, Евлампий, есть. А мой строитель подумывал делать коч для морского похода. Он даже предлагал залить водоем, затем проморозить в нем воду и во льду вырубить макет: поставить шпангоуты, провести ватерлинию, одним словом, сделать остов коча. Я не против был выдумки, но все оттягивал, другие дела заставляли отступать. По себе знаю: радостно мыслить и задуманное исполнять. Помню дядю Данилу, уж он-то был сподвижник… Если что втемяшится в голову – займет да доймет.

– И я тебе скажу, Фома: Данила долго примерялся к клееному кочу. Я его распалил, говорит: «Ну, Евлашка, строй!»

Соколик рассказал, как делали кочи, как с пиковой горки опускали их бросом на валуны… Фома слушал, слушал, остановил Соколика.

– Завтра, нет, сегодня отправлю рыбаков за клеем, за рыбьими пузырями.

– Ты, Фома, сведи строителей загодя, пусть обнюхаются.

– А чо мне их сводить? Свадьба что ли? Сказано – сделано!

– Разве так! – весело посмотрел на Фому Соколик. – А во льду рубить оснастку под коч – мысль есть, славно получится. Надо сказать Терентию.

Тем временем вышли к реке. С левого берега стояли стапеля, на них с краю незаконченный паузок, два карбаса распочатые. Место еще оставалось, как понял Соколик, на заделку плоскодонок. Но больше всего заинтересовал его лес, уложенный аккуратно для поделок. Бревна были ошкурены и промарены в смоле, чувствовалась рука мастера.

– Мне бы дерево на варку лаг да не из-под пилы, а из-под клина.

– Как, Евлампий, скажешь, так бревно и расщепим.

Однако не все получалось, как было обговорено с мастеровыми. Терентий стал возражать в мягкой форме, да так, что и ответа не находилось мастеру деревянных дел. Фома подумал: «Говорит, будто это его строительная верфь, только он знает, как вести поделку кочей».

– Тебе пошто нужны колоды? – намеревался осадить Терентия Фома. – Рази наши тебе не к рукам? – Но поглядел на Соколика, убавил пыл. И вдруг пришел к согласию: – Правда что, варовые долбленые корыта из цельного сутунка удобнее заливать смолой и варить теплым камнем. – И тут же насел на Данилова: – Филька, чтобы я не слыхал о нехватке смолы, клея и всего прочего! А с тебя, мастер Терентий, голову сниму, если что не так.

В крепостице хорошо знали характер Фомы: если задумал что, спорить с ним можно только для пользы задуманного. Он быстр схватывал суть, соглашался, но если потом человек своевольничал, по головке не погладит, не можешь осилить – скажи, Фома не упрекнет.

Вечером в охотничьей избе перед камельком у Фомы собирались Павел Кокоулин, Соколик, отец Никита, засиживались допоздна. Часто приходил и Филипп Данилов. На сей раз Фома просил совета по поводу аманатов. Куршума он решил отпустить, взяв с него слово платить ясак полной мерой. Фома поделился, что он послал верховой отряд с мягкой рухлядью на торги и наказом на Ангару и в Иркутск, а теперь ожидает со дня на день его возвращения. Куршум, конечно же, внес особую плату Фоме, но «царек» шебутной, так просто без отмщения не будет сидеть в юрте. Хотя его народишко снялся с берега со своими балаганами и юртами, но с ним остался наместник. Он и сейчас не дает расселиться насельникам в столь удобном месте.

Павел высказался за то, чтобы покончить с Куршумом и отодвинуть вотчину за Байкальский камень, воинов хватит на это. Фома промолчал, смотрел в огонь и, кажется, не находил ответа. Он хорошо знал: гоняться за бурятами в дремучей тайге и сражаться на берегу – не одно и то же. И Куршума-то он взял, а с ним и полдюжины воинов при удачном стечении обстоятельств. У самого даже раненого не было. Если уж на то пошло, Фоме выгоднее было побежденного хана иметь в стороне от крепостицы, конечно, при условии регулярного взимания ясака. А за своими сородичами-аманатами буряты все равно придут, собрав силы.

Соколик понимал заботы Фомы, а также и желание десятника силой заставить иноверца принять над собой власть на благо государя. Но симпатии его были на стороне своих, ватажников. Он считал, как и Фома, хозяином Ленского края Данилу Пермяка и все делал для того, чтобы с Кана-реки перейти сюда, в эти раздольные края. Набрав силу, Данила одарит власть и соболями, и золотом и за то будет признан воеводой. И ни у кого не возникнет желания потеснить Данилу с великой Лены.

– Славно бы вышло, Павел Васильевич, – прервал молчание Фома, – завладеть вотчиной Куршума, но ведь не набегаешься по лесу за его нехристями.

Кокоулин ожидал поддержки от Фомы и его слова обескуражили, выбили из седла. А Соколик как ни в чем не бывало обернулся к отцу Никите с чашкой чая, спросил о храме в крепостице. Мысли иеромонаха были совсем о другом, ему хотелось предложить Фоме по-своему замирить русских и бурят. Соколику же он ответил:

– Храм Божий задуман на вырост. И Слава Богу! Дел в нем много... Я как думаю... Миссия православного священника идти с Божиим учением к людям, а не ждать их на ступеньке храма. Когда мы молимся, говорим: «Да будет воля твоя», а воля Божия – спасение людей. Подумаем о том, как иноверца просветить, привести к нашей вере. Я бы хотел взять в помощники толкового аманата-толмача и вместе говорить перед его народом.

У Фомы сразу заблестели глаза.

– Отец Никита, у меня есть один бурят, сейчас он с ватажниками в походе, когда вернется, будет в твоем распоряжении... Филипп, давай сюда Куршума!

Хана доставим быстро, неожиданным явилось то, что он был без потаска, руки и ноги свободны. На нем хансккое облачение, но без оружия. Соколик сразу увидел: крепкого телосложения, легкий на ногу, лицо породистое, особенно выделялись глаза, чуть прикрытые нависшими веками, они словно светились. Усы с редкими сединками и опущенная жидкая бородка говорили о возрасте. Хан остановился и окинул всех взглядом.

Фома велел Фильке усадить хана в сторонке так, чтобы его всем хорошо было видно, но тот отказался, остался стоять.

– Скажи, Куршум, – начал по-бурятски Фома, – как ты думаешь дальше жить с нашим царем?

Хан сразу оглядел десятника, смежив глаза, остановил дыхание и, легко продохнув, ответил:

– Я не побежден. Войны не было. Мы заплатили за себя выкуп, а нас держат как аманатов.

– Я бы отпустил тебя, Куршум, но ты не дал слово платить ясак. А твой сын собирает воинов против нас. Он хочет войны. Тогда разумнее повесить тебя, хан Куршум, – как бы закончил разговор Фома, отхлебнул из пиалы, посмотрел на красно-белые угли камелека, а потом неторопливо продолжил: – Мы пошлем воинов в твою землю, накажем несговорчивых соплеменников, выжжем огнем стойбища, улусы и тайгу... Нам будет спокойнее.

При этих весомых негромких словах хан попросился сесть.

– Фома Гордеевич, – подал голос отец Никита, – если Куршум еще хан и властелин, пусть скажет о согласии, тогда его народ спокойно будет жить, разводить скот, пахать землю, рожать детей. Евлампий Соколик, скажи хану мои слова, и тогда я пойду в его улусы со словом Божиим и порукой.

Соколик передал слова иеромонаха, присовокупив свои:

– ...Нелепо быть повешенным... Ты же не потерял в войне ни единого воина. Однако признай поражение и тогда ты будешь жить и повелевать людьми на своей земле.

Хан, задумавшись, опустил голову, потом вдруг встал и окрепшим голосом заявил:

– Хочу увидеть своего воина и дать ему наказ, что я, хан Куршум, и наш народ признаем русского государя покровителем, будем ему служить верой и правдой, платить ясак полной мерой.

– Филипп Данилов, оформи все это в книге, пусть подпишет хан. Снаряди его человека с ханским указом в улусы к его сыну. Если отец Никита хочет, пусть идет. Так я говорю, Павел Васильевич? – обратился к десятнику Фома. – А как только будет согласие сына, хана отпустим.

Кокоулин засмеялся.

– Ну брат Фома, быть тебе головой Приленья. Дипломат ты высокой руки. Вижу, не зря тебя пророчил Данила Пермяк.

– А-то, под твоим казацким глазом... – повеселел Фома и дал знак Филиппу увести хана.

И вот началось строительство кочей. Прежде всего Терентий сшил из распущенных сколом бревен столы для раскройки кож, оборудовал навес от дождя. Тем временем мужики рубили колоды для проварки шпангоутов, вмазывали чугунные котлы в специальных каменных печах под смолу. Когда начали готовить клей из рыбьих пузырей, строитель плоскодонок Окунцов прибежал к Фоме и, не сдержав себя, закричал, как ужаленный:

– Убью изверга Терентия!

Фома разминал кожи, уложенные на столе, отступился, взял разделочный нож, коснулся острия большим пальцем, впер глаза в своего мастера.

– Ты о чем?

Видно, приостыл уже лодочник, сбавил напрягу голоса.

– Зла не хватает, Фома Гордеевич, видели мы разных строителей и позадористее... Развел варку смолы так еще велел убрать потники. Чем накрывать вспых серы? Я ему сказал – не понравилось, плюнул на палец и к камню – перегреешь, говорит, в штаны тебе вылью. Видали мы его!

Фома во весь голос захохотал:

– Не там курица яйцо снесла, где кудахтает.

– А на клею велел мне сидеть, – с обидой досказал Окунцов.

– Он что, охренел? – еще сильнее загоготал Фома.

– Говорит: «Сиди и упаси Боже, если перегреешь». Я Филиппу сказал, а тот: «Ну и сиди». А что, говорю, карбасухи не ладить? – «Сваришь клей и ладь»... – Да что они? Сговорились? Или Терентий верх взял, волю непомерную.

– Вон оно что-о... – продышался Фома. – Ты строил кочи?

– Что я топор в руках не держал, Фома Гордеевич? – опал голосом мастер.

– Так иди и воспринимай молча.

Окунцов знал: закон в крепостице – не рассуждать! Еще минуту назад, когда Терентий проходил мимо Фомы, не сбавляя шаг, мастер выкрикнул: «Как нож держишь, Фома?!» И он сразу оценил цепкость глаза.

За короткое время на верфи многое поменялось. Стапеля уже стояли, теперь на них велась работа. Терентий установил порядок: отодвинул и расширил отборочный двор леса, древесина складировалась по породе и фасону. На ухоженном месте – костры для варки серы и смолы горячим камнем. К ней чистая посуда, на столах разобраны и ложки, и поварежки, и ножи. А клей требовал особой чистоты. Готовить его надо с прилежанием, упаси Боже, не догреть или перегреть. На что уж покладистые и терпеливые «повара»-готовщики, и те пожимали плечами: «Рази на блюде старосте подавать к столу!» Но Терентий видит, душой чует огрех, не оставит без внимания даже самую незначительную погрешность.

Фома встретил Соколика на разборном «шкафу» сутунков и выскорей. Одет он был в длинную рубаху без пояса, на ногах – бахилки, в руке клеенчатый аршин.

– Ну у тебя и мастер, Евлампий.

Соколик не стал углубляться, он знал, о чем идет речь. Но Фома продолжил:

– На кусок что ли твой клей намазывать?

– Рыбий клей готовить – целое дело, надо, чтобы в нем воды не было, а то дерево его в себя не возьмет, облупится, не будет держать кожу.

– Я уж посмотрел на твои кожи – портки воеводе шить – не нахвалится.

– Хочу посмотреть лес, вы где его берете?

– Как где? – удивился Фома. – В лесу, поближе к стройке.

– Попросить хочу, Фома: я отмечу стволы, а ты их свезешь.

– О чем речь?! Казаки с десятником с поднебесья снимут, – Фома показал на темные горы с белым заснеженным верхом. – А мои лесорубы их облупят, очистят, будут сиять, как золотой червонец, а то ведь твой мастер не примет заготовку.

– Не примет, – подтвердил Соколик. И оба рассмеялись.

Казаки сменили свою форму на рабочие рубахи, развесили в казарме под рукой оружие и приступили под незорким надзором строить флот.

Павел Кокоулин все поглядывал в сторону дороги из-за реки, откуда ждали посланников за аманатами. Первые дни после похода он еще мирился с обстановкой, потом стал тяготиться – не по душе ему «деревянное» дело. Как-то он выразил Фоме желание побегать с казачками, поглядеть округу. Фома покивал, дескать, понимает знатного командира, а сам подумал: «Нет надобности воевать, на светлое озеро идти. Есть же цель – холодное море».

– Хлеб есть, мяса сколько хочешь, рыба в реке и на вешалах еще с зимнего улова, так что раззудись плечо... – и увел разговор к Соколику: – Просит лес Евлампий на кочи. Лучше казаков никто не знает, какой надо лес, им же идти в поход до самого моря.

Десятнику и возразить нечем, одно остается – топоры точить.

Соколик собрался в тайгу, крикнул Алешку-ватажника, оторвав его от дела.

– Седлать? – отозвался тот.

– Не надо. Котелок брось в горбовик да хлеба краюшку положи.

– Взял бы и меня, дядя Евлампий!

– Не за горами дни, возьму. Топор зачехли и пилу-одноручку.

Пока Соколик ходил к Павлу Кокоулину, Алешка наладил котомку, пристегнул чумик с козьим одеяльцем. Соколик знал путики, по которым еще с Данилой ходили до светлого озера. Виделись и с тунгусским князьцом. Сейчас Соколик вспоминал его имя и неважно, как его знали, больше для памяти испытывал себя, выходило – годы берут свое. Раньше не было заботы вспоминать, он просто помнил: имена, многочисленные народности, их языки и многое другое. Теперь он принуждал себя вспомнить князьца деда Ярославки, хотя по материнской линии у них родство не поддерживается. Вспомнив это, он оставил затею показать внука деду.

Соколик и коня не взял, собрался только лес посмотреть. Он знал, что найдет нужное дерево, не подвластное ни льдам, ни камню. Уверен был, что построит коч такой, как на Кане: бросали специально его на валуны, а он остался цел. Всю дорогу он о коче только и думал. «“Серебряная птица”, – признавался себе Соколик, – и позвала на великую реку. Неужто мысль – владыка сердца?»

Соколик вышел на скос лесистой горы. Стоит лиственничник, метелка на макушке – хороший прогон на мачту, но на коч нужна лесина штучная, как выбирают для упряжной дуги или щенка из помета знатной собаки. Гнуть из пластины или выпиливать шпангоут из лаги не годится.

Соколик обошел по вздыбленному лесу взъем горы, спустился в крутой, глубокий распадок. Здесь стало и сумрачнее, и прохладнее. Струился обсаженный кустистой елью ручей. Под ногой мох, присаженный сыростью и ледком, похрустывал, оставляя неглубокие следы. И над головой дыра в небо – и только.

Соколик перешел ручей по валунам, стал подниматься на другой склон и вдруг из-под ног, хлопая крыльями, с прошлогодней брусники снялся глухарь. Охотник, скорее по привычке, вскинул пистоль, но стрелять не стал: «Лети, непугливый...» Перед ним на каменной наброске стояла раскидистая сосна. На могутных корнях, как на ногах, она держала свой ствол. «Ах ты, родимая», – припал Соколик к изогнутому корню, отстегнул топор, попробовал кору – проглянула живая, влажная древесина, но сок еще не шел, дерево только набирало живительную влагу. «Сколько же тебе лет, вымахала такая?!» – разглядывая от корней сосну, восхищался Евлампий.

Наконец Соколик подмастил стояк выше корней, зарубил дерево в сторону повалки. Совершив крестное знамение, принялся пилить ствол. Пила не хотела брать дерево, грызла своими зубьями, откидывая мелкие, как пыль, опилки, а Евлампий радовался по-детски найденной «игрушке».

Когда дерево упало, он долго стоял перед срезом пня, пока не увяло эхо в распадке. «Сколько же простояла сосна?» – пытался определить Евлампий. Он искал, носило ли дерево завязь шишки, и не нашел, что порадовало его. Соколик пытался посчитать кольца на срезе. И это с трудом удавалось, досчитывая до ста сороков, а затем кольца сливались в одно целое.

Поднимаясь по каменной, заросшей редким стлаником и мшистой наброске, Соколик отмечал затесками причудливой формы стволы сосны и ели и не заметил, как поднялся на высоту, где одни голые камни. Перед ним открылась и река, и крепостица, и окружавший ее лес, и прогалины у реки, и луга, и поля. И Евлампий дал себе волю – присел на замшелый камень, а небо отодвинулось от земли еще дальше, и глаз не улавливал эту глубину. «Может быть, и нет ей конца?» – навернулась мысль. И он все пристальнее вглядывался в высоту. Искал и не находил опоры в своем сознании, и эта неопределенность волновала его: «Что же это я, как необстреляный?» Ему вдруг без всякой на то причины вспомнилось, как однажды в долгую, теплую, осеннюю ночь, когда уже отцвели нежные надводные кучерявые оргестры, оставив широкие светлые листья, на озере нет-нет и блеснет «намыленный» легонькой волной лист. А Соколику казалось, что перемигиваются листья со звездами. Именно в тот самый момент и проник в душу свет и разбудил воспоминания о любимой. «Вот ведь в нашей жизни нет ничего случайного и не скажешь, отчего так происходит: не матушка моя родимая, а именно Устинья засветилась во мне. Господи, как устроен мир и как в нем упорядочен беспорядок, а любовь – душевный, божественный надзор за всем мирозданием и судьбой каждого человека».

И на сей раз поход из Пермяково предполагал возвращение на Кан, Данила ведь говорил: «Сходить на великую реку...» Оттого и Устинья оставалась не потревоженной Соколиком. А с Данилой обговорили, что после возвращения с Божией помощью обустроить совместную жизнь молодых. И теперь, сидя на камне и всматриваясь в необозримую даль леса, в ясные травяные луга, светлую реку, Соколику нежданно-негаданно пришло решение: «Вернусь на Кан, заберу Устинью, увезу ее в крепостицу Верхоленскую. Или зимовье построю на звонком ручье в горах и заживу семейной жизнью. Уж и не помню, когда было так ясно, славно на душе, как сейчас».

Незаметно пролетело время. Кажется, только присел, а распадки уже подтопил вечерний сумрак. Вставая с камня, все еще размышлял: «Сделаю кочи... Павла отправлю по великой реке в холодное море... У меня не морская душа, – признавался себе в который раз Евлампий, – а если что... море-озеро за хребтом».

Евлампий понял, что припозднился и за светлое время не одолеть ему обратный путь, а в темном лесу – какая нужда шариться. «Спущусь-ка я к ручью: и дрова, и вода. Выходит, жаль, что дичь не подстрелил»... Заготавливая длинные на ночь чурки на нодью, Соколик вспомнил наставление знающих жизнь людей: «В осень ночуй, не переезжая реки, весной переезжай да время не теряй».

Соколик зачерпнул в котелок воды и только ступил на камень, как две белки одна за другой ушли через ручей. Он не раз наблюдал: если ранняя белка голубого окраса, весна придет скоро. Нынче она во всю проявила себя в поймах рек, в предгорье, но вершины еще не достала в полную силу – снег лежит на взлобках сырыми глыбами. И будет лежать. Потом опадет в камни, превратится в ледяную «скорлупу» и летом отдаст себя постепенно ручейками светлее слезы.

Что изменилось с тех пор, как он был мальчишкой на енисейских землях, в саянских хребтах, когда судьба его заносила то к карагасам, то к бурятам или татарам, пока случай не свел его с Данилой! С той поры вся жизнь его связана с ватажниками, он нашел опору для себя, верных друзей. За бесконечными делами некогда было ему о своем одиночестве печалиться. Сколько помнит – все походы, походы, война. Для Евлампия она – как ложка к обеду, разделял он убеждения Данилы, как и своих соратников. Но у каждого свой угол, семья. Вернулся воин – его встретили, обогрели, не вернулся – сын принимает присягу. «А у Евлампия Соколика? – спросил он себя. – На все Божия воля...» Глядя в закипающий котелок, он не торопился опускать приварок – мясную муку.

Евлампий возвратился в крепостицу довольный своим походом, зашел на стапеля к Терентию. Мастер раскраивал кожи, сразу увидел, что Соколик пришел с хорошей вестью, но не торопился выспрашивать. Зная Евлампия, и виду не подавал, что не терпится спросить. Соколик тоже давал понять, что зашел невзначай. Как не зайти, если мимо идешь?

Только Соколик хотел спросить, удался ли клей, как Терентий, накинув на плечо аршин с отметинами вершков, воззрился на Соколика, заговорил:

– Как будем робить? Стелить кожи в два слоя? – и поглядел на припасенные стопки кож.

Соколик обмял пальцами края пластин, как обычно смотрят качество выделки.

– Не знаю, – в задумчивости сказал Евлампий, – может быть, кожу с хребта пускать на днище посудины, а боковины на борта? Опять же, с боков наседать лед стремится.

– Ну и что? Кожи в середке обшивки будут, ни льдине, ни камню не достать... Крепость коча зависит от шпангоута. Какой лес – такой и флот. – И оба мастера рассмеялись.

– Да нашел я, есть лес, Терентий.

– Так чего ж ты тянешь, не сказываешь? Я глаз не спускал со стороны гор, – признался Терентий. – Сладко слышать эти слова. А у нас гость из Верхоленска – Веретёшка.

– Ну так я пошел.

– Ступай, ступай да приходи кроить оснастку.

Веретёшка даже не обопнулся в проходных воротцах, обежал кокоулинский казацкий барак, устремился прямо к Фоме на крыльцо.

Тем временем Павел с хозяином вели разговор о привлечении бурят для поставки смолы с ближних стойбищ. Через своих людей Фома узнал, как идут дела у отца Никиты в связи с поручением хана к сыну, а также переговоры о крещении бурят. Как будто, не было причин для беспокойства. Фома даже под негласным присмотром разрешил хану выходить из крепостицы на реку. Куршума интересовала работа казаков-строителей.

– Ты хочешь, Павел, узнать суждение хана о нас? Как-то на стапелях он меня не видел, а я слышал, как, удивляясь работе плотников, он сказал: «Что за народ такой – русские? И воины хорошие, и мастера, а дураки! Завоевали нас, а себя упрятали в клетку – нас оставили на свободе», – с иронией в голосе говорил Фома. – Так кто же, выходит, победитель?

В этот момент вошел Веретёшка, а вслед за ним и Соколик. Старик сразу велел топить баньку да прежде всего принести жбанчик кваса на березовом соке, ржаных сухарях и меду. Филипп Данилов с охотой принялся выполнять просьбы Веретёшки, а старик чесал языком о том, о сем. Фома Пермяков знал: так просто он не прибежал бы на своем пролазном коне, но не торопил гостя.

– Так вот я зачем тут, – побегав по шкурам, разминая ноги, начал Веретёшка. – Мои пострелы скорые сказывают: «С Усть-Кута от казаков, пришедших на великую реку, снялись трое верховых и уже достигли реки Киренги». Уточнили мои: это Семейка Дежнев со своими земляками. И они держат путь к нам, в Верхний Лён. Они идут берегом, а мои людишки спрямляют ход лазами. Что прикажешь с ними делать, Фома Гордеевич?

Фома упер жгучий взгляд в Соколика, ожидая ответа. Соколик сразу сказал, что Дежнев – казак из их сотни. И коротенько рассказал, как разделились Павел со Стадухиным. Михаил Стадухин с Дежневым и большей половиной казаков пошли на Лену, одолевая путь по Ангаре, затем волоком и речкой Усть-Кутой. Павел с казаками, ватажниками, торговыми и промышленными людишками двинулись по затесям Данилы Пермяка.

– Это меняет дело, – опустил голос Фома, – пусть проходят.

– А как же, оно так и должно быть, – сказал Веретёшка и засобирался уходить, но Фома его придержал.

– Дедушка Леонтий, ты чего, как не родной, засобирался? Рыжка своего запалил, пусть отдышится. И не поел, и веничком не пошумел... Раньше у нас так не делали.

– Рази так-то...

– Утре и побежишь, возьми моего крылатого.

– На что мне дикое племя?! Евлампий, ты не настропалился на парок? Если чо... так Филька отмочит мои венички.

– Неужто, дедушка Леонтий, с собой возишь?

– Не женат – не человек, холостой – полчеловека, а с веничком – боярин постовой. – Веретёшка передернул на поясе пистолик, а Евлампий сразу признал – отделка Ивана Куницына.

– Ну что ж, по такому случаю одного люблю, а другого мучаю... Филька! Ладь венички да квасу терпкого неси, – поднялся от камелька Фома.

С утречка привернув своего готового коня к выезду, Веретёшка взбежал в светелку Фомы. Хозяин был на ногах и встретил старика вопросом:

– Сколько от Киренги-реки до нас ходу?

– Мои добегают за две недели. Ежели с вьюком по берегу да еще люди пришлые, не знающие этих мест, прошляндрают недель пять при хороших ногах. Ты, Фомка, имеешь в виду Семейку Дежнева, так одному Богу знать, когда ему быть.

– Береженого Бог бережет, дедушка Леонтий.

– Так-то рази. Так и быть, ему скоро...

– Вот и славно, ступай.

– Чо я сказать то хотел, – осадил себя Веретёшка, – бурятское племя Куршума выхлестнуло от камня и, как видно, идут с грузом вьючно на Куленгу.

– Ты чего не сказал сразу, Веретёшка! Теперь сам, как знаешь, направляй ход бурят на меня, не допускай их к тебе в крепостицу.

– Аманаты у меня... На что им тес чесать вкруголя? Да и с Куршумом не закончен сговор. Сюда и правь их...

– Так и мною задумано, но хотел удостовериться, Фома Гордеевич, что ты на это скажешь.

– Знаю я тебя, Веретёшка, вернулись твои ушкуйники, хотели словчить выкуп. Так ли не так?

Веретёшка словно захвачен был на чужом глухарином току, сник, но отпираться не стал. Узнает Фома – за вранье голову снимет. От того и не было охоты испытывать судьбу свою на Верхнем Лёне.

– Мы и придерживали... – начал было старик.

– Ладно, разводить турусы, – не дал Фома оправдаться Веретёшке. – Нам сейчас надо принудить племя Куршума служить нашему государю и платить ясак. Вот и ступай. А казаки пусть идут, мимо не пройдут.

В крепостице Верхний Лён с ее основания еще не видывали такого оживления, особенно на верфи. День и ночь варили поделки кочей в смоле горячим камнем. Но самая, пожалуй, кропотливая работа: отбор рыбьих пузырей и изготовление клея. Неизвестно было, когда спал или вовсе не ложился сутуловатый, широкий в спине Терентий. И горе-горькое тому, кого заставал мастер у котлов спящим. Тут уж пощады не проси. За варкой клея неустанно следил и сам Соколик, особенно на выходе. Вместе с «поварами» и на язык, и на палец руки попробует, клеет образцы из кожи и дерева, катает поделки вальками, сушит, мочит и чего только не делает.

Клей клеем, а Гошке-ватажнику Соколик доверил лес брать, снимать его с камня, а под рукой у него – дюжина крепких парней и казаки, которые берут на волокуши сутунки и везут их к реке на стапеля. А там плотники, те же самые промышленные люди, – машут топорами от восхода до зари.

Десятник Кокоулин в нательной без опояски рубахе с казаками готовит основание для коча-первенца, заглубляя опоры в землю из комлей лиственницы. Работа требует не только копки ям под столбы, но и точного определения оси опор, чтобы они стояли крепко.

Событием в крепостице явилось то, что были отпущены восвояси хан Куршум и его люди. Этому предшествовало возвращение отца Никиты из ханского улуса. Его миссия оказалась весьма успешной: на лошадях и оленях он привез дополнительный выкуп за хана. И уже в крепостице договорились с Куршумом, что улус, признав себя побежденным, обязуется платить ясак.

Теперь иеромонах с Фомой Пермяковым занялись обустройством храма. Недостатка в церковной утвари не было. Когда ходили в иркутскую землю и верхнюю Ангару проведывать землицы, Фома не упускал возможность приобрести иконы и все, что требовалось для службы, чему иеромонах искренне радовался. Бывали и расхождения во мнениях. Отец Никита убеждал Фому, что вход в храм должен быть за стенами крепостицы, чтобы каждый, кто хочет, мог войти в него беспрепятственно. Однако Фома возражал: «Нельзя держать ворота открытыми, много вокруг охочих поживиться». Пришлось согласиться иеромонаху с хозяином крепостицы, ему виднее, и к тому же скоро в путь с отрядом казаков, зовут неведомые края отца Никиту.

Глава 4

Семена Дежнева не довелось увидеть на подходе к Верхоленской крепостице ни казакам, ни насельникам. Веретёшки не было на месте, а Семейка подошел с левого берега. Покричали-покричали казаки, только собак разбудили, и пошли искать брод, оказались у зимовья Куницына. Конечно, Иван их встретил радушно.

– Сейчас, казачки-землячки, – улыбался Иван, – баньку сотворим да шаньгами угостим, отмякнет душа. А на мужиков обиды не держите. Пальнули бы из пищали, гляди, и признали вас.

– Нынче зелье дорого так просто пулять, – сказал Дежнев, – лучше броду поискать, коль носы попрятали... Казака Кокоулина-то еще не было здесь?

– Как не было! Бодренькое войско с ним, подалось в верховье реки. Евлампий Соколик с ним. Знаешь?

– Как не знать...

– Так он и ведет спиру затесями Данилы Пермяка. Добрый хозяин весомого слова стоит.

– А ты кто будешь, мил человек?

– Иван Куницын с сыновьями. На каменном прижиме стою и с почтением привечаю знатных воинов, по указке Фомы Пермякова. Ступайте-ка на горячий пар, а утречком и побежите. Кони для вас стоят – удила догрызают, – веселым голосом пропел Иван и крикнул сыну: – Кутай баню!

О своем многодневном походе Дежнев не шибко охотно рассказывал, упомянул разве только, как до Лены дошли с командиром Стадухиным. Трудная была дорога: где пехом, где брюхом, а где и на четвереньках одолевали путь.

– И как же дотянули до великой реки?

– Дотянули. Вначале дошли до речки Куты, на перекатах соорудили плоскодонки. Вышли на Лену. Долго гадали, как дальше идти. Решили подниматься берегом по Лене, подошли к ее притоку – речке Киренге. Потрепанный отряд бросил якорь... Что я заметил? Здесь, в Верхоленске, по-другому ведут хозяйство, чем на Енисее, – в потаенных местах по небольшим, но рыбным поймам. На еланях заводят пашни, с хлебом живут, скотину держат, коней, коров – обычное хозяйство. Свиней завели, баранов – сбиваются со счета, куры кудахчут вокруг изб, только глаз и держи, а то коршун растащит цыплят. Заметил – зерно с ленских пашен особое – хлебом не наешься, ел бы и ел. И мясо с особым вкусом – скот на вольных кормах.

– Урожаем хвастать не приходится, – заметил Иван, – небольшой, но зато зерно весомое. Что коврига, что пирог, что блины – отменные. У крепкого ушкуйника из рук не выпадет – ни литовка, ни винтовка. И золотишко добывают, время не теряют. Приискатель и добытчик светлого серебра и небьющихся оконцев торгуют с лодок, паузков на реке. А Лена завораживает, бежит через эти места. И старатель торопится в ту и другую сторону по реке, чтобы не упустить время. Добытчики-прибытчики с набитым кошелем, частенько отчаюги непомерные, попадают на крючок мужичка подколодного, приютившегося на перекрестке путика. У него и стол с самогончиком, и нары, и банька на хмельном духу, а нередко и пригожая девка в цветастом сарафане. Залетного будто и подменят: на пороге дома ковшичек принял – смотришь: уже кардыбачит... В дверь заходить не хочет – руби ему в стене особый ход, стели бархатную дорогу в избу. Золотым песком бросается почем зря. Да под гармошечку идет, пританцовывая, ан нет ее, так и под заслоночку правит ход к накрытому столу. У хозяина расчет – не перечить, ублажать гостя, посматривая на «золотой» кисет. Но уж если завелся старатель, то утром и не знаешь, где его искать. Частенько и не кому...

К насельникам и охотникам у этого корымца отношение отзывчивое. Сказанное слово – закон, дал его – обязал себя. Нет таких людишек, чтобы схлюздить перед трудностью, займет да доймет. Вот и живут порукой. И не скажешь, когда появились русские люди по берегам, блюдя свои правила. Но если возомнил из себя да, не приведи Бог, обманул, прознают про то обязательно и по воде и по лесу. Молва побежит и настигнет обманщика.

С иноверцем насельники и ушкуйники умеют ладить, подружившись, бывают случаи – просвещают светом Христовой истины. А главное – будь честен: не говори то, чего не знаешь, не обещай, не подводи себя и своего товарища. Будешь желанным гостем и на стойбище и на путике. У тунгусов честь – превыше всего, а нечесть и мерить нечем...

– Трудно понять другой народ, – вздохнул Семен Дежнев, – если он как живет, так и говорит, а ты хочешь, чтобы он жил по-твоему. И если ты при шашечке да пистолик за ремешком, что остается ему? Какие уж тут договоренности? Повелевай да и все!

Семен Иванович постигал жизнь через собственный опыт. Природный ум, северная сдержанность характера заставляла ориентироваться в обстановке, настраиваться на нужный лад в походе, в боевых делах и с отдельными людьми на путике.

Дежнев вспомнил, как однажды он с товарищами подошли по берегу к прижиму. Впереди – скалистая гора, на другой стороне реки – отлогий берег, далеко просматривающийся. Обходить горой – силы уже на исходе. Решили готовиться к ночлегу. И тут увидели на воде в расщелине за камнем стружок, а в нем и рыба свежая, враз подумали: «Вот и ужин». Вывели стружок, только уложили пищали, взялись за шесты, как из-за каменной прибрежной гряды донесся голос:

– Стоять!

Дежнев было хотел достать пищаль, взглянул, перед ними – полдюжины стрел, нацеленных на них. Вышел хорошо снаряженный воин, на плохом русском спросил:

– Ты кто?

– А ты? – Семен разглядывал дюжего лучника с виду якут, удивился, откуда он знает русский язык.

– Я толмач тойона Уренхая и бывал в аманатах у русского варнака Буки.

– Не знаю такого, – помотал головой Дежнев.

– А зачем взял? – кивнул толмач в сторону лодки.

– Переплыть реку, – показал Дежнев.

– Спрашивать надо.

– Кого спрашивать? Ни одного человека на берегу.

– Меня, – опустил на грудь ладонь хозяин лодки.

Бросив взгляд на своих мужиков, Дежнев решил не козырять их казацким сословием. За последнюю дорогу они пообносились, обросли, скорее были похожи на лесных варнаков, чем на казаков.

– Так разреши переплыть и рыбешкой на щербишку угости.

Якут по голосу казака понял, что его просят, и покивал головой, но тут же вскинул руку – лучники проявили готовность выпустить стрелы.

Казаки напружинились и не знали, что дальше делать. Дежнев отдышался.

– Так что, будем стоять, хозяин-толмач? Мы ищем путь. За нами идет полк казаков. Мы должны вернуться и обсказать царскому командиру, как идти дальше. Так что решай: или бери свой стружок, а мы обойдем прижим горой или перевези нас.

Толмач, видимо, понял сказанное с пятого на десятое, но был в затруднении, как поступить. Дежнев тогда «насел» на толмача:

– Если не пропустишь, командир убьет твоего тойона, запалит тайгу, жалеть будешь.

– Ладно, – наконец сказал толмач. – Мой воин перевезет вас, но вы садитесь в лодку спиной к этому берегу и не шевелитесь.

– Хорошо, – согласился Дежнев.

Так и сделали. Казаки переправились на другой берег, а лучники остались, где стояли.

– Разговоры говорить – не суп из топора варить, – заключил Иван Куницын. – Сколько я знаю, человек всегда норовит другого под себя поставить или быть вольным и никому не кланяться.

Семен уже собрался встать с лавки, но остановил взгляд на Иване и как бы не для ушей сказал:

– По умишку и брать не лишку... А то ведь другой трем свиньям пойло не разольет, а править хочет.

– Твоя правда, казак, наряди свинью в серьги, а она в навоз.

– Как вылупился утенок, так и бух в воду, – посмеялся Дежнев.

Иван Куницын вдохновился. Он ценил любопытные разговоры, а здесь, на великой реке нечасто услышишь разумного человека. Все больше говорят о войне да о мягкой рухляди. Что-то в этом казаке Семейке нравилось Ивану. Двое его соратников помалкивали: не знали, что сказать или по характеру молчуны, а Дежнев любит поговорить, да все по уму, со смыслом слова отпускает.

Иван подживил камелек, стараясь не порвать разговор.

– Спросили б у гуся, не зябнут ли ноги, гусь не намоется, утка не наполощется, а куры не нашаркаются... О чем говорили – каждому свое, чем человек дышит...

– И то верно, – поддержал Семен Ивана, продолжая: – И от доброго отца родится бешена овца, – как бы копнул поглубже гость.

Иван подумал: «Не дурак Дежнев, хотя без особой на то причины трудно судить о человеке, но и мысли есть, и характер сказывается.

– Мужики, побудьте еще денек, – ни с того, ни с сего предложил Иван и, чтобы замять свою неловкость, глянул в окошко. – А то и правда – роздых ногам дать – сколько времени толкут береговую гальку!

– Спаси Господи тебя, славный человек, и за шаньги, и за баньку, а нам пора и честь знать, – склонил голову Дежнев.

Тем временем в крепостице Филька Данилов притащил взашей к Фоме под камелек ушкуйника Тараску, можно сказать, в нательном белье и крепко побитого.

– Фома Гордеевич, утайку нашел, упорно стоит на своем, церкви святой не повинуется, не хочет в нее ходить, снюхался с тунгусом Шабилькой, шаман он из рода Куршума, в амбаре заперт.

Фома вроде и не слушал Фильку, отвернувшись к огню, молчал.

Тараску он взял в крепостицу год назад на переправе больше из жалости, чем за боевые качества. Он промышлял золотом по притоку речки Алдан и вскоре поставил добротную избу с подполом на воду. Завел самогон и стал без всякой скромности встречать и угощать приискателей, вытряхивал их кошельки, а заядлых летунов отправлял через лаз в речку.

Сколько слухи не вьются, не ходят, а варнака находят. Так и с Тараской. Отец приискателей отослал двух своих сыновей с намытым золотом в Иркутск, а сам со старшим остался на золотой жиле. Вот его сыновья и попали по дороге к Тараске. Все бы обошлось для варнака, но одного недобитого брата он бросил подпол, а речка вынесла его на песчаную косу, и старатель оклемался. Тогда и пришли братья с отцом к Тараске, учинили расправу, забрали золото да, видно, несвычные к таким делам золотодобытчики – бросили Тараску подпол в воду, избу подожгли и ушли. Варнак выжил. Встретив Фому, все без утайки ему рассказал, покаялся. Фома с большими на то потугами поверил ему и взял его, битого-перебитого, в крепостицу.

Однажды, когда ватажники возвращались из похода с верхней Ангары, уже в крепостице перед разгрузкой конницы Фома случайно увидел у Тараски в баулах книги.

– А это зачем?

– Интересно знать, что написано.

– Буде! Которые книги подраны – переклеить. Раз ты грамоту знаешь, по годам и перепиши все в амбарную книгу: какие там грамоты, отписки и всякие дела великого государя и челобитные на его имя, и какие книги, каких годов. Велено нам держать все это в великой бережи, класть в сундуки и подписать. Да приложи к ним ярлыки, чтобы удобнее сыскать, когда надо.

Фома стал замечать нелады за Тараской, но не мог допустить мысль, что тот способен нарушить сказанное слово. Однако велел Фильке присмотреть за варнаком.

Делать суд и расправу над виновными, наказывать их кнутами было принято в крепостицах. И, как правило, человек осознавал свою вину за разбой, старался искупить ее доброй службой. Вот и в недавнем случае Фома не велел чинить притеснений к соплеменникам Куршума. И шамана того Шабильку отпустили на все четыре стороны во всем его богатом облачении.

Отпрял Фома от Фильки, обернулся к Тараске.

– Ты мне обещал заслужить прощение, – и уставил на Тараску взгляд, не суливший ничего хорошего. – Филька, веди охламона на круг. Я скоро буду.

Круг ватажников собрали быстро. Филька привел Тараску и сразу сказал:

– Тараска уже был бит кнутом на козле без всякой пощады, и все неймется ему – ворует.

– На цепь его и в железо! – раздались голоса.

Филька открыл амбарную книгу.

– Он, Тараска, не изгнал из себя ржу неверия: не исповедался у отца Никиты, не сподобился Святого Причащения, – чеканил слова Филипп Данилов... – В расходно-приходной книге сказано – стал читать: – «В июне 1638 года показано 23700 рублей. В расход было опущено 2100 рублей. Налицо осталось 21600 рублей, товаров – сукон и кумачей – на 360 рублей да 115 рублей 4 алтына и 2 деньги медных луженых денег». Вина Тараски в том, что он не довез в крепостицу отобранные на извозе ангарских ушкуйников: пуд с тремя фунтами одекуя, соболевых пластин 2 сорока и стеклянную россыпь. За это он был бит кнутом. Теперь после пытки Тараска открылся: у него на отшибе от крепостицы в юрте шамана из рода Куршума многое что есть. Он завозил туда на хранение золото и свинец, мягкую рухлядь, утаенные со всего завоза. Бывало говаривал Данила Пермяк: «Заведется блоха у пса – все собаки чесаться станут».

Соколик шел к лобному месту, но, увидев, что от церкви спускается по деревянному настилу отец Никита, подошел к Фоме. Тот будто бы не решался сойти с крыльца, а на самом деле рассматривал, как управляется со сходом Филипп Данилов. Когда Соколик понял, в чем дело, подошел к Фоме, сказал:

– Тебе, Фома, и сватать, и стряпать, чего таишься? Зарубил – так и дорубай!

– Неймет Тараску ни слово, ни плеть еловая, – угрюмо ответил Фома.

Слышно было, как забродил круг ватажников, несмотря на то, что воины Фомы Пермякова неподатливы судить-рядить о денежных делах. Зато честь блюсти в ватаге – первейшая обязанность, и послабления провинившемуся здесь не жди.

– Не растютехиваться, – подал голос Филька Данилов. – Кто хочет сказать? Так говори!

На круг вышел Кулагин, пройдя взглядом по головам, будто отыскивая кого-то, тут же начал:

– Кто не слышал о сверчке запечном? – потыкал он перстом в Тараску. – Преступил закон наш праведный этот подлый человек. Словчил добытое нами добро, схамзил и золото, и серебро и был пойман нашими людьми. Также я знаю и доложу кругу. Ватажник Егорша, Царство ему Небесное, не согласился с Тараской крыситничать, и этот хмырь убил его палкой. Фоме обсказал, дескать, на переходе речки их достали из-за камня стрелы. И лошади, и вьюки упали и ушли водой, а он, Тараска, оказался фартовым. Филипп Данилов выследил ирода. По сему предателю нет места среди нас, быть ему убитым!

Фома подоткнул за ремень шапку, подошел с Соколиком к лобному месту, стал ждать. Со стороны стапелей подтягивались и казаки, обчищая щепками грязь с сапог. Фома пооглядывался, ища отца Никиту, не увидел его, велел подвернувшемуся Ярославке сбегать за иеромонахом.

– Ты хотел, Емелька, наш кузнец с Кана, сказать?! Чего топчешься, как конь на привязи? – командовал кругом Данилов.

– Хотел, но не знаю, – скручивая верхонки в руках, покраснев, напрегся ватажник. – У нас на Кане и в помине не было такого, – повздыхал Емелька Дорофеев. – Тятенька сказывал: «Был случай. Сосед наш Толмаков не вернул долг, так будучи при смерти наказал сыну снести рупь». У нас испокон веку не было страмоты у своих воровать. Мне еще дедушка говорил: «Дупло в срубе – не к добру».

Круг зашумел.

– Мышь попадет за пазуху – быть беде... – заколготили ватажники.

Фома подшагнул на круг, уложил по старинному ушкуйному обычаю шапку у своих ног, вздыбил грудь.

– Моя вина, братья, я пригрел вора! На кол охламона!.. Служить тебе панихиду, отец Никита.

Тараска поднял голову:

– Люди добрые, воины славные, позвольте мне отпотчевать Фому Гордеевича... У меня прикопан пуд золота на черный день своей непутевой жизни. Заберите его за упокой души моей. Много крови на моих руках. Сколько пытался отстать от соблазна, но так и не смог преодолеть дьявольское наваждение. Лучше и не жить. – И Тараска уронил враз побелевшую голову.

Строительство кочей шло сноровисто. Каждый занимался своим делом, но частенько казаки поглядывали за реку, ждали вестей о выкупе за тайши.

И вот в погожий ясный день показались наездники. Фома сразу узнал Веретёшку на коротконогом присядистом коне и послал Фильку с плавучим перевозом доставить на свой берег бурятских посланников.

Павел Кокоулин успел сменить робу на выходную казацкую форму, пристегнул пистоль и вышел к тайнику, покрытому землей, дал казаку указание готовить аманатов к выходу.

Веретёшка, важный, но шустрый, как только ступил на берег, перекрестился:

– Слава Тебе, Господи! – и сразу начал рассказывать о делах. Послушав немного старика, Фома остепенил его:

– Буде, дедушка, скажешь все командиру, он скоро придет, а обоз пусть на берегу располагается.

Десятник с Соколиком вышли на берег, когда бурятский разъезд перебрался с возами через реку. Судя по виду, чепурной бурят не из рядовых: рысья шапка на высоком тулье с хвостом, клинок с дорогими каменьями за опояской.

Кокоулин с Соколиком стояли на невысоком пригорке. Бурят с двумя воинами подошел к десятнику, вскинул клинок, воины склонили головы.

– Я тайши Дарджу, – по-русски сказал бурят, – от великого хана бурятского приангарья. Мой род признает победу русских и обязуется служить вашему царю и платить полный ясак. Хан прислал командиру дюжину лучших коней в седлах, сработанных нашими мастерами. И еще золото россыпное, посуда серебряная, соболевые пластины десять сороков, сто пудов муки, пятьдесят пудов семян ржи, пятьдесят пудов крупы, чай в плитках – двести упаковок, пятьдесят пудов соли. – Дарджу поднял руку, и от извоза отделились буряты, неся на вытянутых руках халаты, сапоги, рукавицы... – А также прошу принять поминки, – возвысил голос тайши, – от себя лично: прими, командир, дюжину бурдюков арчи.

– Гошка! Пусть казаки приводят аманатов, – распорядился десятник.

Ударил колокол, застрочили барабаны, из ворот крепостицы вышли аманаты. Буряты-воины, склонив головы, замерли.

По обычаю ушкуйников да и бурят, тунгусов после войны при замирении разводят костры, готовят мясо: иноверцы режут лошадь, а ушкуйники, как правило, – оленя или барана. Самогон, арчи – само собой.

На то и мировая: каждый на свой манер обещал друг другу дружить, ладить дела миром. Радости, конечно, особой не было, да ее и не могло быть. Чтобы ни говорили, а каждый несет свою долю груза, старается побороть в себе неутомимую жажду верховодства, втайне мечтая, когда же опять вскинутся на воевых коней. Сколько живет человек на земле – столько и воюет. И долгого мира не бывает, это Фома и Соколик знают по собственному жизненному опыту. Мир для того и создается, чтобы выправиться, окрепнуть и с новой силой идти к победе.

Десятнику Кокоулину не нужен был мир, он и сам об этом говорил: «Мне нужен ясак да землица нехристя в угоду нашему государю. Правильно назвать, значит, правильно понять. Казаки так и понимали своего командира. Но у каждого казака и свой конек есть, и своя ложка за голенищем, что со временем выявляется. Конь на четырех ногах, да спотыкается. Так и казак присматривается, где почище, где посытнее. Годы берут свое. Но не тот человек опытнее, кто дольше прожил, а кто больше совершил ошибок.

Данила Пермяк был наделен и силой, и умом, ватажники видели в нем желание воевать и в то же время строить, любить и покровительствовать. Бывало так: нет возможности и сил выйти из тупика, а он находит. От того и верили в него, любили и боялись, но знали всегда: поступит по-справедливости. Хорошо известно – симпатии силой не добьешься. Когда заставляют любить, даже дружбы не получается. Но если человек находит душевную отзывчивость в другом, то он и сам постепенно раскрывает свои лучшие качества и способен на многое в дружбе, особенно в воинской.

Семена Дежнева с казаками Ульяном Заболотным и Евсеем Мыкиным за крепостицей, можно сказать, и не встретили. Сын Ивана Куницына сообщил Фоме, что он по просьбе отца сопроводил казаков и торопится в обратную сторону. Фома только и сказал ему:

– У нас в крепостице есть воин твоих лет Ярославка Карпогоров, с головой парнишка. Не хочешь повидать?

– Можно, дядя Фома.

Хозяин крепостицы вышел на крыльцо. Дежнев был уже в руках Павла. Казаки обступили гостей с расспросами. Фома велел Данилову готовить столы, а сам повел парня в избу к Ярославке. На закате дня и строители со стапелей возвернулись в крепостицу, толпились подле наезженных коней, рассуждая, что скоро уйдет большая вода, станет сподручнее ходить на солонцы и к отстою изюбра.

Усадили гостей в просторной светлице. Столы уже были заставлены всякой всячиной, запах от которой бередил ноздри. Радовала глаз прошлогодняя брусника в берестяных чумашках. За внушительным чугуном стоял главный пивовар Филька Данилов.

Фома оглядел столы:

– Мир меняется, но лучше не становится. Кажется, все пришли... ан нет, не вижу ватажников и Веретёшки. Старик не собирался уходить домой.

– Филька, вели их позвать... Что-то свету мало.

– Как же, Фома Гордеевич, мало? Пусть осматриваются, привыкают.

– Ну-дак что? – глядя на гостей, повысил голос Фома. – Командир наш Павел Кокоулин пусть скажет. Десятник поднялся с лавки.

– Вот мы, казаки, из нашей сотни здесь, одолели долгий путь до Верхнего Лёна. Хотим знать, где теперь Михайло Стадухин? Что его остановило? Где он с казаками? Сговоренность была встретиться?

– Была, – ответили казаки, наполняя кружки.

– Ковшик принял, а место не опростал, – не удержался Скалозуб.

Наступила пауза. Казаки ждали, что скажет Семен Дежнев. Прихорошенный банькой, в полной казацкой справе Семен, не спеша, начал:

– Что сказать? Сразу всего и не перескажешь. Отряд наш был крепко потрепан. Мы не сговорились с Михаилом Стадухиным подниматься по Лене. Когда на нее вышли, долго спорили, что делать. Одни настаивали плыть вниз, другие вспомнили договор встретиться в верховьях реки. Плыть по течению, известное дело, легче, река сама несет. Но казаки настояли – поднялись до реки Киренги. В ее устье уже заложена крепостица. По пути у нас и потери есть – казак убит и раненые. Идти к вам навстречу Стадухин отказался: «Кому не нравится, – говорит, – уходи!» Вот мы и пришли. Возьмемся за топоры, сробим флот и – в холодное море...

– Так тому и быть! – поднял Павел ковш.

Троекратное «ура» застало на пороге Веретёшку, под рукой которого был паренек в хорошей подорожной справе: с двумя ножами за ватажным ремнем и пистолем на ушкуйной петельке. Старик приосанился, прохыкал горло:

– Молодой человек Сергунькой сказался, он с Кана-реки, до Соколика ясного здесь.

– Курощуп! Сергунька! – Соколик враз из-за стола и к парнишке.

– Дядя Евлампий, – припал тот к земляку...

– За крепость пермяковской заимки! За Данилу! – вскинулось застолье. – За живое письмо! За здоровье Данилы Пермяка!

– Нет больше Данилы Романовича, – опустил глаза Сергунька.

– Как нет?! – осадил голос Фома.

– Нет и крепостицы на Кане. Сожжены и разорены поселения насельников, зимовья охотников и ушкуйников на верхнем Кане и по малым речкам. Ивашка Копылов с ханом Хаерой сожгли Данилу Пермяка на дыбе! Учителя моего Супоньку Ивашка подстрелил, когда, спасая Марфу с сыном-младенцем Павла Кокоулина, Супонька переправлял ее через реку. Только и успел он мне сказать: «Беги к Соколику... А Марфу старик Сахайка-выкрест увел к своим людям. Я оседлал коня дедушки Данилы и побежал по вашему следу. Через Ангару переправил меня тунгус Ачар вместе с конем.

– Ясное дело, казаки. Нет у нас родины на Кане, – вскинулись ватажники.

– Мы добудем свою родину мечом. Сколько у нас воинов, Евлампий Соколик? – спросил Фома.

– Сколько есть – все перед нами. С полдюжины – на коней можем выделить, остальные останутся здесь нести службу.

– Нельзя оголять крепостицу, за спиной у нас Куршум, – заметил Парфен Полозов, буряты не упустят случая...

– Сколько людишек под пищалью у Ивашки?

– Если вы меня спрашиваете, – встал из-за стола Сергунька, – Ивашка злее татарина. У него и пищали, и огнеметы, и людишек за сотню. Тятенька мой перед смертью сказал: «Без Данилы и ясного Сокола не скоро заживет земля канская. Татары хана Хаеры в подкрепу Ивашке – сила не столь могутная, скорее свирепая и проворная. Когда ваша полковая конница послала из улуса моих братьев с ясаком и князьцом бурятским на Кан к Даниле, Ивашка, прознав об этом, не пропустил обоз, погибли все ватажники. Сражения как такового и не было. Он, Ивашка, обманом привлек обоз и побил всех... до единого. Если бы меня спросил Евлампий Соколик – надо ли идти войной на Ивашку и хана, я бы ответил: не стоит. Ивашка сейчас при большой силе и у него намерение: передвигаться путем отряда Павла Кокоулина. Если ваших казаков Ивашка встретит на канской земле и ему поможет к тому же хан Хаера, победы ждать не придется, а тем самым будет открыт путь на великую реку. Ивашка может тогда занять обе крепостицы и Верхоленскую и Верхний Лён.

Воцарилось молчание, ждали, что на это скажет десятник Кокоулин.

– Казаки! Меня одно удерживает: как воевать со своими, русскими? Татарин как бы и не в счет. Если бы Данила просил помощи – мы бы из-за стола и – в стремя... – командир больше не сказал ни слова, опустился на лавку.

Разговор не клеился. Казаки понимали Курощупа – не будет победы на Кане: крепостицы нет, хозяин погиб, насельники разорены, у многих убиты родители, близкие родственники. Охваченные горем, ватажники готовы были биться до последнего вздоха.

Соколик понимал состояние соратников, и у него оборвалась струна, которая все звенела и звенела, не умолкая и не настраиваясь. «Что предпринять? – думал он. – Идти войной на Кан? Нет смысла. И десятник не знает, как быть. Если Ивашка пойдет по его пути на великую реку, проще его встретить на переходе через камень... А теперь надо строить и строить. И смотреть в оба, не пропустить преступника и вора Ивашку Копылова».

– Не годится, Павел Васильевич, такая война, – обратился к десятнику Соколик. – У Ивашки людишки всякие: и беглые, и отлученные от мира. Как только он будет пленен, рать его рассыпется. У нас с тунгусами мир, Ачар не станет воевать с русскими.

– Что ты предлагаешь, Евлампий?

– Выкрасть вора Ивашку...

– Он что, по-твоему, калач под рушником у тетки Агашки? Думай, о чем говоришь, – может, первый раз за все время пути Павел оборвал Евлампия.

Соколик чувствовал, что происходит с Павлом. Где теперь Марфа с сыном? Боль застряла и у него в сердце – за друга Данилу, которого почитал он как отца, за порушенную крепостицу, за свою любимую Устинью.

Поднялся Гаврила Прончатов, но ничего не смог сказать, кроме как:

– Покарать татарву надо.

Парфен Полозов подал голос:

– Неблизкая дорога, отнимет силы, и придем мы на утеху Ивашке... Не вижу смысла бежать вспять. Если невтерпеж, так пусть и бегут ушкуйники. Добрый им путь...

– Я пошто побегу? Не побегу, – забубнил в бороду Терентий, – у меня и тут дел... Заболотный не успевает точить топоры, пусть скажет.

Заболотный с места не поднялся, помотал головой из стороны в сторону:

– По мне, так, идти всем скопом – святое дело. Как скажет командир – тому и быть. Если нет смысла в походе – залечь под камень и ждать «воеводу». Фома знает, где встречать.

Фома Гордеевич намеревался встать из-за стола, но не решался, вслушивался в голоса. Наконец поднялся.

– Мужики! Утрата невосполнимая. Сколько ни говори, сколько не твори, наших сил не хватит для похода на Кан. И у ворога нет нужды ждать нас. Ивашка пойдет затесью, теперь уже ходом Кокоулина, и с немалой силой. Вот здесь нам и надо не проглядеть вора. Это наша земля, а потому, как говорит Соколик, неплохо бы провести толковую войну. Ивашка и при деньгах, и при оружии. У него и большие намерения, победить его непросто, как может показаться. Мы должны предугадать встречу. Мысль Евлампия Соколика пришлась мне по душе: пусть не выкрасть вора, так обезглавить, не выпустить его из-за Куленги.

Фома, закончив речь, посмотрел на командира. Кокоулин поднялся.

– Значит, время сейчас для нас – крепить полк, порох держать сухим. И ждать... А теперь помянем нашего воина, дорогого Данилу Романовича Пермякова, тестя моего. Слава ему и вечный покой!

Казаки вскинули пистоли, от выстрелов с потолка осыпалась пыль.

Тогда поднялся отец Никита.

– Со святыми упокой, Спасе, душу раба Твоего Даниила, прости ему вся согрешения вольная и невольная, даруя ему Царствие и Твоея бесконечныя и блаженныя жизни наслаждения. Помяни, Господи, и вся надежди воскресения и жизни вечныя усопших – всех сродников по плоти, всех земляков наших. Постигла нас большая беда, осиротели мы, и всякая молитва за почивших сейчас особенно полезна и утешительна для любящих их. Души усопших от благочестия ближних получают отраду. Такое моление завещали нам святые отцы, утверждая, что помогати надо усопшим: обаче не слезами, но молитвами и мольбами, и милостынями, и приношениями. А молебен по чину у нас впереди.

Ранним утром колокол возвестил о подъеме. Жизнь продолжалась. Притухли рассуждения об оседлой жизни, а насущные дела никуда не ушли. Фома заводил разговор с Филькой о заготовке сена. Кокоулин же с Соколиком весь день были заняты военными приготовлениями, до позднего часа засиживались у камелька. Пока было неясно – каким образом встречать Ивашку Копылова у Фомы на камне, на перевале. Никак не приходило единственно правильное решение. Павел предлагал засесть на камнях. Соколик отговаривал:

– Ивашка – человек с головой, не поползет на камень всем войском, а с разведкой и откроет замысел казаков, будут потери.

– Подключить Ачара!

Соколик настораживал:

– Тунгус сколько раз говорил, что его великий хан Крылась не хочет войны.

Павел не знал, что ответить, срывался:

– Накрыть Ивашку в ночи…

– Тоже корысти мало, это не к иноверцу с пищалью врываться.

Сколько ни говорили, ни рассуждали, а к согласию не приходили.

Фома между тем послал Веретёшку с Курощупом и Екимкой отслеживать передвижения Ивашки и все докладывать. «А когда время придет, – наставлял он, – в поход, но крепостицу не оголять до основания!»

Через пару дней в крепостицу прибежал на легком коне Екимка Заломов, бросив коня на выстайке, метнулся в избу Соколика, где как раз за чаем сидел и Фома.

– Дядя Евлампий, – от порога вскинул голос Екимка, – дедушка Веретёшка просил сказать, что тебя хочет видеть тунгус Ачар.

– Ты еще не сказал, где Ивашка, сколько с ним в походе людишек. – Навстречу Екимке поднялся от камелька Фома. – Копылова-варнака я не видел, Фома Гордеевич, а Сергунька сказывал – войско его на подходе к Ангаре, с ним людишек немало.

– Так чего не прознал сколько их? С чем идут?

– Я был на стреме, Веретёшка меня приспособил, а сам он с Сергунькой ходил к тунгусу по затесям... С нашей стороны от тебя, Фома Гордеевич, появились еще двое молодцов. Один встал на мое углядное место, а другой побежал по наказу Веретёшки.

– Ладно. Спасибо за службу. Иди ешь!

Ушкуйник Екимка убежал к котловому, а Соколик с Фомой присели на лавку у камелька. Помолчали.

– Я хотел не сегодня-завтра идти на камень, но не знал, где увижу Ачара, – вслух рассуждал Соколик, поглядывая на Фому.

– Вот и хорошо – увидел Екимку, а то могли бы и разбежаться в тайге. У молодежи свои путики, лазы-пролазы. Не спросил, за какой срок добежал Екимка до крепостицы?

– Возьми с собой моих, прости, Евлампий, наших, деревенских. И не надо бежать в Верхоленскую крепостицу, они знают ход на Куленгу, отсюда – на камни. Так ты ноги облегчишь и время сократишь. У нас кони пролазные, обучены, у молодежи свои отобраны жеребчики, возьмешь из конюшни проворных. Так что налаживать будем тебя...

– Я бы взял Алешку, Левку Курбатова, Гошку, Проньку-казачка...

– Бери, Евлампий, парней сколько надо. С казаками Пашка пойдет. Я оставлю в крепости Фильку Данилова, Терентия с его подручными. Значит, сколько под пистолью берешь?

– Полдюжины охочих, со мной не лишку будет.

– Бери, а спиру мы с десятником приведем, как только – так сразу... Кажется, казак Дежнев к нам идет, – заглянул в подслеповатое окошко Фома.

Обстучав на крыльце ноги, вошел Дежнев, перекрестился на икону Николая Чудотворца, чуть подождал, пока глаза привыкнут к тусклому свету горницы.

– Я пришел, Фома Гордеевич, попросить у тебя мукорчатого жеребчика из твоей конюшни.

– А куда ты на нем, казак?

– Как куда, – углубил голос Дежнев, – воевать...

– Так и спрашивал бы у десятника.

– Спрашивал. Послал к тебе.

– Ну дак, что, Евлампий? – обернулся Фома к Соколику. – Пусть забирает, раз высмотрел коня... У тебя, Дежнев, еще двое безлошадных. С ними как?

– Филипп Данилов обеспечил. Неплохие кони.

– А ты, казак, не мог с Филькой договориться?

– Разговор был. Но тот только и сказал: «Дай душе волю, захочет боле». –Фома захохотал:

– Узнаю ушкуйника. У коня думка на ушах... Забирай, казак, Мухортку!

Дежнев склонил голову к косяку, намереваясь уйти, но остановился.

– Есть наметки, когда выходим?

– Соколик никак на завтра карету заказал, – поторопился с ответом Фома.

– Возьмешь, Евлампий? – поднял голос казак.

– Как не взять? На хорошем коне-то! Запасайся зельем – и в строй.

Обговорив с Кокоулиным поход, Соколик с рассветом на шести конях, под легкими вьюками выехал из крепостицы на переправу через опавшую водой реку. В то же время провожая на другой берег, Филька наказывал своему лазутчику:

– Федька, сытых глаз на свете нет, смотри за дорогой, как в последний раз живешь, знай, ты в ответе за поход. Не отчаивайся, когда будешь перебегать через Вороний сопляк.

– Топи-то сколько...

– Сколько-нисколько, а петуху по яйца. Смотри у меня – голову оборву, если упадешь в проран...

– Ладно, – насупился Федька. Он ловко сидел в седле, у него было все, что может понадобиться в дороге.

– Что-то не понимаю, зачем бичева при тебе? Не на рыбалку, кажись, едем.

– Как же, дядя Евлампий, не на цепь же брать Ивашку, брякать по тайге...

– Рази так, – с явным удовольствием согласился Соколик.

Кони шли хлестко по тайге едва заметным путиком, разговор умолк. Могутные лиственницы на отлетах гор стояли негусто, и в воздухе приятно отдавало свежестью. На взгорьях заступали кедрачи, потому в покаты тянуло смолой. При спусках низины выполаживались черемушником, боярышником и яркой бузиной. Когда под копытом захлюпало, это означало, что спустились в проем гор. Были видны луговые елани, а по самому низу сверкала вода. И кони тянули к пристанищу на водопой.

Федька начал стопорить своего жеребца, сошел с него, разуздал. Конь тянул норку к воде, сек ногами паута.

– Не брыкайся, сивка-бурка, – Федька вынул из подсумка деревянный чумашник наподобие бутылки с узким горлом. Пока конь пил, он смазывал ему дегтем пах. Напившись, конь отступил от закрайка полыньи, тогда Федор достал и за ушами, и подлазья, посматривая на парней, которые тоже обихаживали коней.

– Дядя Евлампий, скажи Алешке, что он делает – не жалеет деготь, купает коня.

– Сам и скажи, ты у нас голова.

– Ишо чо! Голова – два уха... Алешке скажешь...

Перехватив похлебки изюбриной с черемшой, еще немного подождали, пока кони охминали молодой травостой. Федор подступил к Соколику.

– Дядя Евлампий, если через мысок обегать Вороньи сопли, только к завтрашнему дню выйдем на Куленгу.

– Ну и чо?

– Спроворим через Вороньи – и будем враз.

– Так и в чем загвоздка? Не видал от ватажников спеси...

Соколик знал, что Филипп не велел Федьке ходить через болото, но промолчал.

– Так я об чем... Знаю проход через сырость.

– Так и веди!

– Филипп Данилович не велел.

– А я при чем?

– Мы же на войне.

– Не пойму тебя, Федор, чего ты крутишь. Хочешь, чтобы я был виноватым в случае чего? Так и скажи.

– Дядя Евлампий!..

– Не юли, Федор. Если знаешь ход – правь!

Под лесом со стороны речки конники подошли к глубокой прогонистой пади, заросшей таловыми островками, кустарником, камышом, осокой. Между ними поблескивала вода. Федька остановился на бровке перед сходом в болото.

– Ну, воины, сунемся в воду?

Соколик встал рядом, всматриваясь в даль.

– Не вижу, от чего сомнение.

– Мужики, – вскинул голову Федор, – неужто мы эту гниль не пройдем? Держись моего «хвоста». Если кому-то покажется, что надо свернуть, уйдет с головой... в трясину. Коней не понукать и не останавливать. Пошли-и! – Жеребец всхрапнул. – Ну-у, милай!

Соколик ясно услышал в голосе Федора интонацию Данилы Пермяка.

Жижа подступала иной раз под брюхо коня, но сильные, молодые жеребцы не сбивались с хода. И вымокшие наездники не теряли уверенности.

Наконец кустарник начал крупнеть, вытягивался из воды кучерявый оргестр, клоня свой лист на багульник. Вот и елки присядистые с острыми макушками выхлестнулись по краю воды. Кони сразу ослабили спины, тверже переступая ногами. Еще прошли сколько-то – и бугристый берег осветился зеленой ягодой рябины.

– Стоп! Дядя Евлампий, как говорится, дале море – меньше горя.

– По твоим словам, Федор, как по лестнице... Коню бы роздых дать.

Ватажники снялись с коней, подузники подвязали под колени, чтобы жеребцы не вскидывали голову, спокойно ели траву.

Распалили костерок, Дежнев навесил котел для кандера, подложил сырого мха на дымокур.

– Ну, Федька! Фома тебе что наказывал? Утонешь с казаками – домой не приходи.

– Глаза даны тебе на пагубу, Федор, – подхватили мужики.

– И то правда, что не видят – все бы захватили.

– Не духаритесь, ушкуйнички, – сквасил губы Федор, ягодки впереди. Дядя Евлампий, полезем даниловым ходом? Или тунгусским лазом? Лаз я смотрел, закрыт он.

– То есть как?

– Ачар перекрывает узкий проход камнем. И еще навешивает камень над головой. Если кто непрошеный пожалует – рубит стяжки и давит хоть конных, хоть пеших – никому хода нет.

– Но он же меня позвал...

– Ачар не сидит на камне. У тунгусов один закон на всех. Лучники сидят в щелях, как мизгири. Как они туда попадают? Мы с Тимкой пытались разузнать.

– Ну и?

– Тимку унесло в пропасть с камня... Сколько я не пытался разглядеть, откуда напасть, – не смог. Не удержался... Уперся в скалу. Ни на одну, ни на другую сторону хода нет, а перед глазами – стена каменная. Достать друга не удалось, вода его сглотнула.

– Ну вот что, мужики, ты где видел Ачара, Федор? На той стороне камня или на этой?

– Ачара я не видел, Веретёшка послал к тебе. Подойдем к камню, остановим свое войско, а сами сбегаем на то место, где был Веретёшка.

– Тогда привал будет здесь, а спозаранку уйдем.

Пока табунили коней, ужинали, ночь надвигалась. В тайге началась своя жизнь. Заревел необычной силы гуран – байкальский козел. Загукал филин, падали на воду селезни, в осоке хлестала хвостом щука. Все шло своим чередом.

Федька назначил постовых.

У ночного свои обязанности: присматривать за конями и дымокуром, слушать ночную тайгу, а главное – не путать ход «сохатого с бродом оленя».

Прежде чем залечь в свой чумик, Соколик завернул к Дежневу.

– Семен, все хочу спросить: на Куту вышли к верхнему или среднему течению реки?

Дежнев приподнялся от седла, прибрал портянки.

– А кто ее знает? Русло вроде неплохое, и ход воды на восход солнца. Притомленные походом, казаки рады снять поняги. Лес подходящий – рубить плоты. Стадухин поторапливает. Я говорю – прежде чем отплыть, посмотреть бы реку. Не посмотрели. Пошли завалы, перекаты, одурелое течение. Стало раздергивать наш плот. Михайло не в себе.

– Не любо – бери котомку... Увидели великую реку – опять несогласие – куда идти. Казаки ведь должны быть верны слову, сговорились же идти на встречу с Кокоулиным. – Стадухин противился, но казаки настояли, поднялись до Киренги, а оттуда мы уже пошли втроем.

– Большая река – большие хлопоты, – поддержал разговор Соколик.

– Добро сулила великая, а добро – по ту сторону нашего желания, – сказал Дежнев. – Для удачи требуется сила, чтобы призывать инородца к ясаку. А самим добывать соболя – нужны и снасти, и собачки зверовые. Казакам, не осевшим на берегах, не по нутру такая служба. Так что прибрать к рукам землицы – нужны крепостицы, – досказал в рифму Семен Иванович.

Евлампий внимательно слушал, а сам старался вникнуть в характер казака. От него он не раз слышал, что душа его морская. И устремления Семена выйти к морю были понятны Соколику. А вот что Дежнева подвигнуло идти на Ивашку, Соколик не мог додумать. Личный интерес не просматривался. «Не проще ли было оставаться в крепостице со своими? Если уж идти на бой, так сподручнее с казаками». У ватажников-ушкуйников свои, особые методы войны. И все они, как один, верят старшему, опытному.

Сиреневая темнота, не сгущаясь, пришла из распадка, однако берега отсвечивали мережкой от воды. И уже свет с неба стал передаваться на кусты, с кустов, как малиновое масло, сползал на траву. И трава заискрилась разноцветьем и радостной, блескучей слезой росы.

Только Соколик подумал: «Пора вставать...», выглянул из чумика, а там уже сидят «за столом» ватажники, кони – под седлами, Федор мастит котел от огня, чтобы дошла в нем мясная мука и навар был крепче.

– Дядя Евлампий, хорошего утра!

– И вам того же... Не вижу Рысьего хвоста.

– Карася лужит. Крикнуть?

– Не надо. Пока глаз промокну, седло наброшу, парень вернется... Вот, кажется, идет. Екимка, ты чо как утопленник ходишь?

– Я чо, ботало, дядя Евлампий, пужать волка... Гля, – вскинул руку, Екимка с веткой. А на ней нанизан крупный карась.

– Ну рази так, то приваливайся к котелку, – пригласил Федор рыбака. – А то Семейка ложку выронит – все еще досматривает сны ночные.

Котел уже передвинули в круг, и ватажники стали «возить» из него ложками, подставляя лепешки. Сладко облизав ложки, сунули их за голенище.

– Дядя Евлампий, как договорились? – поднимаясь в седло, напомнил Федор.

– Клади в зепь орехи – да гляди, нет ли прорехи.

И отдали повод.

В назначенном месте, перед заходом на камень, Веретёшки не оказалось. Соколик поосмотрелся:

– Был человек, а, может, где-то здесь... Федор, ты здесь присмотрись, а я с подъема гляну.

И только бы отъехать, как послышалось фырканье коня, стук копыт.

– Веретёшкин конь, – определил Федор.

– Сегодня не ждал вас, Бог в помощь! – не слезая с коня, приветствовал старик ватажников. – Молодцы забубенные! Федька, чо рот расквасил? – и спрыгнул из седла, словно его сдернули, и к Соколику.

– Евлампий, вовремя вы выплыли из сопляка... Не в воде утопит, так с камня опустит, не достать... – бросил взгляд на Федора. Ивашки пока нет, на той стороне горы. Ачар скажет... Чего это я расщеперился?.. По коням! И за мной!

Веретёшка словно на крыле взметнулся в седло, и пистоль не помешал.

– Видал ты его? – засмеялся Федька. – Изюбриные хвосты ест, кровью из рогов запивает. Дедушка Веретёшка, знаю, пошто тебя не застали на месте, – крикнул старику Федор.

– Не чеши языком! – не обернувшись, остепенил ушкуйника старик.

– Чеши, не чеши, а от кого прет запах тунгуской? Ясно, с какой стороны шел, признавайся, дедушка!

– Всех сластей не переешь... Сговорю тебе тунгуску. Только вот расправимся с преступником...

Кони, нажженные гнусом, жались к кустам, чтобы сбросить его с ног, хлестались хвостом, добавляя ход. Как только поднялись выше, и в пазухах обнажился лед, гнус сразу унялся, стало меньше слепней, комар и вовсе отстал. Кони перестали стричь ногами, втягиваясь на подъем.

Соколик выглядел тунгусских воинов, засевших в расщелинах скал, но вида не подал. Где-то на половине пути через камень предстал перед глазами всадников добротный чум под оленьими шкурами. При входе в него стояли два вооруженных лучника с пиками наизготовку. Один из них пригласил Соколика и Веретёшку войти:

– Хан ждет!

Ачар поднялся, подшагнул к Соколику. Веретёшка остался у входа.

– Хорошая встреча, да вести худые, – коснувшись плеча Соколика, сказал Ачар.

– Худа без добра не бывает, – ответил Соколик. – Рад видеть хозяина крепким – прямо изюбр в гоне.

Подали крепкий чай и по особому приготовленное вяленое конское мясо. Ачар пригласил к камельку Соколика и Веретёшку, закурил трубку.

– Я позвал тебя, Соколик, предупредить: Ивашка Копылов стоит на Ангаре, на вашем месте, где был полк. Мы не проявили участия в его переправе, потому что мне надо знать твое отношение к нему. Слышал я, что его называют вором и преступником и идет он не по цареву указу.

– Это все верно. Но воевать – русские с русскими, – озаботился Соколик, – что-то не припомню. Мелкие ссоры бывают, и стреляют друг в друга, но война...

– У нас, тунгусов, тоже случаются между собой стычки. Так устроен мир. Что касается Ивашки – тут другое. У него большая сила, много воинов и оружия. И народ с ним ушлый... нам не нужен на моей земле такой воевода. Дело все в том, что мы не хотим с русскими войны. Великий хан Крылась считает, что между собой русские могут договориться. Так ли это, друг мой Соколик?

Евлампий попросил снова наполнить свою чашку, задумался. Ачар его не торопил.

– Я знаю этого русского, с ним договариваться нельзя, не получится, тем более он при силе. Если бы он был просто нашим соперником, я бы попробовал все уладить миром. Я понимаю тебя, Ачар, ты не можешь воевать, нет причины.

– Мы закрыли перевалы через камень с нашей земли и тот проход, где был отряд. А за продвижением русских мы смотрим зорко. Это все, что я могу сделать для тебя, друг Евлампий.

Казалось, все обговорили, надо уходить, как вдруг Соколик встрепенулся, словно от радостной вести:

– Хан Ачар, у меня к тебе личная просьба.

– Говори, Соколик.

– Помоги поймать Ивашку!

Тунгус задумался.

– Решение твое, Соколик, достойное, – наконец произнес Ачар. – Если Ивашка вор, то его можно и обезглавить.

Соколик склонил голову в знак признательности:

– Я зайду к тебе, – тихо сказал Евлампий и поднялся с места.

Вместе с Веретёшкой вышли из чума. В пазухе скалы сидели ватажники. По всему было видно – Дежнев вел разговор.

– Не притомились, ожидаючи? – подошел к ватажникам Соколик. – Вот что: Федор с Левкой Курбатовым побегут высматривать охламона. И мне все докладывать!

– Евлампий, вклинился в разговор Семен Дежнев. – У меня идея. А если мне сдаться или попроситься в отряд к Копылову и попробовать изнутри расслабить его полк?

– Скрутит тебя – и на дыбу. Не знаешь Ивашку... Я с Рысьей шапкой уйду в камни, а ты, Семен, с Веретёшкой опуститесь в пригорье, возьмите наших коней и стойте на Куленгинском черепе, Веретёшка знает. И как что – сразу найду вас. Федор, смотрите да прознайте ворога, как следует, и ни в коем рази не споткнитесь.

– Мы чо, дядя Евлампий, не бывали на войне? Не биты пустым мешком.

– Ступайте, молодцы, поторапливаясь.

Соколик проводил Федора и Левку в путь, а сам вернулся в чум к Ачару, чтобы обговорить задуманное.

Хан ждал Евлампия:

– Я знал, что не уйдешь скоро, воин Соколик. Будем пить чай, съедать хвост изюбря и думать, разговаривать. Мне известно: русский пришелец вольно ведет себя на земле бурятской – грабит и предает огню улусы. Гонялся недалеко от лаза – в наших землях, но ничего для себя полезного не нашел, успокоился. Буряты на него не нападают, Павел Кокоулин их потрепал изрядно, и до сих пор бурятские аманаты у него в плену. Пока Ивашка на бурятской земле, а у нас с ними мир, значит, мы должны найти решение, как поймать его твоими людьми. Если он попытается через нашу землю одолеть перевал, мы поможем вместе с тобой взять вора. Войны быть не должно.

– И я рассчитываю на это. Может быть так, что Ивашка окажется не один, в таком случае могут пострадать его сподручники. Не без потерь... Важно не упустить время, когда его отряд будет искать ход небольшими группами. Вот тогда и нужна слежка. И в нужный момент – действовать находчиво, смело, взять врага тихо и мирно.

– На худой конец, как ты говоришь, Соколик, – обезглавить вора. Тогда произойдет раскол в их полку, будет борьба за власть. Я не знаю, кто с ним, кто может стать командиром в этом случае.

– Как ты считаешь, Ачар? Если не найдут хода через перевал, будут обходить камень вкруголя?

– Не скоро выйдут на большую реку, – тут же сказал тунгус.

– Если народишко, наконец, раздергает Ивашкино золото и каждый решит идти своим путем, нам будет легче справиться с «воеводой»... Наверняка он не все свое золото везет с собой, у него немало награбленного припрятано на Енисее. Надо его принудить вернуть серебро, золото государю нашему.

– Непойманного быка запрягли, – ухмыльнулся тунгус.

– Сразить казака из-за камня стрелой большого ума не надо.

– Ты хочешь, чтобы тебе в мешке принесли вора?

– Не на каждого вора по сыщику, – с легким смешком рассудил Соколик.

Четкого плана пока так и не сложилось. Определили первоочередную задачу: следить за передвижениями Ивашки. Прежде чем встать в места, Соколик спросил Ачара:

– Приглашать Кокоулина надо?

Ачар не сразу ответил.

– Если с бурятской земли вор переход творить будет, – тебе решать. А если через мой лаз, думаю, мы вместе с твоими воинами справимся... Сходи, Соколик, посмотри камень, где вы когда-то с Данилой переходили прижим, и уясни, когда могут быть твои казаки.

Соколик вышел от Ачара, его парень сидел на загорбниках, ждал.

– Ну, Ермилка, бери к пистолю лук.

– Дядя Евлампий, все при мне – коня нету.

– На своих двоих будем прыгать по камню... Накидывай заплечник, – «утешил» парня Соколик, но себе признался: «И я без коня, что сирота горемычная. В гольцах сейчас ходить не так-то и просто – холодной слезой исходят камни, скользнул – и поминай как звали».

Соколик по ходу отмечал бурятские сторожевые гнезда, идущие по узкому проходу через глубокие пропасти. Ему вспомнился случай.

– Шли мы верхом в горах с Данилой, с нами еще наездник. Впереди пропасть... Данила приотстал, а наездник был первым, поторопился, пришпорил коня. Конь не дотянул в прыжке, ушел в пропасть. «Нельзя пороть горячку, – только и сказал Пермяк. Знай, Ермилка, не расслабляйся, чувствуй под ногой живую твердь.

Видя, как Ермилка идет на кручу, как подошвами вковывается в отглаженный ветром камень, порадовался – учеба идет впрок.

Перед последним уступом парень развернулся лицом к Соколику:

– Дядя Евлампий, сними вьючок.

– А чо? У меня в нем одеяльце козье... Не так больно падать!

– Сними, говорю! Толи цирик мелькнул за камень, то ли баран. Снимешь – прицела не будет.

– Так-то рази, – отстегнул пряжку Соколик, всматриваясь в отсвечивающие льдистые снега.

Прижавшись к сырому камню, уняли разгоряченность тела.

– Где видел мелькание?

– Пусто! – вздохнул Ермилка.

– Значит, не бурят пасет нас... Стало быть, не человек привиделся.

– Но и не коршун, дядя Евлампий.

– Тогда еще постоим. Надо знать, что вокруг творится.

– Отсечь ход Ивашке!

– Так и не так, Рысья шапка. Заделье – словчить, а Ивашка с полком идет.

– Сшибить просто, а взять – не знаю.

– Посмотри, что там выше. Есть гнездо?

Ермилка стал взбираться на камень, а Соколик присел на вьючок и увидел, как парень споро идет по камню. Пригляделся: легкие ступеньки – ловко ногу ставить.

Вернулся Ермилка.

– Дядя Евлампий! Царское ложе на льдине, с постелью из шкур.

– Займем! И девку с собой бери, а то проспишь проход войска...

– Ну да! – рассмеялся Ермилка.

– Ивашка выберет окружной ход – через бурятскую землю, – как бы подтверждал свои мысли Соколик. – Есть ли у Ивашки провожатый, бывалый – вот что знать надо.

– Федьку подождем, разъяснит.

– А Федьке откуда знать? Свежий человек в отряде – мозоль на глазу... Ивашка сразу выведет на чистую воду.

Ермилка согласно покивал.

– Без нужды неча выявляться, настораживать зверя.

– Вот и договорились «воеводы» враждующих стран, – улыбнулся Соколик. – А с тебя спрос, ты в ответе за проход врага. Но чтобы ни единого выстрела из пистоля, только стрела...

– Дядя Евлампий, я что, первый раз на войне?

– Тогда приспосабливайся, а я сбегаю, посмотрю, чем дышит данилова затесь. Как услышишь глухариную песню, – пощелкал языком Соколик, – сбегай с камня и лети на куленгинский стан.

Соколик пошел на спуск, Ермилка – на подъем, в бурятское гнездо. Без особых хлопот Соколик пропахал вдоль горы до самого вечера, но перехода не увидел, а когда вернулся на тес, сказал себе: «Правду говорят – лучше плохо ехать, чем хорошо идти».

При закате солнца Соколик расположился на ночлег. На затеси поставил шалашик, сварил мясную кашу на скупом огоньке, с аппетитом поел. Послушал лес, заметил метнувшуюся стайку коз и – под одеяльце.

Спал он, как обычно, спокойно, но ухо держал настороже, казалось, и не о чем было тревожиться... Ночь прошла спокойно. Утром Соколик определил: была росомаха, на запах каши потянуло. «Хорошо, что гостья не достала с ветки съестное». Соколик тщательно затушил костерок, вслушался: «Топот конских ног». Когда увидел коня Алешки, вышел из-за дерева.

– Дядя Евлампий! – вскинулся из седла ватажник. – Отряд Ивашки подошел, у него полтора сорока конников. Огнеметов в седлах – четыре. У каждого воина бесфитильное ружье, пистоль, шашка. Дюжина подвод в волокушах впряжены – с зельем и свинцом. Луков и стрел не увидели.

– Что за народ? Не присматривались?

– Сидят в седлах неплохо. На ночь смотровых не выставляют, значит, не обеспокоены.

– В заполночь можно взять Ивашку?

– Да, еще... По краям отряда – по человеку, дремлют у костров. С Ивашкой якшается, видать, непростой казак.

– Ладно, Алешка, беги в обратную дорогу и следи. Как подойдут близко вояки, тогда сказывай.

Как и договорились, Ачар появился на берегу Куленги с тремя воинами, все на оленях. Разговор с Соколиком был коротким. Ачар знал, где находится Ивашка, и сразу сказал:

– Мои воины принесут тебе твоего врага. И мы тут же уйдем.

– Что значит принесут? Убитого что ли?

– Опоенного грибом! И еще с ним – помощника.

Соколик засомневался, но Ачар развеял сомнения:

– Мой человек в отряде. Ивашка взял его на переправе через Ангару, чтобы помог. Он заслужил доверие, рассказал вору, что хан одарит его и золотом, и мягкой рухлядью, если не будет войны. От него Ивашка и узнал, что десятник Кокоулин едва унес ноги при больших потерях в войне с бурятами. Но еще больше пострадал, переходя через камень с Соколиком. Ивашка вроде бы приблизил тунгуса, надеясь, что тот проведет его через камень. Угощал дорогим чаем... – закончил свое сообщение Ачар неожиданно: – В нужном месте и в нужное время мой воин угостит Ивашку грибным настоем, и тот уснет, хоть вырезай ему яйца.

– Что ж, друг Ачар, задумка стоит свеч, как говорят русские. Нужна ли помощь Кокоулина?

– Тебе решать – отступился от трубки Ачар, всматриваясь в Соколика. У них много оружия, сила в сотню воинов – сила немалая, – рассудил Ачар.

– Тогда звать Кокоулина. Я велел Федору вернуться. Он и побежит в крепостицу.

– Казаки пусть оставят своих коней за перевалом, а сами придут через камень лазом и займут места подходящие, чтобы принудить войско неприятеля сложить оружие. А ты, Соколик, займи выемку скалы, там и будешь принимать вора.

На этом и разошлись.

Веретёшка присматривался к Дежневу, он любил сравнивать людей по их делам. При этом он анализировал, что за человек перед ним. Ему нравилось, когда собеседник не выскакивал со своим решением, а обдумывал, ну уж потом отстаивал свое намерение. О таких парнях Веретёшка говорил: «С понятием человек».

С Семеном Дежневым старик уже был третий день, ничего отталкивающего, настораживающего в нем не заметил. Поначалу, когда узнал, что тот хочет побежать с ватажниками на поимку вора, подумал: «Показать себя намерен...» Иной раз Веретёшка подсовывал Семену «вредную» мысль – для проверки. Дежнев и не вскидывался, пытался спокойно сказать свое слово, не унижая спорщика. И у старика теплела душа к казаку, который не нарушал данного слова, отмахал по великой реке немалые версты до крепостицы и тут не засиделся – решил пойти в отряд неприятеля.

Сидя за чаем, Дежнев без всякой на то причины спросил:

– Дедушка Веретёшка, а годы у тебя не те – гоняться за воришкой.

– Да и чо?! – сразу откликнулся старик. Поправил огарки сучков на костерке и снова уселся на мягкую шкурку выдры, похлопал по краю: – Не боится ни сырости, ни мороза, не зря тунгусы выдру считают лучшим мехом.

– Выше соболя?

– Соболь наряднее. Ну кому здесь показываться? – возвысил голос Веретёшка. – Выдра и ноская, и теплая, и приятная в руке, а главное ее достоинство – не боится сырости. Я бы три соболя давал за кошлока. И добыть выдру не сподручнее, чем соболя. Я-так на речке пропадал по всей ночи с колотуном в зубах, – переливисто засмеялся Веретёшка, – но не отпускал фарт.

– Все хочу спросить тебя, – подживил разговор Семейка, – из каких мест будешь? По языку – так вроде и с Енисея, и не с Енисея, и не с Лены-реки... Мелькнет у тебя говорок и с нашего Севера, мелькнет и потухнет.

– Если думаешь, что русские вчера пришли на берега великой реки, то это не так, Семен Иванович. И годков-то мне немало, и жив-то я боевым духом, православным. А появился на берегах Лены под твердой рукой Данилы Пермяка. Слыхал о нем? Так вот с Данилой мы сюда пришли. Если хочешь знать: мой отец Иван Веретенов служил при дворе. Царствия ему Небесного... И вот Приказ тайных дел: Федор Охлопков командируется в Сибирь «сыскивать про неправды» и «плутости» сибирских воевод, таможенных голов и других служилых людей. Взял он и меня с собой по наставлению моего батюшки. Я не стану рассказывать мотивы своего отъезда. Скажу, однако, Федор Охлопков доверял мне. Он пробыл до двух лет и представил в Сибирский Приказ много дел, рассмотренных им в Енисейском, Красноярском и уже в Якутском остроге. Они касались злоупотреблений должностных лиц. В работе незримо ему помогал, как мог, от чистого сердца. Но вот однажды воевода Францбеков застал меня в своем доме в неположенное время. Как ты понимаешь, казак, будучи человеком далеко не юных лет, я не смог снести оскорбления, хоть и от воеводы. В это время у моего хозяина с Францбековым дружба, мягко говоря, не складывалась. И воевода в отместку решил «выспаться» на мне. Слово за слово... Я был распракован, то бишь подвергся пыткам. Короче говоря, Охлопков уехал в Москву, а мне нельзя было явиться к отцу, матушке. Примкнул к казакам. Нас крепко побил туземец на Нижней Тунгуске, на Енисее – бой с татарвой, что называется, вышиб меня из седла. Мы с другом остались вдвоем и попали на Кан. Там нас и подобрал молодой и отчаянный Данила Пермяк... Светлая ему память! Кто с этим воином был, не хотел расставаться... Так до сей поры мы и воюем – то с бурятами, то с ворами. Вот, пожалуй, Семейка, и весь мой сказ о Веретёнове – Веретёшке.

– Что сказать? Доля дивная, доля праведная. Как у нас на русском Севере говорят: за порогом и сват, и брат под матицу, а за столом – каждому свое место. Одному человеку нужна корысть, другому похвала, нет человека без полета, хоть в мыслях, но нужна высь. Здесь вскармливается характер, и ты поднимаешь себя по своему умишку. Это и держит человека. Люди зависят друг от друга во всем. И сам по себе ответственен за все происходящее. А у нас за Уральским камнем: что ни катух – свой боров. Не смей свое предложить... И от этой жизни человек теряет себя постепенно, сам уже и не работает головой – руками трусит не в полную меру для хозяина. Если не выдюжил – ушел в разгул или на вольные хлеба. Его же за такое и оговорят, и бродягой обзовут.

– Понятно, Веретёнов.

– Да ладно, Веретёшка – сподручнее и приятнее. Ведь не пойму, с какой радости открылся тебе, казак.

– Ну что ж, со мной и останется, дедушка Веретёшка.

– Славно сказано. И на краю земли хочется опрастать душу, нашим-то и никому дела нет – знать. А вот поди-ка же, – всплеснул руками старик, – с языка слетело и не поднимешь поставить на место. Отсюда и есть: перво-наперво – слово! Бог и Слово... Что это меня разнесло? Человек не всегда открывается... Ты меня, казак, слушай да на ус не наматывай. Сам-то, Семен, вижу: котомку прешь, не собираешься от великой радости раздать из нее? Да пока не угадываю в ней скопления поминок, – улыбнулся старик. – Ну хорошо. Года твои еще не выдохлись, был бы характер и плечо помогутнее, а земли, воды и воздуха предостаточно здесь. На ноги жаловаться грех.

Семен хотел спросить про Фому Пермякова, но посчитал неудобным: «Как поймет старик? Чего это я дознаюсь? На виду хозяин крепостицы – смотри, слушай, составляй мнение. Спрос-то, собственно, невелик: отчего холостым ходит ушкуйник, если не ушкуйник, так ватажник». Видел Семен – в крепостице нет ни единой бабы: ни старой, ни малой. А парней много. Закон установил Фома: хочешь завести семью – покупай жену, выходи из крепостицы, обживайся, становись насельником. Уж сколько деревенек вокруг появилось! Дежнев разговаривал с семейными, не жалуются, живут, трудятся. Хранители и помощники – Господь и Крест Животворящий, а меч – гроза для ханской иноверщины. На кого еще больше надеяться? Они осознают – житейские помыслы второстепенны. А над всем – покров Божий, Высшая Правда. И радостно – в мире мы не одиноки, чувствуем Его живое вездеприсутствие.

– Ты о чем задумался, казак, глядя на эти вершины?

– Вижу, дедушка, словно лик Спасителя... – Семен отпустил выход из объемной груди. – У нас на Мезени мне часто виделось море, зовущее в края далекие. Мы, молодые, мечтали о подвигах, о судьбе Святой Руси.

– Кто не бывал в море, тот не постиг истинной молитвы, – Веретёшка приставил котелок воды к костру для чая. – Большой грех молиться Богу без страха и благоговения.

– Да, молитва с искренним смирением и покаянием обязательно будет услышана.

– Больше всего люблю я молиться в храме Божием, – вздохнул Веретёшка. – Мне становится так легко, уходят все земные страсти, я делаюсь как дитя. Душа просвещается светом небесным, и сладостно молиться за всех. В храме все небесное, стоишь в нем – как будто на небе с Богом...

Ночи, казалось, и не было. Разве только замутнел лес, и снова засветились, засверкали вершины лиственниц. С пригорья донесся рваный клич гурана, а над головой еле слышны были мягкие взмахи крыльев совы.

«Как там у нас на Мезени, в краю родном, – сравнил Семен, оглядывая округу. – Здесь разве что лес могутнее, камни круче да трава ядренее. Но и гнус покрепче, чем у нас. Опять же – птиц, зверья, рыбы вдосталь. А вот девок сравнивать... Нет их, что сравнивать...

– Семейка, – окликнул Веретёшка казака, – тебе какую заварку править?

– А что у тебя в кармашке припрятана, от купца Алексеева.

– Заваривай покрепче. А бурятского «посолу» не пробовал? – вскочил на ноги Веретёшка от костра. – Целая наука – зеленый чай готовить. Котелок ставят в камелек. Напревает хорошенько. Затем наливают из котла в чайник, потом тоненькой струйкой сливают в тазик. Что любопытно: заварку подсаливают, бросают в чайник сливочное масло и переливают напиток до тех пор, пока он не потемнеет.

Веретёшка смежил глаза:

– Запах – праздник! Пару чашечек принял – и опять беги хоть сто верст, не останавливаясь.

– Жаль, что нет зеленого, – погрустнел Дежнев с улыбкой.

– Не в чае дело, в приготовлении... Кто это к нам? – насторожился Веретёшка.

– Дедушка! – выглянул из-за плоского камня парень.

– Ты, Федька?! – признал старик.

– А еще кто? Дядя Евлампий велел бежать за казаками, – не поднимаясь на камень, сказался ватажник.

– Так и лети.

– Сыпнул бы моему Шустрику на зубок.

– Так бы и сказал. Поешь пока.

Федор уминал мясные сухари, запивая чаем. А Дежнев выспрашивал о том, что творится на затесях. Парень только хлюпал носом, кивал головой. Поел – и сразу за картуз.

– Что я тебе скажу, Семен Дежнев, – продолжая разговор, присел Веретёшка. – Сколько человек живет, столько и мается неразрешимым вопросом: воевать или не воевать? Это и есть жизнь, она и настраивает человека жить-бороться, приобретать способность выживать и разочаровываться... А вот что такое душа? Загадка жизни... Можно только догадываться.

– Так и догадываются тысячи лет и не могут распознать. Непонятного на свете много. Другой раз вывернет такое – не знаешь, что и думать. Никогда не забуду: подошли мы к падуну в верховьях Лены – непроходимый порог, стали кромкой пробираться, забредая в воду. Уже свечеряло, решили под порогом заночевать. Хорошо бы один я слышал, а то и Горюнов, и Заболотнев. Остановились, по пояс в воде стоим, застыли. – Слыхал? – спрашиваю. – Ясный голос, обходить велит, иначе удернет под скалу. Сидим на берегу, то на воду смотрим, то задираем головы – в небе скалы маячат. Ни единой живой души... Друг на друга поглядываем.– «Так слыхали?» – «Живьем голос был...» – Мы враз с Евсеем перекрестились, помолились. Утром посмотрели на прижим – вода под камень с такой силой закручивает, еще бы шаг – и удернула... Вот и суди.. и ряди.

– Вроде бы частный случай. Ан нет. И со мной подобное бывало. Это помощь нам невидимого мира... Для кого-то – для прозрения, для меня, – снова подумать о пути, каким иду, хочу быть в согласии с самим собой, с Богом... Ходят по земле Российской всякие метания в вере, смутное время...

– Далек я, дедушка Веретёшка, от таких дум. Знаю только: любая печаль – от греха, а радость – плод спасения.

Веретёшка присел к теплому костерку и как бы ушел в себя.

Соколик расположился со своим чумиком на первой полке камня. Ему хорошо был виден подход к Куленге, брод по перекату на землю тунгусскую. «Здесь еще недавно стояли казаки Павла», – подумал Соколик. Все мысли его были об Ивашке, он верил Ачару, но все же доставить вора на прижим... сомнительно. «Коня увести, бабу взять – пара пустяков для разбитных таежных воинов хана, но чтобы Ивашкой овладеть... Непростое дело и напоить человека грибом, как задумал тунгус, тем более в мешке умыкнуть. Вот если бы отряд был пьян перед ночлегом, – размышлял Соколик, – смена караула должна бдить кордоны. Допустим, на подходе к перевалу пусть даже нет причины в чем-то сомневаться, все равно неспокойная совесть Копылова не даст ему полной уверенности в успехе. Да, он легко расправился с улусами бурятскими и чувствует себя победителем. Но какая же это победа?! Ведь князьцы не оказали сопротивления, они покорно сдавались новоявленному воеводе, даже не беспокоили ночными вылазками».

Соколик, осматривая подходы к реке и место, где он оставил Ермилку, намечал засады для казаков. А в голове свербило: «Успеет ли Кокоулин с Фомой в нужный момент?» Соколик вспомнил слова Данилы Пермяка об Ивашке: «Не упускай волка жировать...»

Ивашка Копылов собрал у себя в роскошном чуме своих приближенных, когда подошли к переправе. У его ног сидел и посланец Ачара с пиалой в руке. Шел разговор, каким путем переходить камень. Копылов настаивал продвигаться по ходу Соколика. Он говорил, что толмач – бывалый человек, знает не только переходы, но и все пролазы на этой земле. Ему не возражали, да и некому было: люди новые, несведущие. И только беглый казак-пятидесятник Ганька Резников, дотошный и крепкий в спине, хватив из тайника самогону, с наскоком спрашивал тунгуса:

– А ты знаешь этот проход? Его что ли казаки одолели? – Тунгус согласно кивал. – Держи за удачу, – плеснул Ганька самогон в пиалу. Тунгус отставил ее к краю своей ноги.

– Перейдем камень, начальник, тогда и... А для фарта выпьем моего напитка. – Иноверец вынул из-за пазухи кошелек и, когда закипел чайник, кинул в него две щепотки своего сухого зелья.

– Да не скупись, человек – два уха, тряхнул Ганька из кошелька в чайник.

Сразу поплыл крепкий аромат неизвестного гриба и едва уловимый – земляники. Ганька разлил взвар Ивашке и себе, чуть-чуть плеснул тунгусу.

– Ты чо смотришь с жадностью? Не хочешь фарта?! – смыкая глаза, ерепенился казак.

Ранним утром, когда солнце еще не упало на зеркальную воду Куленги, за чумиком послышалась легкая возня. Пока Соколик прислушивался, а потом выглянул, – все стихло. У входа лежало два набитых мешка. Пооглядывался – все спокойно, вышел. Через какое-то время мешок зашевелился. Соколик распустил вязку – показалась голова Ивашки, из губ – струйки пены, стянул у горла мешок – от греха подальше. Второй развязывать не стал.

От лесной опушки к прижиму двигался всадник. Соколик его сразу заметил, вгляделся... Алешка-ватажник! Как только тот подъехал, Соколик понял: в лагере Ивашки не хватились начальства.

– Дядя Евлампий, – не сходя с коня, подал голос вестовой.

– Да давай сюда, Алешка, сказывай, что там в стане врага творится.

– Все тихо и спокойно, лагерь еще спит, а врага наши доставили. Я еще задержался, хотел было посмотреть, как закипит сборище, но надоело смотреть на подлюг, тут же за тунгусом и утек... Бедовые эти воины Ачара!

– Слазь, слазь, Алешка, чай пить будем да дела разуметь.

Алешка скинулся с седла, направился к чумику. Допивали вчерашнюю заварку на смородиновых листьях.

Мешок зашевелился.

– Не задохся. Вот падла... Этот куль – да в воду! Так, дядя Евлампий?

– Поживем – увидим.

– Разболочь их, поглядим, на что они годятся. Ноги-то у них сдрючены и ручонки закинуты по способу тунгусишек. В этом мешке Ганька Резников, злыдень. Скажи только, дядя Евлампий, и я его сброшу в пропасть.

– Подожди, посмотрим, что за птица залетела в наши края.

Алешка тут же в одно мгновение полоснул по мешку. Ганька вывалился.

– Видал ты его, беглеца несусветного. – Алешка развернул пленника лицом к Соколику. Резников вылупил глаза на Соколика. – Дядя Евлампий, тунгус сказывал: «Если напоишь мочой, примет здоровый вид бывший казак».

– Ну и отлей ему из своего «бурдюка».

Ганька, хватив струю, закашлялся, было задохнулся, но с глотками все светлели глаза.

– Ты кто?! – наконец выдавил слова похмельный «гость».

– Дед-пыхто! – Алешка спрятал свой «инструмент». – А я что говорил?

Ивашка, как видно, одыбал, но какое-то время не подавал вида, осознавал, кто перед ним.

– Что ты хочешь, Евлампий Соколик, – вдруг спросил Копылов.

– Ответ прост: долг платежом красен.

– Возьми все, что у меня есть. Мы договоримся не воевать. И я вернусь на Кан.

– Я и так взял. Но у тебя на реке нашей-то главный груз... Будешь держать ответ: ты погубил Данилу, уничтожил крепостицу.

– Дядя Евлампий, врежу ему за тятеньку моего по соплям...

– Нет, Алешка, у нас поверженных не бьют.

– Тогда скину в речку, а этого... – ватажник показал носком сапога, – на дыбу.

– Скорый, однако, ты, Алешка, – покачал головой Соколик. – Будет день – будет и пища.

Наконец-то показались казаки, за Фомой шел десятник Кокоулин.

– Ну вот! Слава Богу! – расслабился Соколик. Встречай, Алешка.

Фома сразу к мешку.

– Ишь чо! Кого вижу... Так пошто, Соколик, знаменитого государственного преступника держишь в мешке? А этого «воеводу», – позаглядывал на другой мешок Фома,– не припомню, кажись, не приходилось встречаться... Павел Васильевич, через гору их рази... – повертелся Фома. – Ачара не вижу!

– А его тут и не было.

– Ну что, воины, время терять ни к чему. Мы поторапливались, без ночевки шли... Евлампий, сказывай, где войско «воеводино». Как брать будем? Перфилька, где ты?

Сорока вышел из отряда, успевшего уже подойти полностью. Последним был Веретёшка. Как только присеменил поближе, сразу признал, кто в мешке, тут же настроил голос:

– Да вы чо, воины славные, казаки, испужались Ганьки Резникова? Расстегните его, у меня к нему свой спрос.

– Ладно, дедушка Веретёшка, в крепостице проявишь себя, – окоротил Фома старика.

– Значит, так: казаки-ивашкинцы за рекой, на том месте, где мы стояли, на подходе к реке. Я думаю брать войско врасплох. Хоть и возьмем, но и потеряем своих... Тут надо подумать, как их разоружить или привлечь на свою сторону. – Веретёшка на мгновение умолк. – Пожалуй, надо сказать в отряде: Ивашка с Резниковым находятся у тунгусов и договорились, что частями, по дюжине воинов, переведут всех через камень... Таким образом мы принимаем с той стороны по двенадцать человек и их разоружаем.

Павел Кокоулин на слова Веретёшки только надсадно вздохнул, потом сказал:

– Обманом воюют, но не сговариваются. Обманутый воин опаснее полоненного. Может, этот способ и хорош, но попахивает подлостью. Где увидят тунгусов? Свое начальство? Ивашкинцы – неглупый народишко, если поймут, что их заволаживают на обман, хорошего не жди... Что скажешь, Фома Гордеевич?

– Сподручнее обложить отряд и предложить сдаться. Другого выхода не вижу.

– Точнее: надо занять нам на всякий случай наши позиции, – поддержал Фому Соколик. – Я расставлю казаков, десятник займет выход к реке, а мы с Дежневым и Скалозубом пойдем на переговоры. Ватажники должны быть у кромки неприятеля, я подам им знать, если понадобится. В этом случае они тихой поступью захватят огнеметы, зелье... Федор, по тебе работа, сговоритесь с Алексашкой.

– Значит, так. Веретёшка с казаком Заболотным отправятся с «трофеями» через перевал. Если что... скинуть Ивашку с дружком в пропасть. Все! – распорядился десятник.

Казаки Кокоулина разместились в удобных, укрытых местах вокруг стана ивашковцев, а Соколик втроем при полной амуниции были готовы ко встрече с воинством, пришедшим с Кана. Направились к шатру командира. Отряд еще спал. Кони паслись на елани. Насытившись за ночь, уткнув в дымокуры морды, стояли, лениво обмахиваясь хвостами.

Никаких следов ночного похищения не было. На подходе к шатру их окликнул заспанный голос:

– Куда прете? Хозяин еще почивает... – но, видно, понял, что воины не свои, выправил шаг. – Откель будете, люди добрые?!

– Кто долго спит и мало работает, тому не понять, что творится на земле нашей бескрайней... Созови-ка сход, воин земли русской, – распорядился Соколик.

Пока сидели у костерка, подживляя дым, собирался отряд. Вот уже только кашевары остались у костров, пастухи привели коней с пастбища. И все чего-то ждали, поглядывая на шатер и боясь произнести неосторожное громкое слово. Соколик поднялся с валежины и негромко, спокойно сказал:

– Вы идете на великую реку. Какую преследуете цель? И кто вас ведет?

Отрядники запереглядывались, послышались голоса:

– А где наш командир и голова Лены-реки? Пошто его не подняли? Он и скажет, кто мы и что нам надобно.

– Вот и славно. О себе-то вы разумеете сказать?

– Наше дело – не рожать. Были бы гроши да шти хороши. – Мужики загоготали.

Из шатра вышли ни с чем посыльные.

– Ивана Копылова нет.

– А Резников, где Резников?

– Вот видите, – поднял руку крепкий казак Скалозуб, – потеряли хозяина и спросить не с кого.

– Не заводи рака за камень, сказывай, зачем здесь.

Но настроение людишек заметно поубавилось, побегали, поискали по лагерю начальство, недоумевая, притихли.

– На великой реке есть воевода – Фома Пермяков, – выступил вперед Дежнев. Он нас послал сговориться с вами – служить по уму и совести государственному человеку.

– А кто будет давать жалование? Нам задолжался воевода Копылов.

– Самозванец – ваш Копылов Ивашка, без указа царского сюда пришел, – нажал на голос Семен Дежнев. – Выплату вашего жалования произведет наш воевода согласно государственному реестру. И дальше за службу нашему русскому царю будет рассчитываться воевода Верхнего Лёне Фома Гордеевич Пермяков.

– Говорят, шибко кормная река Лена.

– О чем говорят – зря не скажут, – рассмеялся Дежнев.

– Была бы шея, – развеселились мужики.

– Я уполномочен пригласить вас всех в наш полк. Но если кому не по душе мое предложение, могут вернуться на Кан. Не удерживаю! – Дежнев взял паузу.

– А чо мы на нем забыли, на Кане вашем?! Пусть Копылов ответит... Куда вы его дели?

– Мы все сказали, а вам решать, как быть и кому служить, – поддержал Дежнева Соколик.

– Так покажи тогда свой полк! На мякине не проведешь... Слух идет: десятник Кокоулин с Соколиком были тут, от них только мокрое место осталось.

– Есть среди вас человек, который знает или видел Соколика? – спросил Евлампий.

Из круга протиснулся Василий Заломов, племянник дяди Степана. Соколик его хорошо знал, но виду не подал. Василий встал поближе к Соколику.

– Евлампий, я рад нашей встрече. Суди – не суди, а на Кане не осталось наших, судьба... Пришлось подаваться на Лену-реку. Знамо, что ты тут с Фомой правите. Так прими меня в свой полк, со мной еще Аверкин и Андрюшка с Сухой речки.

– Подойдите, мужики, – позвал Екимка своих земляков. – Бог свел нас.

Еще кто-то потоптался на круге, и потянулись на сторону Соколика вооруженные мужики. Скоро на другом краю круга и не осталось людишек.

Парень, просивший показать полк, подошел с твердым намерением, спросил:

– Пистоль отстегивать?

– Пошто? – отозвался Соколик. – Рази доить коров на великой реке собрался? Держи зелье сухим, добрый молодец!

– Зовусь Гречкой, прозвище такое, а нарекли родители Ефимом.

– Гречка – наша каша, – одобрил Соколик.

Отряд выстроился на ход, к нему подверстались ватажники Соколика – встали под огнеметы, определили и зелье, и свинец под свою руку. Отрядники и не догадывались, откуда взялись казачки. Спира походным строем двинулась к речке на переправу. И казаки Кокоулина замыкали строй.

Через брод сначала выстроилось войско с оружием, кладью на седлах, волокушники. И как только полк перешел брод, навстречу вышли десятник Кокоулин и Фома Пермяков. Прогремели выстрелы, вскинулись шашки наголо.

– Кони кованы! Вьюки собраны! – доложил Соколик командиру.

– Песню! Полозов! Зачинай!

То не в поле ветер гнет березу,

То не слезы льет родная мать...

Есть у нас еще дороги,

Есть куда скакать.

В крепостице Верхний Лён встречали объединенный отряд и задорно, и с выдумкой. Филипп Данилов, отец Никита постарались. Палили из пушек. На выставленных столах – изготовленная на вертеле изюбрятина, отменное пиво на меду. И пели, и плясали до упаду, и славили своих сговорщиков за мудрость.

Ивашку Копылова и Ганьку Резникова поместили в каменный мешок.

Глава 5

Флот был готов к отплытию. Мастер Терентий в новой морской одежде стоял на мостике коча. Фома глядел на него, не решаясь заговорить. Он помнил, как Терентий сказал: «Хочу посмотреть Соколикову «птицу», как она взмоет во льдах, вольно, могутно, и не будет поддаваться морской стихии, ветрам!» Еще перед закладкой коча, отбирая казаков для его постройки, предупреждал: «Тебе строить, тебе в нем и жить». На слове «жить» делал упор, дескать, не расслабляйся, море не любит слабых, а тем более непутевых. Мастер смотрел за каждым гвоздем. За две зимы отбелели виски. «Приморозил, друже», – подначивал Соколик, выкраивая кожи. – «В холодном море отойдут», – кривил рот Терентий.

А вот теперь полдюжины парусно-весельных кочей обозначились на пирсе великой реки.

При строительстве судов мелочей не бывает так же, как и при сооружении крепостей. Пока была возможность, Фома наседал и на казаков. Вокруг воеводской избы поставил круговую ограду, хотя «дворец» был под защитой двух башен. Фома понимал: с уходом флота крепостица оголится, и тогда прибайкальские да и ангарские князьцы, прослышав об уходе казаков, попытаются взять реванш. По слухам – сын Куршума недоволен подданством, интересовался длиной и высотой стен, размерами башен и венцов в стенах. И надо было укрепляться.

Фома смотрел дальше: задумал построить целый город Верхолён в пять башен, как когда-то мечтал Данила Пермяк. В нем должны быть: пятиглавая соборная церковь в честь Живоначальной Троицы с двумя пределами; съезжая изба, где вершились бы судебные дела; тюрьма, стрелецкие сторожки и другие постройки. Это будоражило воображение Фомы, но он не решался поделиться замыслом с Соколиком, тем более что страшные вести о разорении канской земли все еще саднили сердце. Фома любил Соколика и всегда желал, чтобы он жил рядом с ним. Но «каждому овощу – свое время», – говаривал дядя Данила.

Неожиданно Фому настиг Филька:

– Фома Гордеевич, Ивашка – вор отказался казну вернуть.

Подошли к каменному мешку, Филька распахнул дверь. Ивашка приосанился.

– Если ты нас обезглавишь, какой прок? Я человек богатый. И ты можешь иметь большую выгоду.

– Говори!

– Построю город. Ты, воевода Пермяков, будешь обладать великой рекой. Ганьку Резникова в сотники определишь, а я в советчиках у тебя служить буду. Теперь нет Данилы Пермяка. Соколик уйдет с Пашкой Кокоулиным, так что размышляй да не упусти благодатное время стать полноправным хозяином края.

– Твоими бы устами да мед пить. А ты что скажешь, Гавриил Резников? Ты, паскуда, погубил Данилу Пермяка.

– Война без потерь не бывает, – из угла с натугой в голосе ответил Резников.

– С кем война? За чей счет? Православная кровь пролита.

– Филипп Данилов, – обернулся на дверь Фома, – оповести сход!

Фома застал Соколика на отделке коча.

– Ну-у, Евлампий, на такой «птице» только крыльев и не хватает...

– Как раз и выбросим греби, – поддакнул Терентий.

Фома не видывал ничего подобного в своей жизни. А сколько кораблей натворила его верфь!

– И не думай, Терентий, чтобы я тебя да отпустил. Ты мне еще сотворишь «живую птицу» летать по великой реке.

– Человек предполагает, а Бог располагает. А вот кто великий причудник создавать флот – Евлампий Соколик, мы же, сирые, потакаем да топором помахиваем.

– Евлампий, нонче круг казацкий, надо решать с преступниками. Веретёшка с Филькой ничего не добились, десятнику тоже не удалось. Так что на круге все откроется, – уверенно сказал Фома.

– Круг – так круг.

Собирались как всегда – по звону колокола. Терентий, пожалуй, был не в себе и, сославшись на необходимость устранить недочеты на коче, остался на верфи. Соколик взял под руку Фому, и они сошли по сходням к причалу.

– У Ивашки богатая казна на Енисее. Как ее вызволить – не приложу ума, – начал разговор Соколик.

– Я другого и не предполагал.

– Фома Гордеевич, а кого бы ты послал за казной?

От неожиданности Фома застопорил шаг, уставился на Соколика.

– Не думал об этом.

– Пусть Ивашка пошлет своего человека с наказом. Надо доставить сюда награбленную казну. Если она прибудет в целости, жизнь Ивашке сохраним, а если нарочный не придет, тогда вора – на шпицу.

– Вряд ли с казной кого-то принудишь вернуться, – засомневался Фома. – Плюнут и на Копылова, и на Резникова.

– Так-то оно так. Но если заручиться словом послать своих людей с наказом – отдать государственные деньги красноярскому воеводе, а нашу долю переправить в крепостицу?

– С этим делом справился бы Веретёшка, а ему в помощь – наших парней, – оживился Фома.

– Хочешь быть воеводой великой реки?

– Почему бы и нет?! Только не под рукой Ивашки.

– Не знаю, Фома, как дело пойдет. Ивашка хитрый, изворотливый, смелый. У него и ум – не чета конторским временщикам. Он общался со многими начальниками, умеет проникнуть в душу, на свою сторону завлечь – вытряхнуть казну, а то и под ярмо пустить. И как ни в чем не бывало – выйдет сухим из воды, да еще и с привилегией. Для своей пользы склоняется перед воеводами Ивашка. А как сбросит сбрую высокого начальства, так и другую песенку запоет да еще чечетку заставит отплясывать. Казаки не знают Копылова. На свою сторону проще призвать Резникова. Похоже, прельстил Ивашка его, но вряд ли раскрыл ему свои утайки. На круге важно дознаться, что известно Резникову об Ивашке по существу.

Казацкий круг Филипп Данилов предложил проводить на площади, вымощенной торцовой чуркой. Привели Ивашку с Ганькой под присмотром Фильки. Они были одеты в длинные холщевые рубахи и никак не походили на воинов, скорее всего напоминали туповатых варнаков.

Круг открыл Кокоулин. Говорил недолго, подбирая резкие слова об измене царю и Отечеству. И когда зашла речь о крепостице на Кане – убийстве Данилы, ватажников, стариков и детей, сожжении изб насельников, судьбе жены Марфы Даниловны – голос десятника взмыл:

– Изменники русского народа не достойны даже виселицы. Их надо сечь ивовыми прутьями, пока не испустят дух свой!

Круг, затаив дыхание, устремил взгляды на преступников. Фома было хотел выкрикнуть: «Смерть!», уж взялся за шапку, но Гречка с нижнего Кана, сбросил с себя под ноги шапку, возопил:

– Так и меня – на рею! Я с татарвой вкупе рубал заступников Данилы. Снимите и с меня бесшабашную голову!

– Снимем! – зашевелились мужики.

Беглый казак Заозернов вклинился с осипшим голосом:

– Копылов что говорил нам? Данила – прохвост, ясак государю не платит, а людишек в округе обирает, и все под себя гребет. Не признает ни Бога, ни государя. Где правда?! – у казака перехватило горло.

– Пусть перед смертью скажет...

Круг заколыхался. Фома поднял руку:

– Так что, казаки-мужики! Кто единого мнения с Гречкой – отходи в его сторону. Кто хочет сказать – говори!

– Лошадь храпит – ко вьюге, говорят у нас на Мезени, – подал голос казак, пришедший с Копыловым. – Я беглый, ушел от своего сотника, не буду рассуждать, что меня понудило. Но у Резникова нашел приют. И я не спрашивал Копылова, по какому праву воюем с русскими, хотя было в диковинку идти заодно с татарами. Из слов командиров – по делам воюем. И нам давали жалование, обещана была и река великая, и навар. А вы знаете; мужик богатый – как бык рогатый! Теперь я понял, что за люди и какие страсти ими понукали. Отец Никита, рассуди нас, если есть нам прощение перед Богом и перед полком...

– Всех сластей не переешь, – перебил мезенца Резников, – всего добра не переносишь. – И умолк.

– Говори, Ганька, – тут же отреагировал Фома.

– Великая идея похода вселяла в душу надежду на успех, но ты, Иван, обманул меня, а я – своих людишек-казачков. И потому заслуживаю окаянной смерти.

– Скажи, Ганька, в чем тебя обманул Ивашка?! – подал голос Артем Карпогоров.

– Так я, оболдуй последний, поверил ему, что он послан красноярским воеводой разорить неслуха Пермяка. И далее идти за его зятем Пашкой Кокоулиным и подвергнуть его наказанию по приказу государя нашего. Он мне объявил, что государь прощает мне бега и производит в сотники под его рукой – Ивана Копылова... И как было не поверить? Деньги есть для похода, якобы казна выделила. Это ли не благо? Копылов платил, правда, нещедро, не в том размере, что поначалу обещал войску, но при взятии земель на Лене говорил, что рассчитается с лихвой. То ли еще могло быть... – сник Резников.

– Пусть скажет Соколик, – потребовал круг.

Евлампий рассказал о своих встречах с Ивашкой на Кане, о его преступных делах, затем прямо спросил Ганьку:

– Был у тебя сговор с Ивашкой о казне? Где она?

Резников вскинулся:

– Как перед Богом нашим Иисусом Христом отвечаю: не было о том разговора. Я уже сказал: обманул меня Копылов, – перекрестился. – Но ответственность с себя не снимаю. Судите меня, казаки!

– А что Ивашка? Пусть сам скажет!

Копылов вскинул руки.

– Соколик сказал правду! Но он всего не знает, истинного. Я выполнял приказ Францбекова, можете удостовериться, послать к нему нарочного.

– Откуда ты его взял? – спросил Веретёшка. – Нет его в этих краях.

Копылов сник, но через мгновение собрался с духом:

– Запираться-то запираться, но знай меру. Я совершил, может быть, излишние вольности, жестокость проявил, но без того не мог договориться с Данилой. Он же никого не признавал, ни перед кем не приклонялся. На мой призыв открыть тес – проклинал меня. Тогда я сорвался, приказал рубить и жечь... Если судить, так Францбекова.

Веретёшка поднял руку.

– На спицу, подлеца, – подкинул шапки круг.

– Что будем делать с Резниковым? – спросил Фома. – Павел Васильевич, стоп! – поправился он. – На памяти: Ивашка хотел откупиться. – Глядя на круг, Копылов потух. – Нечего сказать? Или казны нет? Или не сообразишь, как полк обмануть.

Фома кивнул Фильке, тот тут же набросил на шею Ивашке волосяной жгут. Вор упал на колени:

– Дайте сказать... Резников спроворит мой выкуп. Ему деваться некуда, он вернется сюда.

– Сказывай! Куда и к кому следовать за твоим выкупом? – спросил десятник.

Казаки опять оживились, захотели узнать, сколько казны получит полк.

– Не таись, Ивашка, – миролюбиво вымолвил Фома. – И не рядись с казаками. Если не хочешь отдать награбленное, оно пойдет прахом. Твое усердие стать воеводой в нашем верхоленском краю несбыточно... Железо ржа съедает, завистливый от зависти погибает. Мы обойдемся без твоей казны. Последний раз спрашиваю!

– У Митьки Барсукова... казна, – выдавил признание Ивашка.

– Разве сотник Барсуков в твоем деле? – насторожился Кокоулин.

– Не вся казна у него. Серебряная, государственная – на Енисее. О ней знаю только я, трудно, но ее можно найти. Справится только Соколик. Гошка Томилин с отцом-ушкуйником бывал, хорошо знают ход реки. – Ивашка замолчал.

– Тогда так, воины! – заключил Кокоулин. – Обговорим спокойно, небольшим числом, как и кому идти на Енисей. Если не договоримся, утром и приведем наш приговор в исполнение. Казака Резникова в каменный мешок не сажать, из крепостицы ему не выходить.

Филька тут же сбросил с казака рубаху, кинул ему амуницию.

– Надевай!

В «воеводской» избе собрались: десятник, Соколик, Фома, отец Никита, Веретёшка. Было два предложения: послать на Енисей к Барсукову Резникова или Веретёшку. Казалось бы, Ганьке сподручнее – все же в одной были упряжке с Копыловым, но беглый... К тому же зачем ему понадобилась казна на богатой реке? Непросто объяснить. И как поведет себя Резников? Если скажет правду, сотник Барсуков на себя натянет одеяло. Если разведет легенду, может случиться так – осчастливит сотник Ганьку. Сколько верхоленцы ни выкручивали, не находили веских доводов послать Резникова.

Веретёшка – иное, свой человек, грамотный, дипломат, находится в гуще событий. Однако как убедить сотника выдать капитал, который просит Копылов. Если старик попадет впросак, то не придется ждать его обратно.

Высказался Павел Кокоулин:

– Не будем посылать казаков. У нас все необходимое при себе: и мягкая рухлядь, и золото, и флот на выходе. Не стоит заводить рака за камень. Решай, Фома Гордеевич, по своему усмотрению.

– Я не бедный насельник, – привстал с места Фома. – Данилы нет. Никто не знает, где матушка моя. Идти жить на Кан желания нет. Если угодно Богу, отец Никита повенчает, буду доживать век свой в верхоленских пределах. Но, – поднял голос Фома, – ради справедливости – надо вернуть ограбленную государственную казну царю-батюшке нашему. Преступнику – удавочку накинуть... Пошлю-ка на Кан Веретёшку с ватажниками, пусть разузнает, чем живет родина. А ты, Леонтий, друг мой, добудешь казну, определишь, где ей быть, а мы похлопочем здесь о людишках наших. Так я говорю? Евлампий! – Не дождавшись ответа, выкрикнул за дверь:

– Давай вора!

Филька протолкнул в проход Ивашку.

– Говори свое слово Барсукову, будто ты перед ним, – сразу встретил Копылова Соколик.

Ивашка зверенышем оглядел присутствующих, но унял гнев, знал: с Соколиком нельзя вести разговор иначе.

– За самоваром чай не пьют внакладку – сказал бы я Барсукову. К тебе прибыл мой доверенный с поручением все обсказать. Мой, де, полк потерпел на пороге через Ангару гибельный провал. Разбило плот, погибли кони, людишек сглотнула прожорливая река. Все имущество там же, вплоть до рукавичек. Но мы не остановились. Вынужден просить у тебя, сотник, казну, которую я обещал за оснастку конницы царьку бурятскому: и деньги, и чай, и табак, и сукно. Не стало в отряде мощи – лишились зелья, свинца; нас обложили лучники со всех сторон. Пришлось договариваться. Что попросит мой поверенный – не откажи...

Ивашка обернулся к Веретёшке.

– Не забудь: получишь деньги – прикупи еще табаку, посуды на малую часть денег. Остальные привезешь сюда. – В знак согласия Веретёшка покивал головой. А Соколик напомнил Копылову о серебряной казне.

– Серебряная – на Карагасском щупе. Ты знаешь, Соколик, где это, но вход в хранилище тебе неведом. Старые скалы. Только я знаю, где и что там у меня. Я изображу на чертеже. Государственную пусть заберет Веретёшка после того, как все получит от сотника и уйдет. Надеюсь, после того как будет доставлено сюда все мое богатство, вы сохраните мне жизнь. Я обдумал все. Не вышла моя затея. Господь не позволил. Я останусь жить на изломе малой речки, около Лены-реки.

– Воевода из тебя, Копылов, не вышел. Если ты по совести и честно принял решение – считаю его правильным.

– Я преклоняюсь перед тобой, Евлашка, нет – великий толмач и воин Евлампий Соколик. Ты победил. – Ивашка вскинул голову и твердым шагом направился на выход.

Фома тщательно собрал Веретёшку в поход. Дал ему полдюжины своих налетчиков, не обговаривая, как быть, как жить. Только и сказал:

– Дедушка, ты сам себе голова. Молись Господу. А заботы наши знаешь.

В крепостице никто не видел и не слышал, когда ушли ватажники. Даже Павел не успел увидеть старика и еще раз попросить разузнать хорошенько, что с его Марфой стало. Провожал своих земляков Соколик. И до последнего момента все исправлял на куске бересты от Ивашки, где и как сподручнее заходить на карагасский камень. Наказывал – не показываться карагасам на заветной горе.

По торговому водному пути из Верхоленской крепостицы вывел лоцман Скобка плоскодонный флот. Предстояло провести суда, до предела загруженные Макарием разным товаром, вплоть до самой Усть-Кутской крепостицы.

Увидев Скобку в своей вотчине, взъерошенного, Фома удивился. А тот сразу докладывать.

–Подожди! – остановил его Фома. – Соколик, иди, послушай.

Сбившись, немного помолчав, переведя дух, лоцман продолжал:

– Макария, торгового человека, угробили иноверцы в проходе Каменных щек. Я было выхватил руль из его рук, но где там: посыпались валуны на головы. Я успел поднырнуть под дощаник. А когда вынесло меня за пределы щек, ловить было нечего. Разбитый в щепки флот болтался на волне. Много груза было, в том числе и для Якутского острога…

Соколик слушал лоцмана безучастно, ничего не спрашивая, не перебивая. Фома тоже словно окаменел. Скобка знал: на дыбе спрашивают за подобное сопровождение по реке. По правилам полагается предварительно осмотреть скалы, нет ли над головой сторожек, начиненных камнем. Для себя Скобка ожидал худшего.

Наконец Фома молвил:

– Река не милостлива к сброду людскому. – И отпустил лоцмана.

После долгой отлучки к Веретёшке в крепостицу прибыл его давний друг Осип, доверенный человек. Сидели у камелька, пили чай. Повидал он много крепостиц, в том числе и Киренскую, и Олекминскую, дошел до Жиганской. На обратном пути остановился в Якутском остроге, где велось большое строительство.

– Должен тебе, Леонтий, доложить: много людей разных повидал и многое услышал. Говорят, что земли наши станут процветать, давать казне большую прибыль. И будет-де Лена-река другая Мангазея. В своем Указе государь наш повелел идти воеводам на великую реку в острожки, что поставили енисейские служилые люди… – Осип бережно достал из-за голенища свернутый вчетверо лист, кое-где потертый, протянул Веретёшке. Леонтий стал читать:

– … «Им те острожки велено поделати, и рвы около тех острожков покопати, и надолбы поставити и укрепити всякими крепостьми накрепко… и храм воздвигнути и освятити… А будет по их высмотру и по выспросу всяких людей те старые острожки на Лене-реке поставлены не у места, а иные будет место, где острог поставить лучше есть, и им велено из тех острожков старых поставить новый острог, где пригоже».

– Вот и Якутский острог перенесли на новое место… – продолжил свое донесение Осип. – И все дела там делаются только по государеву Указу, а также по памятям воевод из Енисейского острога. Винокурение и пивоварение запретили. Нельзя теперь казакам торговать с иноземцами и с промышленными людьми… И обстановка на средней Лене тревожная. Не поддались якуты на ласковые слова воеводы Якутского острога, не стали платить весьма умеренный ясак. Мало того, осадили острог, но осада оказалась безуспешной и принесла только вред якутам.

– Н-да-а… – потянул голос Веретёшка, вглядываясь в Осипа, бедового, неудержимого мужика.

– Может, бросишь кости? Не набегался еще?

Осип спрятал усмешку за широкую, убеленную сединой бороду и вдруг выдал такой звонкий матерок, что Веретёшка не сдержался – захохотал:

– Ну, Оська, плачет по тебе петелька воеводы Галкина.

– Уродила мать, что и земля не примат.

– Правда, правда, что засело в костях, того из мяса не выколотишь… Пошли-ка веничком позудим спинку да за медок примемся.

В тот же день Веретёшка обсказал встречу с Осипом Соколику, а Скобку строго предупредил – при проводе кочей через щеки прежде осмотреть проход.

Выстроились на плесе великой реки семь кочей, на флагманском за штурвалом – лоцман Скобка. А перед крепостицей – в полном боевом порядке воины Фомы Пермякова. Наступил последний миг прощания с казаками полка десятника Кокоулина.

Павел сделал шаг вперед.

– Дорогие воины! Хочу сказать перед отплытием прощальное слово. Много верст прошли мы вместе. Пережили невзгоды. Испытали и радость победы. И за все вам низкий поклон. Вы остаетесь здесь с надежным человеком, воином Фомой Пермяковым. И ждут вас государственные дела – укреплять и расширять завоеванное. И не так-то это просто. Потому крепите боевой дух, сохраняйте воинскую дружбу и любовь к Отечеству. И с тобой, Соколик, – повернулся Павел в сторону Евлампия, – друже мой, горько мне расставаться… Приглашаю тебя, Соколик, в путь со мной к холодному морю. Трудно предугадать, что ждет нас впереди. Но знаю одно: мне будет не хватать тебя, преданного сотоварища. Нет больше Данилы, нашего отца и друга, нет наших жен, и мы не знаем, где они и что с ними. Нас зовет море и дальние земли. И тебе оставаться на берегу – не вижу резона. Твоя душа требует великих дел. А нет цели – нет и смысла. Пойдем, Евлампий Соколик, с отрядом. Раз Господь свел нас на этом свете, значит, вместе нам и завоевывать новые землицы для процветания Российского государства.

Соколик, кажется, не слушал десятника, глядел поверх его головы – на горы, плес реки, на кочи, стоящие вдоль берега, на свой клееный коч. И не мог отвести глаз. Отец Никита освещал флот… И сам собрался в путь.

– Принимаю, Павел Васильевич, твое предложение! Да будет так! Да будет Господнее благословение…

– Поднять якоря! – сильным голосом подал команду десятник.

И взвились паруса… Крепостицы отозвалась орудийным залпом.

Леонид Кокоулин

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"