Я самая ленивая христианка в Москве, да что в Москве, наверно, во всей Руси не найдется христианки ленивее меня. Я ленюсь вставать по утрам, ленюсь ходить в магазин за самыми необходимыми покупками, ленюсь готовить, ленюсь мыть посуду после еды, ленюсь починять одежду… ну, а уж говорить о том, чтобы поехать на другой конец города и навестить мою подругу или по какому-нибудь другому делу… тут мои уста замолкают, и я в свое оправдание не могу сказать ни одного сколько-нибудь весомого слова.

Ну, ленивая – и все тут! Как ни стараюсь приструнить себя, чтобы немножко исправиться, как ни укоряю себя, мол, такая ты рассякая, самая нерадивая и самая негодная, ничего не получается – кажется, лени во мне еще больше накапливается, и я вместо того, чтобы подмести и помыть пол, ложусь на диван и беру в руки томик Федора Тютчева.

Я несколько раз каялась своему духовнику в этом грехе, но и после этого ничего не изменилось.

Духовник говорит:

– Смотри, Василисса, твоя густопсовая лень не доведет тебя до добра.

Я отвечаю:

– Прости, Господи.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВЕЛИКОРЕЦКИЙ КРЕСТНЫЙ ХОД

В последних числах мая меня навестила моя лучшая подруга Таисия; мы живем почти рядом, в двух остановках на метро, поэтому частенько наведываемся друг ко дружке, пьем чай и говорим, кажется, обо всем: о событиях на Украине, о тайфунах, которые обрушиваются то на Америку, то на Японию, о Валентине Распутине и его произведениях, о новостях церковной жизни, о последних временах и о событиях, которые их сопровождают; вместе делаем вылазки в торговые центры, чтобы приобрести необходимые вещи, или на рынок выходного дня, где можно купить у частных продавцов неплохие продукты.

– Здравствуй, моя дорогуша! – Таисия троекратно меня расцеловала.

– Рада тебя видеть. – Я подала моей подруге тапочки, которые недавно купила специально для нее.

– Я не общалась с тобой всего– навсего сутки, а мне кажется – целую вечность.

– У меня такое же ощущение.

Мы прошли на кухню, и я разлила по чашкам чай.

– Как ты? – Таисия взяла с блюдечка дольку пастилы.

– Слава Богу! «Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит». А ты?

– Три раза Слава Богу! «Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся?»

– Чем сегодня занималась?

– Готовилась к Великорецкому Крестному ходу.

– Снова? Ты ведь уже раза четыре, если не ошибаюсь, участвовала в нем.

– Пять!

– Ну и хватит.

– Пять – это только начало. Обязательно пойду еще раз. И тебя приглашаю.

– И не мечтай об этом.

– Ты не торопись отказываться. Подумай.

– А что тут думать? Такие вещи не для меня.

– Крестный ход – это такая радость! Такое блаженство, что не опишешь!

– Не скажи. Топать десятки километров и в зной, и в холод – такое «блаженство» только для подвижников.

– Ты говоришь так потому, что ни разу не участвовала в Крестных ходах. У тебя нет опыта. А если хоть раз пройдешь…

– Нет, нет, не уговаривай. Я лучше посижу дома – это как– то надежнее.

Таисия долила в чашку кипятка, почерпнула из вазочки чайную ложечку абхазского каштанового меда, положила его в рот и, наверно, на полминуты замерла, восхищенная его вкусом и ароматом.

– Мы ведь не просто идем полями, лесами, по чащобам и оврагам, – продолжала она, – с нами идет Святитель Николай. Он помогает каждому из нас; скажу больше – он несет нас на своих руках. Это тебе о чем– то говорит?

– Все правильно, не спорю, но ведь…

– Ну, ну, говори.

– Ты же знаешь, какая я ленивая. Для меня перейти дорогу – целая проблема. Ты пыталась вытащить меня на концерт Дмитрия Хворостовского, а потом – Анны Нетребко, которых я очень люблю, и то не получилось. Приглашала на фестиваль духовых оркестров, который проходил в Коломенском, – опять осечка. Что уж тут говорить о пешем путешествии в сто с лишним километров – да я умру на первом же переходе!

– Не только не умрешь, но и побежишь дальше так, как олени не бегают!

– Ну уж ты скажешь!

– Я говорю на основании собственного опыта.

– Так это ты!

– А ты, моя дорогуша, нисколько не хуже меня!

– Вечно делаешь мне комплименты.

– Даю тебе на раздумье ровно сутки. А там…

– А там посмотрим.

Таисия ушла, сославшись на неотложные дела, а я перешла в большую комнату.

«Что может измениться за сутки? – подумала я, удобно расположившись в кресле. – Ничего. Может пойти дождь, хотя синоптики обещали ясную солнечную погоду, может рубль упасть в цене, хотя Центральный банк обещал стабильность до начала осени, а что касается меня, то абсолютно ничего не изменится – я ведь не отношусь к этим говорунам из Гидрометцентра и Центрального банка».

На другой день Таисия снова навестила меня.

– Ну как, мое золотце, что ты надумала? – спросила она своим жизнерадостным тоном.

– Да ничего и не надумала.

– Ну как же так? Святитель Николай всю ночь молился о тебе, а ты ничего не надумала. Так нельзя. Святитель Николай может и обидеться.

– Нет, он никогда не обижается на нас.

– До начала Крестного хода осталось всего несколько дней, надо поторапливаться. На этот раз я без тебя не пойду. Пять раз ходила, а на этот раз – нет. Я тоже молилась о тебе. Неужели и после этого откажешься?

Откровенно говоря, Таисия приперла меня к стенке. Что я ей могу ответить? Что не пойду Крестным ходом, потому что ленюсь? Это для нее не ново. Или что у меня есть неотложные дела? Они, конечно, есть, но не такие уж неотложные. Если откажусь, то Таисия, конечно, обидится, а мне не хотелось ее огорчать.

Если пройдусь с рюкзаком на плечах по Вятской земле, от этого меня не убудет; подышу свежим воздухом, разомнусь. Врачи говорят, что прогулки пешком, да еще с нагрузкой, очень полезны. Ладно, так и быть – рискну. Риск, говорят, благородное дело.

– Лады, я иду с тобой.

– Чудесно! – воскликнула Таисия. – Другого ответа я и не ожидала!

После этих слов страх, который терзал меня, исчез совершенно.

III

Крестный ход начинался третьего июня, но мы приехали в Вятку накануне.

– Большая часть паломников приедут завтра, то есть попадут «с корабля на бал», а нам с тобой, подруженька, это совсем не нужно, – сказала Таисия, когда мы вышли из вагона.

Я во всем положилась на свою подругу: она все же шестой раз идет, значит, все знает, а главное, может многое предусмотреть. Мы остановились у Глафиры Венедиктовны, с которой Таисия познакомилась во время своего первого похода и с тех пор поддерживала с ней дружеские отношения. Она приняла нас, как своих родных, – разве может быть для христианки кто– то роднее, чем другие христианки, да к тому же знакомые?!

Мы немного отдохнули, а потом пошли в монастырь святого Трифона Вятского помолиться на всенощном бдении.

«Все, назад пути нет, – подумала я, прикладываясь к чудотворной иконе Святителя Николая. – Теперь вся надежда на тебя, угодниче Божий. Помогай мне, немощной!».

Утром мы молились на Божественной Литургии. «Святителю отче Николае, – взывала я, преклонив колена, – помоги мне исповедать свои грехи. Их много, и они все тяжелые; зачем мне нести лишний груз, я и так изнемогаю от усталости. Лучше я расстанусь с ними, и тогда мой путь не будет изнурительным».

Я подошла к священнику и стала называть грехи.

– Прости нас, милосердный Господи, – вместе со мною помолился священник, пожилой, серьезный, очень доброжелательный. – Помоги нам исправиться. – И добавил: – Да благословит тебя Господь на Крестный ход!

– Ну вот, теперь мы готовы в дорогу! – сказала Таисия, поздравляя меня с принятием Христовых Таин (она, конечно, тоже причастилась).

И мы пошли. Нас было много, так много, что не окинуть глазом и не счесть! «Вот и хорошо, это как бы походная, на несколько дней, семья – один за всех, и все за одного».

Сначала нас провожали многоэтажные здания, потом двухэтажные, ну, а дальше пошли частные строения, непохожие одно на другое; их жители вышли на улицу, провожая нас и махая на прощанье руками.

Правило веры и образ кро-ото-ости,

Воздержа-ания учи-ителя

Яви тя ста-аду твоему

Я-аже вещей и-истина;

Сего ради стяжал еси

смирением высо-ока-ая,

нището-ою богата-ая,

Отче священноначальниче Нико-олае,

Моли-и Христа Бо-ога

Спастися душа-ам на-ашим.

Я старалась не думать о том, что путь далекий, что, возможно, моих сил не хватит, чтобы преодолеть его, а просто шагала и громко пела вместе с другими паломниками хорошо знакомый тропарь.

«Как крылья для птицы, так для меня это песнопение».

Идти было трудно – меня со всех сторон плотно окружали паломники, и я смотрела только под ноги – куда ступить, да так, чтобы не наступить на пятку идущего впереди человека; как ни старалась, а все же несколько раз наступила на пятки нескольких человек; правда, и мне досталось: раза два кто-то пребольно наступил мне на пятку; оглядываться и выяснять, кто это сделал, не было возможности, да и зачем – как мне простили неловкость, так и я.

Я шла за длинной, до пят, бирюзовой юбкой с веселыми оранжевыми цветочками; она принадлежала молодой, не старше восемнадцати лет, девушке с симпатичными веснушками на носу и щеках, которые придавали ей неповторимую прелесть. Если юбка перемещалась вправо, то и я следовала за ней; если замедляла ход, то и я шла медленнее; если убыстряла, то и я делала то же самое – она была как бы моим поводырем.

Вскоре мы вышли за пределы города, здесь тесноты уже не было, и я перестала смотреть под ноги; вскоре бирюзовая юбка исчезла среди впереди идущих паломников, так как ее хозяйка прибавила шагу; мне за ней было не угнаться, впрочем, я к этому и не стремилась, занятая тем, что смотрела то на череду резвых перистых облаков, то на купы березовых рощиц, листья которых под порывами ветра трепетали, как воробьиные крылья.

Просторы Вятской земли пришлись мне по душе: широкие, раздольные поля вперемежку с лесными массивами, пересеченная местность, высокие, по пояс, травы; мы долго шли по асфальтированной дороге, потом она осталась в стороне, дальнейший путь пролегал по проселкам, среди чистой, незаплеванной природы; миновали несколько заброшенных деревушек – на них жалко было смотреть.

Сколько часов мы шли, не знаю, только я почувствовала такую усталость, что готова была упасть, не в состоянии сделать больше ни одного шага. Но в это время прозвучала команда:

– Привал!

Я свалилась (не подберу другого подходящего слова) на туристический коврик, который очень вовремя постелила Таисия.

Привал был длительный, как будто специально для меня; если бы он был кратким, то я не смогла бы встать.

– Подъем! – крикнул кто– то из паломников, и мы с моей подругой, надев рюкзаки, отправились к дороге, по которой уже двигалась довольно плотная колонна.

– Ой! – вдруг вскрикнула Таисия, приседая и обхватывая обеими руками лодыжку левой ноги.

– Что такое? – я наклонилась, чтобы поддержать ее.

– Подвернула ногу, – морщась от боли, сказала Таисия. – То ли на камень наступила, то ли на пенек… Наверно, растянула сухожилие…

– Давай я тебе помогу.

Я скинула рюкзак и, освободив ногу от обуви, помассировала стопу.

– Полегчало?

– Не знаю… – Таисия надела кроссовку, ступила больной ногой на землю, и ее лицо скривилось от боли. – Надо же такому быть!..

– Может быть, это вывих?

– Вряд ли. Если бы вывих, я бы вообще не могла ступить.

– Давай обернем стопу подорожником, это помогает.

– У меня есть средство получше – бальзам Караваева. В любой поход беру с собой дорожную аптечку.

– Святой великомучениче и целителю Пантелеимоне, помоги рабе Божией Таисии, исцели ее ноженьку, – помолилась я, смазывая стопу и лодыжку.

– Теперь другое дело…

Моя подруга сделала несколько маленьких шагов, на каждом из них припадая на левую сторону.

– Вот не повезло, так не повезло, – сказала она, останавливаясь и с завистью глядя на паломников, которые проходили мимо. – Не знаю, что и делать.

– Понемножечку шагать, – я взяла ее под локоть, – и, глядишь, боль поутихнет…

– Н– да, проблема. – Таисия сделала еще один шаг, сильно поморщилась и села на землю. – Нет, не получается… Видно, придется на этом остановиться…

– Болит?

– Да, и сильно.

– Посидим полчасика – боль должна утихнуть…

Ряды паломников, идущих по дороге, с каждой минутой редели; показались две старушки с батогами в руках, наверно, последние.

– Ну как? – обратилась я к подруге.

– Вроде полегчало.

– Пойдем потихонечку, я буду тебя поддерживать.

– Ты же немощная, куда тебе…

– Сила Божия в немощи совершается.

– Что верно, то верно.

– И потом я же не одна.

– Как это понять?

– Очень просто: с одной стороны – я, а с другой – Никола– угодник. Он ведь с нами.

Таисия улыбнулась:

– Ну, конечно!

– Тогда в путь.

Я взяла подругу под ее левую руку, мы сделали один шаг, другой, третий, подстраиваясь друг под друга, и тихонечко пошли.

Наш ориентир был – две старушки: хотя бы от них не отстать, и то хорошо. Когда мы пришли к месту следующего привала, там уже никого не было. Но мы все равно отдохнули.

Так вместе со старушками, с частыми остановками, с большим-пребольшим трудом мы достигли места первой ночевки – села Бобино.

Мы остановились у Аграфены Федотьевны, жительницы этого села, Таисия каждый год ночевала у нее.

– Проходите, мои дорогие гости, – встретила нас хозяйка, – заждалась вас, думала, сегоды не придете… Я уже сварила щавелевый суп, садитесь за стол, мои труднички.

Щавелевый суп показался нам редчайшим деликатесом, лучше любых ресторанных произведений. Два стакана простокваши дополнили наше пиршество.

– А теперь займемся моей ноженькой, – сказала Таисия, устраиваясь поудобнее на низеньком самодельном стульчике и протянув больную ногу. – Пока шли, боль не так чувствовалась, а сейчас болит – мочи нет; и опухоль появилась…

– Это от нагрузки… Чем бы нам полечить твою ноженьку?

Я встала на колени, чтобы хорошенько осмотреть ее.

– Самое лучшее лечение – это полный покой, – сказала Таисия. – Два– три дня полного покоя, и ножка, даст Бог, поправится.

– Так– то оно так… А сейчас что мы можем придумать?

– А вот что, девоньки, – сказала Аграфена Федотьевна, перемыв тарелки. – Мы сделаем водочный компресс… на всю ночь… рюмочку водочки я завсегда найду…

Утром однако опухоль не спала. Таисия, прихрамывая, сделала несколько шагов по комнате.

– Болит… Чуть сильнее наступлю, сразу же схватывает… Не знаю, как быть… – Она села на кровать, на которой почивала. – Если идти… боюсь, как бы хуже не стало… Наверно, придется возвращаться… Жалко, конечно, но на все воля Божия…

– И мне жалко. – Я присела рядом с подругой. – Еще много идти?

– Порядочно.

– А может, попробуем… Пойдем тихонько, как и вчера. Куда нам спешить?

– Тебе сильно хочется идти?

– Если уж начали…

– Ну коли так – пошли… Ради тебя, моя подруженька, я готова на все!.. Перевяжем покрепче стопу… бинт у меня есть… Вот так…

Мы попрощались с гостеприимной хозяйкой и вышли на улицу. Солнце уже сияло вовсю, несмотря на то, что было около трех часов.

– Не удивляйся, – сказала Таисия, – мы же на далеком севере – тут ночи белые.

– Это хорошо, что они белые, а не черные – идти сподручно.

Мы чуть припозднились и поэтому оказались где– то в середине колонны. Я крепко держала свою подругу почти подмышкой, так как была выше ее ростом, контролируя каждый ее шаг. Она, со своей стороны, делала все возможное, чтобы как можно меньше напрягать меня. Мы с ней были как бы единым организмом. Темп движения колонны был невысокий, и мы вполне успевали шагать вровень с остальными паломниками.

Дорога шла через лес; она была широкая, с глубокими колеями, оставленными тяжелыми вездеходами; довольно часто на нашем пути встречались лужи; мужчины в резиновых сапогах преодолевали их легко, а другие паломники, в том числе и мы, обутые в кроссовки, обходили их стороной, часто по грязи.

Некоторые паломники шли босыми; им было проще всего: лужа не лужа – шагай прямиком.

Как для школьников самое лучшее время – каникулы, то ли зимние, то ли летние, так и для нас, крестоходцев, самое приятное время – отдых на привале. А вот после отдыха – не знаю как другим, а мне вставать было не то что трудно, а очень трудно; я заставляла себя вставать; первые шаги… ноги как будто не свои, передвигалась, как на ходулях, но не останавливаться же и не ложиться на землю, когда рядом идут сотни и сотни паломников; «Вот и ты иди, – говорила я себе, – мало– помалу, шаг за шагом», – и через пять– десять минут становилась нормальным человеком и бодро шла, поддерживая свою подругу; иногда мне казалось, что не я, а она меня поддерживает, и если бы ее не было рядом, то я не смогла бы продолжать Крестный ход. И притом я, как и Таисия, шла с молитвой – без молитвы я была бы ничто, пень трухлявый, смешное недоразумение, и больше ничего.

Лес перемежался свежими, с небольшими перелесками, полями, которые были усеяны иван– чаем, медуницей, люпином, марьянником, дягилем – розовые, сиреневые, фиолетовые, бледно– синие ковры возникали то слева, то справа от колонны, и от них невозможно было отвести глаз. Несколько молодых паломниц, нарвав цветов, на ходу сплели венки и украсили ими свои головы.

– Невесты на выданье! – воскликнула Таисия, любуясь девчатами.

– Женихи не за горами, а рядом, – сказала я, – глядишь, где-нибудь к концу дня и пара образуется!

Некогда разбитая, а теперь утоптанная ногами паломников дорога пошла под уклон – перед нами была зеленеющая долина; мы миновали ее за каких-нибудь четверть часа, а потом дорога стала взбираться вверх.

– Таисия, – скомандовала я, оглянувшись назад, – чуток в сторону.

– Хочешь отдохнуть?

– Нет, пропустим детскую коляску.

Ее катил молодой, крепкого сложения, мужчина; наклонившись вперед, он удвоил усилия, потому что склон в этом месте был особенно крутой; в коляске спал ребенок, которому было около года; рядом с мужчиной шагала его жена, держа за руку мальчика лет четырех– пяти; девочка– отроковица ни на шаг не отставала от родителей.

– Дружная семья, – сказала Таисия, провожая глазами коляску.

– В такой поход надо решиться не только главе семьи, но и его помощнице, – добавила я, отмечая про себя, с какой легкостью, упругим, пружинистым шагом двигалась молодая здоровая женщина.

VII

Однажды, когда мы отдыхали на очередном привале на лесной вырубке, к нам подошли мужчина и женщина средних лет с белыми повязками на рукавах, на которых были изображены красные кресты.

– Частная медицинская служба, – представились они, опустив свои сумки на землю.

– Чем можем быть вам полезными? – поинтересовалась я, очень удивленная их появлением.

– В этих лесах много энцефалитных клещей; они очень опасны и, если на кого– то упадут, то возможны всякие осложнения: повышение температуры, озноб, головные боли.

– Да, это мы знаем.

– Мы предлагаем купить у нас медицинскую страховку; она стоит недорого, всего тысячу рублей.

– Что она нам даст?

– Если вас укусит клещ, мы будем лечить вас бесплатно.

– Ну, предположим, меня действительно укусит. Где же я вас буду искать – ведь здесь, наверно, двадцать тысяч человек, а то и больше?

– У нас белые повязки – они видны издалека.

– Спасибо за предложение, – сказала я, завязывая рюкзак. – Наша страховка – это Святитель Николай. Он защитит нас не только от энцефалитных клещей, но и от других насекомых.

Мужчина и женщина взяли свои сумки и отправились дальше, подходя то к одним, то к другим паломникам и предлагая свои услуги.

«Вряд ли у них что– то выгорит, это все же духовное шествие, а не туристический поход. – Я проводила их взглядом. – А пользу они все же извлекут: пройдут если не весь путь, то хотя бы половину».

VIII

Насчет ночевки в селе Монастырское мы не волновались, так как у Таисии и здесь была знакомая христианка – Варвара Михайловна Звонарева. Она стояла на окраине села, на обочине дороги, внимательно вглядываясь в проходящих людей.

– Чуть не прозевала вас, – сказала она, высмотрев Таисию в людском многолюдье и подходя к нам. – С благополучным прибытием!

Варвара Михайловна была дородной женщиной с полными щеками, на которых играли веселые ямочки. Увидев, что Таисия прихрамывает, она взяла ее под руку с правой стороны и, не спрашивая, как и что с ней случилось (в длительном походе все может быть), помогла мне довести ее до дому. Дом Варвары Михайловны стоял в центре села, на пригорке, окруженный с тыльной стороны соснами вперемежку с березами. Калитка, ведущая во двор, была открыта.

– Я ее закрывала, да и щеколду проверила, – сказала Варвара Михайловна, помогая Таисии подняться по ступенькам высокого крыльца. – Наверно, соседка Настасья зашла попроведать меня…

Мы провели Таисию в дом и усадили на стул; я плюхнулась на лавку, стоящую у стены. Устала я страшно, наверно, больше, чем Таисия – и не столько от перехода, сколько от волнения и переживания за нее – все же я предложила идти дальше, а она согласилась, чтобы не огорчить меня.

– Я поселю вас в самой удобной комнате, она изолированная. – Варвара Михайловна открыла дверь в комнату, которая находилась за большой русской печью, и остановилась. – Тут, оказывается, уже есть люди… сколько тут вас? Комната на двоих, а вас семеро… Ладно, ночуйте, не буду же я вас выгонять…

Хозяйка покачала головой, все еще удивляясь происшедшему.

– Знают, что я пускаю ночевать, вот и воспользовались…Посмотрим, что творится в другой комнате. Тоже люди, еще больше, чем за печкой; сейчас посчитаем – одиннадцать душ; и на кроватях, и на полу – везде; может, и под кровать кто забрался? Под кроватью вроде никого нет. И вас не буду выгонять – ночуйте, Божии странники…

Варвара Михайловна добродушно рассмеялась, и ямочки на ее щеках сделались еще более веселыми.

– Выход найдем, и не такое бывало, – продолжала она, осматривая свой дом, как полководец – поле боя накануне сражения. – Таисия, ты со своей подругой ляжешь на мою кровать, а я расположусь на полу – полечу мой позвоночник.

– Может быть, наоборот: мы с подружкой ляжем на пол, а ты на свою кровать, – предложила Таисия, доставая из рюкзака пакет с зеленым чаем и пачку печенья.

– И думать об этом забудьте! Вы люди походные, и вам надо как следует отдохнуть!.. Устали, вижу, что шибко устали… А я приготовила вам сюрприз…

– Какой? – Моя подруга вопросительно посмотрела на хозяйку.

– Баньку истопила… С дороги оно будет как раз…

– Замечательно! – воскликнула Таисия. – Это то, что нужно!

– Пойдемте, я вас провожу.

Баня, еще не старый деревянный сруб, стояла в конце двора. Когда мы вошли в нее, на нас пахнуло влажным теплом.

– Вот в этом котле горячая вода, а в этом – холодная, вот ковш, мыло, мочалка – поправляйте свое здоровье.

С этими словами Варвара Михайловна ушла, а мы принялись «поправлять свое здоровье».

– Для моей больной ноги это просто бальзам! – Таисия повеселела. – К утру наверняка полегчает.

– Побежишь впереди меня.

Проснулись мы оттого, что «нелегальные» квартиранты, упаковав рюкзаки, один за другим выходили из дому. Мы последовали их примеру. Спросонья идти, конечно, тяжеловато, но только спервоначалу, а потом свежесть утра, чистейший воздух, голубизна утреннего неба, пример других паломников, идущих так, как будто они выполняли главное дело своей жизни (а так оно и было на самом деле), – все это, вместе взятое, поднимало настроение, придавало новые силы, и шагать становилось даже радостно.

Нельзя сказать, что нога Таисии полностью выздоровела, но идти стало гораздо легче, поэтому мои усилия поуменьшились.

К пяти часам утра мы прибыли в Горохово. Когда– то, в давние времена, это было большое процветающее село, украшением которого был Казанский храм: в нем звучали церковные песнопения, дивный запах ладана наполнял его своды, звучали проповеди священника, а потом… потом настали иные времена, и люди перестали приходить в храм; село опустело, а храм постепенно разрушился, от него остались печальные развалины.

Прошло много лет; нашлись люди, которые решили восстановить старинный храм. И восстановили. Таисия рассказала, что с каждым годом храм обновлялся и обновлялся (она собственными глазами видела это), а в этом году стал таким, каким был прежде.

Меня очень удивило то, что, кроме храма, ничего в Горохово не было, все заросло крапивой, чертополохом, полынью да лебедой. В других местах что– то оставалось: например, мы видели печную трубу, которая дышала на ладан – из ее отверстия росла… молодая березка; или груды кирпича от когда-то стоявшего здесь помещичьего дома; или остатки железного забора от чьей– то, должно быть, добротной усадьбы. А тут – пустота.

Когда мы вошли в храм, чтобы помолиться во время Божественной Литургии, меня поразила духовная атмосфера храма – как будто он и не закрывался, как будто в нем каждый день даже в безбожные времена звучала молитва, – да так оно и было: в нем служили Ангелы Божии.

Моя первая задача была – посадить Таисию. Скамеек в храме не было, стульев – тоже, но я все же нашла аккуратную березовую чурочку, на нее и посадила мою подругу.

Много батюшек служило в алтаре, но еще больше принимало исповедь. Сначала исповедовалась я, а затем помогла подойти к священнику и Таисии (это произошло после «Символа веры»).

Причастились, если не ошибаюсь, все или почти все, кто присутствовал в храме. Да и как же иначе могло быть – ведь здесь собрались верные христиане! Мы с Таисией подошли к Чаше одни из последних; батюшка причастил сначала мою подругу, а потом и меня.

– Братья и сестры, – сказал священник, выйдя на амвон с крестом в руках, – во время восстановительных работ вокруг храма было обнаружено много человеческих костей. Эти люди пострадали за православную веру, их, скорей всего, расстреляли. Давайте помолимся об упокоении их душ.

«Они не предали Христа, остались Ему верны, и Христос взял их души к Себе, в Райские Обители, – подумала я, слушая напевы панихиды. – Поэтому и молиться о них не трудно».

– Этот храм как будто маяк на берегу бушующего моря, как будто светоч в безлунную ночь, – сказала Таисия, когда мы вышли на улицу.

– Истинная правда, – ответила я. – Но у нас теперь другая, абсолютно земная задача: неплохо бы слегка подкрепиться.

– Кажется, это не проблема. Видишь котлы? – Таисия указала на четыре громадных котла, установленные под временным навесом.

– Да.

– В прошлом году в них была вкусная каша. Думаю, и нынче – не хуже.

– Котлы такой величины я вижу первый раз: их содержимого хватит, наверно, для всей Вятской епархии.

– Не знаю, как на счет всей епархии, но для нас– то уж точно хватит.

Мы подошли к первому котлу, около которого хозяйничала моложавая крестьянка в синеватом фартуке и в бежевом платке.

– Какую кашу вы сегодня готовили? – полюбопытствовала Таисия, доставая из сумки, которая висела у нее на плече, две пластмассовые ложки и две миски.

– Гречневую.

– А в прошлом году – пшенную.

– Они все хороши, когда сильно проголодаешься.

– Мы относимся как раз к таким… Положите, пожалуйста, две порции.

– Не могу, голубушка.

– Почему?

– Каша закончилась.

– Неужели? Ведь котел такой большой, нет, даже не большой, а большущий.

– Едоков дюже много было… Может, в других котлах что– то осталось.

К большому сожалению, в других котлах, хотя и они были пребольшущие, тоже не осталось ни капли.

– Не горюй, подруженька, – обняв меня, сказала Таисия. – Отведав Небесной пищи, мы легко можем обойтись без земной… Я что тебе хочу сказать: в храме были только верные христиане, а остальные… их очень много… это, скорее, православные туристы, чем верующие паломники… для них важнее земная пища, чем Небесная…

– Так– то оно так, но все же… сосет под ложечкой так, что…

Не успела я это сказать, как увидела пожилую крестьянку в поношенной кофте и такой же поношенной юбке темного цвета. Она достала из сумки миску с горячим отварным картофелем и поллитровую банку с солеными грибами– лисичками. Встретившись со мной глазами, она сказала:

– Есть маленький гостинчик, а кого угостить, не знаю.

– А я знаю.

– Покажите мне его.

Я указала на себя и на Таисию.

– Вот и славно, вот и славно! Угощайтесь, мои дорогие. Я и хлебушка взяла, мягкого, домашнего.

Более вкусной еды я не вкушала, наверно, с самого детства. Того же мнения была и моя подруга.

Нашу благодетельницу звали Фекла, она жила с мужем в соседнем селе, в котором сохранилось еще несколько домов. Мы поблагодарили ее за трапезу и обещали молиться о ней, ее муже и детях (они давно разъехались кто куда) до конца нашего паломничества.

Едва Крестный ход отправился дальше (это произошло около одиннадцати часов), как припустил дождь, да и нешуточный. Небо заволокло тяжелыми темными тучами – никакого просвета ни в южной стороне, ни в северной, – мы шли час, другой, а дождь не только не стихал, а наоборот, усиливался, иногда налетал такой холодный шквал, что казалось, наступила глубокая осень, и что теперь солнца не видать до конца паломничества.

Хорошо, что мы, благодаря опыту Таисии, были готовы к таким переменам: надели резиновые сапоги и плащ– палатки; плащ– палатки были легкие, надежные, непромокаемые (моя подруга купила их в магазине ИКЕА), но, несмотря на это, идти было очень трудно, холод пробирал до костей.

Руководители Крестного хода сделали внеплановый привал в лесу, чтобы переждать непогоду, но переждать ее нам не удалось, дождь поливал так же настырно, как и раньше; кроме того, дождевые потоки обрушились на нас с берез, елей, сосен и осин, мы продрогли еще больше, торчать в лесу не имело никакого смысла, и мы пошли дальше.

– Сколько хожу, ни разу такой напасти не было, – призналась Таисия, покрепче укутываясь шерстяным платком. – Случались, конечно, дожди, но краткие, а такого не припомню… Бывалые паломники, те, что ходили десятки раз, говорят: во время Великорецкого путешествия бывают все времена года: и весна, и лето, и осень, и даже зима – «белые мухи» мелькают и час, и два…

– Как твоя ноженька?

– Опять разболелась – резиновая обувь ей не на пользу… Ноет и ноет…

– Даст Бог, дождь скоро кончится… Нет худа без добра – если бы не твоя нога, мы бы совсем замерзли, а так прижались теснее друг ко другу и идем…

– Замучила я тебя, подруженька; меня уже совесть загрызла – столько сил ты затратила…

– Совсем наоборот, с каждым днем силы у меня прибавляются – и все благодаря тебе…

Не знаю, утешили эти слова Таисию или нет, но моя душа почувствовала несказанное тепло, и даже дождь, который хлестал нам в лицо, не стал казаться мне таким холодным.

– Теперь нас с тобой и водой не разлить, – пошутила я, прижимаясь к своей подруге и чувствуя, как и она прижимается ко мне.

Ливень закончился только тогда, когда мы к концу дня пришли в село Великорецкое. Выглянуло ласковое солнышко, по которому мы так соскучились, и все вокруг засверкало: трава, листья деревьев, крыши домов, вода в реке.

Не сговариваясь, мы направили свои стопы к палаточному городку, который был разбит неподалеку. Мы не особенно надеялись на удачу – ведь шли не в начале Крестного хода и даже не в середине, а почти в конце. Но бывают же чудеса: нам удалось отыскать два местечка в самой крайней палатке – не иначе, как Святитель Николай позаботился о нас, уставших и озябших.

Отдыхали мы совсем недолго и отправились на всенощное бдение. Несмотря на то, что трава еще не просохла, надели сухую обувь – особенно она была необходима моей подруге.

Мы с нетерпением ожидали елеопомазания – для поддержания наших сил и духа. После того, как приложились к чудотворной иконе Святителя Николая, а потом подошли к священнику, который в виде креста помазал чело, усталость куда– то исчезла, появилась легкость во всем теле.

– Завтра состоятся три Божественных Литургии, – объявил священник, когда богослужение закончилось. – В два часа ночи, в шесть часов утра и в десять. Последнюю Литургию, которая состоится на берегу реки Великой, возглавит митрополит Вятский и Слободской Марк.

Поскольку я была самой ленивой среди всех участников Крестного хода, то уговорила Таисию участвовать в архиерейской службе.

XII

Митрополит служил очень вдохновенно, гремел архиерейский хор, я молилась Святителю Николаю о многих вещах, а особенно о Таисии, моей дорогой сестре, чтобы он исцелил ее ноженьку.

Причащение – при таком обилии народа – было организовано идеально: священники с Чашами стояли за деревянным ограждением, которое отделяло престол от молящихся, примерно через каждые три метра: подходи – безо всякой толкотни и суеты – и причащайся.

Искупавшись в реке, которую освятил митрополит Марк, мы с Таисией поднялись на холм, к торговым рядам, и купили румяных, испеченых сегодня утром, пирожков, сдобных булочек, жареной рыбы, помидоров и с большим удовольствием потрапезничали.

У «православных туристов» трапеза была поставлена на широкую ногу: шашлыки поджаривались не на кострах, а на мангалах – ради излюбленного кушанья и нести их не лень.

XIII

Скажу откровенно: Крестный ход, несмотря на его трудности и искушения, мне понравился. Трудновато – согласна…усталость, да и немалая… но порой она бывает какая– то… не в тягость – накапливается, накапливается, к концу дня кажется, что всё, шагу больше не смогу сделать; а потом она куда-то исчезает, и вместо нее появляется большая– пребольшая духовная радость, которую ни с чем нельзя сравнить и которую никакими словами не опишешь.

Это открытие… как бы это сказать… окрылило меня, и теперь я понимала других паломников, в том числе и мою подругу: почему они каждый год, оставив все свои дела, отправляются в это путешествие. Первые слова, которые обычно говорила Таисия, вернувшись из Вятки, звучали так: «Скорее бы на следующий Крестный ход!» Я смотрела на нее с большим недоумением: только что вернулась, похудевшая, осунувшаяся, и снова рвется туда; а зачем, спрашивается? Теперь у меня такого рода вопросы не возникали…

Мне захотелось продолжить Крестный ход и завершить его в Вятке. Примерно половина паломников закончила свой путь здесь, в Великорецке, отправившись домой на автобусах. Ну и что? У каждого свои возможности и свои планы, за рукав никого не удержишь. Половину пути прошли, и то хорошо. А мне захотелось, повторяю, дойти до конца.

Но я же не одна, а с подругой. Сможет ли она продолжить путь? Ее ноженька все еще не в порядке. Если Таисия скажет «нет», то я на своем настаивать не буду, и мы отправимся домой.

Когда я сообщила о своем намерении, моя подруга… расцвела, как весенний благоухающий цветок, и крепко меня обняла.

– Ты не шутишь? – спросила она, освободив меня из своих объятий.

– Нисколько.

– Какая же ты умница– разумница! Я никак не ожидала, что ты на такое решишься!

– Да я и сама не ожидала.

Таисия громко и весело расхохоталась, снова заключив меня в свои объятия.

– А как твоя нога? – полюбопытствовала я.

– Столько времени дюжила, подюжит и еще – не барыня.

Жертвенность подруги меня просто восхитила, и я дала себе слово, что остаток пути буду служить ей еще старательнее, ни капли не жалея себя.

XIV

Из Великорецка мы вышли в два часа ночи. Было светло, как днем. Длинная, до пят, бирюзовая юбка с веселыми оранжевыми цветочками опять оказалась перед моими глазами, и я обрадовалась ей, как своей старой знакомой, с которой можно идти километр за километром и ничего не бояться.

Обратно мы шли совсем другим путем, но условия были те же: комары, гнус, грязь, холод. Гнуса и комаров почему– то было еще больше, – видимо, решили проверить нас на прочность – они очень досаждали: раздавишь одного комара на лбу, а на щеку сядут сразу три; прогонишь их, а кто– то пребольно укусит шею. Зато режим был щадящий: два часа шли – один час отдыхали.

Дорога снова шла через лес; на ней было много глубоких луж; редко кто, даже мужчины в высоких резиновых сапогах, отваживались ступать в них; приходилось пробираться по обочинам, в густой траве, раздвигая руками мокрые кусты; хорошо, что мы с Таисией обулись в резиновые сапоги, а тем, кто шел в обычной обуви, можно было не завидовать.

«Никола, угодничек Божий, помоги нам побыстрее миновать этот сырой лес».

Едва я закончила молитву, как показался просвет между деревьями, и через минуту мы вышли на сравнительно сухую дорогу. Солнце уже поднялось высоко над горизонтом и начало не то что пригревать, а по– настоящему печь.

«Н– да, кажется, придется туговато». Мои опасения не оправдались: в небе возникла гряда облаков, и нас осенила спасительная тень. «Когда израильтяне странствовали по раскаленной пустыне, их защищало от изнурительного зноя всего одно облако, а нас – не меньше дюжины, – подумала я, снимая теплую кофту (то же самое сделала и Таисия). – Не иначе, как Никола-угодничек о нас позаботился».

Блаженствовали мы недолго: облака и солнце исчезли, небо покрылось свинцовыми тучами (все это произошло в считанные минуты), брызнул косой хлесткий дождь и тут же прекратился, как будто испугавшись своей наглости, возник резкий порывистый ветер, всполошив кроны берез, сосен, ольхи, пригнув почти до земли кусты шиповника и крушины; где– то в стороне пушечным выстрелом громыхнул гром (его эхо прокатилось над нашими головами), повторно громыхнул ближе, а через секунду небо как будто раскололось от страшного грохота (мы с Таисией, не сговариваясь, присели); раскаты грома, постепенно становясь тише, стали удаляться от нас (так утихает шум проходящего мимо поезда), на землю упало несколько тяжелых дождевых капель («Ну, сейчас ливанет»), однако, к моему величайшему изумлению, ничего подобного не случилось – тучи, хотя и висели над колонной, подобно Дамоклову мечу, оказались к нам милостивыми – тяжелые капли скоро сменились легкими, а потом и вовсе исчезли.

«Слава Тебе, Господи, слава Тебе!» – помолилась я про себя (наверно, каждый паломник сделал то же самое).

Такая неустойчивая погода (не знаешь, чего ожидать в следующую минуту) продолжалась целый день. Мы с Таисией то надевали плащ– палатки, когда начинался дождь, то снимали их, когда он прекращался.

Может, кто– то не поверит, но в этот день мы, промокшие, продрогшие, донельзя уставшие, но счастливые, прошли тридцать пять километров (!).

– Где будем ночевать? – спросила я у своей подруги, когда мы вошли в поселок Мурыгино.

– У Лидии Александровны, моей знакомой христианки. Золото, а не женщина. Кстати, вот и ее дом.

Мы остановились перед большим двухэтажным деревянным домом с шестью печными трубами на крыше. «Ага, значит, в нем шесть квартир».

– Своим гостеприимством она не уступает Аврааму, который под сенью Мамврийского Дуба принял Трех Ангелов, – продолжала Таисия в то время, как мы поднимались по лестнице на второй этаж.

Когда мы вошли в квартиру, и я скинула рюкзак, то мне показалось, что с меня упала трехтонная глыба.

Лидия Александровна, не толстая, но и не тонкая женщина с аккуратно уложенными волосами и с улыбчивыми васильковыми глазами, окружила нас таким вниманием и любовью, что мы позабыли все тяготы прошедшего дня.

– Какой суп будете кушать – куриный или рыбный? – спросила хозяйка, когда мы, умывшись, сели за стол.

«Ничего себе, выбор, как в ресторане».

– Курица у меня не магазинная, а своя, суп получился такой, что пальчики оближете.

В правдивости слов Лидии Александровны я убедилась, отведав всего лишь одну ложку. Таисия предпочла рыбный суп.

– На второе я предложу вам зразы с картофельным пюре и соленым огурчиком, – хлопотала хозяйка, так и не присев ни на одну минуту.

– У меня свой земельный участок, – рассказывала она в то время, как мы воздавали должное ее кулинарным шедеврам. – Поэтому у меня все свое: и картошка, и лук, и капуста, и соленые помидоры. Кушайте досыта, не стесняйтесь, у вас впереди еще долгий путь… В нашей речке рыба еще не вывелась, Михалыч, сосед, рыбачит почти каждый день, снабжает меня и окунем, и карасем, и щукой.

На аппетит мы не жаловались, и это особенно нравилось Лидии Александровне.

Не успели мы разделаться со зразами, как на столе появилось сразу несколько вазочек.

– Это варенье к чаю, – пояснила хозяйка. – Малиновое, смородиновое, черничное, клубничное, земляничное – кому что понравится.

– Нам нравятся все, – улыбнулась Таисия, накладывая в розетку сначала клубничное, а следом за ним черничное.

– Я страсть как люблю чай с вареньем, – говорила хозяйка, расставляя блюдечки. – Присяду с вами, выпью чашечку– другую… Ягода вся лесная; лес рядом, собирай, не ленись; я не ленюсь, выйду утречком пораньше, пройдусь по знакомым полянам, вырубкам – к обеду возвращаюсь с полной корзиной; ягода сладкая, пахучая, положишь в рот – тает…

Остановиться при таком обилии сладостей было трудно, и мы просидели за столом, слушая рассказы милой хозяйки, добрый час.

Скоро, однако, стали зевать, и чем дальше, тем сильнее.

– Вижу, вижу, дорогие, что пора на боковую, – встала из-за стола Лидия Александровна. – Постельки я вам уже приготовила, мягкие, удобные; будете спать без сновидений.

Она была права – мы спали так, как не спали за все время нашего путешествия.

Утром Лидия Александровна проводила нас до окраины поселка, и тут мы расстались, еще и еще раз поблагодарив ее за редкое радушие и гостеприимство (я подарила ей восточный ладан и освященный елей от святителя Алексия, митрополита московского, а Таисия – икону преподобного Сергия Радонежского).

«Если бы не Таисины знакомые, которые принимали нас на ночевки, то я наверняка не одолела бы такой трудный путь», – подумала я, стараясь не нарушить привычный ритм нашего движения.

XVI

Наступил последний, шестой день нашего Крестного хода.

– Выдержим? – спросила меня Таисия, когда мы влились в походную колонну.

– Человеку это невозможно, а Господу Богу всё возможно, – ответила я, поправляя рюкзак, который за эти дни стал неотъемлемой частью моего существа.

Впереди нас ехали две инвалидные коляски, которые сопровождали несколько женщин. Коляски были трехколесные: у первой одно колесо было впереди, а два сзади, у другой – наоборот. Инвалиды были лежачие: руки скрючены, головы упали набок, но, к моему удивлению, они управляли колясками сами – с помощью каких– то очень хитрых приспособлений, а женщины только контролировали их действия.

Коляски совершали путешествие только по асфальтированной дороге, там, где ходят автобусы, значит, вместе мы были только в начале и в конце пути.

«Вот это действительно подвиг, – подумала я, глядя на инвалидов, которые нисколько не отставали от нас. – Им в сотни раз труднее, чем мне и другим паломникам, а они, не хныча и не тратя лишних слов, едут и едут».

Во второй половине дня мы остановились на отдых на большой поляне. Любуясь пышным разнотравьем, окружавшим нас, я увидела невдалеке высокий деревянный крест.

– Интересно, что это за крест? – спросила я, обращаясь к моей подруге.

– Не знаю, – сказала Таисия. – Много раз ходила, а не замечала.

Заинтересованные, мы встали (хотя вставать не очень– то хотелось) и подошли ко кресту. Он потемнел от дождей, ветров, зимней стужи и частых северных метелей. Посредине креста была прибита табличка с надписью крупными буквами. Я вслух прочитала:

«Братья и сестры! Просим вас помолиться об упокоении душ рабов Божиих – жителей села Алёхино, которое когда– то было на этом месте. Они были верующими людьми и любили Россию…»

И далее столбиком шли имена:

«Аграфены

Никанора

Поликарпа

Доримедонта

Агафона

Феклы

Аполлинарии

Гликерии

Параскевы

Онуфрия

Феоктисты

Иоанна

Ангелины

Феодора

Зиновии»

Имен было очень много, чтение заняло несколькол минут.

– Упокой, Господи, души упомянутых рабов Твоих, – помолилась я вслух, – прости им все согрешения, вольные и невольные, ведомые и неведомые, избави от вечной муки и огня геенского, учини их в Селениих Праведных, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная». Аминь.

– Надо же, – сказала Таисия, – была и церковь, и кладбище, не меньше двух сотен домов – и ничего не осталось…Как языком кто слизнул…

– Время… оно безжалостное… Была Атлантида – и нет ее; был Капернаум и исчез; были целые народы, а где они теперь?..

XVII

В три часа пополудни мы вошли в город Вятку – не по той дороге, по которой выходили, а по другой. Настроение было приподнятое – последние минуты Крестного хода, последние шаги! Нас то и дело окропляли святой водой священники, стоявшие на обочине дороги, – какая уж тут усталость!

– Ой! – воскликнула Таисия, когда мы вошли в ворота монастыря святого Трифона Вятского (здесь начинался Крестный ход, здесь и закончился). – Ее лицо сияло, как вешнее солнце. – Василисса, пляши!

– Зачем?

– Моя нога больше не болит!

– Это ты пляши, а не я.

– Нет, я лучше тебя расцелую!

Она сделала это немедленно и от всей души.

Мы последний раз приложились к чудотворной иконе Святителя Николая и поблагодарили его за чудесный дар – шестидневный Крестный ход. Выйдя из храма, я окинула взглядом паломников с загорелыми, похудевшими, освещенными каким– то радостным внутренним светом лицами, с кем бок о бок шагала по дорогам Вятской земли. Я достала из рюкзака бутылочку с водой, чтобы утолить жажду, и неожиданно увидела длинную, до пят, бирюзовую юбку с веселыми оранжевыми цветочками и лицо молодой паломницы с симпатичными веснушками на носу и щеках, которые за прошедшие шесть дней как бы расцвели и стали похожи на веселые цветочки ее нарядной юбки.

«Как жаль, что Крестный ход закончился, – подумала я, улыбаясь в ответ на счастливую улыбку молодой паломницы, – еще бы идти и идти…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

ТРИМ

День выдался на редкость суетливый: много неотложных домашних дел, череда телефонных звонков, заглянула соседка посоветоваться насчет своего непутевого сына, заходил мастер из Мосгаза – плановая проверка газовой плиты, – только ближе к вечеру удалось выйти из дому, чтобы подышать свежим воздухом. У подъезда, на информационном щите, заметила новое объявление; оно гласило:

«Внимание! Улетел домашний скворец! Отличается внешне и по поведению от диких собратьев: может подпустить человека близко или сесть ему на плечо. Его зовут Трим; он мой любимчик. Буду благодарен за любую информацию. Оказавшим реальную помощь – крупное вознаграждение. Тел. 8– 925– 505– 21– 31».

Рядом с текстом два фото скворца: серебристо– черное оперение, длинный клюв, острый, настороженный глаз.

Подобное объявление я видела впервые; на стенде появлялись объявления и о пропавших собаках разных пород, и о сиамских кошках, и о попугаях, а вот про скворца прочитала первый раз. Надо же такому быть – улетела любимая птичка; вполне возможно, что она была у хозяина единственным утешением, скрашивала его одиночество – и вдруг пропала; конечно, есть о чем печалиться.

У входа в парк (я решила прогуляться вдали от городского надоедливого шума) увидела то же самое объявление; оно было оформлено в виде карточного домика, стоящего на земле; значит, хозяин скворца взялся за поиски основательно.

Найти скворца в большом городе – это то же самое, что отыскать иголку в стоге сена. Он мог улететь куда угодно – и в Бирюлевский лес, и в парк, и в другой район, и в Подмосковье. Кто будет приглядываться к птицам? Их же очень много: и воробьи, и сороки, и вороны, и дрозды, и синицы, и зяблики – надо быть опытным орнитологом, чтобы увидеть скворца с «серебристо– черным оперением». Трудную, очень трудную задачу поставил хозяин Трима перед людьми, которые, прочтя объявление, примут участие в поисках пропавшей пичужки.

«Ну, а чем я могу ему помочь? – размышляла я, вернувшись домой. – Скорей всего, ничем, потому что я совершенно не разбираюсь в птицах и никак не смогу отличить скворца от других пернатых».

Прошло несколько дней. Каждый раз, выходя из дому, я вновь и вновь обращала внимание на объявление (оно, кстати, было размещено у многих подъездов).

Очень жалко скворушку, а еще больше жалко его хозяина, который лишился своего любимчика и наверняка сильно страдает. Надо бы встретиться с ним и переговорить. Правда, на это потребуется некоторое время, да и лень моя будет ставить палки в колеса. Но – надо попробовать.

Я позвонила по указанному телефону; откликнулся мужской бодрый голос.

– Если вы не против увидеться, то я, возможно, помогу вам найти скворчика, – предложила я после краткого приветствия.

– С радостью готов встретиться, – ответил мой собеседник.

– Давайте увидимся в парке, около фигурного моста.

– Очень хорошо. Через полчаса я буду на месте.

Владелец скворца оказался высоким мужчиной лет сорока трех– сорока пяти; у него было неулыбчивое, несколько угрюмое лицо, две пряди волос – слева и справа – скобками падали на лоб; глаза спрятались, как будто в пещерах, в глубоких впадинах; на нем была бледно– синяя футболка и длинные серые шорты.

– Не нашелся ваш беглец? – спросила я, шагая по гладким плитам фигурного моста.

– Пока нет.

– Жалко. Кто-нибудь звонил?

– Да звонить-то звонили, но толку пока никакого.

– Расскажите, как попал к вам этот скворчик?

– Я нашел его на улице, он выпал из гнезда, маленький, беззащитный, мне стало его жалко; принес домой, он открыл клюв, просит есть; он больше ничего и делать не умеет – только открывать клюв. Мама и папа кормили его червячками, букашками, мушками, гусеницами, а у меня ничего этого нет. Я пошел в лес, накопал червей, принес и стал его кормить: он жадно глотает и снова открывает клюв – проголодался, бедняга.

Затем сходил в ветлечебницу, посоветовался с ветеринаром, тот дал несколько ценных советов.

Через три месяца Трим стал взрослым скворцом. Мы к нему привязались.

– Кто «мы»?

– Я и моя жена. Простите, сразу вам не представился: меня зовут Василий, а мою жену – Анна. Она, так же как и я, очень любит птиц. Трим стал как бы членом нашей семьи; вскоре он научился говорить, любимые его слова были: Вася, Аня, пить, хорошо, ладно.

III

Он не любил оставаться один. Когда я уходил из дому, он садился на ручку двери и все время повторял: «Вася-Трим; Вася-Трим». Он весело чирикал, когда я или жена возвращались домой. У него не было клетки, летал по всей квартире, спал у меня на плече или на голове.

Особенность клюва скворца – раздвигать его в стороны: например, сунет в мое ухо клюв и раздвинет его, наверно, ищет червячков или еще чего-нибудь, ничего такого там не было, тогда он сунет клюв мне в нос, но и там не найдет искомого, и не знает, что делать, вспорхнет и закружится по комнате, а потом сядет на люстру и жалобно скажет: «пусто».

Однажды Трим заболел; мы лечили его антибиотиками, которые выписал ветврач. Трим не любил лечиться, и мы с женой лечили его принудительно. Еду покупали в зоомагазине «Пернатое царство», она была твердая, поэтому мы ее размачивали.

Миновала зима, наступили теплые весенние деньки, – продолжал свое повествование Василий. – Как– то я решил погулять с моим любимчиком на улице. «Он ко мне привык и никуда не улетит», – подумал я. Выпустил его из рук, он вспорхнул и, почувствовав свободу, стал делать круг за кругом, издавая веселое щебетанье, а потом сел на ветку березы, огляделся и защебетал еще веселее. Я пощелкал пальцами (это был условный сигнал), он вспорхнул с ветки и сел мне на плечо; посидел некоторое время, повертелся, глядя в разные стороны, снова вспорхнул и улетел; я пошел в ту сторону, куда он скрылся, но нигде его не увидел; прошел вдоль дома, поглядывая на березы, тополя, кусты сирени, заглянул в соседний сквер, постоянно щелкая пальцами, – Трим исчез.

«Ничего, – размышлял я, – полетает, порезвится, а потом почувствует голод и вернется домой – форточки моих окон открыты круглые сутки». Но Трим не прилетел – ни в этот день, ни на другой, ни на третий.

Я стал его искать; предупредил всех знакомых жителей моего дома, а также школьников – кто увидит серебряного скворчика, пусть немедленно сообщит мне. Однако долгое время никаких сообщений не поступало. Как– то знакомый мальчик сказал, что видел Трима у соседнего дома, тот сидел на дверном карнизе и чирикал. Я отправился в указанное место, но скворчика там не нашел.

Я расширил границы своего поиска: каждый день, как на работу, приходил в парк, исколесил все аллеи, навестил сосновую рощу, прошелся по оврагу, ведущему к арочному мосту, несколько раз обогнул пруд (а он немалый), наблюдал за голубями, сороками, воронами и за другими птицами в надежде увидеть Трима, но мои поиски не дали никакого результата.

Несмотря на это, я не терял надежды; написал объявление и с помощью рекламной службы разместил его во многих местах.

Мне стали звонить по указанному телефону разные люди, говорили, что видели скворца с серебристым оперением, но был ли это Трим, они не знали.

Василий замолчал, что-то вспоминая.

– Вы верите, что скворчик найдется? – спросила я, раздумывая, по какой аллее или тропинке идти дальше.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – уверенно ответил Василий, осматривая высокую зеленую липу с таким видом, как будто скворчик находился именно на ней, среди густых листьев, и стоит ему, Василию, пощелкать пальцами, как тот сразу услышит его.

– Я тоже не сомневаюсь; если скворчика на этой липе нет, то он на каком-нибудь другом дереве; а может, облюбовал лесочек вблизи Большого дворца и надеется там услышать ваш голос.

– Вы подали мне хорошую мысль. До сих пор я искал его молча, а теперь буду произносить фразы, которые он каждый день слышал от меня, пока находился дома.

– И правильно сделаете… – Я свернула на тропинку, которая вела вниз, к пруду. – Вы верующий?

– Нет.

– А как вы относитесь к Богу?

– Я не атеист, но в церковные понятия не вхожу и отношусь к ним отрицательно.

– Очень жаль. Мы, верующие православные христиане, когда что-нибудь потеряем, читаем «Символ веры», и потерянная вещь тут же находится.

– Я в это не верю, говорю совершенно откровенно – зачем мне вас обманывать?

– Если бы вы были верующим, то мы помолились бы, и скворчик тут же прилетел к вам – гарантия сто процентов.

– Нет, молитва – это не для меня…

– Я помолюсь одна. Гарантия в этом случае – только пятьдесят процентов.

– Уже хорошо. Другие пятьдесят процентов заключены в моей котомке, – он показал на сумочку, которая висела у него на плече, – которая называется «надежда».

«Как он любит скворчика, – подумала я о Василии. – Как переживает о нем. Иной человек о своем родном ребенке не заботится так, как Василий о Триме. Сколько расходов понес со своими объявлениями и наверняка не жалеет об этом. И награду объявил крупную для того, кто найдет беглеца. Что касается меня, то я о награде даже и не помышляла…»

– Вы сказали, что целыми днями ищете Трима, значит, у вас много свободного времени.

– Я работаю по вечерам.

– А какая у вас специальность, простите за любопытство?

– Валютный спекулянт.

– Я о такой специальности первый раз слышу.

– На самом деле таких, как я, немало.

– Что это за работа?

– Это игра, как на бирже. Игра на разнице курса валют.

– Надо, наверно, обладать математическим складом ума…

– Не обязательно. Доктор математических наук может опростоволоситься, как рядовой школяр.

– А интуиция может выручить?

– Не всегда.

– С кем можно сравнить вашу специальность?

– С рыболовом: если повезет, поймает рыбку; не повезет – останется ни с чем.

Мы спустились к пруду, прошлись по берегу в сторону скульптуры «Умирающий гладиатор», около которой Василий посмотрел на часы.

– В моем распоряжении осталось ровно полтора часа, – сказал он. – Я хочу сходить к острову «Парус», говорят, там появились скворцы; может быть, Трима увижу.

Мы попрощались, условившись при надобности созвониться.

Я встретилась с Василием второй раз в начале июля – хотелось помочь ему еще каким-нибудь советом, а главное, ободрить. Лень– матушка меня не отпускала, но я все же пересилила себя. Мой знакомый приехал на машине, оставил ее на бесплатной стоянке около парка; был очень жаркий день, пожалуй, самый жаркий с начала лета; Василий был в коротких, до колен, шортах, в легких кроссовках, в той же самой футболке бледно– синего цвета.

– Ну как, были звонки? – безо всяких предисловий спросила я как только мы вошли в парк и направились по главной аллее в сторону «Виноградной арки».

– Были– то были, но… – Василий вяло махнул рукой. – Одно разочарование, а не звонки…

– А именно?

– Неделю назад позвонил молодой человек: «Нашелся твой скворец!» «Где? Как?» – у меня даже дух захватило от радости. «Да очень просто». «Где ты его увидел?» «У меня открыто окно, и он влетел в мою квартиру». «И что стал делать?» «Громко чирикать». «Куда сел?» «На люстру». «Правильно; он любит сидеть на люстре». «А дальше? Что стал делать дальше?» «Да ничего, с люстры перелетел на книжный шкаф. Там и сейчас сидит». «Побыстрее закрой окно, чтобы не вылетел на улицу». «Не беспокойся. Ему так понравилось у меня, что никуда не улетит». «Налей, пожалуйста, в блюдце воды и поставь на шкаф». «Моя жена уже сделала это». «Прекрасно! Скажи мне побыстрее свой адрес, и я приеду». «Записывай». «Авторучка у меня наготове». «Шипиловская улица, дом 15, квартира 137». «Какой код? Этаж?» «Остальное скажу, когда подъедешь». «Как тебя зовут?» «Владик». «Вылетаю».

Через десять– пятнадцать минут я был уже на месте. Набираю номер сотового телефона. «Слушаю» – уже не мужской голос, а женский. «Мне бы Владика». «Он уехал». «Я насчет скворца». «Никакого скворца у нас нет». «Как нет? Я только что разговаривал с Владиком, он сказал, что скворец сидит на книжном шкафу». «Правильнее сказать: сидел». «Куда же он делся?» «Улетел. Я насыпала ему пшена, оно, по всей вероятности, ему не понравилось, он вспорхнул – и был таков!»

Это был, конечно, розыгрыш. Никто к ним в квартиру не залетал, никого они не видели – Владик и его жена решили пошутить. Эта шутка оставила у меня очень горький осадок: надо же, какие люди бывают! Поиздеваться над человеком – для них удовольствие…

Василий замолчал и, опустив голову, некоторое время шагал молча, погруженный в свои невеселые мысли.

VII

– Еще были звонки? – спросила я, делая двойной ход: во– первых, чтобы отвлечь моего собеседника от воспоминаний о неудачных шутниках и, во– вторых, узнать что-нибудь новое.

– Один мужчина позвонил и сказал, что нашел маленького скворчика. Это был слеток. «Надо, – говорит, – ему помочь, иначе он погибнет; я лично не умею ухаживать за птенцами». Я встретился с ним, взял скворчика и стал его выхаживать. Две недели им занимался, пока поставил его «на ноги».

В другой раз позвонила женщина. Говорит: «Нашла раненую синичку. Что мне с ней делать?» «Я сейчас подъеду, и мы что-нибудь придумаем». Синичка была очень больна. Наверняка у нее были и глисты, и другие вредители; ей без антибиотиков не выжить. Я поехал с ней в ветеринарную лечебницу к моему знакомому врачу. Он назначил лечение и снабдил необходимыми лекарствами.

Синичку выхаживал недели три.

Сейчас у меня дома два дрозда, два новых скворца, синичка, зырянка и три воробья. Все они попали ко мне больными или покалеченными, и всех я выхаживал.

У скворца, например, была сломана ножка. Ветврач сделал ему операцию, но не совсем удачно. Через некоторое время я попытался удалить из ножки вставную проволочку; потянул ее, вижу: глаза у скворца чуть не вылезли из орбит – больно! Поехал в ветлечебницу, ветврач сделал обезболивающий укол и удалил проволочку. Но ножка у скворца все равно не сгибается.

У дрозда было сломано крыло – пришлось делать операцию.

– Ну и как, удачно?

– Кажется, да.

– Летать будет?

– Если и будет, то недалеко.

– Так, выходит, у вас дома птичий базар?

– Что– то вроде этого.

– Шуму много?

– Хватает.

– Уход за птичками нужен постоянный…

– Мне помогает Анна.

VIII

– Ваши питомцы рано встают?

– В пять часов утра уже подают голос, надо вставать, наливать им водички и насыпать корму.

– Часто поют?

– Почти все время, сменяя друг друга.

– Кто лучше всех поет?

– Скворцы. У них «репертуар» шире, чем у соловьев.

– Чем это объяснить?

– У них большая способность к подражательству. Услышат шум воды, споют песню, напоминающую такой шум. Услышат эстрадного певца – появится еще одна мелодия.

– Птички дерутся?

– Постоянно. Дрозды подерутся и через минуту забудут об этом. А вот у воробьев по– другому: они могу драться пятнадцать минут и больше.

– Забавно.

Я решила переменить тему разговора и спросила:

– Хотите, расскажу вам один случай из русской истории.

– С удовольствием послушаю.

– Однажды Царь Иван Грозный выехал на охоту. И надо же было такому случиться, что его любимый сокол отлетел и скрылся. Царь обратился к боярину Трифону, который ведал соколиной охотой: «Даю тебе три дня для поиска сокола. Если не найдешь – голова с плеч».

Пригорюнился боярин, а делать нечего – надо искать. Три дня рыскал по лесу, по оврагам, рощам и чащобам, но так ничего и не нашел. Уставший, он сел на землю, прислонившись спиной к дереву, и заснул. Ему приснилось, как к нему подъехал прекрасный юноша на вороном коне и подал отлетевшего сокола. Боярин проснулся – на его руке сидел царский любимчик.

Если помолиться мученику Трифону, то скворец, как и сокол, найдется.

– Н– да, озадачили вы меня. – Василий достал из сумки летнюю шапочку и надел на голову. – С одной стороны, хочется найти скворчика, и как можно быстрее, а с другой… Если бы я был знаком с этим… как его… Трифоном, тогда другое дело… я бы пришел к нему, переговорил, заплатил, сколько положено, и у нас что– нибудь бы выгорело… а так… – Василий снял шапочку, повернул козырьком назад и снова надел на голову.

«Разговаривать на духовные темы он еще не готов, затрагивать их больше не буду. Типичный мирской человек. Спаси его Господи».

– Как, по– вашему, сложилась судьба Трима? – поинтересовалась я, когда мы миновали «Виноградную арку».

– Вполне возможно, он нашел себе спутницу, и образовалась семья.

– Очень хорошо.

– Не спорю.

– У них, возможно, и детки появились.

– Может быть.

– Так лучшего и желать нечего.

– Так то так… – Василий поскреб подбородок. – Мне хочется Трима все же найти. Осталось всего два месяца…

– Что это значит?

– В сентябре начнется отлет птиц в южные края, и он, конечно, полетит вместе с другими пернатыми.

– Где они проводят зиму?

– В Израиле, в Саудовской Аравии, в Арабских Эмиратах.

– Далекий путь. Трим осилит его?

– Ему придется труднее, чем остальным птицам.

– Почему?

– У него вес на двадцать процентов меньше, чем у других скворцов, – ведь он жил в домашних условиях.

– Птицы полетят над морем или другим путем?

– Море они не осилят; полетят над сушей.

– Весной птицы вернутся обратно, а вместе с ними и Трим.

– Вернутся, да не все. Орнитологи говорят, что возвращается только один из четырех.

– Трим, будем надеяться, не подкачает.

– Он очень умный. Если ослабеет, то прилетит к людям и попросит еды. Думаю, никто ему не откажет.

– Конечно. Он прилетит повзрослевшим. Вы его можете и не узнать.

– Я его узнаю среди тысячи его сородичей.

– А он вас узнает?

– Сразу же! Я щелкну пальцами, и он прилетит ко мне. Сядет на руку или на плечо, или на голову.

– А потом? Не улетит куда-нибудь снова?

– Не должен.

Василий встрепенулся:

– Чуть не забыл рассказать вам еще об одном звонке.

– Не ехидном?

– Сейчас узнаете. Голос мужской, солидный, доброжелательный. «Поймал вашего скворца», – говорит. «Где?» «Напротив моего подъезда. Вышел утречком на улицу, смотрю: на куст орешника сел скворец, да не какой-нибудь, а серебряный. Это то, что нужно, – мелькнула у меня мысль. Я пощелкал пальцами, он вспорхнул с куста и сел на черемуху, которая росла под окнами моего дома; я снова пощелкал пальцами, он повертел головой, подумал что– то про себя, а потом вспорхнул и сел на мою протянутую руку. (Я биолог, знаю, как обращаться с птицами). Сидит птаха и чирикает – так, как будто нашла своего хозяина. Ну и молодец, – думаю. Подъезжайте ко мне, и я передам вашего любимчика».

Я, не чуя от радости ног под собою, за считанные минуты примчался к биологу. «Вот он, ваш серебряный, – говорит, – очень смышленый и послушный скворчик». И подает его мне.

Но это был не Трим. Правда, чуть– чуть серебряный, но клюв гораздо короче и головка не та – слегка похож, только и всего…»

Мы вышли из парка, Василий, протягивая руку на прощанье, сказал:

– В августе у скворцов свадебная пора. Они устраивают изумительные танцы. Хотите посмотреть?

– А где это происходит?

– Недалеко, за МКАДом. Я каждый год езжу смотреть – незабываемый спектакль!

– Если будет свободное время, то, возможно, я присоединюсь к вам.

Примерно через месяц раздался телефонный звонок, я узнала голос Василия.

– Свадебная пора началась. Если вы не против, я заеду за вами.

– Во сколько начинаются танцы?

– Ближе к вечеру.

– Позвоните перед выездом, а я пока подумаю.

Ехать– то в самом деле недалеко, а вот надолго или нет, не знаю – жалко, сразу не спросила. Лень, моя неразлучная спутница, одолевает, не очень– то хочется срываться с места, но, с другой стороны, Василию надо бы составить компанию, ему будет приятно, да и танцы скворцов хочется посмотреть. Домашние дела меня не задержат, так как я с ними уже управилась.

Одним словом, когда Василий снова позвонил, я сказала:

– Подъезжайте.

– Зрителей на этом спектакле будет порядочно, – рассказывал Василий, пока мы медленно, в густом потоке машин, выбирались из города. – Когда москвичи узнают о чем– нибудь интересном, то все бросают и едут… тут уж их ничем не удержишь… а скворцы того стоят…

Мы остановились на холме, откуда открывался отличный вид на окружающее пространство. Василий оказался прав: каждую минуту подъезжали все новые и новые автомобили, и скоро весь холм стал похож на гигантский муравейник.

– Смотрите! – воскликнул мой спутник, и его лицо преобразилось. – Вот они!

Неожиданно из– за ближайшего леса показалась огромная стая скворцов, закрывшая почти полнеба, она стремительно неслась, часто меняя направление и становясь то плотнее, до черноты, то светлее.

– Сколько их тут? – спросила я у Василия, не отрывая глаз от редчайшего зрелища.

– Наверно, несколько миллионов.

Вдруг стая разделилась на несколько частей, и каждая из них понеслась в произвольном непредсказуемом полете, – в отдельные моменты танец птиц походил на бушующие волны в открытом океане.

В следующее мгновение (все происходило в ошеломляющем темпе) образовались две большие стаи, похожие на облака, которые стремительно, видоизменяясь на ходу, понеслись навстречу друг другу.

– Фантастика! – не удержалась я от восклицания.

Стаи, не замедляя полета, проникли друг во друга, образовав затемнение, а потом, по– прежнему не разделяясь, закружились веретеном – темное тело изогнулось, закружилось быстрее, распалось на несколько частей, и светлые «облака» образовали стройный хоровод.

– Что творится! Что творится!

Мои глаза расширились, даже дыхание приостановилось, настолько я была захвачена происходящим.

Не прошло и секунды, как мелкие стаи вновь объединились, и перед нами, на фоне заходящего солнца, закрыв полнеба, возникло изображение… сердца; оно нежно пульсировало, как будто в живом организме.

Неожиданно все исчезло; в вечернем небе догорала заря; редкие пунцовые облака (теперь уже настоящие) в раздумьи остановились на краю горизонта.

Василий по– прежнему, не отрываясь, смотрел в ту сторону, где только что закончилось необыкновенное представление. Я знала, почему он смотрел туда, и поэтому спросила:

– Как, по– вашему, Трим участвовал в этом спектакле?

– Мне хочется верить в это, – не сразу, чуть помедлив, сказал Василий, словно очнувшись от глубокого сна.

Мы сели в машину и поехали обратно. В течение всего пути мой спутник не проронил больше ни одного слова…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГРУНЯ

В начале лета, когда отгремели шумные напористые грозы, когда отгрохотал гулкий, как пушечные выстрелы, гром, когда липкий прокисший московский воздух посвежел, и дышать стало легко, я получила письмо от знакомой христианки, которая жила в Торжке. Оно гласило:

«Здравствуй, дорогая Василисса! Ты меня, наверно, уже забыла, а я тебя помню. Я стала дюже стара, никуды негодна, глазыньки почти ослепли, вожу рукой, как курица лапой, левое ухо совсем не слышит, стала, как трухлявая колода в лесу, задень – и рассыплюсь. Почто до сих пор Господь не забрал меня? Не знаю.

Василисса, золотце мое! Приеди ко мне и помози мне, старой, скрась чуток мои деньки.

Грешная, такая грешная, что и не высказать –

твоя Груня».

Хотя Груня и написала, что я ее забыла, но я не забыла мою старую знакомую, часто вспоминала, переживала за нее – как она коротает дни, справляется ли с домашними делами. Я несколько раз перечитала письмецо, написанное скорее каракулями, чем обычными буквами, вспомнила лицо Груни, ее слезливые подслеповатые глаза.

Конечно, подруги у нее есть, но все они заняты на работе и повседневными делами, и им трудно выкроить время, чтобы помочь старушке, и все же, я знаю, они иногда заглядывают к ней, так что нельзя сказать, что она брошена на произвол судьбы.

Как же быть– то? Хорошо бы съездить к ней на недельку– другую, помочь ей хотя бы немножко, утешить и поддержать, но ведь это не близкий свет, это не Подмосковье и даже не другой конец Москвы: до Твери на электричке, а потом два с половиной часа на автобусе – путь в одну сторону займет самое малое полдня; а тут как раз жара наступила, как же все это вынести? Это явно не для меня, лежебоки.

Ну, хорошо, останусь дома, не буду трястись ни на электричке, ни на автобусе, а как же Груня? Жалко ее, беднягу. Может быть, она не может приготовить себе еду, может, голодает, может, ей трудно ходить по комнате, не то что выйти на улицу и дойти до ближайшего магазина.

Завтра напишу ей письмо, скажу, чтобы она не унывала, не вешала нос на квинту, а держалась; пусть выберет погожий денек, выйдет на улицу, посидит на лавочке, чтобы солнечные лучи прогрели ее старые косточки, и тогда ей полегчает.

Прошел день, потом еще один, а я так и не взяла в руки авторучку, чтобы черкнуть ей несколько слов. Что толку в моем письме, оно дойдет только через несколько дней, а потом еще несколько дней пролежит в почтовом ящике, пока одна из соседок не заметит его и не передаст Груне. А та трясущимися руками вскроет конверт, прочитает мои строки, вздохнет, опустит руки на колени, и из ее глаз закапают на мое письмо слезы – она ждала меня лично, а получила только вежливый ответ.

Представила я себе эту картину, и у меня чуть сердце не остановилось – так жалко стало бедную одинокую старушку. «Нет, – сказала я себе, – не буду устраивать себе пытку, мучить и изводить себя. Если я не поеду к ней и не облегчу ее жизнь, то совесть не даст мне покоя, это уж точно».

В этот же день я выехала в Торжок.

Со смешанным чувством тревоги и внутренней вины подходила я к дому Груни. Как она себя чувствует? Не опоздала ли я, чтобы помочь ей? Не будет ли сердиться за то, что я приехала не сразу, а только через несколько дней после получения письма?

Впрочем, зачем столько вопросов? Все выяснится буквально через несколько минут, тем более я уже шагаю по тихому пыльному переулку на окраине города, где находится дом Груни. Вот и знакомая калитка, которая легко открывается, стоит только нажать на язычок щеколды, знакомый маленький дворик, заросший зеленой травой, тропинка к невысокому крылечку.

Я постучала в дверь – никакого ответа; постучала в окно, отстоящее от земли метра на полтора, и громко крикнула:

– Груня! Встречай гостей!

Через минуту дверь отворилась, и я увидела Груню.

– Василисса! – воскликнула она слабым, но радостным голосом. – Приехала! Как я радехонька! Как я радехонька! Проходи, милая, располагайся!

Я вошла в дом, знакомый мне по прошлым приездам. Здесь все было так же, как и раньше. Слева, у двери, на лавке стояло два ведра с водой, одно большое, алюминиевое, другое маленькое, пластмассовое. Справа висел умывальник, рядом с ним, на маленьких полочках – мыло, зубная паста, щетка, под ними – ведро. Главной на кухне была печь, которая стояла напротив двери, около печи – табурет и стул, на которых отдыхала, а зимой грелась хозяйка.

Справа от печи была дверь, ведущая в горницу с двумя окошками, которые выходили на задний двор. Посреди горницы стоял стол, накрытый скатертью с бледными выцветшими цветочками; между окон – темно– коричневый сервант с двумя верхними и с двумя нижними отделениями; в красном углу разместились иконы разных размеров – как деревянные, так и бумажные.

По левую руку была еще одна дверь, ведущая в Грунину спальню, похожую скорее на пенал, чем на комнату.

Груня, охая, присела на стул, придвинув мне табурет. Она была в темном платочке, таком же темном платье, в тапочках на босу ногу. Морщин на ее лице явно прибавилось: они бежали по лбу и щекам, пытаясь догнать друг друга, но это им никак не удавалось.

III

– Ну как ты тут? – спросила я, вглядываясь в ее лицо.

– Да все так же, – ответила Груня, вытирая концом головного платка слезящиеся глаза и рот. – Плоха – одно слово; хворь и теленка не красит. Мне ведь – как бы не обшибиться – девяносто первый пошел. Годы, оне… старой бабе и на печи ухабы…

– Подруги помогают?

– Да кому помогать-то? Почти все поумирали, одна Феня, поди, осталась, чуток помоложе меня. Она – спаси ее Христос – забегает ко мне: то хлебушка принесет, то молочка, то вареничков трошки.

– А сама что-нибудь готовишь?

– Сама-то? Супчик в какой– то день состряпаю: картошечка, морковка и лучок – вот и вся моя еда…

– Огородик содержишь?

– А как же! Один стебелечек огурца, помидоры – два кустика и один кабачок.

– И все?

– Все.

– Раньше, помнится, были морковка, лук, петрушка.

– Ноне я сократила – силы уже не те.

– Их же надо хоть изредка поливать.

– У мене железная бочка с дождевой водой – ковшичком и поливаю.

– Ну, теперь, Груня, ты отдыхай, а я займусь делами.

В первую очередь я вымела пол и протерла его мокрой тряпкой; затем сходила за водой – колонка была недалеко; вынесла на проветривание и на просушку старое Грунино пальто и другую одежду, которая хранилась в большом платяном шкафу; почистила хозяйкину обувь и смазала ее кремом. После этого сварила суп с клецками и гречневую, ее любимую, кашу.

После обеда мы сидели с ней на лавочке во дворике и разговаривали. Я спросила, какие у нее самые неотложные дела.

– Давно не платила за свет, полгода, а может, и больше, – сказала Груня, поправляя платье на коленях. – Идти на почту мне ужо не под силу.

– А для меня – приятная прогулка, – сказала я, вставая с лавочки. – Где у тебя хранятся последние квитанции?

– В серванте, в левом отделении; там ящичек есть выдвижной.

Я подсчитала расход электроэнергии за пропущенные месяцы, заполнила квитанцию и отправилась на почту.

– Ого, неплатеж аж за семь месяцев, – взглянув на поданную квитанцию, сказала почтовая сотрудница, тощая женщина со строгим непроницаемым лицом, в очках в синей оправе; «Маргарита Кондратьевна» – было написано на табличке, прикрепленной к ее кофточке. – Непорядок, большой непорядок. Вам придется заплатить штраф.

Я объяснила ситуацию, сказав, что хозяйка находится в преклонных летах и прийти на почту при всем желании не может.

– Это ровно ничего не значит, – не глядя на меня, сухо сказала Маргарита Кондратьевна. – Порядок есть порядок.

– Я приезжая, хочу помочь моей знакомой.

– Приезжайте почаще, и тогда никакой задолженности не будет.

– К сожалению, чаще не могу.

– Неужели в Торжке нет ни одного человека, который бы помог вашей хозяйке? – Маргарита Кондратьевна вопросительно посмотрела на меня поверх очков.

– Один как будто есть; ее зовут Феня.

– Неважно, как ее зовут, важно, чтобы плата поступала без опозданий.

– Она, как и все, очень занятый человек.

– Даже сверхзанятый может раз в месяц добежать до почты.

– Я это выясню; может, все и уладится.

– Давно бы надо этим заняться.

Было ясно, что спорить с Маргаритой Кондратьевной – это толочь воду в ступе. Я заплатила за электроэнергию, а также положенный штраф (за просроченные месяцы набежала порядочная сумма) и поспешила домой.

– Моя пензия лежит в серванте, в том же ящичке, – встретила меня Груня. – Возьми, скоко надо.

– Бедная вдова внесла в церковную сокровищницу две лепты, а я – всего одну. Ты ведь не будешь против?

Груня склонила голову в знак согласия.

Остаток дня прошел в разных хлопотах. В числе прочих дел я постирала Грунино белье, а также несколько простыней и развесила их на тонкую бечевку, протянутую через весь двор – от дома до забора.

– Я изредка топлю печку даже летом, – сказала Груня, когда мы, попив чайку со смородиновым вареньем, сидели на кухне и смотрели фотоальбом, посвященный Царю– мученику Николаю Второму, который я привезла с собой. – Чтобы не было сырости. Хорошо бы…

– За чем же дело стало? – не дослушав хозяйку, поднялась я с табуретки. – Сейчас и истопим.

Я помыла стаканы и блюдечки, поставила их на полку, а потом пошла в сарай за дровами. Дровяной сарай находился рядом с домом, примыкая к его торцу. Я взяла несколько поленьев, два– три крупных и два– три потоньше, несколько щепочек для растопки и, направляясь к выходу, увидела большой длинный гроб, стоявший у стены на деревянных подставках; когда– то, давным– давно, он был покрашен черной краской; краска поблекла, а кое– где облупилась, обнажив темный остов, – и все же домовина сохранилась достаточно хорошо, готовая принять человека, закончившего земное поприще; крышка домовины стояла рядом, у стены.

«Это жилище явно не для Груни, она маленькая и сухая, а тут… для большого, высокого, атлетического сложения человека».

Вернувшись в дом и растапливая печь, я поделилась своими соображениями с хозяйкой. Она подошла к иконе Спасителя, находившейся над обеденным столом, перекрестилась, сделав низкий поклон, а затем присела на стул.

– Это гроб моего отца. – Глубоко вздохнув, Груня легонько потянула в разные стороны концы темного платка, чтобы тот поплотнее облегал голову. – Он был священником; да… таких таперя мало…высокий, статный, с военной выправкой, с длинной седой бородой, с крупными сильными руками… нецерковные люди принимали его за епископа… да… не хочу хвалить, но за всю свою жизнь он на меня голоса не повысил… никого не обидел… о пастве пекся как о своих родных детях…все его любили…

Он пострадал в тридцатые годы… лютые были времена… редко кто из священников выжил…

Его несколько раз арестовывали, но паства заступалась за него, иногда с большой опасностью для жизни. Батюшку выпускали, но ненадолго. Наконец (дело было зимой) арестовали еще раз и отправили на Соловки. Там его, бедного, расстреляли…

Груня кончиком платка вытерла слезы на глазах.

– Гроб он приготовил для себя; перед последним арестом несколько раз ночевал в нем… предчувствовал близкую смерть… Игумен Борисо-Глебского монастыря просил меня пожертвовать его для обители. Говорит: «Я в монастырский музей его поставлю. Как святыню. Ведь это гроб священномученика». «Нет, отче, – сказала я, – пока жива, никому не отдам». «Зачем он тебе? – настаивал отец игумен. – Гроб для тебя слишком велик». «Он мне нужен для другой цели». «Для какой?» «Для памяти смертной». «Твоя память – это твои немощи. А гроб – это лишнее». «Нет, отче, не лишнее. Я иногда сплю в нем, как и мой отец». «Похвально!» «Ну, а после моей смерти… так и быть…разрешаю взять…»

На том и поладили.

– А твоя мать? Что с нею стало?

– Она как жена священника тоже пострадала; ее выслали в Среднюю Азию; чтобы выжить, устроилась на медеплавильный завод; работа была тяжелая и вредная; через полтора года она заболела и скоро скончалась; ее там и похоронили…

Когда Груня удалилась в свою спальню помолиться, я сходила в сарай и положила в гроб свернутое пополам тонкое байковое одеяло, а в головы – маленькую подушечку, чтобы старушка не натрудила свои кости.

Посреди ночи я вдруг, не знаю отчего, проснулась. Стояла чуткая тишина, нарушаемая лишь ходом маятника в настенных часах. В окно лился голубоватый лунный свет. В одном из соседних дворов коротко взлаяла собака и тут же замолкла. Слабо мерцал огонек лампадки, висевшей в красном углу перед иконами.

Дверь в Грунину спальню была открыта; оттуда доносился едва слышный голос хозяйки:

Помышляю день страшный

И плачуся деяний моих лукавых,

Како отвещаю Безсмертному Царю…

Груня не спала, не в пример мне, ленивой и нерадивой, а молилась, не теряя золотое время, используя его для спасения своей души. «Хороший пример для меня, – размышляла я, прислушиваясь к тонкому, слабенькому, но удивительно приятному голосу Груни, в котором чувствовалась глубокая выстраданная вера, – послушаю хотя бы чужую молитву, если своей нет; слова, произнесенные смиренным человеком, скорее дойдут до моего сердечка».

Я навострила уши, даже дышать стала тише, чтобы не пропустить ни одного слова.

Душе моя, почто грехами богатееши,

Почто волю диаволю твориши,

В чесом надежду полагаеши?

Престани от сих и обратися к Богу с плачем,

Зовущи: милосерде Господи, помилуй мя, грешную.

Прошло какое– то время, я стала зевать, и чем дальше, тем сильнее, и в конце концов сон сморил меня. Сколько я спала, не знаю, но опять почему– то проснулась. По– прежнему тикали настенные часы, лунный свет падал на диван, на котором я спала. И по– прежнему тек тонкий голосок Груни из ее спальни.

Всяких мя напастей свободи

И от печалей спаси, молюся ти,

Святый Ангеле, данный ми от Бога,

Хранителю мой добрый.

Я снова помолилась вместе с Груней, но надолго меня не хватило, и опять заснула. Проснулась уже под утро – в окна брезжил бледный рассвет.

Груня все еще молилась.

Пречистая Богородице,

Приими недостойную молитву мою

И сохрани мя от наглыя смерти,

И даруй ми прежде конца покаяние.

Утром, когда солнце, поднявшись над крышами домов, осветило наш дворик, я встала в обычное время и принялась за повседневные дела. Одновременно со мной поднялась и Груня.

– Доброе утро! – сказала она, отворяя окошко в горнице пошире. – Как спалось?

– Очень хорошо, спаси Господи. А тебе?

– Мне еще лучше. Спала, как младенец.

«Чем бы мне отблагодарить хозяюшку за ночную молитву?» – подумала я и спросила:

– Где у тебя хранится бутылочка с лампадным маслом?

– В моей спальне, под божницей.

– Я наполню лампады, в них масла на донышке.

– Вот и хорошо сделаешь; мне это ужо несподручно.

Сперва я наполнила лампаду в ее спальне, а потом – в горнице и принялась за другие дела.

VII

Прошло несколько дней, во время которых я все лучше узнавала свою сестру во Христе и которая помогала исправлять мои недостатки, в первую очередь леность.

– Василисса, ты мене кормишь, как в санатории, – сказала как-то Груня во время завтрака, макая печенье в чай. – И каши разные, и супы аппетитные, и компоты такие вкуснющие, каких я в жизни не пила; пирожки с капустой да салаты не переводятся… уж не знаю, как тебя и благодарить.

– Для меня лучшая благодарность – это твой бодрый голосок, – ответила я, открывая пакет с зефиром. – И твое желание погулять по дворику.

– Я так окрепла, что собираюсь сходить завтрева к обедни. Проводишь меня?

– Конечно, о чем разговор. Тем более завтра воскресный день. В какой храм пойдем?

– В монастырь. Я привыкла туда ходить, службы там дюже хорошие.

На другой день мы встали пораньше, чтобы успеть прочитать Правило ко Святому причащению. Груня надела светлое платье, голову повязала синеньким платочком (я накануне выгладила их), и мы отправились в Борисо-Глебскую обитель. Я поддерживала ее под руку. Она шагала мелкими шажками, изредка останавливаясь, чтобы вытереть платком слезящиеся глаза.

Мы миновали наш переулок и вышли на Славянскую улицу, которая вела к обители. Впереди показались купола монастырских храмов; на них играли солнечные зайчики.

Груня остановилась, медленно осенила себя крестным знамением и сделала небольшой поклон.

– Как увижу храм, силы сразу прибавляются, – сказала она, улыбаясь и не сводя глаз с монастыря; улыбка преобразила ее лицо, кажется, моя подруга помолодела сразу на десять лет. – Какая же это красота! Божественная, одно слово!

Мимо нас, обгоняя, то и дело проходили пожилые женщины, которые спешили на воскресное богослужение.

– С праздничком, Агриппина Федоровна! С воскресным днем! – убавив шаг, приветствовали они мою подругу. – Спаси тебя Господь!

– И вас с праздничком! – отвечала им Груня. – Спасибо на добром слове!

Мы вошли в ворота монастыря и повернули направо, к Введенскому собору.

– Счас начнется для меня испытание, – сказала Груня. – Лестница такая, что…

Лестница, ведущая в собор, в самом деле была длинная, с высокими ступенями.

– Когда была молодая, взлетала по ней, как птица, – остановившись перед первой ступенькой, сказала Груня. – А таперя… таперя не то…

– Ничего, с Божией помощью одолеем, – ободрила я мою подругу.

Я плотнее взяла ее под руку и почти подняла на ступеньку.

– Вот так, торопиться не будем, помаленьку и пойдем, – говорила я, помогая Груне преодолевать одну ступеньку за другой.

Когда мы одолели почти половину лестницы, у нас появился помощник; это была Феня, высокая женщина с крупными чертами лица и с большими голубоватыми глазами, которые придавали ему мягкое и доброе выражение.

– Молодцом! Пошли! Пошли! – заговорила она, подхватив подругу с правой стороны. – Еще немножко! Еще!

Вскоре мы оказались наверху, перед дверью, которая вела в собор.

– Ну, ты молодчина! Одно слово – молодчина! – продолжала Феня, поправляя косынку на голове. – Никак не ожидала тебя встретить.

– Господь свел, – отвечала Груня, держась за грудь и отдыхая после тяжелого подъема. – У тебя как дома– то?

– Слава Богу! Все живы и здоровы.

– Ну и хорошо.

VIII

Мы переступили порог собора.

– Поклонимся угодникам Божиим, – сказала Груня. – Веди меня спервоначала к Ефрему Новоторжскому.

Я помогла ей взойти на небольшую ступеньку; она троекратно перекрестилась, а потом медленно, очень медленно (я поддерживала ее сухонькое тело) поклонилась и благоговейно приложилась к иконе с изображением Ефрема Новоторжского, под которой, а может, под спудом, и покоились мощи великого угодника Божия.

– А таперя к страстотерпцам… – сказала Груня, указывая на ковчег, который находился напротив, справа от алтаря.

Мы подошли к ковчегу, в котором были частички мощей святых страстотерпцев Бориса и Глеба, и я помогла Груне приложиться к ним.

– А таперя веди меня к моей лавке.

Мы прошли в заднюю часть храма, где около стены стояла гладкая светло-коричневая лавка, Груня опустилась на нее, положив на колени сухонькие, темные с тыльной стороны руки, на которых выделялись набухшие вены.

– Слава тебе, Господи, слава Тебе! – тихонько молвила она.

Собор постепенно наполнялся верующими, и вскоре началась Божественная Литургия. Груня часто наклоняла голову и полностью погружалпась в молитву. На «Херувимской» она встала и, не шевелясь и не мигая, молилась про себя, пока «Херувимская песня» не закончилась.

После «Отче наш» иеромонах Гавриил начал исповедовать прихожан.

– Пойду и я, – сказала Груня, вставая с лавки, – исповедую свои великие и тяжкие грехи.

Я хотела ее проводить, но она отстранила мою руку.

– Как-нибудь сама…

Исповедовалась она довольно долго. «Какие у нее могут быть «великие и тяжкие грехи»? Вот у меня другое дело – действительно и великие, и тяжкие…»

Груня вернулась на лавку, а я подошла к отцу Гавриилу, чтобы исповедать свои грехи.

Иеромонах Арсений вышел с Чашей из алтаря и прочитал положенную молитву перед причастием. Прихожане однако не спешили подходить к Чаше, выжидая, пока раба Божия Агриппина подойдет к ней первая. Сложив крестообразно руки на груди, с великим страхом и смирением (это было видно по ее лицу), она мелкими-мелкими шажками подошла к Чаше, и батюшка причастил ее Телом и Кровию Господа нашего Иисуса Христа.

Я причастилась самой последней (хорошо, что Господь допустил хотя бы последней), мы выслушали отпуст, приложились ко кресту, который давал отец Арсений, и вышли из храма.

– Таперя мне эта лестница не страшна, – сказала Груня, останавливаясь перед спуском. – Мне кажется, я таперя полечу, а не пойду.

И правда, при спуске я поддерживала ее лишь слегка. До дому Груня дошла совершенно самостоятельно, ни разу не остановившись для отдыха.

Прошло еще дней семь– восемь, наполненных разными (иногда малыми, иногда большими) хлопотами.

– Через денек– другой я, наверно, отправлюсь восвояси, – сказала я Груне, когда мы прогуливались ранним утром по дворику. – Какие дела у нас с тобой остались?

– Да разве их все переделаешь, – отозвалась хозяйка, снимая тапочки, чтобы пройтись по травке босиком. – Одно дело справишь, глядишь: еще два на пороге. И так круглый год… О дровах болит голова…

– Много нужно?

– Три кубометра, самое малое… надо бы заказать; обычно это делала Феня… Да вот и она, легка на помине.

В калитку в самом деле входила Феня.

– Фенюша, тебя Бог нам послал, – обрадовалась Груня. – Мы тут о дровишках гутарим.

– И правильно делаете. – Феня достала из сумочки местную газету, сложенную вчетверо. – Сразу два объявления о дровах – выбирай любое. – Она протянула мне газету. – Тебе сподручней позвонить.

Я достала из кармана сотовый телефон и набрала первый номер.

– Слушаю, – прозвучал мужской хрипловатый голос.

– Я насчет дров.

– Сколько вам нужно?

– Три кубометра.

– Нет проблем.

– Какая цена?

– Обычная.

– А именно?

– Две с половиной тысячи за куб.

– Одну минуту.

Я посоветовалась с Феней и Груней, цена оказалась несколько завышенной; я сказала об этом владельцу мужского голоса.

– А для кого дрова? – поинтересовался он.

– Для пожилой, даже очень пожилой одинокой женщины.

– Может быть, я ее знаю?

– Груня. Груня Федосеева – кто ее не знает в Торжке.

– Я тоже знаю. Ну ладно, коль Груня, то сделаем скиду.

– Какую?

– Пятьсот рублей за куб.

Я посоветовалась с Феней и Груней, и те согласились.

– Цена нам подходит. Когда привезете?

– К вечеру доставим.

Около шести часов к нашему дому подъехал самосвал; из кабины вышел приземистый, с короткой и толстой шеей мужчина лет пятидесяти, открыл ворота, снова сел в кабину, подогнал машину поближе и высыпал дрова на землю (ворота были слишком узки, чтобы машина въехала внутрь двора).

– Грейтесь на здоровье! – крикнул водитель, опустил кузов самосвала и уехал.

Дрова были не только распилены, но и расколоты.

– В сараюшку бы их, – сказала Груня, осматривая большущую кучу березовых дров. – Кто это сделает, не знаю.

– Да мы же и сделаем, – сказала я, взяв несколько поленьев и направляясь к дровянику. – Понемножку, помаленьку, глядишь, и справимся.

– Вот именно! – поддержала меня Феня, последовав моему примеру. –Главное – начать.

Через полчаса Феня, сославшись на недосуг, ушла домой, а я поработала еще некоторое время; посмотрела на кучу – дров, кажется, ни капли не убавилось.

Я занималась дровами утром и вечером, по часу, иногда чуть больше, а днем – другими делами. Еще раз заглянула Феня и немножко помогла; я (Ангел хранитель напомнил) попросила ее каждый месяц забегать на почту и платить за Грунино электричество, чтобы избегать штрафа.

Через неделю с дровами было покончено; в сарае выросла большая аккуратная поленница.

– Завтра утром уезжаю, – объявила я хозяйке.

Она всплакнула, а потом, вытерев глаза, обняла меня:

– Спаси тебя Господи, мой ангел. Утешила меня, старую, утешила.

Утром мы попрощались.

«Хорошо жить в деревне, – думала я, сидя в электричке, которая мчала меня домой. – Торжок – это, конечно, город, но район, в котором живет Груня, вполне можно назвать деревней. Зеленая травка, чистый воздух, коровы, возвращающиеся с пастбища, парное молочко, ни тебе машин, ни выхлопных газов – красота, да и только! Отдохнула хоть немного от сумасшедшей Москвы, от ее надоедливой суеты, многолюдья и раскаленного асфальта. Деревенская жизнь для меня, горожанки, просто рай».

В конце января снова получила письмо от Груни; оно было совсем краткое:

«Я лежу в больнице и шибко страдаю. Приезжай. Груня».

Январь – это не лето, морозы за двадцать, одежды для таких морозов у меня никогда не водилось, а путь не близкий. Но что с Груней? Что за болезнь ее свалила? Насколько она опасна? Впрочем, в ее возрасте все может быть – и грипп, и отравление, и воспаление легких. Почему она зовет именно меня? Разве нет в Торжке других людей, которые могли бы присмотреть за старым человеком? Феня, например, да и другие христиане.

Груня зовет меня потому, что привязалась ко мне, знает мой характер и привычки, не сомневается, что буду заботиться о ней, как о родной матери.

И все же как не хочется ехать, терпеть лишения в пути, расставаться с домом, мужем и детьми – им я ведь тоже нужна. Ну, а что подумает Груня, если я не приеду? Что я ее забыла? Что она мне безразлична?

Не лучше ли поехать и выполнить свой долг христианки. Вполне возможно, что с Груней ничего серьезного не случилось, и я, повидавшись с нею, через два– три дня вернусь обратно.

На скорую руку собралась и поехала. В больницу пришла прямо с автобусной станции. Груня лежала в двухместной палате; она была бледная и похудевшая; увидев меня, улыбнулась, но улыбка получилась вымученная; протянула руку, я заключила ее в свои ладони.

– Лежи, лежи, – сказала я, не выпуская ее руку, – отдыхай…

Груня посмотрела на меня благодарными глазами.

– Что с тобой случилось?

– Упала, – слабым голосом ответила Груня. – Встала на табуретку, чтобы открыть печную задвижку… табуретка качнулась, и я брякнулась на пол. Сломала шейку бедра; пролежала без движения сутки, а может, больше. Хорошо, Феня обо мне вспомнила – пришла, а я никакая; вызвала «скорую помощь», и та отвезла меня в больницу.

– Что сказал врач?

– Говорит: «Надо делать операцию». «А без нее нельзя?» «Кости могут срастить неправильно, и тогда не сможешь ходить». «Я стара, не выдержу». «Смотри, дело хозяйское». Я подумала– подумала и отказалась.

– Правильно сделала. В твоем возрасте – это большой риск. Бывали случаи, что больные в таком возрасте не просыпались после общего наркоза… Потерпи немного; нам, христианам, Сам Бог велел терпеть… ничего, поставим тебя на ноги… держись…

– Да я и так… – Груня попыталась улыбнуться, но вместо улыбки вышло кисловатое выражение лица.

В это время в палату вошел врач, мужчина лет сорока, в белом, слегка помятом халате, с тщательно выбритым лицом, с темными, на висках слегка седыми, волосами.

– Помощница приехала! – бодрым жизнерадостным голосом сказал он. – Похвально! У нас с медсестрами туго, если не сказать больше. Ей, – он кивнул на Груню, – нужна постоянная помощь. Массаж умеете делать?

– Да. В свое время закончила курсы массажистов.

– Здорово! Это ей сильно поможет… Ну и все остальные процедуры… если что, сразу обращайтесь ко мне… отказу ни в чем не будет… Вторая больная, – он кивнул на соседнюю кровать, – сегодня выписывается, и я никого к вам поселять не буду, чтобы у вас было посвободнее.

Он направился к двери и, взявшись за ее ручку, остановился.

– Сейчас как раз время обеда… еду возьмите в пищеблоке и покормите больную…

Я принесла еду, а потом приподняла Груню, положив за спину несколько подушек, чтобы ей было удобно сидеть; покормила ее пшенной кашей (тарелку она держала сама), а потом йогуртом, который привезла с собой. Через часок помассировала ей спину, а потом правую, здоровую ногу.

– Когда массируешь здоровую ногу, то пользу получает и больная – существует такая взаимосвязь, – пояснила я, закрывая Груню одеялом.

XII

В течение всего дня мне помогала нянечка Неонилла Васильевна, полная здоровая женщина лет сорока восьми: она ставила «утку», а я поддерживала по ее указке больную ногу; несколько раз мы поворачивали Груню с бока на бок, и тут я снова выполняла указания нянечки.

– С пролежнями придется повоевать, – говорила Неонилла Васильевна, – это такая напасть, что…

– Я привезла специальный крем – против пролежней…

– Очень хорошо сделала; в нашем городе его не достать…

Вечером, перед уходом домой, в палату снова пришел Всеволод Пафнутьич (так звали врача).

– Ну как, сестра милосердия, справляешься? – прежним бодрым голосом спросил он.

– С Божией помощью, – ответила я.

– Отлично! В случае с нашей дорогой Агриппиной Васильевной врачебная помощь стоит примерно на пятом месте: обезболивающие уколы утром и вечером и некоторые препараты внутрь. Главное – уход! Если такая больная ляжет и не будет вставать, и за ней никто не будет ухаживать, то ее ждет скорая смерть. Уход, уход и уход – в этом все спасение! Будем надеяться, что Агриппина Васильевна нас не подведет. С такой помощницей, как вы, – поклон в мою сторону, – успех обеспечен на сто процентов.

Я переговорил с главным врачом, и он разрешил вам ночевать в этой палате, – за больной нужен круглосуточный присмотр.

Он дал еще несколько важных советов по уходу за Груней и попрощался.

Начались рабочие будни, полные непрестанных забот о болящей. Каждое утро начиналось с молитвы: на полное правило времени не было, и я читала краткое серафимовское, а потом мы с Груней делали зарядку.

– Раз, два! – считала я. – Раз, два! Руки вперед, в стороны, вверх! Раз, два! Отдыхаем. Поработали кистями! Хорошо! Руки к груди, а теперь – в стороны! Молодец!

– Ты меня, Василисса, уморишь своими упражнениями, – жаловалась Груня.

– Совсем наоборот! – отвечала я, одно упражнение сменяя другим. – Скоро ты у меня побежишь!

– Дай– то Боженька! Дай– то Боженька!

XIII

В один из таких дней, после утренней зарядки, в дверь кто– то постучал.

– Войдите, – сказала я.

Вошла Феня.

– Не помешаю? – она вопросительно посмотрела на меня.

– Ни капли. Очень рады твоему приходу.

– Я тут немножко гостинчиков принесла: кефирчик, печенье «Полет», связку бананов.

– Спасибо, голубушка, – поблагодарила ее Груня. – Не забываешь меня.

– Как же я тебя забуду? Скорее Тверца потечет обратно, чем я забуду тебя. Ты же моя самая ближайшая подруга! – Она присела на свободную койку. – Что еще нужно, говори, не стесняйся…

– Принеси завтра, а если можешь, сегодня, два маленьких кулечка с рисом или пшеном, – сказала я. – Мы будем подкладывать их под Грунины пятки – чтобы пролежней не было.

– Сегодня же и принесу, на завтра откладывать не буду, тем более завтра я целый день у дочки: с внуками буду возиться.

– Можно к вам? – В двери показалась пожилая женщина в шерстяной вязаной кофте и добротных валенках, на которых местами виднелся плохо обметенный снег.

– А, Захаровна, проходи, проходи, – Груня обрадовалась еще одному посетителю. – Садись, места у нас много.

– Я тебе принесла соленых огурчиков и моченой морошки, – Захаровна поставила на тумбочку две поллитровые банки. – Я знаю, ты любишь и то, и другое.

– Спасибушки, товарка, спасибушки!

– Ты не сумлевайся, мы тебя не оставим, выходим! К Пасхе, даст Бог, и выходим!

– Не знаю, не знаю. По грехам моим великим страдаю.

– Не ты одна; куды от них денешься?.. Я тебе на днях принесу медку майского, очин-но хорош! А чего тебе еще хочется?

– Да у меня все, кажется, есть, ничего боле не надо.

– Нет, не все! Клюквенный морс есть?

– Нет.

– Ну вот, а это очень пользительная вещь! Принесу!

Скрипнула дверь, и на пороге показалась еще одна посетительница – Феоктистовна, согбенная, с клюкой в руке старушка, давнишняя знакомая Груни.

Я попросила Феню и Захаровну отправиться домой, а Феоктистовну предупредила, чтобы она пробыла у Груни не более пяти минут – больная утомилась, и ей нужен отдых.

До конца дня приходило еще несколько человек, но я пропускала их не сразу, а с перерывом и всего на несколько минут. Никто на меня не обижался, понимая, что Груня очень слабенькая.

XIV

Минуло около двух недель. Я порядком вымоталась, ухаживая за Груней. Силы у меня были уже на пределе, несмотря на то, что мне каждый день помогала Неонилла Васильевна и молодая медсестра, кажется, единственная на всю больницу. Да и Феня иногда задерживалась часа на два, выполняя самые необходимые дела. Меня утешало то, что Груня с каждым днем чувствовала себя все лучше, не унывала, надеясь на благоприятный исход.

Всеволод Пафнутьич по– прежнему навещал нас каждый день, утром и вечером.

– Через два дня мы тебя, голубушка, выпишем, – сказал он во время последнего визита, обращаясь к Груне. – Больше двух недель нам держать больных не положено. Будешь долечиваться дома, тем более у тебя такая замечательная помощница.

Легко сказать: «дома». А проблемы – разве он о них не знает? В первую очередь нужно купить ортопедическую кровать, без нее дальнейшее лечение невозможно. А кто будет ухаживать? Я не могу больше задерживаться, моя семья стонет без меня, муж уже несколько раз звонил, говорит: «Мы тебя потеряли». Феня может только урывками, Захаровна – тоже; Груне нужен постоянный человек, который бы следил за нею. Где такого найти?

Я подключила, кажется, всех, кого знала, к решению этого вопроса. На другой день Феня сообщила:

– Есть одна православная семья, которая готова взять Груню к себе и ухаживать за ней, причем безвозмездно.

Однако вскоре выяснилось, что это невозможно, так как все взрослые заняты на работе, а о детях не может быть и речи.

Времени практически не оставалось, мы не знали, что делать, и тут Господь послал монахиню Зиновию, которая была знакома с Груней со времен оно и которая, к счастью, зашла навестить ее. Матушка Зиновия жила в Торжке в своем собственном доме и выполняла разного рода поручения Оршинского женского монастыря, находящегося в пятнадцати– двадцати километрах от Твери. Узнав о нашей проблеме, она, не сходя с места, переговорила по телефону с игуменией монастыря матушкой Евпраксией, и та согласилась взять старушку в обитель.

– Груня, поедешь в монастырь? – спросила Зиновия страдалицу, пряча телефон в карман.

– Монастырь?.. Не знаю, голубушка, не знаю… Старушка растерялась; это было видно по ее лицу. – Я в монахини еще не готова… – Скорбные складки у крыльев ее носа сделались еще глубже.

– Не волнуйся, постригаться не обязательно…

– Как– то боязно… там все очень строго…

– Ты будешь жить в богадельне, монахини будут за тобою ухаживать – все устроится лучше некуда.

– Ну что же, на все воля Божия.

В этот же день Феня и Захаровна обошли всех знакомых христиан города и собрали шестьдесят тысяч рублей на покупку ортопедической кровати.

Всеволод Пафнутьич подготовил документы, вызвал «скорую помощь», санитары вынесли Груню на ортопедической кровати, погрузили в машину, и мы поехали. Через час прибыли в обитель. Богадельня (деревянный, старый, но еще крепкий дом) находилась за пределами монастыря; в ней было три келии, в одной из них поселилась гостья. Келия была удобная, теплая, лучшего и желать нечего.

Я была очень рада, что все так чудесно устроилось. Попрощавшись с Груней, я уехала домой.

Прошел год. Я частенько звонила в монастырь, чтобы узнать последние новости (уезжая, я подарила Груне сотовый телефон). Новости всегда были хорошие. Груне новое место проживания понравилось, уход за ней был идеальный, бытовых проблем, которые мучили ее в Торжке, не было.

– Я не ожидала, что в монастыре так хорошо кормят, – сказала она во время одного из разговоров. – Я поправилась так, что ты меня не узнаешь.

Это случилось потому, что последние двадцать лет Груня жила, можно сказать, впроголодь; а тут порядок, строгий режим, еда – три раза в день – подается вовремя.

Постепенно шейка бедра срослась, и Груня смогла ходить, правда, с помощью ходунков.

«Вот как Господь заботится о Своей верной рабе, – подумала я, вспоминая ее лицо, морщинки на лбу и на щеках, слезящиеся, но не потерявшие всегдашнего доборого выражения глаза, тихий дребезжащий голос. – Пройдет еще некоторое время, и Груня, возможно, созреет для принятия Ангельского чина…»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

АЛЁНА И СУЛТАН

Однажды, когда я, сидя на моем любимом диване, заканчивала чтение романа Вальтера Скотта «Айвенго», мне позвонила знакомая христианка Татьяна Светлова.

– Василисса, мне нужна твоя помощь, – с места в карьер начала она.

– Какая именно? – полюбопытствовала я, с сожалением откладывая книгу в сторону.

– В Москве очень много бездомных людей – и мужчин, и женщин, и детей, и кого только нет… Им нужна помощь.

– Понимаю; но всем сразу помочь нельзя.

– Обо всех речь не идет; хотя бы некоторым, и то хорошо. Мы занимаемся ими почти два года.

– Кто «мы»?

– Православные добровольцы.

– Это как на войне.

– Правильно: мы тоже спасаем от смерти. Январь – самый лютый месяц; некоторые бездомные погибают от холода.

– На вокзалы их пускают?

– Раньше не пускали – иди куда хочешь. Сейчас, слава Богу, ситуация изменилась: кто– то из власть имущих, видимо, похлопотал.

– Мир не без добрых людей… Ну, а теперь скажи, чем ты и твои друзья помогаете бездомным?

– Мы их кормим.

– Где?

– Около Павелецкого вокзала.

– А еду где берете?

– Данилов монастырь готовит; а привозит волонтер на своей машине. Мы кормим два раза в неделю – по вторникам и четвергам. Каждый раз бездомных приходит все больше и больше, а мы не справляемся – вот я тебе и звоню.

– Ой, Танюша, не знаю, что тебе и сказать.

– Сильно занята?

– Да как и все.

– Ну, выкрой времечко и приходи.

– Легко сказать: «приходи», а моя лень, куда ее деть?

– В камеру хранения. – Татьяна рассмеялась.

– Сбежит – для нее никакие запоры не страшны!

– Посади на цепь.

– Где вот только найти такую, чтобы выдержала?

– Василисса, шутки в сторону; я уверена, что ты своей лени поблажки не дашь. Я очень надеюсь на тебя. Приходи завтра к Павелецкому вокзалу.

– Танюша, я подумаю.

«Как же быть– то? – размышляла я, положив трубку. – Завтра обещают минус семнадцать. Не малина. На улице придется пробыть час, а может, и больше. Выдержу ли? Ну, ладно, оденусь потеплее, а бездомные, у них ведь ни одежонки, ни обуви подходящей нет. Да еще без еды. И без ночлега».

Представила себе эту картину, и у меня защемило сердце от жалости к этим бедолагам. Вдруг кто– то из них, поскитавшись по улицам и не найдя пристанища, погибнет от холода. А я буду виновата. Нет уж, лучше выполню свой долг, и тогда совесть не будет меня глодать.

Назавтра, в восемь часов вечера, я пришла к Павелецкому вокзалу, на Кожевническую улицу. В том месте, о котором мне сказала Татьяна (я ей позвонила утром), между двух домов, увидела большую темную массу людей. Это были бездомные. Одеждой и обувью, как я и предполагала, они не блистали; лишь несколько человек были одеты по погоде, а большинство – весьма легкомысленно: в кроссовках, летних ботинках и легких куртках.

Мне стоило больших трудов отыскать в этой толпе Татьяну. Она что– то обсуждала со своими помощницами.

– Мы тебя ждали, – сказала она, улыбнувшись. – Без тебя нам было бы гораздо труднее.

В этот момент подъехала машина с едой; водитель выгрузил солдатские термосы на асфальт.

– Внимательно слушаем молитву перед едой, – объявила Татьяна и громко прочитала «Отче наш». Несколько человек сняли шапки.

Водитель открыл один из термосов – пахнуло аппетитным вермишелевым супом. Бездомные дружно окружили его.

– Подходим по одному, без толкотни и ругани, – предупредила Татьяна. – Еды хватит всем.

Образовался конвейер: Татьяна вручала подходившему человеку пластмассовую миску одноразового употребления, Вера (одна из помощниц) наливала в нее суп, Алла (другая помощница) клала пластмассовую ложку, а я раздавала хлеб. Клиенты (назовем их так для удобства) отходили в сторону и приступали к трапезе. Самое главное, что суп был горячий – из каждой миски шел густой пар. Лица вкушавших людей оживились – они забыли даже про холод.

Последним подошел хилый, сгорбленный старик в драном полушубке и в еще более драной шапке– ушанке; его лицо заросло сизой щетиной, маленькие слезящиеся глаза смотрели совершенно безучастно; и даже горячий суп не произвел на него никакого впечатления, ел с отрешенным выражением лица.

– Все получили суп? – громко спросила Татьяна, обводя взглядом клиентов. – Кто хочет добавки, подходите; достанется, правда, немногим.

Вскоре термос опустел.

После этого мы раздали горячий сладкий чай; всем хватило по два стаканчика.

– Спасибо за обед, – от имени всех вкушавших сказал пожилой мужчина с бледными впалыми щеками. – Поддержали нас.

– Во славу Божию! – ответила Татьяна. – Приходите в четверг, в это же время.

– Придем, беспременно придем, – заверил тот же мужчина.

Сцена кормления этих обездоленных, несчастных, лишенных крова людей произвела на меня тягостное впечатление. Если я скажу, что мне было их жаль, то я, наверно, ничего скажу. Я переживала за каждого из них: и за пожилых, и особенно за молодых парней и девушек (таких было довольно много). Как они докатились до такой жизни? Почему оказались без крова над головой, без теплой одежды, без пищи? Кто виноват в их трагедии? Почему в Москве, да и не только в Москве, бездомных людей становится все больше и больше? Как сделать, чтобы никто из них не погиб в этой временной жизни и, самое главное, в Вечной?

Раздавая хлеб, я вглядывалась в их лица, изможденные, тусклые, безрадостные. Однако у нескольких молодых парней лица были жизнерадостные. Они, наверно, воспринимали свое нынешнее положение случайным, прихотливой игрой судьбы, только и всего; пройдет совсем непродолжительное время, и все изменится, судьба повернется к ним своей солнечной стороной, и они займут свое неплохое место в жизни. Как хорошо, если бы так оно и было.

Я помолилась за каждого из них, пока они проходили мимо меня, всего несколькими словами, но помолилась.

III

Я ехала домой, а перед моим мысленным взором стояло лицо хилого старика и его блеклые, слезящиеся, безучастные глаза. Я пыталась представить его жизнь, скитания, безрадостные дни и ночи, но у меня это плохо получалось. «Если я не приду и не приму участия в его кормлении, он совсем ослабеет. А другие бездомные, эвон сколько их, и у каждого живая страждущая душа – как же оставить их без помощи?»

Через два дня я снова пришла на Кожевническую улицу. Когда хилый сгорбленный старик поровнялся со мною, я дала ему два лишних кусочка хлеба, но он, кажется, не заметил этого.

Я стала приходить каждый вторник и четверг и в течение года не пропустила ни одного дня. Сколько бездомных побывало у нас, не счесть (хилый старичок через месяц куда– то исчез), были такие, которые как бы «прописались» на Кожевнической, но и новеньких было достаточно.

Как-то (это было уже летом) появилась молоденькая, не старше двадцати лет, стройная, изящная девушка: чистый, правильной формы лоб, синие глаза, нежные розовые губы, белокурые вьющиеся волосы – писаная красавица. С нею был высокий молодой человек с жесткими курчавыми волосами и очень смуглым лицом, цыган да и только. Они стали приходить на каждое кормление, без опоздания.

Я по натуре человек весьма общительный, легко схожусь с людьми, с нашими «клиентами» почти со всеми перезнакомилась; ведь наше дело не только накормить людей, но и помочь им советом, ободрить, внушить, что не все потеряно, что в конце тоннеля всегда появляется долгожданный свет. Сошлась я и с этими новичками.

Алёна (так звали девушку) жила в Лотбе, маленьком захолустном городке Пермской области. Рано вышла замуж, но с мужем не повезло – он оказался наркоманом и через пару лет умер. На руках у Алёны остался малолетний сын. Она в свое время закончила техникум, работала делопроизводителем в нотариальной конторе, но эту должность сократили, и она пополнила число безработных. Настали трудные дни: деньги вскоре закончились, кормить сына нечем, хоть волком вой. Мать и отец Алёны находились в таком же бедственном положении и ничем не могли помочь.

Далее привожу рассказ самой Алёны:

– В это время в городе появился человек, который предлагал хорошую, по его словам, работу в Москве. У меня было безвыходное положение, и я без лишних слов завербовалась. Оставила ребенка моим родителям и приехала в столицу. Нас (таких, как я, было несколько сот человек) поселили в общежитие, а работать мы стали на консервной фабрике. Рабочий день длился по десять и более часов (за переработку нам обещали премиальные).

Прошло два месяца. И вдруг – как снег на голову – нас всех из общежития выгнали, за работу ни копейки не заплатили (о премиальных нечего было и заикаться). Это была явная афёра.

Я оказалась на улице. Жаловаться? Кто меня будет слушать? Искать правду? Найдешь еще одну кривду. Город большой, народу много, а обратиться за помощью не к кому. Я взяла свой старенький чемоданчик, сумку с документами и пошла куда глаза глядят. Миновала один квартал, другой; зашла в какой– то двор, увидела лавочку, села, отдохнула немножко, потопала дальше.

Вот уж правильно говорят: пришла беда – открывай ворота. В подземном переходе на меня напали бандиты, сильно избили, отобрали чемоданчик, сумку с документами и скрылись.

Я присела на корточки и заплакала; слезы лились ручьем. «Не плачь. Горю слезами не поможешь», – раздался мужской голос. Я подняла голову – рядом стоял молодой парень, очень смуглый, до коричневого оттенка. Я испугалась. «Кто ты?» – спросила я заикающимся голосом. «Я твой спаситель», – ответил парень. «Что тебе нужно? Видишь, у меня ничего нет». «А мне ничего и не надо». «Если не надо, ступай своей дорогой». «Нет, я тебя не брошу», – решительно сказал парень.

Я стала припоминать: кто– то за мной постоянно ходил, но так, чтобы я его не увидела. Я его и в самом деле не видела, но нутром чувствовала, что за мной кто– то следит. Правда, я не придавала этому никакого значения: следит, ну и пусть следит.

«Кто ты такой?» – снова спросила я. «Меня зовут Султан, я молдованин. Ты мне очень нравишься. Когда я первый раз увидел тебя, то подумал: вот она, моя единственная, которую я искал всю жизнь. И стал ходить за тобой. Мне больше никого не нужно, только ты – и все». «Меня избили и ограбили. Почему ты меня не защитил?» «Я опоздал. Всего на одну минуту. Прости меня».

Мне ничего не оставалось, как принять его помощь. Но у него тоже ничего не было – ни жилья, ни работы; он жил как перекати поле: сегодня здесь, завтра там, перебиваясь случайными заработками. Где мы переночевали, уже не помню; скорей всего, в какой– то дыре. Потом он снял очень дешевую комнату. А дешевая комната бывает только там, где живут или алкоголики, или наркоманы, или психи. Мы пробыли там совсем недолго – с ума можно сойти от пьяных оргий, диких скандалов и постоянной матершины.

«Мы переезжаем на дачу», – сказал Султан. «Шутишь?» «Ни капли». «Ты же мастер заливать». «Вот увидишь, что не вру».

Он привел меня в Измайловский парк. «Где же твоя дача?» – спрашиваю. «Вот она». И показывает на старую латаную палатку. «Ты собираешься жить в ней?» «Да. Лето не зима – перекантуемся». «Да нас полицаи вытурят в три шеи. Сегодня же». «Я с ними договорился».

Цыган, что с него возьмешь? Для него палатка – это почти дворец, а для меня – нет. Но пришлось смириться.

В течение всего лета Алёна и Султан – аккуратно, без пропусков – приходили на Кожевническую улицу. Каждый раз я беседовала с ними и была в курсе их жизни. В начале осени они сняли дешевенькую комнату в Подмосковье. Они очень бедствовали, но главное не это – ни у Алёны, ни у Султана не было паспортов; меня это волновало, кажется, больше, чем их. В первую очередь я решила заняться Алёной, и в один из сентябрьских дней мы пришли в Федеральную Миграционную Службу.

Народу тут была тьма: и русские, и украинцы, и азербайджанцы, и узбеки, и туркмены – люди с сильно загорелй кожей преобладали. С большим трудом мы попали на прием к начальнику; тот внимательно выслушал нас и сказал:

– Пишите заявление, в котором изложите все, что вы мне рассказали, и ждите.

Набегались мы с Алёной досыта, только к концу дня удалось собрать весь пакет документов (расходы, в том числе за фотографии, госпошлину и проч., я взяла на себя).

Через несколько месяцев Алёна получила паспорт.

Султан тоже не сидел сложа руки. Новый президент Молдовы объявил всем своим согражданам, которые по тем или иным причинам пребывали заграницей, амнистию. Султан воспользовался этим обстоятельством, не теряя времени, съездил на родину, и выправил себе паспорт. С молдавским документом в России не очень– то разгонишься, но когда в кармане есть хоть какая– то бумага, чувствуешь себя намного увереннее.

Как– то Алёна пришла на Кожевническую улицу одна. Уловив на ее лице явную озабоченоость, я спросила:

– У тебя какая– то неприятность?

Она замялась:

– Как бы сказать… и да, и нет…

– А все же?

– Я беременна.

Алёна произнесла это тихим, сбивчивым голосом.

– Очень хорошо, – сказала я и, взяв Алёну под ручку, отвела в сторону от шумной толпы.

– Что же тут хорошего?

– Ну как же! Родится новый человек; может быть, мальчик, и он станет генералом; а может, девочка, и она станет известной балериной.

– Ну уж вы скажете!

– Да, на все воля Божия.

– Мне как– то боязно.

– А чего тут бояться? Ты ведь уже родила одного ребенка, теперь будет второй.

– Я же неустроена: ни жилья подходящего, ни работы; мужа нет.

– Как же нет? А Султан?

– На него надёжа плохая.

– Не откажется же он от своего ребенка?

– Кто его знает.

– Не печалься, моя дорогая, все, по милости Божией, устроится.

– Может быть, мне того…

– Что именно? – Я уже уловила то, о чем она хотела сказать.

– Ну, аборт сделать.

– Ни в коем случае! – Я сказала это с непреклонной убежденностью и правотой. – Ни в коем случае! Это очень большой грех!

– Все делают… – начала было Алёна, но я не дала ей закончить.

– Во– первых, далеко не все, а только люди неразумные, заблудившиеся; а во– вторых, зачем с них брать пример? Лучше равняться на тех, кто живет по заповедям Христовым и не совершает тяжкое убийство.

– Я так боюсь крови…

– Еще бы не бояться! Убить беззащитного ребенка… в своем чреве… да как же рука поднимается на это?!. Это такой ужас!..

– Я и с первым ребенком сомневалась, но моя мама сказала: «Ты что, с ума сошла?» И я родила!

– Молодчина! Сто раз молодчина!

– Я очень люблю детей. Вот только…

– Ни о чем не печалься; все будет хорошо.

– А меня возьмут в роддом? Ведь у меня нет московской прописки.

– Рожать можно и без прописки.

Я обняла Алёну обеими руками и привлекла к себе.

– Ты просто замечательная девочка, и я так тебя люблю.

Алёна, тронутая моим участием, прильнула лицом к моему платью и замерла на несколько минут.

Когда подошло время рожать, я вызвала «скорую помощь» и отвезла Алёну в ближайший роддом. Роды прошли успешно; Алёна родила мальчика. Я навестила ее; у нее было очень хорошее настроение. Я поздравила ее с рождением ребенка, вручила букет цветов и пакет с фруктами. Она расцеловала меня.

– Я такая счастливая! – сказала она, не выпуская меня из своих объятий.

В роддоме Алёна пробыла несколько дней, а потом я перевела ее в «Дом для мамы», в который принимают женщин с детьми, оказавшихся в трудной ситуации. Здесь она прожила около трех месяцев.

– Я заработала кучу денег, – огорошила меня Алёна, когда я провожала ее домой.

– Каким образом?

– Нам дали работу: готовить наборы для одной фирмы, которая обслуживает гостиницы. В набор входят: черные и белые нитки, две иголки и две пуговицы, черная и белая. Я работала быстрей всех – у меня руки проворные.

– Это просто замечательно! – порадовалась я вместе со своей подопечной.

Благодаря этим деньгам Алена и Султан смогли снять вполне приличную комнату.

Вместе с Татьяной (она была в курсе этих событий) мы похлопотали и оформили для Алёны временную регистрацию – теперь она могла получать госпособие на ребенка.

Прошел еще один год. Я по– прежнему помогала Татьяне обслуживать бездомных.

– Ну, как твои Алёна и Султан, живы– здоровы? – спросила как– то Татьяна (она, а также Алла и Вера уже давно считали их «моими»).

– Вполне.

– Довольны друг другом?

– Да. Алёна снова забеременела; уже на третьем месяце.

– Ого! Где будет рожать?

– Говорит: «Поеду домой. Там у меня своя квартира. Загостилась я здесь».

– А Султан?

– Поедет с ней.

– Ну и ладно.

Они уехали в Пермскую область, и теперь мы общались по телефону, правда, не так часто. Последний разговор состоялся в конце лета. В первую очередь я поинтересовалась, как прошли роды.

– Нормально, без осложнений, – ответила Алёна.

– Кто родился – мальчик или девочка?

– Два мальчика.

– Ого! Медсестра приходит домой?

– Медсестер не хватает, поэтому никто не приходит.

– Одна справляешься?

– Мама иногда помогает.

– Деток уже окрестила?

– Через недельку– другую хочу окрестить.

– Квартира в порядке?

– Сейчас в порядке, а был разгром.

– Как тебя понять?

– Пока меня не было, квартиру ограбили: вынесли все, что в ней было, в том числе холодильник, стиральную машину и даже газовую плиту.

– Надо же такому быть!

– Султан сделал ремонт, а потом купил все утраченное.

– Спаси его Господи. Кстати, как он там?

– У него большие трудности. Полиция его постоянно преследует: то штраф возьмет, то посадит на несколько дней в кутузку, то шишек наставит…

– За что?

– У него нет регистрации, он подозрительное лицо… Раньше он мог что– то заработать, а теперь его отовсюду гонят…

– Ты предлагала ему зарегистрироваться?

– Да.

– А он что?

– Говорит: «У нас, цыган (он считает себя цыганом), это не в моде. Я, говорит, свободен, как буревестник, и свою свободу ни на

что не променяю».

– Беда, да и только.

Через месяц я снова позвонила своей подопечной. Услышав мой голос, Алёна зарыдала.

– Что с тобою, моя дорогая? – всполошилась я. – Что случилось?

– Плохо, – сквозь слезы проронила Алёна.

– Что плохо?

– Всё. Денег нет, за квартиру платить нечем, продукты на исходе, боюсь, молоко пропадет, что с детками будет?

– А Султан?

– Его нет.

– Где же он?

– Его вытурили из города; скитался неизвестно где, последняя весточка из Казахстана. В Россию ему въезд запрещен. Я одна– одинешенька…

Я так расстроилась, слушая Алёну, что долго не могла вымолвить ни слова.

– Никто тебе не помогает? – наконец, пересилив себя, спросила я.

– Никто.

– А пособие на детей получаешь?

– Нет.

– Почему?

– Надо хлопотать, а детей не с кем оставить, я прикована к дому…

– О Господи! – только и могла вымолвить я.

В телефонной трубке по– прежнему был слышен безутешный плач.

– Алёна, – сказала я, стараясь придать своему голосу как можно больше тепла и участия, – потерпи еще немножко. На днях я к тебе приеду.

Плач приутих.

– Я буду вас ждать, – сквозь слезы сказала Алёна. – Очень.

VII

Через несколько дней я выехала в Лотбу. Разве могла я оставить без помощи свою подопечную, которая стала мне почти родной дочерью.

Квартира, в которой Алёна проживала со своими четырьмя детьми, находилась на первом этаже неважнецкого дома хрущевских времен. Из каждого угла глядела бедность: рамы на окнах ветхие и едва держали тепло, пол холодный, одежонка на старших детях заношенная и штопаная, обувь дырявая; пеленок для младших явно не хватает, детская кроватка вот– вот развалится от ветхости; скрипучий диван, тоненькое одеяло на кровати, тощие подушки дополняли невеселую картину.

Я сходила в магазин и купила на свои деньги продукты (мне помогал Сережа, старший сын Алёны, ему было десять лет). Приготовила куриный суп, который всем понравился. А потом стала раздавать подарки: Алёне подарила Евангелие и полный молитвослов, Сереже – краткое житие преподобного Сергия Радонежского, полуторагодовалому Андрюшке – набор фломастеров, а самым младшим Феде и Алеше – разноцветные погремушки; из привезенных иконок соорудила маленький иконостас в «красном» углу.

На другой день мы с Алёной отправилась хлопотать насчет госпособия и льгот для многодетной семьи (с младшими детками осталась ее мама, а Сережа ушел в школу). Хлопоты заняли несколько дней, пришлось побегать по разным кабинетам, но все закончилось благополучно: и пособие, и льготы были оформлены.

Среди прочих дел, а их было немало, я нанесла визит главе администрации Лотбы. Его звали Михаил Антонович Десятников. В приемной я просидела немного, всего полчаса. Михаил Антонович выглядел на сорок пять– сорок семь лет, был широк в плечах, с большими залысинами, с пушистыми, как у заправского казака, усами. «Видимо, он считает, что начальник без усов – это не начальник», – с улыбкой подумала я, войдя в кабинет и усаживаясь на предложенный стул.

Я изложила ему бедственную ситуацию с Алёной, добавив, что она из– за хронического безденежья уже полгода не платила за коммунальные услуги и что в любой момент у нее могут отключить электричество, газ, горячую воду, да и вообще выгнать из квартиры.

– Михаил Антонович, я думаю, вы не откажетесь помочь матери– одиночке, – сказала я в заключение.

– А чем я могу ей помочь? – пожав плечами, вопросительно посмотрел на меня глава администрации.

– У вас очень много возможностей для этого.

– Ну, например, какие?

– Вам лучше это знать.

– Я всего лишь администратор. Мою должность можно сравнить с должностью стрелочника: куда переведет срелку, туда и пойдет локомотив.

– Вы переведите стрелку вашего «локомотива» на путь, который называется «добрые дела».

– Я только этим и занимаюсь: построил новый магазин, отремонтировал пекарню, асфальтировал главную улицу.

– А я прошу совсем о малом: помочь бедной семье.

– Вы берете меня за горло. В бюджете города нет подходящей статьи для вашей подопечной, значит, я из собственного кармана должен заплатить?

– У вас и другие возможности есть.

– Это со стороны кажется, что есть, а на самом деле… – Михаил Антонович развел руками, давая понять, что возможностей у него нет никаких.

– Понимаете, у Алёны четверо детей мал мала меньше, а она одна… Войдите в ее положение.

– Такие, как ваша Алёна, ко мне приходят каждый день… А я ведь не дед Мороз, который направо и налево раздает подарки.

– Все равно – милосердие лучше равнодушия.

– Если бы я был равнодушным человеком, я бы не принимал таких просителей, как вы.

Михаил Антонович мужественно посмотрел мне в глаза, не моргая и не меняя спокойного, сытого, но совершенно безучастного выражения лица.

Я хотела возразить ему и сказать, что неравнодушный человек идет навстречу просителю и чем– то, пусть просто советом, помогает ему, но не стала этого делать, так как понимала, что это ничего не изменит. Я поблагодарила главу администрации за визит, попросила прощения, что заняла его драгоценное время, и вышла на улицу.

VIII

В моих планах был еще один визит, к настоятелю местной церкви протоиерею Валентину Милославскому, и это было как раз по пути. Церковь была старинная, с одним высоким шатровым куполом, давно не беленая, но все равно величественная и красивая. Было около одиннадцати часов, Божественная Литургия уже закончилась, и батюшка служил заказной молебен.

«Переступить порог храма – это все равно, что войти в другое государство, в котором все иное: и люди, и законы, и даже воздух».

Я положила земной поклон перед иконой Царицы Небесной и попросила Ее о помощи.

Когда отец Валентин, среднего роста, с безупречной осанкой (видимо, бывший военный), с аккуратной – цвета спелой ржи – бородой, освободился, я подошла к нему, взяла благословение и рассказала о моей подопечной.

– Как же, помню не только ее, но и деток; двойняшек недавно крестил. Все четверо – славные ребята! Подрастут – станут мне помогать в алтаре! – с приятной живостью в лице заговорил батюшка. – Бедность, говоришь, одолевает? Бедность – не порок, как сказал великий драматург. А я добавлю: ключ к Царствию Небесному, потому как не дает забывать о Боге… В чем они прежде всего нуждаются? В одежонке? Всем миром соберем. И обувку добудем – наши прихожане люди добрые, отзывчивые, несмотря на то, что сами порой испытывают нужду.

– Как бы Алёну не выселили… – заикнулась я.

– Не беспокойся, мать! Завтра ко мне приезжает мой духовный сын из Воркуты, начальник шахты. Я попрошу: он заплатит за год вперед – для него это совсем необременительно.

– Не знаю, как и благодарить вас, батюшка.

– Бога будем благодарить! Он нас пасет, а мы «овцы пажити» Его… Пусть Алёна со своими орлами почаще приходит в храм, всем миром будем опекать ее. Если что, я и из своего личного кармана выделю ей на пропитание.

Домой я увозила рисунок, который при прощании подарил мне Сережа. Он нарисовал дом, рядом с домом – дерево, а рядом с деревом – собаку. А внизу написал всего одно слово – спасиба.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ОСТРОВ ВАТЕРЛОО

Бывают же в самом деле неожиданные встречи! У меня такая встреча произошла во время научной биологической конференции, которую каждый год устаивает академическая братия. Во время перерыва между заседаниями, когда я вышла из буфета, где выпила стакан лимонада, то нос к носу встретилась с Борисом Сергеевичем Белоусовым. Мы вместе учились на биологическом факультете МГУ, а после его окончания вместе работали в научно– исследовательском институте: он заведующим отделом, а я старшим научным сотрудником. Потом, во время перестроечного хаоса, нас всех разогнали, и я на несколько лет потеряла следы моего коллеги.

– Василисса! – закричал на все фойе Борис Сергеевич. – Сколько лет, сколько зим! Никак не ожидал тебя встретить!

– Я тебя – тоже!

– Ну, если уж встретились, то наверняка неспроста, как ты считаешь?

– Да это уж точно.

– Ты где сейчас? – осведомился он, имея в виду мою работу.

– Похвастать нечем: на заурядной должности в заурядной организации.

– Это очень хорошо! – воскликнул он.

– Да ничего хорошего, – поправила я его.

– Ты меня не поняла. Объясняю: меня недавно назначили начальником научной станции «Беллинсгаузен». Я сейчас утрясаю штат. Осталась одна вакансия – биолога. Я перебрал уже несколько человек, и никто не подходит: у одного проблемы со здоровьем, другой только что женился, третий уезжает за границу на несколько лет, а, скорей всего, навсегда. В ближайшее время я должен положить на стол начальству список моих сотрудников – для окончательного утверждения. Ты для меня просто находка! Я про тебя помнил всегда, да вот беда – потерял мобильник, а вместе с ним и все нужные телефоны. Ну, теперь– то уж мы будем на связи!

Так вот, насчет научной станции. Очень интересная работа! Да не то слово – потрясающая! А для биолога – пальчики оближешь!.. Ну как, согласна?

– Твое предложение для меня – как снег на голову. Скажи для начала, где находится твоя научная станция? Где– нибудь на Чукотке?

– Какая там Чуктотка! В Антарктиде!

– То есть на краю света?

– Именно там. А если точнее, то на острове Ватерлоо.

– Я про такой остров никогда и не слышала.

– Неважно… Ты для меня подходишь по всем статьям: во– первых, я тебя давно знаю; во– вторых, знаю как опытного и научно подкованного специалиста; в– третьих, у тебя ровный, покладистый характер; в– четвертых, ты человек ответственный и никогда меня не подведешь. Я мог бы продолжать список твоих положительных качеств, но, думаю, достаточно и того, что я перечислил… Мне нужно только одно твое слово: «да».

– Вот его– то я как раз сказать и не могу.

– Это еще почему?

– Ты же знаешь, какая я ленивая. Я на эту конференцию еле выбралась, а ты хочешь загнать меня на необитаемый остров.

– Этот остров обжит учеными разных стран в течение многих десятков лет. Кроме того, это место самое теплое во всей Антарктике.

– Ты еще скажешь, что это Цейлон.

– Не Цейлон, конечно, бывают и знатные морозы, но летом температура поднимается чуть выше нуля.

– Неплохо.

– Погодные условия – дело второстепенное; главное – то, чем будешь заниматься. Ты об этом даже и не мечтала: какие птицы, какие животные! Ты сразу забудешь о всякой отдаленности!

– А сколько времени я там пробуду?

– Один год.

– Это же целая вечность! А меньше нельзя?

– Никак.

– Даже в отпуск на недельку нельзя выбраться?

– Исключено – поезда и автобусы туда не ходят. Зато сколько плюсов: проживание и питание на станции бесплатное, а зарплата идет. Это же коммунизм! Где ты такое найдешь?

– Заманчиво, ничего не скажешь… Но как же моя семья? Я ее бросить не могу…

– Ты ее не бросишь, а только на некоторое время расстанешься. Что такое один год? Мгновение!

– Борис Сергеевич, я должна подумать. Такие вещи быстро не решаются.

– Но и в долгий ящик не откладывай.

Не таков был мой бывший начальник, чтобы отступить от намеченной цели. Уже на другой день он позвонил и спросил, что я надумала.

– Да ничего и не надумала, – ответила я. – Ты же знаешь, как туго ворочаются мысли в моей дырявой голове.

– У научного сотрудника мыслительный процесс идет гораздо быстрее, чем в суперсовременном компьютере, в том числе и у тебя. Я же тебя прекрасно знаю – не один год под одной крышей работали. Такие перспективы перед тобой открываются! Всего за один год ты соберешь материал для кандидатской диссертации! Да еще такой, о какой ни разу и не снилось! Моржи, тюлени, гагары – об этом только можно мечтать! А пингвины! Какие симпатичные существа! Подружишься с ними, изучишь их наклонности, повадки, инстинкты. Будешь снимать их на видео, фотографировать, они станут для тебя родными существами! О таком материале мечтает каждый уважающий себя биолог… Защита диссертации, уверен, пройдет на «ура»! Ни один оппонент и слова против не скажет!

У меня затрепетало сердце – Борис Сергеевич затронул мою самую чувствительную струну. О кандидатской диссертации я подумывала еще раньше, когда работала в НИИ. Но тогда все оборвалось на полуслове. И вот замаячила новая, очень привлекательная возможность.

– Не знаю, что и сказать, Борис Сергеевич. Ты так все разукрасил, что…

– … хоть немедленно соглашайся, – рассмеялся мой собеседник.

– Если бы не так срочно…

– Василисса! – вдруг прервал меня Борис Сергеевич. – Я не сказал тебе самое главное!

– Что именно?

– С нами едет священник! На станции «Беллинсгаузен» недавно построили православный храм, и он каждое воскресенье, а также в другие праздники будет совершать богослужения. Это же вообще!..

– Действительно, похоже на фантастику.

– Никакой фантастики, одна сплошная реальность!

– Этим сообщением ты выбил у меня из– под ног последнюю опору – осталось утрясти вопрос с семьей.

– Ну и с Богом, я на днях позвоню.

Дети, чего я никак не ожидала, отнеслись к моему сообщению положительно. Денис, мой старший сын, выразил это такими словами:

– Мы с сестренкой уже взрослые, без тебя не пропадем. Разлука на такой небольшой срок пойдет нам на пользу. Мы же знаем, как ты любишь свою специальность; если мы будем против поездки, то перестанем себя уважать. Так что, мамуля, отправляйся в Антарктиду, а мы будем о тебе каждый день молиться. Общаться будем по электронной почте, и получится, что мы как бы и не расстались.

Остался Александр, мой муж. Я знала, что он не очень– то любит мои отлучки, даже на один день. И в самом деле, сначала был категорически против. Но прошло несколько дней, он смягчился (христианин все же!), да еще дети помогли, посоветовав ему не противиться, и для меня загорелся зеленый свет.

В этот же день я сама позвонила моему коллеге и сказала всего одно слово:

– Еду!

Он ответил очень кратко:

– Нисколько не сомневался в тебе!

III

И вот началось мое самое дальнее и длительное путешествие. Мы (в нашей группе было десять полярников) вылетели из Санкт– Петербурга восьмого февраля, когда термометр показывал минус тринадцать. В Париже сделали пересадку; большой самолет (не помню, какой авиакомпании) перенес нас через Атлантический океан, и мы приземлились в чилийском городе Сантьяго (полет продолжался то ли четырнадцать– то ли пятнадцать часов, это очень утомительно). Здесь было лето; мы пересели на другой самолет, который доставил нас на самый юг Чили, в город Пунто– Аренас.

Теперь оставался еще один воздушный прыжок, на остров Ватерлоо. Однако нам не повезло с погодой, и мы пробыли в Пунто– Аренасе около недели; это время мы использовали для знакомства с городом: посетили ряд музеев и некоторые достопримечательности. Наконец, погода выправилась, и бело– голубой самолет «Баслер» канадской авиакомпании за четыре часа перенес нас в Антарктиду.

Стальная вода в проливе, отделяющем остров от Атлантического океана, свежий морской ветер (он здесь никогда не прекращается), темный гранит под ногами, чистое небо, яркое солнце, скалистые, без признаков растительности, с яркими снежными пятнами, хребты, плюсовая температура, наичистейший воздух, каким я никогда в жизни не дышала, – вот мои первые впечатления на новом месте.

Край света, дикая природа, новизна ощущений, – эйфория, которая охватила меня (да и не только меня), продолжалась, наверно, не менее двух месяцев. Но для меня, христианки, эта вещь весьма второстепенная, главное же – хорошо выполнить то дело, которое мне предстоит и за которое я отвечаю перед собой и перед Господом Богом.

Начались трудовые будни; дел у меня было много: я вела наблюдения за китами, морскими слонами, тюленями, дельфинами, морскими котиками, изучала их образ жизни, привычки, наклонности в разное время года, окольцовывала чаек, гагар, поморников, следила за миграциями императорских и королевских пингвинов, изучала их «язык» (в нем я насчитала более десятка интонаций).

Поскольку пингвины были самыми многочисленными обитателями нашего острова, то и времени им я уделяла больше; частенько наблюдала, как они, пробыв в море несколько часов и утолив голод, возвращались на берег. Кромка берега была высокая, но это их нисколько не смущало: они делали высокий прыжок (один метр для них не предел), поднимая тучу брызг, и оказывались на ледяном поле. А так как на берег возвращался обычно не один пингвин, а большая стая, то зрелище было исключительное, и я снимала его на видеокамеру.

Как– то один из пингвинов, оказавшись на берегу, отделился от стаи, намереваясь подняться на прибрежную скалу, и попал в серьезный «переплет». Его актаковал поморник. Пингвин во время заметил пикирующую птицу и ловко увернулся от удара. Поморник повторил заход, но и на этот раз не достиг успеха. Тогда он изменил тактику: опустившись на землю, храбро кинулся на пингвина. «Рукопашная» схватка закончилась для птицы очень плачевно: пингвин, уже побывавший, видимо, в таких ситуациях и приобретший немалый опыт, молниеносным ударом острого клюва поразил поморника в голову, и тот бездыханным упал на снег.

Однажды я совершила небольшой переход по нашему острову в то место, где обитала особенно многочисленная колония пингвинов Адели. Подойдя к ней совсем близко, я увидела черно– белого пингвина, который, низко наклонив голову, что-то искал на морском берегу. Вскоре он выпримился: в его клюве был маленький светлый, отполированный морской водой камушек. Я знала, зачем этот камушек понадобился ему, – он предназначался единственной и, конечно, самой красивой его избраннице, и с удвоенным любопытством стала наблюдать за ним. Аргон (назовем его так для удобства изложения), не теряя времени, вошел в колонию; я смело последовала за ним, зная, что мне ничего не угрожает: пингвины относятся к человеку очень доверительно, вероятно, принимая его за одного из своих сородичей.

Неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, Аргон шествовал среди обитателей колонии, внимательно присматриваясь к ним. Так он прошел метров сорок, а может, пятьдесят, то и дело меняя направление. Наконец остановился перед одним из пингвинов с темной полоской на шее и, сделав поклон, положил перед ним камушек. И тут произошло нечто неожиданное: избранник сильно ударил Аргона клювом в грудь. Демарш сородича нисколько не обескуражил Аргона, он взял светлый камешек в клюв и, как ни в чем не бывало, продолжил свое шествие (ошибка произошла, видимо, потому, что ухажер принял полоску на шее за драгоценное ожерелье).

Пройдя десяток метров, Аргон остановился, пристально вглядываясь в одного из своих сородичей и хотел было сделать поклон, но передумал и двинулся дальше, сделав крутой поворот в сторону близкого берега, где средоточие пингвинов было не такое густое.

Я не отставала от него.

Вдоль берега Аргон шагал не так уж долго; миновав полоску льда, он остановился и сделал низкий поклон своей избраннице; она сделала ответный поклон и придвинула камешек ближе к себе. Это означало, что предложение принято.

Воздух огласили радостные крики: у жениха и невесты начались любовные игры.

Теперь Аргон и его избранница соединены до конца жизни – у пингвинов не бывает измен и разводов.

«Какой скромный, даже невзрачный подарок, а какое чудо он сотворил! Если бы у людей так было!» – подумала я, наблюдая за счастливчиками и снимая их на видеокамеру.

Антарктида – очень большой континент, познакомиться с ним полностью, конечно, невозможно, однако солидный участок вблизи нашей полярной станции, можно не только увидеть, но и довольно хорошо изучить. Мы это делали по воскресным дням.

Очередную экскурсию (это было в конце марта) мы решили совершить на горное плато, раскинувшееся севернее нашей станции. Нас было четверо: иеромонах Прохор, его помощник Александр, повар Игорь Васильевич Прокудин и я, грешная. Мы расписались в журнале, поставили время ухода (двенадцать часов), приблизительное время возвращения (шестнадцать часов), и, взяв с собой рацию, вышли в путь. Погода была весьма сносная (минус один градус), зябкий порывистый ветер, небо в рваных облаках, солнце то появится, то исчезнет.

Перед нами была обширная темно-коричневая возвышенность, которую венчал неровный ледяной купол; под ногами было так много камней (некоторые вулканического происхождения), что порой трудно было выбрать место, куда бы ступить; кое-где (очень редко и в очень малых дозах) виднелся полярный мох – то сизого, то оранжевого, то пурпурного, то темно– синего цвета.

Мы двигались цепочкой: первым шел отец Прохор, за ним – Александр, потом – Игорь Васильевич, а я была замыкающей.

Каменистая поверхность становилась все круче, все чаще встречались пятна светлого, блестящего льда, которые мы обходили стороной. Ветер хлестал нас так сильно, как будто хотел скинуть вниз, на бурые камни. Облака, подхваченные его порывами, проносились над нашими головами быстрее альбатросов.

Иногда мы останавливались, чтобы отдохнуть, и попутно взглянуть с высоты птичьего полета на наш остров и на бушующий пролив Дрейка. Пейзаж поразил меня суровой дикой красотой и невыразимой мощью. Даже не верилось, что такое может быть.

Мы поднимались в течение двух часов – с тем расчетом, что и спуск займет столько же времени, и тогда мы вовремя вернемся на станцию, – и допустили грубую ошибку: мы знали, причем на собственном опыте, что спускаться всегда труднее, чем подниматься, а это значило, что спуск займет гораздо больше времени, чем подъем.

Мы последний раз сделали остановку, отдохнули минут десять (солнце уже склонялось к горизонту), и тронулись в обратный путь.

– Все идет по графику, – сказал отец Прохор, взглянув на часы, – в положенное время, с Божией помощью, будем дома.

Через некоторое время мы встали перед выбором: спускаться кратким, но очень крутым и опасным путем, или идти в обход, более дальним, но зато и более безопасным. После некоторого раздумья выбрали последний.

Теперь нам было не до красот Антарктиды – мы смотрели только под ноги: куда ступить, чтобы не поскользнуться на каменной крошке, или чтобы не вывихнуть ногу на каком-нибудь ребристом выступе.

Я стала отставать, и тогда отец Прохор взял меня за руку и, не убыстряя шага, поддерживал меня – я стала ступать гораздо увереннее. Солнце появилось из– за большого, неправильной формы облака и осветило каменное плато, которое из темно– коричневого стало рыжим, и из неприветливого – достаточно дружелюбным. Прошло несколько минут, солнце снова скрылось за темными облаками и стало быстро (нам казалось, что слишком быстро) опускаться в океан.

– Уже немного осталось, – то и дело подбадривал нас отец Прохор, – только минуем вон ту угрюмую скалу, и выйдем на финишную прямую.

Плохо было то, что все чаще на нашем пути встречались ледяные «бляхи», иногда из-за недостатка света их трудно было разглядеть.

– Эх-ма! – вдруг вскрикнул Игорь Васильевич, и я увидела, как он, неловко взмахнув обеими руками, грохнулся наземь, вернее, на камни. – Ай-я-яй! – голосом, в котором сквозила большая досада, продолжал он. – Ай-я-яй! Надо же такому быть! Не заметил ледяной «блин».

Отец Прохор и Александр подбежали к Игорю Васильевичу, помогая ему встать.

– Рука! – еще более печальным голосом сказал Игорь Васильевич. – Самое малое, вывих, а может, что и посложнее. – Левой рукой он поддерживал правую, на которую упал и которая так неожиданно пострадала.

– Я помогу тебе дойти, – предложил свою помощь Александр.

– Да дойти– то я смогу, вот только рука… дикая боль… досада такая, а!..

По– прежнему быстро темнело, потому что солнце уже опустилось в океан; к счастью, буквально через считанные минуты спуск закончился, и мы вышли на ровную поверхность; жилья мы достигли в тот момент, когда землю окутала полярная тьма.

Потерпевшего немедленно осмотрел врач нашей станции Михаил Григорьевич Стоянов.

– Перелом руки в запястье, – поставил он диагноз.

Через некоторое время Игорь Васильевич появился в кают– компании с перевязью, на которой в гипсе покоилась его больная рука.

– Двухмесячный отдых заработала моя рученька, – неловко пошутил он. – А может, и больше. Н– да, если б знал, где упаду, то и соломки бы подстелил… главное, правая рука… впрочем, для меня что правая, что левая – одно и то же…

VII

Ужин прошел без обычных (иногда серьезных, иногда шутливых) разговоров, все понимали, что Игорь Васильевич не сможет дальше выполнять свои обязанности, и как сложится наша дальнейшая жизнь, никто не знал, в том числе и наш начальник. Борис Сергеевич выглядел более озабоченным, чем обычно, хмурил брови и слегка покусывал губы.

– Дорогие коллеги, – обратился он к нам, когда ужин закончился. – Хочу с вами посоветоваться. С Игорем Васильевичем, – кивок в сторону пострадавшего, – случилась несчастье, и он, это понятно и младенцу, не сможет довольно длительное время готовить еду. Кто из вас владеет профессией повара?

Наступило молчание, которое красноречивее всяких слов показывало, что таких людей нет.

– Ясно, – сказал Борис Сергеевич. – Ну, а кто может его заменить, даже и не владея этой профессией?

Прошла минута, другая, в кают– компании по– прежнему царило молчание, и вот то один из присутствующих, то другой, то третий стали поглядывать на меня, причем не просто поглядывать, а с извиняющимся выражением лица – понятно, почему они это делали, я была единственной женщиной на полярной станции.

– Можно мне попробовать? – прервала я затянувшееся молчание.

– Одобряю! – повеселевшим голосом произнес Борис Сергеевич, и все за столом оживились. – Одобряю! – повторил он. – Василисса, ты спасешь нас от голодной смерти! – серьезным тоном сказал он, но все, конечно, поняли, что он пошутил.

– Кормить– то я вас буду, а вот будете ли вы сыты, не знаю,– улыбаясь, сказала я. – Дома я готовила на четверых, а тут сразу семнадцать – совсем другое дело; ну ладно, может быть, что– то и получится…

– Мы дадим тебе помощника – чистить картошку и выполнять другие поручения, – сказал Борис Сергеевич. – Есть добровольцы?

Первым откликнулся Александр:

– Мне это дело знакомо. Я помогал на камбузе, когда служил на военном корабле.

– Идет! – согласился Белоусов. – Кажется, все устроилось, причем совсем неплохо… Дополнительная работа Василиссы и Александра будет, разумеется, оплачена – у меня есть резервный фонд, который я могу использовать в чрезвычайных ситуациях… Что еще? Меню. Теперь оно будет зависеть в основном от Василиссы. Дадим ей карт– бланш. Никто не возражает? Вот и отлично…

– Есть одно «но», – сказала я, выждав минуту– другую и поглядев в сторону Бориса Сергеевича.

– Что именно? – уловив мой взгляд, спросил он.

– Боюсь, что моя работа биолога будет сильно страдать, так как времени для нее, наверно, не останется.

– Это дело поправимо, – возразил Белоусов. – Каждый из нас, в том числе и я, возьмет на себя какую– то небольшую обязанность, а какую – ты решишь сама. И, даст Бог, все образуется… Сделаем все возможное, чтобы материал для твоей диссертации был собран. Я буду за этим строго следить…

– Заранее спасибо, – сказала я, уверенная в том, что Борис Сергеевич свое слово сдержит, и мое главное дело не пострадает.

Из– за стола полярники встали в самом хорошем расположении духа, а я – с грузом новых забот, которые мне предстояло решать каждый день. Ну и что? Я же ехала не на курорт, а в дальнюю и трудную экспедицию, а в таких экспедициях чего только не бывает…

VIII

Теперь я вставала раньше всех полярников – ведь к восьми часам завтрак должен быть готов. Примерно к половине восьмого у меня была уже сварена или геркулесовая, или гречневая, или пшенная, или какая– то другая каша. Это было главное утреннее блюдо. К нему я добавляла или вареные яйца, или яичницу, а также какао или кофе с молоком, ну и бутерброды с сыром, колбасой, ветчиной и сливочным маслом.

А вот с обедом возни было побольше. Но тут меня выручали все полярники (в порядке очереди, конечно), которые чистили картошку, свеклу и другие овощи, рубили говядину или курятину, готовили фарш, если это требовалось, и выполняли много других дел, так что мы никогда не опаздывали к урочному часу.

С ужином тоже проблем не было: частенько мы с Александром готовили или котлеты с картофельным пюре, или гуляш, или плов, или еще что-нибудь.

Полярники нахваливали мои блюда, хотя нахваливать было не за что – я готовила обычную, отнюдь не ресторанную еду.

Один раз в неделю я пекла хлеб – это было самое трудоемкое и самое ответственное дело: надо было правильно замесить тесто, дать ему созреть, потом поставить в печь и следить, чтобы буханки не пригорели, – на это уходило очень много времени, но зато хлеб получался пышный, мягкий, вкусный, такой, какой обычно выпекают в крестьянских домах.

Через неделю я втянулась в новую работу, и мне она уже не казалась тяжелой, – ко всему можно привыкнуть.

Как– то я забыла посолить первое блюдо – суп с фрикадельками. Я обнаружила это только тогда, когда, обслужив полярников, села в одиночестве пообедать. А ведь полярники – все семнадцать человек – ни словом не обмолвились, что, мол, повариха дала маху – суп не посолила, и кушали его так, как будто он был приготовлен по всем правилам искусства – ну подсаливали немножко, так это бывает за каждым обедом: на вкус, на цвет товарищей нет.

Этот поступок полярников сказал мне гораздо больше, чем обычные похвальные отзывы о том или ином блюде или о хлебе.

Прошло два с половиной месяца (они не прошли, а пролетели), и Игорь Васильевич вновь приступил к исполнению своих прежних обязанностей.

По пятницам, как обычно, мы после ужина собирались в кают-компании, чтобы послушать рассказ того или иного полярника о своем жизненном пути. На этот раз порядок вечера был несколько изменен: за пианино сел гляциолог Роман Жемчужников, а рядом встали четверо наших полярников – двое метеорологов, механик и радист. Борис Сергеевич объявил:

– Позвольте, дорогие коллеги-полярники, преподнести скромный музыкальный подарок нашей дорогой и весьма уважаемой Василиссе – песню «Мисс Антарктида». Музыка Романа Жемчужникова, слова – всего нашего коллектива.

Песня была очень простая и незатейливая, однако то, как она была исполнена и какой теплый юмор в ней сквозил, проняло меня до слез, и я от всей души поблагодарила моих друзей за этот маленький, но приятный знак внимания.

На нашем острове было довольно много иностранных научных станций: ближе всех жили чилийцы, за ними – полярники Уругвая, Аргентины, Кореи, Китая, Бразилии. Мне очень хотелось побывать если не на всех станциях, то хотя бы на одной– двух. И вот мое желание осуществилось.

В начале октября Борис Николаевич, как всегда, вечером, после ужина, сделал объявление:

– К нам поступило приглашение от корейских коллег. У них завтра национальный государственный праздник, и они хотят видеть нас в числе гостей. Есть желающие?

– Конечно! – самой первой откликнулась я.

Не отстали от меня и другие полярники, набралось восемь человек.

На другой день, в десять часов утра, мы собрались на причале нашей станции. Нам предстояло пересечь залив Максуэлл, на другом конце которого находилась корейская станция. Путь по суше мы забраковали: во– первых, большую его часть составлял ледник, и по нему даже вездеходу передвигаться опасно; во– вторых, путь займет много времени, и мы опоздаем на праздник; а если идти пешком, то это еще опаснее. Оставался только морской вариант.

Погода нам благоприятствовала: небо было в голубых просветах, дул свежий ветер, волнение моря хотя и порядочное, но не превышающее нормы.

– Я предлагаю плыть на одной лодке, – сказал Роман Жемчужников, поплотнее застегивая теплый бушлат. – Она рассчитана на восемь человек и с таким грузом будет устойчивее.

– По инструкции в морские путешествия нужно выходить только на двух лодках – мало ли что может случиться в пути, – возразила я. – Зачем нам рисковать без нужды?

– Я такого же мнения, – поддержал меня отец Прохор. – Береженого Бог бережет.

Остальные участники экспедиции согласились с нами, и мы заняли две резиновые моторные лодки.

– Ну, с Богом!

Отец Прохор осенил морскую стихию крестным знамением, и мы отвалили от причала.

Я первый раз выходила в море, да еще в резиновой лодке, да еще в Антарктиде, да еще тогда, когда хмурые, с белой пеной на гребешках, волны достигали двух– трех метров высоты. Лодка скользила по темно– зеленой волне, достигала ее верхней точки, а потом катилась вниз, чтобы встретиться с новой волной и посоперничать с ней. «Это не лодка, а маленькая скорлупка, которая находится полностью во власти слепой стихии». Мне стало так страшно, что я съежилась, чтобы занять как можно меньше места в лодке и помочь ей успешнее бороться с волнами.

Я оглядела моих спутников; нельзя сказать, что они чувствовали себя очень комфортно, но и особого страха на их лицах не обнаружила, и это придало мне больше уверенности в благополучном исходе нашего путешествия.

Первая лодка, на которой находились отец Прохор и Александр, то проваливалась вниз, то снова возникала на поверхности волн, и фигурки людей на ее борту с разноцветными спасательными жилетами выглядели игрушечными.

Соленые брызги то и дело орошали мою одежду и лицо (укрыться от них не было никакой возможности), и я лишь сильнее сжимала в своих руках жгуты спасательного круга, который находился рядом со мною.

Вдруг резкий порыв ветра хлестко ударил в борт нашей лодки, и она задрожала, как в лихорадке.

Мы находились на середине залива.

Погода изменилась в одну секунду. Небо сделалось мрачным, пугающим, видимость резко упала, а самое главное, ветер… не знаю, как это выразить… в подобных случаях говорят, правда, не о ветре, а о других вещах: как будто с цепи сорвался. Порывы ветра с каждой секундой становились все яростнее, и наша лодка уже не могла плыть по намеченному маршруту и все больше отклонялась в сторону океана.

Первую лодку я видела все реже и реже, потому что волны стали гораздо выше, и соленые брызги, превратившись в вихрь, сильно уменьшили видимость, и настал такой момент, когда я, как ни вглядывалась, не смогла ее больше увидеть.

Берег, к которому мы плыли, стремительно удалялся от нас, лодка становилась все более неуправляемой, белая пена с верхушек волн все чаще падала на ее дно, и вдруг я с ужасом поняла, что разыгравшаяся стихия уносит нас в открытый океан. Кажется, это поняли и остальные пассажиры.

Нам грозила смертельная опасность.

Белоусов как– то рассказывал, что несколько лет назад одна наша лодка шла таким же маршрутом, и неожиданно начавшийся шторм унес ее в Атлантический океан, и никто не смог ей помочь.

– Святителю отче Николае, спаси нас! – закричала, нет, заорала я что есть силы, и мой голос, подхваченный сырым и холодным ветром, услышал, наверное, весь Атлантический океан.

– Спаси нас, Никола– угодник, спаси, отче, погибаем! – вновь заорала я, выпрямив свой стан, так как в согбенном состоянии кричать было очень трудно.

Вскоре берег исчез из поля зрения – это означало, что нас вынесло в открытый океан. Лодку швыряло, как скорлупку, и мотористу Гоше лишь невероятными усилиями удавалось держать ее носом на волну, и только поэтому она до сих пор не перевернулась.

Я вопила, не переставая, призывая на помощь Николая– угодника (ни разу в жизни так не молилась), но все равно ужас, как будто клещами, охватил мою грешную душу.

Стало еще темнее, ветер усилился, окутав нас соленой пеленой, волны стали еще круче и опаснее, и я читала в глазах моих спутниках только одно: погибаем!

Сколько продолжалась эта игра со смертью, сказать невозможно, – я и мои спутники промокли до нитки и страшно закоченели, я из последних сил взывала и взывала к Святителю Николаю, умоляя его прийти нам на помощь.

Неожиданно – это произошло в какую– то долю секунды – ветер утих, и море прекратило свою жуткую пляску; хотя оно некоторое время и продолжало колыхаться, но делало это как бы нехотя и скоро совсем утихомирилось, – наступил полный штиль.

Мотор нашей лодки заглох.

– Все, отъездились, – сказал Гоша будничным тоном, как будто мы совершали утреннюю прогулку по Селигерскому озеру, – кончилось горючее. Не знаю, что и делать.

– Зато я знаю, – сказал старичок в стареньком заплатанном подряснике, подпоясанном потертым ремнем; у него была округлая седая борода и очень доброе лицо с лучезарными глазами. Он сидел в такой же резиновой лодке, как и наша. – Держи конец: возьму вас на буксир.

Он кинул тонкую, но прочную бечевку; Гоша подхватил ее и закрепил на носу лодки.

– Поехали! – сказал старичок жизнерадостным, почти веселым голосом и, сделав разворот, повел нас за собою.

Мои спутники, кажется, не обратили внимания на то, что у лодки нашего спасителя не было ни мотора, ни руля.

«Придется добираться, наверно, не меньше, чем полдня, – подумала я, глядя на ровную, сверкающую на солнце поверхность океана, – нас отнесло на порядочное расстояние».

Однако, к моему и моих спутников немалому изумлению, уже через считанные мгновения мы оказались на том же причале, откуда несколько часов назад началось наше неудачное путешествие.

– Слава Богу, прибыли! – сказал добрый старичок, отвязывая конец от своей лодки. – Немножко погуляли, и будет! Слава Тебе, Господи, слава Тебе! – Он широко перекрестился, глядя на небо.

Мы вышли на причал, все еще не веря, что находимся не в зыбкой лодке, а на твердой надежной земле, а когда оглянулись назад, чтобы поблагодарить старичка за чудесное спасение, то никого не увидели – ни старичка, ни его лодки.

– Чудеса, да только! – сказал Гоша, изумленными глазами осматривая причал и залив. – Чудеса! И живы, и здоровы! – Он помотал головой, приходя в себя после всего пережитого. – И даже кушать не хочется…

Мы стояли на берегу, уходить никуда не хотелось. И разговаривать тоже.

А потом мы увидели первую лодку, которая приближалась к причалу и в которой находились отец Прохор, Александр и их спутники. У них были встревоженные, я бы даже сказала, испуганные лица, но когда они увидели нас, то их выражение сразу изменилось.

– А мы думали… – начал было отец Прохор, но не докончил; выйдя на берег, он обнял сначала меня, затем Гошу и остальных членов нашего опасного путешествия.

XII

В один ясный солнечный день (а это в Антарктиде бывает не так уж часто) мы с Борисом Сергеевичем вышли из нашего дома, чтобы соединить полезное с приятным: подышать свежим воздухом и понаблюдать за жизнью обитателей острова. Не успели мы пройти и двадцати метров, как в воздухе появилась стая поморников; птицы снизились и, громко и пронзительно крича, закружили над нами. Одна из них, неожиданно спикировав, схватила когтями шапку Бориса Сергеевича и, набирая высоту, помчалась в сторону моря.

– Куда? – заорал Борис Сергеевич. – Вот нахал так нахал! Пропала моя шапка!

То ли поморник услышал гневные возгласы человека, то ли у него проснулась совесть, только он вернулся и выронил шапку совсем недалеко от нас.

– То-то же! – уже миролюбиво произнес Борис Сергеевич. – Шутки вздумал шутить!

– Это отнюдь не шутка, – поправила я его.

– А что, по-твоему?

– Вразумление. Они привыкли к тому, что люди их подкармливают, и от нас им хотелось что-нибудь получить. А у нас ничего не оказалось. Это, конечно, моя вина – второпях забыла взять с собой пачку печенья или несколько рыбешек.

– В следующий раз постараемся не оплошать…

Обсуждая поведение поморников, этих настоящих разбойников Антарктиды, мы приблизились к берегу залива, где отдыхали пингвины, и остановились у подножия серой шершавой скалы, которая защищала нас от порывов северного ветра. Пингвины не обращали на нас никакого внимания. На берегу, на самой его кромке, виднелась россыпь камней разной величины. Один пингвин– подросток решил совершить по ним путешествие. Но одно дело ступать по ровной поверхности, и другое – по гладким и мокрым камням, и у него не всегда все получалось. Он переступал с камня на камень и, чтобы удержаться, быстро– быстро махал своими небольшими крылышками; иногда и это не помогало, и он падал навзничь, быстро вставал и продолжал свое интересное занятие.

Скоро к нему присоединился его сверстник, и теперь их занятие стало походить на соревнование – кто пройдет по камням увереннее и без падений.

Недалеко от берега резвились дельфины, тоже ребятня; они то плавали наперегонки, то ныряли глубоко в воду, а потом все вместе выныривали, поднимаясь на два– три метра в воздух, и шлепались о воду, поднимая тучу брызг; то вставали на хвост, обозревая пространство вокруг себя; а то начинали вращаться на хвосте; один из дельфинов, разогнавшись под водой и вынырнув на поверхность, сделал в воздухе изящный поворот вокруг своей оси, – одним словом, это было настоящее цирковое представление.

Нам пора было возвращаться обратно – указанное в журнале время уже истекало. Пройдя неровную каменную полосу, мы неожиданно увидели птицу, которая сидела на ледяном торосе; у нее было абсолютно белое оперение, на фоне которого выделялись черный клюв и темные ноги.

Я сразу узнала снежного буревестника. При виде нас он переступил ногами и остался на месте; это показалось мне странным, так как буревестники при виде людей обычно улетают прочь.

Мы подошли ближе к нему, буревестник не подавал никаких признаков боязни, наоборот, ему, кажется, хотелось познакомиться с нами. Он взмахнул крыльями, нет, не крыльями, а лишь одним крылом, и я сразу поняла, в чем дело: вторым крылом он не владел, потому что оно было ранено, и буревестник давал нам знать, что ему нужна помощь. Наклонив голову, он одним глазом наблюдал за нами, мол, я очень надеюсь на вас.

– Поможем, не волнуйся, – сказала я, прикидывая его вес и размах крыльев. – Потерпи немного…

Я взяла его в руки и крепко прижала к себе.

– Как ты считаешь, где он оплошал? – спросил Борис Сергеевич.

– Или ночью, увлекшись охотой, задел крылом за скалу, или подрался с соперником из– за самки.

– Скорей всего, второе… Ничего, до свадьбы заживет… Куда же нам его поместить? Наверно, в клетку…

– Нет, в клетке он начнет биться и еще более повредит больное крыло. Посадим его в большую картонную коробку.

– Этого добра у нас полно. Выделим угол в столярке; ему там будет хорошо.

XIII

Филя (так мы назвали нового жильца) стал моим пациентом: ему я отдавала все свободное время. В первую очередь я занялась его крылом: оно было сломано на сгибе. Как же его вылечить? На помощь пришел наш замечательный врач Михаил Григорьевич. Он нашел оригинальный выход: обрезок одноразового шприца ввел в раненое крыло, зафиксировав обе его части; затем укрепил крыло на фанере, вырезанной в нужной форме.

– Будем лечить его по всем правилам врачебного искусства, – добавил он, сажая птицу в большую картонную коробку, – в воду будем добавлять кальций – чтобы косточки побыстрее срослись, и анальгин – как обезболивающее.

С перевязанным крылом Филя пребывал несколько недель; каждый день я обрабатывала перелом йодом, чтобы не допустить воспаления.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – говорила я, и он, словно понимая мои слова, отвечал негромким клекотом.

В судьбе Фили приняли участие если не все полярники нашей станции, то большинство из них. Метеоролог Митя посоветовал выводить Филю на прогулку на веревочке, но я сказала, что в этом нет никакой надобности. Гляциолог Евдоким принес тонкий деревянный брусок, на котором Филе было удобно сидеть. Повар Игорь Васильевич, наверно, более всех полярников заинтересованный в том, чтобы буревестник побыстрее вернулся к нормальной жизни (сам был в сходных условиях), приносил разную еду: то печенье, то кусочек белого хлеба, то несколько сухариков, то гречневой крупы, но я принимала далеко не все, объясняя, что буревестники питаются в основном крилем и рыбой и если давать ему эти городские изделия, то его выздоровление значительно затянется.

Но где же взять рыбу, да еще свежую? На помощь пришел моторист Гоша.

– Я бывалый рыбак, и у меня есть спиннинг, – сказал он, заглядывая в столярку (входить сюда я никому не разрешала, чтобы не беспокоить птицу).

XIV

Гоша не подвел меня, то есть не меня, а Филю: свежая рыба была у него на столе, простите, на деревянном подносе, каждый день, и в изобилии: и налим, и макрурус, и камабала, и треска.

Филя вел себя дисциплинированно, если можно так сказать о птице, и вскоре наступил такой момент, когда Михаил Григорьевич убрал фанеру и вынул из крыла обрезок шприца.

– Теперь второй этап – восстановление, – сказал он, внимательно осматривая крыло. – Будем надеяться, что это не займет много времени.

И правда, дело пошло на лад: сначала Филя лишь слегка шевелил раненым крылом, потом осторожно взмахивал им, затем сделал первый пробный полет по столярке, постепенно полеты стали регулярными, и по истечении двух недель мы с Михаилом Григорьевичем поняли, что Филю можно выпустить на волю.

Весь коллектив нашей станции вышел на улицу, чтобы присутствовать при его проводах. Борис Сергеевич поставил Филю на землю (мы посчитали, что такой вариант самый лучший), тот повернул голову направо, налево, словно не веря, что он снова на свободе, пробежал несколько метров, помогая себе крыльями, оторвался от земли и оказался в своей родной стихии; взмахи крыльев стали чаще и энергичнее, Филя постепенно набирал высоту, вот он оказался уже над морем, мы думали, что он полетит и дальше в том же направлении, но буревестник неожиданно сделал плавный разворот, вновь оказался над нашей станцией и, завернув крутой вираж, пронесся над нашими головами, словно прощаясь с нами; после этого снова набрал высоту и скоро растаял в сизо– сиреневой дали…

Вы, наверно, думаете, что год – очень большой срок. Ничего подобного! Это весьма краткий промежуток времени, если хотите, всего одна секунда. Вот эту секунду я и провела на острове Ватерлоо.

Снова наступило лето, подули влажные ветры, небо все чаще прояснялось, волны хлестали о берег не так громко и суетливо, и в один прекрасный день Борис Сергеевич объявил, что скоро прибудет новый состав полярной станции, а мы отбываем домой.

– У каждого из нас есть выбор, – сказал он, – отбыть домой или на теплоходе «Академик Федоров», который прибудет с новым составом, или на самолете.

Теплоход выбрали всего несколько человек, а я и другие полярники предпочли самолет – хотелось как можно скорее оказаться в родной семье.

Настал последний час и последние минуты моего пребывания в Антарктиде. Ожидание самолета – это то же самое, что ожидание судьбы. Вот он приземлился, наш знакомец – бело-голубой «Баслер», и пилоты те же самые – в фуражках под цвет самолета и тонких кожаных перчатках.

Мы погрузили свои вещи и заняли места в салоне. Пилоты снова включили двигатели, самолет задрожал, готовясь сорваться с места, на секунду призадумался, рванулся вперед, стремительный разбег – и вот мы в воздухе. Я прильнула к иллюминатору.

Под крылом проплыл деревянный храм, в котором я каждое воскресенье молилась вместе с отцом Прохором, Александром, Борисом Сергеевичем и другими полярниками, где мы встречали Пасху, христосовались и дарили друг другу крашеные яйца; промелькнули здания полярной станции, спутниковая антенна, резаный берег моря, на котором я бывала много раз, памятный причал, а за ним – темно-зеленый, уходящий в бесконечную даль, сияющий простор Атлантического океана.

Может быть, вы мне не поверите, верные и терпеливые читатели, но мою душу вдруг тронула, с одной стороны, непонятная, а с другой, до боли понятная скорбь – ведь я навсегда расставалась с этим островом, где провела целый год, где коллектив ученых стал как бы моей второй семьей, где занималась любимой работой, где удалось сделать несколько научных открытий, где мне хорошо дышалось, хорошо думалось, хорошо молилось (Бог тут ближе, чем в каком-либо другом месте), где такие прекрасные рассветы и еще более прекрасные закаты, которых нигде больше не встретишь и описать которые вряд ли возможно; где я оставила частичку своей души, где… много можно еще сказать об этом далеком, затерянном в антарктических просторах острове, но зачем тратить лишние слова, не проще ли сказать: он остался в моей душе навсегда…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Я люблю ходить по сектантскому пути…»

С некоторых пор я хожу по сектантскому пути. Этот путь мне очень нравится. Я до сих пор удивляюсь, как же так долго не могла вступить на него.

Вы спросите: как это получилось? Да очень просто.

Как– то ранним летним утром, в воскресенье, я поехала в храм на Божественную Литургию. Вышла из метро на станции «Новокузнецкая», чтобы пересесть на трамвай. Я прихожанка храма, который находится на Покровке. В него можно попасть и другим путем – от «Китай– города» пешком; но там надо долго идти в гору, а это не по мне; поэтому я предпочитаю трамвай.

Села на лавочку, жду; подошли три старухи; и по одежде, и по манере поведения, а самое главное, по выражению лица видно, что они не православные. «Куда они, интересно, так рано навострились?»

Через несколько минут подошел трамвай; мы сели и поехали; миновали Большой Устьинский мост, Яузскую площадь, трамвай легко, набирая скорость, покатил в гору по Яузскому бульвару.

– «Улица Воронцово поле», – прозвучало объявление.

Я вышла из трамвая, подождала, когда он пройдет, потом миновала наискосок перекресток, вышла к Дому Телешова и по тротуару – заметно вверх – направилась дальше. Подошла к Малому Трехсвятительскому переулку и глазам своим не верю: старухи, которые ехали со мной в трамвае, перейдя бульвар, держат путь в тот же переулок.

«Надо же, какие мудрые старухи! – осенило меня. – Они проехали на одну остановку дальше, а потом, вернувшись немного назад, перешли бульвар. А я, дура, почти всю остановку протопала пешком, да еще и в гору, чего никак не перевариваю».

Я уже догадалась, что это баптистки, они направлялись в свою «церковь», которая находилась в этом переулке, наискосок от православного храма.

Я шла по левому тротуару, а старухи – по правому. Дойдя до своей «церкви», они открыли дверь и исчезли в ее чреве.

С тех пор я стала ходить по новому пути. И всякий раз благодарю старух– сектанток за то, что они открыли мне глаза. Для меня, ленивой христианки, этот путь просто находка, так как экономит много сил.

Как– то после богослужения я подошла к Лидии Дмитриевне, пожилой прихожанке, с которой была давно знакома.

– Ты на какой остановке сходишь с трамвая? – спросила я.

– На «Воронцовом поле», – ответила она.

– А надо на следующей – «Дурасовский переулок». Тогда не придется идти в гору.

– Как хорошо– то. А то у меня ноги совсем худы стали. Спасибушки, моя родная, спасибушки.

Не прошло и месяца, как с моей легкой руки об этом пути узнали все пожилые христианки нашего храма, а их, надо сказать, немало, почти половина прихода.

– До чего же хорош сектанский путь! – встретив меня, говорят они. – Мы теперь до конца жизни будем по нему ходить!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПАЛОМНИЧЕСТВО К ТУРИНСКОЙ ПЛАЩАНИЦЕ

После Пасхи прихожане нашего храма в очередной раз засобирались заграницу – на этот раз в Северную Италию. Они, по– моему, исколесили уже всю Европу вдоль и поперек: были и во Франции, и в Германии, и в Бельгии, и в Голландии, и в Австрии, и в Швейцарии; нет, наверно, ни одного закоулка в Старом Свете, куда бы они не заглянули и изучили его лучше, чем собственную физиономию.

Оговорюсь: главная цель любой их поездки – знакомство с православными святынями; их, святынь, в Европе, а особенно в Италии, великое множество; после знаменитых (в кавычках, конечно) Крестовых походов, наверно, большая часть святынь из Палестины перекочевала в Европу. Но и, кроме святынь, в Европе много чего интересного: разве можно пропустить, скажем, Амстердамские каналы или Гамбурский морской порт, или Женевское озеро? А старинные дворцы, их ведь тоже надо не только увидеть, но и сфотографировать. А Эйфелева башня – если не подняться на нее, то тебя дома засмеют!

Всё, всё надо осмотреть, везде побывать. Одна юная прихожанка сокрушалась после очередного путешествия: «Как же так получилось, что в Голландии была, а в Нидерланды заехать не успела?!»

Так вот, прихожане стали соблазнять и меня: поехали да поехали – поездка не только интересная, но и весьма познавательная.

– А на сколько дней? – спрашиваю.

– На десять.

– Это же целая вечность! Десять дней в пути, все бегом, бегом – язык на плече! Кто такое выдержит?

– Но там ведь святыни…

– Я была однажды в такой поездке; вернулась домой еле живой – две недели отлеживалась.

«Что мне эта протухшая Европа? Что я там забыла? Лучше дома посижу».

А прихожанки не отступают: то одна подойдет, то другая, то третья, все уговаривают да уговаривают.

– А почему вы решили ехать именно в Северную Италию? – спросила я Викторию Удальцову, которая не пропустила ни одной поездки и которая знала о Европе буквально всё, не только святыни, но и все главные музеи и кунсткамеры.

– Из– за Туринской Плащаницы, – ответила она без запинки (наверно, так она отвечала на все вопросы преподавателей на всех выпускных институтских экзаменах). – Ее выставляют на поклонение один раз в пять лет. И всего на два месяца. Как же можно упустить такой шанс?

– Да, это действительно величайшая святыня. Я бы согласилась поехать, но…

– Что за «но»?

– Моя лень. Ты же знаешь, вытащить меня куда-нибудь – это целая проблема. Попыхтит, попыхтит кто-нибудь, желая соблазнить чем-нибудь, да и отступится – не на ту напал. Мой диван будет плакать горькими слезами, если я расстанусь с ним хотя бы на сутки, а тут – две недели! Да это же… – Я замахала обеими руками, давая понять, что разговаривать больше не о чем.

– Василисса, – не отступала Виктория Удальцова, взяв меня за кисть правой руки, чтобы я не сбежала. – Ты нам очень нужна.

– Неужели я такая незаменимая?

– Такой больше нет.

– Да возьми любую нашу прихожанку, хоть Олю Белокурову, хоть Любу Шелушпанову – они в сто раз полезнее, и главное, послушнее меня.

– Нет, ты меня дослушай.

– Дослушать– то дослушаю, но пользы в этом не вижу.

– Какими иностранными языками ты владеешь?

– Знаю почти все европейские: английский, французский, немецкий, испанский; через месяц– другой овладею португальским, а то как– то неудобно: испанский знаю, а португальский – нет, а они же совсем рядом, как, например, русский и украинский. Встречу около Третьяковки португальца, он спросит меня о чем-нибудь, а я не смогу ему ответить – нехорошо получится.

– А итальянский знаешь?

– Конечно.

– Это для нас самое главное. В поездке ты будешь самым незаменимым человеком. Сколько раз лично я попадала впросак и теряла массу времени из– за незнания хотя бы одного иностранного языка. Где находится такой– то храм? Где ближайшая станция метро? Какой автобус идет к Лувру? Да мало ли вопросов возникает в чужом городе! А если знаешь хотя бы один, а лучше несколько языков, то все идет как по маслу и все затруднения отпадают.

– Так у вас же будет гид.

– Будет, конечно, но он один, а нас много. Разве может он справиться со всеми проблемами, которые возникают на каждом шагу? У гида главное что? Вперед и вперед! А деталями ему заниматься некогда. И потом он знает только итальянский, да и то поверхностно…

– Не знаю, что тебе и ответить.

– А я знаю.

– Что именно?

– «Согласна».

– Согласна, да не совсем.

– Ну, это сегодня «не совсем», а завтра будет «совсем».

Виктория Удальцова потащила меня за собою, и пока мы шли к метро, рассказывала мне о том, как она ездила в Рим и о своих приключениях в этом городе, не менее занимательных, чем у принцессы Анны в фильме «Римские каникулы».

– Ну, до завтра! – чмокнула она меня в щеку, зашла в вагон метро и укатила (я поехала в другую сторону).

Что мне оставалось делать? Конечно, лучше остаться дома и лежать на моем любимом диване, чем ехать в далекие и неизвестные края. А с другой стороны… Туринская Плащаница! Величайшая святыня, связанная с именем Господа нашего Иисуса Христа. Его лик и все тело отпечатались на ней! Не используешь этот случай, будешь потом жалеть всю жизнь. Другого шанса может и не быть – вдруг католики перестанут допускать людей к Плащанице, скажут, это вредно для нее или что– нибудь другое придумают. Так что, наверно, надо ехать, несмотря на трудности, которых, к сожалению, не избежать…

Так подумала я и назавтра, встретившись с Викторией Удальцовой, сказала ей о своем согласии.

III

Мы вылетели из аэропорта Шереметьево ночью, ранним утром приземлились в Милане и сразу же отправились в Верону. Поскольку в самолете мы не спали, то, не знаю, как другие, а мое состояние было, мягко говоря, неважное.

Верона – типичный итальянский городок с множеством узких извилистых улочек и древних архитектурных шедевров. Самое главное впечатление от города – Римская арена, точная копия Колизея, размерами, может быть, чуть поменьше, а кровью древних христиан, которая пролилась здесь, возможно, и побольше. Жалко, мы не заглянули внутрь из– за недостатка времени, а так хотелось своими глазами увидеть то место, где стояли святые мученики, наблюдая, как из– за решеток появляются голодные рычащие львы и пантеры, как они приближаются к ним; но страха в глазах христиан не было, а была только радость, так как они принимали не просто смерть, а смерть за Христа.

– Ставлю на голосование, – обратился к нам наш гид, Владимир Анатольевич Христофоров, невысокий, толстый, похожий на колобок, мужчина; он не шел, а катился, и угнаться за ним не было никакой возможности, мы все время от него отставали. «Шевелитесь, шевелитесь, православные, – то и дело говорил он, оглядываясь на нас. – У нас очень плотная программа, и мы должны всюду успеть». И прибавлял шагу. Он– то прибавлял, а мы, особенно я, не прибавляли, и это вызывало у него постоянное недовольство. – Ставлю на голосование, – повторил он, остановившись на одном из перекрестков (хорошо, что не на ходу). – Поблизости, в одном из городских двориков, находится балкон Джульетты, той самой Джульетты, которую с таким неподражаемым мастерством нарисовал в своей трагедии Уильям Шекспир. Кто за то, чтобы увидеть эту историческую, а точнее, литературную знаменитость? Поднимите руки.

Подняли, кажется, все до единого, а я одна из первых.

– Тогда пошли, – скомандовал Владимир Анатольевич и покатился по узенькой улочке.

Через несколько минут мы вошли в типичный итальянский дворик, обрамленный с четырех сторон высокими стенами старинных домов; в его дальнем конце, у стены, обвитой зеленым плющом, стояла статуя шекспировской героини.

– А вот то, что вы хотели увидеть, – сказал Владимир Анатольевич, указывая на светло– коричневый балкон второго этажа; его строгие ограждения были украшены небольшими углублениями в виде изящных арок.

Мы сразу обратили внимание на пикантную особенность статуи: груди героини были отшлифованы до невероятной белизны. Мы поинтересовались у нашего всезнающего гида (он был в Италии десятки раз), что это значит.

– Молодые туристы из разных стран (а их тут бывает великое множество) считают, что надо подержаться за груди Джульетты, чтобы повезло в любви. Мало этого, они пишут записочки и оставляют их во дворе; смотрите: все дома залеплены ими.

И в самом деле, записок было так много, что казалось – стены кто-то побелил.

Где только нет безбожников – ими заполнен весь Старый и Новый Свет. И чудачествам их нет конца. В московском метро, на станции «Площадь Революции», отполированы безбожниками почти все статуи: собака пограничника в шлеме, гребень петуха в руках крестьянки, парашют десантника и даже револьвер матроса в бескозырке и в бушлате. Все или почти все пассажиры, прежде чем сесть в вагон, дотрагиваются до них, потому что считают, что это принесет им удачу.

Мы уже собрались покинуть дворик (Владимир Анатольевич прямо приплясывал на месте, выражая нетерпение), как на балконе появилась девушка, возраст которой не превышал, на мой взгляд, пятнадцати лет; у нее были очень выразительные глаза, тонкие, как зигзаг молнии, брови, правильный греческий нос и свежие влажные губы; темные пушистые волосы волнами падали на обнаженные плечи. Мы остановились и, хотя Владимир Анатольевич был очень недоволен нашим промедлением, как по команде, подошли ближе к балкону.

– Узнай, кто она? – шепнула мне на ухо Виктория Удальцова.

А мне и самой не терпелось это сделать.

– Как вас зовут? – спросила я незнакомку.

– Джульетта, – ответила юная красавица; ее голос звучал, как горный ручеек в жаркий полдень.

– А фамилия?

– Капулетти.

– Вы живете в этом доме?

– Да, вместе с моими родителями.

– У вас есть друг?

– Конечно. Какая же итальянская девушка по имени Джульетта не имеет в моем возрасте друга!?

– А как его зовут?

– Ромео.

– А фамилия?

– Монтекки.

– Где же он?

– Вот– вот должен подойти.

– Он каждый день к вам приходит?

– Да, к двенадцати часам.

– Он не опаздывает на свидание?

– Нет, он пунктуален, как принц.

Я посмотрела на свои часы: они показывали двенадцать без одной минуты.

– А вот и он! – воскликнула Джульетта звонким мелодичным голосом, в котором без труда можно было услышать радость предстоящего свидания.

К балкону подошел юноша примерно такого же возраста, как Джульетта; он был смуглый с черными, тщательно причесанными волосами, стройный, подвижный; в каждом его движении и быстром взгляде угадывалась южная горячая кровь.

– Здравствуй, моя радость! – обратился он к Джульетте. – Как я рад тебя видеть!

– А я просто умираю, дожидаясь твоего прихода! – лучезарно улыбаясь, ответила красавица.

– Моя жизнь без тебя – темная ночь без звезд. А когда увижу – как будто солнце появится из– за туч!

– Я дышу полной грудью только тогда, когда ты приходишь ко мне. Минуты свидания с тобой – лучшие в моей жизни.

– Твои глаза – два самых драгоценных алмаза во всем мире!

– Ромео, ты только тем и занимаешься, что делаешь мне комплименты.

– Хотя я вижу тебя каждый день, но не сказал и сотой доли тех комплиментов, которые приготовил для тебя.

В таком духе Ромео и Джульетта разговаривали еще довольно долго, а наша группа (а также множество туристов из разных стран) стояла и слушала их диалог, хотя Владимир Анатольевич прямо выходил из себя и делал все возможное, чтобы мы побыстрее покинули дворик. Никто не обращал на его потуги никакого внимания.

Наконец Ромео послал своей возлюбленной воздушный поцелуй и удалился со двора; Джульетта с видимой неохотой покинула балкон.

Мы последовали за Владимиром Анатольевичем, который, чтобы наверстать упущенное время, покатился по улицам города так быстро, что мы отстали от него, наверно, на квартал, и ему приходилось то и дело останавливаться, чтобы подождать нас. Когда мы познакомились с местными храмами, а также с достопримечательностями, которые, по мнению нашего гида, никак нельзя было пропустить, мы, весьма и весьма утомленные, попросили Владимира Анатольевича устроить нам небольшой отдых, и он привел нас на одну из улочек, где раскинулись торговые ряды со свежими ягодами и другими сладостями.

– Верона выращивает самые вкусные и самые ароматные ягоды во всей Италии, – сказал наш гид. – Тут вы можете отведать и клубнику, и землянику, и ежевику, и викторию, и малину, и смородину, и чернику и любую другую ягоду, которая значится в кулинарной энциклопедии.

Я отведала стаканчик нежной, тающей во рту земляники, а потом мне захотелось выпить чашечку кофе, и я зашла в ближайшее кафе. Не прошло и минуты, как официантка принесла мне не только кофе, но и кусочек сливочного торта. Я отпила глоток горячего напитка (он хорошо утолял жажду) и увидела за соседним столиком, около большой декоративной вазы с цветами, Ромео и Джульетту, с которыми мы расстались не так давно. Рядом с ними сидел пожилой, солидный господин в безупречном, в продольную полоску, костюме от Кристиана Диора. Он достал бумажник, отсчитал несколько денежных купюр и протянул их Джульетте.

– Дорогая Габриэлла, ты сегодня была просто восхитительна и достойна двойной платы, – сказал господин.

Затем он отсчитал еще несколько купюр и вручил их Ромео.

– Лоренцо, с каждым днем ты играешь все искреннее и достоин всяческого поощрения; тебе я тоже вручаю двойную плату, – сказал господин и легонько похлопал юношу по плечу.

В окно я увидела, что наша группа уже собралась около автобуса, и, расплатившись, поспешно встала из-за стола.

«Видимо, этот респектабельный господин – глава местной и наверняка процветающей туристической фирмы», – подумала я, покидая кафе и последний раз кинув взгляд на Габриэллу и Лоренцо, у которых, судя по их лицам, было прекрасное настроение.

– Я еще раз хочу с вами посоветоваться, – обратился к нам Владимир Анатольевич. – В предгорьях Апеннинских Альп находится один из древних храмов Италии. Его недавно отреставрировали, и он выглядит просто превосходно. Есть ли желающие посетить его?

Желающих оказалось человек семь– восемь.

– Это как раз на два Jeep(а). А остальные могут в течение полутора часов отдыхать.

Буквально через несколько минут подкатили два Jeep(а). «Туристическая фирма респектабельного господина в безупречном костюме от Кристиана Диора работает, как часы».

Когда Виктория Удальцова размещала свою походную сумку в багажник темно– синего Jeep(а), крышка багажника (непонятно, по какой причине) упала на ее голову. Виктория вскрикнула от сильной боли; на ее затылке показалась кровь.

– В больницу! – распорядился Владимир Анатольевич, усаживая Викторию в этот же Jeep. – Василисса, вы со мной.

Верона – город небольшой, поэтому мы прибыли в больницу за считанные минуты. Врач-хирург, не спрашивая Викторию, кто она и откуда и не утруждая себя просмотром ее документов, обработал рану и зашил поврежденное место. После этого Виктории сделали рентген.

– Ничего опасного, – исследовав рентгеновский снимок, сказал врач– хирург. – Сотрясения мозга нет. Вы отделались, можно сказать, легким испугом.

Виктория, Владимир Анатольевич и я вздохнули с облегчением.

– Я вас оставлю, – сказал Владимир Анатольевич. – Мы совершим поездку в горы, а вы, – обратился он к Виктории и ко мне, – отдыхайте.

Между тем в палату, где мы находились, вошли еще несколько врачей; каждый из них старался чем– то помочь пострадавшей; ей вручили несколько пластырей, чтобы со временем менять их, а также разные лекарства, в том числе от головной боли. Их доброжелательность и искреннее участие просто поразили нас – мы никак не ожидали, что в чужой стране могут так относиться к пострадавшему человеку.

– Василисса, – сказала Виктория, – все это очень хорошо, ну, а вдруг они заломят за услуги такую цену, что я не смогу расплатиться.

– Сейчас выясним, – ответила я и, обратившись к врачу– хирургу, спросила:

– Сколько мы должны заплатить вам?

– Нисколько, – ответил он. – У нас медицинское обслуживание бесплатное. Кстати, кто по национальности пострадавшая?

– Русская.

– Я так и подумал. Только русские могут так мужественно переносить боль… В нашей больнице есть русский врач– невропатолог, ее зовут Надежда Андреевна; то, как она переносит жизненные испытания, может позавидовать каждый из нас. Как-то у нее заболел грудной ребенок, да так серьезно, что речь шла уже о том, выживет он или нет, – а Надежда Андреевна не потеряла присутствия духа и выходила свою доченьку; через год ее муж потерял работу и долго не мог найти что– то подходящее – и снова Надежда Андреевна выстояла: причем, ни слова упрека мужу. Антуанетта, – обратился доктор к медсестре, – пригласите, пожалуйста, Надежду Андреевну, она наверняка будет рада увидеть соотечественников.

VII

Вскоре в палату вошла Надежда Андреевна, тонкого, даже хрупкого сложения женщина с типично русским лицом, в белом халате и белом платке с красным крестом на голове.

– Русские в нашей больнице! Просто невероятно! – воскликнула она и очень трогательно пожала наши руки. – Какими судьбами?

– Да вот. – Виктория показала на свою голову.

– Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Все обойдется, дорогая, у доктора Агостино просто золотые руки… Судя по всему, вы москвичи, так ведь? Москвичей видно за сто верст… Вы надолго в Вероне?

– На несколько часов.

– У меня как раз обеденный перерыв, и я могу уделить вам некоторое время. – Она сняла халат и белый платок. – Я приглашаю вас в кондитерскую Паоло Санторини, лучшему мастеру своего дела в нашем городе. Он выпекает такие вкусные бриоши, что… В Вероне говорят: кто не кушал бриоши от господина Паоло, тот не знает Италии. И это действительно так… Поскольку его кондитерская находится недалеко, то мы прогуляемся пешком. А попутно я расскажу вам немножко о некоторых особенностях итальянской жизни.

Андреа Гацци известен в Вероне не менее, чем господин Паоло, вернее, был известен.

– Что с ним произошло? – полюбопытствовала Виктория.

– А вот что. У него была лучшая в Вероне пиццерия, его пицца славилась отменным вкусом и раскупалась очень быстро. Он подумал: а почему бы не увеличить выпуск моей пиццы? Тогда я быстро разбогатею. Сказано – сделано. Пиццы стало приготовляться гораздо больше. Купила одна хозяйка его пиццу, попробовала – что-то не то; пицца недопеченая. Она сообщила об этом своей соседке, та – своей подруге, та – своей родственнице, и через час-другой вся Верона уже знала, что пицца Андреа Гацци никуда не годится. Ее никто не стал покупать, и господин Андреа в одночасье разорился.

У Паоло Санторини – не то. «Твоя продукция расходится лучше некуда, – сказали ему друзья. – Выпекай ее побольше, и твой доход сразу увеличится». «Нет, – ответил господин Паоло, – если я увеличу выпуск моих бриошей, то качество пострадает, и у меня их никто не будет покупать. Лучше я останусь на прежнем уровне». Как вы считаете, правильно он поступил?

– Конечно, тут и ежу ясно.

– Его кондитерская по– прежнему процветает. Вот она, на углу улиц Fratta и Carlo Cattaneo.

VIII

Мы вошли в помещение, в котором было несколько столиков и длинная – на все помещение – стойка с высокими сиденьями. Навстречу нам вышел полноватый мужчина с круглым, улыбчивым, очень доброжелательным лицом, на котором выделялись большие навыкате глаза.

– Надежда Андреевна! – воскликнул он, разведя руки в стороны и как бы заключая в них не только свою знакомую, но и нас, незнакомых посетителей. – Чрезвычайно рад! Проходите, дорогие гости! – Он подвел нас к свободному столику у окна, пододвинул стул сначала Надежде Андреевне, а потом и нам с Викторией. – Тот час, который вы проведете в моем заведении, пусть будет самым лучшим в вашей жизни.

«Психолог, ничего не скажешь; после такого напутствия поневоле зауважаешь не только кондитерскую, но и его хозяина».

Не успел он это сказать, как молоденькая девушка– официантка (позже мы узнали, что это была дочка господина Паоло; ее звали Энрика) подошла к нам с подносом, сделала реверанс и поставила на столик три чашечки кофе и блюдо с множеством бриошей. То ли от самого заведения, обстановка которого говорила о прекрасном вкусе хозяина, то ли от запаха кофе и бриошей, то ли от улыбок Энрики и самого хозяина, то ли от всего, вместе взятого, – настроение наше стало лучше некуда, и мы почувствовали себя так, как будто попали в родную семью.

Бриоши и в самом деле были превосходные, и мне стало понятно, почему жители Вероны так ценили их и охотно покупали. Посетители, сидевшие за соседними столиками, разговаривали негромко, и это меня удивило, так как итальянцы, люди живые и темпераментные, всегда общаются на повышенных тонах. Я попросила Надежду Андреевну объяснить этот феномен.

– Это, наверно, единственное место в Вероне, а может быть, и во всей Италии, где не слышна громкая речь, – сказала наша соотечественница. – Это заслуга господина Паоло: он ввел это правило затем, чтобы его посетители могли наслаждаться не только кулинарными изделиями, но и беседой друг с другом. Здесь даже музыка не включается – опять с той же целью, хотя жители Вероны, как и все итальянцы, любят проводить время в сопровождении приятной музыки… Хорошо, что мы пришли именно сюда, тут и беседа течет как– то сама собой…

Она пододвинула ближе к нам блюдо с бриошами.

– Вы не представляете, как мне приятно видеть вас. Наверно, уже несколько лет не разговаривала лицом к лицу с русскими. Я вас слушаю, и… Русская речь для меня – лучше всякой музыки.

– Вы уже давно в Италии? – спросила я нашу собеседницу, поставив недопитую чашечку на блюдечко с цветным орнаментом.

– Так давно, что забыла счет годам… наверно, больше двадцати лет…

– Не жалеете о том, что покинули Родину?

– Как вам сказать? Теперь поздновато об этом думать. И рада бы вернуться, да… Семья, дети, куда уж тут… Италия – очень хорошая страна, но… – Тень давней и, по всей вероятности, постоянной грусти пробежала по ее лицу. – Ностальгия замучила, сил нет… С физической болью, какая бы сильная она ни была, справляюсь, а с ностальгией никак… от нее, видимо, нет лекарств…

Надежда Андреевна на секунду замолчала, вытирая бумажной салфеткой каплю пролитого кофе на столике.

– Я жила на Пречистенке, – продолжала она, сложив салфетку в несколько слоев и положив ее перед собою. – Последнее время каждую ночь вижу ее во сне: Дом ученых, выставочный зал Академии художеств, кафэшки… толпы москвичей около метро… живу здесь, а душа там… Раньше как– то сносно переносила все это, а последнее время… просто невыносимо… Не знаю, что и делать…

– Вы крещеная? – поинтересовалась я, переведя разговор на главную тему.

– Да, родители крестили в детстве. Правда, тайно, чтобы никто не знал. Сами знаете, в какое время мы жили.

– Верующая?

Надежда Андреевна вздохнула.

– Какая уж там вера? Атеистическая власть постаралась сделать все, чтобы мы выросли безбожниками. За всю жизнь Бога так ни разу и не вспомнила… Как перекреститься, наверно, забыла…

– Ваш муж, скорей всего, католик?

– Да.

– Набожный?

– Я бы не сказала.

– А дети?

– Дети все в нас.

– В Вероне есть православный храм?

– Не помню. Кажется, греческий есть…

– Неважно, чей, лишь бы православный. Ни разу в нем не были?

– Ни разу.

– Надо зайти. Попросите Господа, чтобы Он помог вам справиться с ностальгией.

– А Он в самом деле поможет?

– Конечно! – убежденно, так, чтобы моя слушательница нисколько не усомнилась в этом, сказала я.

– Может, в самом деле зайти…

– Иным путем ваша проблема не решается.

– Скорей всего, вы правы. – Она улыбнулась. – Вот уж действительно, ничего случайного не бывает на свете… Верно, Сам Господь привел вас сюда…

– Нам пора, а то нас потеряют, – сказала Виктория, допив свой кофе.

– Жалко расставаться с вами, очень жалко… Не каждый день, вернее, не каждый год увидишь русских… Если будете в Вероне еще раз, обязательно заходите ко мне в гости. Вот вам моя визитная карточка.

– Если Бог даст и если живы будем, то увидимся, – сказала я, вручая моей новой знакомой свою визитную карточку.

В этот момент, как из-под земли, появился господин Паоло и вручил мне пакет с горячими бриошами.

– Это подарок от меня лично, – сказал он с приятной улыбкой. – Русским – от итальянца! Для меня большая честь, что вы посетили мое заведение.

Мы вышли из кондитерской, Надежда Андреевна вызвала такси, заплатила за проезд и трогательно попрощалась с нами.

Верона – замечательный город, но нам хотелось побыстрее попасть в Венецию. Я там ни разу не была, а некоторые члены нашей группы умудрились побывать несколько раз, и первая из них Виктория Удальцова. Она, наверно, решила довести счет своих визитов в Венецию до дюжины, ну, это ее дело, а мне хотя бы одним глазом на нее взглянуть. Все, кто был в этом итальянском городе, рассказывали о нем с эпитетами только в превосходной степени. «Посмотрим, насколько они правы», – подумала я, когда ранним утром мы прибыли в Венецию.

Сначала я расскажу, что из себя представляет площадь перед собором святого Марка. Это место, где можно встретить любого человека из любой страны. Если вы знакомы, скажем, с австралийцем и не виделись с ним уже одиннадцать лет, то приходите на площадь святого Марка, и первый человек, которого вы здесь увидите, будет ваш знакомый австралиец. Или если вы никак не могли в течение полугода дозвониться до своей подруги, которая живет в Москве в соседнем доме, то приезжайте срочно в Венецию, и когда появитесь на площади святого Марка, то обязательно увидите свою подругу, которая уплетает вторую порцию мороженого и слушает живой оркестрик, расположившийся под солнечным тентом.

Одним словом, нет более многолюдного, шумного и многоязычного места во всем мире, чем площадь святого Марка. И нет другого места, где, встретив своего знакомого, можно часами разговаривать, забыв о цели своего визита в этот город.

Но я и мои подруги не забыли: отдав должное площади (полчаса нам вполне хватило), мы вошли в собор святого Марка. В нем так много приделов, что я, начав считать, сбилась со счету и прекратила это занятие. Это такой собор, что… Если я начну описывать его мозаики, его приделы, его иконы, его алтарь, то это займет у меня слишком много времени, а Владимир Анатольевич уже делает знаки, чтобы мы поторапливались и побыстрее покидали собор, так как нам предстоит побывать еще во многих местах и познакомиться со многими святынями и достопримечательностями. Поэтому я советую каждому моему читателю, прибыв в Венецию, уделить собору не полчаса, как у нас получилось, а не менее трех часов, чтобы познакомиться с каждым приделом и с каждой мозаикой, – я боюсь навлечь на себя нарекания, мол, об этом недостаточно полно рассказала, об этом лишь вскользь упомянула, а об этом вообще забыла поведать. А самое главное, советую не забыть помолиться у мощей святого Апостола и Евангелиста Марка, которые находятся под престолом; мы, разумеется, не забыли это сделать и попросили угодника Божия о том, чтобы он помог нам познакомиться с самыми интересными местами Венеции.

Что значит познакомиться с самыми интересными местами Венеции? Это значит сесть в гондолу (а тут нет другого вида транспорта) и проехаться по Canal Grande, а также по маленьким улочкам (calle). Мое желание именно так и поступить разделили Виктория Удальцова и Ксения Неустроева, и мы, не теряя ни одной золотой минуты, устремились на Большой Канал, где было особенно много гондол, готовых выйти в плавание.

Все, без исключения, гондолы были очень красивые, с высокими носами, украшенными железными наконечниками в виде гребня, с мягкими сиденьями, с ковриками – у нас разбежались глаза, и мы никак не могли остановить свой выбор на какой– либо из них.

– Buon giorno, signore![1]– послышался возглас одного из гондольеров, высокого, стройного, не старше тридцати лет, в полосатой футболке и в соломенной шляпе с двумя красными ленточками. – Benvenute nella mia gondola![2]

– Buon giorno, Signor![3]– ответила я, – Lei è molto gentile. Vogliamo fare una piacevole gita per la vostra bellissima citta'[4].

– Centro. Io sono pronto a fare questo[5].

– Сколько будет стоить наша поездка?

– Триста евро за один час. Цена просто смехотворная.

«Я бы так не сказала. Наоборот, заоблачная, особенно для нас, православных, привыкших считать каждый рубль, вернее, каждое евро».

– Нам эта цена не подходит. Если мы с нею согласимся, то будем думать не о прекрасной Венеции, а о корыстных гондольерах, и вместо прогулки получится нечто невразумительное.

– О, сеньора, вы ошибаетесь, итальянские гондольеры – люди совсем не корыстные, они готовы прокатить дорогих гостей… вы откуда?

– Из России.

– …дорогих гостей из России за ничтожную сумму.

– Пока я слышу слова, докажите это на деле.

– Садитесь в мою гондолу, и вы не пожалеете, что познакомились с Венецией именно на ее борту.

– Какая же все– таки ваша цена?

– Двести восемьдесят евро; это сущие пустяки.

– За такую цену к вам не сядут не только русские, но и англичане, у которых денег куры не клюют.

– А сколько вы можете заплатить?

– Сто пятьдесят евро, и не одного цента больше.

– О, это так не благородно, это совсем не по-русски. Давайте поедем за двести пятьдесят.

– Если мы заплатим их, то ваша гондола и с места не тронется…

– Это почему же?

– Она обидится за своего меркантильного хозяина.

– О, это так несправедливо! О, это так… – Гондольер хотел подобрать еще какое-нибудь слово, похожее на предыдущее, но не нашел и, опершись на свое гладкое весло, замер в ожидании – чем же закончится этот затянувшийся разговор.

– Вы же хотите, чтобы о вас осталось хорошее впечатление?

– О, сеньора, конечно!

– Тогда поехали за сто семьдесят.

– Это немножко не то…

– А сколько будет «то»?

– Двести.

– Ну хорошо, поедем за сто восемьдесят.

Видимо, эта цена была как раз та, которая его вполне устраивала, и он жестом руки пригласил нас на борт своего судна.

Сиденья гондолы были мягкие, удобные, мы быстро разместились кто где хотел, и гондола, отвалив от стенки причала, вышла в открытое море – ну, это я для красного словца сказала про открытое море, а на самом деле, умело управляемая гондольером, она плавно поплыла по Canal Grande.

Что Невский проспект для Санкт– Петербурга, то Canal Grande для Венеции. Широкая, сверкающая солнечными брызгами водная лента убегала вдаль; по ней скользило множество судов – как больших, так и малых; мимо нас то и дело пролетали шустрые моторные лодки– такси; куда– то торопились баркасы с различными грузами; морские трамваи (vaporetto), переполненые туристами и местными жителями, сбавив ход до самого малого, причаливали к станции и, подождав несколько минут, вновь пускались в путь; но больше всего было гондол – именно они были настоящими хозяевами как Canal Grande, так и многих узких улочек; если перечисленные выше транспортные средства имели, так сказать, рабочее назначение, то гондолы принадлежали совсем к другой категории – ублажать туристов и паломников; это был привилегированный транспорт: образно говоря, патриции среди плебеев.

Первые минуты мы привыкали к новой ситуации, любуясь Венецией, ее великолепными старинными palazzo, которые обрамляли Canal Grande с двух сторон, ресторанчиками и кафе у их стен с многочисленными посетителями, игрой и плеском морской воды, всей этой оживленной и несколько суетливой жизнью на воде.

Между тем гондольер свернул на одну из узких улочек. Если palazzoна Большом Канале выглядели весьма респектабельно, то здесь, вдали от центральной артерии, стены домов представляли порой печальное зрелище – обвалившаяся лепнина, изъеденные временем кирпичи, ржавые покосившиеся решетки на окнах. Однако на этих второстепенных деталях мы старались не останавливать внимание. Нас больше интересовали ажурные мосты, перекинутые через улочки, встречные гондолы и их пассажиры (мне казалось, что пассажиры были в основном россияне). Солнце то заглядывало в нашу гондолу, то надолго исчезало; пахло морскими водорослями, хотя их не было видно.

– Как вас зовут? – спросила я гондольера, утолив жажду новых впечатлений.

– Марчелло, – охотно откликнулся он. – Марчелло Марчеллини.

– Давно стали гондольером?

– Десять лет назад. Мой дед был гондольером, отец последовал по его стопам, ну, а мне Сам Бог велел избрать эту специальность.

– Эту гондолу вы купили?

– Нет, она мне досталась по наследству от моего отца. Он был лучшим гондольером Венеции; его стиль управления гондолой изучают во всех спецколледжах нашего города; однако далеко не всем удается освоить тонкости, которыми в совершенстве владел мой отец.

– А вам удалось?

– Отец потратил немало времени и усилий, чтобы я стал управлять гондолой так, как он. Хотя, возможно, самые сокровенные тайны его мастерства так и остались недоступными даже для меня… Мой отец (кстати, его звали Федерико) – это легенда Венеции. На этой гондоле он возил королей и принцев, султанов и шейхов, премьер– министров и наркоборонов, главарей мафии и королев красоты; его рейсы были расписаны на месяцы и даже на годы вперед; ему предлагали баснословные гонорары только за то, чтобы он прокатил ту или иную знаменитость вне очереди, но мой отец никогда не соглашался на это – его честь была ему дороже любых денег.

– Ну, ваш отец – это исключение из правил, вступила в разговор Виктория Удальцова. – А все остальные гондольеры… они долго учатся в колледжах?

– Около года. Это одна из самых трудных профессий; океанским лайнером управлять гораздо проще, чем гондолой, это вам скажет любой мой коллега.

«Неужели это так в самом деле? – подумала я, глядя, как Марчелло легко, играючи управляет гондолой, делая искусные повороты на перекрестках улиц. – Неужели я или Виктория, или Ксения не смогли бы, встав на его место и взяв в руки весло, проплыть хотя бы один квартал и не врезаться в чей– нибудь дом или в какой-нибудь причал? Впрочем, наш рейс только начался, и у нас еще будет возможность убедиться в правдивости его слов или, наоборот, разочароваться в них».

XII

– Вот дом Марко Поло, – сказал Марчелло, указывая на пятиэтажное роскошное palazzo с балконом и полуоткрытыми ставнями. – Он купил его, когда вернулся из своего многолетнего путешествия в Юго-Восточную Азию.

– А вы не хотите попробовать себя на океанских просторах? – спросила Ксения.

– Я скромный человек и никогда не стану таким, как Марко Поло, хотя я коренной венецианец, каким был и он. Я еще не до конца изучил Венецию, так что до Нового Света едва ли дойдет очередь… Вы обратили внимание, что итальянцы или великие путешественники, или великие художники, или великие ученые, или великие режиссеры и артисты…

– … или великие гондольеры… – подхватила Ксения, вызвав на лице Марчелло широкую самодовольную улыбку.

Навстречу нам плыла великолепная темная гондола, на ее борту находилось не меньше шести человек, а поскольку мы в эту минуту оказались в очень узенькой улочке, то у меня возникло опасение, сможем ли мы благополучно разминуться с ней.

«Вот удобный случай для Марчелло показать свое мастерство», – подумала я и стала внимательно наблюдать за его действиями.

Он сбавил ход (каким образом, этого я сказать не могу), прижал гондолу почти вплотную к зданию (нас разделяло всего несколько сантиметров), встречный гондольер сделал то же самое, и мы очень тихо, сантиметр за сантиметром, разошлись. Западные туристы, находившиеся во встречной гондоле, зааплодировали, как они это обычно делали в самолете после благополучной посадки, благодаря обоих гондольеров, и мы присоединились к ним.

– Теперь мы не на словах, а на деле увидели, что вы овладели тонкостями мастерства, которым владел ваш отец, – сказала Виктория, когда гондола прибавила ход.

– Это был рядовой случай, – сказал Марчелло, готовясь сделать поворот на другую улицу. – Однако бывают случаи непредвиденные, из которых выбраться порой весьма затруднительно.

– Например?

– Однажды, глубокой осенью, пал такой туман, что в двух метрах нельзя было ничего разглядеть.

– И как вы?

– Хотел остановиться и переждать, но туман стал еще плотнее; я решил все же идти вперед, продвигался, можно сказать, по– черепашьи; включил фонарь, но он мне не помог; еле добрался до ближайшей пристани… Мне здорово повезло, а вот некоторые гондольеры повредили свои суда, столкнувшись с разными препятствиями, в том числе с другими гондолами.

А в другой раз (дело было зимней порой) я попал в сильную грозу; синоптики обещали хорошую безоблачную погоду, и я вышел в рейс с немцами на борту. «Мы, – говорят, – нанимаем тебя на полдня, у нас масса свободного времени». «Хорошо, – думаю, – мне это только на пользу». Я прокатил их по Canal Grande и направился к церкви святого Франциска; не успел миновать и одного квартала, как ударил неожиданный грозовой шквал.

Поблизости не было никакого пристанища, и мои пассажиры в одну минуту промокли до нитки. «Быстрей в гостиницу!» – закричали они, но до гостиницы не сто метров и не двести, а полгорода, да и движение затруднено из– за бешеного ливня, ну, я принажал, насколько было в моих силах, но все равно, когда причалил к берегу, у моих пассажиров был бледный вид. «Мы не заплатим тебе ни одного евро! – заявили они, покидая мою гондолу. – Это была не прогулка, а издевательство! Ты один во всем виноват: не предупредил нас о грозе!» «Я не распоряжаюсь погодой, – отвечаю, – я распоряжаюсь только моей гондолой». «Ты очень плохой, никуда не годный гондольер!» И много других обидных слов наговорили они мне, но я им ничего не отвечал: ладно, думаю, не надо мне ваших денег, лучше побыстрее уходите с моих глаз.

XIII

Дальше наш путь пролегал по такому запутанному лабиринту узких улочек, что, вероятно, даже наш гондольер с большим трудом нашел из него выход.

– У вас есть дети? – спросила Виктория Удальцова, когда мы снова оказались на Canal Grande, но уже в другом месте.

– У меня есть сын! – с гордостью ответил гондольер, поправив свою замечательную шляпу. – Его зовут Гуальтиеро, ему двенадцать лет; он очень способный мальчик, учится только на отлично, а по математике нет ему равных во всей школе.

– Он пойдет по вашим стопам?

– О, сеньора! – Марчелло неожиданно поник головой, так что шляпа заслонила его лицо, оставив только гладкий подбородок. – О, сеньора! – повторил он. – Это большая беда! Скажу больше: это трагедия всей моей жизни!

– Поясните.

– Он и думать не хочет о профессии гондольера, профессии, которая составляет гордость нашего рода. Он хочет стать … угадайте, кем?

– Актером, – сказала Виктория.

Марчелло покачал головой.

– Менеджером, – предположила Ксения.

Марчелло снова покачал головой.

– Певцом, – сказала я, подумав, что наверняка попала в точку.

– Нет, дорогие сударыни, – Марчелло еще раз покачал головой. – Он не хочет быть ни актером, ни менеджером, ни певцом, хотя эти профессии очень хорошие – он хочет стать, – Марчелло сделал паузу, – футболистом. Как вам это нравится?

– Многие юноши мечтают стать футболистом, – сказала Виктория, – сейчас это одна из самых востребованных профессий среди молодых людей – им платят миллионы.

– Что толку в этих миллионах? От них одни неприятности. Я плачу каждый день о том, что мой сын не хочет пойти по стопам своего отца, и я не смогу передать ему свой богатый опыт.

– Может быть, он еще передумает – ведь ему всего двенадцать лет.

– О, если бы это было так! Но пока этим и не пахнет. Он не пропускает ни одного матча «Фиорентины» (это его любимая команда), знает всех ее игроков по именам, купил майку центрального нападающего Джузеппе Росси и не снимает ее ни дома, ни в школе. Все свободное время он проводит на спортивной площадке, гоняет мяч с такими же оболтусами, как он… О, сударыни, я не знаю, что делать! Моя голова устала думать об этом!... Может, вы посоветуете что– нибудь?

– Возложите свою печаль на Господа, – сказала я, помолившись про себя. – Он лучше вас справится с этой проблемой.

– О, сеньора, ваши слова – бальзам для моей души, – сказал Марчелло, посветлев взором. – Я так и поступлю… Ого! – воскликнул он, посмотрев на часы. – Вместо одного часа мы путешествовали ровно два! Когда на борт садятся русские туристы, особенно представительницы прекрасного пола, то для меня время останавливается, я его просто не замечаю… Ну вот и причал… Пожелаю вам, очаровательные сударыни, приятного отдыха и чтобы воспоминания о Венеции сохранились у вас до конца вашей жизни! Дополнительной платы я с вас не возьму – общение с вами для меня дороже любых денег.

– Как вы считаете, – обратилась я к своим подругам, когда мы вошли в кафе, чтобы перекусить, – как вы считаете, сколько процентов правды в рассказах Марчелло?

– Ну, если пяток наберется, и то хорошо, – ответила, улыбаясь, Виктория.

– Надо же ему чем– то развлекать пассажиров,– добавила Ксения.

– А джентельменский жест при прощании – что он обозначает? – продолжала я.

– Во– первых, это лучшая реклама, а, во– вторых, мы заплатили, скорей всего, не за один час, а за два, – подвела итог Виктория.

XIV

Несмотря на такого рода нюансы, от Венеции у меня осталось самое приятное впечатление: в этом городе мы отдыхали – бежать тут некуда, кругом вода, а прогулка на гондоле – это маленькое приключение. А вот в других городах (кроме больших, мы посетили пять-шесть маленьких) пришлось побегать: всюду надо успеть, да еще и не заблудиться, если вдруг отстанешь от группы, и не опоздать на автобус, когда программа закончилась.

А беготни у нас было много потому, что наша паломническая поездка планировалась на десять дней. Но, как на зло, произошел очередной дефолт, и цены подскочили в два раза. Священник Вениамин Алябьев, который занимался организацией нашего путешествия, ради экономии денег решил пробыть в Италии семь дней, а программу оставить прежнюю. Ну и сами понимаете… пришлось всю надежду возложить на наши ноги: выручайте нас, грешных.

Особенно досталось нам в Генуе. Мы планировали прибыть в этот город пораньше, потому что собор святого Лаврентия, который мы намеревались посетить, закрывался в шесть часов вечера. У католиков порядки строгие: никто после шести тобой заниматься не будет. Это не Россия, где можно попросить, и тебе пойдут навстречу и закроют храм на час, а то и на два позже.

Нам сильно не повезло: на подступах к Генуе мы попали в громаднейшую «пробку» (итальянцы возвращались домой после какого– то праздника), и эта «пробка» съела весь запас нашего драгоценного времени. Мы оказались вблизи набережной, где останавливались все автобусы с туристами, когда часы показывали без четверти шесть. До собора – порядочное расстояние, да еще в довольно крутую гору. Но раздумывать было некогда, и мы побежали. Владимир Анатольевич побежал первым, увлекая нас своим энтузиазмом, но ведь не все такие закаленные бегуны, как он, в нашей группе были и пожилые люди, которые отнюдь не годились в бегуны ни на короткие, ни тем более на длинные дистанции; одним словом, наша немалая группа растянулась на несколько сот метров.

На нашем пути был один поворот, и тем паломникам, которые находились в задних рядах, трудновато было сориентироваться, куда же идти дальше. Я остановилась на Piazza della Raibetta, указывая, что дальше им нужно идти по Via San Lorenzo, и отправилась к собору только тогда, когда последний паломник миновал этот поворот.

«Наверно, все наши усилия напрасны, – подумала я, взглянув на часы, которые показывали четверть седьмого, – храм уже закрыт».

Каково же было мое удивление, когда я, подойдя к собору, увидела, что он открыт, и в него входят и выходят люди.

«Чудеса, да и только!»

Войдя в собор, я с наслаждением уселась на одну из скамеек, чтобы перевести дух. Храм был громадный, но, пожалуй, не было ни одной скамейки, на которых бы не отдыхали наши паломники; у них были утомленные, но счастливые лица – как же! можно отдохнуть, да еще на удобных скамейках!

Немного придя в себя, я услышала мелодичные звуки органа – играл, без сомнения, искусный музыкант; хор – я его не видела – исполнял хорал Иоганна Себастьяна Баха Was Gott tut, das ist wohlgetan.

По центральному проходу в ту и другую сторону – по одиночке и группами – проходили безупречно одетые люди, в основном среднего и пожилого возраста.

«Здесь что– то происходит. – Привстав, я увидела, что впереди, напротив алтаря, стоит… гроб. – Возможно, отпевают кого– то, хотя на отпевание не очень похоже».

Мимо меня проходил католический священник. Я спросила его о том, что же происходит в соборе.

– Умер кардинал Джованни Канестри, – ответил он. – Ему было девяносто шесть лет. Для жителей Генуи он был родным отцом. Сегодня мы прощаемся с ним.

«Кое– кто ругает католических кардиналов, мол, они такие, сякие, а нам попался кардинал лучше некуда! И отдых замечательный устроил, и музыку духовную предложил – как будто на концерте побывали! Долго будем вспоминать его доброе дело!»

Музыка затихла. Воспользовавшись этим, отец Вениамин пригласил нас поклониться местной святыне – частице мощей святого Пророка Иоанна Предтечи.

– В соборе есть и блюдо, на котором воин принес главу святого Иоанна, – сказал батюшка. – Но и блюдо, и частица мощей находятся под престолом, и мы ограничимся молитвой.

Когда мы вышли из собора, стало уже смеркаться. Густые тени от заходящего солнца легли на площадь перед собором, на прилегающие улицы, на витрины магазинов. Стая ласточек, ежесекундно меняя направление, с быстротой молнии пересекла площадь.

Мы сели в автобус.

– Едем в Турин – главной цели нашего путешествия! – объявил Владимир Анатольевич, встав посреди прохода, чтобы видеть наши лица. – Туринская Плащаница… – он сделал паузу, – хорошо бы нам дожить до встречи с этой Великой Святыней без ненужных искушений…

XVI

Мы их не ищем (не знаю, догадывался об этом наш заботливый гид или нет), но они, вражеские искушения, гоняются за нами по пятам, как злые псы. Эта истина подтвердилась уже через несколько часов, за прощальным ужином, в небольшом, но уютном гостиничном ресторане.

Как– то так получилось, что после Венеции я, Виктория и Ксения держались вместе, в том числе во время завтраков и ужинов. Вот и в этот раз мы сели за столик, который стоял в дальнем конце ресторана рядом со статуей Данте Алигьери. К нам присоединился Кирилл Мякишев, мужчина лет пятидесяти пяти с солидным брюшком и постоянно красными (не знаю, по какой причине) щеками. О нем я должна сказать несколько слов особо.

Лет двадцать– двадцать пять назад он со своей семьей эмигрировал в Германию. Причина была довольно уважительная: второй или третий его ребенок из– за досадной родовой травмы родился с серьезными отклонениями: он не мог двигать ни рукой, ни ногой, не мог говорить, не мог расти, без каких– либо умственных способностей, одним словом, ему была нужна ежеминутная помощь. Жена Кирилла была художницей и не захотела посвятить свою жизнь такому сыну. Кто еще мог им заниматься? Нанять нянечку – накладно. Кирилл узнал, что в Германии есть специальные приюты, куда можно устроить беспомощного ребенка и где им будут заниматься врачи и медсестры. И семья (после оформления некоторых формальностей) переехала на постоянное жительство в Германию; ее поселили на одном из небольших северных островов.

Некоторые из наших прихожан поговаривали, что главная причина переезда кроется все же в том, что Кириллу и его жене больше нравится заграничная жизнь, чем российская, но так это или не так, сказать не берусь. Вскоре после переезда Кирилл очень выгодно продал свою трехкомнатную московскую квартиру, которая находилась в пределах Садового кольца. Эти деньги он вложил в какое– то громкое коммерческое предприятие в Германии, и они дали ему двойную или тройную прибыль, так что в материальном отношении его жизнь сильно отличалась от нашей.

Он присоединился к нам то ли в Милане, то ли в Венеции.

Ужин был великолепен; национальные итальянские блюда – брускетта, тортеллини, курица пармиджана – были прекрасно приготовлены, да к тому же отнюдь не маленькие, на десерт подали кофе капуччино и пирожное тирамису, бутылка марочного вина бардолино отнюдь не повредила нашему аппетиту – настроение у нас было расчудесное, и ничто не предвещало вражьего искушения.

XVII

Разговор зашел о предстоящем праздновании Дня победы, дата все же круглая, семьдесят лет, и организаторы праздника, судя по всему, развернутся так, что весь мир вздрогнет. В Москву наверняка приедут разные иностранные делегации – как же без этого?

– Американская делегация наверняка будет самая многочисленная, – уверенно сказал Кирилл, выпив очередную рюмочку бардолино.

– Это почему же? – удивилась я, посмотрев на щеки собеседника, которые от выпитого вина стали еще краснее. – Наоборот, насколько я знаю, она всегда была самая малочисленная.

– Ну, а в этом году она всех переплюнет, – настаивал на своем Кирилл.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что Америка внесла самый крупный вклад в победу над Германией! Самый крупный и самый весомый!

Я не поверила своим ушам. Как? Говорить явную чепуху да еще таким уверенным тоном? Да и кто говорит? Человек, который большую часть своей жизни прожил не где-нибудь, а в России. У меня в голове никак не укладывалась мысль, высказанная Кириллом.

– Ты что, пошутил? – спросила я, не спуская с него глаз.

– Ни капли.

– Ты же высказал ложную мысль – это каждый тебе скажет.

– Нет, моя мысль не ложная, а самая что ни на есть правильная.

Было ясно, что Кирилл заблудился в трех соснах, и я решила его подправить.

– Скажи, пожалуйста, когда Америка вступила в войну?

– Ну, в сорок четвертом.

– А до сорок четвертого кто воевал с Германией?

– Ну, ты сама знаешь, кто.

Ну кто?

– Россия.

– А Америка что делала в это время?

– Помогала России.

– Чем?

– Грузовиками и джипами, самолетами, танками, а также продовольствием – тушенкой, сухим молоком, беконом.

– И после этого ты будешь говорить, что Америка…

– Да, да, – перебил меня Кирилл, – в сорок четвертом она, высадив войска в Нормандии, всю тяжесть войны взяла на себя.

– Главный фронт и в сорок четвертом был восточный, а западный – второстепенным. Россия, как и раньше, несла на себе основную тяжесть войны.

– Американские войска и на суше, и на море нанесли такой урон Германии, что после этого она уже не смогла оправиться.

– Это не совсем так.

– Об этом говорят ведущие американские и западные историки.

– И ты им веришь?

– На сто процентов.

– Неужели ты не понимаешь, что ни одному их слову верить нельзя, – они все ставят с ног на голову.

– Я бы так не сказал; среди них есть историки с мировым именем.

– За двадцать лет, что ты прожил на Западе, ты совсем скособенился! – не сдержавшись, гневно воскликнула я, не в силах терпеть отвратительную ложь, которая исходила из уст моего собеседника. – Ты мыслишь, как примитивный западный обыватель! Позор!.. Насмотрелся гамбургских телепередач и прочей дряни!.. – Я перевела дух и уже более спокойно продолжала: – Неужели ты не понимаешь, что Запад всегда клеветал на Россию, а в наши дни – особенно? Наши враги (их всегда было много) искажают историю России, в том числе историю последней войны. Для чего они это делают? Чтобы люди не знали правду о России – ни о наших Государях Императорах, ни о наших ученых, ни о наших писателях и поэтах, ни о наших полководцах. Чтобы не знали правду о войне, о битве под Москвой, о Сталинграде, о танковом сражении под Прохоровкой… Все делается для того, чтобы западные обыватели поверили в иную, лживую историю… Ты попался на удочку вместе с ними…

XVIII

Я остановилась, собирась с мыслями. Кирилл, воспользовавшись этим, снова пошел в наступление.

– Если бы Америка не вступила в войну, то Гитлер одолел бы Россию; у него было достаточно сил для этого.

– Где ты это выкопал? – Не дождавшись ответа, я сказала: – Все там же, в бульварной западной прессе. Открой нормальный (наш, конечно) учебник истории, там черным по белому написано, что силы Германии были уже истощены, ее военная машина работала на последнем издыхании. Русская армия была настолько сильна, накопила такой большой боевой опыт, что сокрушила бы Германию и без помощи Америки. Просто Америка решила примазаться к Великой Победе, которая была не за горами. И потом она боялась, что наша армия после падения Германии пойдет и дальше, и тогда вся Европа, включая и Англию, будет наша. Этого она допустить не могла и поэтому вступила (нехотя, через силу) в войну.

– Ну, мать, ты расфантазировалась.

– Ничуть.

– Америка… она и раньше руководила историей, и сейчас задает тон… она хозяйка, я бы сказал, любящая мать в любой точке земного шара…

– Не любящая мать, а злая мачеха, – подала реплику Виктория.

– Злая и коварная мачеха, которая несет смерть всем, с кем соприкасается, – в тон ей добавила Ксения.

– Америка ведет себя так, как будто нет Бога, – сказала я, кивком головы поблагодарив своих подруг за поддержку. – А Бог все видит и слышит и в любой момент может все ее козни обратить в прах…

– Не скажи; пока все ее планы и замыслы сбываются…

– Старушка– Америка доживает (об этом говорят даже американские ученые) последние дни и часы. Йеллоустоунский вулкан может заговорить в любой момент, и что тогда останется от Америки? Мокрое место.

– У нее на все есть противодействие…

Я поняла, что Кирилл настолько завяз в болоте своих заблуждений, что вытащить его выше моих сил, поэтому сочла за лучшее прекратить этот крайне неприятный разговор.

Ужин был безнадежно испорчен.

– Да, жалко Кирилла, очень жалко – сказала я, когда мы вышли из ресторана.

– Это называется: крыша поехала, – вздохнула Виктория, когда мы поднимались в лифте на седьмой этаж.

– Вот что значит жить в гнилой Европе, – с глубокой печалью в голосе сказала Ксения, когда мы вошли в свой трехместный номер.

XIX

И вот, наконец, наступил тот день, которого мы с большим нетерпением ждали, – день встречи с Туринской Плащаницей. Мы вышли из гостиницы и дружно сели в автобус – никто не опоздал, кажется, первый раз за все время нашего путешествия; посторонних разговоров не было слышно, все думы были только о Святыне – да и как же иначе, мы ведь не праздные туристы, а православные паломники!

Буквально через несколько минут мы прибыли в музей Туринской Плащаницы. Каждому из нас вручили аудиогид на русском языке. И мы пошли по залам музея, которых было очень много. Мы узнали о Великой Святыне все: как проводились с нею разные исследования, в том числе химические анализы Крови Спасителя, познакомились со слепками Плащаницы, с ее объемным изображением, увидели ее негативы и позитивы, первые фотографии и многое другое.

И только после этого мы отправились в собор святого Иоанна Предтечи, чтобы своими глазами увидеть Величайшую Святыню Православного мира. К собору мы двигались по деревянной крытой галерее, которая петляла по парковой местности. Надо отдать должное католикам, – они все тщательно продумали, предусмотрели разные мелочи (например, через небольшие интервалы в галерее стояли врачи; висели плакаты, рассказывающие о том или ином моменте изучения Плащаницы); звучала тихая минорная музыка (Бах, Гайдн, Моцарт), настраивающая нас на определенный лад.

Я вся превратилась… как бы это сказать… одним словом, я хотела побыстрее увидеть Святыню; но подготовительный этап еще не был закончен (еще раз скажу доброе слово об устроителях), – нас пригласили в небольшой просмотровый зал, где мы познакомились с кратким (всего минут на пять) фильмом о Плащанице. Особенность этого фильма в том, что отдельные фрагменты Великой Святыни (лицо Спасителя, Его плечи, грудь, стопы ног, раны от гвоздей) были показаны крупным планом. Они произвели на меня такое сильное впечатление, что я буквально затрепетала, представив себе страдания Господа нашего Иисуса Христа на Кресте, я будто воочию видела капли Крови, которые падали на землю из Его рук и ног, Его рану от копия, и как Кровь и Вода истекли из нее. Еще ни разу не испытывала я таких сильных переживаний, связанных с Распятием Спасителя, правда, и Плащаницу видела первый раз. Я была вся погружена в себя, и мне не хотелось ни разговаривать, ни обмениваться с кем– либо мнениями.

Наконец мы вошли в собор; в полутьме увидели развернутую Плащаницу, которая висела на стене под стеклом; по ее бокам стояли два почетных стража в парадных темных мундирах с белоснежными эполетами и в головных уборах с красными плюмажами; их руки в белых перчатках покоились на эфесах стоящих у ног обнаженных шпаг; Плащаница находилась примерно в пяти метрах от нас; у нее были обгорелые углы, так как она перенесла несколько пожаров, находясь в свернутом виде.

Даже если бы было сто пожаров, Плащаница все равно бы не сгорела, потому что Великие Святыни не горят.

Как передать то, что творилось в моей душе в те несколько минут, в течение которых я стояла перед Господней Плащаницей и молилась, как могла? Передать человеческими словами это невозможно. Это примерно то же самое, как увидеть своими глазами Живого Христа. Могу сказать только одно: потрясение, которое я испытала, стоя перед Плащаницей, бывает только раз в жизни. Это потрясение духовное, радостное, сладостное, как если бы я оказалась в Раю и услышала Ангельское пение.

В какой– то момент я вдруг обнаружила, что из моих глаз капают слезы, нет, не капают, а льются ручьем, и мое платье уже промокло. И мне было так радостно, так упоительно, что они льются, и совсем не хотелось вытирать глаза, наоборот, чем больше слезы лились, тем счастливее я становилась.

Не помню, как очутилась за пределами храма. Смотрю: мои подруги – Виктория и Ксения – тоже в слезах, отец Вениамин, Владимир Анатольевич, Кирилл Мякишев – в слезах, короче, все до единого человека – в обильных, очистительных, благодатных слезах.

Ради этих нескольких божественных минут стоило претерпеть и усталость, и недосып, и стертые ноги, и мозоли, и потерю веса (я потеряла около трех килограммов), и неудобства кочевой жизни, и перебор макаронных блюд. Все это на весах Божией благодати – сущие пустяки…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ДИАНА

Долго, почти целую неделю, шли надоедливые затяжные дожди; прогноз был неутешительный – еще пять, а то и семь дней холодной ненастной погоды. И вдруг – воперки всяким прогнозам – дождь прекратился, солнце обогрело землю, и я вышла погулять. Куда лучше всего пойти? Конечно, в парк, там нет машин и выхлопных газов. У входа в парк, на зеленой лужайке, неожиданно увидела… верблюда. Верблюд в Москве – это что– то невероятное! Диковинка! Музейный экспонат!

Как он сюда попал? Кто его хозяин? Что он здесь делает? Все эти вопросы пронеслись у меня в голове.

Верблюд был высокий, с двумя горбами, со светло– желтой, местами темно– желтой шерстью; передние ноги у него были короткие, зато задние – очень длинные, почти до самой спины; шея тоже длинная – перевернутым коромыслом, ее венчала небольшая голова с волосатыми губами, похожими на две неравные лепешки – нижнюю плоскую, а верхнюю пухлую – как бы двухкамерную; ноздри походили на две узкие щели, в серых круглых глазах навыкате, расположенных по бокам головы, читалось полное безразичие к тому, что происходило вокруг; пушистые уши у такого большого животного были, на удивление, маленькие, хвост короткий.

Житель пустыни был украшен ярко– алой попоной с желтыми кистями по бокам, на голове виднелась уздечка, от которой отходил длинный серый поводок; его держал в руке хозяин верблюда – невысокий мужчина лет сорока с простым, ничем не примечательным лицом.

К верблюду подошла женщина с двумя детьми – мальчиком лет семи и девочкой лет пяти.

– Прокатиться можно? – поинтересовалась она.

– Не можно, а нужно, – ответил мужчина.

– Сколько стоит?

– Малый круг – триста рублей, большой – четыреста.

– Два больших – для моих детей.

Женщина достала портмоне, извлекла из него тысячерублевую купюру, вручила мужчине; тот подал сдачу, а потом взял мальчика подмышки и легким округлым движением поднял вверх и посадил между двух горбов верблюда.

– Держись, капитан! – улыбаясь, сказал он.

– Мне не нужно подстраховывать сына? – спросила женщина.

– Нет, – отозвался проводник. – Поездка абсолютно безопасная.

Сильно потянув поводок и тронув верблюда с места, он двинулся по асфальтированной дорожке. Верблюд шагал широко и неуклюже, но это мне казалось, что неуклюже, а он– то ведь наверняка так не думал.

Минут через пять– семь погонщик и верблюд с пассажиром вернулись на прежнее место.

– Сыночек, сиди и не двигайся, – сказала его мама, – я тебя сфотографирую.

Мальчик, одной рукой держась за горб верблюда, а другую подняв высоко вверх, широко улыбнулся, и мама сотовым телефоном сделала кадр.

Погонщик снял мальчика на землю, а на освободившееся место посадил девочку. Та обеими рками ухватилась за передний горб.

– Мама, боюсь! – закричала она.

– Не бойся, – успокил ее погонщик, – не выпадешь.

Он совершил еще один круг и доставил девочку ее маме; та сфотографировала дочку.

Воспользовавшись тем, что желающих прокатиться больше не было, я подошла к погонщику – мне хотелось кое– что узнать об этом редком животном.

– Как зовут вашего верблюда? – спросила я.

– Это верблюдица; ее зовут Диана, – охотно отозвался погонщик.

– Красивое имя! Как она попала к вам?

– Я купил ее в Казахстане. Ей было всего три года.

– А сейчас?

– Десять лет.

– Интересно, как она переносит наш климат?

– Хорошо. Казахстан – это ведь недалеко. Если бы Египет или Марокко – тогда другое дело.

– Я вижу вас и Диану впервые.

– Обычно я работаю в Парке культуры имени Горького.

– Ну, там народу еще больше.

– Да нет, столько же.

– Не хотите завести маленького верблюжонка?

– Хочу этой осенью.

– Диана надолго выйдет из игры?

– На год. У нее будет только два дела: кормить верблюжонка и охранять его. Она никого не подпустит к нему.

– А вас?

– Меня подпустит, потому что я хозяин.

– Когда детеныш станет взрослым?

– Через три года. Тогда на него можно садиться. Раньше нельзя – хребет не выдержит.

«До чего интересно! В зоопарке так не поговоришь, там у служителей дел по горло».

– Сколько лет живут верблюды?

– Пятьдесят.

– Почти столько же, сколько и люди. Но мы живем в шумном и тесном городе, а вы наверняка – на природе.

– Мое хозяйство в Горках ленинских: конюшни, подсобные помещения.

– А как добираетесь до города?

– На машине; Диана вполне умещается в кузове. Два пони и лошадь едут на другой машине. Вы, наверно, заметили, что малыши предпочитают кататься на пони...

– Им нравятся все ваши питомцы… Давно занимаетесь с животными?

– С детства.

Диана между тем, не теряя времени, щипала траву; набрав полный рот, она распрямлялась и в течение нескольких минут пережевывала ее.

– Диана очень аккуратно щиплет травку, – заметила я, – очень ровненько.

– Это одно ее достоинство. А второе – она не вытаптывает траву. Лошадь, когда пасется, траву вытаптывает, потому что у нее очень жесткие копыта, ну, а если она подкована, тогда и подавно. У верблюда все иное: у него стопы (не копыта, а стопы) раздвоенные и широкие, а на подошве – толстые мозоли, которые только приминают траву; когда верблюд убирает ногу, трава снова выпрямляется.

На прошлой неделе меня пригласил один предприниматель. Говорит: «Я не хочу косить лужайку сенокосилкой, потому что колеса портят траву. Пусть твоя Диана мне поможет». Она целый день паслась и очень ровно «скосила» всю лужайку.

– Очень хорошая у нее работа.

К нам подошел мужчина с мальчиком.

– Хочешь прокатиться? – спросил он у сына.

– Очень.

– Тогда поезжай.

Тимофей (так звали погонщика) посадил мальчика на верблюдицу и потянул ее за поводок. Верблюдица не прореагировала. Тимофей потянул бечевку еще сильнее, но и это не помогло. Тогда он ладонью сильно хлопнул животное по правой ноге:

– Ну, трогай же! Трогай!

Верблюдица нехотя тронулась. Пройдя метров двадцать, она остановилась; Тимофей открыл сумку, которая висела у него сбоку, и положил в рот верблюдицы одну сушку, другую, а потом еще одну; только после этого она двинулась дальше.

– Чем вы кормите Диану? – спросила я у него, когда рейс завершился.

– Она ест то, что и лошадь: овес – ее любимое кушанье; кроме того, я даю ей комбикорм, сено, ветки дерева. Овса, кстати, много давать нельзя, иначе она тяжелеет – овес очень колорийная пища.

– Она много может съесть сушек?

– Хоть мешок дай, все съест.

– А хлеб?

– Может целый батон целиком в рот взять и быстро прожевать.

– А конфеты?

– И конфеты. Любит сладости, как все женщины.

– Диана добрая?

– Добрая, но капризная; себе на уме. Когда закапризничает (вы только что были свидетелями ее каприза), я даю ей три сушки – это норма, а если дам две, то она просит еще; но иногда довольствуется и двумя.

Диана повернула голову ко мне. Я сделала шаг назад.

– Не бойтесь, она вас не обидит, – успокоил меня Тимофей, поворачивая рукой голову верблюдицы на прежнее место. – Она вообще никого не обижает.

– Это хорошо с ее стороны…

Тимофей погладил Диану по морде; та стояла не моргнув глазом.

Запаха я от нее не ощущала.

– Она понимает, что вы ей говорите?

– Очень хорошо понимает.

К нам подошел высокий, тощий мужчина. Диана повернула к нему голову, видимо, для того, чтобы познакомиться или получить угощение. Тимофей отвел голову на прежнее место.

– Не любопытничай. Любопытной Варваре нос оторвали. У него ничего для тебя нет.

– Вы ошиблись, – сказал мужчина, доставая из кармана печенье. – Можно угостить?

– Можно.

Мужчина скормил одно печенье, а потом еще три или четыре.

Диана косила на мужчину глаз, прося добавки.

– Все, больше ничего нет, – развел руками мужчина и удалился.

Я снова воспользовалась паузой, чтобы поговорить с Тимофеем.

– Говорят, верблюды злопамятные…

– Если ему сделают зло, тогда он помнит долго и может отомстить.

– Каким образом?

– Плевком.

– Очень необычный способ.

– Зато запоминающийся. Верблюд отрыгивает часть содержимого своего желудка, и эту дурно пахнущую жидкость обрушивает на лицо обидчика. Думаю, после этого вряд ли кто захочет связываться с ним.

К Диане приблизился пьяный мужчина и хотел ее погладить.

– Отойди! – закричал Тимофей. – А то укусит – она пьяных не любит!

– Я же ей ничего плохого не сделал.

– Все равно. Я тебя предупредил, чтобы не было неприятностей. Знаешь, у нее какие зубы! Вот такие, – он показал пальцами, – как у орловского рысака!

– А если я ей дам конфетку?

– Не возьмет.

– А если сухарик?

– То же самое.

– А если пироженое? – не унимался мужчина.

– Ничего не возьмет! Я же говорю – она пьяных не любит.

Мужчина нехотя попятился.

– А если вы выпьете? – спросила я.

– Меня она терпит.

Тимофей перевел Диану на новое место, где было побольше травы:

– Пусть полакомится.

– Она долго пасется?

– Да хоть целый день. В нее войдет целый воз сена.

Однако на этот раз ей не удалось долго попастись – подошли клиенты. В течение получаса Диана прокатила нескольких малышей.

– У меня нет помощника, – сказал Тимофей, когда наступил перерыв в катании. – А без помощника очень трудно. Пока я сажаю ребенка, кто– то должен держать поводок, разговаривать с клиентами. Хотите мне помочь?

– Я не знаю. Это как– то неожиданно.

– Подумайте. Я хорошо заплачу.

– Не знаю, что и сказать.

– Не спешите с ответом. Тут в самом деле нужно подумать.

III

«Работать с верблюдом, – размышляла я, вернувшись домой. – Как-будто у меня других дел нет! С самыми необходимыми и насущными делами не могу справиться, а тут… Нет уж, мне это как-то не очень… ходить каждую субботу и воскресенье, заниматься тем, чем я никогда не занималась… да и лень моя, куда ее денешь? В карман не положишь, в отпуск не отправишь, епитимью не наложишь – нет, нет, это исключено…»

Прошло несколько дней, а Диана и ее хозяин не выходили из моей головы. «Какое странное, необычное животное! – думала я, вспоминая недавнюю встречу. – Какая гордая осанка, какая надменность во взгляде, какая важность в каждом шаге и в каждом движении! Очень интересное животное, эта Диана! Надо как-нибудь мимоходом еще разок повидать и узнать ее характер. Все же не каждый день верблюды встречаются в столице. А еще лучше прийти на встречу с Дианой подготовленной. Завтра же пойду в библиотеку и познакомлюсь с литературой о верблюдах».

Сказано – сделано. В библиотеке просидела почти весь день; прочитала множество статей, очерков, рассказов о «кораблях пустыни», открыла для себя совершенно новый «континент», по которому можно путешествовать неделями и даже месяцами и на каждом шагу открывать интересные вещи.

«Да, теперь другое дело, – с удовлетворением подумала я, покидая библиотеку, – теперь можно разговаривать с Тимофеем на равных».

В ближайшее воскресенье я снова навестила моих знакомых.

– Ну как, решились? – встретил меня вопросом Тимофей.

– Пока не могу точно сказать… немножечко помогу, а там видно будет.

– Ну, тогда держите поводок, а я займусь этим малышом.

Он ловким движением посадил улыбающегося мальчугана на Диану.

– Ну, а теперь пройдитесь кружочек.

– А Диана не будет капризничать?

– Если будет, то дайте ей несколько сушек.

Он вручил мне пакет с сушками.

Я натянула поводок, и Диана послушно тронулась с места. Я вела ее по дорожке, изредка оглядываясь; мальчугану очень нравилось ехать на ней, он прямо сиял, держась за передний горб и слегка покачиваясь в такт шагам Дианы; та двигалась за мной так, как будто я водила ее по этой дорожке не один раз.

Мы благополучно вернулись на прежнее место.

– Поздравляю! – пожал мне руку Тимофей. – У вас появилась новая специальность: верблюдовожатый.

– Недолго и возгордиться.

– Эта специальность вне конкуренции; она непотопляема – ни кризисы, ни инфляции ей не страшны.

Примерно четверть часа я была без работы – никто не подходил. А потом появились сразу несколько мальчиков и девочек, некоторые из них были с родителями; они с любопытством разглядвали Диану, обменивались репликами.

– Можно потрогать? – спросила девочка с косичками, которые торчали в разные стороны, как антенны.

– Конечно, – разрешила я.

– Какая густая и хорошая шерсть! Какие теплые варежки можно связать! И носочки!

– А свитер можно связать такой, что никогда не замерзнешь, – подтвердила ее мама.

– А знаете для чего еще верблюду нужна такая густая шерсть? – спросила я.

– Нет.

– Она отражает солнечный свет и защищает тело от высокой температуры. Вы же знаете, как жарко в пустыне?

– Конечно.

– Ну вот. А им не жарко.

– А если он ляжет на песок…

– Днем песок в пустыне раскаляется до шестидесяти– семидесяти градусов, но верблюду горячий песок не страшен.

– Почему?

– Когда он ложится, то с грунтом соприкасаются только участки тела, покрытые мозолями. У него и на подошвах есть мозоли; они предохраняют ноги от острых камней и раскаленного песка.

– Верблюды живут только в пустынях? – спросил мускулистый, накаченный мальчик с взъерошенными волосами.

– Не только. Они обитают и в холодных частях света и даже высоко в горах. Густая шерсть защищает их от холода – они легко могут переносить температуру до пятидесяти градусов.

– Ого!.. А чем питается верблюд в пустыне, там же нет почти никаких растений?

– Зато есть колючки. Они так и называются «верблюжьи колючки».

– На них же шипы есть…

– Верблюду они нипочем.

– Не прокалывают ему губы или десны?

– Нет.

– Даже трудно поверить…

– Верблюд вообще может обходиться очень малым количеством пищи. Например, завтрак кочевника – горсть фиников. Ее хватает на двоих: хозяин съедает мякоть, а косточки отдает верблюду, и оба до вечера сыты.

– А верблюд испытывает жажду? Я, например, часто хочу пить.

– У верблюда все по– другому. Он может обходиться без воды сорок пять дней.

– Не поверю! Я и полдня не вытерплю.

– Правда, если верблюд доберется до водоема, то может выпить очень много. Один верблюд как– то выпил сначала девяносто четыре литра воды, а чуть позже в этот же день – еще девяносто два литра!

– Рекордсмен!

– Они все пьют много.

– Какой большой у верблюда желудок!

– Он хранит влагу не в желудке. «Водные склады» верблюда – его жировые отложения. Упитанный верблюд имеет запас жира до ста килограммов. И даже больше.

– А где жир хранится?

– В горбах. Посмотрите, какие большие горбы у Дианы. Когда верблюд в пустыне остается без воды и пищи, он начинает расходовать свои жировые запасы.

– А почему верблюдов называют «кораблями пустыни»? – спросила девочка в спортивном костюме.

– Потому что они могут пересечь любую пустыню, причем не просто пересечь, а нести на себе полезный груз, например, ткани или изделия из кипариса или кости. Целые караваны двигаются по пустыне.

– А сколько килограммов они могут нести?

– Порядочно – половину собственного веса, а самые сильные – столько же, сколько весят сами – семьсот килограммов.

– А есть ли верблюды, на которых можно покататься? – снова спросил мускулистый мальчик.

– Да вот один из них. Ее зовут Диана. Каждый из вас может на ней прокатиться.

– Я уже прокатилась, – похвасталась девочка в желто– голубом сарафане

– Молодец!.. Есть такие верблюды, которые участвуют в гонках, как рысистые лошади.

– А где такие гонки проводятся? – полюбопытствовал мускулистый мальчик. – Наверно, на московском ипподроме?

– У нас такого нет.

– А где же?

– В Объединенных Арабских Эмиратах. Знаешь, где такая страна?

– Смутно. Где– то далеко на юге.

– Правильно, на Аравийском полуострове. В главном городе этой страны – Дубаи – и проводятся такие гонки. Дистанция – десять километров. Верблюды развивают скорость до сорока километров в час. Большинство жокеев – дети. Как ты думаешь, почему?

– Дети меньше весят, и верблюд поэтому бежит быстрее.

– Правильно!

– Верблюдов, которые участвую в гонках, готовят специальные тренеры и обслуживают специальные врачи– ветеринары. В соревнованиях участвуют не только двугорбые, но и одногорбые верблюды – дромадёры. Они иноходцы и на бегу сильно раскачиваются, поэтому неопытный всадник может не удержаться и полететь на землю.

– Как вы считаете, – спросила молодая мама с чудесным шоколадным загаром, держа за руку свою дочку, – встречаются ли еще дикие верблюды?

– Одногорбые не встречаются, а двугорбые живут в пустынях Монголии, правда, их немного, всего несколько сотен. Кстати, их открыл наш знаменитый путешественник Николай Михайлович Пржевальский.

– Однажды во время путешествия по Египту я попала в песчаную бурю, и песок проник мне и в нос, и в глаза, и в уши.

– Верблюду это не грозит: ресницы у него такие густые, что когда он их опустит, то ни одна песчина не проникнет внутрь; веки у него почти прозрачные, и он хорошо видит с закрытыми глазами; ноздри тоже может закрыть, а уши защищает лохматый волосяной покров – его морда защищена от всех неприятностей.

– Надо же, как устроился!

Все рассмеялись.

– Видите, какое чудо, этот верблюд! – подытожила я. – А кто его создал?

– Пустыня, – сказала девочка в желто– голубом сарафане.

– А точнее, природа, – поправил мускулистый мальчик.

– Нет, его создал человек, – сказала мама с чудесным шоколадным загаром. – Он все время улучшал породу, и наконец получилось то, что нужно.

– Вы все правы, но только отчасти, – сказала я. – Это чудо создал Господь Бог. Для того, чтобы это замечательное животное помогало человеку выжить в жаркой пустыне.

– Как это хорошо! – воскликнула девочка в желто– голубом сарафане.

– А знаете, откуда произошло его название?

Я оглядела моих слушателей. Они молчали.

– Слово «верблюд» произошло от арабского слова «красота».

– Он и в самом деле очень красивый, – сказала девочка в спортивном костюме.

– Бедуины, которые кочуют по Саудовской Аравии, говорят, что верблюды – это Подарок Бога, без них им не прожить и одного дня.

К нам присоединились еще несколько мальчиков и девочек.

– А вы знаете, ребята, – сказала я, – что верблюды участвовали в Великой Отечественной войне?

– Нет, первый раз такое слышим.

– Хотите, я расскажу об этом?

– Конечно, – хором откликнулись дети.

– Дело было в Калмыкии. Нашим солдатам не хватало транспортных средств. И тогда возникла идея привлечь местных животных. Вскоре возник «верблюжий батальон» – более тысячи «кораблей пустыни». Они прекрасно справлялись со своими обязанностями: возили боеприпасы, горючее для танков и самолетов, цистерны с водой, продукты. А как они держались во время бомбежки и артобстреле! Кругом все рвет в клочья, осколки свистят, а они хоть бы что – только глазищами по сторонам водят, и ни с места.

Верблюды по звуку определяли, кто в воздухе – наши или немецкие самолеты. Заслышав чужих, побыстрее ложились на землю, причем не на открытом пространстве, а где-нибудь под деревом или под забором. Они и звуки выстрелов различали: когда ведут огонь наши батареи, можно не опасаться, а когда враг – лучше схорониться где– нибудь в укромном месте…

Некоторые верблюды прослужили всю войну и дошли до Берлина. Среди них – Мишка, громадный и спокойный, и Машка с норовистым характером. Они тащили орудийный расчет, которым командовал сержант Григорий Нестеров, астраханский моряк– богатырь с пышными усами. Мишка и Машка участвовали в штурме Берлина: из этого орудия был сделан первый выстрел по гитлеровской рейхсканцелярии. Узнав о ее штурме, Гитлер поспешил покончить с собой.

Подошла группа старшеклассников, окружив Диану со всех сторон. Погладив бока и морду, сделав несколько замечаний относительно ее горбов, восхитившись ее ростом и длинной шеей, они, услышав мои рассказы о верблюдах, окружили теперь меня.

– Лена, ты, кажется, хотела прокатиться на этом большом животном? – обратился к своей подруге белокурый паренек с коротенькой челкой.

– Нет, я лучше послушаю, – возразила Лена. – Поездка от меня никуда не убежит. Что вы нам еще расскажете? – обратилась она ко мне.

– Я расскажу вам одну интересную и чрезвычайно любопытную историю о белом верблюжонке. Дело было в пустыне Гоби. Ты знаешь, где находится эта пустыня?

– Да, – ответила Лена. – Я очень люблю географию и знаю не только все пустыни мира, но и все главные реки, озера и возвышенности. Пустыня Гоби находится в Южной Монголии, захватывая часть Северного Китая.

– Совершенно верно. Так вот, в пустыне Гоби наступила весна. Несколько семей кочевых племен остановились и разбили временный лагерь. Им хотелось побыть на одном месте и отдохнуть, но главная причина стоянки заключалась в другом: помочь верблюдам родить малышей. И надо же такому случиться, что одна из матерей отказалась от своего верблюжонка. Как ни пытались кочевники образумить непутевую мать, как ни старались помочь малышу вкусить материнского молока, ничего не получалось – верблюдица издавала сердитые звуки и вертелась юлой, не подпуская его.

У верблюжонка была редкая – белая – шерсть, он был такой симпатичный и такой беспомощный, – ему хотелось есть, чтобы окрепнуть, чтобы ноги хорошо держали его, он тянулся к матери, но та вела себя так, как будто верблюжонок был для нее совсем чужой.

Кочевники стали кормить малыша из бутылки, на которую была надета соска. Но это все не то, совсем не то – это понимали как люди, так и верблюжонок. И тогда кочевники, посовещавшись, придумали, как помочь малышу. Верблюдице связали задние ноги, чтобы она не могла убежать. Молодая женщина, подойдя к ней и поглаживая ее бока руками, запела народную песню; пожилой монгол аккомпонировал ей на древнем смычковом инструменте. Красивая, нежная, завораживающая мелодия сотворила чудо: верблюдица, повернув голову к певице, перестала вырываться из рук погонщика, притихла, заморгала глазами, из которых показались… слезы. Она словно раскаивалась в своем поведении, жалела, что так долго пренебрегала своим детенышем.

Тем временем один из кочевников подвел верблюжонка к матери, тот нашел вымя и стал жадно сосать молоко. Чуть передохнув, он снова принялся за дело, первый раз напившись теплого, вкусного материнского молока вволю. Благодарный, он сделал несколько шагов, протянул свою голову к голове матери, и та облизала его.

Верблюжонок был спасен. Теперь голодная смерть ему не грозила – у него была любящая и заботливая мама.

В течение всего лета я приходила ко входу в парк и помогала Тимофею. Я хорошо узнала Диану, привязалась к ней, и она хорошо узнала меня; когда я вела ее по дорожке, она никогда не капризничала, и за это получала от меня какое– нибудь угощение.

Наступила осень; отдыхающих в парке поубавилось.

– Сегодня я заканчиваю сезон, – сказал в одну из суббот Тимофей, – и хочу с вами рассчитаться – вы мне очень помогли.

– Я хочу получить награду не от вас, а от Господа Бога, и не здесь, на земле, а в Царствии Небесном, – ответила я. – Как земля отличается от неба, как огонь отличается от воды, так и небесная награда отличается от земной.

– Вам виднее, – заметил Тимофей, пряча деньги в карман, – было бы предложено… Спасибо большое за ваши бескорыстные труды!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

СОШЕСТВИЕ ВО АД

В начале зимы я получила по электронной почте кратенькое письмо от моей давней знакомой Дарьи Парамоновны Филатовой. Она жила в Донецке и работала хирургом в одной из больниц. «Василисса, – стояло в письме, – срочно позвони мне». В этот же день я набрала номер ее сотового телефона.

– Как хорошо, что ты быстро откликнулась! – прозвучало в трубке грудное контральто Дарьи Парамоновны. – У нас тут горячие деньки!

– Не на Луне живу, кое– что знаю и о Новороссии, и о Донецке.

– Иначе и быть не могло!

– Я частенько вспоминала тебя… Думаю, как ты там… под снарядами и бомбами…

– Вот именно! Наша больница давно превратилась в военно-полевой госпиталь. Раненые поступают чуть ли не каждую минуту; иные с такими ранениями, что… я почти не отхожу от операционного стола… день или ночь за окном – не ведаю… валюсь с ног от изнеможения…

– Сочувствую…

– Сочувствие – вещь хорошая… но лучше помочь делом…

– Каким?

– У нас острая нехватка медсестер. За ранеными ополченцами некому ухаживать. Ты же прекрасно знаешь, что послеоперационный период – не менее важная вещь, чем сама операция. А иногда гораздо важнее!

– Конечно, знаю.

– Ну вот. Так что приезжай – будешь помогать. Каждая медсестра у нас – на вес золота.

– Не знаю, что и сказать.

– А что тут говорить? Ты же видишь…

– Если бы одна причина, еще бы ничего, а то – несколько.

– Ну говори, что у тебя за причины?

– Во– первых, я страшно ленивая. Сдвинуть меня с места – это… наверно, надо подъемный кран вызывать…

– Никакого крана не надо. Вскочила – и побежала.

– Если бы в самом деле было так.

– А еще что за причина?

– Вам нужны медсестры опытные, прошедшие огонь и воду, и медные трубы… это же не просто больница, а военный госпиталь… а у меня такого опыта нет…

– Начнешь работать – появится и опыт.

– Я закончила медучилище в незапамятные времена, все перезабыла… куда мне…

– Твои страхи высосаны из пальца и похожи на карточный домик: дунешь – и нет его.

– Не совсем так.

– Не преувеличивай, моя дорогая… Все очень просто: ты нам нужна позарез!.. На прошлой неделе умерли сразу два солдата… а из– за чего? некому было выхаживать…

– Можно мне немножко подумать?

– Немножко можно, даже полезно… Все, разговаривать больше не могу – привезли очередного раненого; кажется, очень тяжелого… бегу…

Я представила, как Дарья Парамоновна спешно вымыла руки и поспешила в операционную… как она склонилась над раненым бойцом, который, возможно, был без сознания… как она, помолившись, принялась за очереную сложнейшую операцию, исход которой был непредсказуем…

И так каждый день, каждый час… Она находится на передовой, борется за жизнь каждого человека, который поступает в операционную… А я? Я отсиживаюсь в теплом месте, следя за событиями по радио да по интернету… Как тут быть? Могу ли я помочь раненым ополченцам, не вполне владея навыками медсестры? Как мне поступить? Не сделаю ли ошибку, если не откликнусь на зов Дарьи Парамоновны?

Эти вопросы встали передо мной и не давали мне покоя.

Гражданская война… один русский против другого… у некоторых украинские фамилии… но я не делю их – для меня они все русские… Молодые, отважные, мужественные ребята. Оставили своих жен, детей, родственников, взяли в руки оружие и пошли воевать…

Но как же мне быть– то? Моя голова раскалывалась от нахлынувших дум… На прошлой неделе умерли два солдата… из– за того, что их некому было выхаживать… а что если и на этой неделе кто– то умрет по той же причине? А что если не выживет воин, которому Дарья Парамоновна делает сейчас сложнейшую операцию? Или еще кто?..

Нет, этого допустить нельзя! Если от меня что– то зависит, я должна это сделать! Должна! Если не сделаю, то меня замучает совесть. А какой ответ я дам на Страшном суде, когда Господь спросит меня: «Чем ты помогла воинам Новороссии? Вынесла ли хоть одного раненого с поля боя? Перевязала ли ему раны? Напоила ли холодной водой, чтобы облегчить его страдания?»

Мне стало страшно; я отбросила все сомнения и принялась собирать дорожную сумку.

Как мне добраться до Донецка? Поезда туда уже давно не ходят, про самолеты нечего и говорить, так как аэропорт превращен в груду развалин. Я сделала несколько телефонных звонков, и бывалые люди подсказали мне выход из положения. На автобусе я благополучно доехала до Ростова-на-Дону, пересела на другой автобус и вскоре оказалась на границе.

Русские пограничники пропустили меня безо всякой волокиты. Значит, и с ДНРовскими проблем не будет, решила я. И ошиблась.

– Кто такая? – встретил меня вопросом ДНРовский пограничник.

– Медсестра. Еду в Донецк помогать раненым.

– Полевая аптечка с собой?

– Нет.

– Как нет? Вы же медсестра!

– Я еду в госпиталь, а не на поле сражения.

– Вся Новороссия – поле сражения, медсестра может понадобиться в любом месте и в любое время.

– В госпитале мне все выдадут.

– Вам придется подождать, пока мы выясним кто вы и откуда. Бывали случаи, когда люди вроде вас переходили границу, а потом то в одном месте, то в другом раздавались взрывы. Нам необходимо выяснить не диверсант ли вы.

– Какой диверсант! Вы же видите, что кроме дорожной сумки у меня ничего нет.

– Они тоже так говорили.

Почти сутки они выясняли по своим каналам, кто я и откуда, и пропустили меня только тогда, когда стало ясно, что я не диверсант. Подпортили, конечно, мне настроение, ну, а с другой стороны, я понимала, что они выполняли свою работу.

Ну, теперь меня уже некому задерживать – быстрее, быстрее в Донецк. Двое ополченцев, возвращавшиеся из недельного отпуска, словно понимая мое нетерпение, сами пригласили меня в машину. Во время дорожного разговора выяснилось, что они знают не только госпиталь, в который я ехала, но и Дарью Парамоновну.

– Она творит чудеса! – сказал ополченец, сидевший за рулем. – Вытаскивает ребят с того света! Хирург от Бога!

И много других похвальных слов услышала я о ней от своих попутчиков; мое нетерпение еще более усилилось.

– Ну вот и ваш госпиталь, – сказал водитель, остановившись около внушительных размеров здания неопределенного цвета. – Всяческих успехов!

То, что он сказал не просто «госпиталь», а «ваш госпиталь», меня так тронуло, что все шероховатости, случившиеся на границе, тут же забылись, и мои мысли были только о том, как я буду здесь работать, помогая раненым солдатам быстрее вернуться в строй.

III

Мне повезло: Дарья Парамоновна пила чай после очередной операции. Она заключила меня в свои объятия и шумно расцеловала.

– Люблю таких, как ты! – Держа меня за плечи, она с минуту изучала мое лицо. – Сказала – и сделала! Не успела я оглянуться, как ты уже прилетела! Дай я тебя еще раз расцелую!

Она бы еще долго тискала меня в своих объятиях, если бы в кабинет не вошел озабоченный врач в белом халате решить какой– то деловой вопрос. Он был решен за каких-нибудь пару минут, и Дарья Парамоновна снова обратила свой взор на меня.

– Садись. Я смотрю на тебя как на человека, который прибыл с другой планеты. – Она налила мне стакан чая, придвинув галеты и абрикосовое варенье. – Да, да, с другой планеты, где нет войны и не слышен вой снарядов. А нам тишину надо заработать, и не чем-нибудь, а своей кровью: она льется и на поле боя, и на перевязочных пунктах, и на операционных столах… Устала с дороги?

– Есть немного.

– Сегодня отдыхай, а завтра с Божией помощью и примешься. Жить будешь у меня, выделю тебе комнатушку.

В этот момент в кабинет вошла немолодая строгая медсестра в туго повязанном белом платке.

– Привезли сразу нескольких раненых ополченцев, – сказала она, остановившись около стола и кивнув мне головой. – Одного нужно срочно оперировать, остальные нуждаются в осмотре врача. Куда их положить – вот вопрос? Все палаты переполнены.

– Кладите пока в коридоре на раскладушки, а там видно будет, – распорядилась Дарья Парамоновна.

Она встала и, пока мыла руки под краном, отдавала последние указания.

– Можно мне приступить к работе прямо сейчас? – спросила я неожиданно для меня самой. – Отдохну позже.

– Похвально! – одобрила мое решение Дарья Парамоновна, вытирая руки полотенцем. – Очень похвально! Вручаю тебя Ирине Семеновне, нашей старшей медсестре, – поклон в сторону собеседницы, – она введет тебя в курс дела.

Ирина Семеновна взяла меня под руку и увлекла по больничному коридору.

– Я выделю тебе самую большую палату, в ней двенадцать больных, – сказала она, уступая дорогу медицинской каталке, на которой медсестра везла солдата с перебинтованными руками и ногами. – На первых порах я буду тебе помогать, а через некоторое время ты освоишься и будешь самым чудесным образом справляться одна.

Старшая медсестра познакомила меня со всеми двенадцатью ополченцами, называя их по именам и рассказывая о недугах. Двое или трое солдат уже долечивались и готовились к скорой выписке. Остальным предстояло долгое и основательное лечение: у одного была ампутирована правая нога выше колена, а у левой была раздроблена стопа; у другого были удалены почка и легкое; у третьего был сильно поврежден позвоночник; четвертый получил ранение в голову, и она была замотана бинтами так, что осталось открытым только лицо; пятый… шестой… эти страдальцы были настоящими героями, которые побывали в огненных сражениях, защищая правое дело, а не отсиживались по домам.

Началась моя госпитальная жизнь, полная многочисленных забот и сиюминутного внимания к моим подопечным. Я приходила в госпиталь рано утром и уходила поздно вечером, одна из последних. Втянулась в круг своих обязанностей довольно быстро, вспомнив после училищную практику в разных московских больницах. Думала, что с уколами у меня будет плохо получаться, но, к моему удивлению, этого не случилось – я приписывала это помощи моего Ангела хранителя, которому молилась чуть ли не каждую минуту. Ну и, конечно, пригодился опыт, который я приобрела во время долгого ухаживания, вернее, выхаживания моей дорогой Груни, спаси ее Господи.

Ясно, что сравнивать Торжковскую больницу и Донецкий госпиталь трудновато, но сходство все равно было: и там, и здесь шла борьба за жизнь каждого человека, в которой важна любая мелочь, и трудно сказать, что больше помогало больному – то ли лекарство, то ли внимание и искреннее участие, с которыми оно подавалось.

Как– то утром Ирина Семеновна вошла в «мою» палату, когда я делала перевязку одному из ополченцев.

– Неважная новость, – сказала она, присев на свободный стул, – заболела Люба Лукьяненко.

Люба была одной из самых опытных медицинских сестер, я часто советовалась с ней по тому или иному вопросу.

– Что с нею?

– Грипп. Какая– то новая разновидность – валит с ног даже гренадеров.

– Какая жалость.

– Люба вышла из строя самое малое на семь– восемь дней. Ее больных я распределяю между другими сестрами. К тебе я боюсь обращаться, потому что у тебя и так перебор.

– Сколько еще осталось ее больных?

– Двое.

– Я беру их – мы с вами не в доме отдыха, а на войне.

Я увидела, как обрадовалась Ирина Семеновна, но я обрадовалась, пожалуй, больше, так как помогла выйти ей из затруднительного положения.

Конечно, пришлось поднапрячься: приходила на работу еще раньше, а домой уходила еще позже. Я бы, возможно, не выдержала, если бы меня не утешил маленький, почти подросток, солдатик, который, приняв из моих рук стакан кефира (вставать он пока не мог), сказал с большой убежденностью:

– Мы еще повоюем!

В таких нелегких, порой изнурительных и все же каким– то образом переносимых, трудах прошло около двух месяцев. В конце января главный врач госпиталя Онуфрий Галактионович Яненко-Хмельницкий после утреннего обхода попросил всех медсестер пройти в актовый зал. Мы сидели на первых трех рядах, ожидая его прихода, и строили всякие догадки.

– Наверно, пообещает премии к пятидесятилетнему юбилею госпиталя, – предположила одна из медсестер.

– Но тогда он сказал бы об этом на общем собрании, – возразила другая.

– Пошлет нас (в порядке очереди) на курсы повышения квалификации, – сделала догадку третья.

– Или поблагодарит за работу, – сказала четвертая.

– А может, укажет на наши недостатки, – не согласилась пятая.

– Предложит организовать концерт для раненых, – вступила шестая.

– Или чтобы мы в порядке очередности читали им Евангелие и жития святых, – дополнила седьмая.

Неизвестно, сколько еще догадок высказали бы медсестры (наверняка никак не меньше десятка), если бы в это время в зал не вошел главный врач, крупный мужчина с седыми редеющими волосами.

– Я собрал вас для того, чтобы… – безо всяких предисловий начал он, сев за широкий стол, – чтобы… – он почесал подбородок и обвел нас взглядом, – чтобы… посоветоваться.

Этого никто из нас и предположить не мог.

– Под Дебальцево, как вы знаете, идут упорные бои, – продолжал Онуфрий Галактионович, положив перед собой сцепленные в пальцах руки. – Медсестры не успевают выносить раненых с поля боя, не успевают оказывать им первую медицинскую помощь… – Он немного помолчал, пытливо поглядывая на нас. – Короче, там позарез нужны опытные медсестры… Я не могу своей властью послать кого-нибудь из вас под Дебальцево. Туда могут поехать только добровольцы…

Главный врач снова замолчал и пытливо посмотрел на нас, переводя взгляд с одной медсестры на другую.

– Есть добровольцы? – после довольно длительного молчания спросил он.

Наступила тишина.

«Как же быть– то? – подумала я. – Поехать или нет? Здесь я нужна моим раненым… да не одному, а многим… и там могу оказать помощь воинам… и не одному, а, Бог даст, многим… А что обо мне подумают мои раненые? Они сами были в боях, знают, что это такое… здесь я нужна, а там, выходит, еще нужнее… так чего об этом долго думать?»

– Есть! – сказала я, встав с места.

– Очень хорошо, – произнес главный врач, и его лицо прояснилось.

– Но у меня опыт небольшой.

– На мой взгляд, вполне достаточный… Кто еще готов поехать? – Онуфрий Галактионович опять заскользил глазами по лицам медсестер.

– Я!

Это была Катя Пушкарь.

– И я!

Это был голос Вероники Сорокиной– Добужинской.

– Трое. Этого вполне достаточно. – Главный врач встал из– за стола. – Благодарю вас! Не буду говорить громких слов, но… вы настоящие патриоты…

Уже подойдя к двери, он добавил:

– Моя личная машина будет ждать вас завтра утром у главного входа.

Уже первые минуты пребывания под Дебальцево показали нам, что мы попали в жаркое место. И вдали, и вблизи бухали пушки, взрывы снарядов разного калибра раздавались с завидным постоянством, в воздухе пахло гарью, лица солдат и офицеров (они передвигались очень быстрым шагом, а чаще бегом) были крайне утомленные, на перевязочный пункт то и дело поступали раненые, одного из них четверо ополченцев за неимением носилок принесли, положив на автоматы, тех из раненых, которым было нужно хирургическое вмешательство, срочно отправляли в ближайший населенный пункт, – короче, кровавый Молох войны работал на предельных оборотах.

– Девчата, – обратился к нам один из командиров ополченцев по имени Михаил, потный, чумазый, решительный, с огоньком в глазах; его руки, сжав приклад и ствол автомата, кажется, приросли к ним, и разжать их никто ни при каких обстоятельствах не сможет. – Девчата, вы здесь нужнее, чем гранаты и минометы. Вон там, – он указал в сторону одиноко стоящей березы, – идет жуткая заваруха. Как только чуть поутихнет, вы сразу туда… выручать хлопцев…

Он сорвался с места и опрометью кинулся на чей– то крик, звавший его по какому– то неотложному делу.

Автоматные очереди и буханье пушек стали как будто затихать, или нам так показалось, и мы (поодиночке, держась подальше друг от друга) направились в ту сторону, куда указал Михаил, хоронясь то за кустом бузины, то за зарослями орешника.

Первого раненого я увидела совершенно неожиданно, так как он лежал в пологой выемке среди редких пятен черного снега; он стонал, держась обеими руками за живот, из-под рук сочилась кровь.

– Потерпи, родненький, потерпи, – сказала я, открывая санитарную сумку, – сейчас, сейчас…

Я сделала ему противошоковый укол, а затем обезболивающий и стала перевязывать рану, поворачивая его с боку на бок. Повязка пропиталась кровью, но солдат уже перестал стонать, и его глаза приняли вполне осмысленное выражение. Я поднесла к его губам фляжку, и он выпил несколько глотков воды.

– Сможешь встать? – спросила я его.

– Вряд ли.

– Ну тогда давай ползком, я буду тебе помогать.

– Спасибо, сестричка… лучше я сам как-нибудь… а ты иди дальше… выручай других…

– Ну хорошо.

Едва я сделала несколько шагов, как увидела Катю Пушкарь, которая вела раненого ополченца; он был ранен в ногу и, обняв Катю за плечи, прыгал на другой, здоровой ноге.

– Василисса! – крикнула Катя, остановившись на секунду. – Поспеши! Там солдатик мается, зовет на помощь…

– Где именно?

– Вблизи березы.

Я сорвалась с места и, почти не прячась за редкими кустами, низко пригнувшись, побежала к березе, которая, несмотря на отгремевший жаркий бой, была все еще жива. Я бежала, петляя, как заяц, спасающийся от охотничьих собак, и не выпуская из поля зрения березу. Краем глаза заметила Веронику, которая, стоя на коленях, перевязывала голову раненому солдату (пятно крови, пропитавшее бинт, походило на свежесорванную розу).

Сколько я пробежала – сто метров или больше, трудно сказать, – как неожиданно сзади меня раздался мощный, оглушительный взрыв артиллерийского снаряда. Меня, как мячик, подбросило в воздух, и я упала наземь; голова стала чугунная и звенящая, как котел, из ушей потекла кровь; я попыталась поднять правую руку, чтобы закрыть хотя бы одно ухо, но у меня ничего не получилось, и я потеряла сознание.

Очнулась с таким ощущением, как будто вернулась с того света. «Где я? Что со мною? Почему такой гул в голове? Почему мое лицо в крови?»

Послышались какие– то голоса, они были глухие, неясные, как будто нереальные.

Кто– то крикнул:

– Давай их сюды!

– Другой голос ответил:

– Зараз.

«Кто это? Наверно, Михаил».

Я пошевелила рукой, потом ногой.

– Помогите, – скорее простонала, чем проговорила.

Кто– то подошел совсем близко.

– Михаил, это ты? – спросила я, с трудом ворочая языком.

– Не, це не Мыхайло, а Грыцько.

«Что он такое говорит? Никак не пойму».

– А ну вставай! – приказным тоном проговорил Грицко.

«Что такое? Как я могу встать, если не могу?»

– Вставай, кому кажут!

Грицко пнул меня тяжелым ботинком в бок; боль прокатилась по всему телу.

– Ну!

Еще один грубый пинок.

Через силу встала сначала на колени, потом, держась руками за бок, – боль страшная – на ноги.

– Двигай!

Удар прикладом автомата в спину.

«Укропы! – пронеслось в голове. – Беда!»

С трудом, преодолевая боль, сделала один шаг, другой. Возникли голоса других людей.

– Добрий улов!

– Завжди бути так!

– Пошвидше!

– Одна жiнка зустрiлась!

– Це дуже добре!

Меня толкнули в группу других пленных и погнали, как стадо овец, в сторону леса.

– Наддай!

Вскоре вошли в какой-то населенный пункт. Нас погрузили в крытый грузовик и куда-то повезли. Огляделась. Трое ополченцев, я четвертая. Укроп-охранник с автоматом.

Грузовик мчался, как угорелый. Меня подкидывало на ухабах, и боль в боку возникала с новой силой. Ехали часа два или три; привезли в какой– то город. Нас выгрузили около большого кирпичного одноэтажного дома, у входа в который стоял двухметровый верзила с автоматом Калашникова в руках. Когда вошли внутрь, то из одной из комнат услышали душераздирающий крик, такой крик бывает только тогда, когда человеку причиняют страшную боль; он повторился несколько раз, пока мы шли по коридорам.

«Добра тут не жди».

Укроп– охранник привел нас в просторную комнату.

– Жига, принимай улов! – обратился он к мужчине с желтой повязкой на рукаве, с бритой сверкающей головой, похожей на биллиардный шар, с мрачным, недовольным лицом, на котором выделялся крупный нос картошкой.

Лицо Жиги оживилось, он заинтересованно осмотрел нас, потом махнул рукой, давая знать, чтобы мы следовали за ним. Он втолкнул нас в небольшую камеру и ушел – по коридору громко затопали ботинки.

В камере ничего не было, и мы уселись на пол. Здесь я могла получше рассмотреть лица моих попутчиков. Я знала только одного из них, несколько раз мельком видела около госпиталя. Невысокого роста, но зато крепыш, глаза решительные, твердые – имя узнала только сейчас: Петро. Второй ополченец Кеша: высокий, жилистый, не мускулы, а сталь. Третий – Василий: медлительный, полноватый, совсем не военного склада.

Не успели мы познакомиться, как дверь раскрылась, и Жига выкрикнул:

– Девка! На выход!

Я вышла в коридор, он двинул меня кулаком в спину:

– Топай!

VII

Прошли по коридору, повернули в другой, остановились в самом конце; здесь была дверь, обитая звукоизоляционным материалом. Жига втолкнул меня внутрь. Комната была большая, без окон (окна когда– то были, но их заделали), с засохшими пятнами крови на полу и на стенах; на одной из стен виднелась металлическая скоба; рядом лежала длинная цепь; с потолка свисал металлический крюк, похожий на крюк автокрана. Воздух был… точнее, его не было… вместо него был какой– то смрад…

«Камера пыток, как во времена инквизиции».

Слева, у стены, небольшой стол и два стула, на столе несколько пустых бутылок, тарелка с грубо нарезанными шматками сала, два стакана и куски серого хлеба, начатая бутылка с самогоном; рядом со столом – газовая плита, грязная до невозможности, ее, по всей вероятности, никто никогда не чистил.

У противоположной стены – раковина с водопроводным краном, на полу – ведро.

– Гиена, смотри: птичка прилетела! – выкрикнул дюжий мужчина в камуфляжной форме с руками, похожими на кувалды, с засученными по локоть рукавами (на обеих руках – вульгарные наколки), с наглым откормленным лицом, на котором выделялись хмельные жуткие немигающие глаза.

– Не запылилась! Нам седни есть чем поживиться, – довольным тоном проговорил человек по кличке Гиена; он был в мятом грязном комбинезоне с брызгами крови на рукавах и с широкими лямками на плечах, изрядно захмелевший, с темной запущенной щетиной на щеках и подбородке; правую щеку пересекал толстый сизо– бордовый шрам; один рукав был засучен по локоть, а другой – еще выше. – Ты доволен, Шакал?

– Еще бы! – загоготал человек, которого назвали Шакалом.

Я вопросительно посматривала то на одного, то на другого, удивленная такими странными именами, вернее, кличками.

– Чего выпучила буркалы? – обратился ко мне Шакал. – У нас все продумано: шакал и гиена питаются падалью; мы тоже ею питаемся; ополчены – это самая настоящая падаль… Мы каждому клиенту об этом говорим, чтобы знали, с кем имеют дело.

Меня передернуло от этих слов, я хотела возразить, даже осадить наглеца, но вовремя одумалась – не тот случай.

Шакал подошел ко мне, взял мою левую руку и, причинив сильную боль, содрал с безымянного пальца золотое обручальное кольцо.

– Крестик тоже золотой?

– Нет, латунный.

– А цепочка?

– Таковой нет.

– А что есть?

– Тесемка.

– Проверим.

Он грубым движением распахнул верхнюю часть солдатской куртки, взял крестик и, убедившись, что он действительно латунный и на тесемке, убрал руку.

– Это дерьмо нам не нужно… – Он уставился на меня оловянными глазами. – Кто такая?

– Медсестра.

– Чем занималась?

– Помогала раненым.

В следующую секунду, сваленная оглушительным ударом в голову, я улетела в угол комнаты и потеряла сознание. Очнулась оттого, что Шакал и Гиена пинали меня тяжелыми солдатскими ботинками – в бока, в живот, в спину, несколько пинков попало в голову.

Я снова потеряла сознание.

Пришла в себя – кто– то из них вылил на меня ведро холодной воды.

– Чего разлеглась? Вставай!

Грубый пинок в бок.

Через силу встала – чтобы избежать новых пинков.

– Многим сволочам помогла?

– Многим! Но не сволочам, а настоящим людям!

Свирепый удар кулаком– кувалдой (был слышен треск сломанных ребер) кинул меня на пол. Жгучая боль пронзила весь организм. Не знаю почему, но на этот раз сознание не потеряла. Они опять стали остервенело пинать меня ногами, видимо, решили добить. Один пинок попал в сломанные ребра – я снова потеряла сознание.

VIII

Очнулась в камере.

– Как я тут оказалась?

– Жига принес и кинул на пол, как куль овса. – Петро подложил мне под голову свою куртку.

– А где Кеша?

– Жига увел обратным рейсом.

Тело невыносимо болело; каждый глубокий вздох вызывал острую боль в сломанных ребрах.

– Хотя бы глоточек воды, – прошептала я; чтобы говорить громко, у меня не было сил.

Петро поднес к моему рту алюминиевую фляжку, я сделала глоток воды и почувствовала некоторое облегчение. У каждого ополченца была фляжка с водой, я это хорошо знала. Какой молодец Петро, что сохранил немного воды! Моя фляжка, к сожалению, потерялась – когда, не знаю, наверно, во время контузии.

Я забылась на некоторое время. Очнулась от шума открываемой двери; Жига пинком ноги бросил к нашим ногам Кешу.

– Следующий!

Мы переглянулись.

– Никому не миновать этого «угощения», – неловко пошутил Петро. – нечего делать – пойду.

Кеша сел и прислонился к стене. Я подползла к нему.

– Чем тебе помочь?

Кеша застонал, держась рукой за живот.

– Звери, а не люди!

– Что они с тобой вытворяли?

– Завели руки назад, надели наручники и повесили на крюк. Через минуту возникла жуткая боль, не знаю, как я вытерпел. А они издеваются. «Что, не нравится? Это же малина! Век будешь помнить!» И ржут. «Сознавайся, ты русский агент? Так ведь?» «Нет». «А кто?» «Ополченец». «Значит, ополчился против нас, хозяев матки– Украины?» «Это вы ополчились против нас». «Поговори еще!.. Счас мы тебе увеличим удовольствие: будет не малина, а мед!» Гиена включил горелку и стал меня прижигать: «Мы тебе пояс гарный сделаем – подарок на всю жизнь». Шакал заголил тельняшку и держал ее, пока Гиена не прошелся вокруг меня.

– Злодеи! – не выдержала я.

– Ублюдки! – присоединился Василий.

– Это еще не все, – продолжал Кеша. – Натешившись с горелкой, они сняли меня с крюка. «Тебе осталось жить одну минуту, – сказал Шакал. – Потому что ты предал матку– Украину». «Я ее не предавал». «Пустим тебя в расход – и делу конец. Вставай лицом к стене». Он вынул из кобуры пистолет. Я попрощался с жизнью. Он приставил пистолет к моему виску и нажал на курок – раздался щелчок. Мне показалось, что я падаю, сраженный пулей. Но я не упал – это был психологический трюк. Я испытал сильнейший шок – до сих пор поджилки трясутся…

Кеша умолк.

Я взяла свой носовой платок, смочила его водой из фляжки (Петро оставил ее мне) и, отвернув тельняшку страдальца, наложила на сожженный участок тела.

– Помоги, Господи.

Я накладывала платок несколько раз, до тех пор, пока не кончилась вода. После этого я дула на «пояс», и струя воздуха освежала его.

Через некоторое время Жига вернул Петра и забрал с собою Василия. Конвейер работал без перерыва.

Петро, лежа на полу, громко стонал.

– Видно, досталось еще больше, чем мне, – высказал догадку Кеша.

Я подползла к Петру.

– Потерпи, дорогой, потерпи… Нам ничего не остается, как терпеть…

– Бандюги! – проговорил Петро. – Еще хуже, чем бандюги!

– Как они тебя? Чем? – присев рядом, спросил Кеша.

– Ох, не спрашивай… – Петро перевел дыхание. – «Ополченец?» – спросил Гиена. «Да». «Сам пришел к ним?» «Сам». «Ну, теперь не будешь ходить!» Заставил меня разуться и стал бить молотком по пальцам ног, а потом – по пальцам рук. Как только вытерпел, не знаю… Видите, пальцы синие… Боюсь, не смогу ходить…

– Сволочи! – выдавил Кеша. – А дальше?

– «Знаешь, что это такое?» – спросил Шакал и показал спираль в виде железной проволоки. «Нет». «Это бандеровская удавка. Очень хорошая вещь. Тебе наверняка понравится». И надел ее мне на шею. А потом стал затягивать. Затягивает и гогочет, а я задыхаюсь. А он еще сильнее гогочет, и Гиена – тоже. Затягивал до тех пор, пока я не потерял сознание.

Очнулся, а они все еще гогочут, как полоумные.

«Ну, отдохнул, пора и за дело, – сказал Шакал. – Кричи: «Слава Украине!» «Зачем?» «Для памяти». «Не буду кричать». «Значит, ты сепаратист. Враг матки– Украины. Мы тебе наложим печать. Чтобы запомнил на всю жизнь». Гиена надел брезентовые перчатки и взял с газовой плиты раскаленную цепь. Шакал, задрав мою тельняшку, крепко обхватил меня сзади, а Гиена стал выводить раскаленными звеньями цепи на моей груди буквы. У меня волосы встали дыбом от жуткой боли; запахло паленым мясом. Что они вывели, я не знаю. Посмотрите.

Петро приподнял тельняшку – на груди стояли три буквы: «сепр».

– Негодяи! – Петро хотел опустить тельняшку.

– Не надо, – удержала я его. – Я подую – тебе будет легче.

– Это еще не все. – Петро кивком головы поблагодарил меня.

– Что еще?

– Шакал говорит: «Это первая печать. Хочешь вторую?» «Нет». «Вторая печать еще важнее. От нее нельзя отказываться. Снимай штаны». «Не буду». Шакал влепил мне такой удар, что я кубарем полетел по всей комнате. Остальное совершилось за считанные минуты. Гиена взял раскаленный штык– нож и выжег мне на ягодице фашистскую свастику. При этом они гоготали пуще прежнего…

– Изверги! – вырвалось у меня.

– Первой степени! – добавил Кеша.

Петро по– прежнему стонал, хотя и не так громко, как вначале.

Дверь камеры открылась, и Жига бросил к нашим ногам Василия.

– Девка пойдет через пять– десять минут, – сказал Жига, злобно ухмыляясь. – Хлопцы побалуются самогончиком да слегка закусят.

Он ушел, громко хлопнув дверью.

Василий с трудом сдерживал стоны, скрепя зубами. Я подползла к нему, подула на лицо – чем я еще могла ему помочь? Но и эта малость немного освежила его. Я подложила ему под голову свой головной убор.

– Как ты?

– М-м-м! – Василий мотнул головой. – М-м-м! Лучше бы убили!

Петро и Кеша подползли ближе к нам.

– Что они с тобой… сотворили?

– «Какая твоя любимая игра?» – спросил Шакал. «Футбол». «А мы любим валидбол». «Хочешь поиграть?» – спросил Гиена. «Нет», – ответил я, чувствуя подвох. «Ну, как же так? Такой молодой – играть да играть!» И сильным ударом в лицо откинул меня к Шакалу. Тот еще более сильным ударом вернул меня к напарнику. И так они в течение, наверно, пятнадцати минут колотили меня, крякая и визжа. Я еле живой свалился на пол.

Они отошли к столу, налили в стаканы самогону, выпили, покрякали и сели на стулья, закусывая салом и громко чавкая.

«Устал, бедняга? – сиронизировал Шакал. – Вижу, что устал. Счас мы приведем тебя в чувство». Я попытался подняться. «Лежи, лежи, – скомандовал он. – Так лучше».

Между тем Гиена положил мне на живот мокрую тряпку, включил электрошокер и приствил его к моему животу. Мое тело… не знаю, как это передать… пронзил заряд электротока, и я в ту же секунду потерял сознание. Через некоторое время очнулся. На их лицах гримасы удовольствия. «Уже? – снова сыронизировал Шакал. – Быстро, очень быстро. Ты просто молодец! Давай– ка повторим – оно тебе дюже пользительно». И жутко загоготал.

Гиена снова приставил ко мне электрошокер, и я, пораженный сильнейшим зарядом тока, потерял сознание.

Не знаю, через какое время очнулся. Чувствовал себя… это нельзя передать словами… как будто я не свой…

Они ухмыляются и еще к чему– то готовятся.

Василий замолк и закрыл глаза; я видела, как он страдал, – и от болей и от рассказа, потому что пришлось снова как бы пережить все это. Он отдыхал совсем немного, снова открыл глаза.

– «А ну поворачивайся. – Шакал пнул меня в бок, присел и надел на мои руки наручники, перевернул на спину. – Так и лежи. Будем тебя лечить». Громкий, скотский гогот обоих любителей падали долго не смолкал.

Шакал встал на колени и крепко сжал мою голову своими жесткими, как наждачная бумага, ладонями. «Зачем это?» – подумал я. Гиена положил на мое лицо тряпку и стал лить из бутылки воду. Вода лилась на мой рот, нос, глаза. Я захлебывался и как будто тонул. И – не знаю, в какой момент – потерял сознание.

Меня они откачали и, не дав подышать воздухом, повторили пытку.

Потом опять откачали и еще раз утопили… После этого Жига взял меня в охапку и принес сюда.

Василий устало закрыл глаза.

– Эту пытку применяют американские спецслужбы, – сказал Кеша. – Мне кто– то рассказывал об этом…

Снова открылась дверь нашей камеры – на пороге возник Жига.

– Девка! Твоя очередь!

Я не без труда поднялась на ноги.

– Можно, я пойду вместо нее? – спросил, встав на колени, Кеша.

– Нет! – обрезал Жига. – Тут не детский сад!

Меня до глубины души тронул поступок Кеши.

– Спасибо, сынок, – улыбнулась я ему (он действительно годился мне в сынки). – Ты очень добрый.

И пошла по коридору, сопровождаемая Жигой. Страха я не испытывала, наоборот, почувствовала прилив внутренней уверенности и правоты. «Святитель Николай спас меня от смерти в Антарктиде, не оставит и здесь…», – подумала я, входя в камеру пыток.

– А, пожаловала, голубушка, – осклабился Шакал, увидев меня. – Что-то давненько ты к нам не заглядывала. Небось, соскучилась по нас?

– Нисколько! – смело, даже дерзко ответила я.

– А мы соскучились. Особенно соскучился по тебе вот этот железный с крупными нарезками прут. Очень даже соскучился.

Шакал поиграл железным прутом, подкидывая его и ловко хватая то одной, то другой рукой.

– Боишься?

– Ни капли! – так же смело ответила я.

– А вот мы сейчас проверим твою смелость, – прибавив металла в голосе и заметно накаляясь, пробасил палач.

С этими словами он замахнулся железным прутом, норовя ударить меня в голову.

«Никола– угодник, защити меня!» – попросила я про себя.

Шакал застыл с поднятой рукой; застыло все его тело: он не мог пошевелить руками, не мог шагнуть, не мог моргнуть, не мог сказать ни одного слова; кажется, он не мог даже дышать.

– Ты чего дурью маешься? – накинулся на него Гиена. – Что ты здесь цирк устроил? Чего уставился на нее, как на дойную корову?.. Дай сюда эту штуку!

Он схватил железный прут, пытаясь вырвать его из руки Шакала, но это ему не удалось.

– Отдай, кому говорят!

И снова вцепился в прут уже обеими руками. Но и на этот раз его попытка кончилась неудачей.

– Ах так! Я найду замену!

Гиена метнулся в ближайший угол, схватил гладкую, отполированную руками дубовую палку, подбежал ко мне и замахнулся, чтобы поразить мою голову.

«Никола– угодник, останови этого палача!»

Случилось то, что было минуту назад: Гиена вдруг превратился в неподвижного истукана.

Теперь мне ничто не угрожало.

XII

Я подошла к грязному, с жирными пятнами, залитому самогоном, омерзительно пахнущему столу; на нем лежал сотовый телефон. Я взяла его и включила видеоряд. «Интересно, что они там наснимали». Нисколько не удивилась, когда увидела кадры пыток как молодых, так и пожилых ополченцев.

Я переключила аппарат на съемку, прошла кругом по камере, снимая все, что видела, акцентируя внимание на орудиях пыток и на пятнах крови на полу, на стенах, на крюке; вслед за этим сняла «героев» дня, их нелепо застывшие лица, поднятые руки с железным прутом и дубовой палкой, одежду и грубые тяжелые ботинки. Потом положила телефон в свой карман.

– Пригодится для международного трибунала, – сказала я так, чтобы мои слова услышали истуканы.

Они тупо и ошалело глядели прямо перед собой.

– Ну, мне пора домой, – сказала я, прохаживаясь перед ними взад и вперед. – Думаю, вы не будете возражать.

Истуканы молчали.

«Святителю отче Николае, сделай так, чтобы они могли двигаться и говорить».

– Она колдунья! – воскликнул Гиена, почувствовав, что узы, его сковывавшие, пали. – Она околдовала нас!

– Если бы я знал, что она колдунья, я бы… – Шакал сжал пудовые кулаки.

– Да мы и задним числом можем…

– Опоздали – поезд ушел… Как бы хуже чего не было… – Шакал грузно сел на стул и опустил тяжелые руки на колени. – Можешь отправляться на все четыре стороны, – махнул он мне рукой. – Скатертью дорога…

– Я одна не пойду!

– А с кем ты хочешь пойти? – Шакал по– бычьи уставился на меня.

– С моими друзьями– ополченцами – с Кешей, Петром и Василием.

– Они тут ни при чем! – заорал Гиена. – Будь довольна, что сама уходишь!

– Нет, только с ними!

– Да пусть убираются все четверо с моих глаз! – остервенело выкрикнул Шакал. – Только побыстрее!

– Вот это другое дело! – сказала я, довольная тем, что переговоры идут успешно. – Но кто-то из вас должен нас проводить. Без сопровождения нас не выпустят не только из города, но даже из этого вертепа.

– Я не пойду, – отказался Гиена. – Еще чего не хватало – сопровождать бабу…

– Я так и быть прогуляюсь. – Шакал встал со стула. – От колдуний надо избавляться как можно быстрее.

Мы подошли к «нашей» камере; я открыла дверь и крикнула:

– Братья! Мы свободны! На выход!

Кеша, Петро и Василий переглянулись между собой, не веря моим словам.

– Быстрее! Время не ждет!

Видимо, уверенность, которая сквозила в моем голосе, наконец, передалась и им; они, не мешкая, вскочили на ноги, забыв про свои болячки, и мы быстрым шагом, сопровождаемые Шакалом, вышли из мрачного и страшного дома.

– Колдунья, ты жутко везучая, – проговорил Шакал, сажая нас в микроавтобус. – Сегодня на площади Тараса Шевченко происходит обмен пленными. Ваших там будет человек двадцать. С ними и уедете.

«Никола, угодничек Божий, благодарю тебя за все!»

Через считанные минуты мы прибыли на площадь Тараса Шевченко. Обмен пленными уже закончился (восемнадцать наших солдат – на двадцать шесть укропов), и мы вместе с освобожденными ополченцами сели в автобус.

В окно я увидела, как Шакал разговаривает с обменянными укропами. Наверно, спрашивает, не пытали ли их в плену. Как будто не знает, что в Новороссии пыток никогда не было и не будет. Ничего с этими укропами не случилось, какими были, такими и остались. Небось, завтра же погонят их снова воевать, причем в самую горячую точку. Вот только вопрос: выйдут они оттуда живыми или нет?

«Вразуми, Господи, этих заблудившихся людей, в том числе и «наших» палачей, отврати от пагубного пути, спаси их души грешные имиже веси судьбами. Аминь».

Автобус уже мчался по загородному шоссе. Оживленный говор в салоне не умолкал ни на секунду. Как же! Снова свобода, а значит, и новые ратные дела!

Небо, затянутое серой пеленой, вдруг очистилось, обнажив яркую, словно вымытую, синеву, и на землю хлынули потоки сияющего, хрустального, солнечного света…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На днях мне позвонила моя подруга Кристина Бжания, которая живет в Абхазии.

– Василисса, – сказала она своим певучим, непохожий ни на какой другой, голосом. – Я тебя так давно не видела. Приезжай, и мы поговорим по душам.

– Я бы рада, но ты же знаешь, какая я ленивая.

– Знаю, но лень можно преодолеть.

– Смотря кому. Мне– то уж точно не удастся. Скорее Северная и Южная Америки поменяются местами, чем я преодолею свою лень.

– Есть вещи, ради которых можно преодолеть любую лень.

– Ну, уж ты скажешь…

– Не веришь?

– Пока нет.

– Уже созрел виноград. Ты же любишь его?

– Конечно, особенно сорт «изабелла».

– У меня как раз этот сорт. Приезжай, будем вместе собирать. Погода идеальная, как-будто второе лето наступило.

Я прикинула, как мы с Кристиной, поставив лестницы к виноградным лозам, собираем темные, крупные, налившиеся солнечным соком гроздья, как наполняются корзины, как мы лакомимся сладкими, ароматными ягодами, как… но ни солнечная, почти летняя погода Абхазии, ни вкус и запах винограда, ни с чем несравнимая природа этой страны не смогут, я знала это совершенно точно, заставить меня расстаться с моим любимым диваном, на котором я провожу большую часть своего времени.

– Нет, Кристиночка, не жди меня, дорогая, – сказала я и положила трубку.

Сев на диван, я взяла в руки роман Мигеля Сервантеса «Дон Кихот» (это я для краткости так говорю, а на самом деле его название немного иное – «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский») – ведь в нем так много неожиданных и захватывающих приключений.

Не успела я прочесть и двух страниц, как вдруг почувствовала запах винограда, и не какого-нибудь, а «изабеллы», и так явственно, как будто попала в сад Кристины и сорвала первую спелую гроздь; а ведь в ее саду, кроме винограда, уже поспела хурма, до которой я тоже большая охотница и которая по своим вкусовым и целебным качествам ничуть не хуже «изабеллы», а может быть, во много раз лучше…

Запах «изабеллы» мучил меня до тех пор, пока я не позвонила Кристине.

– Знаешь что, – сказала я, – если повезет с билетом на самолет и если в Абхазии сохранится отличная погода, то, может быть, я приеду к тебе на несколько дней…

2016

[1] Добрый день, сударыни!

[2] Добро пожаловать в мою гондолу!

[3] Добрый день, синьор!

[4] Вы очень любезны. Мы хотим совершить приятную прогулку по вашему чудесному городу.

[5] Именно это я и хотел вам предложить.

Николай Кокухин

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"