В дорогу на этот раз Клавдия решила взять с собой и Миньку, старшего сына. Какой никакой, а мужик, хотя и годов ему едва минуло двенадцать. В случае чего защитит, да и мешок с картошкой поднять, тачку гружёную на гору втащить – опять же вдвоём сподручней. Соседка Мотя да соседка Фрося тоже собирались идти на Поныри за картошкой – они и в прошлый раз втроём ходили, друг дружке в дороге помогали, но Клавдия решила всё-таки взять с собой Миньку. Здоровьем была она послабей соседок, отставала от них, особенно на обратном пути, с картошкой, часто приходилось ей останавливаться, просить подмогнуть. А с Минькой будет совсем другое дело. Он хотя и худенький (а с чего плотнеть-то – с лебеды?), зато паренёк хваткий.
– Минь! – позвала Клавдия сына. – Ты ж не забывай – завтра ни свет ни заря подыматься нам. Так что ложись нынче спать пораньше.
– Прямо сейчас, что ли? – отозвался Минька. – Солнце ещё, глянь, где.
– А раз «солнце глянь где», так пойди-ка в сарай да возьми там баночку с дёгтем – она, кажись, на полке стоит, где отцовский инструмент плотницкий. Смажь колёса, всё легче будет таскать нам тачку. А я начну укладывать вещи.
Главными вещами, которые Клавдия собиралась обменять на картошку, конечно же, были две пары почти новых довоенных калош и брусок хозяйственного мыла. Мыло в войну ценилось – за него проси, чего хочешь. А у Клавдии оно имелось, начальник передвижного госпиталя три куска выдал ей за работу – стирку бинтов, простыней, солдатского белья. Ещё для обмена брала она с собой несколько клубков шерстяных ниток и пару бутылок бурачного самогона. Вязаная кофта, что была на ней, также при случае могла пойти на обмен.
То, что зиму пережить будет нелегко, что придётся голодовать, стало ясно уже к середине августа сорок третьего года, когда село освободили от оккупантов. Огороды – главное подспорье селян – были изрыты воронками, опустошены румынами, мадьярами, немцами. Ни картошки тебе, ни капусты, ни огурца – закрома в погребах заполнять было нечем.
Вот и наладились бабы ходить в чужие края, туда, где удалось народу хоть что-то вырастить на огородах. Ходили далеко, километров за семьдесят, а то и подальше, меняли товары несъедобные на съедобные, в основном, на картошку. Длился такой поход дней пять, но случалось, что и за неделю не получалось обернуться – разве пешком да ещё с гружёной тачкой дюже разгонишься? К тому ж, ходили только по видному, а ближе к вечеру просились в какую-нибудь хату переночевать.
Минька по-хозяйски оглядел тачку, приладил к ней моток пеньковой верёвки, смазал дёгтем колёса.
– А кресало будем брать? – зайдя в хату, спросил он у матери.
– Будем, – сказала Клавдия. – Без огня в дороге не обойтись. Слыхал, волки по всей округе шастают? Вот мы костерок и разведём, ежели что.
– А я самопал с собой возьму! – решительно сказал Минька. – Как пальну по ним!
– Какой самопал? – сердито поглядела на сына Клавдия. – Я ж его выбросила. Не хватало ещё, чтоб пальцы тебе поотрывало, как дружку твоему, Володьке.
– А у меня на всякий случай запасной есть, – проворчал Минька. – Для обороны.
– Ну, если только для обороны.
Собирались до самого темна. Младших – Манечку и Ванечку – Клавдия отвела к тётке Дуне, упросила её, пока не вернётся, приглядеть за ними. Мешок с вещами уложили на тачку, повечеряли печёным бураком, вспомнили, как до войны отца на Первомайский праздник премировали кульком сахара-рафинада…
Первая попутчица зашла за ними, едва из-за горизонта показалось солнце. Это была соседка Фрося – низенькая, подвижная бабёнка, подпоясанная шерстяным платком.
– Ну вот! – обрадовалась она, узнав, что с ними идёт Минька. – Чем не заступничек?
Появилась другая соседка, Мотя. По годам она была старше всех, деловита, немногословна.
– Готовы? Ну, с богом.
И затарахтели три тачки по разбитой снарядами дороге. А вдоль дороги – искорёженные машины, танки, бурьян чуть ли не в человеческий рост, сожжённые дотла хутора с безмолвно торчащими на месте хат печными трубами… Бродили по пепелищам люди – голодные, оборванные, вернувшиеся на жительство в свои погреба.
– Ты от горя прочь, а горе тебе в очь… – вздыхали при виде такого разора бабы. – Пойдёмте дальше.
И чем дальше уходили они от своего дома, тем тревожнее становилось у них на душе.
– Ничего, видать, на этот раз у нас не получится, – говорила Клавдия. – Надо было, как в прошлый раз, идти на Обоянь.
– Зачем же дважды по одной дороге ходить? – сердилась Мотя. – А то вы не помните, какие там богачи живут? Еле по оклунку картох да по кругу макухи у них раздобыли.
– А ты, Клавка, ещё и помощничка с собой прихватила, – смеялась Фрося. – А он, бедолага, еле пустую тачку перед собой толкает.
Однако к концу второго дня повезло им. Встретилось на пути селение – почти все хаты целые, кое-где только сгорели камышовые крыши. Выложили наши менялы свой немудрёный товар, начал собираться вокруг них народ. Появились тут и масло постное, и картошка, и сальце. Предлагались даже для обмена ковриги хлеба, только что вынутые из печи.
– Ох, и дорогой же у вас хлебушек…
– Так поищите дешевше.
– Ну, а калоши твои сколь стоят? За ведро картошки отдашь?
– А ходики твои гожие хоть?
– Масло постное нынче в цене…
– Ну, что ж, дед, бери тогда и краску для шерсти в придачу, бороду себе покрасишь.
Когда же наконец торг был закончен, глянули бабы – солнце близится к закату, и Мотя предложила тут же остаться заночевать. За постой пришлось расплатиться Фросиным платком – хозяйке хаты, куда они определились, он сразу же приглянулся.
Наутро тронулись в обратный путь. Самая тяжёлая тачка была у Клавдии – не зря она взяла с собой Миньку. За одни калоши только удалось ей выторговать почти мешок картошки. Да и брусок хозяйственного мыла потянул на три круга макухи. Пошёл в дело и бурачный самогон – за него Клавдия выменяла бидончик постного масла и торбочку пшена. Пришлось снять с себя и вязаную кофту – за два ведра картошки и кусок сала. У Моти с Фросей добра было поменьше, но они не завидовали соседке – тут уж кому как повезёт.
Минька, вместе с матерью впрягшись в тачку, добросовестно тащил поклажу, на подъёмах тяжело пыхтел.
– Ты бы, Клавдия, хлебушка в маслице окунула, да дала парню, – советовала Фрося, – а то силы ему не хватает.
– Дойдём до Карасёвки, там и перекусим, – отвечала Клавдия.
В Карасёвке отдохнули, двинулись дальше.
– Девки, где будем останавливаться нынче на ночлег, опять там же? – спросила усталым голосом Фрося.
– Там же, в Мелках, – сказала Мотя, – если успеем до темна.
Но до Мелков дойти им не удалось. Все уже уморились, к тому же осеннее небо, затянутое плотными тучами, по-вечернему начало темнеть. Увидев впереди небольшой хуторок, решили проситься на ночлег. Постучались в крайнюю хатёнку, их сразу же впустили и за полкруга макухи, потеснившись, предоставили кров.
– Тачки закатите в сарай, – распорядилась хозяйка, старуха лет семидесяти, низко повязанная платком. – Так-то оно будет надёжнее. Эй, Микола! – позвала она внука, стоявшего посреди двора. – Покажь людям, что да куды!
Хлеб решили забрать с собой, в хату.
– Правильно, – одобрила старуха. – От беды подальше.
– А я гляжу, собаки у вас чи нема? – поинтересовалась Мотя.
– Нема, – ответила хозяйка. – Волки сожрали позавчера. Прямо из конуры вытащили и уволокли. А уж какая собачонка была – ни тявка, ни брёха от неё пустого никогда не слыхали.
Старуха засветила каганец, подала ночлежникам широкое рядно, кучу слежалого старья.
– Ну, что ж, вечерять если будете, так вечеряйте, – покосилась она на Фросину, завёрнутую в посконную тряпку ковригу, – а нет, так стелитесь, где кому достанется.
– Не, вечерять не будем, – зевая, ответила за всех Мотя.
– Ну, тогда спокойной вам ночи.
Однако не всем спалось этой ночью в хуторке…
– Ой! Ой! Украли! Украли! – ни свет ни заря раздался вдруг во дворе голос Фроси. – Усё покрали!
Выбежали из хаты Мотя и Клавдия с Минькой, за ними старуха. На тачках лежали жалкие остатки вчерашнего богатства…
– Да разве ж так-то можно! – с горестным стоном кричали бабы. – Ну и народ у вас!
– До войны такого не было… – виноватым голосом оправдывалась старуха. – А всё, видать, потому, что изголодавши.
Но искать воров никто даже не кинулся («Бесполезная затея, – сказала старуха, – время только терять»). Повозмущались, поплакали, да и тронулись в путь.
– Вот так переночевали…
– Хорошо, хоть хлеб с собой забрали в хату.
– А картошку-то не всю подчистую утащили – и на том спасибо…
Картошка, и в самом деле, сворована была не вся – на каждой тачке в развязанных мешках оставалось её, если бы вздумали поджарить, по две добрых сковородки.
О жареной картошке, глотая слюну, и затеял разговор Минька:
– А помнишь, ма, как мы до войны её лопали? Папка вилкой, а мы с Ванечкой ложками, ложками…
Мотя, шагавшая по дороге первой, оглянулась, сказала:
– А до дому, девки, добраться надо нынче же.
Шли без отдыха, лишь изредка, завидев невдалеке ручеёк, останавливались, чтобы пожевать хлеба да попить воды.
– А с пустой тачкой хорошо бежать, неуморно, – горестно шутила Фрося. – Ещё трохи и будем дома.
Ближе к вечеру показался знакомый лесок. Вот она и груша-дичка рядом с дорогой, непролазные колючие заросли тёрна.
Из них-то и послышался вдруг чуткой на ухо Клавдии негромкий, тревожащий душу шорох.
– Батюшки… – остановилась она, как вкопанная. – Не волк ли?..
– Он, бабы… – прошептала Мотя. – Глядите, вон оттуда сейчас покажется, – указала она рукой на прогалину меж терновых кустов и тут же перешла на крик:
– Огонь, огонь давайте скорей разводить! Минька, доставай кресало! Да не пужайтесь вы! Фроська, травы, травы сухой поболе давай! Хворосту тащи, Клава!
Это и впрямь был волк – большущий, худой. Вышел он, откуда и думали, из терновника, стал поперёк дороги, негромко, коротко взвыл. Минька, сноровисто высекая кресалом искры на сухую вату, через плечо крикнул:
– Тёть Моть, а может, из самопала по нему пальнуть?
– Не надо, – решительно сказала Мотя. – Если ранишь, а не наповал, тогда нам конец. У раненного зверя силы втрое.
Костёр разгорелся довольно быстро. Волк немного отступил, но совсем уходить, как видно, не собирался. Начали швырять в него горящие головешки, стучать палками по пустым тачкам, кричать, но и это мало помогло.
– Видать, голодный дюже, – сказала Мотя.
– Хлеба ему надо кинуть, – предложила Клавдия. – Может, он и отступит.
Она выхватила из Минькиной котомки ковригу, отломила изрядный кус, швырнула его волку. Волк с жадностью схватил хлеб, спешно, давясь, задвигал челюстями. Но с места не ушёл. Тогда Фрося, не раздумывая, располовинила свой каравай, громко крикнула:
– На, подавись!
На этот раз волк, схватив на лету хлеб, отступил с дороги, давая людям пройти. И они воспользовались этим. Спеша, скоком, тарахтя пустыми тачками, понеслись они, но не по дороге, а напрямки, через поле, в сторону своей Лопуховки.
Но волк догнал их. Он завыл, и воем своим заставил остановиться бегущих.
– Не пужайтесь, – доставая хлеб, осмелело сказала Мотя. – Теперь-то мы знаем, чем от него можно откупиться. – И, широко размахнувшись, она швырнула подальше от себя, в сторону леса, целую ковригу.
Зверь неспешно поднял её с земли и, видимо решив, что дани с этих людей взял достаточно, удалился в свои владения…
– Ну и поход у нас получился… – опомнившись, вздохнула Фрося. – У меня так до сих пор руки трясутся…
– Как не трястись? – поддержала её Клавдия. – Да к тому ж и обидно – пять дён дома не были, а толку – с гулькин нос. Минь, пойдёшь ещё?
Минька остановился, вопросительно улыбнулся:
– Мам, а давай я хоть напоследок из самопала жахну!
– Жахни, – устало махнула рукой Клавдия, – только вгору.
А вечером в Лопуховке, в трёх крайних хатах, жарили на воде долгожданную картошку.
Вячеслав Колесник
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
