Он появился в Курске в середине января семьдесят пятого года на юбилейном вечере Евгения Ивановича Носова. Тогда отмечали 50-летие писателя в переполненном зале горисполкома. Среди участников торжеств были именитые гости – писатели Виктор Астафьев, Михаил Колосов, Георгий Семёнов, Георгий Ладонщиков, лётчик и писатель, Герой Советского Союза Василий Емельяненко и другие.
В этой группе приезжих гостей, стоявшей в сторонке перед началом церемонии, нельзя было не заметить ещё одного человека – высокорослого мужчину богатырского сложения с густой, ниспадающей почти до плеч гривой волос и в массивных роговых очках. Сразу бросалось в глаза несоответствие вида этого дюжего человека и кроткого, даже немного застенчивого выражения его больших добрых глаз за толстыми линзами очков.
Кто этот человек, мы, литературное окружение Носова, узнали позже, когда Евгений Иванович уже по завершении официальной церемонии, на званом ужине у него дома познакомил нас со своим давним другом – тульским писателем Петром Георгиевичем Сальниковым. Он приехал из небольшого городка Плавска, что неподалёку от знаменитой толстовской усадьбы Ясная Поляна. Вот и всё, что мы узнали тогда о тульском госте.
Но на следующий день, когда приезжие гости разъехались, выяснилось и другое. Оказывается, Пётр Сальников не уехал со всеми, а остался у Носова и поживёт у него некоторое время. Причина этой задержки вскоре объяснилась: Евгений Иванович вознамерился «переманить» туляка в Курскую писательскую организацию. Впрочем, на самом деле ни о каком «переманивании» речь не шла: в ту пору личные жизненные обстоятельства Сальникова складывались так, что ему самому требовалась «перемена мест», а Носов взялся помочь другу.
Авторитет Евгения Ивановича, его хлопоты сделали своё дело: Сальникова взяли на писательский учёт, ввели в состав ревизионной комиссии, а через несколько месяцев избрали ответственным секретарём областного отделения Союза писателей. И всё это время, до получения собственной квартиры, Пётр Георгиевич жил у Носова.
С той поры, как Сальников переехал в свою квартиру на Никитской улице, его жилище стало негласным местом наших вечерних литературных «посиделок». И что это были за «посиделки»! Какая непринуждённая обстановка была здесь, какие доверительные, раскованные, остроумные велись разговоры – о жизни, о литературе и о многом другом… И в центре всего были, конечно же, Евгений Иванович Носов и сам хозяин квартиры – приветливый ко всем, доброжелательный, по-мудрому рассудительный, с неизменной ласковой улыбкой на широком добром лице.
В дружеском мужском застолье, устроенном на скорую руку, с доброй чаркой под «картошечку» и «огурчики» да ещё какие-нибудь полуфабрикаты засиживались заполночь, а случалось, расходились и вовсе под утро. С какой ностальгической благостью вспоминаются теперь те наши увлекательные ночные бдения, нескончаемые задушевные разговоры в тесном дружеском кругу…
Чем больше узнавал Петра Георгиевича, тем полнее раскрывалась его удивительная личность. Много повидал я на своём веку самых разных людей, но человека такой добрейшей и нежнейшей души, такой распахнутой открытости и приветливости к окружающим, признаюсь, больше никогда не встречал. И вот что ещё замечалось в нём: в его добрых, ласковых глазах всегда была лёгкая, как бы затаённая грустинка – верный знак каких-то внутренних переживаний. Сам он никогда не заговаривал об этом, и можно было только догадываться о каком-то тревожащем его душевном разладе.
Первое впечатление о творчестве Петра Сальникова я получил после прочитанной его книги «Астаповские летописцы». Эту подаренную мне книгу он сопроводил тёплой надписью: «Собрату по перу! С пожеланием «берегов», которые открыл для нас наш любимый Женя Носов – на добро и творческую радость!» Признаться, лестное обращение к «собрату по перу» меня и обрадовало, и несколько смутило: какой уж там я был «собрат» профессиональному писателю будучи в ранге «начинающего автора» с единственной тощенькой книжицей из шести рассказов… Но, повторюсь, такова была добрейшая натура Петра Георгиевича: ободрить, приветить приглянувшегося ему человека.
Книга «Астаповские летописцы» открывалась заглавной повестью. Повествование захватило сразу увлекательностью сюжета, а главное – неординарностью материала. В основу произведения положены реальные события из жизни Льва Толстого, когда он, совершив тайный побег из Ясной Поляны, тяжело заболевает в пути и, сойдя с поезда на станции Астапово, проводит последние предсмертные дни в постели в небольшой комнате станционного смотрителя.
Повесть построена так, что в эту реальную событийную канву органически вплетён художественный домысел писателя о летописцах из Астапово. Летописцы – это крестьянин Кондрат и его смышлёный десятилетний сын Антошка – местный грамотей. Этот Антошка под диктовку отца постоянно ведёт записи в толстой писарской книге о всех нуждах и горестях деревенской жизни. Кондрат, а вместе с ним и все астаповские мужики уповают на то, что об их бедах, записанных в Антошкиной «летописи», узна'ет какой-нибудь большой, могущественный человек и поможет крестьянам избавиться от вечной их нужды… И местная учительница подсказывает Кондрату: «Есть такой человек! Это – граф Толстой». Она называет его «мужицким заступником» и советует сходить с книгой-«летописью» к Толстому в Ясную Поляну. Этой мыслью теперь одержимы Кондрат с Антошкой, надеются на заступничество графа и астаповские крестьяне.
Но случилось непредвиденное: Лев Толстой сам объявился в Астапово. Да только в недобрый час объявился: тяжело больной граф при смерти, и уже никогда не прочтёт он астаповскую «летопись»…
«Отвековал Толстой… Тем серым ноябрьским утром простонала стомиллионная русская Россия… Дрогнул мир от доселе неслыханного стона и затих. Затих как перед новым распятием. Всем повиделся Толстой на кресте своей безмерной славы и величия!»
Так в повести переплелись судьбы великого писателя и его земляков, простых астаповских крестьян, видевших в графе своего «мужицкого заступника».
Всё, о чём рассказано в повести, проходит перед мысленным взором старого профессора Антона Кондратича – того самого Антошки, что полвека назад вёл астаповскую «летопись»… На короткое время остановки проходящего поезда вышел профессор из вагона на перрон родной станции Астапово, присел на скамейку, и повела его потревоженная память в прошлое – такое далёкое и такое до боли близкое…
Повесть произвела сильное впечатление. Написанная уверенной рукой, она рисовала зримую картину многотрудной жизни тульских крестьян, их быта и нравов. Особенно впечатляли страницы, связанные с пребыванием тяжело больного Льва Толстого в последнем своём земном пристанище – на станции Астапово. Так и видишь перед глазами великого старца, которого под руку выводят из вагона в «чёрной длинной рубахе под распахнутой шубой», как он в высоких своих сапогах ступает по перрону «мягко, со стариковской осторожностью и чуть заметной опаской, будто за ним следовала погоня…». Погони нет, но вокруг графа толпятся станционные служащие, рабочие-путейцы и ещё окрестные мужики, обнажившие шапки перед старцем, на лице которого «виделось нечто царственное и мужицкое – одновременно». Врезался в память и такой выразительный штрих: когда над толпой прокатился чей-то возглас: «Не вести его надо, а на руках нести!», граф «виновато улыбался на мужицкую ласку и с давней и близкой болью кланялся толпе: «Спасибо! Спасибо!!!».
Помнится, по прочтении «Астаповских летописцев» почему-то сразу подумалось, что столь пристальный интерес автора к личности Льва Толстого совсем не случаен, что это не просто удачная разовая находка писателя, который умело воспользовался известным фактом биографии своего знаменитого земляка и к месту употребил его в своей повести. Эта догадка подтвердилась, когда вскоре попали мне в руки другие книги Петра Сальникова, и там я нашёл ещё несколько произведений, так или иначе связанных с жизнью Льва Толстого (повесть «Далёким днём», рассказы «Калинов покос», «Официальная бумага»).
Этот устойчивый и глубокий интерес к личности яснополянского правдоискателя сразу объяснился, как только впервые переступил я порог квартиры Петра Георгиевича. Тут поистине царил культ Толстого! Со стены испытующе смотрел на вошедшего в дом большой красочный портрет великого творца. На полках книжного шкафа – бронзовые и гипсовые статуэтки писателя. Из них особенно выразительна была одна, на которой Лев Николаевич изображён идущим с посохом. Лики Толстого, запечатлённые на медалях, барельефах, на конвертах и марках… А ещё были альбомы и буклеты, документы и фотографии. И здесь же – многочисленные тома толстовских произведений и книги о Толстом…
– Любовь ко Льву Николаевичу – наша фамильная черта, если можно так высокопарно выразиться, – с улыбкой заметил Пётр Георгиевич, показывая свои «музейные экспонаты». – Это передалось семье моей от моего деда, слободского кузнеца…
Тогда и узнал я, что дед Сальникова – Ксенофонт Кондратьевич, «мастер на все руки», оказывается, был лично знаком со Львом Толстым. Он всей душой полюбил яснополянского мудреца, и эту непреходящую любовь к нему, трепетное почитание Льва Николаевича передал детям своим и внукам. Рассказал Пётр Георгиевич и о том, как он ещё малолетним мальчишкой однажды отправился с дедом в сорокавёрстный путь на могилу Толстого, как стояли они с непокрытыми головами у простого могильного холмика, запорошенного снегом, и молча поклонились праху великого человека… Надо ли говорить, что с такой «родословной» писатель Пётр Сальников просто обречён был связать своё творчество с именем гениального земляка.
Однако одной толстовской темой, хотя и важнейшей для писателя-туляка, его творчество не ограничилось. Было у него и другое, не менее значимое «направление» - военная тематика. И это понятно: сам участник Великой Отечественной, призванный на неё по возрасту уже на завершающем этапе и по жребию судьбы попавший не на западный, а на восточный фронт, где нашим войскам противостояли японские самураи, артиллерист Пётр Сальников успел познать все тяготы жестокой войны, сполна испытать суровую солдатскую долю, а, значит, и не мог не писать об этом.
Из произведений военной тематики наиболее зримо, обстоятельно и драматично показана война в сальниковской повести «Братун». В ней неумолимая жестокость, гибельность фронтовой жизни показаны в необычном ракурсе, как бы через призму восприятия происходящего ломовой лошадью – старым мерином Братуном, которого военкомовский капитан всё же счёл годным для конской «мобилизации». Так безотказный колхозный тяжеловоз попал в батарею капитана Невзорова и стал здесь незаменимым артиллерийским тягачём…
Не берясь как-то сравнивать Братуна с известным толстовским Холстомером (всякое сравнение было бы тут неуместно), всё-таки позволю себе провести между ними некую параллель: по сути, и там и там – «история одной лошади». Только в случае с Братуном история эта особенная, исключительная – «житие» лошади на войне…
… Исправно, надёжно несёт свою «службу» Братун в рядах артиллеристов: натужась, тягает по непролазной грязи пушки, ящики со снарядами, подводы с ранеными и убитыми бойцами. И так – изо дня в день, из месяца в месяц… Батарейцы так привязались к Братуну, что и не мыслят своего существования без доброго, безотказного коняги… Смертельно уставшие после боя, они укладываются на ночлег где-нибудь в поле или в лесу непременно рядом с лошадью. Братуну же в короткие часы затишья не до сна – наваливаются на него видения-воспоминания из его прошлой счастливой жизни: белый-белый снег на Весёлом лужку, где он, совсем маленький жеребёнок, играет с матерью, вороной кобылой; свой тёплый угол в колхозной конюшне; сочную зелень травы по весне и «овсы с перезрелым звоном» в летнюю пору; полюбовные игрища с молодой кобылой Закрутихой… Да мало ли ещё чего видится в бессонные часы усталому, измождённому непосильной ломовой работой коню…
Но нежданно-негаданно, как это случается на войне, приходит конец лошадиным дорогам солдата-Братуна: конь, главная опора батарейцев, во время разгромного для наших бойцов боя получает смертельное ранение. Страницы, где автор описывает последние предсмертные сутки лошади, исполнены глубокого драматизма и высокого трагедийного звучания.
Как ни жаль артиллеристам своего безнадёжно раненого Братуна, но комбат Невзоров, чтобы не мучилось понапрасну обречённое животное, приказывает пристрелить его. Но не выполнил до конца это горестное поручение молоденький солдат-ездовой: посланная им пуля лишь вкось задела коня. И вновь он, истекающий кровью, возвращается из лесного овражка к батарейцам, безропотно ожидая дальнейшей своей участи.
А бойцы и рады его возвращению: теперь для них, окруженцев, только одна надежда на Братуна. Их, израненных, полуживых, может вывести по зимнему бездорожью к своим только конь, который, как считают они, «лучше людей дорогу знает…». И вот послушно плетутся рядышком с кровоточащим, обессиленным конём полумёртвые, покалеченные солдаты, кое-как ухватившись руками за гриву и холку, а то и за хвост лошади. Так пробираются они заснеженными бурьянными пустырями «в поисках живого, ещё не сгубленного войной кусочка России…». Солдаты верят чутью Братуна, верят ему безоглядно, как единственному своему спасителю, который, убеждены они, их не подведёт. Между тем по пути теряют они многих своих боевых товарищей, умирающих от ран и лютого холода, тут же наспех, кое-как погребают их на ходу в мёрзлую землю, а для двух последних умерших уже и сил не хватает, чтобы вырыть им могилы…
А Братун, теряя остатки последних лошадиных сил, всё ведёт и ведёт за собой смертельно усталых солдат, больше всего боясь «умереть прежде бойцов, не доведя их до людского крова». Сам он «свыкся со смертью и давно сдался бы ей, но держался по какой-то великой воле людей».
И сделал конь своё последнее благое дело – вывел всё-таки артиллеристов к жилью. «За открывшимся кукурузным полем показался дымок, другой, третий. Живая деревня! Дым из труб не тот, что из пушек. Он пахнет избяным теплом, хлебом, людским житьём-бытьём. И солдаты податливо расслабили свои истерзанные души… Дымы над избами встали великой защитной крепостью. И всё это вселяло бесстрашие и доверие к жизни…».
На этой высокой пронзительной ноте завершается драматическое повествование об истории лошади, призванной на войну, и о людях, которые вместе с нею делили жестокие тяготы фронтовой жизни. В этой повести, как и в другом произведении на военную тему – «Повести о солдатской беде», писатель Пётр Сальников сумел сказать своё нерядовое слово о войне, губительной для всего живого, о её противоестественной сущности.
Обстоятельства жизни сложились так, что моё знакомство и дружество с Петром Георгиевичем длилось до обидного мало – всего два года, до той поры, пока я не уехал из Курска в Йошкар-Олу. Грустно было расставаться с этим добрым, сердечным человеком, к которому успел привязаться всей душой.
Перед моим отъездом мы обменялись книгами. Как-то в разговоре я обмолвился, что у меня немало разных современных словарей, но нет Толкового словаря Даля. Пётр Георгиевич отреагировал моментально:
– А у меня сейчас два комплекта далевского словаря – старый и новый, недавно изданный. Выбирай какой хочешь…
Принять такой щедрый дар просто так я не мог, и предложил провести обмен: выбрать в моей домашней библиотеке что-нибудь по своему усмотрению. Тогда писатель признался, что никак не может пополнить свою библиотеку книгами Джека Лондона. У меня же как раз было «огоньковское» многотомное собрание сочинений американского писателя, и я охотно уступил его, получив взамен увесистый четырёхтомник старого, большеформатного словаря Даля в зелёном коленкоровом переплёте. Он и сейчас бережно хранится на моих полках, и всякий раз, когда перелистываю страницы «живого великорусского», непременно с теплотой вспоминаю славного, добрейшего Петра Георгиевича, вручившего мне это замечательное издание.
Пётр Георгиевич был на моих проводах вместе с Евгением Ивановичем Носовым, Мишей Еськовым, Володей Детковым и другими ребятами нашего круга. Посидели в тот грустноватый вечер за дружеским столом, поговорили по душам. Друзья мои высказали свои добрые напутствия, пожелали, как водится, удачи на новом месте. Я же просил их об одном – не забывать о моём существовании в чужом краю, хотя бы изредка обмениваться письмами, и они мне обещали.
Немного обжившись в Йошкар-Оле, я в письмах известил курян о своём теперешнем житье-бытье, сообщил и новые свои координаты. В послании Петру Георгиевичу рассказал о знакомстве с местными литераторами, в том числе и с председателем Союза писателей Марийской АССР Василием Столяровым, который, как выяснилось, знает Сальникова по встречам в Москве на писательских совещаниях и пленумах. Сообщил и о том, что Столяров приглашает его побывать в марийском крае в качестве гостя.
Это сообщение Пётр Георгиевич воспринял с воодушевлением. «Столярову мой большой привет и спасибо за приглашение погостить на марийской земле, – писал он в ответном письме. – Может быть, когда-нибудь и случится такая радость. Будем надеяться».
А вот у меня нечаянная радость неожиданного свидания с Петром Георгиевичем случилась в том же семьдесят седьмом году. Тогда, в морозном декабре, я оказался в Москве в служебной командировке, и в один из длинных тягостных вечеров решил позвонить Евгению Ивановичу Носову, пообщаться, узнать последние курские новости.
Евгений Иванович живо откликнулся на мой звонок:
– Слушай, это же здорово, что ты в столице!.. Там сейчас и Петя Сальников, он живёт в гостинице «Россия». Вам непременно надо увидеться, непременно… Только имей в виду: завтра вечером он отбывает в Курск. Так что поторопись…
Можно представить, как я обрадовался такому неожиданному известию. По названному Евгением Ивановичем номеру гостиничного телефона тут же позвонил обрадовавшемуся Петру Георгиевичу, и мы условились встретиться у него в номере завтра после обеда (у нас обоих с утра были неотложные дела).
В номере Сальникова, когда я вошёл туда, находился крепко сбитый коренастый мужчина с круглым полноватым лицом. После того, как мы с Петром Георгиевичем на радостях пообнимались-расцеловались, он познакомил меня со своим гостем. Это был новосибирский писатель Владимир Сапожников, давний приятель Носова и Астафьева, в своё время учившийся вместе с ними на Высших литературных курсах.
Сибиряк оказался человеком на редкость компанейским и весёлым, и уже через две-три минуты мы общались так, будто знали друг друга давным-давно. Не мешая нашему с Сальниковым сбивчиво-радостному разговору сразу обо всём, он время от времени подавал свои остроумные, забавные реплики, от которых всем нам становилось веселее.
Тем временем Пётр Георгиевич, перескакивая с одного на другое, высыпал мне вразброс целый ворох разных курских новостей. Сообщил и свежую литературную новость. Оказывается, они на днях провели трёхдневный семинар молодых авторов. Прошёл семинар, по отзывам его участников, очень хорошо. Приезжали из Москвы поэты Николай Старшинов и Вадим Кузнецов, были и воронежцы – зам.редактора журнала «Подъём» Александр Гридчин и редактор Центрально-Чернозёмного книжного издательства Пётр Сысоев. Выявилось несколько перспективных молодых авторов, некоторых «взяли на заметку» журнал и издательство.
Признаться, я даже немного взгрустнул: это был первый литературный семинар, в котором я не участвовал.
– А мы тебя, между прочим, не раз вспоминали в разговорах на семинаре и при наших традиционных застольях, – сказал Пётр Георгиевич, и тем самым ещё больше разбередил мне душу…
Я поинтересовался, как чувствует себя Евгений Иванович, и услышал, что прихварывает он частенько, вот и на прошедшем семинаре из-за этого не смог быть. Донимает писателя его застарелая язва, но он всё же как-то держится, не сдаётся. И тут, услышав о Носове, в наш разговор вклинился Владимир Сапожников.
– Петро, ты как в Курск вернёшься, скажи Женьке чтоб не зажимал мой гонорар, – заговорил он, хитровато улыбаясь. – Должок-то, напомни, за ним остаётся…
Догадываясь, что это скорее всего какая-то шутка писателя-сибиряка, смысл которой, очевидно, понятен и Сальникову, я никак не мог взять в толк, что же за этим скрывается. Какой гонорар? Какой такой должок?..
А Сапожников, заметив, должно быть, удивление на моём лице, продолжал, уже адресуясь явно ко мне, всё с той же хитроватой улыбкой:
–Да, да!.. Должник он мой, ваш любимый Носов… Что, не в курсе, с кого он писал своего Игната Заварова из «Объездчика»? С меня он писал его – вот с кого! А гонорар, видишь ли, зажилил… – со смехом закончил он.
– Это правда, что стал он прототипом объездчика Игната, Женя сам рассказывал об этом, – подтвердил Пётр Георгиевич слова Сапожникова, когда тот на несколько минут вышел из номера. – Кстати, Володя также, как и Игнат, был на войне лихим конником, воевал в составе кавалерийского эскадрона. Да и обликом, фактурой, сам видишь, похож он на носовского объездчика. Вот Володя и шуткует…
Занятно, право же, было узнать, что и сами писатели в иных случаях могут стать прообразами литературных персонажей своих же собратьев по перу…
В наших нескончаемых оживлённых разговорах время промелькнуло быстротечно. Мы и не заметили, как пришёл черёд отправляться с Петром Георгиевичем на Курский вокзал. Только когда гостиничная дежурная по этажу позвонила по телефону и сообщила, что через три минуты к гостинице подъезжает заранее заказанное такси, мы спохватились и в авральном режиме стали запихивать вещи Сальникова в его дорожный чемодан. В три минуты мы, конечно, не управились, но собрались всё-таки быстро. На ходу распрощавшись с Владимиром Сапожниковым, посмеявшимся над нашими лихорадочными сборами, бегом устремились по лестнице вниз, благо этаж был второй…
К зданию вокзала подъехали буквально за несколько минут до отхода поезда. Пока, опять же бегом, спускались по ступенькам в нутро железнодорожного туннеля, пока по тусклой «подземке» добежали до выхода к четвёртой платформе и снова стали взбираться наверх, к составу курского поезда, запыхались мы изрядно. Я-то чувствовал себя ещё сносно, но каково было Петру Георгиевичу с его-то больным ногами… Но ничего, добежали, успели в самый раз.
Лишь только мой друг, попрощавшись, ступил на тамбурную площадку, поезд легонько скрипнул и плавно тронулся с места. Пётр Георгиевич, не проходя внутрь вагона, так и стоял рядом с проводницей и улыбчиво-грустно махал мне рукой, пока не скрылся из виду. А я уныло побрёл назад, к станции метро, чтобы ехать в свою уже порядком наскучившую гостиницу «Минск».
По возвращении из командировки домой я написал Сальникову ностальгическое письмо, в котором высказал обуявшие меня чувства после нашего расставания. Вскоре из Курска пришло ответное послание, и я узнал, что Пётр Георгиевич испытывает схожие с моими чувства. «Брат мой курский! – писал он. – Разбередил ты мою душу, напомнив нашу встречу и разлуку в столице. Да, брат, тяжко всё это, когда всё накоротке, кое-как, да с погонялкой времени… Жене Носову я рассказал о наших свиданиях, всё как было. Он и пошутил, и погрустил вместе со мной…». И приписка в конце письма: «От Жени Носова тебе привет, хотя он сейчас в Москве. Но мы часто с ним вспоминаем о тебе. Вспоминаем тепло и светло…».
Мне кажется, что особая чуткость, восприимчивость его души, сочувственно-доброжелательное отношение к близким ему людям были врождённой чертой Петра Георгиевича. Всё пропускал он через своё нежное, чувствительное сердце, на всё откликалось оно… И ещё одна черта отличала его – совершенное бескорыстие. Вспоминаю, как однажды Миша Еськов в нашем узком кругу в отсутствие Сальникова проникновенно сказал о нём:
– Ребята, да он, если надо, снимет с себя и отдаст последнюю рубаху!..
Если уж нам, литературным новобранцам, щедро перепадало тепло распахнутой сальниковской души, то что говорить об особых, доверительных отношениях Петра Георгиевича и его самого близкого друга-фронтовика Евгения Ивановича Носова. Для нас, курян, они были как братья…
Будучи благодарным другу-курянину за его участливое отношение к своим жизненным проблемам, Пётр Сальников трепетно и нежно относился к Евгению Носову как большому писателю, в полной мере сознавая его значимость для отечественной литературы. Об этом свидетельствует письмо Сальникова, посланное Носову из соседней Украины, где Пётр Георгиевич проживал временно, до выделения ему квартиры в Курске. «Женя, сразу хочется развеять твоё «неудовольствие» моим молчанием, - говорится в письме. – Ради бога, ничего такого, что могло бы поколебать мою привязанность к тебе, а значит и память о тебе. Тут, мой друг, броня! И никакой, даже «подкалиберный», не возьмёт. Моё молчание, видимо, происходит из моей мнимой опасливости сбить тебя со строки, с мысли и т.д. Я знаю, как безбожно грабят твоё время, благо ты щедрый и безотказный человек… И я считаю за грех великий участвовать в этом «грабеже», даже своими письмами. Я думаю даже, что чем больше я буду писать сам, также и Астафьеву, тем меньше мне да и другим достанется читать «Затесей» и слушать звоны «луговой овсяницы…». Что-то не допишу я в литературе, от этого печали у людей не убавится, а ты – это уже недород в нашем русском поле. А кто этому будет рад? Я и так предостаточно терзаю тебя, втянув в орбиту передряг моей судьбы, за что чувствую себя в неоплатном долгу перед тобой и Богом. И прости меня, друг… Ещё раз тебе моё самое сердечное спасибо за твоё участие и заботу. Мне этого не забыть до гроба…». Понятно, что и Носов не мог не ценить такого преданного, доверительного отношения к себе и очень дорожил такой дружбой.
Об этой спаянной дружбе двух писателей-фронтовиков знали не только мы, куряне. Знали о том и близкие Носову собратья по писательскому цеху и высоко ценили эти отношения. «Завидую, что у тебя такой прекрасный друг рядом – Пётр Георгиевич Сальников, – признавался в письме Носову писатель Виктор Лихоносов. – А нам вечером позвонить некому». А вот строки из письма писателя Анатолия Соболева: «Женя, как Петя? Как у него ноги-то? Ты черкни пару слов…». И почти в каждом письме Соболева приписки: «Привет Сальникову», «Привет и поклон ребятам, Пете Сальникову – особый…». Слал в письмах Носову «дружеский привет Пете и всем хорошим, отзывчивым на дружбу курянам» вологодский поэт Александр Романов. А Виктор Астафьев, хорошо знакомый с Петром Сальниковым, был от него просто в восхищении. «Очень люблю я этого мужика и, будь на месте бабы, никого, кроме Пети, не выбрал бы себе в «вечного спутника», – так эмоционально высказался он в одном из писем Носову. – Но как и чем ему помочь? Думаю, что в Курске, возле тебя, было бы ему полегче, поспособней, что ли… боюсь, чтоб он не потерялся…».
Пётр Сальников, как уже было ранее сказано, никак не «потерялся» – он обрёл доброе, надёжное пристанище в родном городе Евгения Носова и многие годы весьма плодотворно работал здесь, возглавляя Курскую писательскую организацию. К слову, именно в эту пору областная организация заметно укрепилась и расширилась благодаря новому пополнению писательских рядов.
Разумеется, сам Пётр Георгиевич, восседая в «руководящем» писательском кресле, не забывал о собственном творчестве. В Курске им была написана интересная повесть «Далёким днём», основанная на малоисследованном факте из биографии Льва Толстого, связанном с выступлением великого писателя в качестве защитника подсудимого солдата Василия Шибунина. Появились также новые рассказы о войне.
Попробовал себя писатель и в жанре художественной документалистики. В одном из писем он рассказал, что побывал в месячной творческой командировке в мурманском Заполярье, изучал и собирал там материал для документальной повести об одном героическом полярном лётчике, погибшем в годы войны. А потом длительное время не было от Петра Георгиевича никаких известий. Всё разъяснилось, когда наконец пришло от него долгожданное письмо.
«Ты наверняка дурно думаешь о моём молчании… Не серчай, дорогой – так вышло, – писал он. – После своей поездки в Заполярье я крепко прихворнул радикулитом. Да плюс давление. И я провалялся, не в силах не только писать, но и читать. А когда малость оклемался, засел за машинку, доделывать повесть о Сафонове. Стучал без роздыху, так как угрожающе бомбили из издательства. Они на это имели право, «купив» меня авансом. И вот только-только поставил точку и отправил рукопись в Воронеж. А теперь засел за письма… Ты уж на меня не серчай превелико-то!..».
Очень порадовало меня это «покаянное» письмо, особенно умилило дважды повторенное выражение «не серчай» и словечко « превелико». Таким душевным теплом повеяло от этих просторечных, исконно русских словечек, которые писатель любил и к месту употреблял их.
А в канун нового, семьдесят девятого года я получил бандероль, в которой оказалась изданная в Воронеже книга Петра Сальникова «Вёрсты ветровые». Это была та самая документальная повесть о полярном лётчике, дважды Герое Советского Союза Борисе Сафонове, над которой он так напряжённо работал. Повесть получилась удачной, это было действительно художественное, увлекательное повествование, основанное на реальных событиях времён Отечественной войны. Со страниц книги предстали яркие, впечатляющие образы мужественного советского лётчика Сафонова и его боевых друзей – авиаторов-североморцев. Фронтовой опыт самого автора помог художественно и достоверно воскресить события войны на строго документальной основе.
Между тем работать писателю становилось всё более затруднительно из-за одолевавших его болезней, особенно болезни ног, о чём уже вскользь упоминалось. «Я обрёл себе неизлечимую болезнь – облитерирующий атеросклероз ног, - сообщил он в одном из писем. – Проще говоря: закупорились артерии. Кровь не питает мышцы, а это грозит гангреной со всеми вытекающими последствиями. Нужно менять сосуды на искусственные, что сопряжено с большим риском. Но ничего, видно, не поделать мне – придётся идти на такую экзекуцию. Пока же подолгу пролёживаю в больницах и принимаю процедуры…». К счастью, до «экзекуции» дело не дошло, хотя и существенного улучшения не наступило. «Недавно вернулся из Москвы, от спецов по моей болезни, из института сосудистой хирургии, – писал Пётр Георгиевич в очередном письме. – Операцию пока отклонили. Решено до конца использовать все неиспользованные возможности. После праздников навостряю свои лыжи в Воронежский бароцентр – искать там помощи… Вот такие мои дела, брат…».
Вот так между больницами, институтом хирургии и бароцентром проходили последние годы Петра Георгиевича. Мужественный человек, он в короткие перерывы между лечением изо всех сил пытался наверстать упущенное время, всячески подвигал себя на творческую работу и сильно огорчался, если это не всегда получалось. «Не пишется, – посетовал он как-то раз в письме. – За год – ни строчки… Ужас!».
В начале восьмидесятых судьба могла подарить мне ещё одну встречу с Петром Георгиевичем, на этот раз на курортном Кавказе. Вышло так, что, имея уже на руках путёвку в Дом творчества писателей в Пицунде, я неожиданно получил по своей тассовской работе новое назначение в Белгород. Мне предложили, не меняя моих отпускных планов, по пути на юг остановиться на день-другой в незнакомом мне пока областном центре и «показаться» здешним властям. «Смотрины» прошли успешно, и я, радостный от предстоящих перемен, тут же сообщил об этом в письме Евгению Ивановичу Носову, указал и свой пицундский адрес. Дней восемь-девять спустя в Пицунду из Курска пришло ответное письмо. Горячо поздравляя меня с новым назначением, Евгений Иванович писал: «Так совпало, что Пётр Сальников сейчас в Сочи. Пробудет там числа до 15-го. Так что если у тебя есть время, ты успеешь его навестить, там ведь недалеко – Сочи от Пицунды. Адрес такой: Сочи-22, санаторий имени Орджоникидзе…».
Увы, не выпало нам встретиться на благословенном солнечном Кавказе: сроки не сошлись. А жаль, так славно было бы увидеться… Сожалел об этом и Пётр Георгиевич, приславший письмо из Курска: «Ах, как жаль, что мы не повидались, не поговорили… Ну да, видно, до встречи на какой-нибудь другой земле…».
Повидались мы с ним уже на нашей курской земле после моего переезда в Белгород.
В середине девяностых, как сообщили мне курские друзья, часто хворающий Пётр Георгиевич вознамерился вернуться на свою тульскую землю, позвала она его к себе… Присмотрел в родных местах избу для покупки, продал курскую квартиру и уехал в свой Плавск. Там через несколько лет навсегда упокоилась светлая его душа…
Лев Конорев (Белгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
