Палестинская пастораль

Рассказ

В немой ночи лилась луна... За горизонтом дымилась желто-красная лазурь заката. Мы лежали под строчным покровом дивного клеточного многообразия безмерного росного покрывала на влажном желтом песке, обдувае­ мые желтушным суховеем, что катился от нижней губы дельты древлего мира через мутный покатый берег по­ койного средоточия Нила, нагие, озябшие, шагреневоко жие, объятые друг в друге каплей тепла от ее отчужден­ ной души — враг хитростно простерся в полный рост меж нас, — ее ранила ранняя нежность взаимности. Она суетно взмыла над ложем и, минуя тугой туман омута, с карбид­ ным зудом в стопах, побежала, кашляя и потея, по бес кровным, снежным в лазаревом свете полной луны пе скам на взбунтовавшееся шумное море. Вся моя напря­женная грудь вместилась в сердце. Я спал с места, как с креста, безвольный и немощный, и сказал ей в досыл:

— Умру в четверг осенью,— осиновым голосом громко и чуточку обиженно, как могла шуршать листва в несрочные вихри, слетая с дерев.

В ответ она улыбнулась смертью. Слишком бледным и белым было ее лицо. Взгляд ее с поволокой проник на­ сквозь меня печалью. Я почувствовал время, какое боится часов и всякий раз заискивающе кланяется его ударам. Она по-прежнему кашляла, потому что наша лю­бовь разрывала ей бронхи, а разлад, прощально звавший губы, бражно хрустнув пальцами, в сутолоке сомкнул отрясину, словно велел мозгам стать на место, чтобы не свернуть с пути. Она ударилась телом о холодную пену прибывавшей волны и вскрикнула:

— Он не хотел убивать... — и захлебнулась в объятиях Красного моря, но скоро вынырнула, продышалась и про должала уже из воды — она качнулась в кресле в саду под... — и снова ушла под воду, и мне стало обидно, что она знает все наперед, но я промолчал...

— А знаешь,— сказала она на берегу, завернувшись в шафрановое покрывало,— я знаю, зачем пишут му­ зыку...— и это прозвучало из ее синюшных, но милых мне губ, сладостно и радостно, пусть даже и натруженной на дегой.— Для того чтобы в пространстве не осталось не мости,— сказала она весело и посмотрела на остаток солнца в цепях, какое в муках рожало ненавистную ему черную ночь, пугливо мысля про него неспешными шер­ шавыми шажками, какие тотчас заглаживались ветром.— Странно,— говорила она,— но в Каире, даже когда стре­ ляют, мне не страшно, тогда как ехать в Иерусалим бо­ юсь... Боже,— воззвала она, вытянувшись на песке, с вызо­вом закинув обручем руку, как бы заволакивая его при­ ближение к голове, так и оставив ее лежать после на мо­ крой русой косе,— почему мы так сложно живем? Почему только в ночи под открытыми ливнями звезд можно быть счастливой? Господи! Боже! — закричала она и до необыкновенного тихо заплакала, и не поверить в ее тре­ вогу было решительно невозможно. Она искренне стра­ дала в этой далекой жаркой стране, что приютила нас по­ сле долгих скитаний, а уже завтра выпроводит в иные миры. Удивительно, но за все время никто из нас не помя­ нул зла в прошлом, какого мы так бежали и чему обязаны своим печальным видом в этой пропахшей пряностями стране, видевшейся нам с высоты далека малообразован­ ной чухонией, полной невежества и мерзости и так уди­влявшей нас упорядоченной красочностию восточного базара, аккуратных лачуг в бедных кварталах, необыкно­ венным дорожением традициями предков... Да что там говорить, когда мы не просто воочию дивимся покатым валунам берегов Нила, но и касаемся их шероховатой бархотки босыми ногами... Кто, кто из нас или наших соо­ течественников порадел делом за Волгу-матушку и не за­ щищал ее от абстрактной пагубы, а жил ее одною жиз нию? — Никто! Слова говорили жалостливые для ветру и безмятежно бросали в ее прозрачные воды тяготившую нас ношу...

—   Говори, — сказала она, прервав мои розмыслы...

—   Ты уже слышишь спиною меня, — отвечал ей на ее отвернувшийся лицом к водам могучего Нила во­ прос.

— Да,— сказала она.— Я давно и всегда тебя слышу. Помнишь, в церкви Ивана-Воина ты стоял перед образом Сергия Радонежского и просил его благословения на не­ праведную поездку, и я, подойдя к тебе, сказала: «Не гневи Господа!» — и ты, отшатнувшись, сник и сказал: «Я же не виноватый!» — даже не успев объясниться, но я все знала и тоже промолчала. Скажи, так ли тогда было?

— Так! — жестко ответил я, как ни неприятно мне было сознаваться, потому, как и теперь, не выношу прори­ цателей и знахарей и гоню их прочь с пути, чтобы не рас­ крывали и без того ведомую мне карту.

— Зачем же ты поехал, когда знал, что дело то было неправым?

— Я солдат, и мое дело выполнять приказы коман­ дира. Оставим этот пустой разговор. Ты и сама...

— Не смей! — вскрикнула она так, будто ее больно уда­ рили.— Не смей, слышишь, говорить со мною таким то­ ном,— говорила она, и в ее голосе я узнавал странное сходство с погребальным плачем и не мог отделаться от ощущения, что и на мне не шелковый черный турецкий халат, расшитый золотой нитью, а белый саван из про­ стого грубого льна.— Не ври, никогда не ври ни мне, ни себе на мой счет, ибо ты, как никто другой знаешь, по­ чему я здесь с тобою, а не там, на родине, где и теперь в еще только зацветшем фруктовом саду под липою сидят мои родители и плачут, что я, дура, поехала за тобой искать горькой доли.

— Зачем же ты ехала,— необдуманно сказал я дер­ зость...

— Чтобы тебя защитить, неразумного,— ответила она скороговоркой и побежала от меня вдоль ночи. И это тоже было правдою, моею горькою правдою. Я не хотел бы вам рассказывать ее. Вы человек чужой и вам она мо­ жет показаться смешною и глупою, а нам двоим она, мо­ жет, несколько и дорога, столь правда. Я ведь не всегда был таким ненужным и грубым, с лицом волка, хотя и любил для шику называться «сволочью». Я был патриот, слепо любил свою родину, как и сейчас, по прошествии времени, слепо люблю ее, но такою, какую оставил прежде, и никакой иной она мне не способна видеться, и с этим уже решительно ничего невозможно поделать: в том природа моей сути. Иногда, когда я слышу, как обви­ няют виноватых в ее разрушении, смеюсь над обвините лями, ибо никто более их, обвинителей, никогда не был виновен. Помните стих Кузьминой:

И тогда закричал: «Виновен!

Забросайте меня камнями...»

Облегченно вздохнули: «Виновен.

Он виновен.

                    Бросайте камни».

Но вы не помните. Ее мало кто знает и она мало кому была по душе. Я знал ее молодою, красивою, беззащитною, кроткою и едва не первым из читателей сказал про напрас ный дар. Тогда, как и во все иные времена, мало кто слушал стихи и еще меньше понимали в них толк, да, может, оно и правильно, да и мне ли судить кого?! Впрочем, Бог мило­ стив, я и не судил и не участвовал в заседаниях палат, хотя кто знает, что лучше... В пору писания стихов Кузьминой люди жили развратно, требуя хлеба и зрелищ, а Россию меж тем разрывали ее недруги руками моих соотечествен­ ников. Мать покойная говорила: «За что им так нелюба наша Родина?» — Но мне нечем было ответить, и она на мое молчание просила: «Ты только, сынок, не пей, от нее много скверны»,— и я честно не пил и теперь не пью, а вер­ нуться не могу, много во мне гордыни и самоуничижения. Вы, наверное, удивитесь, но я коммунистов жалую. Оне   много от монархистов приняли на вооружение...

— Но ведь вы же при них сидели?

— Сидел! — строго сказал товарищу.— И поделом си­ дел, за переустроительство мира сидел. Помню, один со мною в камере сидел, тихонький такой, рыженький, не без хитрости в уме, но трутень. Свою славную карьеру уголовником начал: украл у соседа мотоцикл покататься и ему за то вкатили не то три, не то пять лет... Не помню, но знаю, что нечетную цифирь... Он, конечно, не работник и потому скоро бежал в сторону тогдашнего недру­ желюбного Китая, и уже на границе был пойман погра­ ничниками и повторно осужден, как политический пре­ ступник. Ему этого оказалось мало: расписался жало­ бами, мольбами. Правительству бы ублажить, выпороть да и отпустить с миром, а оне с ним тяжбу затеяли, отчего тот добился особь статьи и хотя, бедолага, до воли не до­ жил, но «Записки гуманиста» успел передать родственни­ кам и по революции с него кое-кто исхитрился написать икону... Противно, знаете, но ничего не поделать!

Странное в Африке солнце, много его и оно не конча­ется за горизонтом, нет для него ни конца, ни края... Про любили мы ночь при луне с одного бока, при солнце с другого, пролетную, в жару и дыму. Пили бражное жем­ чужное северное, если смотреть со дна Красного моря на него, вино кахетинское и все меньше думали о прошлом, потому что сил едва доставало на бездонность любви. Никому из нас ее не хватало, тогда как на рассвете, если можно так называть бессонное белое арабское солнце, нам должно было подняться на правительственном са­ молете в желтое жаркое небо, помахать благодарности ради чудному гостеприимному Каиру широкими синими крылами и трудно сесть на израильскую землю...

— Я боюсь,— сказала она мне, слегка приоткрыв отя­ желевшие за перелет дремотные веки...

— Не бойся,— сказал ей привычную за нашу любовь фразу,— я тебя съем,— и она как-то особенно живо, весело откликнулась:

— Правда?! —

— Правда,— сказал ей и подал для вставания руку.

— Мне так с тобой хорошо,— говорила она, будто не было меж нас длинно-долгой, мятущей наши души ночи.— Мне с тобой хорошо,— повторила она,— но я всегда чего-то боюсь, то есть боюсь окончания нашей взаимности.— И снова смеялась. Мы спускались по трапу, и стюардесса, когда поравнялись с нею, промедли тельно посмотрела на нас и с грустью сказала: «Счастли­ вого вам пути»,— на что она тут же заметила: «Какое у нее серое лицо. Лучше бы ей ничего не желать».

— Напрасно ты ее обижаешь,— сказал я.— Она ведь от сердца желает.—

— Нет, у таких не бывает сердца,— походя бросила она заме­ чание, когда мы уже переступили порог таможенного ос­ мотра, где стоял в углу с автоматом наизготовку солдат ар­ мии свободной страны, тем самым автоматом, пули кото­рого буквально разрывают человеческое тело, отчего впе­чатление, точнее было бы сказать настроение, поблекло и, что бы там ни говорили служители нравов, ему никогда не суждено было подняться над прозрачностью далека, пере­ житого нами в прежней действительности. Нам тогда по­ везло. Вещей с нами не было, и мы скоро прошли та­ можню, чтобы сколько-то после прождать, сидя в креслах, наших сопровождающих, которые, должно быть, выпол­няли и функцию соглядатаев, но не в том моя нынешняя печаль, чтобы думать о ком-либо дурно. Мы любили друг друга. Слишком дорогою ценою мы заплатили за любовь и вы, пожалуйста, не сомневайтесь, не держите меня, как вора, за руку на красном слове, ибо если оно и красное, то это на нем лежит печать ее крови. Впрочем, зачем я это вам говорю, человеку постороннему, занятому фун­ кциями служебного порядка...

— Что вы,— виновато подался от меня товарищ,— какие меж нас, старых добрых приятелей, могут быть функции. Конечно, цели у меня для разговору были и тому нет тайны, но то, что рассказываете вы, великий маэстро, выше чаянья коммерсанта...

— Хгуу,— протянул я за его философией подавленную ухмылку,— «великого маэстро». Право, друже, смешно. Когда это было, да и было ли «великое маэстертантство», именно так я и сказал. Все блажь, верьте мне. Когда мы сидели в мягких креслах бара в зале прилета и пили от пере несенного нами стресса от автоматчика холодный напи­ ток, извиняюсь, из нужника громыхал... да-да, громыхал «Рашен вальс», поистине гениального, но не стану в этой связи произносить его имени, маэстро, отчего было не­ возможно русскому человеку не плакать в гневе и, по­ верьте, даже такой выдержанный человек, как я об ту пору, плакал, потому что невозможно сдержать обиды за ту цену, какою нам платят за наше российство... Знаю, вы скажете, что мне ли говорить о российстве, человеку, давно порвавшему с ним, на что отвечу: нельзя порвать того, что не рвется. В России остались наши — ее и мои — дети. Вы можете и на это сказать: вспомнил-де, сирый, когда овцу задрал,— и я отвечу: да, вспомнил поздно и в том мой грех, и не вам, и никому другому смертному меня судить... Нелегко мы вырывались до мнимой сво­ боды нашей любви. Я, как мог, противился, оттягивал срок, служил в оркестре войск на востоке, отбивался в ме­ стах заключения, куда, повторяю, попал поделом, за вольномыслие, чем не гордился ни в прежние годы, ни тем паче ныне не горжусь и не желаю никому никогда гордиться пагубою мирского искания мысли воли... Боже милостивый, говорю я, прости и вразуми агнца заблуд­ шего своего и сего дня, непокорного и глупого...

Я устал говорить. Что-то сильно во мне разболелась па­ мять. Нам принесли чаю... Смешно, право, но когда пар еще дымил над пиалами, я подумал про пузатый самовар тульских оружейников, какой был бы кстати доверитель­ ной нашей встрече, спустя столь долгие годы расставания. Смешно потому, что я никогда, будучи в России, живя в са­ мых различных ее уголках и просторах, не пивал того са­мого самоварного чая, о котором принято говорить всюду за ее рубежами. Нелепо, правда, пить чай из электриче­ ского самовара и полагать, что он отличен по качеству от обыкновенного кипячения воды в иных посудинах. Это равно тому, что не сварив никогда самолично ухи на берегу реки из ее же воды, вы понимаете вкус в ней, в ухе...— Да, сидели мы с моим соотечественником так и каждый думал о своем. Надеюсь, что ему не приходили в голову вопросы, как то, например, отчего не подаю заявление-прошение на свое возвращение и признание моей эмиграции правитель­ ством страны незаконным действием их предшественни­ ков, потому как хочу о нем думать хорошо...

— Я, наверное, вас раздражил,— виновато начал гово­ рить реверанс мой собеседник,— своею любознательностию...

— Напротиву,— совершенно обыкновенно сказался ему,— мне даже полегчало. Это, знаете, как после испо веди. Приходишь к священнику, говоришь ему про грехи, а он тебе в ответ: «Молись и кайся»... Вроде и ничего осо­ бенного в его словах нет, а отпускает, вселяет надежду... Да, так бишь, о чем это я вам говорил...— я-то знал, коне­ чно, скорее проверял искренность, но он помнил и сказал: «Вы говорили, что долго метались...» — Долго, друже, — продолжил его,— долго... На мне этот грех, видит Бог, на мне. Было тогда лето. Красивое жаркое лето. Душа моя из­ нывала от незнания будущности нашей взаимности. Я бросил город, порвал контракты, хотя вы сами понимаете, сколько стоит рвать с деловым миром, но тогда уже ни­ чего не способно было меня удержать, а тем паче того деньга... Сел в скорый и тайно отправился в Азию. Ма­ нили пески, простор, уединение... На неведомой мне стан­ции, вблизи Памира, я сошел на перрон, помахал хвосто­вому вагону и был таков. Дышалось, признаться, трудно, но я верил, что все минет. Днями спал, поселившись в дому древлего аксакала, державшегося старых, привы­ чных ему нравов, стороннику шариата, строго блюдшего канон, но терпеливого до иноверцев. Ночи, глубинные желтые зоряные ночи проводил в хождении и задумчивом сидении на сквозном азиатском ветру в высоких, едва не в человеческий рост травах. О, сколько там было написано музыки, в тех дивных небесных снах желтых ночей... Еще большой вопрос, что мы в нашей обыденности называем снами...— и, видимо, я снова замолчал от сладостных вос­ поминаний, потому как мой товарищ сказал:

— Что ж за­ ставило вас вернуться в люди?

— Нет-нет, — отвечал я ему, — не заставило. В людях мы с ней никогда не жили. Среди дивных медоточивых ночей она явилась пред мои мутные от слез очи и сказала:

— Милый... — тихое слово, прямо в траву, отчего почу­ дилось, что брежу, что уже теряю рассудок, чему, при­ знаться, порадовался, и счастливо громко захохотал, на что она сказала с прежней твердостью и покойностью в голосе: «Тише,— приложив к своим алым влажным губам палец,— так ты разбудишь ночь», — шепотом и, шурша длинным парчовым белым платьем, приблизилась к моему лицу...

— Откуда ты,— не без страха отшатнулся я от нее...

— Из ночи,— мягко и мяло потянулась тонкими ру­ками ввысь,— из долгой ночи, что стала меж нас...— и лицо ее сияло в дремотной напудренности желтого от бескрайности песков света луны... Зашумела листвою трудно чинара, запылили по степи шакалы и волки, но все далеко... Однако ж разбудили мой разум, и я сказал ей строго:

— Немедленно возвращайся домой...

— Молчи,— грустно улыбнувшись, опускаясь рядом со мною в зелень травы, ответила она.— Не буди прекрас­ ных ночей...

— И тогда вы решили бежать? — торопил меня това­ рищ.

— Вы с дороги устали,— сказал об ином я,— пойдемте, я вас провожу...

— Нет,— воспротивился было он, но я уже поднялся и направился к выходу.

— Пойдемте,— повторил я и настоял тем самым на своем,— Иерусалим далеко не тот город, каким вы, приез­ жие, его видите. В нем тоже соседствуют блаженство и страх, — хотя, конечно, в своих проводинах я имел соб­ ственную корысть, но товарищ, на его же удачу, не запо­ дозрил меня в подвохе.— Кто бывал в Иерусалиме, тот знает, как плачет заката лазурь в желтых и красных цве­ тах, подобно разорванному пополам рисунку несмышле­ного ребенка: на нем разлиты, как заплаканный ломтик лука, молодой месяц и тени в виде кровавых луковых перьев. Привычные ноги сторожко ступают по разогну­ тым плитам, под какими, может быть, а может и не быть погребенных предков. Библейские бородачи торговали в крохотных лачугах на перекрестках стразами в черепках и ссудами лилой. За невысокими деревьями, вслух поду­ мав, порхнула божья птичка. То там, то там комья глины выбивались из безликого камня, древа маслины; попро­ шайки-калеки сидели бесприютно, отвоевавшие свое за чужое неведомое право-неправое дело, кто давно не пи­ шет с фронта по праздникам писем, не гладит бездомных котят, но и в омут не бросает, свой вояж окупив смертью в миру... Эхо петляло по нашему следу, дрозд его повторял из ночи. Глаза мне в пути были порукой, а уши, чтоб слы­ шать его неразборчивый шорох шагов...

— Вы боитесь? — спросил я намеренно...

— Да, признаться, что-то нагнало мне страху... В плащ не спрятать души... Да еще и рыбою пахнет... чесноком...

  — Это старый еврей, из Городища, готовит Ишхан... Он не празднует нашей Пасхи... Таких тоже надо уважать как пример, чтоб держаться предков об ряда... Вот мы, например, тогда приехали в Иерусалим почему? — Потому что он означает Матушку-Любовь, да только мало мы в то значение тогда вкладывали смысла. Все это шоры невежества и предвзятость к чужой куль­ туре. Она — неповинна, душа ее была светлой и чистой... Привели нас к вратам Православного русского мона­ стыря. Постучались мы. Монашка в окошко выглянула, спросила, кто и откуда, велела ждать отповеди. В это са­ мое время звонили в колокола и мне почему-то их звон показался неправильным, и я сказался знаменитыми стихами вслух: « Деточки мило   звонят…» — а она так нежно и робко рукою по руке провела и говорит: «Милый», — зазывно, чем смутила, но, чтоб не поддаться ее женской интуиции, я, понятно, крепко задал:

— Ты что меня учишь? — а она на глазах поплыла болезно... Вышла к нам монашка, ну прямо женщина-Геркулес, до того велика всею статью, представилась: «Сестра Дария. Отец Володимир заняты приготовлениями к Святой Пасхе,— говорит она уважительно с нами, то есть с той уважительностию, какая разрешена уставом при встрече гостей,— отчего не могут вас принять сего дня, но уже сейчас вам поставлено в паломническом дворе жительство и вы можете отдыхать...»

— Нам бы пройтись,— виновато сказала она.

— Пройдитесь,— говорит сестра так, что невоз­ можно понять: то ли дает разрешение, то ли гонит... — Пройдитесь,— повторяет,— там красно... — И мне ли вам рассказывать, сколько красен и знатен Иерусалим: куда бы ни стала нога — всюду святые места: что Храм Возне сения в стороне Гефсиманского сада, что Красная Звезда на гробе Давида, что ивы и кипарисы, что незримый во­ дораздел меж католическим, армянским и православным приделами; что маслины, много ли мы их видели в на­ ших северных Палестинах... Но и все это безграничное благолепие не мешает слабой человеческой натуре устраивать антураж, а то и того хуже: торги на святой земле, тогда как Христос сам выгнал менял из Храма. Едут богачи с различных территорий и мало-помалу ра­скупают священные земли на фамильные склепы, не ду­ мая ни о своей душе, ни о вере Господней...

— Это вы уж сгущаете краски...

— Напротив тому, скажу вам, — возразил я товарищу, — разжижил их, потому как никогда не стремился быть судьею, потому как сам грешил. В ту нашу прогулку нас обоих обнимала необъяснимая до трепетности покойность и светлость. Она была легко одета, а с неба сыпал куриный дождь, отчего я едва ее умолил накинуть на плечи мой френч. Мы прогулялись по Гефсиманскому саду, подиви­ лись его неброскости, совершенно крохотным корявым де­ ревам, с виду почти бестравному подъему на священный холм... Было и так, что она, касаясь глазами моего углова­ того зрения, млела и я ее гладил по нагой, слегка влажной, белой тонкой длинной руке, затем целовал в болезный ру­мянец на щеках или легонько сжимал губами насторожен­ ную мочку уха, после чего она приятно ежилась и счастливо улыбалась мне задиристыми глазками... Так, гуляя, мы на­ брели на Храм Вознесения, о котором узнали позднее, а пока довольствовались открытиям наощупь... Она заметно затрепетала и советовала внутрь не заходить, но мог ли я тогдашний поддаться на женскую чувствительность? — нет, конечно, потому что во мне еще играла молодая горячая кровь и хотелось познать мир сразу, безотлагательно...

— Пойдем,— велел я и она, подумав, сдалась и пошла за мною к двери... Нас остановил русский голос, имевший в себе мало церковного:

— Закрыто уже,— на довольно высокой ноте, что сильно смутило ее и она начала было шепотом рассуж­ дать, но я остановил ее фразою:

— Все по делам нашим,— и она робко повинилась, а румянец еще шире разошелся по щекам...

— Ты знаешь,— сказала она,— мне что-то   нездоро­ вится, и я бы хотела скорее прилечь...

— Тебе со мною скучно,— переиначил на свое ее недо­ сказанность.— Ты, верно, уже пожалела, что отправилась...

— Зачем ты так,— совершенно по-детски обиделась она, и дальше шли молчком. Поселились мы не в предло­ женной нам келий, а в довольно приличной нашему зва­ нию гостинице, где и вы сейчас проживаете, а вот, кстати, и пришли...

— Да,— с сожалением сказал товарищ,— может, вы подниметесь ко мне, мы вместе выпьем русской во­ дочки... Вы же ее прежде...

— Нет! — грубо оборвал его предложение, о чем тот­ час пожалел и поправился.— Нет, в смысле того, что я ни­ когда не жаловал водки, но и подняться к вам в номер тоже не могу по недорассказанной причине.

— Простите ради Бога,— стушевался товарищ, — право, не знал...

— Ничего,— сказал ему,— я привык...

Мы стояли с ним в немой ночи под разливом луны, одинаково думая, как несчастлива жизнь...

— Когда это было? — странно спросил он, с обычным, как мне показалось тогда, для газетчика любопытством...

— В Страстную субботу. Я лежал на канапе, она кача­ лась на ветру в кресле... В нас снова был прилив нежности друг к другу. … И вот она отошла от меня покататься в кресле. Что-то вспоминала из прожитого в замужестве и весело хохотала, просила сыграть «Лунный свет», но я с издевкой предлагал «Аппа сионату»... В игривости я зачем-то поднялся с ложа, как она взрывно обернулась за своею спиною и вскрикнула:

— Он не хотел убивать...— и на ее лице отчетливо за­блистала холодная рассудочная белизна — в ней вообще была покорность и наклонность к частой извинительно сти — вернулся к щекам прежний болезный румянец и уже совершенно тихо и скороговоркою продолжила: она качалась в кресле...— Кресло перестало качаться... Она медленно сползала, да-да, сползала вниз по грубой холщевой ткани, и оно кренилось за ней, такою краси­вою, белою...

Сергей Котькало

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"