Весна была тягостной и холодной. Природа то просыпалась, то впадала в тревожную зябкую дрему. Небо куталось в густые, сорные дымчатые клубы туч, вздрагивали голые ветви дерев от воровского дуновения ветра, жужжали пробегавшие мимо машины. Томленые великопостным движением люди шуршали по обыденному маршруту. Они брели разрозненными стадами, перебрасываясь от случая к случаю короткими деловыми фразами со спутниками хождений только из привычки, называемой необходимостью словесного общения. У каждого из них была своя боль души, которую они лечат собственным упованием на участь, никогда не выставляя ее общественному суду, каким бы третейским тот ни являлся. Папа был одним из движенцев, почти не отличался манерами препровождения от сограждан, выполняя с присущей народонаселению скурпулезностью живительный этикет.
Папа долго любил маму, мама долго любила папу. Чувство продолжалось минуты две-три. Им было невыносимо хорошо вдвоем, отчего они соединились, чтобы жить под одним одеялом, подаренным маме мамой, завернутым в ажурно вышитый розовой нитью пододеяльник. Они жили, покуда солнце не взошло над их головами, и огромный белый по алому написанный плакат не ранил больно «Славой труду!» незамутненный обнаженный разум влюбленных.
— Весна, — сказал папа.
— Утро, — возразила мама.
— С простреленным сердцем, — скорбно продолжил он, пялясь в грязно-желтый потолок. — Скоро умрет: они сожрут его...
— И мы больше никогда не будем вместе, — решила она за всех.
Весна продолжалась. Долгая любовь раздвоилась, размножилась в сердцах современников. Нервная, лихорадочная мама по утрам выкрикивала фразу:
— Надо вставать,— и поднималась, чтобы от зари до зари в чистом поле ломать хребет за счастье в далеком будущем.
Случайное щедрое жирное солнце ползало по буеракам, канавам, обдавало прохожих едкой пылью. Озаренные светом люди радовались праву трудиться и обязательно старались соответствовать положению конституции, сознавая, что они располагают за честное отношение к делу правом на отдых, хотя государство за данный параграф никаких обязательств перед ними не несло. Так вот меж небом и землей влачат они свое существование, ждут старости, ждут смерти и лишь на пороге бездны противятся, рвутся из кожи, откладывая предписанное свыше назначенье на час-другой, обманываясь и льстя друг другу.
Мама качалась утиной походкой по улице Мира параллельно мемориальному паровозу на гранитном постаменте, некогда забежавшему в город большой и главный, высокий и дымный, горький и чадный. На колесах остались рытвины-следы бесконечных петляний по свету. Вслушавшись в забвенный сон машины, в гневное сопение сквозных форсунок, думала о родине, о счастье...
...Родина! — как любила она ее непонятную многим наружно, глубокую, рубленую, комканную и веками на веру испытуемую, от имени и по поручению какой ее единственный сын строил коммунистическое далеко в скалистых ущельях и равнинных аулах, где на мшистых камнях и по сей день тлеет багряная кровь сломленных зубов римлянина Македонского, — думала бессвязно, отчего мысли расплывались едва заметным серпантином по заиндевелому древу жизни...
— Тосковало дитя, — нашептывала она, но сердцу:
— Нет, мать, — иное гласило знамение, — я лежал в поле маковом, слушал музыку пьяную, быструю, грозную, славную...
— Боже правый, — сказала она, кряду раз за разом скользнув по раскисшей от прорыва солнца каше на льду, уронив кирзовую сумку, хватаясь за прозрачность влажного утра дрожащими руками, шепча:
— Господи, Боже...— и удержалась.
После двигалась медленно, цепко, почти не качаясь. От былого в теле ничего не осталось. Худая, сморщенная, согбенная она шла своим чередом по улице Мира, главной магистрали города-гиганта, круто замешанного на цементе и стали, с портретами и транспарантами над магазином, выстроенным полгода назад на месте, где прежде стоял воздвигнутый навек бронзовый бюст — памятник при жизни лидеру и вдохновителю технических революций. Это было дорогое, любимое лицо заката ее молодости. Всякий раз приезжая на побывку в город, мама приходила к нему и молчала, вспоминала гримасу при последней встрече, когда кто-то из подчиненных сказал: «Вот она, ваша...»
— Христос, — зацепив зубы, сорвался он на начальника охраны порядка, — проводи ты ее без оглядки... — и товарищ по службе отчестился «под козырек», сунул в руки чужой женщине путевку на Север, лишь миг простоявшей злейшим врагом обстоятельств.
— Так надо, — говорило бронзовое изваяние, — не сердись. Все хорошо. Другим хуже давали... Так надо...
Мама приходила к монументу веснами и всегда как бы ненароком, по пути...
Кто мог подумать, что даже памятники бренны в этом мире, что приходит час, когда шершавый язык колокола лягает ядовитым и злым ударом и они рассыпаются в прах, а на их месте воздвигаются новые, более полезные коммерческие сооружения?! Кто из тех, кому поручено править улицей Мира, задумался над судьбами памяти тех, у кого она долгая? Впрочем, что уж там...
Мама шаркала ногами по мокрому склизкому леденению улицы навстречу магазину, положив освобожденные от пустопорожней ноши натруженные за век руки на спину. Голова пухла роением дум. Пташка-душа билась в ржавых прутьях клетки, вырываясь из тела наружу, но строгие правила игры держали ее за поломанные, обветшалые крылья, чтобы иллюзия жизни продолжалась как можно дольше.
Заключительный великопостный день завершался. Народ тащил для разговения товар, полагая, что праздник святого Воскресенья для того и существует, чтобы страдать и кривляться горькой.
— Бога нет, думают, — сказала мама про себя, став последней в хвост ожидателей.
— Кому как, — весело возразил последний, — вы-то сама такая же...
— Да, — кивнула согласно, — грешная.
Очередь медленно, но уверенно тянулась к цели. Так уж устроен живой механизм, что ничего бесцельного совершать не способен, и любая цель оправдывается лишь верностью — таков критерий истины правды и лжи.
Меж тем солнце закатилось за край черного неба. Блик студеного света неона сочился сквозь окна, скользил в тумане моросившего дождя по голым деревьям и постным лицам ожидателей. Бледный печальный образ мамы отстраненно участвовал в предпраздничном шествии, блуждая огромными мутными синими очами по сторонам. Протяжная рука ее гладила толстую русую, тугую косу, спавшую на иссохшую грудь, шамкая облупленными, потресканными губами запоздалые мысли...
— Ну-ка, ну-ка, — напирал товарный грузчик на очередь пустыми ящиками, — дорогу, — и толпа отстранялась...
Нога мамы застоялась и никак не отрывалась от места. Мама замешкалась и товарный грузчик беспардонно пнул ее ящиком в спину:
— Понаедет деревня... Воля Твоя, Господи... Не пройти, не пронесть... — крепким голосом сопровождал действо. — Пшла, вешалка старая... — и мама привычно безобидно отстранилась к алюминиевой стойке рекламы.
— Вы слышали, — спросил веселый возражатель неизвестно кого, — подводную лодку на дно океана посадили... Дожили. Даже правительственную комиссию для расследования создали...
— Интересно, — подставилась отзывчивая на чужое горе мама, — кто ж это из нашего правительства на дно пойдет...
— Не волнуйтесь, мамаша, никто! — встрял возвратившийся грузчик.— Им сверху наскрозь видно...
— Наверное, — сказала ему, и разговор сам себя исчерпал.
Стоять в очереди без занятия скверно, но еще гораздо хуже тому, кто влезает в катавасию беспричинно, как мама. Она к ней, к очереди, попривыкла, отчего и не может сидеть сложа руки в теплых, светлых домах города-гиганта без дела и суется, стоит то там, то тут, участвует в разделении труда.
— Я тоже не могу проходить, — говорил веселый возражатель, — мимо денег. Вот вижу вы, тетка, на рубле стоите, и сердце мое, будто кипятком обдатое, мается от надругательства над госдензнаком... Отойди вперед, што ли, — ладненько в спину толкая...
Мама повинилась и отошла. Нет, не думайте, не из гордости за рублем не нагнулась, не лени ради — в былые годы за три копейки от темна до темна земно кланялась на свекольных полях — и ее сердце екнуло при мысли про рубль, да только спину ее согбенную лишь могила способна поправить...
Кроме того, рубль лежал глубоко во льду, и чтобы взять его, требовалась удалая смекалка, а откуда ей взяться у старой женщины...
Веселый возражатель, надо полагать, не из робкого десятка, мастерски ковырнул наледь ключом от квартиры, где голодные дети сидят, да не тут-то было — весна весной, а льды по расписанию тают... Он попробовал еще, да на том и спекся. Очередь оживилась смешком, пробежавшим от хвоста к двери магазина и обратно. Веселый возражатель вернулся обратно на место. За мамой стал неуклюже одетый, дурно пахнувший мужчина с перекошенным лицом, без руки.
— Стоим, — сказал он, — и правильно. Завтра Пасха. Попразднуем. Ты, бабка, за «красненьким»? — спросил у мамы.
— Да я и не знаю. Так стою.
— Ну, ладно врать-то. Сам такой. Ты носом не води. Ну, мышами воняю, ну и что? Можно подумать, что ты «Красной Москвой» пахнешь...
— Я ничего, — заробела мама.
— Ты старая и никому не нужная, — продолжал травить последний ожидатель.
— Это верно, — согласилась она.
— Конечно, верно. Как дважды два четыре, верно. А чего от рубля рожу воротишь? Гордая, да? На «красненькое», небось, по подворотням бутылки сшибаешь, а принародно за рублем нагнуться стыдно, да?
— Наверно, — совсем оробела мама.
— И зря, — сказал пришлый. — А я не гордый. Смотри... — он нагнулся и нежно погладил лед. — Мне как раз его на «красненькое» и не хватает, а посуду шпана увела...
Мама слушала разговор ожидателя, узнавала в простуженном, хриплом голосе до боли знакомые звуки, и взгляд ее синий полевой светлел пред седым можжевелым деревом. Почудилась токующая на его вершине птица. Захотелось, как в детстве, подпаском погнать можжевеловой веткой «вперед» коров или, прижавшись к печи, вблизи ржавого рукомойника, тайком от отца обглодать запеченную заячью ногу с хрустящим твердым огурцом, яро пахнущим можжевеловой негой... И слушать, слушать, как поют дрозды и свиристели, сидя под деревом, когда тетеревина ягода сама сыплется в подол...
В широкой неуклюжести ровных улиц почти не росли величавые можжевеловые дерева. Пообмякли, пообветрились, посутунели города, дымами держится небо, паленым дышат жители...
Мама слушала выговор ожидателя, узнавая в нем отголосок бронзового монумента, отголосок громогласного начальника научно-технического Центра, вещавшего некогда про кризис Карибского бассейна в рупор московского радио, полагаясь на опыт наблюдений, отсылая без надобности народ к трудам покойного Ленина, называя ложные страницы томов, каких и сам никогда не читывал, не листал занимательных прозрений вождя мирового пролетариата, где, понятно, никакого касания к водоемам Латинской Америки не было и быть не могло...
— Ты сядь на него... — услышала мама чужое ругательство, — скорее дело выйдет, — касаемое гревшего лед.
— Не разевай хлебало, — разительно огрызнулся на голос безрукий, и в голосе чувствовалась смесь желчи, силы, отчаянья.
Он грел рукою лед, затем дышал истово на ладонь и разминал пальцы, и снова грел... Мама старалась не глядеть на труды праведные, и все ж исподтишка, исподлобья касалась поросшего рыжей щетиной образа, кривого до неприятности, но с отпечатком жилистости и упрямства в остроте и колкости черных глаз...
— Что, старая, — злился добытчик, — пялишься? Рубля жалко? Погрей со мной — может, и поделюсь... Робеет,— неистовствовал из круга ротозеев,— знамо дело: не дам, хоть режь.
В центр события нырнул постовой сержант с резиновой дубинкой на ремне, ревниво обвел спешившийся народ изучающим прищуром, смерял сидельника уголовным правом и, не найдя причины для суеты, наклонился над ухом безрукого, замысловато уставившись на расстегнутые брюки, смеясь, сказал что-то... Людей не обманешь. Они сразу смекнули по растерянному лицу обиженного суть совета и хохотали, кто тихо, одними губами, кто так...
— Ну, че? Че? — плаксиво возникал добытчик.— Че ржете над чужим горем? Человек страдает, а они смеются... Вот вам бы так...
Меж тем очередь опомнилась и быстро стала нажимать на дверь, как бы получив сигнал целевого назначения. Добытчик из последних сил вырвал ледяной рубль из объятий почвы и счастливый пошел прочь от магазина. Мама тоже бросила свой бессмысленный черед и подалась за безруким. Теперь она наверняка узнала в нем некогда отлитого в бронзу любимого рыцаря, готовая идти за ним хоть на край света...
— Ну, че те? — повернулся, притормаживая победное рвение, добытчик. — Ты думаешь, я тя не узнал? Ты думаешь, я забыл, кто ты? Ты думаешь, что пришел час расплаты? Так знай, — обливаясь слезами, вопил он, указуя перстом на небо, откуда душа моя сопровождала их неисповедимый путь по улице Мира,— вон она, наша расплата, дурочка, вон она, наша любовь…
Мама смотрела на небо мутными взором и в прозрачности далека не видела, кроме тягостности и холодной весны, ничего. Солнце выплыло из-за сорных клубов туч и покатилось на запад. В приземистом храме Воскресения в среду лохматый священник выступал на амвоне перед соборянами и, падая на колени, низко кланяясь, читал молитву преподобного Ефрема Сирина:
Господи и Владыко живота моего!
Дух праздности, уныния,
любоначалия и празднословия не даждь ми...
Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве
Даруй ми рабу Товему.
Ей, Господи Царю,
Даруй ми зрети моя прегрешения
И не осуждати брата моего,
Яко благословен еси во веки веков. Аминь. —
и мама, полная счастья несчастного слушала его, а теперь сама повторяла и плакала горько встречей нежданною.
Сердце её утишилось.
Приближалось светлое Воскресение.
Сергей Котькало
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
