В канун Сочельника посыпался ледяной дождь. Улица превратилась в ледовый дворец. Народ спрятался в укрытиях. Редкие бесхозные собаки скользили на дорогах, падали и жалобно скулили.
В природе творилось что-то невиданное. Казалось, что уже никакого праздника не будет…
Но дождь сменился натуральной белою снежною пургой. В мгновенье смешался с мокрой наледью, а вскоре и вовсе улица представляла собою огромный, едва не сравнявшись с окнами первых этажей сугроб.
На всё про всё ушло чуть более получаса. Жизнь приобрела новое звучание. В домах хозяева колдовали с приготовлением кутьи, узвара, пирогов, жареных гусей, печеных уток, голубцев… Детвора поправляла наряды домашних елок, хозяйки раскладывали по корзинам рождественские подарки и вечерю кумовьям, крестникам, сватам и сродникам... Делалось это не ради того, а чтобы все было загодя заготовлено, на случай если, вернувшись с заутрени, гости завернут к ним и не нужно будет скрести закрома на виду. Напротив, как только гости перешагнут через порог, а вы, – тут как тут: получите дорогие наше почтение. Они, конечно, тоже вам в ответ свое предпочтение и прочее…
Однако все это впереди. Нынче же мамаша требует у Василия читать вслух последование и покаянный канон ко причастию. Он нудно и невнятно, лениво перекрестившись на красный угол, гундосит: «Молитвами святых отец наших…»
– Безыскусно начинаешь, – замечает ему матушка от печки, больно обжигая руку о горячий чугунок с колбасами, – язви твою душу…
– Это как, – спрашивает, жалея мать, Василий.
– Масло подай, горе луковое, – кусая в кровь губы, вскрикивает на Василия. – С греха с тобой пропадешь. Читай уже, Христа ради, грамотей.
И Василий оживленно читает: «Царю Небесный, утешителю душе…», – и замолкает, прислушивается к душе, утешена ли она, утопает в фантазиях, пока матери не до него, несется на волшебных санях по белому морю навстречу ураганному ветру, разрывает грудью одну за другою ледяные скалы, высвобождая из плена ангелов...
– Иже везде сый и вся исполняй, – подсказывает продолжение от печки мать, растирая макогоном мак в макитре для вертуты и кутьи.
– Что? – спрашивает ее Василий.
– Сокровище благих, – смеется и плачет мать.
– Это почему же, – удивляется он ей.
– И жизни подателю, – уже совсем развеселившись читает она, – приди и вселися в ны…
– Куда, – напрочь сбивается Василий и того и гляди зарыдает от скорби, – я без тебя, без вас, в мороз, в пургу…
Мать прижимает сына к грязному фартуку, гладит замасленными руками голову и вхлипывает с ним заодно, жалкует, а в печке духмянятся пироги с творогом. Запах в нос шибает. Слюнки текут. Кишки голодную песнь поют. Руки сами к столу тянутся отщипнуть хоть чего-нибудь съестного, да и первая звезда уж видна в окно…
– Рыбник и то кошке дали, – не злобливо заметил Василий.
– Вот и напрасно, – поперек говорит ему мать, – еще в колоколы не били, что б противиться. Ты уж, миленький, почитай, пока терпится.
– Чего терпится-то, – изумляется ей, – кишки похоронный марш играют, а вам все терпится да читай… А чего читать-то? Вы разве это не читали, не знаете? Сколько раз читано-перечитано и опять читай…
– Читай, Васенька, читай, – мирволит матушка, – тебе Господь все и даст…
– А зачем на Него валить, когда сами можете? – заметно заводится Василий.
– Сами мы ничего не можем, – знай свое гнет мать, посыпая сахарной пудрой яблочный пирог…
Жизнь неизбывно утекает в хлопотах. Стрелка показывает ближе к полуночи. Мать мало-помалу завершает хлопоты. Василий часов не прочел, как от Ивана Воина ударили в колокол. Спешно нарядились оне с матерью в праздничные одежды и подались в церковь.
Хотя торжества еще не начинались, но в природе уже чувствовалась радость и благодать. Огни торжества в домах горят. Всюду белым-бело, кроме неба, где медленно шуршит убывающая без курса луна. Людские ручейки стекаются под покров Ивана Воина, сдержано поздравляя друг друга с Сочельником.
В храме тепло, священноначалие в алтаре переоблачается, народ возжигает праздничные свечи перед образами, лишь паникадила пока не возжигают, но напряжение растет. Взрослые молитвенно собираются да на детишек пошикивают, мол-де: «Неможется вам, дрыгаетесь, затихните!» – И детвора затихает в тон пожеланиям, на время присмиревает, на росписи глазеет и что-то воображает себе.
«Вон, – замечтался Василий, ангели на небеси снегами Христу дорожку сеют, а наши ребятишки по домам шастают и перловку сыплют. Мать после неделю по углам выметает, бранится: наколядовали де. Крылышки-то у них сивенькие, а в книгах написано белые. Вот те и художества. И ягнята синие, а там – розовые агнцы. Кому верить? – спрашивается в задаче…
Эх, – страшное вспомнилось Василию, – опять надоть батюшке каяться: задача по математике не решенной за четверть осталась. Хорошо еще мать не знает, а то прощай Рождество, – все каникулы просидишь. А батюшке сказать придется, иначе еще и до Пасхи не причастит. И то правда, есть в чем сознаваться. Кур насильно в подклети днем держал, когда мать на службе была, чтобы гулять до темна безответственно. Или, опять же, у Ленки-соседки рашпиль без спроса брал, пусть и вернул также втихомолку после… Дневник с двойками в проруби утопил… Таньку-первоклашку, не защитил от свирепого индюка… Перед ребятами стыдно…
Эх, – загляделся на ясли Господни Василий, – неужели Он и впрямь все видит… Конечно, – по-взрослому вздыхал, – сверху все видно, хоть и Маленький еще совсем: только народился…»
В минуту тяжелых раздумий Василия диакон сказал: «Благослови Владыко», – а иерей ответил: «Благословенно царство…» – Мгновенно зажглось огнями паникадило, служба полилась единым духом. В закутках церкви священники исповедывали грешников. Вася был в их числе. Он вспомнил все и вся, чем согрешил за прошедшие дни, сердечно переживал свою непутевость и очень переживал и молил Бога простить его и поверить в его желание исправится. Он не видел теперь ничего и никого вокруг себя, боялся поднять голову на только что видимые фрески Рождества Христова, шмыгал мокроту носом, но уже никак не мог сдержать слезы угрызений совести, а когда рука священника коснулась его волос, то слезы непрерывным потоком полились из глаз долу, тело забилось в судоргах, до того горько и больно было его душе.
– Плачь, рыбонька, плачь, – говорил ему старый священник-фронтовик, – есть над чем тебе плакать, а лучше было прежде поплакать и не вытворять чего зря, – наставлял, как казалось со стороны людям, без сострадания ребенка. – Много ты не плакал и много творил, а теперь плачь, и ты, – обращаясь к матери, – крепко виновата, плачь…
И она плакала за всю свою жизнь и за жизнь Василия, тряслась и рыдала, как это случалось со многими при исповеди, но батюшка, отпуская мальчика с миром, сказал ей:
– Возрадуемся, Господеви! – погладил нежно по белой головке, перекрестил и тоже отпустил с миром…
Потом все слилось с музыкой общей молитвы. Василий растворялся в радостном пении правого и левого клиросов. Душа его парила вместе с ангелами под куполом и раз за разом он проваливался в сон, от чего едва не падал, вздрагивал и возвращался на каменный пол церкви, но скоро его душа снова тянулась за ангельскими голосами и он опять проваливался, вздрагивал и возвращался в мир. Взгляд его поднимался на вертеп. С котомками на палках за спиной благостные волхвы вели на веревках за собою верблюдов. Их путь с высоты востока освещал белый свет Вифлеемской звезды из ясель Божественного Младенца, что играл крохотными пальчиками и со звездою говорил…
Василию очень хотелось послушать их разговор. Он даже уже потянулся ухом к куполу, как матушка подхватила почти падающего на пол:
– Держусь, – сказал ей Василий и вздрогнул: опять соврал.
В испуге теперь он уж наверняка проснулся, ожил и за дьяконом твердо и верно повторял «Верую…», а скоро и совсем бодро читал «Отче наш…» Напряжение в нем прибывало. Он вспомнил, что солгал нынче матери, истово просил Младенца простить ему и не лишать радости причаститься в чудную Рождественскую ночь. Очередь медленно препровождала его к руке священника, подававшего лжицу с кровью и телом Христовым алчущим принять внутрь себя Солнце правды… Служка-старушка протягивала запивку. За ней иподьякон раздавал всем без разбора по пирогу и чашке чая...
Василий был уже на воздусях, с избытком получив не почину, как ко всему этому, настоятель собственноручно стал раздавать каждому прихожанину шоколадки и благословлять.
Сердце Василия совсем закарамелилось.
При выходе из церкви он зазевался, споткнулся о порог и плашмя шмякнулся на каменные ступени лбом. Кто-то из мужиков подхватил его на руки. Мать, приговаривая: «Да что ж это, Господи…», – рукой растирала кровь по белому лицу сына. Василий огляделся испуганным взглядом и виновато сказал:
– Ничего, я так лучше буду.
Сергей Котькало
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
