...Кто мог подумать, что на все хватит ровно сорок минут? — Операция была разработана безукоризненно. Лучшие умы отрадно плакали от восторга и визжали: «Виват!» — в ее удачливую честь. Толпа плескала на громкую площадь пенистое искристое торжественное шампанское, и казалось веселью несть конца. Но уж скоро по Главной магистрали пробили сигнальные ракеты, хотя их количественный залп приняли за фейерверк Виктории и еще сильнее и звончее завизжали под иссиня-зеленый шелест нескончаемой тополиной аллеи шелковых, желтых, оранжевых и красных листьев, непрерывных кружев, сплетенных жарким бабьим летом, отжившим свое на розмариновых грушевых ветвях серебряных и коралловых паучков. Тогда же первый залп залетного сигнального, алого снаряда упал в подворье тихой, безвестной, сожженной прямым попаданием бревенчатой избы, какие еще и сего дня полным-полно высятся над раздольем равнинного русского Нечерноземья в его срединной полосе на карте бывшей Российской империи, что еще недавно слыла страной Советов.
— Мария,— немолчно позвал из толпы Иван, из той самой, что ликовала Викторию демократии, и зло плюнул на свободное место под ногами горечь от пронзительного удара по натруженной временем его избе у дороги. Но Мария, кого он позвал горем, не ответила. Это была ее чистая правда последнего молчания. Марию больно накрыл сигнал смерти, когда она доставала изнутри печи запеченный в глиняном мутной краски горшке натуральный духмяный украинский борщ с фасолью и прочими овощами, корицей и петрушкой из надворного палисадника. Именно фасоль, как случается с сырой шрапнелью, вышвырнуло из горловины наружу и кое-кого больно и горячо обдало по телу жаром. То был последний привет Маруси, ее натруженный голос сердца. Иван, кого фасоль меньше всего задела за байковую, в боевую красную клетку рубаху, узнал в скольжении фасольной ряби горчишный остаток радостного, цветущего ярыми васильками детства Маруси, не раз водившей его за нос по гречишным полям Малороссии, и ту страшную завершенность, что случается с миролюбивым даже для военного времени человеком.
— Мария, — повторил он так же тихо, как уже было звал, но гул толпы услышал его мокрый голос растерянности и поднял зов высоко над призывно задранными головами, единогласно ответив:
— Не плюйся, Ваня, не плюйся! Эта широкая важная для собраний и митингов улица называется Чистоплюевкой, а ты изрыгаешь в нее желтый нерв личного горя...
— Как же так? — обиженно подивился на них Ваня и продолжил говорить в бездну безумного времени: — Маруся варила мирный украинский красный борщ с капустой и свеклой, ей никогда не мешала стряпать ни диктатура, ни тотальная вакханалия аппаратчиков, а демократия убила ее безвозвратно...
— Ты, Ваня, — небрежительно возразила ему толпа, — дубина стоеросовая и потому не понимаешь, что демократия никогда не станет хлебать борщ с фасолью...
— Но она же и голодать не способна, — трогательно сказал Ваня.
— Не способна, — хором соглашались набегавшие на толпу вооруженные повстанцы независимой Чистоплюевки, — и вы обязаны станете кормить ее деликатесом,— на что Ваня уже ничего не мог возражать, потому как слова такого ему не приносила память сердца и он отдаленно мриял Марусю живою, а дюжий боец, меж тем, уже ударял прикладною дубинкою по голове:
— Знай,— говорил он на неприступность Вани, — как жить на оккупированной территории, сволочь, — что виделось повстанцу правдою рок-времени.
И следует отдать должное, в столь бессознательном положении, он вбил резиновою протяжкою память слова...
Ваня уже не видел, как разрубают штыком лопаты голову, и потому продолжал провожать в помрачение ума даль, брошенную призывом на вахту труда, в счастливую потаенность белого утра, что проехали они с Марусей пополам на желтушной теплушке, пропаренной и пропыленной серыми дымами, край сирого, замасленного сиреневыми нефтяными разводами Балтийского моря, чтобы построить на века электрические сталистые линии провисших в тяжбе ноши передач. Они не пожалели утопленный в мокрой зяби плод безумной фантазии, лишь бы только брать, как читали из газет молодой литовской голытьбы, где тогда и дерева толком не росли на каменьях, светлую жизнь общего мирового братства.
Они ехали в обычное снежное белым-бело утро, потому что минул Татьянин день и по обыкновению навьюжил сугробов, запорошенных белою порошею стогов на соломенных стрехах и черепичных мансардах, заиндевелые холодные дерева... и недавняя черным-черна зябь выравнивалась ровным чистым белым покровом, и только лиловый месяц от уже полной луны зачем-то высунулся из белого, рясно усеянного зорями, бескрайнего над бездольностью яровой поймы неба. Засыпанный снегами погост торчал из ночи тучными траурными крестами и задним от поля тыном, набранным ольховой и вербной частой переметностью, и молчал в спину гулким чугунным колоколом кладбищенской часовенки. Однако в тиши голой белой ночи тревожилась даль и невольно всхлипывал из кустов черемухи илька, а в ответ ему вскрикивала московская сторожевая Ивана Воина, что торчал над обрывом размытой прошлогодним весенним разливом величественной дамбы памятной для истории реки Рось. О, то была чистая и есть по сей день славная прарека росичам, знамение и герб славян-поселенцев в херсонесских нечаянных, несметных богатствами землях, чистая, что березовая слеза, река Рось; Роса, как еще и теперь зовут меж собой рыбаки, что нет-нет да и выведут на глубинные, пусть нечастые и недолгие воды ее бархатный баркас из липовой долгосрочной мялой породы, чтобы таскать перламутровых карасей и сомов, а то и заблудшего в талых водах зеркального карпа. Но что есть карп, когда, едва оторвавшись от белых сочных сизых берегов в низовье чудного Днепра в тихую погоду, по верному замечанию летописца Нестора Варнавовича Махно, к Ирдыню, тоже непростому, заброшенному в высокие стылые сухие травы, чарующему и гиблому в цивилизации, но зато именно в нем, невидном и невидимом можно взять не одного, и не десяток, а добрую телегу линей... Кто помнит из нынешнего городского обывателя каков он, склизкий линь, тающих на языке рыбалки? — Да попробуй ты, легковерный и наивный обыватель городской культуры, схватить голыми руками гибкого линя и вытащить наружу из торной воды, поросшей деревами серебристого камыша, да и что серебристого?..— Кто теперь ценит топкотелую породу дерева с коричневой ватной маковкой, пользуемую в виде украшения декоративных железобетонных кибиток... Однако же было, было время, когда еще не плешивый, но уже кобзарь, живописец орловецкого погорья Тарас закричал во весь голос из глубины потопленных в цвет бело- розовых яблонево-вишневых садов, мало кому ведомых дроздов, что приспевали ему на тугое ухо в Морынцях:
Мэни трынадцятый мынало, Я пас тэлята за сэлом...—
и кому из мудреных ученых мужей приспело в головах, что в возрасте тринадцати лет пасти телят за селом не полезно? Кто гонял скакунов в ночное, тот знает, какое великолепие дышать влажную прохладность мокрого ветра, сколь томительна горячая багряность костра, где пахуче догорает кожура приспевшего печеного картофеля; гордо фыркает над стодолом одноглазый, подстреленный филин и весь табун настороженно мотнет на него одной правильною линиею партии: молчи, мол, дура, вон какою тишиною забирается к курятнику беркут, тогда как куница уже потрошит четвертого молодого петушка в крайней усадьбе, тогда как бездонный людской сон выше выволочки живности... Учись, дура, ...— и так тянется ночь, и босоногие пацаны спят у костра с раскаленными потресканными пятками для легкости утренней беготни по еще росной стерне вчерашнего сенного покоса, какой станет доедать спешное стадо телят и ночная лошадиная выволочка, гонимая по дворам для долгой дневной тяжбы по хозяйственной надобности... Из этого исторического благолепия его, Ваню, некогда прежде позвал вихрь времени голосом народной правды множества старателей общего труда…
— Вон Российская оккупация, — сыпала песок подметок налегавшая на Ваню молодая бражная сила вспыхнувшего национального недоумка и ленивца труда — повстанца, грубо попирая крепостью свинцовых набивок истоптанное в крови хаоса тело Вани.
— Маруся, — жалко хрипели его мутные очи в просветы проступавшего марша на тлевшее подворье,— что ж ты напрасно стряпала наш украинский борщ?
— Эх, Ваня, — лихо закричал гордый, бывалый старик из загородки соседского подворья, — отходил бы ты, бедолага, хоть и знаю твою упрямую честность, от греха, хотя я и сам каторжанин, и Марья, верно, ждет неминуемую твою участь, на той стороне. Там Бог. Он все видит и всех расставит на ровное место суда.
— Нет,— глухо возразил, одержимый пропусканием меж ковких сапог ударов по разможженному телу. — Нет, — повторил Ваня, — нет на их стороне правды: Маруся готовила гарный борщ...
— Знаем, — встрял с другого боку, широко напирая на плетень тень груди литовец, — знаем, Ваня, твою правду и готов стать на твоей стороне, но ее у меня не примут соотечественники. Кончилось наше боевременное время. Плюет новое правительство на братство и мир, потому как на его улице им плевать дозволено. Отходи, Ваня, побыстрее и нам легче дивиться станет. Будь что будет, скажу я тебе, а лучше простому человеку уже не будет. Такая уж бандитская власть нами теперь правит...
Сглотнул Ваня сколько мог пищи в желудке, чтобы пустым на тот свет не уходить и не тянуться обрубленною в пучине рукою за податью, что претит его пролетарской совести. Кинул последок омраченного взгляда на пепелище, где тлело смелое, пусть бесплодное тело Маруси, любой хохлушки, милой сердцу, коротко повязанной в алую тряпицу на манер газовой косынки, вспомянул негромкою думою вишневый густой садок, над которым тучно гудели хрущи и обездоленно выла дворовая отцова сучка, не раз водившая на зайца в широкие края полей, в чаривный гиблый Черный лес, где от аллеи белой акации начинались кордоны за кордонами и в каждом из них голубели с рубиновыми звездами по крышам памятники, на чем, то и дело обновлялись удельным лесником коричневою краскою трепетные буквицы текста:
«ЗДЕСЬ РАСТРЕЛЯНЫ И УПОКОЕНЫ СЕМЬЯ ЛЕСНИКА СИДОРЕНКО: ВАНЯ - 5 лет САШКО - 7 лет ОКСАНА-11...,
— и так памятники голубеют один за другим, от кордона к кордону, и могилки у их постаментов всегда чисто выметены и усеяны незабудками да мать-и-мачехой, да гвоздичками желтыми, синюшными, а малолетки, гордые светлою памятью героических предков, дают отважно правою рукою пионерский салют, тогда как рука Вани уже оттоптана, очи запорошены белою пылью свободного равенства, и он все едино честно, как в детском салюте, уже не помня борщ и Марусю, тихохонько опускался в мир земли, что так советовал через плетень сосед-старожил литовец...
Сергей Котькало
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
