...плакала девочка. Каждый, проходивший мимо нее по перрону, невольно затормаживал блуждающий в ожидании отправления поезда взгляд и думал на ее счет различного рода предположения. Она, в свою очередь, заброшено и отрешенно держалась плечом фонарного столба, слегка наклонив, полную пышных льняных волос головку, тихенько плакала, но ни в коей мере не всхлипывала, а натурально и правильно лила слезы из больших карих глаз на белые щеки, вздрагивала крохотным телом, что исподволь отдавалось в хорошо на ней лежавшем траурном платье из панбархата, сшитом по заказу и у довольно приличного портного, коих в наше время трудно сыскать. Кстати, платье, хотя и лежало на девочке хорошо, все ж заметно отдавало старинностью покроя, отчего можно предположить, что сшито оно не в наше праздное и болезное время, а прежде и кому-то иному, от кого она могла получить наследство.
Так вот, девочка стояла на мокром от слез и дождя перроне и плакала. Мимо неё проходили навьюченные грузами пассажиры, дежурные службы пути, провожающие торговки. Машинист дал сигнал отправления. Движение пассажиров еще пуще занервничало, и, когда состав мало-помалу стал отваливать, сникло. Затем и вовсе исчезло, и осталась одиноко плакать лишь она – девочка....
Месть
«…Лето было холодным. Небо до противного зашторено и зашорено.
По краям и весями лили дожди и стреляли народные массы. Жили все ново и, по выражению многих современников, лучше прежнего. Старому, кажется, возврата больше нет, – надо скорее умереть, а то старухи обещают тепло; можно протухнуть...» – это писал мне брат из Новой России, которая теперь все меньше и меньше, тогда как и у нас в Малой России лето простудное и хлеба в полях заметно полегли.
Я читал письмо первым из семьи, а мама кое-как спала в задних хатах и, на счастье, не видела моей мокроты, но я невольно вспомнил её частое: «Я тя научу Родину любить…» – когда в детстве она крепко бивала нас за проказу. Может она и справедливо говаривала, однако нынче про Родину больше молчит, и про жизнь, и про правду, и про веру…
Письмо брата меня крепко зацепило. Я выпил чаю, другой стакан в серебряном подстаканнике. В хате тихо спят домашние. Третий выпил, как в сенное оконце зачастила стучаньем тревога. Народ всполошился. Я выбежал босым на порог…
– Ваня, мужайся, – тупился в половицы военком, – из Центра донесение, Мыкола убытый валяеця в Долинском, – глупо так и беспощадно сказал он, рука моя вздыбилась над его головой… И он упал замертво.
Верно, никого в жизни пальцем не тронул, а тут рука сама. Скверная вышла история: и брат погинул, и военком замертво упал.
Сергей Котькало
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
