…Ба-а, ба-а, пойдем уже, – дергал за руку бабушку после слов читаемого Евангелия «…со Мною будеши в раи…», полагая, что Он будет у тети Раи… А она, простая прихожанка, будто и не слышала меня, легонько рукой отодвигала, продолжая горько плакать и креститься, креститься меленько, едва заметно…
Отец Михаил громко, поверх голов читал, и тоже никак не замечал моего понимания Евангелия, и его поддерживал своим глухим басом бессменный псаломщик Афанасий Иванович, и хористы пели свое своим: «Слава Тебе, Боже…» Не замечал и Демьян Анастасьевич Пилипенко, наша иерихонская труба, что пел на два хора, в клубе на праздник урожая, и в церкви по воскресеньям и в дни, когда был свободен от дежурства на станции третьего класса на топливном складе. И мне тоже был не чужой человек, мамин кум, мы вместе семьями разговляемся на Пасху, а вот поди ж ты, никакого внимания…
Ушел я тогда от них во двор церкви, погонял до Святого Причастия белых кур, но длинноногого золотого петуха обошел стороною, больно гордый он был и задиристый… Повертел головою по сторонам, перепрыгнул канавку за белым церковным колодцем, забежал на полгоры погоста, заскучал одиноко среди могил и вернулся в храм, где невысокий, испостившийся лицом псаломщик Афанасий Иванович Котляренко командовал верующими на «Отче наш…» Его все слушали, как бы побаивались, пожалуй, даже больше, чем отца Михаила, что было не совсем понятно моему малому уму.
После проповеди батюшки, причастившись и возблагодарив Господа, мне, (хотя правды ради надо признаться, и всем), – просвориха выдала по кусочку ржаного хлеба, посыпанного солью... Такого хлеба я больше никогда не едал в своей взрослой жизни. Чудная эта традиция в нашем приходе заведена отцом Михаилом, чтобы поддержать силы прихожан. Умел протоиерей найти ключик к сердцам односельчан. Бывало летит он с горы отпевать скончавшегося раба, видит, в огороде справа кто-то шаволится, да и крикнет:
– Что, милая, капустка взошла уже?
Она и рада радёшенька, спинку выпрямит как на параде, шею из кофты гусаком вытянет и в ответ:
– Какое там взошла, – крикнет так, что все вороны с деревьев разлетятся, – только перья попёрли, батюшка, вызвездились… Разве что после Пасхи, к Победе…
А он, отец Михаил, давно их усадьбу минул, глазами справа, над больничным забором пробежал, дочь свою, докторшу, ищет и не находит, потому Анну-рентгенолога задевает:
– Ты, Анютка, незабудки Андрею посеяла?
– Посеяла, батюшка, – вздыхает она, смущенно поправляя на голове газовую косынку, – каждый год сею, да только плохо в тени приживаются…
– То-то и оно, скучаете вы друг без друга, – пролетая, вперед себя замечает священник.
Ему, фронтовику-священнику, её, Анны, печаль известна. В детстве я, понятно, не шибко разумел ту печаль, хотя и знал, про какие незабудки он ей говорил, меленькие такие, синенькие цветочки, рясные, на одном стебелечке штук по пять, а то и более, если на солнечной стороне растут…
Не очень-то складывались вместе в голове огольца фигуры бронзового Героя Советского Союза, кавалера солдатской Славы, задиристо усмехающегося с постамента Андрея Буця и кроткой тёти Ани, что при встрече всегда раздавала детворе леденцы и «барбариски». Погладит, бывало, нежно по головке и сунет горстку в ручонку… Много позже я узнал, уж не помню как, что Андрей трагически погиб не на войне. Он возвращался домой после сессии в педагогическом институте на крыше вагона, – так многие ездили в те годы на поездах, – стоял спиной по ходу движения состава, не видел приближения моста и не слышал за шумом ветра, как ему кричали об опасности… И погиб, оставив вековать вдовою юную красавицу Аню.
Но в тот день, в Великий четверг, я уж изнемогал от ожидания Пасхи. Мы возвращались из церкви пешком и все мои мысли были заняты тётей Раей.
– Ба-а…Ба-а, – дергал я за руку не шибко скорую в свои восемьдесят лет на ногу бабушку, – пойдем быстрее… Вдруг Он уже у Раи…
Нельзя сказать, что бабушка отличалась многословием в обычные дни, а уж в великопостные и подавно. Шла себе молча, переставляла ножки и будто не слышала мой скулеж. Шаркала и шаркала...Ну, разве что желтенький ридикюльчик в левой руке подрагивал от движения. И так мы минули клуб, что раньше был Софийскою церковью, спустились уже до полгоры, как вдруг моя бабуля, меня не замечая, остановилась у позеленевшего бронзового Андрея, и заговорила с ним на равных, как с живым:
– Не послушал ты меня, Андрюша, – сокрушалась она. – Не пошел до Груни Скубырихи, чтоб погадала… Напрасно не послушал, ты как хочешь это понимай, а она ведь погадала в середине войны, и он выиграл...
– Кто? – изумленно прыснул я тогда за Андрея.
– Сталин, – сказала, как отрезала. – Все село видело, как Груня гадала... Она и на ихнего нагадала, что будет убит... Забыла, как его, да лучше и не помнить…
– Гитлера, – все же вставил я для важности свои полторы копейки...
– Ну да, – отмахнулась от меня как от назойливой мухи моя богомольная бабушка,– и зачем ты только всякую гадость повторяешь… Прости уж Андрюша, но не могла тебе не сказать в канун Пасхи, жалко Ганьку твою, такая она светленькая, чистенькая, опрятная всегда, и незабудки посеяла, и я чернобрывци посеяла, как крестная твоя мати...
– Ба-а… ба-а… – не унимался, тянул бабушку за руку от могилки Героя,– Он у Раи уже…
– Вот штука, – тихо возмущалась она, хлопнув ладошками обиходным своим вывертом, – прямо шкода какая-то нетерпимая. Он еще живой, а тебе неймется, все у раи… Еще дожить надо, дойти до раи…
В тот день мы до Раи так и не дошли, она жила на Верхней улице… На нашей – пекли куличи, красили крашенки и расписывали писанки, а еще, на ближнем погосте, прибирали могилки, желтеньким песочком обсыпали и красили синей краской кресты, чтобы и почившие могли праздновать Пасху в чистоте.
Никогда я не узнаю, буду ли у Раи, но так хотелось…
Сергей Котькало
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
