Она осталась прислоненной к кирпичной грудке, еще не убранной после завершения строительства, но в самый последний момент шофер, который привез новоселов, крикнул в открытую балконную дверь второго этажа, где хозяева, видно, стояли перед хаосом прежнего уюта:
– Дугу забыли!
В проеме появился хозяин – седоватый крупный мужчина – и, видимо не поняв, о чем речь, сказал:
– Мой отец, Назар Аверьяныч, говоривал: «Три раза переехать – все равно, что раз погореть». Вот сейчас пассатижей никак не найду.
– Я говорю, дугу забыли,– напомнил шофер.
– Хотя бы вы ее куда завезли!..
Это произнесла вынырнувшая из-под мышки хозяина чернявая, с подвижными нервными бровями жена седоватого мужчины, которая всю дорогу просидела в обнимку с колючим цветком в горшке, а по приезде – в азарте какого-то никчемного спора – гокнула его об землю.
Пока супруги – гулко в пустой комнате – что-то говорили друг другу, шофер взял дугу, гарцанул под ней, изображая коня, послушал звон колокольчика и только после этого отнес на второй этаж.
– Вот спасибо! – сказал хозяин.– Дуга эта историческая. Память о папаше моем – Назаре Аверьяновиче Ливинце.
На этот раз жена промолчала, только с грохотом стала передвигать мебель, которая оказалась ей под силу. А через неделю, когда квартира была приведена в опрятность, Степан Назарыч прибил дугу в прихожке над вешалкой, на том самом месте, где у других красуются оленьи и лосиные рога.
– Посмотрите на этого чудака, – сказала жена Ливийца – Александра Прокофьевна – пришедшему на новоселье сыну Борису, – хотел над сервантом ее присобачить, да, спасибо, гвозди в стену не пошли.
Борис взял сторону матери.
– Что у тебя за блажь, отец? – начал он.– Гости сейчас соберутся, дугу увидят. Не квартира, а конюшня получается.
– Эх вы! – только и сказал Степан Назарыч, и еще головой затряс так, что у загривка заплясали волосы, словно он беззвучно рыдал.
А гости и впрямь начинали подходить. И – точно – первым делом глядели на дугу.
– Вот это я понимаю, – сказал Федор Фролович, начальник Ливийца.– сразу видно, человек от земли,– и прищурился в небезвредной усмешке. – Может, в деревню махнешь? Сейчас это модно.
– Что вы, – за мужа ответила жена, – мы столько ждали эту квартиру.
Степан Назарыч молчал. Ему было обидно, что никто не хочет понять, что дуга – это единственная память об отце. Правда, жена как-то на это выкрикнула: «Не жеребец же он у тебя был! Ты бы еще уздечку хранил или седло». – Но он стоял на своем. Нет, другого ему ничего не надо, а вот эту дугу, пока жив будет, соблюдет в целости. Ведь как-никак она побывала в самой Германии.
И хотя за столом к дуге – по всякому смешному случаю – возвращались не раз. Степан Назарыч был уже во власти своих воспоминаний. Только в них он перешагнул через два, а может, и через три поколения и очутился в безвестном и, что удивительно, безлесном селе с названием Листопадовка, где от края во втором доме, у дороги, ведущей на столбовой большак, жил, вогнанный судьбой в крайнюю нужду, Аверьян Ливинец – только что сломавший службу солдат. В наследство от отца – Артема Кузьмича – получил он вот эту хату с худой крышей и лопнувшей вдоль матицей, двор – не огороженный, как у других, а обложенный низкой саманной стеной и – пугало посередине огорода. Пугало нарядил он в обноски, которые пожертвовал ему пан за добрую службу. Мужики, знавшие эту историю, всяк по-своему усмехались: одни – кто победнее и сердобольнее – горько, другие – позажиточней и ожиревшие душой от безбедности – ехидненько. А история была такова.
Увидел как-то старый пан за работой Артема. В нитку тянется мужик, ни днем ни ночью покоя не знает. Поманил он его при случае, разговор учинил, прямо не слезая с дрожек.
«Хочешь у меня поработать?» – спросил.
«Поработать не грех,– сказал Артем.– А какую плату положишь?»
«А что бы ты хотел?» – полюбопытничал пан.
«В лошади у меня надоба, – ответил Ливинец.– Надоело на себе землю пахать».
И пан пообещал.
Год работает на него Артем, два. Весь высох. Все жилы наружу. Пан похваливает.
«Вот уже хвост – твой! – смеется. – Как до гривы дойдешь, так лошадь, считай, дома».
Пришел за расчетом Артем после пятого года.
«Чего ты хотел, я что-то запамятовал?» – спросил – еще больше разжиревший – старый пан.
«Лошадь ты обещал!» – выпалил Артем.
«Нету у меня холопских лошадей, – ответил пан, – Одни барские. Негоже им на голодранцев работать».
Потупился Артем. От огорчения, кажется, печенки с селезенками смешались. А что поделаешь – закон-то, он завсегда за пазухой у сильного.
«А чтобы ты не говорил, что я тебе не отплатил,– тем временем продолжил пан, – жертвую с плеча свою одежу вельможную».
Взял Артем одежу, пришел домой, сбил из палок пугало и обрядил его во все панское.
Вот это пугало, с обветшалым выцветшим тряпьем, и досталось в наследство сломавшему солдатчину Аверьяну.
И Аверьян на себе пахал землю, и тоже о лошади мечтал. Деньги копил. В кубышку складывал. К добру еще, жена ему попалась работящая, двужильная. По весне пашут они свою полоску, вылезут из шлеи, упадут навзничь на паханину, и Аверьян ободряет: «Вот скопим деньжат, купим лошадь, тогда отдохнем».
Влажно парит земля, пахнет будущим достатком и уютом, который придет вместе с ним. Перебегает деляну струистое марево – торопит: весенний день – год кормит. Так и надорвалась баба Аверьяна в борозде. С земли да в землю и сошла. Парнишку Назарку оставила.
Стали жить они вдвоем. Отец – с мечтой о лошади. А сын – на палочке верхом, что ему в ту пору конем казалась. Он даже кличку ей придумал – Поглазка.
Копейка – к копейке, пятак – к пятаку. Все же скопил Аверьян на лошадь. Долго на ярмарках пропадал. Приценялся. Боялся прошляпить. Ведь торговый люд сроду лютый. Заместо креста на груди перец горький носит.
И вот привел он кобылу домой. Серкой ее звали. Из-за масти. Была она цвета свалялой овечьей полсти.
Первым делом Назара покатал. Потом по всему селу провел Серку в поводу. Показал, что и он теперь хозяин.
Никакого хлева или катуха у Аверьяна не было, потому Серку держали в чулане. Назар всякий раз «яблоки» за ней выносил...
Теперь с вольготными думами ждали отец с сыном весну. Чуть ли не из рук Серку кормили. И засыпали под ее топ в сенцах, когда она ногами переступала. А один раз ночью проснулся Аверьян от тишины. Притаил дыхание – не слышно Серки. Позвал в открытую дверь. Ни звука. Тогда засветил лучину: Серка лежала поперек сенцев, вытянув стылые негнущиеся ноги.
Дурнотой закричал Аверьян, разбудил Назара. Выскочил тот в сени. Видит, отец лежащую лошадь обнимает и слезами умывается. А воткнутая за притолку, догорает лучина.
Зарыли они Серку за своим двором. Даже шкуру с нее не сняли. Кощунственным это им показалось, хотя Серка и не успела ответить им терпеливым добром рабочей лошади.
А дух ее еще долго жил в сенцах. И Назар вдыхал его с замершим сердцем.
И опять стали копить копейку – к копейке, пятяк – к пятаку.
Вскоре начали впрягаться в плуг двое: подрос Назар, голос на басок у него сломался. Девки со всей Листопадовки глазами стали в его сторону популивать.
«Оженись, Назарка! – говорила соседская бабка Сычиха.– Способней будет лошадку-то купить». – Ничего не отвечал Назар. Знай сопел. Не хотел он чужой подмоги. У самого руки-ноги на месте.
И опять скопили они сколь было надо. Снова, только теперь вдвоем, кинулись на ярмарки. А в ту пору уже война германская шла. На базаре ничего не укупишь. И все же одну кобыленку приторговали. Неказистая с виду она была и брыкучая. Но, казалось, сильная.
Привели ее домой. К тому времени и катух из самана загодя для нее сложили. Назвали кобылу Кубышкой. Само прозвище к ней пристало, когда отец последние деньги из копилки вытряхнул со словами: «Знать бы, во что ссыпаем».
– Тоже в кубышку,– поддержал шутку Назар.
Так кобыла стала Кубышкой.
Стала жить она в новом катухе, сенцо поедывать. Правда, Аверьян ворчал: объедков у нее много оставалось. Другие лошади метут все что нипопадя, а эта выбирает своими влажными губами только отволглую или вовсе мягкую травку, а на что погрубее и глядеть не хочет.
В оглобли Кубышка шла с боем. Сопела и глазом косила. И возила телегу рывками.
«Как-то пойдет она в борозде? – говорил Аверьян.– Ведь совсем необъезженная».
Только лошадь во двор, а у хозяина новая мечта на коньке петухом кричит.
«Вот бы сани с подрезами заиметь,– сказал старый Ливинец сыну.– Да дугу бы с колокольчиком».
Сани-то сани, а где взять слеги? В безлесии их днем с огнем не сыщешь. И опять стали прикапливать копейку. Пока копили, прошла революция. И сразу надел у Ливинцов стал в три раза шире и вдвое длиннее по гону. Потирал Аверьян руки, ждал весны. Есть теперь где распотешиться, показать свою ухватистую хлеборобскую удаль. Не только самим, если уродит, хватит, но и на извоз будет что пустить.
В ту пору стали метаться по округе взмыленные кони. Час и минуту выстрелы грохают, да сабельная сшибка слышится. Ржут лошади, когда их люди внамет друг на дружку пускают. И всякий раз, когда это слышалось, отвечала им Кубышка длинным ржанием, хоть в упряжке была, хоть на воле. И один раз доигогокалась. Подлетели к двору трое, прямо через огорожу на своих каурых перемахнули и – к катуху. Вывели Кубышку. Аверьян помертвел, а Назар за топором кинулся. Но один из бандитов упер ему дуло винтовки в живот.
– Ну что,– спрашивает,– кишки твои по плетням развесить?
– Не замай их! – наконец обрел речь Аверьян.
Может, потрясла старого Ливинца эта пагуба, а может, просто тихая смерть пришла. Только в одно утро не отозвался он на голос сына. Подбежал к полатям Назар, рука отца оттуда свисала. Попробовал ее – холодная и неживая строптивость в ней. Глянул на ногти, а они засинели, словно запеклись. И только тут понял – помер отец.
Похоронил Назар отца, горстку земли с его могилы завернул в утирку и пошел прочь от родного дома, даже двери за собою не прикрыв.
В поле одинокий человек как кукиш, под нос сунутый, так все и пялятся на него, кто хоть обочь идет или рядом едет. Подкатили двое на колымаге.
– Кто такой? – спрашивает один.
– Странник,– отвечает Назар,– не липучий, как репей, и не игручий, как ветер. Ищу не положенное, иду, куда глаза глядят.
О чем-то пошушукались те двое. Но больше ничего не спросили. Пеший нагнал. Закурку сует.
– Давай побеседуем,– говорит.
– Иди,– советует ему Назар,– к той бабке, что у нас Едреной зовут.
– Открой душу,– пристает старик,– полегчает.
Оказывается, это поп. Только стриженый. Новая власть его под общий обряд обкорнала.
Догнали его конники. Четверо.
– Откуда бредешь, борода? – спрашивает усатый мужик, видимо, старший.
– Из Листопадовки.
– А куда?
Хотел Назар сказать что-то едучее, а тот, видно поняв это, как перетянет его нагайкой вдоль спины:
– Отвечай, когда тебя спрашивают!
Второй раз в жизни понял Назар, что в нем злость не на воде замешена. Чуть было не кинулся он на усатого. Но те, завидев в стороне облачко пыли, поспешно понукнули лошадей и ускакали.
Дошел он до какого-то села. Видит, толпа. Одни мужики. Стоят вольно, головами крутят. Пристроился к ним Назар, прислушался, о чем гутарит высоколобый поджарый парень, с портупеей в два ряда, что с одной стороны наган в деревянной кобуре придерживает, а с другой – шашку. А за спиной у него двое плакат держат, в густых красках исполненный. На нем рабочий, только что, видимо, взявший ружье, пальцем «стрелят» во всякого, кто в его сторону взор оборотит.
– Что там написано? – спросил Назар у парня, который стоял рядом и, судя по всему, был грамотным.
– Ты записался добровольцем? – прочел тот.
– Советская власть,– тем временем говорил оратор,– обращается к вам с материнской просьбой. Идите и защитите ее, мать свою, которая дала вам землю и обеспечила мир.
Толпа по-прежнему вольно колыхалась, но не поддерживала оратора. Правда, один старичок вякнул что-то такое: раз мир, мол, дарован, так зачем войной на кого-то идти? А остальные молчали.
Назару же казалось, что после таких слов все кинутся к столу, за которым идет запись, начнут теснить друг дружку, чтобы ранее успеть. Но никто не шел. И он, все еще чуя, как печет спину не успевший застареть рубец от нагайки, обогнув толпу, вышел вперед.
– Пишите! – сказал.– Назар Ливинец.
– Ленивец? – спросил тот самый старикашка с ехидненьким голоском. – Ну, этот вам сгодится. Еще нашего Егорку Трутнева прихватите.
Но старичка перебили сразу несколько серьезных густых голосов за его спиной:
– Откуда такой?
– Пущай об себе скажет! – настаивал и старикашка.
А один мужик, когда уже Ливинец набрал воздуху, чтобы заговорить, оттеснил его плечом от стола и сказал, обращаясь к тому, кто писал:
– Мы за него не поручимся!
– Документы пусть предъявит! – опять зловредненько подъялдычил тоненький голосок старичка.
И вновь Назар вдруг почуял, как в нем, спружинив в груди, стала бить в виски тяжелая злобная сила, и он, одним махом загнув рубаху, крикнул:
– Вот мой документ!
Все четыре года, которые Назар Ливинец провел на гражданской, он не думал о своем доме, о семье, которой не успел обзавестись. А когда вернулся в Листопадовку, захолонуло сердце от тоски кромешной. Дом его был цел. Только стропила совсем сгнили и раздрызганная крыша лежала прямо на потолке, отчего труба стала выше, чем была, раза в три. Хорошо, полы земляными были, а то в трухлявость бы вошли. Об огороже и говорить не приходилось. В первую же после приезда ночь слышал он, как об угол дома чухалась чья-то блукалая корова. Потому он утром же принялся месить глину на саман.
Тут-то как раз и сосед наведался.
– Здорово ночевали! – говорит.
Назар, вместо обычного «слава Богу», отвечает:
– Лучше бы, да некуда! Хорошо, дождь не пошел, а то бы в Сургунь вместе с лежанкой уплыл.
Посидел сосед на прицапках, покурил, потом спрашивает:
– С земелькой-то чего делать думаешь?
Назар промолчал, а сосед пошел дальше развивать свою мысль:
– Можа, продашь надел-то? А то, я гляжу, тягла-то у тебя никакого нету.
Глянул Назар на свою полоску, и видение ему в душу вплыло: они с отцом тянут плуг вдоль борозды, аж лямки трещат. В ушах так звенит, что даже жаворонков не слышно. Остановятся, чтобы пот смахнуть и малость остудить натертые шлеями плечи, а отец говорит: «Вот скопим на лошадь, славно заживем, весело. На игрища и то ездить будешь. А как свою деляну кончим, другим поможем. Особливо тем, кто сам в плугу с землей пехтается», И после таких слов звон в ушах становился другим: вроде это бренчали монеты, ложась в грудки: копеечка – к копеечке, пятачок – к пятачку.
Ушло видение, сосед смолит самокрутку, ждет, чего он скажет.
– Ясенное дело,– словоохотливо подхватил сосед,– грех, если полоска твоя осотом-молочаем зарастает. Считай, все поля в округе запоганит.
Хотел Назар обуть советчика в матерную обнову. Но потом подумал: может, и правду говорит сосед, не старое время сейчас, чтобы на себе пахать. При Советской власти вроде бы стыдно в шлею впрягаться. И решил: перебудет он на приработках годика два, а там купит себе лошадь.
– Ладно, паши! – буркнул он соседу.
В ноги тот ему поклонился.
– У меня семьишша, – сказал, – восемь душ, из них шесть девок.
– Но ведь паи-то сейчас на всех дают, – сказал Назар.
– На всех-то на всех, да работников – курам на смех.
А на второй день увидел Назар, пашет сосед на своих девках. Обомлел. Не женская, считал он, эта работа. Особенно одну ему жалко было. Худенькую, с чуть привздернутыми плечиками. Любой ее звали. Подошел, взял у нее лямку, потянул со всеми вместо нее. Она стоит, застенчиво потупившись, и слова вымолвить никакого не может.
А осенью, когда отстроил он верх своей хате, свадьба была. Не шумная. Шиковать-то особо было не на что. Но собрались. Больше из ее родни. Своих родичей Назар растерял начисто. Даже не помнил, где кто живет и как кого зовут-величают.
Сразу после женитьбы начал Назар копить деньги на лошадь. Стали гонять копеечка за копеечкой, пятачок – за пятачком. Пока копил, сын у него народился. Степаном назвал. Лошадь тоже попалась добрая. Смирная, хоть за уши води. Соня ее звали. Может, не очень справедливо. Но старый хозяин так нарек.
Соня пахала землю, возила хозяев на далекие базары и ярмарки, при поливе общих огородов, отрабатывала свое на чигире, плетясь день-деньской за своим хвостом. А один раз даже попестовала на своей спине маленького Степашку.
И, видимо, от достатка стал Назар, как и отец, подумывать о рессорке или санях с подрезами и, конечно же, о дуге с колокольчиком.
– Вот пролетим-продишканим! – говорил он жене.
А тут – в колхозы народ потянулся. Жалко было Ливийцу расставаться с мечтой, и от людей отставать негоже. Тем более ему, красному коннику, спешенному только окончанием войны, которую он и его товарищи довели до победного конца, как написали ему в грамоте, что дали на руки при демобилизации.
Никто не видел, как плакал Назар, когда вел Соню на общий двор, как потом, когда случалось ее повстречать, незаметно совал ей в губы кусок хлебца, который завсегда носил в кармане для этого случая.
В колхозе Назар работал в кузнице. Обода на колеса делал, шиновал их. Знатоки в округе говорили, что лучше его никто эту работу делать не мог. Ни разу ни у кого в дороге ни одно колесо не развалилось. А Люба в ту пору на ферму пошла. Коров доить.
В доме давно был достаток, и особых желаний, чтобы невыполнимых, у Назара не было. Только иногда, подвыпив, вспоминал он о том, что его роду всю жизнь не везло на лошадей, и говорил, что завтра же пойдет работать в конюшню и заведет там сани с подрезами и дугу с колокольчиком.
Но наступало утро, и он вновь шел в кузню.
В то июньское воскресенье Назар не работал. С утра послонялся по дому, взялся плетешок оправить – лозу дюже пересохлой нашел, постукал по срубу колодца, где нужно сменить было две-три заборки,– тоже бросил. Так и бродил по базу в исподней рубахе, пока не влетел во двор запыхавшийся Степка.
– Папаня! – крикнул он от калитки.– Война!
Назар выпрямился, словно эта новость поставила его в строй. Потом спросил:
– Кто?
Смышленый Степка, поняв, о чем речь, ответил:«Немцы».
– Так! – подытожил какие-то свои мысли Назар и пошел в хату, где лежала приболевшая жена
– Собери мне харчишек,– сказал.
– Куда это ты? – спросила Люба.
– На войну,– просто ответил Назар.
Узнав все, как есть, она стала причитать как по-мертвому. Но Назар, сразу как-то незнакомо отяжелев взором, был неумолим.
Однако в военкомате ему сказали:
– Папаша, опоздал воевать. У нас молодежи хватит. И без тебя мы их...
А оказалось, без него не обошлись. Правда, взяли его только на окопы. Но он поймал в поле бесхозного коня, раздобыл таратайку и пристал к одной части.
– Давайте, буду вам помогать,– сказал. И уточнил: – За приварок.
С той частью он долго отступал на восток, потом, постояв на месте, а по-военному в обороне, двинулся на запад. В оглоблях его таратайки погибло три коня. Последний был рыжий жеребец по кличке Лютый. Этого особенно было жалко. По всему было видно, что это война загнала его в оглобли. А вообще-то он был чистокровным скакуном какой-то знатной породы.
Осколок прошил ему голову, и он, не копнувшись, повалился на бок. Назар слез с таратайки, стал выпрягать мертвого коня, а на глаза накатилась слеза. Попала в гриву, затерялась в ее дремучести. Правда, безлошадным ему и часу не дали побыть. Солдаты откуда-то целый косяк пригнали.
«Выбирай,– говорят,– все меченые».
Запряг он одного меринка: «Но!» –Тот не едет.
Стал Назар вожжами крутить над его крупом. Ногами перебирает и кожу в гармошку пускает, но стоит. И когда даже размашистый русский матерок его с места не сдвинул, кто-то из догадливых надоумил: «Немецкие это лошади. А оттого они и языка нашего не знают».
– Тогда ну их к лешему! – воспротивился Назар.– Дайте хоть завалящую, но русскую кобылешку.
И такая нашлась. По кличке Чумичка. При походной кухне она на службе состояла.
Чумичка была лошадью понятливой и терпеливой. Когда начинался обстрел, она не неслась сломя голову, как другие кони, а – далее без команды – проворно ложилась. А если нарастал гул самолетов, длинно ржала. Но головы от земли не подымала.
Дугу ей Назар раздобыл расписную, точно такую, о какой мечтали отец и дед. Не было только колокольчика. Ливинец заметил, что во время боя, какую бы он ни делал нужную работу, его с Чумичкой вроде бы никто не замечал. А иной раз даже покрикивали: «Убери ты свою клячу!» А в минуты затишья, когда душа начинает медленно отогреваться мирными, менее обостренными чувствами, они похлопывали Чумичку по холке, кормили хлебом и сахаром, а санитарка Маша, чем-то схожая с его Любой, когда та была молодой, плела из ее гривы косицы.
Один раз у высотки, которую долго не могли взять, прибежал к Назару солдат из пушкарей: «Отец! – кричит.– Снаряды у нас кончились. Помоги!»
А Назар в ту пору раненых в тыл возил. Глянул он на них, вроде бы прося разрешения уважить артиллеристов, и старшина, самый тяжелый из всех семерых, что пестрели бинтами в той балочке, сказал: «Давай жми! А мы сами в тыл утопаем».
Загрузился Назар снарядами, а пушкарь все молотит ему в ухо, что, мол, танки на их участке прорвались. И понял тогда Ливинец, что оглох солдатик-то. Потому ему и кажется, что ни до кого не может докричаться.
Вокруг такая свистопляска: то мины землю клюют, то снаряды пыль до неба подымают, а воздух жуют взрывы. Чумичка мечется как оглашенная, чуть ли гужи не рвет, словно знает, что от ее усердия не только ее собственная жизнь зависит. Не давал Назар языку воли, чтоб не сглазить. Что, мол, почти до исхода войны дотопал, и – ни одной царапины. А тут, как на грех, подумал об этом. В яркё как раз стоял он со своей Чумичкой, куда даже пули не доставали.
И вдруг – шальная мина. И не так чтобы близко разорвалась. Но чересседельник осколком пересекла и Назара на землю кинула. Вскочил он и не поймет, в чем дело. Только тело разом огрузнело. Рассупонившись, глядит на него Чумичка. Наверно, думает: что это хозяин перед ее мордой от оглобли к оглобле голову кидает. Так и свалился ей под ноги. Игогокнула она. И тут Маша-санитарка подскакивает:
«Дедусь, что с тобой?» – спрашивает.
– Кажись, отвоевался,– произнес он непослушными от одервенелости губами.
Расстегнула она ему гимнастерку, потом ловко стащила через голову, хотя та уже закожанила от крови. Стала бинтовать ему грудь. Вроде полегчало.
– В тыл тебе, дедусь, надо, – сказала Маша.
– А как же я их брошу? – спросил Назар, указав на двух раненых, которых она уложила в повозку.
– Я сейчас командиру роты доложу, – собралась, было куда-то бежать Маша.
Но он остановил ее слабым, но все же решительным жестом: «Погоди,– сказал,– может, отлегнет».
И все же он сам повез раненых в тыл. Дважды сознание едва не покидало его. Но он, сцепив зубы, не поддался.
В лазарете хирург – большерукий, наголо бритый мужик, с вечно закатанными по локоть рукавами, разбинтовал его грудь, вонзился в рану пинцетом и, как показалось Назару, торжествующе воскликнул: «Вот!» – и положил перед ним блестящий окровавленный осколок.
Пока его бинтовали снова, хирург смотрел на Чумичку, что норовила въехать оглоблями в окно.
– Не доверяет она нам тебя! – засмеялся он и добавил: – А тебе, отец, придется у нас полежать.
– А как же раненые? – спросил Ливинец и сказал о другой своей заботе: – И Чумичка без пригляду останется.
– Какая чумичка? – не понял хирург.
И тут кобыла игогокнула и, понурившись, стала вяло перебирать губами, как бабка, забывшая при молении «Отче наш». Увидев, что глаза хирурга, смотревшие на Чумичку, потеряли решимость, Назар зачастил: «Я потихоньку. С отдышечкой».
Хирург не стал его удерживать, задумчиво посмотрел ему вслед и сказал тем, кто был рядом: «Вот он, истинно русский человек!»
В тряске Назар, видимо, на короткое время, но все же терял сознание, потому что несколько раз заставал себя в иной, чем был минуту назад, позе. И мысли тянулись нитью, которые кто-то небрежно сматывал в клубок. А вечером его стало морозить, и он к полушубку, которым укрывался, прибавил и шинель.
На заре, когда росность окропила травы вокруг и он слышал, как ими смачно хрумтела Чумичка, Назар впервые почуял, что дух лазарета перебил все земные запахи. Так теперь пахли трава и роса… Поднялся. Ноги еще держали слабо. Увидев, что хозяин встал, Чумичка, коротко всхрапнув, как бы всхлипнув, уронила с губы зеленую слюну и покорно пошла к нему, потерлась о его ссутулившееся плечо и сама заступила в оглобли.
Оказавшийся рядом молодой солдатик – по словоохотливости явно из городских, хваставший потом товарищам, что умеет обращаться с лошадьми – помог ему запрячь Чумичку, и Назар отвел ее в новый овражек, где они и нынче будут ожидать раненых.
И в это время небо раскололось длинным раскатистым взрывом, и следом за ним на землю упал сплошной, изнуряющий слух, грохот. Он, кажется, даже теребил кусты.
А потом, когда внезапно стихло, над всей местностью, утонувшей в дыму и пыли, протяжно прокатилось раскатистое: «А-а-а-а-а-а-а...»
– Началось! – сказал солдатик и, как старик, собирающийся перекреститься, снял пилотку.
Людской крик то и дело пресекался, и тогда слышна была сударечь пулеметов и автоматов и отдельные, так и не сведенные в залп командами, винтовочные выстрелы.
– Я к вам на помощь призван! – только теперь сказал Назару солдатик, посверкивая глазами, и огорченно добавил: – Жалко, без меня все началось.
– Да, без тебя там дыру прорехой латают! – весело, даже как-то облегченно, проговорил Ливинец и, кажется, первый раз за последние сутки вздохнул свободно, только тут заметив, что это совсем другой солдатик, нежели тот, который помогал ему давеча запрягать Чумичку.
Окончательно он оклемался где-то недели через полторы. За это время их часть, пройдя топкими дорогами километров шестьдесят, вновь остановилась на окраине сожженного до печных остовов села. Лечила Назара Маша. Она делала ему перевязки. А когда выдавалась праздная минута, заплетала Чумичке косицы.
Постепенно рана стала багровым, чуть отливающим синевой рубцом. А в нагрудном кармане рука иногда просто так – беспамятливо – обнаруживала ребристую твердость. Это был осколок, который не пожелал пролететь мимо.
Из дома Назар писем не получал, хотя немцев давно прогнали из Листопадовки. Но порой в груди – в противоположном ранению месте – возникала тяжелая, тягучая боль, от которой пот выступал на лоб и руки становились ледяными.
«Не горюй! – успокаивала его Маша, которой он как-то рассказал о своей печали.– Кончится война, и все понайдутся. Тогда почта с такой загрузкой не будет работать, как сейчас».
Но было суждено Назару испытать на войне и еще одно – тоже близкое ему – горе. В бою за ту самую деревню, где были одни печные распятья, срезала пуля Машу. Она умерла у него на руках, так и не дотянув до санбата.
Назар плакал. Стояла, понурившись, Чумичка. И в ее гриве еще виднелись заплетенные Машей косицы.
Теперь Назар всю нежность своей бережно-терпеливой души отдавал Чумичке – единственному родному существу, которое было с ним рядом. Он – где мог – добывал для нее овса, припасал свежего сенца и всего другого, что могло бы принести ей радость. Она раздобрела и не так одышечно дышала, когда на галопе надо было проскочить полосу прямого прострела.
А когда уже шли по Германии, в брошеном доме одного бауэра Назар увидел кукольного ангелочка с крылышками, который в одной руке держал лук со стрелами, а в другой – серебряный колокольчик. Наверно, раньше колокольчик звенел, когда дверь отворялась.
Назар внимательно оглядел все поместье бауэра, увидел ложбинку, что вела от высокого бака. Сдвинул крышку и чуть не задохнулся вонью. Оказывается, это был человеческий помет, который шел тут на удобрения.
Понравилось ему, что вокруг была чистота и опрятность. И в доме ничего не было порушено, хотя хозяин, видимо, и понимал, что уходит отсюда не на неделю.
Вернувшись после осмотра усадьбы в дом, Назар залез на кресло и забрал колокольчик из руки ангелочка.
– Ты вон стрелы по немцам лучше пущай! – сказал.
Назар вышел на улицу, где его, осторожно кося глазом, ждала Чумичка.
– Вот тебе, Чумча, и музыка, – произнес он и привязал колокольчик к дуге.
Лошадь долго оглядывалась, наверно не понимая, откуда – при ходьбе – идет звон. Потом, видимо попривыкнув, она в прежней – если не было обстрела и бомбежки – понурости брела на своих разлатых, обстреканных частой ковкой копытах.
Так, вместе с Чумичкой, на своей повозке, правда, теперь при колесах, ошинованных резиной, въехал он в Берлин и там закончил войну, аккуратно положив у одной из колонн рейхстага незасмыканный – собственной плётки – кнут.
Домой он возвернулся в середине лета. Никаких трофеев – как другие – из Германии не привез. Но захватил расписную дугу с колокольчиком.
Листопадовка была цела. На прежнем месте стоял и его дом. Только окна и двери, как в стародавние времена, были крест-накрест заколочены старыми цвелыми досками.
Его признали сразу. Пожалковали вместе с ним, что не дождалась своего защитника Люба. Она померла при немцах. Похоронили ее в стылую землю, так и не поставив креста.
Назар долго сидел у холмика, почти слившегося с землей, и думал о сыне. Степана – как сказали соседи – забрали в приют.
Степан нашелся только на второй год. Вернее, даже не нашелся, а просто приехал сам. В ремесленной фуражке, заломленной на глаз. Он старался казаться взрослым, а потому не расплакался, как Назар, а голосом, не сломавшимся в сторону грубых тонов, сказал: «Ну, хватит, отец! Чего теперь реветь? Ведь я же, в конце концов, нашелся». – В ту пору он еще думал, что все слезы окружающих – по нем.
Через неделю Степан вновь уехал в училище, а Назар стал слать ему письма, которые писал мучительно медленно, непослушной для этой затеи рукой. В ответ приходили открытки с коротенькими дежурными фразами: «Я жив и здоров и тебе желаю быть живым и здоровым».
Долго доходили эти желания до Бога, а в году, когда Степан кончил техникум, пришла из Листопадовки казенная депеша: «Умер отец телеграфируйте приезд похороны врач Зиновьев».
Степан зарыл отца рядом с матерью, только на его могилу поставил не крест, а столбик с пятипалой звездой. Слез у него не было, но грудь тяготило чувство какой-то вины. Он не мог конкретно сказать, за что виноват перед отцом. Но ему казалось, мало знал он его, что ли. Даже в глаза, как следует, не успел всмотреться и по сей день не знает, какого они были цвета.
Уезжая, он вновь заколотил досками крест-накрест окна и двери своего – теперь уже навсегда – беспризорного дома.
В городе он прожил еще несколько лет холостяком, потом женился. И вот однажды, гриппуя или недомогая чем-то еще, он, лежа дома один, вдруг вспомнил свою, а чуть углубившись – жизнь отца и деда. Вспомнил рассказы о той роковой невезучести, что преследовала их род, и вдруг явственно увидел последнюю радость Назара – дугу с колокольчиком, которую тот привез из самой Германии.
Очуневшись, он поехал в Листопадовку и привез дугу в город. Долго она хранилась у него в чуланчике, потому что жил он с семьей в комнатешке на подселении, где, казалось, и маковому зернышку упасть негде.
И вот – шумит вокруг него новоселье...
Евгений Кулькин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
