Вот она лежит передо мной – стопка учебников моего сына на новый год. И снова в «Литературе» – стишки про чертенят и рассказики о привидениях. А в школе его ждут неизменный Хэллувин и день святого Валентина, и утренник с лешим и Бабой Ягой в Рождественский пост. И если учесть все иные «окружающие опасности» в виде скользкой дороги, беспризорных собак, наркоманов, да помножить их на бесконечные хвори детей нашего времени, то получается, что только на Божье заступничество я могу сегодня надеяться. Поэтому и ходим мы с Васей каждый год перед началом учебы к нашему иркутскому святителю – Иннокентию – за благословением.
Нынче третий раз ходили. И так, наверное, промыслительно получилось: не могли дождаться третьего троллейбуса. Я предложила пойти пешком.
– К Иннокентию, сыночка, надо потрудиться хоть немного, ножками прийти... – говорю Васюне и достаю из сумки иконочку своей святой – Галины. – А тебе вот – Царица-мученица Александра,– подаю ему календарик с изображением последней русской Императрицы.
– У нас что, будет крестный ход?
– Да, маленький такой – нас же только двое... Давай, начинай «Отче наш».
Сын читает, я подхватываю. Он то и дело отвлекается на машины, дома, цветы. Пою вполголоса «Царю Небесный...», и мы идем все дальше.
Вот уже показалась «Фортуна» – царство купли-продажи, зависти, жадности, суеты.
– Васенька, держи прямо святую Александру – ее не видно... Из-за автомобильного шума он не расслышал и отвечает:
– Все она видит...
И правда, думаю, все она видит, все они, святые, видят. И вдруг их, мучениц Галины и Александры, святителя Иннокентия глазами смотрю на то, что творится вокруг. Грохот грузовиков, чадящих соляркой автобусов, толпы людей с тусклыми, пустыми глазами. Вот мужики ящиками грузят водку, там златозубое «лицо кавказской национальности» торгует золотым, судя по цене, виноградом, здесь старушка роется в помойке. И всюду мусор, копоть, грязь... Я чувствую, как лицо мое начинает гореть от стыда. Да, вот так мы живем! И все еще небо терпит нас, таких.
– Простите, простите нас! – шепчу я, и с новой силой подхватываем с сыном «Достойно есть...», и ловлю на себе редкие удивленные взгляды.
Возле Знаменского собора мы отдаем свои огурцы нищим ребятишкам и идем к святителю.
В храме прохладно, гулко, безлюдно. Мы возжигаем пред Распятием свечу и потихоньку подходим к священной раке. Стоим на коленях и просим у святого Иннокентия благословения. Уже и помолились, и приложились, но все стоим и стоим, не в силах уйти.
После обходим храм, целуем дорогие сердцу образа, а сыну, я чувствую, хочется побегать, посмеяться здесь – так ему хорошо. Я сдерживаю его, ухватив за маленькую ладошку. И он, запрокинув вверх голову, где, овеваемый крылами серафимов, умирает за всех нас Господь, вдруг со слезами в голосе спрашивает:
– Мама, почему Его убили?
– За наши грехи...
Мы выходим из храма, и я чувствую, как укрепилась моя душа, и, кажется, будто сам святитель, отечески напутствуя, вышел проводить нас в этот благоуханный, утопающий в цветах, идеально чистый церковный двор.
Мы снова выходим в мир. И тут же грязной рукой манит к себе бичеватый дядька.
– Мама, я дам ему конфетку?
– Нет, он пьяница, работать не хочет...
– Все равно – дам, – бежит и отдает тому последнюю карамельку.
От святителя мы традиционно идем к воде. В этот раз сын попросился туда, за мост, где Ушаковка впадает в Ангару.
Спускаемся по откосу, идем к реке. Как же все кругом загажено! Кучи шин, покореженные автомобильные корпуса, битые кирпичи, ржавые железяки... Все, вдумайся, читатель, все это – от разбитой кабины грузовика до последней арбузной корки – кем-то привезено, принесено сюда и брошено. Сюда, где, нежно переливаясь, струит свои воды маленькая русская речка, каких в России – тыщи. Сюда, где без человека природа пребывала бы в своей первозданной величавой чистоте. Сюда, где так вольно дышится после шума и копоти города. И так хочется собрать, сгрести, весь этот человеческий мусор и увезти и спрятать, как зримое свидетельство нашей бесконечной греховности. И чувствуешь: не под силу, уж очень много его...
Сын радостно бегает по берегу, ищет красивые камешки. А я сижу у самой воды, и хотя знаю: там, за спиной – не только сор и шум, там есть много чего хуже, как и в моей душе, но сейчас вижу лишь золотые блики на бирюзовой волне и чайку, парящую над водой, и стремительную рыбацкую моторку, что гонит к берегу длинные гладкие валы, и там, совсем близко – белокаменный храм, возносящий ввысь кресты...
Святителю отче Иннокентие, моли Бога о нас!
Урок пения в Страстную пятницу
В Великий пост мы с сыном читали Библию. К Страстной седмице Вася знал уже и про Тайную ве черю, и про предательство Иуды, и про то, как мучили Христа.
И вот настала Страстная пятница – день великой скорби всех православных христиан. Утром сын прибежал ко мне в комнату с криком:
– Мама, сегодня же распяли Иисуса Христа, а у нас урок пения. Разве можно в этот день петь и веселиться?!
– Нет, конечно, – ответила я, как оказалось, опрометчиво.
Сначала попросила сына просто не ходить на урок, а посидеть где-нибудь в коридоре. Но Вася, испугавшись, заявил, что его "силой поволокут в класс, как Диму один раз приволокли". Потом я сказала, что напишу учительнице записку, чтобы сын присутствовал на уроке, но не пел. Такой вариант опять испугал его. Мальчишка стал уже ныть, плакать, разрываясь между страхом пропустить уроки и нежеланием петь в такой день. Видя, как мучается чадо, я вдруг почувствовала, что поступила неправильно: ноша, которую невольно взвалила на его еще некрепкие плечи, оказалась не по силам. В который раз я увидела, как трудно в нашем мире с его светской школой, телевидением и детским невоцерковленным окружением (уже во втором классе сверстники рассказывают про "голубых") вырастить ребенка христианином.
Наконец, когда Вася уже отказывался вообще идти в этот день на занятия, не иначе как Божиим промыслом меня осенила счастливая мысль. И я сказала сыну:
– Ты сходишь на два первых урока, а перед пением я приду за тобой, и мы вместе пойдем в храм на вынос Плащаницы.
...Как же отрадно было у нас на душе в тот день великой скорби. Успели мы и помолиться вместе со всем нашим храмом ("Мама, почему ты плачешь? Он же воскреснет!" "Но ведь Ему же надо было пройти через эти страшные страдания!.."), и благоговейно припасть к Плащанице, и задать совсем недетские вопросы батюшке. И вволю попить родниковой водицы, и наслушаться весеннего птичьего гомона. Было тепло, солнечно, благодатно. Сынок сидел возле источника, радостно-освобожден но поглядывая вокруг, и все приговаривал:
– Мама, как хорошо, что я не пошел на пение! Только ты не торопи меня, побудем здесь еще, лад но? Ну, пожалуйста!..
Слезы о сахаре
Свалился и придавил нас, и без того безденежных, проклятый дефолт.
Мы как раз жили на даче. Ягоды подошли, а сахар купить не успели. Я сидела на веранде и плакала, представляя положение семьи катастрофическим.
Никитка схватил лейку и вышел за дверь. Вдруг раздался страшный грохот. Я выскочила за сыном, но путь мне преградила обитая жестью балка, которая, сорвавшись с карниза, на одном гвозде болталась перед моими глазами. Я моментально представила, как мгновение назад эта тяжеленная балка, висящая сейчас как раз на уровне головы Никиты, могла размозжить ему череп.
Как же глупы, слабы, недальновидны бываем мы, Господи! Я восприняла произошедшее именно как вразумление Божие. Слезы о сахаре мне показались такой глупостью. Я схватила сына на руки и, смеясь и радуясь, целовала его, носила среди буйной зелени, благоухающих цветов, под лучезарным небом, в котором утопал мой благодарный взгляд.
Тарелка
– Ну почему они съели это яблоко? – время от времени Никита изматывал меня этим вопросом про Адама и Еву. – Жили бы мы сейчас в раю и не мучились...
Я спросила совета у батюшки, и он рассказал мне историю, как один богатый барин взял в дом бедных супругов, разрешил им все: пейте, ешьте, только, мол, не поднимайте крышку с тарелки, которая будет каждый раз стоять на столе. Ну, ясно, сестра наша любопытная, не выдержала, как-то приподняла крышку, а оттуда мышь выскочила. Писк, визг поднялся. И барин тех супругов за ослушание-то и выгнал.
Батюшка посоветовал и мне такой эксперимент с сыном провести.
Мыши под рукой не оказалось, и я просто положила под крышку фантик от конфеты. Объяснила, что открывать крышку и смотреть, что в тарелке, нельзя. Терпел мой Никитка, терпел, и справа зайдет, и слева, и снизу заглянуть старается. Ушла я в свою комнату, сын один в кухне остался. Вдруг бежит ко мне с криком:
– Ты зачем конфету съела, а фантик спрятала?
– Ну вот, теперь ты на себе испытал, как Адам и Ева яблоко съели, – отвечаю и смеюсь.
Далее произошло невероятное: с сыном случилась истерика. Еще несколько минут назад тихий и спокойный, он с красным лицом, слезами и чуть не с кулаками кричал мне, что я его обманула.
– Зачем, зачем ты это сделала?! – без конца, рыдая, повторял он. И мне вдруг почудилось, что, приоткрыв крышку, Никита не просто увидел пустой фантик, он повторил грех прародителей, как в стародавние времена, выпустил на волю беса непослушания, и тот с новой яростью обрушился на нас. Защити нас, грешных, Господи!
«Нам надо уйти...»
И вот – четвертый класс. И снова ужаснули учебники: «Окружающий мир» О. Поглазовой, где надо, например, вырезать расчлененный по фрагментам скелет человека, а потом соединить части проволокой – такая вот наглядность... Но главное – «Литературное чтение» О. Кубасовой. Уже на обложке – русалки и голенький амурчик, карикатурно изображенные старцы-гусляры рядом с «веселенькими» привидениями.
Мой исповедующийся и причащающийся сын Никита считал дни: когда же они дойдут до этой «страшной сказки» и что он тогда будет делать? «Эти бедные привидения» Д. Родари надо было не просто прочитать, но еще выбрать один из четырех вариантов (один другого хлеще) конца сказки.
Я предложила сыну написать собственный вариант завершения истории с нашествием на землю злых духов, которых огненным мечом прогоняет Архангел Михаил.
– Да никто же в классе не знает, кто он такой, и Маргарита Павловна не знает, все будут надо мной смеяться – испугался Никита.
Я молилась за него.
И вот он, видно, что-то преодолев в себе, помолившись Ангелу-Хранителю, написал свой вариант, и мы даже приклеили к листку рисунок Архистратига Михаила.
Прочитал он сочиненное в классе, никто, правда, не смеялся. Но на другой урок было дано задание – пересказать всю сказку (как в учебнике).
– Мама, ты же сказала, что веселых приведений не бывает, – опять приступил ко мне Никитка, – они же плохие, как я про них буду рассказывать?!
И – в слезы. Кончилось тем, что перед литературой я пришла в школу и, сказав учительнице нейтральное «нам надо уйти...», увела сына домой. Сколько раз нам еще придется вот так уходить с уроков, «хэллоуинов», «дней святого Валентина»?..
«На нары готовишься?..»
Характер у меня, признаюсь, не подарок: вспыльчива, склонна к унынию, осуждению ближнего. Как- то возвращаюсь с работы домой, а перед моей дверью сидят на полу отроки (выше меня ростом), азартно режутся в карты и лузгают семечки. И мой сосед Костя среди них. Перешагиваю через их ноги. А в голове мелькает мысль не столько об отвратительности самой игры и карт (которые, как я теперь знаю, символизируют орудия издевательств над Иисусом Христом), сколько о том, что без конца подметаю за этими обалдуями шелуху, окурки, шприцы. И вдруг, сама не знаю, как это получилось, жестко выпаливаю:
– Что, Костька, на нары готовишься?..
Заперев за собой металлическую дверь и уже «надежно» отгородившись от их мира, окунувшись в заботы собственной семьи, я очень скоро почувствовала, что неправа. Что нельзя было вот так, при его товарищах, пригвоздить, как приговорить соседа. Знаю же: отец пьет, дерутся, ругаются без конца. Но ведь и троих детей растят. Как-то соседка по пьянке бросила: «А я не смогла своего ребенка абортом придушить, вот и маюсь теперь с ними...» Да за одно это как ее уважать можно! В общем, мучалась я, сомневалась, и все ведь как-то Костька мне в подъезде не попадался. Но однажды поднимаюсь по лестнице, слышу: гудят наверху их ломающиеся на бас голоса. Подхожу. Он на меня не глядит. А я остановилась прямо перед ним и говорю:
– Слышь, Костя, ты прости меня за те слова, я погорячилась.
Он молчит. Дружки его уставились на меня: «глаза – по семь копеек»...
Костя еще месяца два со мной не здоровался. Потом отмяк – не каждый день все же занудные тетки при друзьях прощения просят. Что-то вроде «здрасть» стал буркать при встрече. А недавно поднимаюсь по лестнице: Константин площадку метет и баночку под окурки поставил.
А ведь это, мне думается, Господь так устроил, чтобы при моем извинении дружки его были.
Первое место за "Гарри Поттера"
Мне жалко этого мальчика – невысокого, белобрысенького Рому. У него порок сердца. Но еще больше мне жаль его за другое.
В начале занятий он, живущий в доме напротив, зашел за моим Никитой, чтобы вместе идти в школу. И вдруг я увидела в его руках цветастый рекламно-полупорнографический журнал. Непедагогично вспылив, тут же притащила стопу детских православных журналов. Положила на стол Ромкин журнал (весь в бицепсах, грудях и иномарках) рядом с утопающим в цветах номером «Купели». Спрашиваю:
– Вот ты идешь по дороге и видишь с одной стороны помойку, а с другой – цветущую клумбу. Тебе что больше нравится?
Роман задумался!
– ...Ну, клумба, – наконец нехотя выдавил он.
– Так вот это – помойка, – я указала на его журнал, – а вот это – клумба, – провела рукой по ромашкам «Купели». – Понимаешь, вас нарочно этой гадостью травят! Враги Отечества нашего. А ты ведь уже большой парень, ты сравни сам и подумай.
Рома каменно молчал.
Вечером сын сказал мне, что Ромка получил первое место по чтению за лето, потому что прочитал 800 страниц «Гарри Поттера».
– А еще он ходил по классу и всем показывал свой журнал, который тебе не понравился.
– А тебе он понравился?
– Мама, да ты что! Там же тетки голые...
– А ты знаешь, когда я спросила Рому, что ему больше по душе: помойка или клумба, он сначала думал...
Теперь мой сын нет-нет да и вспомнит с улыбкой изумления: «Мама, представляешь, он еще думал!..»
Видно, я все же перестаралась. Роман теперь не заходит за Никитой. И не мне, грешной, конечно, судить о Божием промысле, только рекордсмен по «Гарри Поттеру» на следующий же день после крупной пятерки в читательском дневнике сломал руку. Спаси его, Господи, и всех нас!
Катя-Катюша
Все трое – Катя-Катюша, Володька и я – были однокурсниками в «нархозе». Вместе ездили на элект ричке из Ангарска. Мы с Вовкой дремали или резались в шахматы, а Катя все что-то читала. И вот каждый раз, когда проезжали Иркутск-Сортировочный, она поднималась, как тонкая трепещущая свечка и крестилась на маленькую, едва видную среди деревьев, церковь. Володька отворачивался, словно ему было стыдно, а я всегда пренебрежительно хмыкал: Катя в эту минуту казалась мне жалкой и ...глупой. Она вообще была странной – одна на курсе с косой, одевалась скромно. Но вдруг глянет своими серыми глазищами – красавица!
Как-то даже попытался приударить за ней, она только молчала и улыбалась, не по-современному стыдливо прикрывая лицо ладонью. За мной девчонки еще со школы бегали, но Катюша выбрала невзрачного и основательного Володьку.
Они задружили на третьем курсе, на четвертом поженились, а вскоре после защиты дипломов у них уже родились двойняшки – Петька и Пашка (я тогда не знал, что их назвали в честь святых апостолов Петра и Павла).
Прошло уже немало лет. У меня тоже есть семья, дом, как говорится, полная чаша – жена- красавица, шейпингом занимается, классный программист, дочка играет на скрипке, а сын ходит на «у- шу».
Но почему, почему меня так тянет в этот дом, полный икон и детей, в семью Володьки и Кати, где визг и смех, где вечный беспорядок, бесконечные ползунки на веревках и игрушки на полу, где тесная прихожая завалена разнокалиберной обувью? Подросшие Петруха и Павлик качаются на самодельной качеле, четырехлетняя Ксенька укладывает спать хомяка (а он сопротивляется). Малышка Фрося думает, что она моет маме пол...
– Кусать хосесь, сяс дам, – говорит она желтому кенарю, отчаянно верещащему в клетке. И во всем этом шуме-гаме на диване спит Володька. Он – с ночной: крутится на трех работах. Катюша, теперь толстая, даже дома – в платке, но по-прежнему с сияющими глазами, недавно родила пятого ребенка. Однажды, доедая ее вкусную постную кашу с изюмом, я осторожно спросил:
– Кать, ты же хорошо училась. Не жалеешь, что почти не работала, хотя могла бы сделать карьеру?
– А как же дети?.. – удивилась в ответ.
И сколько я ни бился – видел, она не понимает: дети, семья для нее – вся жизнь.
Когда от Володи и Кати я возвращаюсь в свой идеальный дом, где моя стройная и вечно молодая «половина» сидит в позе лотоса, прижав головой к плечу мобильник и растопырив пальцы с сохнущим маникюром, меня раздражает здесь все – ее холеное лицо, пассажи дочкиной скрипки, абстрактная картина-стена... И даже кот у нас не какой-нибудь Барсик, а породистый дымчатый Поль. Зачем, зачем мне все это?! Главного-то нет...
В больнице
Слово
Баба Катя была самой «тяжелой». Она не вставала и вообще почти ничего не могла делать сама. Но она слышала.
Вечерами к ней приходили внучки, обихаживали, ласково ворковали возле нее, называли «сладкой бабуличкой». Но во все остальное время она лежала одна, и редко кто подходил к ней, разве только подать поильник или поправить одеяло. Правда, раза два в день, нанятая за сотню, к ней приходила перестелить белье, протереть и покормить ворчливая, грубая лицом санитарка. Однажды, приговаривая свое грубовато-утешительное, она, от полноты сердца, сказала бабушке:
– Да что ты, мила моя, переживашь? У тя вон доча, внучки каки! Ходят. Ухаживут. Ну, не любят, так уважают, поди...
Вечером пришли внучки. Они и так и этак усаживали, причесывали свою «сладенькую», совали ей и сок, и йогурт.
– Бабулинька, ну что с тобой, почему ты сегодня все плачешь и плачешь?
Баба Катя только молчала, и, списывая все на болезнь, никто в палате так и не понял, что дело было в одном только неосторожно оброненном слове «ну, не любят...»
Снегурочка
Она выглядела бы посмешищем, если бы не держала себя так подчеркнуто серьезно. Круто затянутая в белоснежный накрахмаленный халатик, носила в придачу к нему смешные кружевные подштанники подстать Мальвине из «Золотого ключика». На ее груди все тоже сверкало безукоризненной белизною и бугрилось гипюровыми воланами. Губы – пунцовой ягодой, щеки – в румянах, а глаза не просто утопали в черных провалах краски, но по краю век еще жирно наводились серебристые молнии. Над всем этим торчал взбитый стогом соломы клок обесцвеченных волос, на котором чудом удерживалась маленькая медицинская шапочка с загнутыми крылышками.
Оправившись от шока, когда она впервые со шприцем появилась передо мной, скоро я привыкла к ее странному виду, за которым угадывалось стремление выглядеть очень опрятно и красиво. А порой мне даже казалось, что эта, без возраста, не оставляющая шанса увидеть под слоем косметики ее настоящее лицо, женщина взяла на себя своеобразный обет юродства.
Впрочем, медсестра она была классная, выполняла свою работу быстро и хорошо. Уже при выписке, прощаясь, я вдруг спросила «Снегурочку»: «Наверное, нелегко без конца колоть и колоть людей?»
– Конечно. Но ведь они же больные, и их надо лечить.
И вдруг из самых черных бездн на меня глянули усталые, печальные глаза, полные сострадания.
Ночь
... Ночь выдалась тяжелая. В палате духота, из коридора тянет запахом гречки, там хлопают двери и снует неугомонный «персонал».
Уже привычно – от снотворного – хотелось спать, но сон, будто рассеянный грибник, словил в свое лукошко одну только заметную – большую Марью Викторовну. И она, быстро уснув, выводила богатырские храповицкие рулады.
Палатные вздыхали и ворочались на своих скрипучих койках. Прошел час, начался второй. Дедушка-грибник, разглядев всего одну «соню», сам прикорнул. А женщины, отчаявшись заснуть, уже открыто роптали. Кто-то вставал пить, другая накрылась с головой одеялом, третья демонстративно громко кашляла.
– Вот ведь паровоз! А спит как младенец... – воскликнула Анна.
– Ну я завтра ей задам! – дребезжащим слабым голосом отозвалась Наталья Петровна.
На днях выписывающаяся Ольга Андреевна смотрела в окно, в котором величественно и даже, казалось, грозно сияла почти полная луна. «Как сладко спит, стало быть, ясно на душе... – и так почему-то ей взгрустнулось о доме, о детях, старых родителях. – Господи, помилуй!..»
Утром никто не упрекнул Марию Викторовну. И только Ольга Андреевна неожиданно для себя, словно бес попутал, пожаловалась на обходе врачу, что мешает спать храп.
В обед узнали, что ночью у Марии Викторовны умер муж.
Молитва
В палате на обеденном столе бурятка Лариса разложила карты.
– Ну, что, молодухи, кому сворожить? – весело и ловко шлепая засаленными, как оладьи картишками, спросила она. – Я ж шаманского роду, все умею...
Обитатели палаты, кто с костылем, кто пришаркивая тапками, поплелись к столу.
Недавно поступившая в семиместную палату тетка Марина, приподнялась на кровати:
– Ворожить грех!
– А мы в «дурачка»... – отозвалась молодая Томка.
– Вообще в карты играть грех, – тихо повторила тетка Марина.
– Да и жить-ить хрех, – хохотнула Лариса.
– Нет, – еще тише прозвучал голос Марины.
Наигравшись в карты, снова затосковали от тишины. И тут выручила бойкующая Лариса.
– А вот, молодухи, я вам щас анекдоты почитаю. Поржем к ночи.
И она, достав газетку, принялась смешить болящих. Пошлятина поплыла удушливой волной. Каждый анекдот завершался дружным хохотом. Но вдруг старенькая Наталья Петровна вскинула руку:
– Тихо, девки, кто-то поет!..
Молодая Томка пошла проверить:
– А, это из угла.
Тетка Марина, накрыв голову подушкой, тянула «Верую...»
Она уже, видно, почувствовала, что в палате стало тихо, но так и пропела молитву до конца.
В тот вечер больше не «ржали».
Помоги нам, Господи!
Мы недостойны...
...И вот их приводят или приносят на руках к Причастию. И все видят – это сироты, детдомовские: косенькие глазки, мешковатая одежонка, особое смешанное выражение мольбы и вызова в лицах. У этих детишек нашлись крестные, и вот они вместе в храме.
Знаю женщину, она уже несколько лет вместе с дочерью ходит к сиротам, помогают одиноким старикам, уговаривают прихожан стать крестными детдомовцам. Смотрю, как, сама тяжело больная, она каждый раз бьется, чтоб найти новых крестных.
– Представляешь, отказываются, мол, это такая ответственность, мы недостойны!.. – сокрушенно делилась как-то со мной.
И невольно думалось, что много среди нас находится указчиков, как ставить свечу или сколько поклонов класть, но мало кто сам принесет кулек конфет в детдом, поможет вдове вскопать огород, захочет почистить подсвечник в храме или пять минут постоять на морозе с приходской газетой.
Милостыня
На рынке Мария подавала нищим. Вот и на этот раз заметила слепенькую старушку. Но пока покупала продукты себе, а потом булочку «подать», нищенка исчезла.
Огорчившись, Мария шла по улице с липкой, политой глазурью, булкой и, помня слова святых отцов, что «настоящего нищего еще надо искать», смотрела по сторонам. И вдруг увидела сидящего прямо на грязной мостовой мужчину. По всему его виду она определила: спился. И намерилась уже с презрением пройти мимо. Но что-то в последнее мгновение остановило ее, и она сунула булку в черную ладонь. Мужчина удивленно поднял на Марию глаза. Сколько же боли и благодарности было в их пронзительной синеве!
Ну, вы смешная!..
Раньше-то Анна и с соседями через раз здоровалась, и что вокруг творилось, не особо замечала. Теперь старушке со второго этажа все что-нибудь несет. Один раз, в Благовещенье это было, сын- забулдыга старушку-мать запер дома пенсию ее забрал, да где-то загулял. Так Анна ей через форточку на веревке еду в пакете переправляла.
Уже который год с внуком Колей газон под окном вскапывают, шины-клумбы, загораживаясь от автомобилей, ставят. Сирень посадили.
Они сеют да поливают. Мимо люди ходят. Один сосед так и продолжает кататься на своей «Ауди» по цветам-кустам. Другой каждый раз остановится, с укором вздохнет:
– Ну, вы смешная, женщина! Надрываетесь зачем-то. Кому теперь что надо?
Но вот однажды летним утром, придя поливать цветы, Анна с внуком увидели на газоне только что посаженную кем-то березку. Слава Богу!
Сострадание
Знаю их давно. Маша и Наташа – две сестры, две скромные девушки с тихим светом русской красоты в лицах. Для меня они – неброский образ нового поколения уповающей на возрождение России. И поражает в них, щедро отягощенных скорбями и недугами, не столько постоянное пребывание в заботе о ком-то, не строгая молитвенность и не их девическая комната-келия со множеством любовно развешанных и расставленных икон. Слезы сострадания, принятие чужой боли в сердце, когда они стараются помочь глухой девочке, защитить сироту от детдомовского беспредела, обогреть и утешить каждого брошенного ребенка, ставят их в ряд милосердных плачущих жен, первыми пришедших ко Гробу Спасителя. Помоги им Господь!
Елизавета Листова (Иркутск)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
