Гесс де Кальве пишет, что, прибыв на родину, Григорий первым делом посетил Чернухи. Отца и матери уже не было в живых, родной брат ушёл из села неизвестно куда. Кроме как на могильных холмиках, негде было страннику приклонить голову.
Сковороде шёл тридцать первый год.
Это так уже немало — тридцать лет позади! — а че го он достиг, с чем перешагнул рубеж человеческого возмужания? Его киевские одногодки — кого ни возьми — успели остепениться, крепкие корни пустить в жизнь. Только его по-прежнему носит то вверх, то вниз, а берега всё не видно. И вроде умом его Бог не обидел, и сам как будто времени зря не терял, неутомимо прира щивал к дарованному своё, постоянным трудом накоплен ное умение, — но кому они видны, его таланты, с кем он ими поделится?
Ближайшие события показали, что отчаиваться Ско вороде нет причины, что он уже сделался заметен на малороссийских учёных горизонтах.
В середине июля 1753 года в старинный город Переяслав при был на епархию новый епископ — Иоанн Козлович. Эта дата есть одновременно и веха в истории украинской ли тературы XVIII столетия: на приезд церковного иерарха было написано стихотворение — первый из дошедших до нас датированных литературных опытов Григория Сковороды. Многими годами позднее автор включил сти хотворный панегирик Козловичу в свой «Сад божествен ных песней» под номером 26-м. То ли сам он при этом, запамятовав, поставил ошибочную дату, то ли описку сде лал кто-либо из копиистов (стихотворение в автографе не сбереглось, а в двух старейших списках оно значится − в одном случае под 1750-м, в другом − под 1758 годом), по какой бы причине ни возникли хро нологические разночтения, очевидно одно — стихотворение могло быть написано только в 1753 году как непосред ственный отклик на событие. Уже первые его строки — «Поспешай, гостю, поспешай, наши желания увенчай!» — свидетельствуют, что панегирик составлялся в самый ка нун торжественного архипастырского прибытия и, скорее всего, был предназначен для публичного произнесения во время встречи, а возможно, и для исполнения его певчими.
Уточнив эту дату, мы тем самым уточняем и время возвращения Сковороды из-за границы: итак, летом 1753 года он находился уже в Переяславе.
Переяслав расположен невдали от дороги, связываю щей Чернухи с Киевом. По тем временам это был один из живописнейших — и местоположением, и обилием храмовых строений — уголков Малороссии. В городе суще ствовала семинария. И по числу учащихся, и по количе ству классов (всего четыре) она весьма уступала таким учебным заведениям, как Киевская академия, но всё-таки была училищем широко известным.
Стихотворное поздравление Сковороды, конечно, не осталось незамеченным; с осени 1753 года его пригла шают читать курс пиитики в Переяславской семинарии.
В XVIII веке сочинять приветственные, так называе мые «витальные» стихи, речи и проповеди было обычным делом. Это был едва ли не ведущий жанр целой литера турной эпохи. Научились ловко подменять искренность восторженностью. Панегирик в адрес епископа Иоанна — сочинение тоже не бескорыстное. Это, надо заме тить, сказалось и на его качестве. Интересное как факт биографии автора, оно, однако, не выходит за рамки школьного версификационного упражнения и в этом смысле резко противостоит лучшим поэтическим творениям Сковороды. От него ждали зарифмованной лести. Вот он кое-как и вымучил её из себя.
Став преподавателем, Григорий должен был позабо титься о составлении собственной учебной «системы». Так появилось его «Рассуждение о поэзии» — трактат по теории стихосложения. Пафос трактата, по догадкам позднейших исследователей (по догадкам, потому что ру копись не сохранилась), состоял в противопоставлении новаторской для той поры силлабо-тонической системы Ломоносова — Тредиаковского обветшалым канонам русских силлаби стов, эпигонов модного версификатора XVII века Симеона Полоцкого. О том, правомерны ли такие догадки, скажем позд нее. Но что-то такое, не вполне соответствующее господ ствующим доныне вкусам, трактат всё же содержал: епископ пос ле ознакомления с рукописью высказался о ней крити чески.
Сковороде как педагогу начинающему, малоопытному следовало бы признать не совершенства своей «системы», учесть все замечания его преосвященства: умел польстить однажды, постарайся ещё раз.
Но что-то не получалось из него последовательного льстеца: свой курс, несмотря на замечания, Сковорода продолжал читать, ни буквы в нём не изменив.
Тогда епископ затребовал от упрямого учителя письменного объяснения через консисторский суд. Григо рий ответил, что в своих суждениях о поэзии он исходит из мнений профессионалов — людей, знающих свой пред мет, а не из любительских впечатлений того или иного не вполне сведущего лица. «При том в объяснении при бавил латинскую пословицу: Alia res sceptrum , alia plectrum , то есть: иное дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель».
Можно вообразить гнев Иоанна Козловича. Гром грянул в ясном переяславском небе: «Не живяше посреди до му моего творяй гордыню!»
Можно представить себе и ошеломлённого таким не ожиданным поворотом событий Сковороду. Ведь его бук вально вытолкнули из семинарии. Кажется, большего позора он никогда в жизни не испытывал ни до, ни пос ле. Вот уж была ему наука: что началось плохо, и кон чается не лучше.
На улице он оказался без копейки в кармане, а всей собственности — кафтан, две стираные-перестираные ру башки да башмаки...
***
С половины XVIII столетия облик стародавней Малороссии стал быстро меняться. Формально она ещё жила дедовским казацким укладом: во главе воинства находил ся гетман, сохранялось территориальное деление на пол ки и сотни. Но последний украинский гетман Кирилл Разумовский и по образу жизни, и по склонностям был великосветским петербуржцем, хлебосолом и острословом, душой столичного общества, но уж никак не предводите лем малороссийского казачества. Что до полковников, сот ников, подскарбиев, бунчуковых, писарей и прочих пред ставителей казацкой «старшины», то и они не собирались отставать от времени. Страсть к роскоши и мздоимству с быстротой чумы распространялась в этой среде, неко гда выдвигавшей самоотверженных и бескорыстных ры царей народной воли. Пламенная речь гоголевского Тара са Бульбы о товариществе тут уже не нашла бы совершенно никакого отзвука. Тут уже никто бы не стал на право и налево крошить домашнюю посуду — в знак презрения ко всяческому приобретательству. Такого дебо шира быстро бы скрутили и привели в чувство.
Всё стремились стянуть к дому и в дом: новые участ ки земли — «грунты», — правдами и неправдами ото бранные у окрестных рядовых казаков, драгоценную мод ную утварь (чтоб и у нас было, «как у людей»); строи ли свои конные заводы, открывали большие винокурни, продукция с которых поступала на рынки или же шла в добротные домашние подвалы, где припасов скаплива лось на многие годы.
Уже не хотели жить в дедовских мазанках, под соло менной или камышовой крышей. Насмотревшись на сто личные архитектурные дива, нынешний полковник и к своему жилищу норовил примастерить колонны (пусть хотя бы деревянные, под известь), а для украшения по толков и стен зазывал какого-нибудь ловкого живописца, который умел лихо намалевать там и сям дюжину «эмб лематов» с латинскими надписями. Развешивали по сте нам зеркала в дорогих рамах. Для детей выписывали но вейший инструмент — клавицимбалу (фортепиано), а также учителей французского языка.
Вот как писал об этих переменах и нововведениях украинский историк: «Полковник был уверен, что сабля, снятая его дедом с польского шляхтича в битве при Збараже, будет точно так же украшать нарядный кафтан его внука. Увы, они не предчувствовали, как близки иные времена: внуки выломали драгоценные камни из эфесов, чтобы украсить ими пряжки своих французских баш маков».
В ясные весенние деньки из многочисленных покоев какого-нибудь полковничьего отпрыска вытаскивается на волю, на ветерок вся многопудовая пыльная коллекция ковров — «килимов»: ковры старые, трофейные, и новые, покупные, ковры персидские, турецкой и татарской рабо ты, молдавские ковры и свои малороссийские, всевозмож ных расцветок и рисунков. Пыль идёт столбом от друж ного выколачивания, за версту слышна пальба, а в это время хозяин дома пролистывает на досуге свежую столичную газету или же, предупреждая облысение, моет го лову по последнему рецепту соседа юшкой борща на пше ничном отваре с шалфеем.
В одной из таких вот усадеб — место называлось Кав рай — жил известный на всю переяславскую округу дво рянин Степан Васильевич Томара, один из богатейших тогда малороссийских помещиков (в принадлежавших ему слободах и хуторах числилось около двух с полови ной тысяч крестьянских душ). Имя свое Томара имел обыкновение писать не Степан, а Стефан, что по-гречески значит «венец» (предки его происходили из Греции). Сам Степан Васильевич был сыном переяславского пол ковника, а супруга его, Анна Васильевна Кочубей, — дочерью полтавского полковника. Когда у них родился первенец, назвали его в честь деда Василием. Пришла пора мальчика учить грамоте. Именитому помещику не с руки отдавать своего ребенка в приходскую школу. Разыскать подходящего учителя Томара поручил своим переяславским знакомым.
Так в 1754 году Григорий Сковорода оказался в Каврае. Заключили договор на год, условились об оплате. Обедать учителю позволялось вместе с воспитанником, за хозяйским столом.
Условия хорошие, и должность не такая уж сложная: с ролью репетитора Григорий наверняка был уже знаком со студенческих лет.
Когда в первый день он вышел с мальчиком к обеду, поразило его странное поведение хозяина. Тот вёл себя так, будто учителя нет в комнате. Молчал, выжидая, и Григорий. Неприлично первым затевать беседу с неразго ворчивым главою семьи.
То же повторилось и в следующий раз.
Они были почти ровесниками — Томара лишь четырь мя годами старше Сковороды. Но с каким упорным по стоянством важный хозяин подчёркивал своё над ним превосходство! Будто зарок такой дал — ни в коем слу чае не заговаривать с учителем. И вот изо дня в день длилось тягостное, изощрённой пытке подобное молчание.
Разрешили бы ему столоваться с дворней, как бы лег ко он вздохнул. Но нет, они затем и держат его при себе, чтобы, приближая, унижать. Для них, похоже, особое удовольствие заключено в том, что можно ежедневно встречать и провожать молчаливым презрением этого пообносившегося «мандрованного дьяка» — бродячего учителишку: пусть не очень-то носится со своею учё ностью!
В свободные часы Григорий уходил за село, в степь, бродил по дубравам. Места были раздольные, щедрые; и здесь сильнее всего осознавал он своё одиночество. Через час-другой нужно снова возвращаться в усадьбу надменного молчуна. Сорваться бы, убежать куда глаза глядят! Но нет, раз уж договорились на определённый срок, он свой срок до конца отслужит.
Этот каврайский год получался для него неплохой школой выдержки. Что ж, он принимает вызов. Пусть они почувствуют, глядя на него: перед ними не угодник, не гнущаяся под ветром былинка, а человек, внутренне совершенно свободный. Унижать его можно сколько и как угодно, но сам он унизиться не способен.
Одно лишь утешало: с младшим Томарой отношения у Сковороды сло жились лёгкие. Мальчик оказался натурой тонкой, вся кое доброе слово прямо доходило до его сердца, получая там ясный отклик. Он как бы не замечал, что происходит между взрослыми, и вел себя с воспитателем как с равным. Заниматься с Васей было одно удовольствие, на уроках веселились, шутили. Смех то и дело звучал из их комнаты.
Однажды в середине урока Сковороду позвали к гос поже. Анна Васильевна была вне себя от гнева: как учитель посмел назвать дворянского сына... свиной головой?
Григорий опешил. Значит, кто-то подслушивает их за нятия? Да, действительно, намедни, когда они с мальчи ком обсуждали какую-то тему, и он, Григорий, попросил Васю высказать своё мнение, а мальчик ответил неверно, то он и сказал ему что-то вроде того: так, мол, могла бы рассуждать разве только свиная голова. Но ведь это было сказано в шутку, без тени намека на то, чтобы оскорбить ребёнка, который ведь и сам понял это как шутку и весело рассмеялся на реплику учителя.
Впрочем, что тут можно было доказать? Хозяйка по жаловалась мужу. Томара был человек в общем-то весь ма сложный: грубость нрава, корыстолюбие, гонор ново испечённого дворянина, лишь недавно заведшего соб ственную родословную и фамильный герб, причудливым образом совмещались в нём с природной отходчивостью сердца, весьма трезвым умом. Целые глыбы ворочались в этой душе, давя и тесня друг друга.
Хотя происшествие, по его мнению, не стоило и вы еденного яйца, Томара заключил, что лучше расстаться с учителем, чем лишний раз ссориться с супругой.
Когда Сковороду рассчитали, хозяин вдруг вызвал его к себе.
— Прости, государь мой! Мне жаль тебя!
Жалости, конечно, цена не велика, но Григорий рас трогался. Надо же, Томара наконец-то заговорил с ним!
Спасибо, человече, и на добром слове спасибо!
***
В конце января или начале февраля 1754 года, нахо дясь еще в Каврае, Сковорода получил письмо из Москвы от некоего Коноровского-Сохи. Автор просил Григория не отчаиваться в нынешних невзгодах («не печальсь ни одеянием, ни другим чем»), выражал надежду на ско рую встречу и добрые перемены в жизни своего това рища.
Перемена, как видим, последовала действительно быстро.
В современных биографиях Сковороды к 1754 году принято относить не только его пребывание в Каврае, но и вторичную поездку в Москву. Уйдя из имения Томары, Григорий некоторое время прожил в Переяславе, а потом присоединился к ехавшему из Киева в Славяно-греко-ла тинскую академию иеромонаху Владимиру Калиграфу, своему знакомому по ученью. Но в Москву спутники не могли прибыть в 1754 году.
При уточнении даты их выезда нужно исходить из то го, что, как свидетельствуют документы, Калиграф получил назначение на должность префекта и преподавателя богословия в московской Академии только 31 января 1755 года. В дороге ему не повезло — сломал ногу. Лишь в августе следующего, 1756 года, по выздоровлении, но вый префект приступил к исполнению своих обязанно стей в Заиконоспасском монастыре.
Значит, пребывание Сковороды в Москве приходит ся на 1755-й и, возможно, 1756 год, но никак не на 1754-й.
Калиграф, человек европейски образованный, вёз с собой из Киева обширную библиотеку, которую украша ли книги Эразма Роттердамского и особо почитаемого им Лейбница. К характеристике спутника Сковороды следует добавить одну немаловажную подробность. Он был из вы крестов — принявших православие евреев, и, как это не редко бывает с выкрестами, подвизающимися на духов ном поприще, Калиграф чувствовал себя в новой обста новке не совсем уверенно. Мало того, что к нему со всех сторон присматривались не без ревности, он и сам мог подать явный повод для неё. Так, кстати, получилось с ним в Москве. Произнося здесь одну из первых своих проповедей, Калиграф, что называется, сорвался: избрав темой суеверие, он сделал упор на том, что иконопочи тание часто превращается в идолопочитание, и в увле чении переступил ту тончайшую богословскую грань, за которой его суждения приобретали уже привкус ересп. Где-нибудь в другом месте и в иное время (например, в северной столице при её основателе Петре) ему бы та кая вольность и сошла незаметно, но не в Москве с её обострённым слухом на мельчайшую догматическую фальшивинку, с её многовековой любовью к ико не — земному вместилищу небесной красоты. Да, икона может сделаться для невежды чуть ли не идолом, но са ма она по природе своей не просто деревянная доска, разрисованная яичной краской и покрытая олифой, а об раз святости. Этого не понимали византийские иконобор цы, этого не хотят понимать лютеране и кальвинисты, а с ними заодно и приезжий «философ».
Немаловажным оказалось и то, что проповедь при шлась на Сретенье иконы Владимирской Божьей Мате ри — праздник, посвящённый образу, особо почитаемому москвичами. Сколько было в прошлом столицы великих годин, связанных с этим чудотворным образом, — наше ствия, пожары, встречи дружин-победительниц! А тут явился из Киева новый умник и вещает всенародно, что украшать любимую икону драгоценностями, петь во сла ву её кондаки и стихиры — дело чуть ли не пустое. Такие речи ему уместней бы держать не здесь, а в какой- нибудь реформатской кирке, среди бесстыже оголённых стен!
Началось официальное разбирательство. В результате автор злополучной проповеди хоть и был оправдан, но вскоре по лучил назначение в отдалённый монастырь.
Присутствовал ли при этих поучительных событиях Григорий Сковорода, трудно сказать. Известно, что, находясь в Москве, он навестил Троице-Сергиев монастырь и некоторое время прожил там, пользуясь покровитель ством лаврского настоятеля Кирилла Лящевецкого — ещё одного бывшего ученика Киевской академии.
В Лавре каменщики ярус за ярусом поднимали новую громадную колокольню. Специально для приезда импе ратрицы были возведены особые покои — «царские чертоги», с многофигурной лепниной, символическими изобра жениями по стенам и потолкам.
Гость днями просиживал в богатейшей монастырской библиотеке, листал тяжеловесные рукописные книги двух-, трех-, а то и четырехсотлетней давности, с замыслова тыми орнаментами, цветными миниатюрами тончайшего письма. Он всегда любил в книге эти яркие весёлые окон ца и всякий раз, глядя на них, с интересом отмечал, как жаждет слово, мысль выразить себя не только в букве, но и с помощью линий, красок — в сюжетном рисунке, символе. И как часто именно здесь мысль запечатлева лась с такой многозначной полнотой и в то же время с такой сжатостью, что для передачи её словами понадоби лись бы многие и многие страницы.
Среди книг попалась ему одна не совсем обычная — она скорее подошла бы для библиотеки какого-нибудь мирского лица. То была рукопись на греческом языке с эпиграммами античных авторов. «Не успело и лето проле теть, а козлёнок обернулся косматым козлом», — прочи тал одну строку Григорий.
Кажется, совсем недавно он приезжал сюда, в Лавру, молоденьким певчим, а между тем более десяти лет уже минуло. У него теперь и голос иной, и походка измени лась, а вот чувствует он себя куда беспомощней, чем в те беспечно-весёлые времена.
Присматриваясь к местным обитателям, Григорий не без огорчения замечал, сколько развелось и тут неженок и модников. Многие монахи носили под ризами тонкое шёл ковое бельё, даже чулки надевали шёлковые. Про одного из таких в Лавре гуляла присказка: «Гедеон нажил мил лион». Сей злополучный Гедеон щеголял в туфлях, в пряжки которых было вделано по бриллианту,
Новые манеры решительно вторгались не только в усадьбы провинциального дворянства, но ухитрялись про никнуть и за крепостные стены древних обителей.
Кирилл Лящевецкий, беседуя с другом, советовал ему остаться в монастыре — недавно тут открылась семина рия, для которой нужны преподаватели. Опять же, не сам ли Сковорода восхищается сокровищами здешнего книгохранилища? Да, — соглашался тот, — что и гово рить, библиотека замечательная. Но он хотел бы жить поближе к родным местам.
Вскоре они расстались. Григорий возвратился из Москвы в Малороссию.
Через несколько лет потянуло в родные места и Ки рилла. Будучи рукоположен в епископский сан, он занял место владыки в Чернигове. Кажется, они больше не встречались, но переписку друг с другом вели. Она отли чалась, судя по одному сохранившемуся письму Сково роды, большой искренностью — свидетельством полного доверия. «Ты просишь, — пишет Сковорода, — чтоб я яснее показал тебе свою душу. Слушай же: всё я остав лял и оставляю, чтоб лишь одно-единственное открылось мне в жизни: что такое смерть Христа и что означает его воскресение? Ибо кто может воскреснуть с Христом, ес ли сначала не умрёт с ним? Ты скажешь: не глупый ли человек, до сих пор он не знает, что такое воскресение и смерть Господа. Это ведь известно всякой женщине, всякому ребенку, всем и каждому. Конечно, это так, но я тугодум заодно с Павлом, который поёт: «Я всё вы терпел, чтоб познать его: и силу Его воскресения и Его страдания».
Письмо это относится к началу шестидесятых годов. Сковороде было тогда уже около сорока. Он напряженно ду мал о смысле человеческого существования, о тайне смерти.
Кирилл Лящевецкий умер через пятнадцать лет пос ле их московской встречи. Смерть его своей нелепостью поразила многих современников. У монахов есть прави ло: читать если не стоя, то сидя или в коленопреклонённом состоянии. Черниговский владыка завёл для себя обыкновение читать перед сном лёжа в постели, как читают люди мир ские, привыкшие к комфорту. Во время чтения он задре мал. Книга, выпав из рук, сшибла подсвечник, пламя по бежало по бумаге, переметнулось на постель. Преосвя щенный почивал в драгоценном шёлковом шлафроке, ткань моментально была охвачена огнём. Очнувшись, он закричал в ужасе, пытался распутать замысловатую шну ровку шлафрока. Но было поздно. В минуту он сделался пылающим факелом.
В философском диалоге Сковороды «Алфавит, или букварь мира» среди множества символических рисунков есть и такой: мотылёк летит из тьмы на пламя свечи и сгорает в нём. Даже в мгновенной гибели крошечного создания — ночной эфемериды — бездна поучительного! Есть темнота, в которой и без огня всё видно, и есть об манчивый свет, грозящий вечным мраком.
***
Снова Сковорода в Переяславе. Не без удивления узнаёт странник, что его разыскивал Степан Томара: хо чет опять зазвать к себе в Каврай. Мальчик скучает по Григорию, и родитель очень-де сожалеет о потере такого отличного учителя. И вообще в Каврае всё-всё для него сделают, лишь бы забыл обиду и вернулся.
«Нет, нет!» — крутил головой Григорий.
Однажды приятель пригласил его с собою в дальнюю прогулку. Ехали, прихватив в телегу узел со снедью, лю бовались степными далями. Устав от обилия впечатлений, Григорий растянулся на сене, стал подрёмывать, потом крепко уснул.
Пробудился он от ночного холода. Стояли на дворе чьей-то усадьбы, странно знакомой. Да никак это Каврай!
Надо же, приятель, подговорённый Томарой, обманом завёз его в село, куда он и во сне не желал бы вернуться. Что было делать?
Томары встретили Сковороду как долгожданного ро дича. Словно совсем другие люди стояли перед ним.
Так и остался он здесь.
И возвращается ветер на круги своя...
Юрий Лощиц
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
