Среди ночи было или на рассвете, – разве вспомню сейчас? – но однажды в большую комнату нашей хаты, при свете керосиновой лампы, ввалилось и застыло у порога неизвестное мне существо в какой-то мятой шапке-ушанке, в грязно-бурой, тяжёлой, коробящейся шинели до пят. И почти мгновенно бабушка и мама, всплеснув ладонями, кинулись к этому замершему без движения существу. Всхлипывая, что-то невнятное причитая, они принялись освобождать человека – мужчину или женщину? – от нелепого балахона. Тот будто изо всех сил сопротивлялся их стараниям, но, наконец, грузным комом рухнул на пол. Дедушка, до той минуты стоявший чуть поодаль, тут же нагнулся, проворно собрал одёжку в ком и на вытянутых руках, не прижимая к себе, быстро вынес куда-то вон.
Тут бабушка, заметив, что я не сплю, глянула на меня такими чужими глазами, будто никогда до этой минуты не видела и не знала.
– Ты чого? – спросила она тихим, сердитым голосом. – А ну, лизь на кровать, закрыйся с головой и спы!
Я надул губы, но исполнил повеление. Уже с головой, накрытой по макушку одеялом, я продолжал хлопать от обиды ресницами и шмыгать носом. Почему мне нельзя посмотреть на то, что происходит, и узнать, кто же это пришёл? Разве я сделал что-то нехорошее?
Теперь голоса стали хуже слышны, но один, принадлежащий неизвестному человеку, я сразу уловил, потому что прозвучало моё имя. Этот глухой, хриплый, как из погреба, голос выговаривал слова медленно и через силу:
– Хто там?.. Ю-юра?
– Ну да, – ответила мама, давясь слезами.
– О, ос-поди... и вин... тут?
– А дэ ж йому буты? – спокойно возразила бабушка. – А ну, снимай з сэбэ всэ! Зараз нагриеться вода.
– Та мэни ж... так... со-ром-но... Такэ... ху-дю-ще... кожа й кости...
Я слышал, как закрывают занавески на окнах, как дедушка запирает на засов входную дверь в хату.
Если они делают так, – закрывают от посторонних двери и окна и греют воду для мытья – и если пришедшее к нам существо знает меня по имени, значит, это не какой-то чужой человек, – соображал я.
Беспокойство, любопытство и обида недолго одолевали меня. Под тихие всплески воды в большом тазу я заснул, так ничего больше и не узнав об этом загадочном человеке.
Лишь спустя годы мне стало понятно, почему мои домашние в ту военную пору вообще старались, что бы я как можно меньше задавал им вопросов обо всём необычном, происходящем вокруг.
Но всё же на следующий день я узнал, что имя странного существа, пришедшего к нам нежданно-негаданно, – Галя, но что мне её надо называть тётей, потому что она, оказывается, – младшая сестра моей мамы.
Тётя Галя с утра спала, отвернувшись лицом к стене, на отдельной лежанке – в тёмном закуте малой комнаты. Когда меня позвали завтракать, мама своим строгим учительским шёпотом предупредила, чтобы я не беспокоил тётю Галю, не приставал к ней с расспросами, потому что она не очень здорова. Когда я сразу же – и тоже шёпотом – попытался узнать, почему тётя Галя не очень здорова, мама сердито цыкнула и даже стукнула меня костяшкой указательного пальца по лбу. Это была такая большая редкость в нашем общении с мамой, что я опять, как и накануне, надул губы и захлопал глазами. Но бабушка, сидевшая за столом напротив нас, покачала сверху вниз головой, одобряя мамин поступок.
Я решил, что раз так, то теперь совсем не стану даже близко подходить к тёте Гале, не то что расспрашивать её.
Но поскольку ни на улицу, ни в мастерскую к дедушке меня в те дни не выпускали, мне тоже не оставалось ничего другого, как отлёживаться на нашей с мамой кровати, отвернувшись, как и тётя Галя, лицом к стене. Иногда я всё же потихоньку поворачивался на шорох, доносившийся из её угла, но она лежала почти так же неподвижно, в какой-то тёмной косынке поверх головы. И лишь иногда что-то невнятное бормотала глухим сиплым голосом, будто переговариваясь… Но с кем? Лежала она, свернувшись калачиком, и вовсе не выглядела такой громадной, как в час, когда вошла в хату. От неё будто исходило ко всем нам предупреждение: только не надо меня трогать, и я тоже не буду вам мешать.
Мне было и жалко, что тётя Галя хворает, и в то же время я немного обижался на неё из-за того, что с её появлением бабушка и мама как-то вдруг хуже стали ко мне относиться. Ну, разве же была моя вина в том, что тётя Галя, о которой я вообще ничего никогда не слышал и не знал, вдруг пришла к нам неизвестно откуда? Да ещё и больная.
Дни шли за днями, серые, знобкие, а тётя Галя всё никак не поправлялась. Если она иногда приподымалась, не покидая кровать, чтобы поесть что-то из тарелки, принесенной бабушкой или мамой, то в мою сторону не смотрела, будто и нет меня тут. Разве не обидно? Ведь тётя Лиза – тоже мамина сестра, но как она всегда со мной бывает ласкова.
Однажды я проснулся и увидел, что кровать, где лежала тётя Галя, пуста и ровно застелена одеялом. В то утро не было в хате и мамы, чтобы спросить у неё, где тётя Галя и поправилась ли она. Я уже собрался нарушить запрет и спросить об этом у бабушки. Но она, заметив моё намерение, шумно вздохнула. И я понял, что и теперь не нужно ничего расспрашивать.
Нет, тётя Галя никуда не ушла от нас, её не было видно лишь в дневное время, а к ночи она появлялась, тихая, как тень, и я успевал краем глаза рассмотреть её бледное скуластое лицо, её заострённый, с горбинкой, нос и всё ту же косынку на голове. Тихая, как тень... Но разве и бабушка, и мама не передвигались тогда по хате малозаметно, без лишнего шороха, не то что стука, – будто вот-вот готовясь раствориться в тени сумерек?
Лишь через несколько послевоенных лет, когда мы с родителями жили уже в Москве, мама рассказа мне, откуда пришла к нам тётя Галя и почему я не видел, а вернее, не помнил её раньше. Рассказала о том, что до войны её младшая сестра, закончив Федоровскую семилетку, захотела учиться дальше и приехала в Валегоцулово, где я к тому времени родился. Мои папа с мамой поселили её в своей комнате, которую снимали у кого-то из местных жителей. У тёти Гали был весёлый общительный нрав, во время, свободное от курсов медсестёр, на которые поступила, она с удовольствием нянчилась со мной, давая моим родителям возможность то в кино сходить, то в гости к приятелям. Когда же началась война, её взяли медсестрой в Красную армию.
Случилось так, что их медсанчасть, – при этих словах своего рассказа мама начинала давиться слезами, – оказалась в окружении, и тётя Галя попала в плен к немцам. Вместе с нею в плену были ещё две сестры милосердия, её подружки. Мама не могла запомнить, когда эта беда случилась и в каком месте, и сколько длился тот плен. Но как-то медсёстры почувствовали, что конвоиры проявляют к ним особое внимание. Они ютились тогда в каком-то коровнике, спали вповалку на подгнившей соломе, не снимая своих провонявших шинелей, грязные, нечёсаные. И вот охранники заводят к ним овчарку, заставляют её обнюхать пленниц. Тётя Галя, расслышав, что немцы произносят слово «юде», догадалась: овчарка способна определить, кто из троих еврейка. Дело в том, что одна из девушек, точно, была из еврейской семьи, звали её Ида. Можно представить себе оцепенение пленниц. Они лежали, не шелохнувшись во время унизительных обнюхиваний. Подруги не собирались выдавать Иду. Но они не знали, как поступит Ида, если собака покажет не на неё, а на кого-то из них. Промолчит или признается сама. И если промолчит, то как тогда поступить им? Наверное, из-за зловония, которое исходило от их тел и одежд, собака не сумела различить запах, на который была натренирована. И тогда охранники, посовещавшись и посмеявшись между собой, сказали девушкам, что они могут убираться отсюда, куда угодно, и вытолкали на двор.
Так медсёстры оказались на воле, если можно назвать то нечаянное освобождение настоящей волей. Они остановились где-то на перекрёстке посреди пустого заснеженного поля и сказали: «А теперь, Ида, пойдём по своим дорогам, до своих домов, не обижайся»...
Вскоре после того, как в Фёдоровку освободили красноармейцы, тётя Галя ушла за четырнадцать километров в Котовск, где участвовала в восстановлении госпиталя в военном городке. Там она и осталась работать медсестрой, там и вышла замуж за сибиряка дядю Лёню Акимова, который в сорок втором воевал под Сталинградом в дивизионе «катюш», а после войны, уже сверхсрочником, остался служить на Украине, в Котовском военгородке. Через два или три года к ним в Котовск перебрались из Фёдоровки и мои дедушка с бабушкой.
Однажды мы с мамой, приехав к ним из Москвы погостить, узнали, что тётя Галя только что благополучно разродилась мальчиком, своим первенцем. В утреннюю солнечную пору мама и я заспешили в роддом с букетом цветов и корзинкой домашней снеди. Соседки по палате подозвали тётю Галю к открытому окну, она крикнула своим звучным гортанным голосом, что сейчас спустится к нам. Пока шла к нам двором, под тень большого каштана, мама попросила меня, чтобы я поцеловал тёте Гале руку.
– Зачем? – смутился я.
– Так надо. Она ж теперь мамой стала. Она мальчика родила.
Тётя Галя шла к нам лёгкой походкой, в светлом больничном халатике. Её короткой стрижки волосы золотились под солнцем соломенной копёнкой. Когда сёстры расцеловались, и очередь дошла до меня, я, после привычного троекратного целования, с неловким усердием поднёс напрягшуюся руку своей тёти к губам.
– Это зачем ещё? – отдёрнула она ладонь.
Тут же они занялись с мамой своими разговорами о новорожденном, – о его весе и росте, о том, хватает ли ему материнского молока, и о том, что решили назвать его Володей, и о том, когда выпишут домой, и о чём-то ещё. А я стоял как вкопанный, и мне казалось, что краска стыда никак не отхлынет от моего лица после такого несуразного «целования», отвергнутого тётей Галей.
Будто догадавшись о моей обиде, она вдруг обернулась, потормошила ладонью вихры у меня на голове.
– Ай да, Юрасик, какой же ты у нас кавалер вырос!.. Когда я первый раз тебя в Валегоцулове увидела, то ты ещё и ползать не умел. А какой ты тогда мне подарочек замечательный преподнёс, помнишь?.. Ну да, откуда ж тебе помнить... Подняла это я тебя в воздух, одной рукой под попку держу, а другой – за спинку, так ты же мне – от страху или на радостях – целую жменю золота наложил.
При этих словах тётя Галя так заливисто засмеялась, такие вспыхнули искры в серых её глазах, что и мы с мамой заулыбались её неожиданному воспоминанию. И я с той самой минуты сполна уверился в маминых словах: да, у нашей тёти Гали удивительно весёлая, добрая, прямая, честная душа.
Как и тёти Лизы, как и мамы, их младшей сестрицы уже не в живых. Я часто её вспоминаю, и, пожалуй, хватило бы таких воспоминаний на целую книжечку, но чаще всего встаёт из прошлого тот день зимы сорок четвёртого года, когда она из последних сил добрела после плена в свою родительскую хату.
***
Тётя Галя вернулась из плена.
Трёх медсестёр отпустили.
Их вытолкали из сарая,
где валялись в соломенной гнили.
Перед тем приводили овчарку,
чтобы вынюхать, кто из них юдэ.
Но пленницы так провоняли,
что собака и та растерялась,
а подруги не выдали Иду,
и она о себе промолчала.
А когда медсестёр отпустили,
они вышли в пустынное поле,
будто в древнюю Палестину.
Две подруги сказали третьей:
«А теперь разойдёмся, Ида,
кто куда, по домам, по хатам».
Так вернулась домой тётя Галя.
На участливые расспросы
неохотно она отвечает.
Но дойдёт до овчарки, и в горле
хрипнет голос её, застревает.
2011
Юрий Лощиц
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
