Прошло десять лет, как завершилась самая страшная война, которую наш народ назвал священной…
Через плотную завесу дождя едва просматривался поднятый вверх, словно колодезный журавль, железнодорожный шлагбаум, чуть в стороне расплывчато – домик дежурного по железнодорожному переезду.
Путник, будто привидение, проплыл над рельсами железнодорожного полотна, потом остановился, словно упёрся в невидимую стену, затем повернул влево и направился в сторону невысокого строения из красного кирпича. Зашёл под козырёк постройки, снял видавший виды дождевик, отряхнул его и постучал в дверь.
– Кого там черти носят в такую погоду?! – донёсся ворчливый баритон из-за двери.
– Прости. Промок до нитки …
– Заходи, чего уж … Только помни, это не дом для благородных девиц.
– Да уж, понял …
– Тряпьё своё мокрое там за дверью, слева на крючок повесь.
– Добрый день!
– Тяжело сказать, что добрый, льет, словно Сварог[2] свои хляби открыл…
– И то, правда. Проходи, садись, – взглянул на гостя, из-под седых косматых бровей хозяин домика, – сейчас чаёк согрею. С утра зарядил …
Над столом на пульте ярко замигала красным светом лампочка, и тревожно зазвенел зуммер.
– Ты уж прости, работа, – железнодорожник нажал на кнопку пульта у мигающей лампочки, взял фонарь и, накинув на плечи армейский дождевик, вышел из домика. Снаружи донёсся скрип лебёдки, опускающей шлагбаумы.
Гость, тем временем, обратил внимание на порядок в небольшой комнатке. На столике в углу возле окошка стоял чёрный телефон с ручкой, рядом – открытая объёмистая тетрадь, за ней чернильница-непроливайка на которую опиралась пером-звёздочкой затёртая ручка. Там же – раскрытая потрёпанная толстая книга. Рядом – деревянный табурет. Немного выше стола, на уровне глаз дежурного по переезду – серого цвета небольшой пульт с лампочками и чёрными кнопками. Чуть выше пульта круглые железнодорожные часы. На подоконнике, в глиняном горшке, фиолетовый взрыв бутона фиалка. В другом углу, расставив круглые ножки, плетеный столик. Рядом на двух красных кирпичах – небольшой дюралюминиевый электрический чайник. Мелькнула мысль: «трофей», у нас такими не балуют. Над столиком приклеенная к стене вырезанная из какого-то журнала, небольшая цветная картинка с парящей птицей… Наблюдения гостя прервал нарастающий шум, а вскоре мимо, громыхая стальными колёсами на стыках рельс, словно огромный змей-Горыныч, в дождевой пыли пронёсся железнодорожный состав и скрылся из виду.
Спустя несколько минут заскрежетала лебёдка, поднимающая плечи шлагбаума, затем открылась дверь, и донёсся голос железнодорожника:
– Одиннадцатый за сегодня. Порожняк.
Дежурный по переезду снял дождевик, встряхнул его и повесил на крючок рядом с дождевиком гостя, после чего направился к столу и, крутнув несколько раз ручку телефона, пробурчал в трубку:
– Прошёл тридцать шестой. Нормально. Понял.
Уселся на табурет и, сделав запись в тетради, развернувшись лицом к гостью, вдруг спросил:
– Дождевик-то у тебя казённый. Давно оттуда?..
Гость ответил:
– В сорок первом плен, побег, ещё раз плен, работа на немца, ну и …
– Знакомо, – грустно отозвался железнодорожник, – только Бог миловал от казённых харчей. Разобрались, отпустили.
– А что это у тебя поблёскивает за занавеской на вешалке?
Дежурный по переезду подошёл к вешалке, отвернул полу:
– Костюм. Приглашали в школу, перед детишками выступать...
– Во, так ты… – раскрыл рот гость, увидев два ордена Славы, медаль «За отвагу» и ещё несколько на пиджаке. – И тебя то же?!..
– Я же сказал, разобрались. Разведчиком был. В Польше, в бессознательном состоянии немцы подобрали. Выходили и в лагерь …
– Сочувствую… Ты чай обещал.
– Обещал… Меня Петром зовут, – железнодорожник открыл крышку чайника, заглянув внутрь, удовлетворённо крякнул и воткнул вилку в розетку, – заварка липовая, а с сахаром, сам знаешь.
– Да чего там, лишь бы горячий. Щербинин я, Григорий. Под Вязьмой окружили, бойня была страшная … – задумался, – да что там, всем досталось. Я был раненный в ногу выше колена. Затем лагерь. Власов, генерал в свою армию агитировал. Подумал: пойду, получу оружие и дёру дам. Подкормили, одели, вооружили, обучили, и однажды мы с товарищем в побег сорвались …
Голодные, и холодные блудили по немецким лесам четыре дня, языка их не знали, правда, немцы иногда поесть давали, но не от сердца, а видя наши лица и винтовки за спиной. На пятый день товарищ говорит: «Давай сдадимся, там хотя бы кормят». Поссорились мы тогда крепко и, поэтому наверное потеряли бдительность. Вышли из лесу и нарвались на немецких солдат. Отстреливались. Товарищ погиб, а меня раненого обратно за колючку. Три дня мутузили, кровью харкал, но стоял на своём: «Друг подговорил …». Думал, не выживу …
– Чай поспел, – Пётр протянул стакан с плавающими цветками липы, – грейся.
– Спасибо, – беря двумя руками стакан, ответил гость и продолжил: – Потом на построении офицер через переводчика спросил: «Кто хочет работать как специалист – пахать, сеять, молотить, коров доить, у немецкого бауэра», ну, куркуля по-нашему, и стал перечислять блага. Я смекнул: от бауэра можно сбежать, но не успел, освободили американцы. Обратно лагерь. Потом передали нашим. Ну, а как и что было дальше, сам знаешь … – рассказчик тяжело вздохнул.
Железнодорожник, отхлебнув несколько раз из своего стакана, поставил его на стол и, дослушав гостя, ответил:
– Да, знаю … У каждого своя судьба. Я протопал от Станислава[4] до Прохоровки, родины моей малой, а потом обратно.
Пётр замолчал, а потом продолжил:
– Стояли мы у границы Польши. Вот она, долгожданная победа, но… «язык» понадобился. Средина декабря… – дежурный по переезду, словно ощутил то время, поёжился, – Морозец славный, фрицы спрятались в блиндажи и землянки, только дымки струйками вверх. Наши ближе к полуночи открыли стрельбу, и мы втроём проскользнули за «колючку». Начальник разведки дивизии на инструктаже поставил задачу: «Старшего офицера добыть, кровь из носа, старшего». Ползли по снегу, не дыша. На наше счастье луна была затянута снежными тучами. Прислушиваясь к перекличке вражеских часовых, мы белыми маскхалатами трамбовали потрескивающий от мороза снег…
Зазвонил телефон. Железнодорожник снял трубку и, немного послушав её, ответил: «Понял», – положил на место. Отхлебнув чай, продолжил:
– Пробрались вглубь обороны, отыскали штабную землянку, затаились. Далеко за полночь вышел грузный майор. Мы поняли, что такого борова не дотащим. Опять затаились. А майор, как назло, пристроился почти рядом с нами и долго кряхтел, справляя нужду. Хотелось задушить его, но командир группы приложил палец к губам: ни-ни.
Пётр, о чём-то вспомнив, усмехнулся:
– Не успел скрыться за дверью землянки майор, как она широко открылась, и показался высокий худощавый подполковник. Он сделал несколько шагов в нашу сторону собираясь мочиться. Комвзвода мужик, мосластый, немца снял в одно касание, так что тот нужду под себя справил. Я с товарищем запеленал его, в запасной маскхалат и, волоча на себе короткими перебежками, направились в сторону наших позиций. Когда уже приблизились к проходу в проволочном заграждении, в небо, недалеко от нас взмыла осветительная ракета. Стало светло как в солнечный день. Мы упали на снег и затаились, но немцы нас уже заметили, и такое началось: взлетели несколько осветительных ракет, пули роями, словно жалящие пчёлы, с визгом проносились над головами, сбивали прутья кустарников, завывали, ударяясь в проволоку, поднимали рядом буруны снега. Лежали, не дыша, ожидая окончания «представления». Командир приказал: «Я с немцем пополз. Вы – следом», – и потащил за собой «языка». Мы не успели. Стрельба усилилась, не давая возможности шевельнутся. Неподалёку стали рваться мины. Краем глаза я заметил, как к нам на выручку короткими перебежками спешила группа прикрытия, обрадовался, однако… Яркая вспышка, и я почувствовал удар в правое плечо, голову сдавило, словно в тиски попала. Что было дальше, я ничего не помню.
Дежурный по переезду протянул руку к стакану:
– Чай наш остыл, сейчас подогрею, – долил воды в чайник и включил штекер в розетку. После чего долго молча смотрел на чайник, затем перевёл взгляд на картинку с птицей.
Гость, чтобы отвести его от тяжёлых воспоминаний, задал вопрос:
– Пётр, а что за невидаль порхающая изображена?
Дежурный по переезду вздрогнул:
– Нахтигаль …
– Не понял, – вскинул редкие белесые брови гость.
– Соловей, по-немецки – нахтигаль.
– А-а, – протянул гость, не поняв, почему так трогательно смотрит железнодорожник на картинку с птицей.
А тот продолжил:
– Потом был концлагерь. Думал, не выживу, но подлечили, окреп. Хотел уже бежать, но однажды на построении ко мне подошёл немецкий офицер, долго изучал меня взглядом серых холодных глаз, затем через переводчика спросил: «Крестьянин?». – Я утвердительно кивнул головой. Офицер распорядился отправить меня на работу к бауэру. – Косматые брови дежурный по переездуа сошлись на переносице, он о чём-то думал, затем его взгляд посветлел: – У немца-помещика я ухаживал за лошадьми. Добрые кони были, даже участвовали в скачках. Сынок хозяина приходил, помогал. Я уже неплохо знал немецкий язык, и мы часто подолгу с ним разговаривали, учил езде верхом. – Глаза рассказчика повлажнели: – Я учил любопытного мальчишку русскому языку, о нашей стране рассказывал. О, чайник буянит, свеженького налью, – поднялся Пётр.
После того, как долил в стаканы чай, присел, отхлебнув глоток и, крякнув от удовольствия, замолчал.
Гость, смакуя чай, внимательно наблюдал за железнодорожником. Подметил, что у гостеприимного хозяина выверенные движения. Жилистые, широкие в запястьях руки, словно клещи, сжимали дужку чайника. Наливая воду из бачка в чайник, он не уронил ни капли. Ни одного лишнего движения, а широкие покатые плечи, короткая крепкая шея и седая стрижка под бокс, свидетельствовали о недюжинных возможностях и навыках разведчика.
– А при чём тут картинка? – не утерпел гость.
– Так слушай. Я привязался к ребёнку, Вилли его звали, а он ко мне. Всё свободное время проводил возле меня. Штруделя[5] вкусные приносил. – Пётр, словно вспомнив их вкус, облизнулся, провёл пальцами по губам и продолжил: – Бауэр, худосочный такой, вначале бурчал, но заметив, как взрослеет сын и как держится в седле, разрешил общаться со мной. Иногда приходила мама, типичная арийка: стройная, серые глаза, крашеные бантиком губы, светлые, до плеч, немного взбитые волосы и уверенная походка. Что греха таить, иногда я засматривался … – железнодорожник усмехнулся своим мыслям, потёр руки и замолчал.
Опять зазвенел на пульте зуммер, замигала красная лампочка. Дежурный по переезду привычным движением нажал кнопку и, прихватив фонарь, вышел за дверь. Заскрипела лебёдка шлагбаумов, домик затрясся, и мимо окна, тяжело перестукивая колёсными парами, прошёл эшелон. Повторно запела лебёдка и спустя мгновение, в комнату вернулся Пётр.
– Грузовой проследовал, тяжёлый, – буркнул он.
Установив на место фонарь, крутанул несколько раз ручку телефона, доложился и, сделав необходимую запись в тетради, развернулся лицом к гостью.
– Однажды Вилли прибежал взволнованный и, путая русские и немецкие слова, залепетал: «Пётр, надо пешать… Russen kommen! Chef der Konzentrationslager[6] сказаль русских стрелять… Пежать, Пётр…» – и поймав меня за рукав робы, потянул за собой в направлении дома. Вначале я сопротивлялся, думая, что тащит меня к немецким солдатам, но мальчик, наверное, угадал мои мысли и повторяя: «Никс немеский зольдат. Никс зольдат …», – провёл меня в комнату, что служила им летней кухней и сказал: «Пётр мольшать. Ночь пудем упехать».
Я нашёл на столе короткий нож и затаился за дверью.
Спустя какое-то время во дворе раздался шум. Искали меня. А мальчик говорил немцам: «Русс ging [7], русс ging…». Вскоре шум удалился. В комнату вошла хозяйка и прикрыла за собой дверь. Я был обнаружен и, как лягушка заколдованная взглядом змеи, уставился в её серые глаза. Немка, от неожиданности, рванулась обратно, но вдруг замерла. Какое-то время мы словно гипнотизировали друг друга. У меня на лбу выступил пот, и я поднял руку, чтобы их смахнуть. Немка же истолковала это движение по-своему и, выставив вперёд руки, дрожащим голосом залепетала: «Ми не видель Пётр. Ми не видель Пётр. Ми пошоль…» – и медленно, со страхом глядя на меня, вышла. Что тогда я пережил?!.. Легче было сходить в тыл к немцам.
За окном начало темнеть. Вбежал Вилли: «Пистро пежаль, Пётр» – и потянул меня за рукав. Садами, мимо конюшен, мы спешили в направлении спасительного леса. Вдали глухо ухали взрывы… Неожиданно, прозвучал писклявый голос: «Хальт![8]». Мальчик запнулся и повалился на землю. Я подхватил его под руки и зигзагами бросился бежать уже по лесу. И тут автоматная очередь. – Пётр замолчал. Медленно поднялся, подошёл к бачку, набрал полную кружку воды и крупными глотками выпил, после чего аккуратно повесил её и вышел на улицу.
Гость понимающе смотрел на железнодорожника, повторно переживающего события десятилетней давности. Когда Пётр вышел, он сам залпом опрокинул кружку воды. В голове всплыли свои воспоминания, как его и таких как он, везли этапом в продуваемых насквозь ветрами теплушках. Григорию показалось, что он и сейчас ощущает, как холод проникает сквозь одежду, сковывает его тело и сознание.
– Дождик урезонился. Потеплело, весёлка зависла. Тебе куда дальше?
– В Поляну мне. Почти пришёл. Там, – указал пальцем в сторону окошка, – на окраине, ближе к Северскому Донцу, родной дом. Как-то боязно домой идти… А почему ты ничего не рассказал о соловье?
Пётр повернулся лицом к гостю:
– Далеко мы не убежали…, – замолчал, некоторое время смотрел в пол, затем продолжил, – пуля попала Вилли в грудь, мне в левую ногу. Чувствуя, как обмякает тело мальчика, я остановился и положил его на землю. Неожиданно, раздались нежные трели соловья. Губы Вилли зашевелились, и в блестящих, широко открытых наполненных слезами глазах я увидел отражение седого злого неба, а он из последних сил прошептал: «На-ф-ти-галь, Пё-т-р…»
– Он уже умер у меня на руках, я был в отчаянии. Что делать? Похоронить моего спасителя в лесу, а родители… К одному горю прибавится второе. И тогда я решил нести Вилли к дому бауэра. Возле летней кухни в тусклом свете фонаря, словно предчувствуя беду, что-то бормоча, бродила мать Вилли. С горькой ношей на руках я вышел на свет. Немка, увидев нас, упала на колени и заголосила: «Вилли-и-и!…». Я положил мальчика на скамейку и, глотая слезы, на немецком сказал: «Простите меня, я не уберёг вашего сына», и отступил в тень.
Через день я оказался у своих.
А эту картинку с соловьём я там, в Германии, среди брошенных вещей нашёл. С тех пор и храню…
