Я продвигался по узкой и извилистой тропинке, направляясь к уединенному скиту.
Тропинка вилась то по залитым солнцем полянам, то под строгими кущами старых деревьев, смыкавшихся над моею головою прочным зеленым сводом. Но только напрасно неопытный путник стал бы искать под этим ветвистым сводом заслуженного отдохновения от духоты и палящего дневного зноя: там, в узком и тенистом коридоре, образуемом вековыми афонскими великанами, было несравненно душнее и жарче, чем под открытым южным небом, несмотря на то, что на полях и лужайках не имелось ни единого укрытого уголка, куда, казалось бы, не проникал горячий солнечный луч.
И все же идти по таким открытым местам было и легче, и свободнее: едва тропинка выбегала на их простор, как путника тотчас же обдавал живительный морской ветерок, прерывавший всякую власть солнечных лучей, которые уже тогда не жгли и палили, а ласково нежили лицо и открытую голову.
На одном из лесных поворотов я невольно остановился, не будучи в силах оторваться от неописуемо восхитительной картины, открывавшейся перед глазами внезапно и во всем своем грандиозном объеме: слева от меня расстилались очаровательные просторы зеленых долин, правильных квадратов виноградников и холмистых возвышенностей, покрытых буйною растительностью южных лесов и кустарников. А за всем этим царством зелени и полных жизни красок земли сверкало и искрилось прекрасное, лазурное, чуть колыхавшееся море, как озеро, обнесенное сплошь рамой берегов.
Не знаю, чье перо было бы в силах передать на словах всю прелесть, все очарование этой картины, которую сотворили богатые краски волшебной природы!
И стоял я перед нею молча. Стоял долго, позабыв в молчаливом созерцании и о цели своего путешествия, и о томящем зное южного дня. Казалось, позабыл и о себе самом, так щедро одаренном со стороны Провидения редким счастьем созерцать эти удивительные красоты природы.
Лазурное море, все залитое солнцем и обнесенное причудливой рамой своих цветистых берегов, как бы млело в истоме, сливаясь на горизонте с нежно-голубой далью небосвода... Живописно выступал из серебряных вод красочный остров Мулине; а под другую сторону, как пышная корзина цветов, в лазурной воде моря покоился остров Тассо, резко отличаясь своими красками и линиями от лежавших значительно дальше островных пятен Имброса, Самофраки и, наконец, уже совсем далекого о. Лемноса. Последний казался совсем темно-лиловым, почти призрачным.
Колыхалось и волнами своими дышало на солнце безбрежное море.
А совсем близко, за аллеей стройных и строгих, темными свечами уходивших к небу, кипарисов, я вдруг увидел несколько ярко сверкавших настоящим золотом церковных куполов, таких милых и близких моему сердцу. Это были купола нашего русского скита — родные купола старой, бесценной «Святой Руси».
Я стоял, как зачарованный, и все не мог оторвать глаз от красоты этого чудесного уголка вселенной, от этой исключительной жемчужины божественного творчества.
Вспомнив о находившемся при мне фотографическом аппарате, я извлек его из футляра и сделал несколько снимков. Но разве способна была фотография запечатлеть всю грандиозную прелесть той картины, какая — и то только отчасти — могла бы оказаться покорной кисти самого сильного и вдохновенного художника?!.. Слишком чарующи и живы были ее бесчисленные краски, слишком мимолетны и капризны были их переливы, чередовавшиеся ежеминутно в зависимости от беспрестанной и неудержимой игры солнечных лучей... И я прекратил фотографировать, спрятал свой аппарат. Но сразу же уйти в дальнейший путь не мог, — не мог так скоро расстаться с овладевшим всем моим существом очарованием.
Я уселся под развесистым деревом, решив продлять свое наслаждение лицезрением такого редкого сочетания красоты. И в эти минуты я уже ясно чувствовал, что эта вечная красота мощною рукой вытеснила из моей души все, что ею годами владело, как земное, суетное, докучно-жизненное, немощно-человеческое... Еще мгновение — и она, сама моя душа, стала такой же глубокой и чудесно-светлой, как небо над Мулине и как морская гладь за островами Самофраки и Имбросом.
Так длилось несколько минут. Не знаю и не помню сколько. Но так было.
Я ощущал всею душой Величие Божества, находившегося совсем близко от меня, и так же ясно чуял, что это Величие тесно сливалось с моею бедной людской душой, неожиданно освободившейся на несколько мгновений от человеческой же немощи.
Затем мое необычное состояние стало понемногу проходить, и вскоре я опять вернулся к обычным земным восприятиям. И причиной этого явились отчасти какие-то глухие звуки, один за другим долетавшие до моего слуха из простиравшейся справа зеленой рощи... Звуки были похожи на удары и, по-видимому, производились или лопатой, или киркой. Несомненно, что где-то близко находился человек, усердно занимавшийся работой среди этого царства красоты и безмолвия.
Я поднялся и начал углубляться в лесную чащу по направлению звуков, которые с каждым моим шагом становились слышнее, хотя и не отличались особой силой. Так и чувствовалось, что удары наносились рукой немощной и слабой, едва способной вообще навести такой удар.
Движимый любопытством, я быстро миновал сравнительно легко проходимые заросли орешника и вдруг очутился на лесной опушке, за которой начинались обширные площади одичавших виноградников, разбросанных по отлогому горному склону. И я тотчас же узнал причину, порождавшую загадочные звуки-удары, заставившие меня предпринять неожиданную разведку. В нескольких шагах от меня, весь залитый лучами яркого солнца, усердно копошился какой-то ветхий старец в холщовом подряснике и с такою длинной седой бородой, какую я положительно еще не встречал на Афоне.
По всему видно было, что старик-инок нес на себе такое бремя лет, какое едва ли могло ему позволить выполнять какую-либо работу, а тем более ту, какую он все же выполнял под палящим солнцем. А работа эта заключалась в окапывании довольно тяжелой сапой виноградных лоз, на что в жаркое время летнего дня требуется немало сил и настойчивости и от молодого, крепкого человека.
Но длиннобородый старец продолжал свое дело, ни на минуту не поднимая при этом головы, так что мое появление на его безмятежно-тихом «горизонте» по-прежнему оставалось ему неизвестным.
«Не испугать бы!» — подумал я, решив все же приветствовать почтенного труженика. И совсем тихо так, чтобы голос мой все же долетел до его слуха, я произнес:
— Христос воскресе, отец!
Старик медленно поднял голову, а затем стал разгибаться. Но было ясно, что одно уже это разгибание причиняло немало труда и забот его костям, настолько долго совершал он это действие. Наконец, мой длиннобородый дедушка выпрямился во весь свой крупный рост и, тяжело опираясь одной рукой на кирку и приложив другую к глазам, стал пристально смотреть в мою сторону, стремясь распознать того, кто столь неожиданно нарушил его покой и полное уединение.
Я сделал еще несколько шагов и уже вплотную подошел к старцу, дабы дать ему возможность свободно ознакомиться с моею личностью. И, по-видимому, она произвела на него благоприятное впечатление, ибо я тотчас же увидел уже озаренное доброю улыбкой старческое лицо и такие же добрые голубые глаза, просто смотревшие на меня из-под нависших бровей, вполне соответствовавших своею сединой всей белоснежной растительности, окаймлявшей лицо моего нового знакомого.
— Воистину! — прозвучал негромкий ответ инока. — Воистину воскрес Христос!.. А вы откуда здесь обрелись, господин? И уж не русский ли будете?..
— Русский... конечно, русский, дорогой отец!.. Самый настоящий русский... приехал к вам помолиться из Сербии.
Искренняя радость засветилась в глазах милого старца, и он даже почти перестал опираться на свою тяжелую кирку, настолько его воодушевило известие о моей «русскости» и прибытие из братской страны.
— Владыко милостивый! — заговорил он. — Великая радость для меня ваше посещение, господин! И как это вы только догадались, что я, грешный, здесь нахожусь?.. видать, услыхали со стороны мою кирку... А я ведь и ковыряю-то ею едва-едва... Вот все же услышали... что значит молодые уши... Воистину, Сам Господь привел вас сюда!.. Так русский вы человек... о, Господи милосерд!..
И не прошло минуты, как мы уже, будто старые друзья, разговаривали со старцем, причем он сам, оживившийся и весь сиявший искреннею радостью, так и засыпал меня вопросами.
Отцу Вивиану (таково было имя старца), как оказалось, было 86 лет. Возраст настолько уже почтенный, что при нормальных условиях всякая работа была бы уже излишней. И, тем не менее, этот дряхлый и слабый старец должен был на закате своей многотрудной подвижнической жизни еще трудиться на виноградниках, как обыкновенный и здоровый молодой инок-работник. И притом это являлось для него вовсе не добровольным препровождением времени, а настоящим монашеским послушанием, необходимым для существования других братий и благосостояния их обители.
— Ничего не поделаешь, господин, при теперешнем нашем бедственном положении, когда нет молодых иноков, а остались только дряхлые старцы! — со вздохом сообщил мне отец Вивиан, поправляя сухою старческой ладонью прядь седых волос, выбившихся из-под старенькой скуфейки. — Что ни месяц, все меньше и меньше становится нас, русских иноков, на Святой горе... оскудевает наш русский сосуд монашеский... Не позволяют власти нашим братьям приезжать теперь на Афон: закрыли для них всякий доступ. Да и не только для русских людей закрыли они гору Святую, а вообще для всех славян... не пускают даже румын. Вот и нет больше притока новых сил в нашу братию... Мы, старики, кончаем наш греховный жизненный путь, а заменить-то нас вот и некому...
Старец помолчал немного, а затем, грустно кивнув на свою кирку, продолжал:
— Вот и с работою тоже беда... Все нам самим, старикам, приходится делать: нет у нас молодых и здоровых работников. А силы-то падают, едва-едва в руках какой-нибудь инструмент держится... Что поделать, если нельзя без работы оставить обитель?.. Как жить-то дальше будем?.. Не окопаешь виноградник, не нарубишь леса, не вспашешь поля — и весь скит пропадет, в пустыню превратится!.. Вот, как можем, и тужимся, оставшиеся еще на земле грешные рабы Господни, дабы не пропасть совсем... Власти ввели суровые правила... суровые... И, если будет идти все так и дальше, — совсем пропадут на Афоне русские обители. А не станет русских иноков, какой же тогда будет русский монастырь?!
Старец умолк в печальном раздумье. Не начинал разговора и я после его грустных и правдивых слов.
— А все это идет оттуда, господин, с нашей матушки-родины многострадальной... все от нее! — возобновил отец Вивиан свою речь после длинной паузы. — Ведь слыхал я не мало о том, что сотворилось в России... доходили и до нас эти скорбные вести... Испытывает нас Господь Всемогущий! Ничего не поделаешь: попустил Он за наши грехи... попустил и вот уже сколько лет не хочет помиловать... И никто не знает, никто не скажет, когда же ждать конца нашим испытаниям.
Неожиданно старик поднял одною рукой свою кирку, а затем снова опустил ее, ударив при этом с такою силой, что я невольно обратил внимание на этот необычайный прилив старческой энергии.
— Бога забыли... вот и вся причина страшных бедствий! — воскликнул старец Вивиан уверенно. — Забыли заповеди Господни!.. Вот и мучается так долго весь народ, мятется, как в преисподней, не ведая, что творит, и не видя ни в чем ни конца, ни начала!.. Князь Тьмы гуляет по Руси, храмы разрушает, пастырей Христовых убивает, бесчестие и распутство сеет... Только все же придет и этому конец... придет!.. Дождется и русский народ своего воскресения... дождется!..
Старец легко коснулся моей руки своими сухими пальцами и проговорил совсем тихо, одновременно в упор посмотрев на меня старчески-добрыми, голубыми глазами:
— Верьте мне, господин, что помилует Господь Бог нашу матушку Россию... И ударит час обетованный, когда проснется народ от греха своего и опомнится... Придет, ударит этот долгожданный час... только нам, грешным, посильнее молиться надобно!.. А вы откеля, из каких мест матушки России будете, господин хороший?.. Имеете жену, деток?..
Я, как мог, отвечал на все вопросы старца Вивиана, стараясь удовлетворить его вполне понятную и разумную любознательность.
В беседе с этим замечательным старцем время летело незаметно. И я не скоро вспомнил о своем намерении пораньше добраться до сиявшего вдали своими золотыми куполами русского скита.
Старец Вивиан заботливо проводил меня обратно к тропинке, оставленной мною около часа тому назад.
— Отселева уже недалеко до обители... доспеете, пока еще солнышко высоко... Пошел бы и я, да только уж очень плохой я спутник для молодого человека: ноги уже не носят, как нужно. Да и работы здешней бросить нельзя: некому исполнить послушание. А без работы этой не вырастет виноград, как нужно... Уж вы идите один, дорогой наш гость, с Богом... вот так и доберетесь до скита по этой тропинке, не собьетесь!..
При нашем прощании старец опять забросал меня вопросами о Сербии, причем обнаружил большое знакомство со всеми наиболее замечательными событиями этой близкой и милой страны, волновавшими ее за последние годы.
— Ну, а как же там-то, у них... у православных наших братьев сербов после их скорби-то великой? Как после кончины их батюшки-короля Александра, обретшего венец мученический? Кто нынче правит страною-то: царь, помазанный Богом, или... господин в пиджаке?.. Хотя слышал я, немощный, что есть у них король, есть... махонький, а все же есть!.. Крещеный, православный король-отрок... Ну, и слава Тебе, Господу Вседержителю!.. Дай, Боже, царскому дитяти долгого жития и покойного правления страною на радость братьев-сербов и наше русское утешение... Придет час — и весь мир выйдет на истинную дорогу Христову... и исчезнет дым, расточатся Божьи враги!
Я с нескрываемым благоговением поцеловал сухую, почти детскую по размерам, руку отца Вивиана и, спустя короткий срок, уже уходил от него вдаль, оставляя позади себя и замечательное место, с которого открывалась незабываемо прекрасная панорама, и самого старца, так неожиданно встретившегося на моем пути.
При входе в новый зеленый коридор, начинавшийся шагах в двухстах от места, где я распрощался с отцом Вивианом, я оглянулся и еще раз увидал этого, посвятившего свою жизнь Богу, русского человека, проводившего на земле девятый десяток положенных ему лет.
Старец стоял на небольшом холме, весь залитый солнцем, смотрел мне вслед и, по-видимому, никуда не хотел уходить, пока я не скроюсь из вида. И когда я оглянулся, он явственно осенил меня напутственным крестным знамением... Я, в свою очередь, низко поклонился благословлявшему меня старцу, и, думаю, он так же хорошо видел мой поклон, как и я его крестное знамение.
А спустя минуту, я уже шел густым зеленым коридором. И с тех пор уже больше никогда я не встречался со старцем Вивианом, хотя его тихий старческий облик и знаменательные речи живут в моей памяти до сих пор.
ВОСХОЖДЕНИЕ НА ВЕРШИНУ АФОНА
Наступило время моего восхождения на самую вершину Святой горы, на пик ее, что считается весьма не малым подвигом даже для паломников наиболее выносливых и сильных. Но без этого восхождения все же редко покидает Афон каждый верующий его посетитель.
— Кто не был на пике Святой горы, тот все равно как бы не был и на всем Афоне, хотя бы и исходил вдоль и поперек весь полуостров... Нужно потерпеть, помучиться и на вершину взойти непременно... — Так обыкновенно говорят один другому посетители этого замечательного монашеского царства, обменивающиеся впечатлениями. И порою выбиваются из сил, но все же достигают желанной цели.
— Сама Матерь Божья восходила на эту вершину, как же нам-то, грешным, не потрудиться?..
Общее афонское предание гласит, что Богоматерь действительно восходила на вершину Святой горы во время Ея легендарного посещения былой языческой Аполлониады, а достигла ли Она самой вершины — об этом предание умалчивает. Но в тех же афонских легендах с необычайною яркостью упоминается о чудесном появлении Богоматери на свято-горских высотах, повлекшем за собою большие последствия. Случилось так, что когда Пречистая Дева стала приближаться к золотому идолу Аполлона, стоявшему на самом пике горы, то языческое изваяние не выдержало божественного присутствия Матери Бога Вечного и, застонав, с грохотом полетело вниз, потонув в морской пучине.
В память этого чуда и воздвигнута будто бы на одном из мест тяжелого подъема небольшая церковь во имя Божией Матери, служащая обыкновенно местом отдыха восходящих на вершину паломников.
Меня разбудили на рассвете.
И, как ни трудно было мне подниматься после уже пережитой накануне паломнической страды, все же пришлось собрать весь запас своей воли и быстро приготовиться в трудный путь. А тем временем заботливый старец келий уже заготовил чай и скромный завтрак; у ворот обители уже стояли в полном дорожном снаряжении флегматично-покорные мулашки.
День обещал быть прекрасным: ни одного облачка не было видно на безмятежно-голубом небе. Необъятною казалась и широта открывавшегося перед нашими взорами горизонта, когда мы вышли за ограду гостеприимной обители и стали взбираться на мулашек.
— В такое время лучше всего подниматься, — заметил спокойный проводник, кирашанский инок. — И дышится легче, и не жарко... Пока начнет солнышко припекать, мы будем уже далеко и высоко... К тому же и на виды можно полюбоваться вдоволь... Чистота воздуха-то какая!..
И мы двинулись лесною чащей.
Начало нашего путешествия тотчас же дало себя знать: тропинка, по которой нам пришлось делать свои первые шаги, была чрезвычайно ухабистой, порою пробегавшей около самых обрывов. Даже крайне осторожные мулашки, непрестанно оступаясь, инстинктивно прижимались к выступам скал. Что же касается видов, то они действительно становились все чудеснее, причем даже обрывы и пропасти, готовые бесследно проглотить напуганного паломника, казались неописуемо прекрасными и ласкали восхищенный взор.
Но долго не наступал час желанной и законной остановки для отдыха во время восхождения на святогорские крутизны... Наконец, все же я удостоился и этого блаженства: мы достигли келии Пресвятой Богородицы, о которой уже было упомянуто выше.
— Подумать только, ведь здесь отдыхала Сама Пречистая! — сказал монах, наш проводник.
И когда до моего слуха долетели эти простые слова, я всем сердцем почувствовал, какая глубокая вера в них заключалась. Несомненно, что человек, произнесший эти слова, подобно тысячам других русских людей, ушедший от мира в афонское монашество, — непоколебимо верил в чудесную легенду о восхождении на вершину Святой горы Той, чье Пречистое Имя славит весь христианский мир.
И вслед за этим простодушным монахом я и сам не только уже безгранично верил в это чудесное предание, но и ясно представлял себе картину отдыха Богоматери на заветном месте Святой горы... Вероятно, и тогда, без малого две тысячи лет тому назад, здесь все было таким же, как и в наше время: так же зеленели, покрытые дремучим лесом, склоны гор, так же сверкало всеми цветами радуги южное море и такими же угрюмыми стояли гигантские скалы над бездонными пропастями, клубившимися синим туманом. И, подобно нам, созерцала тогда эти красоты афонской природы — Она, тишайшая и чистейшая женщина мира, пожелавшая освятить Своим присутствием будущую твердыню наиболее вдохновенных исповедников учения Того, Кого Она столь непостижимо и чудесно родила на свет...
Келия Пресвятой Богородицы, где, наконец, остановились мы, представляет собою прелестный оазис среди безлюдных горных склонов. Эта обитель окружена невысокою каменною оградой, около которой живописно тянутся вверх несколько больших сосен — последние представители местной горной флоры, постепенно исчезающей по мере приближения к пику горы. Далее, за этою келией, растительность совсем исчезает и начинаются совершенно голые склоны, движение по коим становится все труднее и труднее.
Крутизна, по мере нашего движения вперед и вверх, — все увеличивалась. И порою нам приходилось буквально висеть над такими стремнинами, что и теперь меня невольно охватывает дрожь при одном воспоминании. Но, несмотря на все трудности, наше движение вверх не останавливалось.
— Что же делать... здесь так все проходят?! — ободрительно сказал кто-то из иноков. — А сколько верующих христиан прошло уже по этим местам — и не пересчитаешь... И ничего, Господь хранит путников во имя Его...
И эти простые слова, конечно, ободряли меня, совершенно отгоняя мрачные мысли о падении в пропасть и безвременной страшной гибели. Хотелось только идти и идти все вперед, чтобы поскорее и непременно достичь желанной цели, дабы воистину приобщиться к высокому званию «афонского паломника», ступившего своею ногой и на самое заветное место Святой горы.
Но до него все еще было не близко, а синевшие повсюду отвесы скал становились все страшнее и страшнее. Порою их грозные массивы прямо свисали над головой, готовые ежеминутно ринуться вниз всею своей тяжестью.
— Они и впрямь едва держатся, эти камни! — объяснил монах. — Оторвались во время землетрясений, как говорят, да и задержались кое-где на время. А придет час, встряхнет их что-либо опять или своя тяжесть под конец оттянет, упадут обязательно... Чай, вчера слышали, как они падают-то, эти камни, когда мы шли лесом?.. Беда, когда такая гора летит к морю... ничего не оставляет после себя по дороге: вековые сосны выворачивает с корнем... А вот наши отцы-пустынники все же как- то живут здесь и спасаются.
Проводник был прав. Никакая дикость природы Святой горы не останавливает келиотов и пустынников от подвижничества в ее самых диких местах. И, проходя последними, я много раз замечал их уединенные келийки, едва приметные среди дремучего леса и синих скал.
Ни деревьев, ни кустика. Одна голая поверхность земли — таков последний и самый трудный переход при восхождении к вершине Афона.
Двигаться по крутизне приходилось крайне медленно, ибо ноги беспрестанно скользили, попадая на круглые камешки, рассеянные по тропинке и мешавшие прочному упору подошвы. И не только для нас, двуногих и непривычных путешественников, был труден этот памятный подъем: изнемогли от него и наши верные мулашки, которых с сожалением пришлось оставить далеко внизу, тотчас же по выходе из келии Пресвятой Богородицы.
Между тем, по мере нашего приближения к вершине, кругом становилось все холоднее и холоднее. По совету проводника, мы сделали краткую остановку для того, чтобы поддеть шерстяные куртки, без которых не рекомендуется совершать восхождения даже в самое жаркое время лета.
От келии Пресвятой Богородицы до пика горы всего движения немного больше часа. Но именно эта последняя часть пути — самая тяжелая во всех отношениях. За четверть часа ходу до вершины гора делается настолько покатою, что приходится положительно карабкаться по ней при помощи не только ног, но и рук. А в то же время за спиною все время остается бесконечная пропасть, в которую скатиться можно в одно мгновение... Но стоило только поднять голову и взглянуть вверх перед собою, как все мрачные и тревожные мысли о подобной катастрофе мгновенно исчезали: конец страдного пути паломника, восходящего на вершину горы, уже был ясно виден. Это была маленькая православная церковка, венчающая собою пик знаменитой Афонской горы. И, глядя на этот редчайший по своему местоположению храм, я тотчас же чувствовал прилив новых сил для преодоления последних трудностей подъема и карабкался вверх с удвоенной энергией.
Наконец, заветная цель была достигнута: моя нога ступила на самое темя Афона, на самое высокое место этого чудесного края. А это место представляло собою заостренную, неправильной формы, мраморную скалу, с небольшой площадкой, посреди которой возвышался храм в честь Преображения Господня, длиною не более десяти метров.
Первою бросившейся мне в глаза особенностью этой святыни являлось отсутствие креста на куполе. И, приметив мое удивление, причину этого не замедлил тотчас же сообщить проводник:
— Кресты не могут здесь долго стоять на храме, — объяснил он, — их постоянно ломает проносящимися бурями и страшными ударами молний, от которых нет спасения и ничему живому. Потому здесь никто и не живет при церкви. Но усердные иноки все же стекаются сюда со всей горы для богослужений, а особенно много молящихся бывает здесь 6–19 августа, в день Христова праздника.
С точностью трудно определить на глаз высоту пика Афона, но монахи считают ее свыше двух тысяч метров над уровнем моря. Во всяком случае, гора эта удивительная во всех отношениях и является одним из величайших чудес природы, не говоря уже об обаянии ее святости, овевающей эти места на протяжении многих и многих веков... Бесподобен, конечно, и вид, открывающийся на все четыре стороны света со святогорского пика. И старые монахи мне говорили, что отсюда — в ясные дни и при склоне солнца к западу — можно видеть даже Константинополь, даль которого, во время моего нахождения на Афоне, тонула в голубом тумане.
Но острова Архипелага все были видны, как на ладони. Теперь уже почти без всяких пояснений со стороны моих спутников я вполне ясно определял острова Самофраки, Тассо и Лемнос, столь любимый Вулканом, где ковали его циклопы заветные брони для витязей Ахилла и Энея... Различал берега мифологической Трои и любовался величественным видом Олимпа, красовавшимся над Салоникским заливом своею прекрасной шапкой из вечного снега... Виднелись вдали, увенчанные также сверкающими снегами, и синие горы Македонии, являвшиеся по своему угрюмому облику полнейшей противоположностью всей цепи Афонского хребта, ниспадавшей к перешейку в живописных волнах буйной зелени.
Поразительное, незабываемое зрелище! Единственная в своем роде картина, какую никогда и нигде полностью не смог бы передать ни один гениальный художник!
И как забавно теперь было с этой высоты смотреть на все другие афонские возвышенности и горы, столь внушительные при наблюдении их с моря, лежавшего где-то в глубине бездны. А отсюда все эти великаны казались нам не более как жалкими холмиками или плоскими пригорками, слегка покрытыми зеленью (вековой лес!), яркость которой то и дело скрывалась под сероватыми клубами облаков, бесстрастно и равнодушно проплывавших у нас под ногами.
— А вот и обители наши! — указал мне монах. — Все хорошо видны отсюда... вот они белеют!.. Вон Руссик, Карея, Ивер... а вот и купол горит на Андреевском соборе!
С понятным душевным волнением внимал я простым словам монаха, указывавшего мне на различные подробности чудесного вида, развертывавшегося у меня перед глазами.
Незабываемые впечатления!
Я вполне ясно различал вдали все те прекрасные и тихие обители, которые перечислял мой спутник. И в то же время я с восторгом думал о безграничном величии того места, на какое меня так чудесно занес Божий Промысл.
Афон, Афон, — думал я, — Святая Земля и Афон... вот два слова, два образа, два видения, которыми столько веков жила православная душа, особенно душа славянина, душа русского!.. Ведь, если припомнить и вдуматься, то вряд ли можно отыскать для истинно православных сердец более сладостное повествование, чем повествование о той Земле, которую исходил Спаситель, и о той Горе, на которой в святых монастырях, скитах и келиях, в высоком подвиге смирения и послушания спасались молитвенники грешной земли.
Теперь, с трудно досягаемой высоты, я сам любовался всеми этими чудными местами, — местами великих иноческих подвигов, скудости телесной жизни и богатства духовного созерцания. И я понял, каким сладостным мечтанием являлось в течение веков для многих благочестивых православных людей паломничество на Святую гору, и каким истинным счастьем было для них же труднодостижимое исполнение этих мечтаний. Я познал, что только здесь, на Святой горе, исходящий от нее невидимый свет может воистину примирить человека с земным миром и незыблемо приуготовить его к переходу в мир вечной любви и правды.
И разве не великим было значение Афона в течение веков?.. Весь православный мир знал, что есть на земле светильник, озаряющий, освещающий и просвещающий несчастное человечество, — в особенности несчастных православных христиан, изнемогавших под всякими бедами. И не оскудевало масло в чудесном афонском светильнике, ярко горевшем столетиями: росли монастыри, скиты, келии — расширялось и украшалось все, что служило во славу Божию... На Афоне собирались сокровища искусства, книжные богатства, мирового значения ценности. Из самых отдаленных стран и глухих углов посылали на Афон свою жертву и богатые, и бедные; несли свои лепты паломники; и бесконечен был поток верующих людей, шедших к Святой горе на поклонение... Но не все из них уходили обратно: многие оставались навсегда на афонских горах, дабы трудом и молитвою не только спасти свою душу, но и приумножить эту духовную трапезу, от которой вкушало все православие.
Так было веками... пока Всевышнему, владеющему всеми временами и сроками, не было угодно ниспослать роду человеческому новые и тяжкие испытания. Пронеслась по грешной, напоенной неправдою, земле военная гроза; в смертельной схватке христиане стремились уничтожить друг друга; сильные поднялись на слабых, и, казалось, померкло само солнце от кровавого тумана. А в результате этой неслыханной кровавой схватки народов совершилось дело бесконечно горькое для всех истинных православных христиан: православное русское государство, хранитель и поддержка дела Божиего на Святой горе, — зашаталось и чуть было не рухнуло... Столп и опора всего восточного православия, русский народ, впал в скудость и неверие, перестал быть благочестивым паломником и верным помощником оскудевающей Святой горе.
— Тяжелые, скорбные времена настали теперь и для нас, грешных!— как бы в ответ на все эти мысли, так меня волновавшие, сказал монах-проводник, терпеливо стоявший в двух шагах от меня, в то время как я любовался чудным видом разбросавшихся внизу благолепных обителей.
— Вот ведь... сколько веков существовал Афон, а теперь-то что же с ним будет?.. И паломничество замерло, и молодых иноческих сил не прибывает больше... Нельзя: не допускают... Теперь и работать-то в славянских обителях ну, право же, некому: одни, почитай, старцы остались... Куда уже старикам производить теперь рубку лесов и доставку бревен к берегу моря... И стоят вот афонские богатства без пользы, пока не придут сюда новые мирские хозяева. А они только того и ждут, только и ждут!
Монах с грустью поник головою, поделившись со мною этими невеселыми мыслями, по-видимому, неотступно волновавшими теперь и всех других обитателей векового монашеского царства на Святой горе Афонской.
ПОД ЛИВНЕМ
Дождь утих. Рассеялись тучи.
И я поспешил тронуться в путь на Крестовскую келию... Поспешил — и за это был жестоко наказан.
Вышли мы из «Кирашей» при хорошей погоде. Было лишь немного облачно. Путь наш лежал через горы, покрытые густым лесом, и меня к ним уверенно вел монах-грек, отец Яков, отлично изучивший все афонские тропы. Но уже в самом начале пути я заметил, что отец Яков несколько раз стал беспокойно оглядываться назад, пристально всматриваясь в небо, покрытое легкими облачками.
Но я не придавал особого значения этому беспокойству, так как не предвидел, что афонские дожди грозят большими неприятностями. А эти неприятности все же заставили себя почувствовать — и очень скоро.
Едва мы обогнули гору и двинулись по вьющейся тропинке ее лесистого склона, как внезапно резко захолодало и заморосил холодный дождик, усиливавшийся с каждою минутой... Отец Яков еще раз взглянул на серое небо и безнадежно махнул рукою, пробормотав что-то по-гречески. Огорчение его было вполне понятно: пройдя еще немного, мы уже всецело попали во власть проливного дождя, оказавшегося вдобавок еще и немилосердно холодным.
Все вокруг нас подернулось суровым туманом, холодные дождевые струи били в лицо, пробегавшая под ногами тропинка сделалась скользкой и трудно проходимой... А идти вперед было все же лучше, чем стоять на одном месте, ибо, несмотря на зеленый лесной свод, под которым мы шли, бесчисленные водяные стрелы пронизывали насквозь ветви старых деревьев.
И мы все шли вперед — промокшие до нитки, не находившие нужным теперь обмениваться друг с другом хотя бы единою фразой, ибо говорить не хотелось.
А дождь все лил и лил, все неистовствовал... Где-то в стороне, там, где синей полосой тянется афонский обрывистый берег, одна за другою проходили в тумане ливня крошечные каливки, подобно ласточкиным гнездам прилепившиеся к отвесным скалам. Промелькнул далеко внизу греческий скит св. Анны; а дальше — уже начиналось море, не имевшее теперь ничего общего с чарующим морем тихих и солнечных афонских дней. Оно в эти минуты было ужасным и жестоким: темное, свинцово-серое, до самого горизонта покрытое бушевавшими волнами. Оно все было теперь одною угрозой, одним неистовством, казавшимся бесконечным.
Жалкие и мокрые насквозь, мы подошли к порте греческого монастыря святого Павла — и, когда я взглянул на часы, то не без удивления убедился, что мы находились под беспрерывным ливнем не менее двух часов. И на мгновение мелькнула мысль поискать спасения от дождя и холода в этой Павловской обители. Но сейчас же эта мысль и исчезла, так как остановка и ночлег в этом чужом монастыре были неудобны во всех отношениях. И поэтому я решил продолжать свой трудный путь, чтобы, несмотря на все его невзгоды, все же к вечеру добраться до гостеприимной Крестовской келии.
От св. Павла дорога шла все выше и выше. Все заметнее увеличивалась и ее крутизна, с каждым шагом затруднявшая наше движение... А дождь тем временем еще усилился, окончательно создавая впечатление разверзшихся небес, низвергавших на несчастную землю настоящие водопады, сквозь холодную стихию которых то и дело прорывались ослепительные молнии, сопровождаемые громом.
Положение наше, как путников, осложнилось до крайности. И я до сих пор удивляюсь, как мне удалось все же не сорваться с тропинки под порывом холодного ветра, способного сбросить каждого из нас в любую пропасть, подобно какой-нибудь мокрой козявке... А давно уже умолкший отец Яков теперь даже и не оглядывался: мокрый, он перескакивал с камня на камень, забираясь все выше и выше. Но вскоре нас встретила новая неожиданность: мы попали в полосу густых облаков, обволакивавших вершину горы, на которой мы находились. И в двух шагах уже нельзя было различить окрестных предметов, каковыми единственно только и были стволы вековых деревьев горного леса. Они шумели и трепетали, как былинки, — эти могучие великаны афонской флоры, будучи готовы ежеминутно рухнуть нам на голову под порывами отчаянного ветра.
Начало темнеть... Мокрой и окоченевшей рукой я кое-как вынул часы и установил, что мы теперь находились в пути уже ровно четыре часа, из которых три прошли непрерывно под холодным ливнем, который, казалось, никогда не окончится. Я чувствовал, что силы меня покидают. Холод пронизывал до костей мое измученное тело, вода хлябала в тяжелых спортивных ботинках. Я начинал все чаще терять равновесие при движении по скользкой тропинке и несколько раз судорожно хватался за свисавшие откуда-то сверху ветви, чтобы не упасть. И я стал горячо молить Бога, чтобы Он поскорее послал нам какое-либо человеческое жилье и не дал мне пропасть окончательно там, где всею душой преданные Ему иноки стремятся к спасению.
Не знаю, но весьма возможно, что эта моя молитва, вызванная необычными переживаниями под афонским ливнем, и была услышана... Мы еще некоторое время поднимались вверх, причем я почти утратил всякую надежду на какое-либо облегчение нашего передвижения, как почувствовал, что ноги моего мулашки легко и свободно зашагали по ровной и гладкой поверхности. Это был горный хребет и перевал, за которым уже следовал спуск на восточную сторону Афона, — спуск, казавшийся для меня настоящим блаженством.
Но последнее предположение мало оправдалось. Как пришлось вскоре убедиться, спускаться было еще неизмеримо труднее по сравнению с подъемом. Тропинка, не изменявшая нам при последнем в наиболее тяжкие минуты, теперь бесследно исчезла, предоставив нам скользить вниз по поросшей мокрою травой целине, чередовавшейся с каменистыми склонами, в самой минимальной мере представлявшими собою опору для усталых и обутых в промокшую и тяжелую обувь ног, в то время как сучья и кусты, покрытые колючими ветвями, то и дело цеплялись за нашу одежду.
А ветер тем временем здесь задувал еще яростнее, еще упорнее, как будто бы поставив себе задачей обязательно доканать нас при конце путешествия. Но достичь этого ему все же не удалось, несмотря на все усилия.
Как мы проделали последнюю часть нашего спуска — я даже не помню теперь. Но в результате все же очутились у горной подошвы мокрыми, окоченевшими, исцарапанными, но все же живыми.
Еще несколько минут... и перед нами уже предстала порта вожделенной келии Воздвижения Креста Господня. А спустя немного времени из всех уголков этой милой сердцу моему обители стали появляться ее насельники — все до единого радушные, отзывчивые и, вместе с тем, не на шутку перепуганные нашим видом. А последний действительно оставлял желать много лучшего: четыре часа непрерывного пребывания под холодным дождем и ветром превратили нас в существа, ничего не возбуждавшие, кроме сожаления и скорби.
— Пресвятая Троице! — услышал я возглас добрейшего отца Досифея. — Да как же это вы шли-то в такую непогоду, сердечные?.. А мы- то все думали, что вы в лавре заночуете из-за дождя!..
Как оказалось, иноки Крестовской келии были осведомлены о моем скором прибытии, поджидали с утра, но потом решили, что я, будучи застигнут страшным ливнем, свернул на ночлег в лавру св. Афанасия. А мы с отцом Яковом этого не сделали, путешествовали по пустынной горной дороге вдали от лавры и теперь стояли перед озабоченными насельниками Крестовской келии во всем своем печальном обличии.
— Ну, что же поделаешь, — заметил отец Досифей, — видно, так судил Господь... Пожалуйте теперь, дорогой гость, в помещение... обсушить вас надобно поскорее!
Мои друзья обошлись со мною, как с человеком, потерпевшим кораблекрушение. Они поспешно ввели меня в чистенькую келийку, а затем энергично раздели, не без труда стащив с меня отяжелевшее платье, белье и утратившую всякий вид, еще так недавно совсем новую обувь.
— Принеси настойки, отец Исаия! — сказал схимонах Досифей, осторожно продвигая меня к стоявшей у стены монашеской койке. — Нельзя без настойки обойтись теперь!.. А у нас, афонцев, они всегда в запасе.
Этих лечебных настоек из различных целебных трав действительно у моих друзей оказалась целая аптека. И не прошло нескольких минут, как их крепкая жидкость стала усиленно втираться сноровистыми руками в мое тело, все еще насквозь пронизанное холодом и сыростью. И с какою заботливостью и неослабевающей силой производилось обоими монахами это втирание, в то время когда я совершенно беспомощным лежал на койке, покорно отдавшись власти моих замечательных и любвеобильных врачей!
Закончив растирание, монахи перешли к внутреннему согреванию моего организма: мне дали выпить горячей «ракички», за которой последовала небольшая порция такого же горячего красного вина. Вслед за тем, тепло укрытый и окончательно обессилевший, я быстро уснул в гостеприимной келийке, где уже пылала жарко натопленная русская печь.
— Чемоданчик-то нужно просушить! — слышал я, засыпая, хлопотливое указание отца Досифея, разбиравшегося в моем злосчастном багаже. — Только трудно будет со всеми этими вещами... все прокисло: и бумажник, и записная книжка, тетрадки и листки... И чернила-то смылись...
Но грустные сообщения о печальной участи, постигшей дорогие мне дорожные заметки, долетали до меня, как из другого мира.
Ночью я несколько раз просыпался, не выходя окончательно из лихорадочного полузабытия, как в тумане менял белье, обливаясь страшной испариной и с тревогой ощущал зловещую боль в боку, не предвещавшую мне ничего хорошего. И не было бы ничего удивительного, если бы я заболел самым жестоким воспалением легких после всего пережитого во время моего незабываемого путешествия по горам и лесам Афона в ненастное время в... летнем костюмчике.
И все же я избежал этого. Заботливые иноки гостеприимной русской келии были настоящими слугами Божьими в тяжелые минуты борьбы моего тела с наступавшей на него болезнью.
Над моею койкой в течение всей ночи наклонялась то одна, то другая темная фигура, прислушивавшаяся к моему дыханию, то помогавшая мне стаскивать рубашку, промокшую от испарины, то подносившая мне к устам кружечку с холодным чаем и лимоном, один глоток которого уже приносил мне облегчение. Утром же я снова был подвергнут растиранию целым рядом лечебных настоек, но мои заботливые «врачи» не допускали при этом даже мысли о разрешении мне подняться с ложа. И покинул я его, окончательно избегнув опасности, только на четвертый день, когда в мое ослабевшее тело стали вновь прибывать здоровые силы. Я не заболел ни воспалением легких, ни другой какой-либо болезнью. И я это отношу исключительно к прямой милости Божией и заботам удивительных божьих слуг, спасших меня от долгого недуга и даже, быть может, безвременной смерти там, где я стремился почерпнуть новые духовные силы для дальнейшей жизненной борьбы.
Я люблю все русские пустынные келии на Святой горе и чувствую себя в каждой из них — среди простых и неискушенных насельников — как среди давних, испытанных и сердечных друзей. И принимают келиоты своих гостей с каким-то особым радушием, искренней простотой и трогающей заботливостью. Поэтому я чувствую себя среди них всегда как-то особенно радостно, покойно и родственно просто.
Так хорошо мне всегда во всех русских келиях. Но все же должен при этом признать, что особенная радость и покой наполняют мою душу, когда я нахожусь в келии Воздвижения Креста Господня, где живописная природа и чарующие виды сливаются с исключительно симпатичным характером и укладом жизни милейших ее насельников.
Да и виды отсюда открываются поистине восхитительные!
Глянешь направо — чудный вид на вершину Афона и зеленеющий простор окрестностей, где среди лесов и полей виднеются беленькие келийки с виноградниками и фруктовыми садами. Посмотришь налево — по склонам, утопая в зелени, разбросались многочисленные обители, а дальше — Карея... и блестят величественные купола св. Андреевского скита. Прямо — широчайший вид на лазурное море с затуманенной далью и узкой полоской Дарданелл.
Эти виды ласкают и развлекают очарованный взор, навевая молитвенный покой в истомленную душу.
Владислав Маевский
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
Я продвигался по узкой и извилистой тропинке, направляясь к уединенному скиту.