В пятницу Петро явился домой необыкновенно трезвый, но все ж какой-то возбуждённый, весёлый. Бросил в сарайчике сумку с ключами на самодельный верстак, потом нарубил ведро свёклы и понёс в свинарник. Высыпал её борову, который, с трудом подняв свою тушу, медленно подошел к корыту и, ковыряя рылом, начал чавкать, выбирая хрусткие, смачные куски.
– Жри, жри, зараза, – ласково проворковал Петро, почесывая борова за ухом, отчего тот есть перестал и в приятной истоме завалился на бок. Петро лихо сплюнул и пошел в дом.
– Светка, ты дома? – закричал он с порога, обметая валенки в галошах от снега гусиным крылышком.
– А где ж мне быть? – отозвалась из глубины жилища жена, – а ты никак трезвый? Это что-то в лесу сдохло...
– Сдохло, сдохло... – весело басил Петро, прилаживая на вешалку телогрейку и шапку, – чего ему сдыхать? Пусть до завтра поживет...
– А завтра что?..
– А ничего. Кабана резать будем, я уже кума Серёгу пригласил. У него рука легкая. Да и привычно как-то с ним.
– Ага, привычно. А что я человеку на стол поставлю? Сам неделю без просыху пил, а теперь надумал... Хоть бы бутылку оставил. А то – на тебе! Вынь да положь. А где я тебе возьму?
– Ну ладно, не хнычь, ты ж у меня запасливая. Поищешь, поищешь, да и найдешь. Банка-то у тебя всегда припрятанная есть. Это уж я точно знаю. Дак что? Или идти Серёге сказать, что свежина отменяется?..
– Что ж бегать раз договорились? Ляд с вами – свежина, так свежина.
Да, но прежде чем начать свой рассказ, дорогие мои, я хотел бы спросить: а бывали ли вы на настоящей свежине? Да и знаете ли, что это такое?
А ощущали вы вкус парного, свежего, только что вынутого из чугунка, удиви– тельно ароматного нежного мяса, поджаренной в жиру печёнки и румяного свежего сала, приготовленного с луком?
Смею заверить, что это совсем не то мясо и сало, которое неделями вымерзало в холодильниках мясокомбинатов и магазинов. И уж совсем не то, которое получено от кабанчика выращенного, так сказать, на промышленной основе.
Это домашнее. Свое!
Целый год закармливают своих, хрюшек, машек, борек, васек мои земляки. Целый год ходят за ними, как за малыми детьми. Чистят, ласково чешут у них за ушами, подливают в кормушки сытного корму, сдобренного отходами с хозяйских столов. Поглядывают на своих упитанных боровов и свинок – довольно ли те нагуляли жирку? И всё им кажется: нет, не довольно. У соседа, вон, поросята растут вроде быстрее. И чем он их только кормит? Ну да ничего. Уж какие есть. Пусть подрастают. И опять чешут своих любимцев за ушами, говорят им ласковые слова и кормят, кормят, кормят... До поры, до времени...
А когда в Айдаре потемнеет вода, лужи затянет хрустящий ледок и установятся первые некрепкие морозы, тут-то и начинается по всему поселку пиршество, которое у нас называется – свежина.
Зовут к себе хозяева резника, заваливают своих выкормышей. Поднимаются в небо ароматные дымы от ржаной соломы, которой смолят тушу, чтобы попахивало сало дымком, чтоб шкурка у него была мягкая, румяная, аппетитная.
И держись хозяйка! Хлопот в доме – море: сало засолить, жир перетопить, ту-шонку закрыть, колбасы начинить, зельц приготовить, холодцу сварить голова кругом!
Но самое главное – угодить резнику. И подать-принести все что нужно, пока тушу разделывает. И мясца, и сальца ему на гостинец кусочки получше, но перво-наперво за столом попотчевать не хуже людей.
Итак, в субботу, еще не светало, а Петро уже был на ногах. Настроил газовую горелку, приготовил солому, отыскал прочную верёвку, притащил к свинарнику старые двери – они-то и будут разделочным столом, короче, подготовился к предстоящему делу основательно, по-хозяйски. Светка ещё спала, когда во дворе появился кум Серега, худощавый, сероглазый, подвижный молодой мужичок, лет сорока, отец троих детей, легкий, видимо, не только на руку. Пришел он тоже со своим инструментом. В полотняной, давным-давно сшитой его женой для разных хозяйских нужд сумке, у него лежал прочный штык-нож от немецкой винтовки времён Великой Отечественной войны, завернутый в газету, маленький топорик да брусок-точило.
Вместе с Петром они ловко приладили веревку на заднюю ногу борову и потащили его из сарая.
Тут во дворе раздался оглушительный поросячий визг, который и разбудил Светку. Визг этот, сперва звонкий, перешел в прерывистый хриплый, и Светка, накинув прямо на ночнушку старое пальто, схватила вёдра и побежала к колонке за водой.
Когда она выскочила на улицу, заколотый боров уже лежал на окровавленном снегу, а мужики, покуривая стояли возле, и ожидали когда его поросячья душа отойдет в иные пределы.
Светка наполнила вёдра и понесла их в дом, одно поставила на газовую плиту, а сама стала быстренько чистить картошку, расставлять на столе солёные огурцы, помидоры, тарелки и рюмки, то есть готовить завтрак для мужа и дражайшего кума Серёги.
Тут мы опять немного отвлечёмся.
Надо обязательно сказать, что у Светки и Сереги была давняя, застарелая любовь, уходящая корнями еще в пору их юности.
Серёга был первым мужчиной в светкиной жизни, но волей судьбы, когда он, прийдя из армии, уехал учиться на шестимесячные курсы газосварщиков, она выскочила замуж за красавца-морячка Петьку Дилянко, который работал шофёром, а вечерами раскатывал по улицам на отцовском "Запорожце".
Но когда Серёга вернулся с учёбы, она неделю проревела в подушку, порывалась уйти от Петра, но то ли родительская строгость, то ли страх перед деревенской молвой не позволили ей это сделать, и она так и осталась жить с нелюбимым.
А любимый?.. Любимый никуда не делся. Он тоже женился на местной дивчине – Гале Невирко, симпатичной, хозяйственной, но какой-то безрадостной, замкнутой. Галя родила Серёге подряд двоих хлопчиков, а потом девочку Светочку, которой Петро и стал крёстным отцом, по просьбе самого Серёги.
У Светки с Петром детей не было.
Зато года через четыре, когда Серёга со Светкой неожиданно встретились в конце огородов под раскидистой старой вербой, неведомая сила повлекла их друг к другу и закружила в бесшабашном вихре непутёвой любви, которая жгла их с новой и новой силой и продолжилась на неизвестный срок.
Галка, видимо, догадывалась о похождениях своего кобелистого Серёги, но терпела и по-бабьи молчала из-за детей. А Петро, как большинство мужиков, ничего не подозревал, и как водится в таких случаях, судьба уготовила ему узнать о шашнях своей половины – последним. И случиться этому было суждено именно в прекрасный субботний день, когда, дразня истосковавшийся кадык, в рюмашках отливал голубоватым светом родной, бессмертный, как мафия напиток, а на сковородке прыскало жиром и шкворчало аппетитное подрумяненное сало.
Но об этом мы еще узнаем, а пока, дорогие мои, давайте (пусть даже из праздного любопытства, что, конечно же, большой порок, но слаб человек) попытаемся вникнуть в сложный механизм любовных взаимоотношений между Серёгой и Светланой, парой пылкой, восторженной и удивительно юной по душевному состоянию на данный период.
Конспирация у них была четкая. Если они уговаривались встретиться, и Петра не предполагалось на горизонте, Светка выходила в конец огорода и кликала:
– Тю-тю-тю-тю! Цыпа-цыпа-цыпа!
И цыпа-Серёга тут же являлся перед ней, как лист перед травой. Ежели Петро неожиданно мешал их замыслу, она мчалась в огород и громко кричала:
– Кыш-кыш! Кша, проклятые!
Для Серёги же это был не радостный знак.
Петро, видимо, тоже чувствовал, что у него в семье что-то не того, и потому стал запивать по целым неделям, что Светке с Серёгой было, конечно же, на руку.
Жили Серёга с Петром через одну хату, считай по соседству, а тут еще и кумовство сближало их семьи, и потому отношения между мужиками были ровными и спокойными, что немало удивляло всезнающих односельчан.
Но продолжим.
Тыкая вилкой в кастрюлю, проверяя картошку на готовность, в открытую форточку кухни Светка услышала удивлённые крики мужа и кума Сереги:
– Смотри!.. Что ж он делает, гад!..
– Наперерез, наперерез, Петька, а то в солому затешется! Эх, зря веревку с ноги сняли...
– Та, блин, конечно зря, ещё сарай подпалит!..
Выскочив на улицу, Светка увидела, как боров, оставляя кровавый след на снегу, бежал, пошатываясь, по направлению к копне, сложенной рядом с сараем, а на спине у него факелом пылал клочок соломы. Перед его мордой прыгал дураковатый кобель Кардан, следом же, спотыкаясь и падая, пытаясь схватить борова за задние ноги, толкая бестолково друг друга, передвигались в пространстве мужики. Их громкие выкрики и несуразные движения напоминали в те секунды, какой-то странный ритуальный танец людоедского племени с каким-нибудь весёлым названием типа Люмба-Юмба. Действо это уже почти достигло апогея. Шустро оценив обстановку, Светка побежала наперерез. Боров пошел было напролом, но вдруг судорожно захрипел, передние ноги у него подкосились, он завалился набок, роняя в снег догорающую солому, вздрогнул и затих, не добежав до копны метров десять.
– Ножки-рожки-кочережки, триста мелких, как просо, бесенят! – выругался Петро, сконфуженно глядя на тяжело дышавшего Серегу. – Чуть пожару не наделал!
Серега перевел дух, пнул борова ногой и, махнув рукой, прохрипел:
– Смолить поспешили... будь он неладный. А ты тоже, Петро, успели б еще выпить... "Смоли, смоли!".. – и нагнувшись, начал снова прилаживать веревку, теперь уже на обе задние ноги борова – для транспортировки к месту разделки. Задымилась солома, реактивным самолетом загудела газовая горелка, мужики взялись за работу.
И вот уже боров лежит вверх ногами на старой двери, подпертый с боков деревянными чурбаками, тщательно выскобленный ножами, начисто вымытый, желто-белый, похожий на ушастый лимон.
– Так кормить надо уметь... День кормишь – день хренушки, вот и прослойки...
– Не... А резал-то кто, а?!.
– Да то так, – смеется Петро.
Светка отобрала в эмалированный таз грудинку, почки, печенку, нежирного мяса, хороший кусок сала и пошла готовить свежину, а кумовья не спеша стали приводить все в порядок. Когда уложили на разостланную в веранде клеенку последнюю полосу сала и перекурили, Петро, упаковав в серёгину сумку его инструменты и завёрнутый в кусок целлофана мясо-сальный гостинец, пригласил:
– Ну, пойдем, кум в хату, а то уже зубы рассохлись...
– Да то так, – согласился Серега и они шагнули в прихожую, куда из кухни доносился аромат вареного мяса, поджаренного сала и печёнки вперемешку с луком.
Пока они раздевались и мыли руки, Светка порхала по кухне вспугнутой бабочкой. Звякала посудой, расставляла стулья и наконец, завершив все приготовления, ласково пропела:
– Ну, где вы там, хлопцы? Проходите, садитесь за стол...
На ней было новёхонькое платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на груди. Пышные русые, вьющиеся от природы волосы были собраны на затылке и скреплены затейливой огромной сколкой.
Раза два Серёга уловил на себе взгляд её быстрых серых глаз и мимолетную улыбку, отчего его сердце сделало что-то вроде: "трах-та-та!" – потом будто остановилось и через мгновение опять: «трах-та-та!" – но, быстро успокоившись, пошло ровнее: "бум-туп, бум-туп!" Тут Серёга сосредоточил внимание на руке кума Петра, которая как бы сама по себе, чуть подрагивая, носила над столом бутылку и поровну наполняла рюмки.
По странной привычке осторожно нагнувшись, Петро поставил бутылку под стол, поднял свою посудину и предложил:
Давай, кум...
Так, а хозяйка?..
Свет, садись, хватит тебе топтаться. Видишь же – душа болит, а сердце просит..,
Ой, сейчас, – перекладывая содержимое сковороды в большую миску, засуетилась Светлана, – да вы начинайте...
Ну, без хозяйки не-е-е,.. – запротестовал Серёга.
Садись, садись, – торопил Петро.
Светлана поставила на стол миску, села на стул, взглянула на мужиков, потом на рюмку:
– Ох, что-то вы мне много налили...
– Ладно, ладно,.. чё там... по тебе разойдётся, – хохотнул Серега и окинул ее, пышнотелую, румяную, облизнувшись, как кот на сало. Выпили и стали со смаком уплетать наготовленные яства.
Между первой и второй – перерывчик небольшой, чтоб пуля не успела пролететь! – повеселел Петро, наливая по второму разу.
Да не спеши, Петь, дай человеку закусить, – тормозила Светка, – ешь, Сергей, вон, смотри, кусочек какой...
– Ты как та кума, что на свежине кума угощала, – опять нагибаясь под стол, чтоб поставить бутылку, забухтел Петро и рассказал старый, как мир, анекдот, который у нас непременно рассказывают друг другу за столом со свежиной:
"Она ему, значит, подсовывает помидорчики, огурчики:
– Ешьте, ешьте, кум, это вот остренькое...
А он тянется вилкой к сковородке с салом:
– Да мне, кума, и сало не тупое..."
Посмеялись.
Ну да ладно, давайте порося помянем...
Только они подняли рюмки, чтобы чокнуться, как хлопнула дверь в прихожей.
– Можно?..
– Свет, глянь, кто там?.. Светка выскочила в прихожую:
– А, Василий Пантелеевич, проходи, гостем будешь...
– Да не-е, я... Петро дома?
– Дома, дома, проходи...
– Да мне закурить бы, так я бы и пошел:..
– Иди, Васька, и выпить найдем...
– Да неудобно как-то, – скрипел Василий Пантелеевич, тем не менее, не сняв ни замызганного пальто, ни шапки и даже не разувшись, просунулся в кухню, – мне б закурить, это вот. О! Да у вас свежина! А я мимо, тут иду...
– Да ладно, ладно... а то "неудобно"... Неудобно на потолке спать – одеяло соскакивает, да ещё штаны через голову надевать. Присаживайся...
Василий Пантелеевич присел, тут же в его сильно дрожащей руке появилась полная рюмка. Сутулый, с непомерно большим носом нa одутловатой щербатой физиономии, он часто-часто заморгал маленькими, бесцветными глазками и с трудом выпил:
– Эх, – крякнул он, вертя головой и вытирая слезы рукавом, – первая колом...
Это был опустившийся, лет пятидесяти, мужик– Васька Шнобель.
Раньше, когда он был молодым и работал бригадиром полеводческой бригады, его часто награждали почётными грамотами и ценными подарками за ударный труд и, удачно соединив в одно целое роскошный нос и эти самые награды, его втихомолку называли "лауреатом шнобелевской премии". Но постоянные выпивки сделали свое дело, и теперь он стал тем, кем стал.
Это о нём теперь непочтительно отзывалась баба Верка Сова: "У него нос на лице, как кобель на крыльце..." Совой её звали, за то, что она везде летала – всё знала. Раньше у неё было более пристойное прозвище – «Совинформбюро». Но поскольку моим землякам произнести это слово часто было не под силу, прозвище пришлось сократить до минимума, и стала баба Верка просто Совой, что, впрочем, соответствовало её хищному характеру и более всего наружному облику, особенно небольшому крючковатому носу и большим, выкаченным над орбитами глазам.
Выпив с мужиками ещё по две рюмки, Василий Пантелеевич взял у Петра несколько сигарет, после чего, счастливый и окосевший, удалился восвояси.
– От ёксель-дроссель! – возмущался захмелевший Петро, – за версту выпивку чует. Как потянет своим шнобелем, так он его на дурнячок и выведет.
– Да что ты, Петь, жалко, что ли? И вообще заладил "Шнобель, шнобель!" – что он тебе дорогу перешёл? – умиротворяла его Светка и вдруг как-то лукаво засмеялась, – а по мне, так чем носатее, тем красатее...
Петро с Серегой переглянулись и непроизвольно пощупали свои носы.
А уж если кто в наших краях попадал за гостеприимный стол, тот наверняка
знает, как любят и умеют у нас петь.
Край наш звонкоголосый, песенный, а поскольку здесь тесно переплелись два самых могучих и поэтичных языка русский и украинский, то и песни в застольях народ поёт на этих языках. И часто можно слышать, как после задорной, веющей весёлостью русской зимы, многоголосой: "Ой, мороз, мороз...", вдруг польётся такая же раздольная, но наполненная щемящей грустью о невозвратной молодости: "Стоить гора высокая..."
Вы, конечно же, поняли, что компания, сидящая за столом в хате Петра Дилянко, раздобрев от выпитого и съеденного, должна запеть. Конечно же, вы не ошиблись!
Не известно, сколько раз Петро нагибался, доставая из-под стола и ставя обратно периодически пополнявшуюся Светланой бутылку. Дошло до того, что он уже несколько раз пытался уложить голову в миску с разогретой свежиной, предполагая, видимо, что это и есть его родная, набитая гусиным пухом, подушка. Но всё же мужественно отрывался от неё, неверной рукой пополнял рюмки и предлагал:
– Давай, кум... ну его все на хрен!..
– Давай, – живо соглашался Серега и, когда Петро выпивал, потихоньку отставлял свою посудину в сторону.
Светлана, хоть и мало пила, но выпитое на неё подействовало будоражаще. Она разрумянилась, серые её глаза теперь дольше останавливались на Серёге и излучали игривую, манящую энергию.
Когда же Петро в очередной раз уронил свой чуб на стол, Серега весело кося на него глазами вдруг с удалью, высоковатым для мужчины голосом вывел:
– А мий мы-ы-ылый варэнычкив хоче,
А мий мы-ы-ылый варэнычкив хоче:
"Навары, мылая, навары, мылая,
Навары, о-хо-хо!
Моя чернобрывая..."
– Навары-ы,.. – не отрывая головы от стола, подтягивал Петро, но к последнему куплету его силы иссякли и он уже только безвольно поднимал руку и поводил из стороны в сторону указательным пальцем, как бы говоря: «Ну-ну, не фальшивь, мать вашу!»
Светлана тоже не осталась в долгу и, не обращая на своего, невпопад жестикулирующего муженька, придвинувшись поближе к Сереге и не сводя с него своих серых, лучащихся весенним чувством глаз, низким грудным голосом, с чувственным придыханием затянула:
– Цвитэ тэ-э-рын, цвитэ тэрын,
Тай цвит о-опада-а-е...
Хто з любо-о-вью нэ знаеться,
Той горя-а не зна-а-е-е...
Рука Серёги скользнула под стол, он приобнял Светлану за талию и уже вполголоса подтягивал:
—Хто злюбо-о-вью нэ знаеться,
Той горя-а нэ зна-а-е...
У Светланы раздулись ноздри, лицо ее огненно запылало, она плотненько навалилась на кумову руку и продолжала:
– А я мо-о-лода дивчина,
Тай горя-а спозна-ал-а,
Вэчеро-о-нькы нэ дой-йла,
Ничкы нэ-эдоспа-а-ла…
Серёгины пальцы мелко подрагивали на её теплом боку, рука непроизвольно, сильнее и сильнее вдавливалась в молодое тело.
Тут Светлана вздохнула и, улыбнувшись многообещающе, освободилась от серёгиной руки и глазами показала на задремавшего Петра. Потом резко встала, расправила свое ситцевое платье на ладном теле, потянулась, притворно зевнув, и нарочно громко сказала:
– О-о, а некоторым уже пора в люлечку...
Петро никак на это не отреагировал, и она, обхватив его, привычно, за талию проворковала:
– Ну, что Петь? На море штиль? Вставай, золотко, пойдем я тебя до постельки доведу...
У Петра безвольно болтались руки и голова, ноги его не слушались, и Светлана почти волоком перетащила его из кухни в спальню, уложила на кровать и когда вернулась к Сереге, оттуда уже доносился легкий всхлипывающий храп, неясное бормотание и причмокивание губами.
На улице тем временем стемнело. В морозное черное небо лаяли собаки. Изредка поскрипывали шаги поздних пешеходов, да где-то у сельского клуба гоготали молодые хлопцы и весело пищали, с невесть какой радости, их подружки.
Был уже довольно поздний час, когда Петро открыл глаза, которыми тут же поморгал в темноте, стряхивая с век хмельную усталость. Хотелось курить, и он собрался было уже подняться и пойти на кухню за сигаретами, как вдруг услышал приглушенный смех жены за стеной и воркующий мужской голос. Звуки эти доносились из зала его собственного дома. В смехе жены Петро уловил томную интимность, какую-то теплую удовлетворенность, а в мужском говорке откровенную радость и непозволительную, по его понятию, для мужика игривость.
Петро тихо встал, не зажигая света, нашарил тапочки. Хмель мгновенно оставил его гудящую голову, в глубине которой, под самым теменем пронеслось: "Неужели кум?.. Серёга!.. Светка!.. Не может быть!.."
Петро на цыпочках прошел в прихожую. Дверь в зал была наполовину приоткрыта, там горел маленький ночник в виде лилии. Тёщин подарок Петру ко дню рождения, и в свете этого тещиного подарка Петро увидел, как его Светка, обхватив Серёгу своими полными руками, похохатывая, вертит головой из стороны в сторону, а Серёга, пытаясь поймать её губы для поцелуя, говорит и говорит ей какие-то слова.
Томно вздыхая, Светка вдруг сдается, и они заходятся в затяжном поцелуе.
В следующее мгновение Петро с треском отворил дверь в зал и судорожно нашарил выключатель…
– Ой, господи! – вскрикнула Светка, а кум Серёга вскочил с дивана, схватил лежавшие на полу брюки и начал лихорадочно засовывать в них свои кривые волосатые ноги. Надел задом-наперёд, снял, надел правильно, искал руками пуговицы, а Петро ошарашено смотрел то на Светку, натягивающую на себя ночной халат, то на Серёгу и полушёпотом сдавленно бормотал:
– Кум... Серёга,.. кум,., что ж ты, а? Кум?..
И вдруг, потрясая кулаками, во всю мощь своих моряцких легких:
– Свежины, гад, захотел!.. Свежины, да!?
Светка метнулась ему под ноги:
– Петя, Петенька!.. Ничего про меж нас не было!.. Ей богу, не было!.. Не верь своим глазам, а верь моей совести!.. Ничегошеньки, ей богу!..
– Молчи, лярва! – пытался оттолкнуть ее Петро и высвободить свои ноги из светкиных объятий, в которых оказался, как в клещах.
Тем временем кум Серёга молчаливой и чёрной молью промелькнул мимо них, с чемпионской скоростью вскочил в свою одежду, выскочил на веранду, нащупал и схватил в темноте наготовленную ему сумку...
Тяжелые кирзовые сапоги Петра настигли его у самой калитки. Один больно ударил в голову, второй по хребту. Потом с крыльца к Сереге кинулся сам Петро:
– Свежины... гад... – хрипел он, но тут споткнулся и, пока поднимался с четверенек, к нему подбежал кобель Кардан и, видимо, полагая, что хозяин предлагает ему поиграть в чехарду, стал подпрыгивать, стараясь лизнуть его в лицо.
Петро злобно отшвыривал его, а Кардан с ещё большим усердием пытался угодить игривому напарнику, думая, видимо, что чехарду он любит больше всех игр в жизни.
Светка истерично смеялась на крыльце.
Серёга, всем сердцем благодаря Кардана, справился с калиткой и выскочил на улицу. Вдогонку ему опять полетели сапоги.
Один угодил прямо в грудь Василию Пантелеевичу Шнобелю, неизвестно откуда взявшемуся и ставшему на пути траектории полета уникального кирзового снаряда, а второй – чуть пониже спины бабе Верке Сове, которая просто не могла в этот момент не проходить мимо.
В морозном воздухе раздались гулкие ругательства и охи случайных свидетелей сапожной баталии и свидетели эти, смачно хрустя звонким снежком, растворились в темноте.
Кардан кинулся за сапогами, а обессилевший Петро опустился на снег и запричитал:
– Светка... что ж ты?.. Свежины ему, да?..
Светка обулась, медленно подошла к Петру, взяла его за плечи и как-то спокойно полушепотом выговорила:
– Не было ничего... пойдем, Петь, ведь застынешь...
Целых два года после того случая Петро не пьёт. С кумом Серёгой они помирились. Уже после ссоры, своей легкой рукой, Серёга колол ещё одного борова у Петра. Бутылка на столе стояла, но к ней так никто и не прикоснулся. Свежину запивали чаем.
Жизнь наладилась и потекла своим чередом.
С первых весенних дней и до поздней осени, в конце огорода у Петра Дилянко и сейчас часто можно услышать молодой, низковатый, но звонкий голос его жены Светки:
– Тю-тю-тю-тю-тю! Цыпа-цыпа-цыпа!
Или:
– Кыш, кыш! Кша, проклятые!..
И я уверен, что даже баба Верка Сова не догадывается, что это и есть самая настоящая песня непутевой любви!
Юрий Макаров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
