Моё родное село расположено по двум сторонам не особо глубокой балки. Чуть ниже места, где стояла наша хатка, ещё довоенной постройки, с малюсенькими окнами, земляными полами и соломенной крышей, балку эту постоянно размывало талыми и дождевыми водами, и место это называлось, промеж нас, мальчишек, Бубровый ярок. Хотя отец мне, уже подростку, объяснил, что правильно надо называть Бобров яр, так как до войны напротив этого яра жила семья некоего Боброва. Кто были эти Бобровы, куда они девались – отец не знал, а вот название места осталось до сих пор.
Но речь в моём повествовании пойдёт совсем о другом. Я расскажу вам немножко о моём друге детства Кольке Алтынникове.
Колька был старше от меня года на три. Жили мы в хатках, которые стояли напротив друг друга. Семьи и у нас, и у Алтынниковых были большие, так что все игры и летом, и зимой у нас были совместными.
Летом, конечно, раздолья было гораздо больше, чем зимой. Первое дело – это купание в пруду. Пруд назывался у нас Новый ставок, так как, старый, который был прямо посреди хутора, замулился, зарос лозняком, а по открытой части его земляки стали разрабатывать землю и сажать там овощи – земля золотая!
Колька отлично плавал и нырял и когда мы играли в «Мазая» — это такие догонялки на воде, догнать его редко кому удавалось.
Но самым потрясающим делом, в которое втянул меня Колька, это поиск патронов и гильз времён Великой Отечественной войны и металлических денег разных эпох во рвах и ручьях. Но главным местом, где я надеялся найти старинную монету, был Бобров яр.
Искали всегда после дождя. Как только отгремит гроза и на небе появится солнце, расцветив его радугой, Колька уже махал мне от своей калитки:
— Юрка, ну что, пойдём искать?..
Я соглашался сразу. Мы закатывали повыше штаны и осторожно спускались в овраг. Вода в ручье была ещё быстрая, мутная и тёплая. Мы находили в ручье выбоины вымытые водой и выбрасывали из них на открытое место разные предметы. Это были черепки от глиняной посуды, старинные кованые гвозди, гильзы от патронов для винтовок и автоматов военной поры, а порой даже целые винтовочные патроны с пулями и порохом внутри. Самыми ценными находками считались старинные монеты. Колька находил даже пятак, который был в хождении ещё при Петре I, в основном же нам попадалась наша советская мелочь — «двушки» и «трюшки».
Но однажды Колька нашёл серебряный полтинник. Я хорошо его помню, ведь тогда мне было уж лет семь. На одной стороне монеты был герб РСФСР – (Российской советской федеративной социалистической республики), а на другой был выгравирован рабочий в фартуке, занёсший молот над наковальней. Я был рад за Колькину удачу, и потом долго надеялся найти такой же полтинник в Бобровом яру. Иногда я бегал туда сам, снова и снова переворачивал руками все выемки и впадины в ручье, но фортуна была не на моей стороне.
А Колька наоборот серебряные полтинники находил тогда почти после каждого дождя. Бывало, копаемся в иле – ну вот, прямо рука об руку. У меня ничего, а Колька вдруг полощет в воде кулак, разжимает его:
— Глянь,.. – а на ладошке у него серебряный полтинник. Я только диву даюсь, а он смеётся…
Куда Колька девал эти монеты, я не знаю. Говорил, что отдаёт отцу. Так всё и шло.
Сейчас мне за шестьдесят и я ни разу, дожив до этих лет, не усомнился в Колькиных находках. Видеться мне с ним не приходилось, считай всю взрослую жизнь, хотя и живём мы в соседних райцентрах. Судьба как-то не сводила.
А недавно я побывал в родном хуторе – пришло время поменять памятник над маминой могилой. Пока рабочие занимались этим делом, ко мне подошла Колькина сестра Люба. Мы разговорились.
— Что-то Колька не появляется на родине, — сказал я, а повидаться хочется.
— Да бывает он здесь, бывает… Я как-то, даже привет ему от тебя передавала, а он у меня и спрашивает: «Не обижается на меня Юрка?..». «За что?..» – говорю. «Да мы ж, бывало, в Бобровом яру клады искать ходили… А я возьму полтинник серебряный, был у меня, спрячу в руке, а потом ему показываю, мол, нашёл… А он малой ещё был – верил…».
— Люба, да я до сегодняшнего дня верил! – воскликнул я, и мы посмеялись.
А буквально месяца через два встретился я и с Колькой. Многие односельчане съехались тогда на день села. Тут-то я ему про этот серебряный полтинник и напомнил. Колька весело и открыто посмотрел на меня:
— Ну что, правильно делал, что верил. Полтинник тот серебряный я действительно в Бобровом яру нашёл и всё думаю – откуда ему там было взяться?..
НЕ НАШИ ДЕНЬГИ
Мама моя, Наталья Егоровна, работала бухгалтером отделения в совхозе. Должность ответственная и сложная. А тут ещё иногда ей приходилось работать вместо кассира – выдавать рабочим отделения деньги: получку, премии и другие начисления. Женщина-кассир часто болела. Ходила она в контору из соседнего села. За её красивое, но вечно унылое лицо, и такой же вечный платок на голове, завязанный особым способом, в селе её прозвали Индирой, по ассоциации с Индирой Ганди – правительницей Индии. Иногда она отсутствовала на работе подолгу.
Тогда маме приходилось привозить деньги для рабочих хуторка в обыкновенных хозяйственных сумках: были такие – кирзовые, с замками-молниями. Привозила или на бензовозе с Андреем Ивановичем, или с отцом на молоковозке. Купюры иногда не вмещались в три сумки. Она спокойно приносила их домой, ставила в своей спальне под рабочий стол, садилась и кидала на счётах косточки, что-то считала.
Однажды, в такой момент, я и заскочил в спальню к маме. Было мне, наверное, лет тринадцать. Что такое деньги, я уже понимал.
— Ого, сколько денег!.. – воскликнул я, как зачарованный глядя на сумки, из которых торчали купюры: три, пять, десять, двадцать пять рублей.
Мама же, как считала на счётах, так и продолжала своё дело, и даже не повернув головы в мою сторону, тихо и спокойно сказала:
— Да они не наши…
Я удивлённо смотрел то на сумки, то на маму, но она так и не повернула голову в мою сторону, пока я и не ушёл из комнаты обескураженный, в полном смятении.
ДОКОПАЛСЯ
Детство моё и моих братьев, а также более старших сестёр Аллы и Люси протекало, как я уже сказал, в старой хате с сенями и горищем, с земляными полами, которые мама периодически «мазала» — так это называлось, коровяком, отчего в хате стоял особый дух. Летом, после помазки, полы посыпали чабрецом, полынью, а то и мятой. Так что мы постоянно ощущали связь с природой, и в этом была своя прелесть.
Но это к слову. История же моя такова. Однажды отец ужинал вместе со своими друзьями в нашей кухне, где большую часть места занимала голландская печка. Ужинали они под стопочку и, естественно, вели всякие разговоры, которые мы слушали, сидя на лежанке, развесив уши. И до ушей наших дошло вот что. Мужчины говорили, что раз земля круглая, то по всему выходит, что Америка находится «под нами», и если бы можно было прокопать такой проход через земной шар, то он вышел бы как раз на американскую землю.
Мне было лет шесть, и я это здорово запомнил. А утром, когда оставив нас, родители ушли на работу, а сёстры в школу, я организовал младших братьев Толю и Федю и мы принялись за дело, вооружившись совком, кочергой и ложками. Мы стали рыть, надеясь прокопать земной шар и очутиться на американской земле.
Когда мама пришла на обед, то чуть не сломала ногу, ступив в глубокую ямину, которую мы выдолбили прямо у порога. Мама оторопела:
— Ой, господи!.. Да мои ж вы деточки, что ж это вы тут делаете?..
Я, как старший на этих земляных работах, пояснил ей:
— А мы в Америку докопаться хотим…
Наверное, наш чумазый, но решительный вид развеселил маму, она засмеялась и сказала:
— Так это ж надо где-нибудь на улице копать, а в хате нельзя, нас папка ругать будет…
Мать внесла лопату, и наши труды были в два счёта аннулированы.
А много лет спустя, когда наш самый младший брат Федя, стал моряком и первый раз попал в Америку на своём торговом корабле в качестве штурмана дальнего плавания, то прислал родителям телеграмму из Вашингтона: «Я Америке тчк Федя» — мама посмеялась и сказала:
— Ну, слава тебе, Господи… Один докопался…
ЗАШПОРЫ
Уж и не знаю, сколько мне было тогда лет. Наверное, не меньше шести, но я чётко помню, как в тот прекрасный вечер катался на санках. Санки были самодельными, небольшими и достались нам от кого-то по наследству. Их сиденье было сделано из выщербленных дощечек от каких-то тарных ящиков. За обрывок бельевой верёвки, закреплённой в специальных отверстиях на передке, мы вытаскивали их на горку. Тяжеловатые были саночки, конечно, для человека тогдашнего моего возраста, но всё ж кататься на них было можно.
Сначала на горке было очень многолюдно. Потом детей стало меньше потому, что уже начинало вечереть. А уж когда я очутился последний раз на дне овражка, где заканчивалась горка, то заметил, что вокруг нет уже никого, что в овражке темно и никто не поможет мне вытащить, вдруг потяжелевшие саночки. Мне стало страшно. Мало того, стало не только страшно, но ещё и холодно.
Я ухватился за верёвку и стал тащить саночки вверх. От овражка до дома было метров тридцать, но надо было ещё дотащить их на бугорок. А они, как назло, цеплялись за какой-то торчащий из снега бурьян, переворачивались, и мне приходилось ставить их на полозья и опять тащить…
Чем быстрее мне хотелось взойти на край овражка, тем медленнее, как мне казалось, я шёл. Сначала я всхлипывал и тащил саночки, идя задом наперёд. Но так ничего не получалось – я падал. Руки у меня стали коченеть, я надел верёвку на локоть, и уже откровенно и горько плача, потянул саночки за собой. Я плакал от обиды, что остался на горке один, но больше от того, что руки и ноги у меня замёрзли до такой степени, что я еле-еле их передвигал.
— Юра, сынок, — вдруг услышал я, — зачем же так плакать?..
Это был отец. Он вытащил из кармана пальто большой холодный носовой платок, вытер ним мне слёзы и нос, забрал у меня саночки, которые сразу легко заскользили по сугробам и добавил:
— А ну-ка, давай поскорее домой… Чтоб ты ещё не обморозился…
Слёзы у меня сразу высохли, и вот тут-то я увидел как «великолепными коврами блестя…», правда, под луною, «снег лежит»… Я увидел, как над хуторком стала подниматься луна и снег, особенно на сугробах, где он был нетронутым, искрился и переливался всеми цветами радуги. Я увидел, как от меня, от отца, от нашей хаты и сарая, где вздыхала краснобокая корова Марта, потянулись синие, морозные тени и мне ещё сильнее захотелось в тепло.
Когда мы вошли в хату, от печки потянуло таким жаром, что я не выдержал и снова расплакался…
Мама быстро сняла с меня пальтишко, шапку, валенки, из которых повысыпала снег, варежки и взяла меня за руки:
— Ой-ё-ё… Да у тебя руки, как лёд… А ну, давай быстро их в воду!..
Мои красные, холодные руки были окунуты в ведро с холодной водой, после чего стали нестерпимо болеть, а в каждый пальчик, будто кто-то загонял мне по тысяче иголок. Это, как говорили у нас, выходили зашпоры. Выходили зашпоры недолго, но слёзы вышибали. Остановились слёзы лишь после того, как ушла боль.
Мама быстро надела мне на ноги сухие шерстяные носки и сказала:
— А ну, бегом на лежанку!..
Я, всё ещё всхлипывая, залез на лежанку к младшим братьям.
Помню, как отец, сидя за столом, покачивая ногой, посмеивался и говорил:
— Да чи это зашпоры?.. Его и мороза такого нет, чтоб до них домёрзнуться… Вот когда я был пацаном, так зашпоры тогда были настоящие… Всю жизнь их помню…
Но мне уже было теплым тепло. Ноги мои горели огнём в тёплых носках. Руками я тоже делал всё, что хотел, и мне было не до отцовских разговоров о том, какие морозы были, когда он был пацаном…
Но ту вечернюю картину: огромную луну, блёстки на снегу, те жуткие колючки в своих пальцах, я, как, наверное, и отец, помню всю жизнь…
ГАРМОШКА
Сколько себя помню – столько знаю, что в нашем доме всегда были музыкальные инструменты. Баян, который отец привёз ещё со службы в Германии и играл на нём вальсы: «Берёзка», «Амурские волны», танго «Брызги шампанского» и много других мелодий. А как, стоя на стуле, я пел под его аккомпанемент, перед компаниями подвыпивших соседей: «Летят перелётные птицы…», «На позиции девушка / Провожала бойца…», «Если б гармошка умела…». Эх… Хороший был баян – звонкий! Покрыт он был серым перламутром – назывался «Вельтмейстер».
Были гитары. На гитаре играла и мама, например, такие песни: «По дороги жук, жук, / По дороги чорный: / — Подывыся ты на мэнэ, / Якый я моторный…». Или: «Ничь така мисячна, / Зоряна, ясная, /Выдно, хоть голкы сбырай…».
Когда же в руки брал гитару отец, то разливались совсем другие песни: «В одном прекрасном месте, / У берега реки, / Стоял красивый домик, / В нём жили рыбаки. / Один любил рыбачку,/ Другой любил княжну, / А третий молодую / Охотничью жену…». Или известная всем шоферам песенка про любовь шофёра Кольки Снегирёва, который возил грузы на машине АМО и красавицы Раи, которая делала ту же работу на грузовом «Форде»: «Если АМО «Форда» перегонит, / Значит Раечка будет твоя…». А то и вовсе «Гоп со смыком» в варианте 5+.
Позже появилась гармошка, которую отец взял у знакомого киномеханика, играл на ней «Барыню», «Цыганочку», «Коробушку» и многие другие популярные в то время мелодии. А так гармонь тискали все кому не лень. Я имею ввиду и себя, и моих братьев, и наших друзей. Дядя Петя Андреев задушевно пел под неё: «Выпьем за Родину, / Выпьем за Сталина, / Выпьем и снова нальём…», «Вьётся в тесной печурке огонь, / На поленьях смола, как слеза…», «Гремя огнём, / Сверкая блеском стали…», и другие пронзительные военные песни. Бывало это, когда он приходил к нам в гости.
Но мне хотелось, чтоб у меня была своя, собственная гармошка. Чтобы право играть на ней имел только я и никто другой.
Я знал, где есть такая гармошка.
Она стояла на прилавке в нашем сельском магазине, над рулонами различных тканей и других товаров. Кнопки её сияли и привораживали мои глаза, всякий раз, когда я приходил в магазин. Меня привлекал её вишнёвый цвет и витиеватая, никелированная надпись на боку, которую я не умел прочитать. Гармошка стояла на прилавке, просилась мне в руки, но денег у меня на её покупку не было.
В конце лета мне пошёл шестой год. Гармошка продолжала стоять в магазине на месте. Её никто не покупал, наверное, ни у кого, как и у меня, на неё не было денег. И вот в один день я просто сиял от счастья. Недалеко от магазина я нашёл три копейки. Для меня тогда это было целое состояние. Не раздумывая, я помчался с этой денежкой, крепко зажатой в кулаке, в магазин. Продавщица тётя Клава оказалась там одна. Гармошка стояла на месте, но…
На прилавке, рядом с весами, в фанерных и картонных коробках стояли конфеты. Тут были: «Подушечки», «Горошек», и разные карамели, завёрнутые в фантики. Передо мною срочно встала дилемма: что покупать – гармошку или конфеты? Мне с такой силой захотелось и того и другого, что я, протягивая продавщице все свои деньги, выпалил:
— Тёть Клав, дайте мне килограмм конфет, а на остальные гармошку!..
Тётя Клава посмотрела на мой «трюнчик», взяла его и сказала:
— Ну, Юра, на гармошку тут маловато, пусть тебе её папка купит… А конфет я тебе дам…
Она взяла из коробки две конфеты «Сливовая карамель» и протянула их мне.
Я не почувствовал себя предавшим свою мечту, и из магазина вышел вполне счастливым человеком.
САМОЛЁТ ПОСТРОИМ САМИ…
Сашка, Сашка, друг светлого моего детства. Где ты сейчас?..
Знаю, ты далеко. Там тебе можно всё. И я думаю, что теперь сбылась твоя мечта – ты летаешь!..
Тогда ты был первым моим помощником: прекрасно лепил из пластилина и мастерски делал головы кукол, которые становились артистами в нашем деревенском кукольном театре. Ты изумительно работал лобзиком и выпиливал из фанеры декорации для того же театра. Ты выковыривал в куске сухого мела форму и отливал из свинца маленькие самолётики – копии ЯК и редко кто из хуторских пацанов не таскал в кармане такой свинцовый самолётик.
Ты рано научился гонять отцовский мотоцикл «ИЖ-56» без коляски, и когда я сидел, обхватив тебя руками сзади на пассажирском сиденье, мне было жутко от скорости, с какой ты мчался по грунтовой дороге. Ещё ты умел играть на гармошке и много всего, чего не умели делать твои ровесники.
Но главной твоей мечтой была тогда мечта — летать на самолётах…
Самолёт ты строил сам. Это был, конечно же, ЯК. На таком во время Великой войны поднимался в небо твой отец. Самолёт стоял рядом с домом под яблоней. Он был сделан почти в натуральную величину. Чертежи к нему ты брал из какого-то технического журнала, по-моему, «Юный техник».
Ты разрешал мне залезать в кабину этого чудесного самолёта, над которой закрывался настоящий стеклянный фонарь, сделанный из старых оконных рам. Уже можно было подержать в руках маленький штурвал управления, рычаги, при помощи которых двигались элероны (от тебя, кстати, я впервые услышал это слово) на крыльях, рули управления на хвостовом оперении. Можно было сидеть в кабине под фонарём, легонько тянуть на себя и отпускать рычаги и представлять, как твой маленький ЯК кружится над нашим степным хуторком.
Большой проблемой была у тебя тогда обивка для крыльев и фюзеляжа. Тебе нужна была клеёнка. «Она тонкая, прочная и дождя не боится…», — говорил ты. Но клеёнка была очень дорогая, и тебе пришлось обивать крылья и корпус своей мечты обыкновенным толем. Он, конечно, был тяжелее клеёнки, но мощный мотор от старого минского мотоцикла, который в рабочем состоянии хранился у тебя в сарае, должен был поднять машину в воздух.
Дело застопорилось из-за винта. Его должны были выстрогать тебе в плотницкой бригаде взрослые мужчины. Они пообещали тебе сделать это безоговорочно. Но потом у них, то времени не хватало, то не было подходящей доски.
Твой отец был управляющим отделения в совхозе и каждый день, перед тем, как уехать на работу после короткого обеденного перерыва, мельком взглядывал на твой самолёт и чему-то улыбался.
— Папка, ну что он, полетит?.. – каждый раз спрашивал ты у него.
— А как же!.. – говорил тебе отец, чиркал ногой по кикстартеру «ижака» и уезжал в свои поля.
По-настоящему ты полетал в небе, когда служил в морской пехоте. А совсем свободно летаешь в небе теперь…
Все будем летать в небе…
ПЁСТРАЯ УТОЧКА
Славка был года на три младше меня. Он бродил по небольшой куче песка, который лежал рядом с его домом, недалеко от такой же горки белой глины и таскал за собой на верёвочке, переливающееся всеми цветами радуги чудо. Этим чудом была уточка. Кто и откуда привёз её Славке, было неизвестно, а Славка объяснить не умел.
Я взял у него из рук шёлковую верёвочку с красным деревянным шариком на конце, и тоже потаскал уточку по песку.
Уточка была сделана из древесных опилок. В её пустом тельце, на маленьких оськах, крутились малюсенькие колёсики. Уточка не катилась, а просто плыла по песчаным бугоркам, как по волнам, переливаясь на солнце своим цветастым оперением, и её не хотелось отдавать Славке.
Но Славка плакал, и отдавать уточку мне приходилось.
После не очень долгих ухищрений и обманных манипуляций, я всё ж отвлёк Славку, и спрятал уточку под рубашку. Тут прибежала Славкина сестра, и они вместе пошли в свой двор. Пропажа уточки ими замечена не была, и я рванул к своему дому.
Теперь уточка была моя. Сначала я сидел с ней в лозняке и таскал за верёвочку по мягкой, чистенькой траве. Я «кормил» её червяками, которых накопал тут же. Она летала у меня выше облаков, так мне казалось, когда я поднимал её над головой, а когда стало вечереть – отправился домой.
Мама заметила у меня уточку, уже когда стемнело. Она подоила корову Марту и зашла в нашу «детскую», где и увидела её в моих руках. Я и младшие братья спать ещё не ложились.
— А что это у вас такое красивое?.. – спросила мама, указывая на уточку.
— Это уточка,.. – сказал я.
— Уточка?.. – переспросила мама. – А ну-ка, дай я на неё посмотрю…
Я подал игрушку маме.
— Как хорошо раскрашена, — сказала она, разглядывая уточку, — и где ж вы её взяли?..
Я опустил голову и сказал:
— Это мне Славка Авраменков дал поиграть.
— Славка?.. – переспросила мама, — так он же ещё и говорить как следует не научился… — а потом, — ну, ты поиграл?..
— Да… — чувствуя, что надвигается гроза, сказал я.
— Ну, так отнеси же и отдай её Славке… — твёрдо сказала мама.
Братишки совсем притихли, а на мои глаза навернулись слёзы:
— Там же темно…
— Ничего… Отнесёшь. Если Славка спит, отдашь тёте Шуре и бегом домой…
Ещё не наступило августовское полнолуние и вечера были прохладными и тёмными. Я боялся идти через мостки в лозняке, но другого пути не было. Я шёл и плакал в темноте, явно представляя, что сейчас из лозняка выскочит лохматая, чёрная собака, набросится на меня и защитить меня будет некому.
Но к счастью у Авраменковых в сарае горел керосиновый фонарь, и тётя Шура вышла оттуда с доёнкой, полной молока.
— О, что это у нас за гости? – засмеялась она.
— Нате, тёть Шур,.. – всхлипнул я, и протянул ей уточку, — это я днём у Славки брал поиграть… Вот принёс…
— Сам?..
Я заплакал.
— Ну, молодец, молодец… Скажешь мамке, что отдал мне…
Как я дошёл домой, помню плохо. Помню только, как я горько плакал, уткнувшись в мамины тёплые колени, а она гладила меня по голове и всё приговаривала:
— Ничего… Поплачь, поплачь…
На следующий год после этого случая я пошёл в школу.
«САТАНА ЖИВАЯ»
В мешке у бабки Беденчихи кто-то повизгивал и шевелился. Я стоял во дворе и смотрел то на бабку, то на мешок, и ничего не понимал.
Бабка же вела себя по-хозяйски: она открыла наш сарай, зашла туда, и буквально через мгновение вышла уже с порожним мешком.
— Ба, а что ты там делала?.. – спросил я у бабки.
— «Сатану живую» вам в сарай посадила… — засмеялась Беденчиха, — скажешь мамке, что она там…
Я сразу представил себе эту «сатану живую». Это было существо, какое я мог представить себе в свои пять с половиной лет. Казалось оно мне злым, кусачим, лохматым, с большущими светящимися глазами.
Я до самого вечера ходил вокруг сарая и прислушивался к звукам, которые оттуда исходили, но они были не очень страшные, а больше походили на визгливый девчоночий плач.
Вечером, когда пришла с работы мама, я рассказал ей о Беденчихе так, как бабка мне и наказала. Мама посмеялась и говорит:
— А ну, пойдём, посмотрим, что эта «сатана» там делает…
Оказывается, бабка принесла нам поросёнка, которого мы должны были выкормить.
Это были времена, когда везде выращивали кукурузу и на очистку её початков выходили все хуторяне.
На другой день, где-то к обеду, я пошёл на ток, где чистила початки и моя мама. История про «сатану живую» стала уже достоянием хуторка. Сидела она и в моей голове.
— Ну, что, накормил «сатану живую»! – спрашивали у меня все.
Я был маленький, толстый, ходил вперевалочку и всем отвечал, что её кормить нечем.
Тогда женщины начали связывать по два початка их же листьями, вешать эти связки мне на шею, плечи и руки приговаривая: «Неси – накормишь!..».
Только я, обвешанный початками, двинулся в сторону дома, как на ток завернула «Волга» директора совхоза, фамилия которого была Критович. Я во все глаза смотрел на «Волгу» и на её стремительного серебряного оленя, который красовался на капоте машины. Критович грузно покинул удобное сиденье, поправил черепаховые очки и наставил их прямо на меня:
— О!.. А чей же это такой?!..
Смех и разговоры на току сразу стихли. За колоски тогда уже не сажали, но мало ли чего…
— Ты кому кукурузу несёшь, директор пивзавода?.. – спросил у меня Критович.
— «Сатане живой» … — ничуть не смущаясь, сказал я.
— А ничего ведь и не было, — вспоминала мама, — посмеялся директор, потом поговорил с нами и уехал…
*Зашпоры — болевое ощущение, когда в тёплом помещении отходят переохлаждённые на морозе руки, ноги. (местное наименование явления на юго-востоке России. Авт.).
Юрий Макаров (п. Ровеньки, Белгородская обл.)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
