Разговор всплыл как-то сам собой. Все вдруг заговорили о своих родных сёлах, хуторах и уже почти забытых людьми и Богом хуторках, где родились, вдохнули первые глотки воздуха, увидели улыбки своих матерей, почувствовали силу рук отцов, стали различать голоса своих старших братьев и сестёр, зажмурились от первых лучей солнца.
– А ваш дом, где вы родились, прошло ваше детство, цел? – спросила у меня Люда, миловидная, немного за сорок женщина, с зелёными, не потерявшими молодого блеска глазами, яркими улыбчивыми губами.
– Той хаты уже давно нет, – ответил я, – а вот совхозный домик, в котором моё детство завершалось, цел. В нём теперь живут другие люди.
– А вы бываете у себя на родине?
– Бываю.
– А во дворе, в доме своём?
– Нет. Бывает, постою за двором, а войти неудобно как-то. Правда, вот на то место, где наша старая хата стояла, хожу почти всегда, приезжая домой.
– А мне хорошо в этом смысле, – продолжила Люда, – мама сейчас живёт на новом подворье, дом уже лет двадцать как построили, но я всё равно, когда домой приезжаю, всегда её прошу: «Мам, давай сходим на старое подворье». А там: хатка, где я росла, уже почти упала, а над полусгнившим крыльцом дикий виноград прямо аркой висит. Смотришь на всё это, и комок к горлу подступает. А вот же тянет отчего-то туда – и всё. Я всегда в такие моменты думаю: мы-то не так далеко от своих родных пепелищ живём. Станет на душе гадко, в родной куток съездишь, по ярам, да балкам побродишь, смотришь, вроде отлегло. А вот как же тем, кто вообще за границу уехал?
– Да им, видимо, похуже, – поддержала наш разговор Людина ровесница, чернявая, скорая на язык, что выдавало в ней украинскую природу, Нина. – Мой брат троюродный, Виктор, нашёл нас по интернету. Тридцать пять лет на родине не был, а когда в первый раз к нам со своей семьёй в гости приехал из Германии, мы на него, как на ненормального смотрели. Представляете, во дворе на спорыш упал, плачет, да что там плачет – ревёт прямо! Спорыш рвёт, к лицу подносит… Нюхает и ревёт, нюхает и ревёт… Вот как родная земля его проняла.
– Я тоже видела, как мужики в подобной ситуации плачут, – опять сказала Люда, – мне тогда, наверное, лет семь было. Сижу за двором на качельке, – дедушка нам соорудил на вербе, смотрю, мужчина идёт прямо на меня. Старенький, седой. Говорит: «Внучечка, а ты не скажешь, где тут Василь Петренко живёт?». Голос у него дрожит, руки дрожат, и тут он как заплачет: «Прости, внучечка, прости, я на родине шестьдесят лет не был… А Васька Петренко моим одноклассником был, вместе мы в школу бегали…». «Не знаю я про него», – говорю. Гляжу, он на скамеечку у двора сел и плачет, плачет – остановиться не может. Побежала я во двор, дедушка мой в летней кухоньке сидит: «Деда, – говорю, – там кто-то у нас на скамеечке плачет. Дядя старенький какой-то». Дедушка встал и пошёл за двор.
Это я сейчас понимаю, что человек, считай, всю жизнь на родине не был – вот и плакал, ностальгию свою на родную земельку изливал. А тогда мне боязно было и за дедушку своего страшно. Думала, чтоб старик этот чего-нибудь с ним не сделал. Боязно-то, боязно, а сама за калитку выглянула. Смотрю, а старичок с дедушкой Васей моим, на скамейке сидят, обнялись и оба чуть не в голос плачут.
С перепугу я тогда не поняла, что Василий Петренко – это как раз и есть мой дедушка Вася.
«БЕРИ ШИНЕЛЬ…»
Соцработницей Оля отработала тогда лет двенадцать. Ходила в своём селе к одиноким старичкам и старушкам. Старики те доживали свой век, хоть и в одиночестве, но в своих родных местах и хатах. Носила она им еду, медикаменты, убирала их жильё, стирала нехитрые пожитки, просто душевно разговаривала. Старики были довольны нею.
Бабушка Устинья Твёрдожитова жила в хорошем, но дряхлеющем доме на самой окраине села. Было ей девяносто четыре года. Ходить к ней Оле было не в руку и, посоветовавшись с Кириллом, мужем своим, она уговорила Устинью на зиму переселиться к себе домой.
Дома Ольга с Кириллом выделили ей комнату в своём просторном доме. Оля была с ней ласковой, хорошо кормила, обстирывала, вечерами подолгу беседовала.
Бабушка и сама ещё бывало, и газету районную читала, и телевизор смотрела. Телевизор смотреть ей не нравилось, она всё говорила:
– Шо ж они девок безо всего показывают. Да разве ж на них теперь кто женится? Не один ведь путный парень такую-то брать в жёны себе не будет. Тьфу! – и нажимала на красную кнопочку.
Прожив в доме Ольги и Кирилла две недели, в одно утро бабушка Устинья проснулась какая-то взбудоражено весёлая и пребывала в таком состоянии целый день. А вечером сказала Оле:
– Всё, Оличка, нажилась я. Сёдни мне хозяин мой, Стёпка приснился. Будто он с войны пришёл… Весёлый-развесёлый. Пришёл прямо к вам у хату. Меня обнял, да так расцеловывает и говорит: «Ну что, Устинька, я тебя жду, а ты вот она где. Хватит, говорит, по чужим людям ходить… Пойдём домой…». Ты меня, Оличка, собери, да в свою хату отправь.
– Ладно-ладно, – говорит Оля, – только ты уж у нас до завтрего побудь, а завтра я всё организую.
На том и порешили. Да только утром кинулась Оля к бабушке, а она уж и холодная.
Не стал Стёпка «до завтрего» ждать.
ПЕРЕКРЁСТОК
Была у меня такая история в начале восьмидесятых годов в Ровеньках. В то время я уже многих ровенчан знал, да вот, видимо, не так хорошо, как думал.
Иду как-то в центр за хлебом да за молоком – по магазинам, короче. Навстречу идёт моя знакомая, Вера, одно время работали вместе. Ведёт она за руку мальчишку лет семи, вижу, что расстроенные они. Поздоровались, а я возьми да и спроси, мол, как дела, Вера, и всё такое. А Вера вдруг как зарыдает.
– Ой, Иванович, не спрашивай! Вот иду и плачу – не наплачусь!.. Ты ж знаешь, что я корову в стадо не гоняю. На прикольне она у меня, на лугу привязанная. Да я её и на ночь оттуда не забирала. Сбегаю, подою и всё… А тут утром прихожу, лежит моя Лыска, стонет, слёзы у неё текут, а подняться не может – какая-то сволочь передние ноги ей дрыном перебила, и дрын тут же бросила. А у меня ж их четверо – спиногрызов, где теперь им молоко брать, чем кормить?..
По моему телу побежали мурашки, я стал говорить ей какие-то утешительные слова, но Вера их не слышала, а на всю улицу в голос причитала:
– Я и в милицию заявила-а-а!.. Да что она – та милиция-а-а!.. – и, дёрнув мальчишку за руку, который тоже заревел, она быстро пошла в сторону своего дома.
Я был ошарашен, думал, что ж это за гад такой, который перебил ноги беззащитной корове. Что там было у человека в голове, когда он это делал и вообще человек ли он?..
В рассуждениях я не прошёл и трёхсот шагов, как напротив магазина, где продавали спиртное, встретил ещё одного своего знакомого. Это был Лёшка – слесарь, который совсем недавно врезал мне в дом водопровод.
Лёшка был выпивши, и как только поздоровался со мной сразу попросил:
– Иванович, ты мне полтинничек не займёшь, а то на бутылку вина не хватает?
Полтинник – это были пятьдесят копеек, я ему занял, безвозмездно, конечно, а сам, ещё находясь под впечатлением от Вериного рассказа, вдруг спросил:
– Лёш, а ты Веру Кручову знаешь?
– Знаю!.. – как-то искоса глянул на меня Лёшка, – а шо?
– Да она мне такое сейчас рассказала: утром её корове кто-то ноги перебил, так пришлось корову на мясо пустить. А она у неё молочница была… Теперь вот, говорит, четверо детей без молока остались.
Лёшкины глаза вдруг налились злобой:
– Так ей, суке, и надо!.. А как её отец со своими картёжниками нашу Сороку из сарая зимой выводил в сорок шестом. От немца уберегли, а от него нет. Что он не знал, что моего батька на войне убили, а нас у матери шестеро мал мала меньше. А они там, скоты, в карты играли, и их отец нашу Сороку проиграл. Он-то её из сарая и выводил. Старшая сестра моя Дуся, Царство ей Небесное, в срок шестом же году от голода и умерла – всё нас, мелюзгу, подкармливала, хотела выскочить, да мы не пустили… Эх!.. – Лёшка махнул рукой, повернулся и медленно пошёл к магазину «Вино – водка». А я всё стоял, не понимая, «что есть добро, и что есть зло».
ПОДАРКИ
Раньше праздник по-другому назывался, а теперь в календарях пишут – День защитников Отечества. Ну, так то в календарях! А я на рынке перед этим самым мужским праздником вот что услышал. В рядах женщины стоят в основном зрелых лет, по рождению из советских времён. Я их всех знаю – некоторые в школе учителями работали, некоторые специалистами в колхозе, где и я отдавал трудовую энергию. И вот теперь слушаю их разговоры.
– Света, – спрашивает Лида у соседки, – что Анатолию своему на день Советской армии и Военно-Морского флота дарить будешь?
– О! Я ему подарок уже купила: муки, яиц, сахару, масла. Толик такие блинчики печёт – пальчики оближешь.
– Да мой Серёга тоже, что хочешь, приготовит: хоть суп, хоть борщ, на второе – что угодно. Мало того внуков и в садик, и в школу отвезёт, а потом и привезёт… Я ему часы хорошие купила. Заслужил! – говорит Света.
– А мой Иван Андреевич технику любит. Стирает дома только он – на машинке, конечно. Посуду моет. Я уже денег накопила, посудомойку ему куплю – то-то радости будет. А что, пусть мужик занимается, – говорит самая старшая из них, Альбина Ивановна.
Вере о своём говорить нечего. Был мужик, как мужик. В колхозе механиком работал. А как колхоз развалили – распался и Николай Григорьевич. Пить стал не просыхая.
– А в последнее время, – говорит Вера, – и руки на меня поднимать начал. Чуть что, молчи, вошь базарная! Спекулянтка! И в ухо… Дети в одну душу: «Мам, уходи ты от него, а то попадёшь под горячую руку, так и пришибить может».
– Правильно говорят, – наперебой закричали Вере подруги, – чего с ним жить! Бросай его!..
– Да вам-то что, – не выдерживает Анастасия, – своих в домохозяек превратили. Какие они мужики у вас? Это вы мужики! А Вере вы правильно говорите. Ага, гони, Вера, своего Николая Григорьевича, да на мои двери направляй. У меня никакого мужика нет, так я твоему и слово тёплое найду, и пожрать сварю, и одену в чистенькое. Ты ж, Вера, давненько для него ничего такого не делала. Вы ж на него с детьми всё время как на кошелёк глядели. Хорошо было, когда он в колхозе и зерно, и масло, и сахар, и деньги получал. «Ниву»-то, ту, что старший твой расшиб, небось, не за последние копейки тогда покупали? Так что, отдаёшь? Вот это мне был бы подарок на Восьмое марта!
Женщины замолчали, а у Веры просто пропал дар речи. Она машинально стала собирать развешенные на плечиках детские кофточки и курточки, всё время странно поглядывая на Анастасию.
А я смотрел на этих женщин и думал, что же они услышали за словами одинокой Анастасии? Что услышали? Почему замолчали?
КАРА НЕБЕСНАЯ
Раньше здание называли сельсоветом – теперь это сельская администрация. Я договорился встретиться здесь с главным агрономом хозяйства, и поджидал его, не вылезая из уютного чрева служебных «жигулей». Накануне прошёл снег. Выпало его много и он молодил глаз, радовал душу. Была вторая половина дня. Дороги и дорожки были расчищены, и если б не сырой юго-западный ветер, можно было бы постоять и на улице, но я предпочёл этому ветру тепло салона машины.
Агроном задерживался. Рядом с нами стоял потрёпанный жизнью, чудом сохранившийся у рачительного хозяина «ушастый запорожец». В нём сидел и, видимо, кого-то поджидал краснолицый, с седой жидкой бородой мужчина лет шестидесяти. Он обеими руками держался за баранку автомобиля и поглядывал на дверь сельской администрации.
Вдруг дверь открылась. Я увидел, что её придерживает женщина, одетая в толстый розовый свитер, синюю юбку и аккуратные зимние сапожки. Она что-то сказала, и в проёме двери появился маленький человечек.
Сперва я подумал, что это мальчишка. Его походка показалась мне странной – он переваливался с боку на бок, как пингвин, но при этом довольно быстро продвигался вперёд. И лишь когда поравнялся со мной, я понял, что это вовсе не мальчишка, а пожилая женщина. В коротком осеннем пальто, возможно подшитом, в вязаной шапочке, худая, с длинным носом, узкими губами и колючими глазами. Она почему-то показалась мне злой. Наблюдая, как шофёр «запорожца» помогает ей влезть в машину, подхватив под мышки, я услышал:
– Что, загляделись?..
– Да смотрю вот… Вишь, как жизнь по человеку проехалась.
– Да проехалась, – это был главный агроном бывшего колхоза Иван Николаевич Подпольный. Теперь он дорабатывал до пенсии у хозяина, взявшего в аренду у крестьян, бывших колхозников, большинство земельных долей. – Это Нина Климовна, – пояснил он, – дояркой у нас в колхозе работала. Да, может, лучше бы и не работала.
– Почему так? – спросил я.
– Да почему, – вроде как нехотя продолжил Иван Николаевич. – Третий ребёнок у неё когда родился, так мужа она похоронила. До сих пор, кто что говорит по этому поводу. Ходили разговоры, что она его сама и толкнула с крыльца. Упал он, головой об чистилку ударился, так до больницы и не довезли. Правда это или нет – этого никто не знает. Но, учитывая её характер, конечно, всё могло быть. А потом на ферме, с её группой коров дела твориться начали. Одну корову на мясокомбинат отправили – залегла и подняться так и не смогла, задние ноги отнялись, другая такая же, третья… Так вот, когда с третьей беда случилась, ветеринар наш Станислав Ильич всё своими глазами видел, и в докладной в правление колхоза написал.
Оказывается, люди замечали: как только Нина Климовна к своей группе подходит, среди коров переполох начинается: вскакивают, на доярку косятся, на цепях мечутся. А она на них специальным чистиком замахивается, такое орудие труда у каждой доярки было, испод коров подчищать, с деревянной ручкой, да металлическим гребком: «Повернись, проклятая! Жри, доить я тебя пришла! Как вы, гадины, мне надоели!» и однажды, во время вечерней дойки так грохнула коровёнку этим чистиком по крестцу, что та упала со всех четырёх, да больше и не поднялась. Тут-то и наскочил на неё наш ветеринар Станислав Ильич.
– Так а что ж вы её с фермы не выгнали, ну, не попросили?.
– Да написал Станислав Ильич докладную. Но на заседании как разжалобились, мол, вдова, трое детей, куда её? Штраф она, помню, тогда небольшой заплатила и всё.
– Да-а, – покачал я головой.
– Теперь-то её Бог наказал, – с каким-то удовлетворением продолжал Иван Николаевич. – На ногах язвы пооткрывались, ходить нельзя, только на коленях ползать можно. Вот и ползает, грехи свои искупает.
Потом мы перешли с Иваном Николаевичем к разговору о полях его хозяина, об агрономических делах, а у меня всё стояла в глазах эта худая, пожилая женщина, Нина Климовна, которая, как оказалось, живёт в своём покосившемся доме совсем одна. Двое её сыновей умерли пьяными, оба не дожили до сорока. А дочка вышла замуж в Воронежскую область, да так ни разу и не приехала к матери.
Юрий Макаров (п. Ровеньки, Белгородская обл.)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
