Я сижу у дедушки Егора под боком на бричке, в которую запряжена тёмно-вишнёвая с чёрной гривой и с чёрным хвостом лошадка. Иногда ветерок заносит мне терпкий запах этой лошадки, который помнится мне до сих пор. В небе светит яркое солнце, которое иногда перекрывают облака.
Бричка катится по чуть приметной дороге, которая растянулась по балкам мимо Водяного, Утятника, Маджюгов, а там надо будет подняться на взгорок, и мы прибудем в мои родные Галушки.
На бричке стоят два хорошо зафиксированных больших ведра – что в них, я не знаю. Точно также, как и не знаю названий балок, которые я перечислил. Не знаю и того, что с дедушкой я еду из Новой Ивановки, где он живёт с бабушкой Марией. Я ещё маленький. Мне около трёх лет, но я точно помню, что мне не страшно.
Вижу, как по балке шныряют суслики и прячутся в норки потому, наверное, что грохочет наша с дедушкой бричка. У дедушки тёплый бок, он держит вожжи одной рукой, и перебирает их пальцами, а в другой руке у него какая-то хворостина, которая свисает с брички.
Дедушка всю дорогу что-то рассказывает мне, а я смотрю на него и знаю – мне с ним не страшно.
Но вдруг он забеспокоился. Балка сначала потемнела, потом над ней сверкнула молния, загрохотал гром и начался дождь. Помню, что дедушка закутывает меня в сделанный из большого мешка-чувала плащ, накидывает такой же на себя, мне душно в этой накидке, но ни гроза, ни дождь уже не достают нас.
Потом, помню, нас встречают мама и моя старшая сестра Аллочка. Около нашего дома сухо.
– Полосой прошёл, – говорит маме дедушка, – и намочить нас не успел.
Дедушка снимает с брички вёдра и начинает пересыпать с них в бидончики, большие миски и другую посуду, которую мама расставила прямо у порога, прозрачные крупные ягоды. Их просвечивает солнце, и они переливаются и тоже становятся солнечными, янтарными.
– Алыча, – говорит мама.
– Алыча, – говорит сестра.
Я, кажется, впервые слышу это слово, смотрю на позолоченные солнцем ягоды и в мою память навсегда врезается это чудное название – алыча.
Недавно я спросил у сестры:
– Алла, а ты помнишь, как мы с дедушкой Егором алычу в Галушки из Новой Ивановки привезли? Или это мне сон такой приснился?
– Нет, – сказала сестра, – я такого момента что-то не припоминаю. А вот что у дедушки в Ивановке во дворе, прямо у ворот алыча жёлтая росла – это хорошо помню. Она когда зреть начинала, так прямо просвечивалась насквозь солнцем и была на янтарные бусы похожа.
ГУСИ-ЛЕБЕДИ
– А-а-а! – ревел я во всю дурь, – «Гуси-лебеди» хочу!» А-а-а!
– Какие тебе «Гуси-лебеди». Темнота на улице, дождь моросит! – осаждала меня старшая сестра Аллочка. Залезай, вон, на лежанку и сиди.
– «Гуси-лебеди!» – топотал я ногами, и не хотел залезать на лежанку.
Дверь открылась и в хату вошла мама:
– Ой, господи, Аллочка, что это он у тебя как резаный кричит?
– Хочет, чтоб я его к Копиным повела, диафильм посмотреть – «Гуси-лебеди».
– Ты шо, сыночек, там дождь. Куда идти?..
– «Гуси-лебеди!» – снова упрямо завыл я.
Дело в том, что Копины, это семья управляющего третьим отделением бывшего тогда зерносовхоза «Викторополь», поля которого располагались вокруг нашего хуторка. Глава семейства Николай Романович Копин, как раз и был управляющим отделения. Жил он вместе с тётей Ниной и двумя детьми Надей и Сашей в небольшом домике, метрах в шестистах от нашей хаты. Чтоб попасть к ним в тот вечер, нужно было перейти раскисшую греблю прудика, который располагался прямо посреди хуторка. Дело в том, что у них дома был фильмоскоп – аппарат для просмотра диафильмов. Ни у кого в хуторке тогда не было такого чуда, а у них было! И когда его луч направляли на, специально натянутую на стене белую простыню, а на полу рассаживались дети разных возрастов почти со всего хуторка, то какого только волшебства мы не видели на этой простыне. Но больше всего всем нравились русские народные сказки и сказки Пушкина.
Я очень любил сказку «Гуси-лебеди», вот и блажил, чтоб сестра сводила меня её посмотреть. Не знаю, как я добился своего, но Аллочка всё ж повела меня к Копиным.
Помню, как тётя Нина, открыв нам дверь и узнав причину, по какой мы пришли, сказала:
– Ой, а Николай Романович уже и ноги помыл, отдыхать собирается.
Услышав её слова, я тут же начал всхлипывать и тереть глаза кулаками.
– Ничего, Нина, – услышал я из-за её спины знакомый мужской голос, – сейчас посмотрим «Гуси-лебеди» и пойдём отдыхать. По такой погоде шли… Пусть проходят, а то, глянь, как малый переживает.
Николай Романович быстро настроил всё к кинопоказу, и начал прокручивать кадрик за кадриком моей любимой сказки, и читать под ними тексты – очень выразительно и артистично.
А вот как мы с Аллочкой шли назад, как мы оказались дома – я не помню. Помню, что утром я проснулся на лежанке, а рядом со мной лежал мятный пряник.
13. 12. 2019 г.
КАК МЕНЯ ДЕВУШКА «ПОКОЙЗИЛА»
Телевизора в моём раннем детстве не было. Но зато в самой большой комнате нашей хаты, которую у нас называли залом, на стене висела большая, чёрная, картонная тарелка – такое тогда было радио. Звучало оно с шести часов утра и заканчивало работу в полночь. Многие песни тогда я слушал и разучивал по радио.
Об этом и история.
Думаю, что такое случалось не только со мной, так как, многие говорили мне об этом явлении, которое в своё время не давало им покоя и смешило окружающих.
Из радиодинамиков, которые в моём детстве висели на стенах в самой захудалой избушке в нашем хуторке, с раннего утра разливались голоса замечательных певцов того времени. Я старался запомнить эти песни, их слова, так как отец частенько ставил меня на табуретку перед гостями, играл на гармошке, но чаще – на перламутровом немецком баяне, и я пел.
Но в иных песнях я недопонимал значения некоторых слов. Пел, например, песню про столицу Советского Союза Москву:
«Кипучая, могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя, Москва моя,
«Тыса» моя любимая!»
Пел, а сам не понимал, ну что за «тыса» такая? Пока дядя Петя Андреев, будучи у нас на свежине, рассказал, как надо петь правильно:
– Ты самая любимая! – громко и чётко пел он мне, размахивая рукой, в которой дымилась папироса «Казбек».
Была ещё очень грустная песня – военная, про дороги:
«Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги, да степной бурьян».
Когда я пел эту песню, то всегда, почти выкрикивал: «Эх, да роги! Пыль, да туман!» Я не понимал, почему смеются мои слушатели, но сам ясно представлял, что пою о каких-то огромных рогах.
Думаю, автор слов этой песни Лев Ошанин посмеялся бы над моей детской фантазией, если бы я рассказал эту историю в его присутствии, когда проходил собеседование перед экзаменами в Литературный институт им. М. Горького в Москве. А он ведь сидел за знаменитым круглым столом в тот момент. Но поэт тогда был уже в почтенном возрасте, и я не посмел.
Но всё же самая любимая моя детская «мозговая опечатка» случилась у меня с песней, которую исполнял известный в то время, сладкоголосый певец Рашид Бейбутов.
Я выучил эту песню на слух по радио и задорно пел про девушку:
«Ах, эта девушка,
Меня с ума свела,
Разбила сердце мне,
«Покойзила»!
Как девушка могла меня «покойзить» я не представлял, удивлялся этому странному слову до тех пор, пока однажды отец не объяснил мне, что тут два слова, и девушка не «покойзила», а «покой взяла».
И ещё. Когда слова песен становились на свои места, то, честно сказать, удивлению моему не было предела.
13. 12. 2019 г.
ЛЁТЧИК-КОСМОНАВТ
В то лето я закончил второй класс. К этому времени в космосе побывало уже несколько советских граждан: Юрий Гагарин, Герман Титов, Андриян Николаев и другие отважные люди. Их полёты радовали и детей, и взрослых. Вся страна подчинилась этому стремительному движению советского прогресса. По-своему отражало эти достижения и село.
Отец мой, Иван Фёдорович, собирал с ферм и отвозил на сепараторный пункт молоко. Тогда ему дали в совхозе новенький молоковоз – ГАЗ-52 с большой двухсекционной цистерной-термосом и восьмицилиндровым мотором. Это была «восьмака» – так называл он машину.
Я любил с ним кататься. Особенно любил, когда он брал меня с собой на вечернюю дойку.
– Юра, хочешь лётчиком космонавтом быть? – спросил однажды отец.
– Да! – закричал я. Кто же из мальчишек в то время не хотел быть космонавтом.
– Тогда поехали, будешь тренироваться.
Но до определённого времени никаких тренировок не было, отец как обычно собирал молоко.
– А когда же тренировка? – спросил я у него.
– А вот когда будем в Олейники ехать – от Лаптиёва до Простаков. Совсем скоро уже.
Буквально минут через пять он скомандовал:
– Держись крепче за ручку!
Я ухватился за ручку под бардачком. Машина стала набирать скорость. Она так сильно разогналась и, по накатанной, как зеркало дороге, буквально нырнула в глубокую балку.
Я не успел перевести дыхание, как машина выскочила на взгорок, пробежала метров пятьдесят, и снова, набрав скорость, нырнула во вторую балку. У меня совсем перехватило дыхание, я хватал воздух, как Ихтиандр, посаженный в бочку, но крепился, а машина уже снова бежала по ровной дороге.
– Ну как, нравится быть космонавтом? – смеялся отец.
– Да! – мотал я головой, не в силах сказать больше ни слова.
– Так это тренировка. А у космонавтов там знаешь какие перегрузки. Они много должны тренироваться, чтоб к ним привыкнуть.
Только три раза удалось мне побывать на тренировках с отцом. Ему, видно, тоже нравилась эта забава, потому, что как только мы доезжали до балок и он начинал прибавлять скорость машине, глаза его становились озорными и он прямо превращался в хулиганистого мальчишку, готового взлететь в самый космос. Но прошли дожди, он стал ездить в Викторополь другой дорогой и наши тренировки прекратились.
Уже взрослым мне не раз приходилось летать на маленьком «кукурузнике» АН-12. И когда он падал в воздушную яму, дух у меня захватывало и приходило точно такое ощущение, как на тех балках, что пересекали дорогу между Лаптиёвым и Простаками. Почему-то страшно хотелось в детство, в кабину отцовской «восьмаки», а ещё хотелось быть космонавтом.
Космонавтом я не стал, но всё ж надеюсь, что рано или поздно моя мечта осуществится.
15. 12. 2019 г.
СУВОРОВСКИЙ ПЕРЕХОД
Наша начальная школа в моём родном хуторке раньше, видимо, была домом зажиточного человека. В школе было высокое крыльцо, небольшой коридор, комнатка, в которой жила её директор Анна Павловна Бут с мужем, и две большие комнаты. В одной из них занимались ученики первого и третьего классов, а во второй – второго и четвёртого.
Зимой, на переменах, мы выходили в коридор и становились в круг. В центре круга приседал кто-нибудь из мальчиков или девочек, а остальные начинали ходить по кругу и распевать:
– Ах, попалась, птичка, стой!
Не уйдёшь из сети;
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете!
Тут мы «набрасывали» на бедную птичку сети, производили другие действия, – это были подвижные игры.
Сегодня перечитываю стишок про птичку, укладываю его в уме на современную матрицу – жил-таки пророк в стихотворце, написавшем его. Волосы дыбом!
Думаю, все тогда любили уроки пения. Или Анна Павловна, или Зинаида Фёдоровна Денисенко – моя первая учительница, вынимали из шкафа патефон, устанавливали его на столе, и мы слушали песни, которые исполнялись академическими голосами.
Учительница ставила на вертушку большую, чёрную пластинку с тёмно-синим или с тёмно-красным кружком в середине, накручивала ручкой пружину, и опускала на неё блестящую, хромированную головку звукоснимателя с острой металлической иголкой, которые хранились в малюсеньком металлическом футлярчике.
Пластинка немного шипела, а потом из неё доносились голоса мужского хора, который пел про то, как шёл издалека отряд по берегу, а у него спрашивают: «Чьи вы, хлопцы, будете?», а они отвечают:
– Мы сыны батрацкие,
Мы за новый мир
Щорс идёт под знаменем
Красный командир.
Ещё была песня про Чапаева:
– Гулял по Уралу Чапаев-герой
Он соколом рвался с полками на бой.
Вперёд вы, товарищи, не смейте отступать,
Чапаевцы смело привыкли умирать.
Но больше всего мне нравилась песня про Суворова:
Учил Суворов в лихих боях,
Держать во славе Российский флаг.
Отцом и братом Суворов был,
Сухарь последний с бойцом делил.
Сильней всего в этой песне мне нравились слова:
– За честь Отчизны я постою,
«В ученье трудно – легко в бою!»
Я учился в третьем классе, а мой двоюродный брат Слава в пятом. Тогда мы зачитывались книжкой Сергея Алексеева, который Петрович, «Исторические повести», читали его исторические рассказы про Петра 1, про Кутузова Михаила Илларионовича, но я почему-то любил рассказы про генералиссимуса Александра Васильевича Суворова. Особенно нравился рассказ, как суворовская армия переправлялась через Альпийские горы, как русские сражались там с французами за Чёртов мост и победили!
И вот однажды, зимним солнечным днём, какие случались у нас после неспокойных, метельных, я пришёл к Славе домой. В такой день мы не могли усидеть дома. А снегу тогда набросало! Намело такие сугробы, что даже лесополоса, которая подступала с двух сторон к Славиной хате, ведь жили они на отшибе хуторка, утопала в них почти до половины. Кое-где видны были только верхушки молодых деревьев.
Мы барахтались в этом глубоком снегу, кричали, размахивали руками и вдруг Слава выкрикнул:
– Альпийский переход!
Я сразу понял, о чём он кричит, и мы тут же вместе начали выискивать самые глубокие, ещё пушистые, не улёгшиеся сугробы. Снег тут доходил нам по грудь, а то и выше, но мы весело кричали:
– Суворовский переход через Альпы!
– Суворовский переход через Альпы! Вперёд, братцы!
Снегу набилось в наши валенки и рукава фуфаек, он падал за шиворот, обжигая спины, комочками свисал с цигейковых шапок. Рукавички замёрзли и не хотели греть нам руки, но Слава кричал:
– Вперёд, суворовцы! Русские не сдаются! – и мы продолжали игру. А домой пошли, лишь тогда, когда солнце повернуло на закат.
На крыльце мы долго вытряхивали снег из валенок, стряхивали его с шапок, обметали друг другу фуфайки и штаны гусиными крылышками, которые специально для этой цели лежали на крыльце.
А потом был рай. Мы зашли в хату.
– Набегались! – улыбаясь спросила Славина Мама, а моя крёстная тётя Маруся, – ну быстренько раздевайтесь и на лежанку.
А какая это была лежанка! Она была в нише между кухонной плитой и спальней, обращённая своим открытым зевом к входной двери и, как только человек заходил с улицы сразу одаряла его теплом.
На лежанке было полутемно и до того тепло и уютно, что мы со Славой сразу согрелись и крёстная, видя это, сказала:
– Оттаяли уже? Идите попейте молока.
Мы со славой спрыгнули с лежанки и уселись за стол, где нас ожидало налитое в кружки молоко, и горка пухлых, неимоверно пахучих, подрумяненных пышек, которые выглядывали из-под полотенца.
«ПОШЛА БАБКА В ЛЕС…»
Ранним летним утром мы сидели в небольшом овражке в густых лопухах с моим одногодком и тёзкой Юркой Лукинским и курили трубку. Было это в начале летних каникул. Я тогда перешёл в четвёртый класс.
Трубкой у нас был отбитый от алюминиевого чайника нос. Чтоб удобнее было вставлять эту трубку в рот, носок нашего изобретения был расплюснут, а в раструб мы натолкали сухих листьев от лопуха, раскурили его, и теперь сидели и по очереди набирали дыма в рот и затем картинно выпускали его в пространство. Трубка бала горячей и держать её в руках можно было только при помощи свежесорванного лопуха.
– Не-е, – говорил Юрка, – этим дымом затягиваться нельзя, в нём смолы очень много. Вот если б были настоящие папиросы, так то совсем другое дело.
– А у меня дома папкины папиросы на комеле лежат, – сказал я, но тут раздался страшный щелчок и лопухи рассёк кнут.
– Покурить захотелось! – услышали мы с дружком. – Я вот отцам расскажу! – это кричал пастух дядька Алёшка, обычно тихий и очень спокойный мужчина. Нас выдал дым, клубившийся над лопухами и наш громкий разговор.
Хорошо зная, что из себя представляет, сплетённый из сыромятной кожи кнут, мы кубарем скатились в овражек и остановились лишь только тогда, когда прибежали на пруд. Трубку нашу Юрка выбросил по дороге. Мы потом искали её дня три, но так и не нашли.
А во второй половине дня, я всё же залез на лежанку и там, среди пачек папирос «Беломор-канал» нашёл пачку сигарет «Прима». Пачка была красного цвета с нарисованными на ней листьями табака. Я кинул пачку за пазуху и через яр побежал в наш хуторской сад, где меня поджидал Юрка.
– Ну, что, принёс? – спросил он.
– Ага.
– Сейчас я научу тебя затягиваться.
Он со знанием дела открыл пачку сигарет, чиркнул спичкой, вытащил и прикурил одну. Потом вытащил ещё одну сигарету и сказал:
– На, прикуривай от моей. А то у меня спичек мало.
Я тоже начал тянуть воздух на себя и раскурил свою сигарету.
– А теперь смотри…
Юрка набрал дыма в рот, стал медленно втягивать его в себя и одновременно говорить:
– Пошла бабка в лес,
Нарубила дров,
Затопила печку –
Пошёл дым! –
И тут он выпустил дым из лёгких. В этом деле у него был опыт, Юрка начал курить ещё в первом классе.
Только на четвёртой раскуренной мною сигарете, у меня получилось сказать присловье про бабку и выпустить из себя дым. Голова моя уже кружилась, мне становилось всё хуже и хуже, потом меня стошнило, всё тело задрожало и я, наверное, потерял сознание, потому, что когда я очнулся, был уже поздний вечер. Озноб, хоть и не такой сильный, всё ещё бил меня. Рядом со мной лежала горка зелёных яблок, а в консервной баночке стояла чистая вода. Воду я выпил сразу.
Юрка сидел рядом и тут же спросил:
– Ну, что, слабак, проснулся?
– А я что, спал?
– Да дрых. А я тут сижу с тобой – вот глянь, ещё три сигареты выкурил, – он показал мне пачку «Примы», – и мне хоть бы что. Не надо было тебе, дурачку, подряд эти сигареты курить…
Не помню, как обошлось, что родители не заметили в каком я состоянии пришёл домой. А было мне очень плохо. Меня продолжало колотить, болела голова и всё время тошнило. Но хорошо помню, что я выпил очень много воды и лёг на кровать. Спал я, однако, как убитый и уже утром был как ни в чём не бывало. Но в детстве к табаку я больше не прикасался.
Во взрослой жизни я курил, но всё же бросил это гадкое дело и теперь никому не верю, что от этой привычки невозможно освободиться.
Я курил двадцать шесть лет, а бросил просто – выбросил последнюю выкуренную сигарету и сказал себе: «Всё, больше не буду!». И по сей день не курю.
15. 01.2018 г.
САМО ПРОЙДЁТ
С иным человеком детство не прощается долго. Когда став уже взрослым, а то и пожилым человеком смотришь на своих ровесников и ровесниц, то другой раз просто физически ощущаешь, как неохотно детство покидает их души. Частенько чувствуешь, как теплится оно и в твоей душе.
Вот, скажем, мода. Она затягивает людей, как пылесос и выбраться, выпутаться из её утробы очень непросто. Многие, дожив до седин, так и следуют внешним атрибутам юношеской моды, не сохранив своей индивидуальности.
Моё поколение тоже прошло через это испытание: мы носили брюки клёш, завязывали на пупах пёстрые рубашки, но главное, стараясь подражать друг другу, носили на головах длинные волосы. Так мы, мальчишки, отдавали дань способной ливерпульской четвёрке молодых певцов из знаменитого ансамбля «Битлз». Реалии нашей жизни, наверное, отличались от ливерпульских, но фасон мы держали!
Взрослые боролись с этим явлением беспощадно, но все их усилия были бесполезными, пока мода сама не сошла на нет.
Хорошо помню, как я, уже, будучи пятнадцати-шестнадцати летним мальчишкой, приезжал в родной хуторок на летние каникулы из техникума и запускал волосы, которые отрастая, рассыпались по плечам, как у девушки. С ними было очень много возни, мыть их иной раз приходилось два раза в день, но перед этими трудностями я не сдавался. Мне казалось, что выгляжу с такой причёской модно и стильно.
Мои расклешённые брюки подметали хуторские улицы, на спине пузырилась до пупа расстёгнутая цветастая, как говорили, в кочетах, рубаха, волосы развевались на летнем хуторском ветерке и весь этот мой моднячий вид сильно волновал почему-то ровесниц моей мамы и женщин постарше. Как не странно, но ни мама, ни отец по этому поводу мне и моим братьям ничего не говорили, да и запрещать не запрещали, считали это детскими причудами, как оно и было на самом деле.
Однажды я помогал маме выбирать огурцы в небольшом палисадничке, который был расположен прямо рядом с колодцем-журавлём ниже улицы, где стоял наш совхозный домик. Соседка по палисаднику, звали её все тётка Санька, тоже рвала огурцы в своём палисадничке. Она долго смотрела на меня, лохматого и сказала маме:
– Егоровна, шо ж ото у Юры на голове? Ей-богу, как дивчинка. Чё ж ты ему ничего не скажешь? Може б подстригся?
– На голове? – переспросила мама. – Та на голове оно скоро само пройдёт. Тут главное, шоб хоть что-нибудь в голове было.
2.02.2018 г.
БИЧ
Мне шёл семнадцатый год. Я учился тогда на втором курсе в техникуме и играл там в духовом оркестре. Об этом я часто рассказывал дома и отец – музыкальная душа, очень захотел посмотреть на наш оркестр.
В посёлок, где я учился, он приехал перед парадом, который проводился тогда регулярно 7 ноября, в день свершения Великой Октябрьской социалистической революции.
Техникумовский оркестр шёл впереди колонны участников парада учебного заведения, а после шествия играл около трибуны, на которой размещалось руководство района, знатные люди его и приглашённые лица. К этому времени мы уже по памяти играли такие марши, как «Родной уголок», «Червонный казак», «Тоска по родине», а так жепопурииз революционных песен «Варшавянка», «Красная Армия всех сильней», «По долинам и по взгорьям» и другие.
Отец посмотрел, послушал, одобрил мои занятия в духовом оркестре и после парада мы отправились обедать в, так называемую, нижнюю столовую. Это была большая поселковая столовая, где мы обедали по выходным и в праздники, когда наша, техникумовская – не работала. Отец повёл нас туда с моим другом детства Витей Авраменко, с которым мы учились на ветеринарных фельдшеров, конечно же потому, что там можно было попить пива, а отец его обожал.
Я находился как раз в том возрасте, когда родители кажутся детям несовершенными, не такими, как хотелось бы нам – их потомкам. Я стеснялся своего отца, думал, что вот он что-нибудь скажет, а люди будут смеяться, или просто не так его поймут. Мне почему-то было стыдно за его одежду, а одет он был в длинное коричневое драповое пальто с накладными карманами, из-под этого пальто торчали новые хэбэшные штаны серого цвета и какие-то несуразные ботинки. На голове сидела каракулевая шапка ушанка с чёрным хромовым верхом. Вся эта одежда казалась мне такой старинной, что когда мы вышли из столовой, я старался идти поодаль от отца, чего он, кстати, не замечал и жил в эти минуты своей жизнью.
И вот мы двинулись в сторону автостанции, чтоб взять билеты и ехать на железнодорожный вокзал. Нам навстречу попался очень неопрятный, опустившийся человек. Был он явно выпивши, в грязном, рваном, старом-престаром пальто, в искривлённых заношенных сапогах, на голове его еле держалась засаленная кепка, из-под которой торчали клочья волос, а лицо скрывала борода, которая начиналась у самых глаз и космами свисала на грудь. Сейчас таких называют бомжами, мол, без определённого места жительства. Тогда, о таких говорили: бич – бывший интеллигентный человек.
Поравнявшись с нами, бич посмотрел на отца и на нас мутными глазами и сказал:
– Здравствуйте.
– Доброго здоровья, божий человек, – ответил ему отец, и мы пошли каждый своей дорогой.
Конечно, для меня происходящее было непонятно, и я сердито сказал отцу:
– Па, что ты с ним здороваешься? Это же бич, ты что, не видишь?
Отец искоса посмотрел на меня:
– А как я с ним не поздороваюсь? Он же мне здоровья пожелал? И я ему пожелал.
– Но он же грязный! – выпалил я.
– Так это не известно, кто каким будет завтра… А любой человек, который живёт на земле, зачем-то да нужен. Мало ли, какой он сейчас… – и отец замолчал.
У меня всё равно осталась на душе досада. «Зачем он, этот грязный бич нужен? На кладбище ему место!», – жестоко думал я.
В правоте отцовских слов, я, конечно же, убедился, но было это уже во взрослой моей жизни. А взрослая жизнь и на бичей, и на бомжей, смотрит другими глазами, чем детство и юность. Думаю, взрослые мне поверят.
3. 02.2018 г.
НИКТО НЕ УМРЁТ
Наша старинная хатка с земляными полами, пережившая Великую Отечественную войну, была разделена на две совхозные квартиры. Я хорошо помню, как в другой половине жили наши соседи тётя Оля, здоровый такой мужчина Юхим Иванович – так все звали её мужа Ефима Ивановича и две их дочки: Тоня, ровесница моей сестры Аллы и Валя – девочка чуть младше меня.
Мама звала тётю Олю кумой, но кого они вместе крестили я не знаю.
Я не помню сколько мне было лет в то время, но было это до того, как я начал ходить в школу.
Случилось это в тёплый весенний день. Я игрался во дворе и вдруг увидел, как по дороге, на другой стороне оврага до сих пор разделяющего наш хуторок, в сторону сада, что был там, галопом мчалась лошадь и что-то тащила за собой.
– Стой, стой! – кричал какой-то дядька вслед убегающей лошади, а в сад уже сбегались молодые мужчины и кричали:
– Понесла! Понесла! Перехватывай!
Я видел, как наперерез лошади выскочил молодой парень Андрей и ухватив лошадь за уздечку закричал:
– Тпру! Стоять!
Лошадь взвилась на дыбы, заржала, но остановилась.
Оказывается, в этот день её пытались обучать под верховую езду, а она сбросила седока, который как-то там запутался в длинном поводе. Лошадь протащила его, не выбирая дороги, километра полтора. Когда к нему кинулись люди он ещё дышал, но через какое-то время жизнь ушла из него.
Был это наш сосед Ефим Иванович.
Потом были похороны. Я и сейчас помню, как он лежал в гробу во дворе, с закрытыми глазами, как-то неловко запрокинув вверх голову в ссадинах, как воск с горящей свечи стекал ему прямо на сложенные на груди руки, и я ещё думал: как же ему не жжёт пальцы?
А ночью я долго не мог заснуть и потом громко расплакался.
К нам в комнату прибежала испуганная мама:
– Юрочка, что с тобой? У тебя что-то болит?
– Нет, всхлипывал я.
– А шо ж случилось?
– Ага! А если и я умру! – заголосил я.
– Да ну, Юра. Ты никогда не умрёшь.
– А Юхим Иванович же умер?
– Так он же не сам, – продолжала успокаивать меня мама, – его лошадь понесла. А сам бы он не умер. И ты не умрёшь, и я не умру, и папка, и Аллочка, и Толя, и Федя… Никто-никто…
Мама гладила меня горячей рукой по голове и всё повторяла:
– Не-не… Никто…
Я искренне верил ей, помалушку перестал всхлипывать и уснул.
п. Ровеньки,
Белгородская обл.
Юрий Макаров (Ровеньки)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
