Восточный ветер

Семейные сказки

Я недолюбливаю раннюю весну в наших краях. Апрель здесь, в ле­состепном крае, почти всегда выдаётся ветреным, каким-то неспокойным и, хотя воздух прогревается, бывает, до плюс десяти градусов, а то и выше, тепла из-за ветра не ощущается. Противнее всего, когда подует восточ­ный. У нас это всегда привет с Дикого поля.

Дикое поле... Сколько здесь промелькнуло человеческих жизней, сколько сотворилось судеб. Мы с вами можем к ним прикоснуться лишь легосенько, узнать о них лишь из того, что осталось в нашей памяти от наших дедушек и бабушек, от наших родителей. И вот почему-то имен­но в такие ветреные апрельские дни, когда мечутся за окнами по воздуху останки перегнившей прошлогодней листвы, и вспоминаются эти былин­ные семейные истории. Вспоминаются они не как что-то бывшее и проис­ходившее на самом деле, а как какие-то волшебные сказки.

Ну разве не похожи теперь на сказки истории, происходившие в жизни моего дедушки Егора Михайловича Колесника? Некоторые нам, детворе, рассказывал, бывало, ещё он сам, а иные наша мать Наталья Его­ровна, а мы слушали их и запоминали, чтоб рассказать нашим детям и внукам.

– Батько, – говорила мать, – вышел из семьи большой, работящей, крепкой. Занимались они тем, что делали колёса для повозок и бондаревали*. Но колёса у них получались знатнее и пользовались большим спросом в округе. Колёса они делали, видно, давно, потому как и фамилия наша была Колесник, и хутор, который и теперь рядом с нашим стоит, называ­ется Колесники.

Всё шло хорошо, пока в хутор не пришла беда. По причине того что над ним смерчем пролетел брюшной тиф, от всей трудовой семьи остался в живых мой дед Егор да его младшая сестра Александра – Санька.

* Бондаревали (от бондарь – укр.) – изготавливали бочки и кадушки.

ПОШЛИ В ЛЮДИ

Взял их на воспитание дядька, в хутор Печки, где им жилось не­сладко.

– Батько рассказывал, – говорила и посмеивалась мать, – пока выпросим с Санькой у него пятачок на конфетки в Велик день (на Пасху), пока допро­симся, а он потом как кинет его на доливку, закатится пятачок под кро­вать, пока найдёшь, побежишь до лавки, а она уж и закрылася давно.

Но хоть и в труде да в обиде росли Егор с Санькой, да становились всё старше.

Саньку, молоденькой, выдали замуж в те же Колесники, а Егор, войдя в возраст парубка, стал ходить на улицу, на Морусивку. И пригля­нулась ему там красивая, статная дивчина Мария Корченко – будущая моя бабушка. В Дикую степь их семья перебралась с Черниговщины и в те вре­мена считалась зажиточной. Положил Егор глаз на Марию, растревожила она ему душу, разбила сердце, полюбилась. Мария тоже с большим инте­ресом засматривалась на длинного, жилистого парубка, улыбалась ему. Понимали они, конечно, что быть им вместе вряд ли придётся. Мария-то выйдет вечером на улицу, одета-разодета, а у Егора одни штаны и те – за­плата на заплате. А тут ещё зажиточные парубки подразнивают.

– Ты, Мария, за Егора замуж не ходи, ты за меня иди, – говорил за­житочный парубок Семён Чернобай. Отец мне на свадьбу двух волов даёт, и хата у нас своя будет.

– Да у меня хата уже есть, – вторил ему Микола Носач, – а на свадьбу отец и коня даёт, и волов тоже двух. Выбирай, Мария! А Егор тебе что даст?!

Мария ничего не говорила, только смеялась, да ещё пуще этим сме­хом к себе Егора привораживала. А ему и действительно – что дать? Осер­чает он, подойдёт, даст краснобаям Степану да Миколе в ухо, плюнет и уйдёт к дядькиному двору в Печки.

СВАТОВСТВО

Как они сговорились с Марией, теперь уже никто не узнает, да толь­ко однажды появились Егор и пожилой мужик из Печек, которого звали сват Ефимий, у нового плетня Ивана Михайловича Корченко. Ефимий не в один уж двор сватом заходил – девок высватывал.

Вышел на крыльцо брат Марии Поликарп, здоровый, рыжий, куд­рявый – весь в отца.

– Чего надобно?

– Дак вот у нас купец, у вас товар, – говорит сват Ефимий, – доз­вольте пройтить, разглядеть, – а сам Поликарпу буханку хлеба протягива­ет, – дозвольте...

Взял Поликарп буханку и ушёл в хату. А минуты через две раздался рык старшего Корченко:

– Кто? Этот босяк печанский?! Скажи ему – пусть ноги уносит, пока я Жука на него не спустил. Ишь, Марью ему подавай! Наглец голопузый!

Выходит Поликарп, буханку назад Егору возвращает и отцовские слова передаёт. А Егор:

– Так что ж вы, гнать гоните, а буханку-то мне не мою отдаёте.

Удивился Поликарп:

– Как не твою? Только что из ваших рук получил.

– Не-не. Не моя, – стоит на своём Егор, – пока мою не отдадите – никуда отсюдова не пойду.

Швырнул Поликарп буханку Ефимию, а Егор ему:

– И не думай, что уйду. Пока мою буханку не вынесешь – тут буду.

Так и простоял до самой темноты. Уже сам, без свата. Порывался

было Иван Михайлович Жука на него с цепи спустить, да жена удержала.

САМОКРУТКА

А утром в семье Корченко был переполох. Мария пропала с под­ворья. Ни одежд её в доме не осталось, ни документов. Понял Иван Ми­хайлович, что дочка его сбежала с Егором. Нанял людей, кинулись искать. Ровным счётом три дня искали, а найти не смогли. Кидался лютым зверем на всех Иван Михайлович, но понимал – если обвенчались в эти дни мо­лодые без родительского благословения, то после трёхдневного отсутствия их дома, по всем законам, ничего поделать нельзя. Так тогда было заведено.

А оно так и сталось.

Обвенчались Егор с Марией в церкви села Гайдари, теперь оно Но– воалександровкой называется, прожили три дня в заросшей леском да тёрном балке за селом. Не смогли их там найти, да, видно, и кто знал – не выдали. А на четвёртый день приехали они к Ивану Михайловичу винить­ся – как и положено. Встали перед отцом-матерью Егор и Мария на коле­ни. Подал Егор, теперь уже тестю, кнут.

– Простите, мать-отец, нарушили мы закон, теперь уж воля ваша...

Взял кнут Иван Михайлович и трижды так перетянул им Егора по

спине, что выступили у зятя слёзы на глазах, а сам он даже и не пикнул.

– Это вам моё благословение! – зло сказал. А потом переломал кну­товище:

– А это вам приданое! – бросил молодым поломанный кнут. – Иди­те куда хотите!

В ЗЕМЛЯНКЕ

Первым делом дед Егор ушёл от дядьки. Ни кола у него ни двора. А Мария ему верила – рукастый он был, толковый. Сначала определи­лись с жильём. Выкопал дед Егор на краю Печек землянку, и стали они в этой землянке потихоньку благоустраиваться. Молодые, любовь через край бьёт, и все бытовые невзгоды им нипочём. В землянке у них и первый ребёнок появился – нянька Олечка. А случилось это в лихой год, как раз германец на Россию войной пошёл. Вот и пришла на нашу землю великая война, Первая мировая. Большая беда. Загребли Егора на войну, в солдаты забрили. А ты, Мария, как знай выживай.

Потянулись долгие дни разлуки.

ДЕД ЕГОР

Моя жизнь, как и жизнь моих братьев и сестёр родных и двоюрод­ных, пересеклась с жизнью деда Егора. Он ушёл от нас, когда мне было лет десять, и поэтому я хорошо помню его рассказы о том, как он воевал в Карпатах. Бывало, только скажет он: «А вот как воевал я, братцы, у Кырпатах...» – тут и открываем мы и уши, и рты, чтоб лучше слышать, и ждём, что ж нам дед сегодня про свои «Кырпаты» расскажет.

– Там чего только не было, – говорил дед Егор. – Помню, водил нас в Кырпатах полковой священник на молебен в большой храм, а гам, на иконе Божья Матерь плакала, вот такими слезами, – и показывал кончик указа­тельного пальца на левой, не раненой руке, – и говорила: «Отдайте Варша­ву – война замирится!». Но бедовые хлопцы доглядели, что у иконы с дру­гой стороны были проведены трубки стеклянные, а слёзы лились в них из большого пузырька. После этого на молебны многие ходить перестали, а некоторые так и в дезертиры подались. Но их ловили и расстреливали.

Самый же яркий рассказ деда Егора был о том, как он сам пленил одиннадцать австрияков, которых потом обменяли на русских солдат.

– Были мы голодные, – говорил дед Егор, – офицерам еда ещё кой– как поступала, а нам, солдатам, что нашёл, то и твоё. В затишье, когда ник­то не стреляет, пошли мы с товарищем на австрийские позиции, с кото­рых те были отбиты, позаглядывать по блиндажам – может, чего из еды найдём. В одном ничего не обнаружили, в другом. Потом мой товарищ куда-то запропал, а я ещё в один блиндаж захожу, а там, братцы, каганец горит и австрияки, с десяток, спят как убитые. Ну, тут я и закричал как резаный. Хотел же ура закричать, а кричу караул во всю глотку. Австрияки посхватывались, винтовки в кучу кидают, руки вверх поднимают, а я кри­чать продолжаю: «Иван, справа заходь! Микола, давай на левый фланг!». Так всех из блиндажа и вывел. Привёл на свои позиции, а они сонные, не проснутся никак. Чего спали? И сейчас не пойму. Офицер на меня кричит: «Ты чего один туда попёрся?». «Есть, – говорю, – хотелось». Тогда вынес мне офицер кусок хлеба. Хороший кусок, да сала, да в кружку чаю налил, сладкого. «Молодец! – говорит». Так я хоть поел – с товарищем поделился. Он-то там, у австрияк, ничего не нашёл.

Этот дедов рассказ я хорошо помню.

Потом, это уже мать рассказывала, были у него контузия и ранение, и отпустили его с войны домой.

Так и продолжили они с Марией свою жизнь. С войны дед при­ехал домой с кой-какими деньгами, по ранению пенсион получал, и стал обзаводиться хозяйством. А потом в России революция произошла. Царя Николашку скинули, сами с собой воевать стали, а это хуже нет.

В хуторе стали землю переделивать. Страшно жить было. Но дед Егор и бабушка Мария ничего – жили. И детей им Бог давал одного за другим. Так и появились на свет: Ольга, Яков, Надежда, Наталья, Алексей и Владимир.

А народ не унимался: то коммуны организовывал, то за колхозы взялся да их на артели делить. А колхоз дело нешуточное – всё своё в кол­лективное хозяйство отдай, да ещё и на работу туда же ходи. Неуютно было попер^ах мужикам. Сомневались многие. Сомневался и дед Егор – то войдёт в колхоз, то выйдет из него. Таковое житьё у семьи до самой Великой Отечественной войны и было.

БАБА ХРИСТЯ

Для продолжения историй мне придётся снова вернуться в доре­волюционные времена и времена Гражданской войны, в семью Ивана Ми­хайловича Корченко, чтоб рассказать про то, кто же помог тогда Марии убежать с Егором.

А помогла ей в этом очень нелёгком деле её младшая сестра Хрис­тина. Это она наготовила узлы с одеждой для Марии, это она отдала извоз­чику, шалопутному Гришке Лангавому, целых четыре рубля и два шкалика водки, чтоб увёз беглых подальше от дома, нашёл священника да и окру­тил без родительского согласия. Это она прикрыла злобного Жука в сарае, пока Гришка с Егором и сестрой отъезжали в белый свет от заднего двора.

Баба Христя жила в Валуйках со своим сыном Мышком – Михаи­лом Васильевичем Зубковым – и невесткой Марусей, у которых было чет­веро детей: Шурик, Сергей, Вера и Люба.

В тот год я окончил восемь классов и хотел осуществить свою мечту, поступить в Валуйское педучилище, непременно на музыкальное отделе­ние. Пока сдавал туда экзамены, жил на квартире у Зубковых. Бабу Христю до этого я видел несколько раз мельком, а тут я не только видел, но и об­щался с нею. В молодости, говорили, она была очень интересной, разве что горбинка на носу не пропускала её в разряд писаных красавиц. А я запом­нил её добродушной, жизнерадостной старушкой, с подёрнутыми пеленой глазами, какой-то желтоватой кожей на лице и крючковатым носом.

Там, в этой семье, я впервые в жизни прочитал поведти Александра Беляева «Человек амфибия» и «Белый дикарь», фантастика тогда захваты­вала меня. Но самую фантастичную историю я услышал в то время как раз от бабы Христи.

ВТОРАЯ САМОКРУТКА

– Мне было лет четырнадцать или пятнадцать, – рассказывала она, – когда Мария с Егором убежали. Я-то всё знала, что они задумали, но молчала как могила. Когда всё случилось, батько наш чуть с ума не сошёл – никому покоя не было, ни братам моим, а их у нас с Марией было четверо и все старше нас – парубки, ни мамке. Даже потом, когда Егор с Марией ушли в землянку, и когда Егор с войны пришёл и поставил хату, и детей у него больше стало, так и не мог батько им простить, что без материнского да отцовского благословения обвенчались.

А уже когда Гражданская война началась, полюбились мы с моим Васильком. Он хлопец был весёлый, танцевать любил и петь, да и вообще погулять. Жил он в хуторе Саловка, что рядом с Айдаром, с матерью. Бо­гатства у них не было, и Василёк мне говорит: «Давай, Христинька, тоже сами обвенчаемся. Отец-то твой мне тебя ни за что не отдаст!» И так он меня уговаривал, так уговаривал, что я и согласилась.

Подговорила свою подругу в помощницы – когда убегали мы с Василько­выми друзьями на паре лошадей да на таратайке, так она мне узлы с одё­жей перетаскивать помогала. Бедовая да расторопная подруга моя была. Но не убежали мы далеко. Вроде и ехали быстро, и ночь была глубокая и тихая, да вот только до Айдара доехали, тут нас и похватали. Как же мого Василька и хлопца-кучера нашего били и кулаками, и сапогами, а потом кинули их в кусты, а меня к отцу-матери привезли. Думала, убьёт меня батько, а он ничего. Говорит: «Ну что, накаталась со своим голопузым? Со­грешила? Теперь поедешь грехи замаливать».

Недели через три я узнала от знакомых, что Василёк мой каким-то путём оказался в Валуйках, у дальнего батькового родственника, дядьки Санька. Там-то он и приходил в себя от побоища. Был с ним и наш кучер, да раньше ушёл. А ещё через неделю запряг батько в подводу гарную коня­ку и повёз меня неведомо куда.

Оказалось, что привёз он меня в город Острогожск – это далеко от нашей Морусивки было. Мы туда дня три или четыре ехали. Тут и отдал меня батько в женский монастырь – был тогда там такой. На прощание сказал: «Любил я тебя, Христичка, да раз ты матерю и батька родных не слухалась, согрешила против них, так теперь тут живи, грехи свои зама­ливай». Тут как раз в колокола бить начали. Снял он картуз, перекрестил­ся на храм, поклонился да как прыгнет в подводу, вожжи схватил: «Э-э-э, стоишь тут!» – да как дал коня кнутом, тот, бедный, с места как прыгнет и подались они домой, только пыль взвилась.

В МОНАСТЫРЕ

Вышла ко мне монашка, но в монастырь сразу не повела, – продол­жала баба Христя, – а повела в какую-то пристройку. А в пристройке этой коридор, а от него комнатушечки расходятся. Маленькие: на двоих. «Захо­ди, – говорит монашка, – пока жить здесь будешь. Потом сестра придёт о послушании тебе расскажет. А сейчас почивай. Глянула я, две коечки сто­ят небольшие, над каждой иконка с ликом Божией Матери, а на стенке, что от дверей – Распятие Господа нашего Иисуса Христа. Рядом с одной коеч­кой женщина молодая стоит молится и поклоны бьёт. А когда поклоны бить начинает, дышит тяжело и постанывает. Мне ни здрасьте, ни досви­дания – как вроде и нет меня. А дело к вечеру, и как-то страшно мне стало. Тут она очередной раз как наклонилась, и показалось мне, что на пол что-то упало. А тут и правда, что-то как закричит. Ребёночек это маленький кричал. Родила она его. Сжалась я на коечке – ни живая ни мёртвая. А тут сразу в комнатку дядька зашёл, здоровый такой, одетый гарно, с большой плетёной корзиной. Смотрю – он дитятко за ножки берёт. Тут я от страху отвернулась к стене, молюсь: «Не выдавай меня, Божья Матерь, Царица Небесная, Христа ради!» – что знаю, то и говорю. Потом что-то хлопну­ло, дитя сразу замолчало, и, слышу, дядька этот вышел. Наверное, дюже сильно я перепугалась, что прямо и не помню ничего. Очнулась, свечки в комнатке горят, и две монашки полы в ней замывают, и одна другой шеп­чет: «Стул хорошо замой, а то, видишь, уголок в крови». А женщина, моя соседка по комнате, на кроватке лежит бледная, еле дышит, как будто спит.

Ночью выбралась я из этой страшной комнатки и побежала. Знаю, что мне в Валуйки надо, там мой Василёк.

В ВАЛУЙКАХ

Долго я туда шла. Недели три – это и рассказывать долго. Кто меня только не кормил на том пути, кто не помогал, а дурного никто не сделал. И властям меня никто не сдал: я ж без всяких документов была, они ж при батькове остались, и куда он их дел – я не знаю.

Наконец, привела меня дорога в Валуйки. Пошла я на базар. Есть хочется, думаю, может, выпрошу у кого что-нибудь. А на базаре военных тьма тьмущая. Один какой-то пожилой солдат говорит: «Что, девка, сов­сем оголодала? – полез в свой мешок и достаёт сухарей. – На, уж больно ты на мою Анастасию похожа!» Ухватилась я за сухари, грызу, аж зубы трещат, а он смеётся: «Да ты ж их в воде размочи, оно и дело ладней будет!» А я грызу – оторваться не могу.

Тут уж под вечер дело, а мне-то где-то ночевать надо. Села я у за­бора и сижу, горюю и вдруг слышу: «Христинька! Любимая моя! Да отку­да ж ты?» Гляжу, а это мой Василёк! Какой был – такой и остался, только прихрамывает чуть-чуть. Оказывается, он у дядьки Саньки жил, а чтоб покушать было что – шорничал, для коней, что у военных, уздечки ремон­тировал. Обнялись мы. Сколько так стояли, я и не знаю. Потом он привёл меня к дядьке Саньке. Тот, оказывается, нашу историю хорошо знал. Вы­делил нам комнату в своём доме, а жил он, видно было, хорошо. Дом под железом и даже хлев со скотиной под железом.

Два месяца мы у него с Васильком моим жили как в сказке, а потом приехали хлопцы на паре коней, с винтовками, а на возке у них пулемёт стоял. Хлопцы все были выпившие. Были с ними и старые Васильковы дружки. Хлопцы у дядьки двух овец зарезали, сказали, что съедят их воль­ные люди, а через это все вольными будут. Шкуры с овец они тоже на возок кинули, нужны, наверное, они им были. А потом Василёк мой обнял меня, поцеловал крепко. Мы ж с ним тогда уже повенчанные были и документы на меня дядько Санька выправил. Попрощались мы с Васильком, сел он с хлопцами на тачанку да и уехал. Так мы с ним больше и не виделись до сих пор. А потом у меня Мишка родился. Так с ним и векую.

УХАРЬ-КУПЕЦ

Вот что навеял мне восточный апрельский ветер. Такие воспоми­нания. А хочется рассказать ещё про деда Егора, хотя бы те истории, кото­рые живыми сказками запечатлелись в моём сознании.

Мать рассказывала, что пил дед очень редко, но когда выпивал, ста­новился порой чересчур шебутным. Тут он любил петь песню про ухаря– купца:

Ехал с ярмарки ухарь-купец,

Ухарь-купец, удалой молодец.

В красной рубахе, красив и румян,

Ехал с ярмарки весел и пьян.

При этом дед резко отмахивал раненой рукой, на которой четыре пальца были согнуты грабельками и притопывал ногами. Особенно силь­но Он притопывал на строчках:

Старых и малых он поит вином:

– Пей, пропивай, поживём – наживём!

Бабушка знала, что теперь её главная задача – уложить его на лавку.

– После контузии, – говорила мать, – у него что-то случилось с вес­тибулярным аппаратом, и после того, как он принимал горизонтальное положение, встать уже не мог и лишь беспомощно размахивал руками и ногами.

– Ты глянь, как Егорка наш расплясался, – говорила бабушка, хло­поча у печи, – та с ним такого не было, даже когда на улицу ходил.

А ну, Егор, садись вот сюда, на лавку, а то ты мне мешаешь рогачами управ­ляться.

– Ага! Я тебе всю жизнь мешаю! – хорохорился дед.

– Не шуми, не шуми, садись...

И дед сначала садился на лавку, а потом и вовсе заваливался на неё. Встать он уже не мог и тогда начинал подавать команды:

– Мария! Подойди ко мне, я тебя вдарю!

И тут бабушка говорила с ним по-другому:

– Ишь ты, расходился. А ну лежи, а то вот рогачом достану, так бу­дешь знать!

После этого дед ещё немного буянил и засыпал до утра.

«ГРАБЕЛЬКИ»

Когда дед Егор пришёл с войны, пальцы у него на правой руке были сложены в кулак и не двигались. Косить косой ему не было никакой воз­можности, так как рука не брала ручку косы. Так мать говорила:

– Зашёл батько за сарай, сам сломал себе пальцы на руке, заложил в них деревянный кругляш, примерно по размеру ручки косы и выкинул его лишь тогда, когда пальцы срослись «грабельками» и косить ему стало возможно.

НАРОДНЫЙ СУД

Дед Егор как настоящий крестьянин, деревенский житель сильно сомневался в колхозе и поэтому неоднократно вступал в него и выходил оттуда. Так делали многие.

Однажды, когда он очередной раз вышел из колхоза, где-то в октяб­ре, к нему на подворье прибежал Никита Беляев. Был он не из Новоива– новки, где к тому времени уже проживал своим двором дед Егор с семьёй, с другого хутора, но Никиту этого дед Егор знал ещё тогда, когда они хо­дили на улицу. Был он из бедноты, а теперь работал секретарём в сельском совете и районным депутатом и где только мог подчёркивал значимость своей фигуры.

– Ты, Егор Михайлович, опять за своё? – застав в огороде дедушку и бабушку выговаривал он. – А я говорю, возвращайся в колхоз, без твоего мерина тягла в колхозе не хватает, а он у тебя в хлеве стоит, обжирается! Не балуй мне!

– А сам, – рассказывала мать, – специально ходит по кочанам ка­пусты, она в тот год хорошая уродилась, и ломает их своими хромовыми сапогами, хотя время убирать её ещё не подошло. Видели это соседи, виде­ла мамка, ей было жалко капусты, и она плакала.

– Никита Карпович, – сказал дед, – вы бы с капусты вышли. Зачем же её сейчас сбивать, нехай времени дожидае.

– Что? Ты мне, власти – указывать! – закричал Никита. – Капуста тебе не колхоз – захотел вошёл, захотел вышел! – Да как подскочил к деду Егору и с размаху ударил его по лицу.

– Ах ты ж, мать твою сто чертей! – ругнулся, разозлившись, дед и, схватив подвернувшийся под руки цеп, ударил им представителя власти.

Представитель закричал, упал на четвереньки, потом схватился за левую руку и побежал в сельсовет. Рука оказалась перебитой в предплечье.

Потом деду был народный суд. Он заседал часа четыре – судьи вни­мательно выслушивали стороны и свидетелей. Завершился он тем, что деда Егора оправдали, так как было много свидетельских показаний в его пользу.

А Никита Карпович как уехал на излечение, так в наших краях его больше никто и не видел.

«ДРУГ»

Был у деда Егора друг из Белого Колодезя по фамилии Глумов. Он часто заезжал к нему, бывало ночевал сам, и с друзьями, а то и выпивали они понемножку водки и долго беседовали за жизнь. Дед никогда не ин­тересовался, чем занимается, чем кормит семью этот Глумов, хотя видел: хоть воз, хоть сани у него всегда были чем-то наполнены и аккуратно при­крыты. С пустыми никогда не ездил.

Однажды ночью он услышал во дворе странный шум. Ночь была зимняя, луна светила ярко, и было видно «хоть голки сбирай»*.

Дед выглянул в окошко, что было вмазано в сенцах хаты, и увидел, как его «друг» Глумов связывает ноги его молодым яркам и валухам, а его товарищ таскает и кладёт их в сани. Дед схватил топор и хотел выскочить на улицу, чтоб расправиться с негодяем, но в него вцепилась бабушка Ма­рия, заплакали дети и не дали ему сделать этого. «Друг» увёз четырёх яро­чек и двух валухов, которых дед собирался пустить на мясо для семьи.

Наутро «друг Глумов» как ни в чём не бывало заехал к деду Егору.

– Здаров, Ягор Михалыч! Как дяла?

– Да ничего, – сказал дед, – хорошо всё. Только вот ночью какая-то сволочь, чтоб он ими подавился, шестерых овечок у меня забрал. Прямо из клуни. А мне ж шесть ртов кормить надо.

– Ды ты што? – удивился «друг». – Ето ж надо такой-то скотиною быть! Но, Ягор Михалыч, Бог усё видит. Поехал я, нынче работы много.

С тех пор к деду он ни разу так и не заезжал.

* Хоть голки сбирай (укр.) – хоть иголки собирай.

ДРУГИЕ СКАЗКИ

Конечно, я знаю и другие семейные сказки и истории. Они живут в моей памяти, в моей душе, их помнит моя многочисленная родня. Час­тенько я рассказываю их своим внукам и думаю, что они зацепятся в их памяти, а внуки будут рассказывать их своим детям и внукам. И пусть их сюжеты сегодня кажутся похожими на вымысел, я точно знаю, что в них будет жить дух моей замечательной родни, моих родственников, которые не высчитывали своё бытьё копеечка в копеечку, а просто жили, любили, рожали детей и отдавали частицы своих душ следующим и следующим по­колениям, а если надо, становились солдатами и защищали свою родину, порой отдавая за неё свою жизнь.

Мне же теперь остаётся ждать следующей ранней весны, апреля и забубённого восточного ветра.

Юрий Макаров (Ровеньки)

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"