Харитон был родом из столыпинских дворян. Он вышел из общины и на хуторе обустраивался последним. Крепкое подворье, как город, поднималось по высокому берегу сухой балки, глубокой и длинной. По её правой стороне тянулась левада с медвяным запахом липового цвета, далее к сухой балке примыкал широколиственный дубравный лес Репное, а, напротив, по левой стороне, она уширялась до огромного котлована, прозванного в народе Ямкой. Летом склоны её холмов пестрели розовато-лиловыми лоскутами соцветий чабреца, и по всему котловану ощущался лёгкий, настоянный аромат древовидной травы с лимонным душком. Сразу за Ямкой к сухой балке примыкал Жирный Яр, а уже на выходе она дробилась на отроги, поросшие орехоплодным кустарником-лещиной.
Место усадьбы удачно сочеталось с удивительно живописным пейзажем: блистающей на солнце рекой, необозримым простором луга, с оплывшим там, вдали за рекой, курганом, откуда вид усадьбы открывал какую-то внутреннюю её красоту, невидимую, незаметную вблизи, но без которой осиротела бы сама Россия.
Харитон был сильным хозяином и цельным, деятельным человеком. Цельность и сила его проявлялись и в вырытом под горой колодце, от одного глотка ключевой воды которого ломило зубы и враз утолялась жажда, и в обустроенном пруду с царством камышей и кувшинок, где в полуденный зной хуторские мальчишки в окружении вертлявых стрекоз над водой купали лошадей, и в разбитом по волнистому логу фруктовому саду с выставленной пасекой, с воздухом, насыщенным ароматами цветов, душистого меда, прополиса, цветочной пыльцы, с монотонно короткой песней овсянки в траве: «Сено вези, не тряси…», и в доме, поставленном рядом с одиноко стоящей дубовой рощей, словно сказочный терем. Дом был наполнен солнечным светом и радостными детскими голосами счастливой семьи…
Но в народе не зря говорят, что счастье не лошадь и прямо не едет. Жена Харитона, хозяюшка дома, попав под власть сатанинской стыдливости, посчитала, что утробный малыш при поднявшихся внуках станет лишним в их счастливой семье, и пошла на аборт.
Но ведь жизнь не имеет цены, а греховная воля – жизни, и невинная смерть малыша, невзошедшего солнышка, повлекла за собой и смерть матери. Харитон не искал оправданий, он смирился со смертью, посчитав, что в оставшейся жизни он теперь недостоин семейного счастья и, как старый несломленный дуб, стал примером и детям, и внукам: «Не живите, как хочется, а живите, как можется. Ведь только всё до конца терпя, в люди выходят».
И он терпел, и старался жить, как мог, понимая, что в своей семье он сам – большой, что счастье лежит не вокруг да около, а в нём самом, и что ключи от счастья находятся в его, Харитона, руках.
***
Были в жизни Харитона, одинокого богатыря, две великих любви: сад и пасека. «Нет сада без пасеки, а плодов без пчёл. Душа, как пчела, собирает всё, что её животворит», – говаривал он. Ровное затяжное гудение пчёл радовало его. На пасеке в яблоневом саду Харитон был мастером и настоящим творцом своего земного счастья.
Внучка Харитона, Полинка, радовавшаяся приходу весны, с большим желанием бежала на пасеку помогать деду выставлять ульи, а он ласково над ней подтрунивал: «Ну что, Полинка, пчёл держать – не в холодке лежать. Будем с тобой работать до седьмого пота, а там что Бог даст. Пчёлка, внучка, рада цвету, а мы с тобой – тёплому лету». И Полинка любила весеннюю пасеку, когда из омшаника после долгой зимы выставлялись дуплянки, на глазах оживала природа и пробуждалась жизнь.
Мать, посылая дочку в сад помогать деду, всегда наставляла: «Поля, загляни в леваду, нарви ландышей». Она знала скрытую от людских глаз тайную страсть своего свёкра: одинокий богатырь был по уши влюблён в ландыши. Согласно христианской легенде, эти удивительные цветы, предвестники лета, – слёзы Богородицы, пролитые ею на Святой крест. Оттого и милы они сердцу русского человека. Скромное растение с прелестными белыми душистыми колокольчатыми цветками стало символом чистоты, девичьей любви и грусти. Внучка приносила скромный букет трогательных цветов и дарила деду. Ландыши вдохновляли Харитона.
Садились пить чай, потом принимались за работу. Харитон собирал опустошённые чашки, заполненные накануне мёдом пополам с водой и выставленные для подкормки на ночь под соты. «Дед, дед, – щебетала внучка, видя в его руках пустые чашки, – а куда всё в чашках делось?». «Эх, Полинка, Полинка, кабы ж не пилось, да не елось, то никуда б и не делось», – с радостью, переполнявшей душу, отвечал дед, направляясь к омшанику.
Харитонов омшаник по своей конструкции был подземный, врезанный в холм, с длинными боковыми сторонами, располагавшимися в направлении на восток и запад, и торцевыми короткими – на север и юг. Источником тепла в нём служила жизнедеятельность пчёл. Температура в омшанике была постоянной – от нуля до четырёх градусов тепла, воздух – нормальной влажности, потому что сухой вызывал жажду у пчёл, высушивал мёд в улье, ускорял его кристаллизацию, а влажный – приводил к повышению температуры улья, разжижению мёда, что вызывало его закисание. И в первом, и во втором случае пчёлы погибали.
Выставляя в саду ульи-дуплянки, Харитон всегда сознавал, что каждый его промах и каждое его упущение по весне на пасеке покажет пора летнего медосбора.
***
Местоположение пасеки Харитона открывало большие возможности пчёлам отправляться за взятком. И в леваде, и в широколиственном дубравном лесу Репное, и в глубоких балочных отрогах, поросших орехоплодным кустарником, лещина начинала цвести и выделять цветочную пыльцу. На басовских прудах и в низине речной поймы золотились заросли ивняков: ива-бредина, ива остролистая, ива ушастая, ива русская...
Душевные ивы, шепчущиеся у воды, своими сидячими и очень крупными желтыми серёжками манили к себе пчёл.
На пойменных и суходольных лугах появлялись золотисто-жёлтые цветки-солнышки мать-и-мачехи, в лесах расшивались огромные красочные ковры лилово-синими, фиолетовыми, розовыми и белыми цветами пролесков, а лекарственная медуница радовала глаз красно-синими оттенками. Басовские пруды к концу мая начинали восхищать прохожих белоснежным кипением калинового цвета. Душисто пахла черёмуха, пышно распустившая слегка провисшие белые гроздья, а в пойменных и суходольных низинах в погожие дни навстречу восходящему солнцу раскрывались корзинки с ярко-жёлтыми цветками одуванчика. В закустаренных местах по берегам реки и ручьёв на верхушках мятных стеблей появлялись бледно-лиловые цветы и стоял запах мяты. Заросли чёрной смородины в низинных местах огородов покрывались невзрачными зеленоватыми и бледно-жёлтыми цветками, собранными в повислые кисти, привлекавшие к себе шмелей, пчёл и других насекомых, которые опыляли растения.
Пчела, улавливая тончайшие запахи цветов, заранее определяет погоду. Помню в детстве, купаясь в речке, мы видели, как пчёлы с противоположного берега, где росли медоносы, задолго до дождя непрерывным потоком с лёгким гудением спешили заблаговременно попасть домой, заставляя и нас прерывать купание и убегать с реки. А мы, пренебрегая подсказкой пчёл, продолжали резвиться и попадали под холодный проливной дождь.
***
Медоносов в окрестностях Харитонова сада было в избытке. Но главным медоносом в период весеннего развития пчелиных семей был фруктовый сад.
Харитон гордился своим садом. «Себя ругай, а не солнце, что сад твой не зацвёл», – как бы в назидание себе неустанно твердил он и напевал: «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветёт…».
Местом для разбивки сада был выбран лог, вытянутый с востока на запад, небольшой протяжённости, с пологими склонами и тремя примыкающими лощинами с северной стороны. Сад разбивался на солнечных склонах последних лощин. Пасека, выставляемая в саду, была защищена от ветров и не являлась пролётным маршрутом чужих пчёл, иначе происходило бы ослабление пчелиных семей. В сад на пасеку за счёт вытянутого гребня, разделяющего лощины, проникали невысокие утренние солнечные лучи, и радость от восходящего солнца, от переливающихся капель росы на траве была продолжительна по времени. Там было много света и не ощущалось солнечной жары.
По саду разливались звонкие и однообразные песенные звуки синички: «Зинь-зи-вир, зинь-зинь!» В густой траве сада пряталось гнездо овсянки. В плетёной корзинке лежали розоватые, разрисованные яички с крапинками, пятнышками, тёмными линиями и еле заметными чёрточками. Время от времени оттуда доносился звенящий колокольчиком голосок птицы. Прозвенит раз-другой и умолкнет овсянка, принявшись за работу: чистит пёрышки на груди и плечах, затем молниеносно потягивается, спустив по вытянутой лапке крылышко, и снова, тихонько цыкнув, начинает петь: «Зи-зи-зи-зи-синь!»
Живой растительный мир Харитонова сада буквально благоухал. В погожие дни Харитон с большим наслаждением работал в саду. Сад доставлял удовольствие душе, был местом уединения и грусти, открывая силу любви и к родной земле, и к плодовым деревьям, и к звонким, однообразным звукам синичек, и к монотонным песням садовых овсянок, и к звенящим трелям жаворонка, и к неутомимой труженице, настоящей подвижнице – мудрой пчеле. В солнечные дни сад наполнялся ароматом цветов, душистого меда, прополиса, цветочной пыльцы.
А вечером, когда солнце клонилось к закату и постепенно смолкал дневной шум, тёплые лучи проникали в Харитонов сад, отчего и людям, и растениям становилось уютно и спокойно.
Сидя в саду на незатейливой лавочке, Харитон обозревал и белые крылья сада, и
разбросанные по всему логу белоснежные шапки груш, и однорядную аллею лесных яблонь по правой стороне, сбегающую вниз почти до самой луговой поймы реки, и вдали, за рекой, до самого кургана необозримый простор полей, прорезанный чернеющей полосой широколиственного дубравного леса Глубокое.
Но у переполненного тихим счастьем Харитона не было горделивой важности. Тихие, довольные глаза его заволакивались какой-то особой, нежной, сладостно-благодарной влажностью. Уединившись в тени белого яблоневого сада, Харитон изливал свою душу Богу-Творцу, кому и приписывал своё нынешнее благоухающее земное счастье.
***
С Харитоновым садом связаны у меня самые волнующие воспоминания детства.
Царицей Харитонова сада был старинный русский сорт яблок «антоновка». «Антоновка в русском садоводстве – что рожь в полеводстве», – любил повторять дед. Дерево давало крупные, сочные плоды, было необыкновенно урожайным и зимостойким. Но главное достоинство антоновки – своеобразный аромат, присущий только этому сорту.
Ароматную, сочную, крупнозернистую, с белой мякотью и крепкой кислинкой антоновку называли духовным яблоком, символом России.
С первой половины 19-го века антоновка начала победоносное шествие по садам России, Белоруссии, Украины. В Курске установлен памятник этому яблоку. Антоновку поставляли к царскому столу со времён правления Екатерины II .
Пожалуй, ни один сорт яблок не оставил такого неизгладимого следа в моей памяти, как этот. Помню, осенью мы с отцом на подводе, устеленной плотным слоем соломы, ехали к своим родственникам в село Красный Куток за царицей садов антоновкой. Нагружали подводу прямо с дерева, привозили домой и рассыпали под кроватями во всех комнатах. Крепкое зелёное яблоко, улёживаясь, постепенно дозревало, и дом наполнялся сильным, приятным ароматом, от которого кружилась голова. Вкусив дозревшее яблоко с брызжущей белой мякотью, русский человек уже ничего больше и желать не хотел. Отлежавшуюся антоновку мочили в песке, из неё варили повидло и делали мармелад. Антоновка в нашем доме всегда была неотъемлемой спутницей всех новогодних и рождественских угощений.
У самой подошвы лощины были посажены Харитоном ранние летние сорта – Налив белый и Китайка золотая ранняя, посередине сада росли ранние осенние: Боровинка, Коричневое полосатое, Пепин шафранный, Кальвиль снежный. Плоды сохранялись до самой весны.
Конечно, яблок Китайки золотой ранней и Налива белого на пасеке я уже не помню: их отменные вкусовые качества ускорили исчезновение деревьев в саду. Но вот коричнево-полосатое яблоко запомнил надолго: в саду доживало свой век несколько толстых, трухлявых деревьев этого сорта, и даже горьковатый вкус яблок не мог отпугнуть нас, прожорливую ребятню, которая, как саранча, съедала зелёные, незрелые плоды ещё опупками.
До самого пойменного луга спускалась по правому берегу лога аллея лесных яблонь, распространяя волнующий аромат. Крупные цветы этих деревьев привлекали многочисленных насекомых, а плоды из-за своего кислого вкуса назывались не иначе, как «вырви глаз». Яблоки, словно летний град, всегда выстилали землю крутого склона, над которой нависали кроны деревьев.
Дерево лесной яблони состояло из двух-трех кривых стволов сероватого цвета диаметром не более сорока сантиметров. В густых, раскидистых кронах вил своё гнездо чернолобый сорокопут, но даже для нас, любознательных пацанов, оно было недоступно. Вспоминаю, как сорокопуты перекликались громкими криками: «Чок-чок! Куик-чок!» Эти частые тональные выкрики птиц перемежались с их громким щебетом. Сколько раз нам приходилось видеть, как сорокопуты охраняли своё гнездо и прогоняли с лесных яблонь не только сороку или ворону, но и самого коршуна. Только перья сыпались с длинного вильчатого хвоста!
На пасеке в саду, потонувшем во тьме наступившего вечера, можно было заметить ежа, который питался трупами насекомых. Живых пчёл ёж обычно не трогал. Потом я узнал, что, поедая мёртвых пчёл и личинок, он уничтожал источники многих болезней. Ёж был настоящим санитаром сада и пасеки.
Груши в Харитоновом саду были высажены на солнечных склонах у самой подошвы лога, где они хорошо защищались от сильных северных ветров. Обильное цветение груши начиналось раньше, чем у яблони, и пчёлы с большим желанием летели на снежно-белый или бледно-розовый цветок. Трухлявый ствол груши, мешавший игре в футбол, был излюбеннным местом гнездования большой синицы. В дупло, расположенное в верхней части дерева, самка приносила сухую траву, шерсть и своим телом, поворачиваясь кругом, грудью прижимая края гнезда, формовала глубокую чашу. Мы, басовская ребятня, делая передышку в футбольной игре, любили наблюдать, как самка вылетает на ветки около дупла и с жадностью поглощает корм из клюва самца. Помню, как синица, сидя на гнезде, при малейшем шорохе вжималась в него, угрожающе шипела и раздвигала крылья, но никогда не покидала гнезда: птица согревала пять-шесть яичек. В первые дни появления голышнят синица подолгу сидела в гнезде, согревая птенцов, затем вместе с самцом приносила им корм и, расклёвывая маленькие личинки и яички бабочек, кормила птенцов.
Мальчишечье любопытство заставляло нас взбираться на дерево. Однажды, в момент вылета птенцов из гнезда, я взобрался на грушу и, достигнув дупла, запустил в него руку: на дне притаился живой тёплый комочек. Внизу, на земле, еще не успевшие отдышаться после игры, друзья-футболисты с любопытством взирали вверх и кричали: «Покажи, покажи синичку!» И птенец, вытащенный из тьмы дупла на свет, из моей ладони у всех на виду выпорхнул на волю.
Когда после долгих лет странствий я возвращаюсь на свою малую Родину, то всегда навещаю Харитонов сад: замшелые стволы груш, старые яблони и гнездо синички... Спускаясь по волнистому склону в опустевший, безлюдный лог, где по весне, как в пору моего детства, по холмам проплывают облака – белые величавые лебеди Харитонова сада – я невольно думаю, что за каждым спуском рано или поздно неумолимо следует подъём.
Пётр Мальцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
