В своё время по Манготне ходили слухи, что до войны в Сталинграде немцы, выполнявшие работы по договорам, усомнились в русской сноровке и смекалке и трубокладам, возводившим дымовые сооружения на тракторном заводе, прямо заявили, что вряд ли кто из них, русских трубокладов, на самом верху высотных труб способен выложить из кирпича мозаичные разводы.
Ну, а какой же русский на спор сробеет? Спорили мыши за лобное место, где будут кота казнить. В споре и белая ворона черна, и чёрная – бела. Русский ни с мечом, ни с калачом не шутит. В народе говорят, что немец доходит разумом, а русский – глазами. Кабы у немца напереди, что у русского назади – с ним бы и ладов не было.
Там, на тракторном заводе, до войны и работал Фоменко Пантелей Демьянович; он потом в разгар развернувшихся боёв за город пот проливал на Урале. Вот он-то и взялся эти разводы выложить. Но надо ж такому было случиться: выложив на самом верху труб фигуристые разводы, Пантелей Демьянович и в мыслях предположить не мог, что эти вытянувшиеся завитушки в войну при вражеских налётах на Сталинград окажутся наводящими ориентирами для немецких лётчиков. Кто ж тогда мог додуматься, что вскоре всё такою неприятностью вывернется, ведь Пантелей Демьянович святой правдой считал, что в труде победить – мир укрепить.
***
Известный трубоклад Фоменко Пантелей Демьянович в своей памяти надёжно хранил давний завет земляков: «Боишься – не делай, делаешь – не бойся». Природа не одарила его богатырской статью, но большому уму и в маленькой голове не тесно. Щуплость и малорослость рукастого умельца в сноровке возводить трубы никогда не являлась бедой; скорее, наоборот, в этом редком ремесле сулила явную выгоду. Человеком он был мужественным, себя не любил хвалить, но если у прораба возникала острая нужда в хваткости и сметливости, то его, мастера, туда и посылали и при этом вовсе не смотрели на его рваные одежды – ведь в лохмотьях и царя за нищего принимают. Пантелею Демьяновичу не довелось форсить в белой рубахе, хотя рубаха – и свой простор, и своя теснота.
Он обладал редким даром: что замыслит, то и сделает. Ну, а каков дар – таков и поклон. Не в характере мастеровитого мужика было сидеть дома, потому как без дела слабеет сила. Мужественного ободрять не надо; он, преданный работе душой и телом, с тараканами никогда на печи не воевал, с малых лет привык бурлачить. А работа и мучит, и кормит, и учит.
Пантелей Демьянович в своей жизни на ноги поставил троих сыновей. Троица появившихся на свет братьев, согласно русской мифологии, говорит о завершённости дела: на третий день Бог сотворил землю, Божественная Троица недоступна человеческому разуму. Подобием Троицы, лишённой всякого изящества, может служить солнце – его круг, свет и тепло, а также сокрытый в земле источник воды, ключ и поток. В народе нередко говорят, что один сын – не сын, два сына – половина сына, а три сына – сын, полагая, что первый сын – родному Отечеству, второй – Богу, ну, а последний обязан покоить старость родителей.
Сыновья Пантелея Демьяновича от природы не были обделены здоровьем и силой, храбростью и смелостью. О них в народе ходила добрая молва, потому как послушным молодцам отцов наказ был не тягостен: «В счастье не возносись, в беде не унывай. Деньги потерял – ничего не потерял, мужество потерял – всё потерял, ибо мужество рождается в борьбе».
Пантелей Демьянович сыновьями в почёте жил. Но не по отцу был почёт – по уму. Звонкая слава его богатырей прокатилась по всей стране. Ну, а если сыновья летают выше отцов и идут их дальше, то и жизнь становится краше. Слава сыновей – отцу отрада.
***
Этой весной побывал я в доме сына Пантелея Демьяновича, Василия, уже ушедшего из жизни. Ехал на встречу с его женой, Ниной Мефодьевной, чтобы из первых уст услышать рассказ об ещё одной династии трубокладов, ведь никакая молва встречу не заменит. Бывальщину слушать лучше сказки.
Готовясь к встрече, я уже знал, что была Нина Мефодьевна умна и умела в своей жизни отмечать неомрачённые моменты. Такие люди не боятся препятствий, легко справляются с клеветой и без всякого сожаления отпускают нанесённые им обиды, хорошо понимая, что ответным тёмным гневом можно разрушить только самого себя. Она владела силой мудрости. Если её оскорбили, и она стерпела, не впала в ярость, значит, победила зло. Нина Мефодьевна пребывала в своём особом, редкостном мире, словно действовала согласно наставлению апостола Павла: «Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром». В любой беспросветной печали она находила в себе силы сохранять спокойствие и не теряла радостного ощущения жизни.
Дом Нины Мефодьевны приткнулся на гребне набегающих волной сельских подворий. Оттуда господствующему взору открывалась панорама реки с проплывающими мрачными облаками, а на заречной стороне, вдалеке, у самого горизонта, виднелось железнодорожное полотно, где когда-то в ночное время светящими точками огней проплывали на юг и на север пассажирские поезда. Сразу за домом по склону надпойменной террасы реки раскинулся огород – небольшая полоска земли, а за дворовой усадьбой, через поле, особняком тихо приютился и деревенский погост с молодым сосновым бором, наступающим со стороны соседнего села Красный Куток.
***
Навстречу мне с высокого крыльца с лёгким перевальцем по ступеням, держась за перила, медленно сошла хозяйка дома – жена Василия Пантелеевича, родившегося до войны на Волге в городе Сталинграде. По всему чувствовалось, что она ждала меня: перед этим я несколько раз звонил в район её дочери, Римме Васильевне, с просьбой помочь организовать встречу с её матушкой.
Доброжелательное отношение хозяйки располагало к себе и говорило, что живёт она счастливо, несмотря на то, что дом не блистал наличием богатой обстановки. Самая светлая комната, окна которой выходили на улицу, была обставлена простой, удобной, лишённой всякой утончённости мебелью. По всему чувствовалось, что она прослужила не один десяток лет. Платяной шкаф, стеллажи, уголок, стол, стулья знали своё, присущее только данному предмету, место. В доме царили порядок и уют. Было видно, что в расстановку вещей в комнатах хозяйка вложила всю свою душу. Неторопливо обводя взглядом всё внутреннее пространство дома, я приходил к выводу, что предпочтение здесь отдавалось, прежде всего, уюту и простоте. Обитателям дома было всё равно, что творилось там, за окном, главное – чтобы в доме и во дворе всё было просто, практично и удобно; и приятное, душевное расположение всех построек говорило, что когда-то давным-давно сложившиеся здесь правила ни в коем разе не позволялось нарушить.
Лежащие на коленях натруженные руки Нины Мефодьевны с открытыми ладонями и слегка подрагивающими пальцами показывали, что прожила она жизнь непростую и владела когда-то не только силой мудрости, но и силой тела. Всматриваясь в благочестивое лицо хозяйки, я отметил её доверчивые глаза, излучавшие крепкую веру в непобеждённую силу добра. Вот уж точно: красоту уносят годы, доброту не унесут.
И потекла неторопливая беседа.
– Работала я тогда на железной дороге, а твой отец, – в очередной раз окинув меня изучающим взглядом, рассказывала Нина Мефодьевна, – всё меня свахою величал. Брат-то мой Вася – надо ж было такому случиться! – взял в жены вашу басовскую Марию.
Не буду кривить душой, скажу прямо: отправляясь на встречу с Ниной Мефодьевной, я вовсе и не подозревал о нашем родстве, потому что моя двоюродная сестра была намного старше меня. Теперь, когда мне раскрыли глаза на наши родственные связи, в моей памяти всплыло то время, когда к тёте Дане, нашей соседке, по большим праздникам с гармошкой в руках заявлялся в гости её зять, дядя Вася. Ближе к обеду муж тёти Дани, дядя Пиман, словно боясь пропустить какую-то важную особу, всегда с распахнутым воротом рубашки выбегал за ворота дома. Прислоняя нетерпеливую ладонь руки к непокрытой голове, подолгу всматривался в спускавшийся с Мосиной горы народ, прибывший поездом с Харькова. В тот момент, насколько я мог тогда судить, по всему чувствовалось, до какой же степени нашему соседу был дорог спускавшийся с гармошкой гость.
Эх, легка дорожка, если есть гармошка! Гармонь не огонь, а душу разогревает. Сидя за столом, дядя Вася лихо пробегал по кнопочным клавишам гармошки, выстраивая звуки в ряд. И когда всё тональное звучание задуманного укладывалось в его памяти, он резко вскидывал голову с рассыпавшейся копной волос, отпуская на все четыре стороны свою душу, пуская огрубевшие пальцы проворных рук в полный перепляс. Сидящие за столом гости с какой-то притягивающей задушевностью заводили беззаботную «Коробушку». Спустя время сладкозвучные голоса стихали, и все приглашённые, сидя за столом, чутким ухом ловили музыкальные звуки завораживающего наигрыша виртуозного гармониста, чтобы затем ещё задорней и дружней лихо грянуть вольную молодецкую песню дальше:
… Не торгуйся, не скупись,
Подставляй-ка губки алые,
Ближе к молодцу садись.
Гармонь в руках расходившегося гармониста билась и рвалась, не находя себе покоя. Дядя Вася выволакивал из тайников своего сердца самое сокровенное и самое дорогое, а мы, восхищаясь переливами, вовсе и не подозревали, что слёзы нашего восторга оплачивались душевным порывом широкой натуры гармониста. Его любвеобильная русская душа с неимоверной напряжённостью и полнокровной насыщенностью содержанием в каждом пережитом чувствовании стремилась к безграничному простору и безбрежной свободе. Невозможно было представить, как он слышал всё, что его окружало, как умел в звуках донести до нас то, что желала его душа,
– Я своего отца, – продолжала рассказ Нина Мефодьевна, – как сквозь сон помню. Он работал на железной дороге, а в семнадцать годочков вместе с мамой умотал в Сибирь. Там мама и выскочила за него замуж. Вскорости мама с тремя детками на руках одна осталась: отца на войну забрали. Было ей двадцать пять лет. День радости краток, вдоветь – горе терпеть. Три года мне тогда было.
С войны отец так и не вернулся. Хватила я тогда с братом горяченького до слёз. Мы с ним всю работу делали по согласию, по доброй воле, без всякого принуждения: от ласкового слова в доме-то всегда светлее, доброе слово лучше мягкого пирога. Да что там говорить! Только переругиваний нам ещё не хватало! Сам себе на радость никто не живёт. А с двенадцати годков вся работа по дому на мне висела: мой-то брат Вася хоть и старше был меня, но рано за куском хлеба двинулся на Донбасс. Где уж нам, глупышам, чай пить с сахаром! Надо было как-то выживать.
Я глядел на хозяйку дома и удивлялся её мудрости. Откуда она в таком малолетнем, незрелом тогда возрасте брала душевные силы для того, чтобы вся скорбь, вся боль, попущенная Промыслом Божьим, не в состоянии была поглотить её будничную, повседневную неподдельную радость?Может, оттого, что её чистая душа, незапятнанная, не искажённая соблазнами и проступками, оказалось здоровой и неповреждённой в духовном плане. Она была готова полностью понести на себе все мучения, все терзания, которые следуют за наше лукавство и плутовство, неискренность и лицемерие.
– Мы тогда жили вон на той стороне дороги, – и она рукой махнула в окно, выходящее на улицу.
Я привстал со стула, всмотрелся в чистые, до блеска промытые стекла окон – там, рядом с домом, пролегала проезжая дорога, а сразу за ней выплывал близкий моему взору родной пейзаж. Под горой жил своей жизнью колодец с бьющими студёными ключами. Богатому, говорят в народе, и в гору вода течёт, а бедному и в долине надо колодец копать. Пустой колодец росой не наполнится. Только вот почему-то на нашем веку так происходит, что тысяча человек пьёт воду, а всего один даёт воде возможность вырваться из недр земли. Он нашёл источник жизни, а его имя в памяти народа рассеивается как дым, хотя найденная им вода позволила людям поселиться на возвышении. С высоты всё видней: и безбрежность простора, и необъятность мира. И наши успехи, и наши достижения со всеми нашими долинами скорбей и равнинами горестей оказываются уже и не столь важны, поскольку все потери и все свершения навсегда остаются позади, в прошлом. Жизнь – это поездка в неведомое. Не в гору живётся, а под гору.
– А Вася, мой муж, жил не здесь, – глянула в окно и Нина Мефодьевна, – они ютились вооон там, на колхозном яру. Он только до девчат в Красный Куток бегал мимо нашего двора, а вот не судьба девчатам: в жены меня взял.
Я обратил внимание, как она, сдерживая себя, с непередаваемой теплотой и искренним уважением произносила слова «Вася», «мой муж». Видно было, что она женской мудростью сумела понять, а затем и на всю жизнь полюбить этого самого дорогого для неё на земле человека.
– Подумаешь! – засмущалась хозяйка, бросив взгляд в мою сторону.– Только и свету в окошке!
Помолчала, вспоминая. Вздохнула.
– По каким только задворкам российским судьба его не мотала! Работа ведь по земле ходит, а не по небу летает. Чего только он не испытал вдали от дома! И штормовой ветер в Керчи, когда прямо сносило с обледенелой трубы, и лютый холод Урала, когда январский мороз железо рвёт и на лету птицу бьёт. Но Бог хранил его. Хранил.
Нина Мефодьевна опять замолчала, пригорюнилась. Потом неожиданно для меня засуетилась, потянулась в соседнюю комнату, туда, где была сложена домовая печь и откуда по всему жилищу растекался тёплый дровяной дух.
– Ты же, наверное, ещё ничего и не ел. А я чайку тебе согрела. Попей с конфетками. Нет той птицы, чтоб пела и ничего не ела. Всякому нужен обед и ужин.
Всё собранное она поставила на мой столик, и её засиявшие от доброго поступка большого сердца глаза стали ещё приветливей, а открытое лицо осветилось радушной улыбкой. Глядя, как я угощаюсь чайком, она ещё охотней стала рассказывать.
– Мы ведь с Васей одно время вместе по электростанциям ездили обмуровывать котлы. Одна нога здесь – другая там! Камни тяжеленные таскали. Подошва тапок от той жары вспыхивала. Туда без куфайки невозможно было зайти. Там были и рай, и ад.
От нахлынувших воспоминаний Нина Мефодьевна прямо преобразилась, и я почувствовал, как она перенеслась в то непростое время. Туда, где все желания исходили из чистого сердца, и в её доверчивой душе царили мир и тишина – и это был «рай». Туда, где она ломала спину и умывалась потом, а под ногами горела земля – и это был «ад».
– Ой, да что это я! – шумно встрепенулась хозяйка и бросила взгляд в окно на улицу. – Хотя время и не стоит на месте, но ничто в жизни дважды не повторяется. Мой век впереди, век позади, а в руках ничего нет. Но радость без печали не бывает. Где радость – там и горе; где горе – там и радость. Вот что я скажу, – перевела она взгляд в мою сторону, – в своей жизни я хорошо осознала, что такое за гармониста замуж выскочить. В слезах никто не видит, а песни петь всяк слышит. Брат гармонист, и муж гармонист. Одна грусть-тоска. Не жизнь, а сплошные праздники. То крестины, то родины, то свадьбы, то проводы. Всех-то и попоек невозможно сосчитать. Пить да гулять – добра не видать. У Васи, мужа моего, была старая гармошка. Он этому забавному баловству научился у Ивана Седика и Коли Комаря. Игра наших видных гармонистов всегда оставляла ощущение большого праздника. Они никогда не повторяли себя. Каждый своим особым, только ему присущим куражом прямо с ума сводил народ. С какой только потехой гармошка в их руках не увеселяла деревенские хороводы!Раньше никто никого не учил – вот и муж мой, и брат сами перенимали эту мудрёную науку по слуху. Я хорошо помню, как мой брат с гармошкой усаживался посередине комнаты на табурете. Языки пламени горящих поленьев лизали свод домовой печи; мама, пританцовывая с длинным рогачом в руках, передвигала чугунки с домашним варевом. На престольный праздник в нашем доме подгулявшие гости просили моего брата: «Давай, Вася, сыграй!» И он, в угоду всем сидящим за столом, лихо разворачивал меха гармошки. Его пальцы, пущенные в перепляс, едва касались кнопочек. За ними невозможно было уследить, они порхали бабочками. Бабушка, притаившись в уголке, от радости всхлипывала. Да и многие гости смахивали слёзы. Даже гармонист, пряча свой взгляд, изредка шмыгал носом. Что делать, нищета всегда сопутствовала жизни и судьбе гармонистов: баловством ведь хлеба не добудешь.
Нина Мефодьевна замолчала, перевела взгляд на широкую стену большой комнаты, где в золочёной рамке прямо над моей головой висела старая фотография. На какое-то мгновение задумалась, после чего с расплывшейся на лице улыбкой весело заговорила.
– Помню, мы с мужем в Сумах работали на обмуровке котла. Как-то в столовой там свадьбу справляли, и Вася на той гулянке на гармошке играл. Вначале и пели, и плясали, хорошо всё шло. Но нашёлся же один, плохим словом обозвал родню невесты. А в малых словах и большое дело утопить можно. Часто бывает так, что малое слово большую беду творит. Слово за слово пошло. Все расшумелись вокруг, как воробьи на дождь. Что там началось! Трудно передать. Кулаками стали бить по столу, доказывать правоту. Рядом с нами какой-то злодей истошно завопил: «Чё горло дерёте, у вас кулаков нет, что ли?» И пошла стенка на стенку. Посуду и стулья стали метать, а стоящий напротив нас громила ещё и гармошку стал за ремни тянуть у Васи да орать с пеной у рта: «Бей его, я его знаю!» Мы, чтоб гармошку сберечь, нырнули под стол. А когда и столы стали на воздух поднимать и швырять, тогда уже самого Бога просили, чтобы в целости оттуда ноги позволил нам унести. Потому как за слова и голова гинет. Один ведь слова боится, а другого и дубиной не перешибёшь.
А гармошка-то тогда не пострадала. Долго ещё увеселяла наш народ.
Слушая эту историю, я поймал себя на мысли, что не приведи Бог кому-нибудь попасть в такую катавасию, и за своими размышлениями не успел заметить, как задористая речь хозяйки дома стала мягкой и плавной. Отдышавшись, она с трогательной обходительностью повела спокойный разговор о своей семье.
– А потом и детки у нас пошли – мал-мала меньше: Оля, Борис, Римма. Их же надо было поднимать, разъездную работу, стало быть, мне нужно было бросать. Вася пошёл на трубы. А куда идти? В совхоз, что ли? Это ж надо воровать. «Нет, Нина, – сказал он мне, – я лучше честно заработаю. Даровой рубль дёшев, нажитой дорог». Денежки – что воробышки: прилетят да опять улетят. Мы тогда и домик вот здесь присмотрели. Васе понравилась эта усадьба.
Лицо Нины Мефодьевны расплылось в умильной улыбке. Она опять замолчала, задумалась, а я невольно вспомнил свой путь к этому дому, когда над моей головой проплывали облака. Внизу, под горой, в обе стороны простирался раздольный луг с пожухлой прошлогодней травой, а под горой виднелось расширявшееся до огромных размеров пространство в точке слияния двух рек – тиховодной Готни, державшей путь с севера на юг, и её правого притока Тростянца, пробиравшегося сквозь камышовые заросли с запада на восток. В верхнем течении правого притока пойменную долину перекрывала железнодорожная насыпь, а прямо подо мной по левому берегу Тростянца лежала скрытая от любопытных взглядов уединённая улица с игривым названием Комареевка.
– Но за домик-то, – склонив на бочок покрытую платком голову, проворно заговорила очнувшаяся от воспоминаний хозяйка дома, – платить надо. А я в совхозе работала. Только получу от Васи денежный перевод – сразу отдавать бегу. Деньги ведь не то, что заработано, а то, что с умом потрачено. Деньги не задерживались у нас. Сразу в дело уходили. Деньги маленькие, да большое дело делали.
Общаясь с Ниной Мефодьевной, я удивлялся её разумной расчётливости и осторожности во всех принимаемых решениях, её искусной способности избегать неприятностей. Меня покоряла в этом человеке рассудительность и благомыслие. Её отзывчивое сердце не точила понапрасну злая зависть и не терзала лютая ненависть. Она, державшая себя на почтительном расстоянии от захватывающих страстей, крепко хранила своё благоразумное сердце в мудрых руках, семья была для неё центром жизни. А искренняя любовь к родной земле и умильная улыбка, часто проступавшая на её открытом и доверчивом лице, ещё ярче и сильнее высвечивали в этой сдержанной русской натуре редкую духовную красоту.
– Вася, – тяжело вздохнула рассказчица, – был труженик. Любое дело старался довести до конца. Что бы ни задумал, за что бы ни брался – всё у него всегда выходило. А вот после того, как с трубы сорвался средний брат, в его душе что-то надломилось: неразлучны были они во всём. Вместе на лугу искали птичьи гнёзда на некошеной траве, на восходе солнца любовались сверкающими каплями росы, а в полдень удивлялись плавающим малькам в прогретой воде.
Тяжело вздохнула, задумалась. Потом, словно стряхнув с себя свинцовый груз минутного оцепенения, привстала со стула, взглянула на улицу и, удерживая свой взор на проплывавших за окном хмурых облаках, продолжила прервавшуюся беседу.
– Иван, брат Васи, был его старше. Он раньше пошёл на трубы. Я помню, как в его последний отъезд из дома куковала кукушка. Он тогда, дурачась, повёл с ней разговор: «Кукушка, кукушка, вещая птушка, скажи, сколько мне лет жить?» А птица вдруг смолкла. Иван в растерянности сказал: «Что ж ты, пророчица, так ко мне неблагосклонна?» А потом у него прямо с языка сорвалось: «Кукушка кукует – горе вещует». В тот год Иван и разбился: под румынскою границею возводил дымовую трубу. Ему было тридцать два. Он на два года был старше Васи.
В эту скорбную минуту я поневоле ощутил, как в душе рассказчицы нарастало щемящее волнение. Её голос с каждым выпущенным на свободу словом слабел и резко терял высоту.
Позже от других мастеров я узнал, что Иван Пантелеевич страховался за ходовые скобы кирпичной кладки с помощью предохранительного пояса и страховочного каната. Кирпичная кладка велась внутри дымовой трубы с деревянных подмостей. Металлические трубы закрепляли в ниши кладки, на них укладывали деревянный настил. Подъём строительных материалов производила мотористка с помощью электрической лебёдки. Металлическая труба с кронштейном и блоком для троса от лебедки крепилась за ходовые скобы внутренней кладки кирпичной трубы с помощью деревянных клиньев. Нижний конец трубы лебёдки располагался ниже уровня рабочей площадки.
Иван Пантелеевич завершал работу, укладывая последние ряды кирпича. Ему осталось установить стяжное кольцо, но при подаче на высоту цементного раствора произошёл перегруз. Повышенное давление металлической трубы лебёдки разрушило свежеуложенную кирпичную кладку. Произошло её обрушение, а опрокидывание площадки привело к обрыву страховки и гибели трубоклада.
– Я после того случая, – сказала Нина Мефодьевна, – сказала Васе: «Разве мотористка хотела смерти Ивана? Смерть время не выбирает. Горя много, а смерть одна. Не молодостью живём, не старостью умираем. Горе одного только рака красит. Не идёт на ум ни еда, ни вода, когда перед глазами беда. Но надо, Вася, вставать и шагать дальше. Вперёд, вперёд – так меньше горе берёт».
Кончиком серого выцветшего платка смахнула она навернувшуюся слезу и перевела свой горестный взгляд в красный угол комнаты, где висели домашние иконы. В тот момент в моей голове мелькнула мысль, что жилы рвутся от тяжести, а слёзы льются от жалости. Горевая слеза всегда горька и солона.
– Не могу забыть, – заговорила Нина Мефодьевна, – слова моей мамы: «Поживешь, с моё, дочка, так и Кузьму отцом назовёшь. Только упавшего никогда не считай за пропавшего. Кто не падал, тот не поднимется».
Ясная, рассудительная речь хозяйки дома облегчала мой с ней разговор. Я тоже осознавал, что упасть и сильный может, но кто встанет – тот сильней. Упасть – не беда, беда – не подняться.
– Я тогда, – продолжала разговор хозяйка дома, – Васю старалась теплотой окружить, занять его чем-то, отвлечь. То за малышкой Олей попрошу его проследить, то ещё какую работу придумаю. Надо же было как-то с горем справляться. А сама думаю, как бы тревожное состояние скорей от него отступило. Ну, что поделаешь? Беда – что текучая вода: набежит да и схлынет. И колесо не всегда по одной колее катится. Везде скачут, а у нас плачут. Хоть подымай руки на небо. Вася любил брата. Старшие – они завсегда заместо отца бывают. Мы часто одно время вместе в нашем доме собирались. И гармошка всегда была с нами. От всех печалей она, неунывающая, только нас и выручала. Тогда уже наши пляшут, а ваши плачут.
Лицо Нины Мефодьевны просветлело. Не прерывая беседу, она в очередной раз вскинула свои доверчивые глаза в мою сторону, вероятно, усомнившись в моём внимании к нашему разговору. Но я ловил каждое её слово, не переставая восхищаться безропотной покорностью хозяйки дома, с которой она воспринимала любое своё положение.
– Я понимала, что Вася не мог больше обнять брата, не мог видеть его, и всячески старалась разважить поселившуюся в его душе грусть. Мне хотелось помочь ему, чтобы скорбь не переросла в отчаяние. Я старалась быть с ним рядом, давала понять, что он не один в своем горе. Вон – сплотившиеся муравьи воздвигают такую гору! Старалась добрым словом отогреть душу. Да просто быть с ним рядом! Слушала его, помня, что время от всего лечит, за трудностями всегда следует облегчение. От печали часто и слова на ум не шли. Но сама-то, думаю, гореванием горю не поможешь – только новую беду наживёшь. В такие минуты я Иванову доброту вспоминала. Добрый он был. А за добро добром платят. Иван даже собаке кусок съестной бросал. А собака старое добро помнит. Чтобы молчком пройти мимо человека? Нет. Такого за ним не водилось. Он для всех находил ободряющее слово. А доброе слово кого не достанет? Чужая боль для него являлась своею. О человеке ведь судят не по силе рук, а по силе сердца.
Слушая Нину Мефодьевну, я восхищался силой её сердца, удивляясь, откуда она брала жизненную энергию, чтобы своим теплом отогревать попавшего в беду человека. Её страждущее сердце рано осознало, что спасение нужно искать не вовне, а внутри себя: только жертвуя собой – душевным вниманием и невозвратным временем – мы всегда приобретаем желанный мир, который невозможно достичь, живя для самого себя. Может, поэтому, думал я, она и не скупилась на добрые дела, приобретая силу для своей души. А строгая очерёдность во всех своих задумках приносила ей спокойствие и давала мужество смирить себя, если изменить что-то было не в её силах. Живя в согласии с собой, она была неомрачённой и становилась счастливой.
– Иван, – отряхнув все печали, весёлым голосом заговорила со мной хозяйка, – в любом деле находил место шутке. Шутка греет человека. Моя мама, бывало, нет-нет да и кольнёт Ивана острым словцом, когда по праздникам мы все сходились в нашем доме: «Ну, как там, Ваня, на трубе вам живётся? Наверху ведь ветры всегда сильней дуют?» А он с расплывшейся ухмылкой на лице отвечал: «Масло, мать, только наверху и плавает. С высоты всё видней. Там не жизнь, а малина. До обеда проспали, затем встали да обедать стали; наелись, напились да опять завалились». И всегда делал вывод: «Везде хорошо, но дома лучше. Родное село нас назад привело».
– Но бывают улыбки хуже слёз, – еле сдерживая себя в усмешке, продолжала Нина Мефодьевна. – Посмеяться бы над дурнем, кабы не свой. Ведь оно как бывало? Возвратятся мужики с труб домой и давай гулять во всю Ивановскую. Летом прямо у колодца разложатся, и пошёл пир горой. А в глубоком колодце вода ж никогда не переводится. С утра до вечера гудят, как шмели. «Пьём да посуду бьём, кому не мило – тому в рыло. А если не пить, не гулять, куда деньги девать?» – говаривали, расшумевшись. А у меня сердце болит. Вижу, однажды гульбище не на шутку разошлось. Прямо дым коромыслом. В море водки ведь и богатыри тонут. Пить да гулять – добра не видать. Моя мама время от времени глянет на них с горы, нет-нет да мне и скажет: «Бутылочки да рюмочки доведут, Нина, наших мужиков и до сумочки». А я и сама думаю, как бы мне их попридержать. Не жаль мне вина, жаль их ума. А Иван, насколько я помню себя, всегда меня уважал. Он и в тот раз при моём приближении к колодцу двинулся прямо мне навстречу со словами: «Ты, Нина, меня не вини. Просто я такого роду, что на полный стакан смотреть не смогу». И на моих глазах взял да и опрокинул. Я после такой его бесшабашной выходки и слов сразу не могла подобрать. Прямо в сердцах на него выругалась: «Пора, Иван, и скатерть свою самобранку сворачивать. Ты же с утра уже пьян». А он мне, глядя в глаза: «Нет, Нина! Не тот пьян, кого двое ведут, а третий ноги расставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать: «Цыц!» И с улыбкой, без всякой обиды, придерживая своей надёжной рукой мою беспомощную спину, спроваживая меня туда, откуда я и пришла, тихо прошептал: «Ты, Нина, не торопи мужиков. Когда поймём, сами придём. Лучше рюмку водки при жизни, чем три после …» Ну, что можно было сказать ему в ответ, если он своим языком, как помелом, возит?
– Когда наступало время отъезда, – продолжала рассказ Нина Мефодьевна, – Вася был сам не свой. Всё у него тогда было не на месте, по всему двору взад-вперёд ходит. Он ведь за свою жизнь не один раз падал. Помню, в 67 году в Волгограде обмуровку трубы разбирали. Упал с десятиметровой высоты и жив остался. На кирпичах, как на коне, вниз съехал, даже мастерок с рук не выпустил. У нас же, как всегда, к праздникам торопятся. Даёшь план! А кому мы нужны с риском для жизни? Испокон веков так всюду было заведено: если ты жалеешь людей, то какой из тебя начальник? Потом к той трубе два месяца никто и не притронулся. Да что там говорить! Все попусту.
Я заметил, как ей непросто было говорить со мной о том случае, да и по всему чувствовалось, что многое, что там было, она не хотела мне раскрывать. Откуда ты явился такой прыткий, чтобы всё, что там произошло, я взяла да ни с того ни с сего и выляпала? Я сидел, молчал, как в рот воды набрал! Припоминая слова, не торопись отвечать – торопись слушать, тебя никто за язык не тянет.
– А в мае восемьдесят первого сдавали высотную трубу, – после затянувшейся паузы продолжила рассказ Нина Мефодьевна. – Там тоже спешили: «Давай! Давай!» Перед той поездкой, помню, Вася помог мне привезти дрова с заповеди. Как чувствовал! Вася труженик был. Чистить двор помогал – у гусях, у курях. Песка рано утром с колхоза натаскает и разбросает по всему двору. На огороде всегда и траву прорывал, и по осени землю копал. Пока я приду с отделения, он уже всю работу по дому поделал.
Да, труженик Вася был… Ему во многих городах квартиру давали: и в Сумах, и в Волгограде…Но получили в Харькове аккурат перед тем, как он с трубы упал. Они тогда в Макеевке кольца на трубе красили. Кронштейн в гнёздышко плохо положили, и Вася с трубы сорвался.
Голос хозяйки задрожал. В попытке заглушить наступающие слёзы, она тяжело вздохнула, замолчала…
– Горькие похороны, когда жена мужа хоронит. Но смерть время не выбирает. «Бойся жить, а умирать не бойся, – говорила моя мама. – Не молодостью живём, не старостью умираем. Нынче на ногах, а завтра в могиле. Всем там быть: кому раньше, кому позже».
Главного инженера и специалиста по ТБ тогда от работы отстранили. Судить хотели. А какая польза от того суда? Васю-то уже не вернёшь. А у них тоже детки. Кому нужно двойное горе? Их до работы долго тогда не допускали.
Теперь уже пауза в нашем разговоре затянулась надолго. Хозяйка перевела взгляд на иконы, задумалась, тяжко вздыхая. Притих и я, боясь нарушить эту горестную тишину. Прервала её сама Нина Мефодьевна. Очнувшись от тягостных воспоминаний, она провела по лицу рукой, глубоко вздохнула и продолжила свой рассказ.
– В каждой избушке свои погремушки. Самым старшим из детей в семье мужа был Димка. Перелётный был соловей: то на сосну, то на ель. Любил, как кот, сверху сливки слизать. Терпенью матери – так хозяйка величала свекруху – не было предела. Ну, что там скрывать, ведь и ворона своих воронят хвалит. Свекруха, правда, только временами сына приструнивала: «Хватить тебе дурить, чужих баб любить. На всех и сердца твоего не хватит!» Да разве распущенного мужика остановишь? – заулыбалась моя собеседница. – Красивая жена хороша по соседству. Часто с ним бывало так: шёл к Фоме, а попал к куме. А знаться с кумою – расстаться с женою. При народе – куманёк да кумушка, а без народа: «Поцелуй, голубушка!» Да-аа, всё мы говорим, да не всё по-нашему выходит. Жениться не трудно, да разжениваться нудно.
Свекор – тот иногда над Димкой просто забавлялся: «Баба, сынок, любит сердцем да ухом, а мужик – глазом да брюхом. Глядя на ладную бабу сытым не будешь. Баба что мята: чем больше мнёшь, тем больше пахнет». И, не сводя с него своих всевидящих глаз, улыбаясь, делал вывод: «Игнат не виноват, и Ирина невинна, только хата виновата, что пустила в ночь Игната».
А сколько раз Димка женился я, пожалуй, уже сейчас и не припомню. В понедельник любит, а во вторник губит. Любил Татьяну – ел сметану, а Марию полюбил – сметану позабыл.
Димка тоже знатным был трубокладом, но в конце жизни работу на трубах оставил. А дело было так. На севере перед ним поставили задачу: осмотреть высотную трубу. А там, на оголовке, вся пыль была пропитана кислотой. У него тогда все ладони рук в шрамах были. Опустил он верёвки в трубу, а сесть на дюльфер не может: ветер прямо вовнутрь его забрасывает. Держась за прутики, он долго рачковал там на карачках, а сесть никак не мог. Пришлось ему вниз по ходовой лестнице спускаться. Тяжело было: наверху нет ограждения. Ниже – проще: ограждение пошло, хоть передохнуть можно. Но после той трубы он опасную работу оставил.
Да от судьбы-то не уйдёшь… В Ракитном строили трехэтажный дом, Димка нашёл там работу. На этой стройке он и разбился. Долго лежал в больнице, на больничной койке и помер. Да, смерть не разбирает ни богатого, ни бедного; в земле все равны. Смерть ни на что не глядит и ничего не разбирает. Она у всех одна.
Нина Мефодьевна тяжко вздохнула и, словно сделав для себя вывод, с печалью в голосе произнесла: «День долог, а век короток. От всего вылечишься, кроме смерти».
Я слушал её, а в голове всё время вертелась назойливая мысль: «Кому что на роду написано, того не миновать. Никто от своего року не уйдёт. А если и уйдёт – себе же на погибель».
Видно, у трёх братьев судьба была такая, что все они под одной несчастливой звездой родились. Хотя в народе нередко можно услышать, что умирает не старый, а поспелый. И поневоле вспомнился мне старый завет трубокладов: «Боишься – не делай, делаешь – не бойся». Не торопись, думай, ищи верные решения, а всё, что будет происходить дальше, уже невозможно просчитать. Все происходящие случайности – неслучайны. Это уже есть Промысел Божий.
Петр Мальцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
