Наталья Ивановна Манасеина (скончалась в 1930 году) – детская писательница. В начале XX века совместно с Поликсеной Соловьёвой, дочерью историка С.М. Соловьёва, издавала детский духовный журнал «Тропинка». Рассказ «Цветоносный день» взят из книги Н. Манасеиной «Марфинькины святки» (СПб., 1913). Трогательное повествование из Московской старины с интересом читается и теперь, особенно в Вербную неделю Великого Поста, когда благочестивые люди погружаются в воспоминание о былой жизни предков и светлых сторонах родной истории.
Публикация Маргариты Бирюковой и Александра Стрижева.
– Разоспалась не ко времени, царевна-матушка! Хвалилась в Вербное воскресенье до свету подняться, а теперь и не добудишься. Этак и «шествие на осляти» пропустишь, и вербы санной не увидишь. Подымайся скорёхонько! – И толстая, похожая на старый, но крепкий гриб, мамушка потрясла легонько за плечико разоспавшуюся двенадцатилетнюю Федосьюшку, младшую из шести дочерей, оставленных царю Алексею Михайловичу первой женою.
Лицо спящей, в полусвете опочивальни, показалось мамушке бледнее, чем всегда. И плечико, которое она тронула, было такое худенькое, слабое.
– Сиротинка! – вздохнула мамушка.
Но медлить было нельзя. По всем теремам царевны давно уже поднялись. К выходу в Грановитую палату, поглядеть «шествие на осляти» готовятся. Пойдут с мачехой, молодой царицей Натальей Кирилловной. Не годится Федосьюшке, самой меньшой из всех, последней приходить.
– Батюшка-царь сейчас из дворца на Красную площадь крестным ходом с Патриархом пойдёт, – снова начала она, а царевна только на другой бочок перевернулась. Тогда мамушка на хитрость пошла.
– Ну что же. Хочешь спать – спи. Я твоему сну не помеха,– притворно равнодушным голосом сказала она.– И одна я на «шествие» погляжу, погляжу и всё тебе потом расскажу: и какая верба была, и какой...
Но царевна, откинув васильковое тафтяное на белке одеяло, уже сидела на постели.
– Что ты, мамушка! – испуганно сказала она.– Да разве в такой день, в Цветоносное воскресенье, я в пустом терему усижу? Да я уже который год из окон Грановитой на вербу гляжу... Еще мамушка родная меня с собой брала... А это что? – вдруг разглядела царевна возле самой постели на полу саночки, обитые красным атласом и золотым позументом. Посередь саночек верба, вся в золотых листиках и бумажных цветах, а между листиков и цветов чего-чего только на шёлковых шнурочках не понавешено: и яблочки налива отборного, и изюм, и орехи грецкие, самые крупные, и стручки цареградские.
Не успела царевна разглядеть всего как следует, а мамушка уже сенных девушек одевать её кликнула. За сенными девушками боярышни-подружки вошли. Одна бросилась царевне чулочки из алой тафты натягивать, другая жёлтые сафьяновые башмачки на высоких каблуках подаёт.
Подаёт, а сама царевне на ухо шепчет:
– Ну и вербы нынче по теремам разнесли! Загляденье!
А другая боярышня на другое ухо:
– У царевича Петра Алексеевича верба всех краше.
– А уж «санная»-то диво дивное.
– Тысячи две одних яблок на ней понавешено.
– А цветиков-то, цветиков: и рожь, и солнешники, и тюльпаны, и гвоздики разные.
– А ты где видела?
– Сама не видала. Мне сенные девушки сказывали, а тем братья – дворцовые сторожа. Они сами вербу искали, сами её на патриарший двор принесли, сами украшенную в санях на Красную площадь на себе отвезли.
Разболтались между собой боярышни, да мамушка вовремя на них прикрикнула. Спешить с одеванием надо было, а то и впрямь царевна опоздает.
Не успела опомниться Федосьюшка, как ей и умыться подали, и мамушка ей волосы костяным гребнем с бирюзой расчесала, по плечам прядками распустила и жемчужным венцом накрыла.
Вышла царевна в сени, что царицыны хоромы от царевниных отделяли, а там уже сестрицы и большие, и меньшие, и сёстры царёвы – старые тётки царевны, и молоденькая жена наследника царевича Фёдора,– все уже в сборе, все одинаково в шубках золотных, с бобровыми ожерельями вокруг шеи, все в венцах золотых с жемчугами. С ними мамушки, боярыни да боярышни в телогреях цветных. Не успели все друг дружку как следует оглядеть, не успели словом перемолвиться, как распахнулись расписные двери, и вышла из покоев своих вторая жена царя, молодая Наталья Кирилловна, тоже в шубке золотной, с ожерельем бобровым, только на голове вместо венца у нее малая золотая корона надета.
Над царицей боярышни сребротканый солнешник поставили. Впереди мамы, с царевичами на руках, стали. Ничего, что пасынку Натальи Кирилловны, царевичу Ивану, уже десятый год пошел. Он всё ещё за малолетнего идёт. Здоровье у него слабое, он и рад на руках посидеть. С трёхлетним царевичем-Петром, родным баловнем – сыном молодой царицы, куда труднее.
– Не ребёнок – огонь! – говорит мамушка, едва удерживая на руках черноглазого румяного мальчика.
А Наталья Кирилловна смотрит на своего красавца, не по годам рослого и смышленого сынишку, и говорит, улыбаясь:
– Как бы не вырвался он у тебя, мамушка!
Кабы не цепкие руки мамушки, так и застучал бы царевич каблучками своих красных сафьяновых сапожек по всем кремлёвским сеням, ходам и переходам, которыми длинное женское шествие, медленно и чинно, направляется к Грановитой палате.
Скучновато и царевне Федосье. И ей хотелось бы пробежаться, а не выступать шаг за шагом.
Хорошо ещё, что идти недалеко. Вот впереди уже и резные с позолотой двери Грановитой палаты распахивают.
В палате Федосье уже никуда бежать не хочется.
Каждый раз, как она в Грановитую палату попадает, а случается это нечасто, всего несколько раз в год, по особо торжественным случаям, у царевны сразу глаза разбегаются.
Палата огромная, высокая. Такой второй в целом дворце больше нет. По стенам палаты, да возле окошек, да на потолке скатном – куда ни глянешь – везде чудеса.
В переднем углу трон государя-батюшки, золотым бархатом крытый, стоит. Над ним балдахин парчовый, на балдахине башенки золотые с орлами. Здесь батюшка-государь послов иноземных принимает.
Ещё перед постом Федосьюшка вместе с царицей и сестрицами из потайного места наверху, решёткой загороженного и тафтяной занавеской задёрнутого, польских послов смотрела. А только через решетку да сквозь занавески разве всё разглядишь. Трон батюшкин,– он как раз напротив места потайного,– Федосьюшка хорошо видела, и Бога Саваофа в облаках, окружённого Силами ангельскими, тоже разглядела царевна, а вот Адама и Еву, и царя Соломона, и Иосифа, как он овец пасёт, как сны ему вещие снятся и как братья его продают – всего этого не доглядела. Да и не только этого – сверху и князей плохо видно. А у окошек на каждом откосе по князю великому: и Ярослав, и Мономах с сыновьями, и Грозный с сыном. Над князьями, по сводам оконным, всё Херувимы.
Как вошли в Грановитую, царица к среднему окну, которое прямо на Успенский собор смотрит, подошла. Подошли к ней мамы с царевичами. Села царица в кресло резное, боярыни ей под ноги ковёр-подножие подостлали, а сами за креслом стали.
У второго окошка старые царевны-тётки разместились. С ними молодая, на девочку похожая, жена наследника, царевича Фёдора.
У третьего окошка все шесть царевен стали, и среди всех шестерых, словно солнышко ясное между звёздочек, царевна Софья красуется. Села между сестёр, брови густые нахмурила.
– Через стёкла на Божий свет поглядеть – и то радостно. В тереме сквозь слюду, цветами да травами закрашенную, словно через воду глядишь.
– А воробьи-то, сестрицы, как расчирикались! Весна на дворе,– шепотком говорит царевна Марья.
На Соборной площади под окошками ни души. Все ушли за Царём и Патриархом с крестным ходом на Красную площадь, к Лобному месту.
– Нарядная верба в этом году больно хороша, говорят.
– Такой и не бывало ещё никогда.
– Дворцовым сторожам лишние лапти за ходьбу пожалованы.
– Уж они ходили-ходили по садам да по огородам московским. Целую неделю всё вербу искали. Да уж и нашли такую, что шестнадцать человек едва её на себе в патриарший дворец принесли.
– Иноземке из Немецкой слободы, сказывают, столько восковых яблок, вишенья да цветов для убора заказали, что одна она справиться не могла. Пришлось на подмогу ей ещё немца дать.
– Только супротив Катерины Ивановны разве кто может!
– Который ведь год она уборы для санной вербы готовит.
Так между собой боярыни переговариваются. Царевны к их словам прислушиваются да на деревянные мостки, что от Спасских ворот до собора Успенского расписными кадушками с вербой уставлены, поглядывают.
А царевич Пётр уже соскучился. Все у царицына окошка чем только могут его забавляют. Мамушка ему яблочко с вербы сулит, одна из боярынь цветиков бумажных, другая – стручков цареградских. А царевич их и не слушает – на улицу просится: под окошком он весенний ручеёк разглядел. Хочется мальчику его палочкой прочистить, чтобы лучше бежал.
– Идут! Идут! – вдруг всполошила всех криком Федосьюшка. Она все глаза на мостки проглядела. А мамушка ей в ответ спокойно да так вразумительно:
– В колокол, царевна-матушка, ударят, когда войдут. Да и не время ещё. Теперь молебен на Красной площади в Покровском соборе идёт.
– А после молебна и пойдут?
– Не сразу, царевна-матушка. Не сразу. Государь здесь же в соборе в самый большой царский наряд оденется. Патриарх облачится. Тогда вдвоём они на Лобное место пойдут.
Повернулась к мамушке Федосьюшка. Видит боярыня, что и другие царевны её послушать готовы, и продолжает:
– Лобное место бархатом-сукном разубрали, налой, покрытый зелёной бархатной пеленой, поставили, на него Евангелие положили. Возле Лобного места нарядная верба в санях стоит. Неподалеку от вербы – в белой попоне конь «осля»...
– На «осля» Патриарх сядет,– подсказывает Федосьюшка.
– Погоди, царевна, не спеши,– опять остановила её мамушка. – Дай всё по порядку сказать.
– Хоть послушать про то, на что своими глазами не поглядишь, – вставила царевна Софья. Мамушка сделала вид, будто не слышит, и продолжала:
– Как взойдут Государь с Патриархом на Лобное место, Патриарх Государю пальмовую ветвь-вайю подаст, а потом вербу с черенком, бархатом ошитым. И боярам всем тоже вайи и вербы раздадут. Потом Евангелие о том, как Христос в Иерусалим на осляти въезжал, с налоя Патриарх прочитает, а как кончит – подведут ему «осля», покроют его с головы сукном красным, позади зеленым, на спину ковёр положат. Сядет на «осля» Патриарх с крестом в одной руке, с Евангелием в другой, а Государь возьмёт «осля» за повод и со всем духовенством, со всеми боярами поведёт его в Кремль через Спасские ворота.
И на этом слове мамушкином вдруг как ударят в большой кремлёвский колокол.
Встрепенулись все у окошек, сразу на ноги встали, крестятся. Первый удар все колокола разбудил. Зазвонили по кремлёвским церквам. Звоном ответили им колокола московские, и большие и малые. Слов не слышно – такое гуденье над Кремлём встало.
Медленно и торжественно идут по деревянным мосткам к собору, что как раз напротив окошек Грановитой, дьяки и бояре в золотых кафтанах по трое в ряд, все с зелёными пальмовыми ветвями-вайями в руках. За «золотниками» шесть белых лошадей в санях, на колёса поставленных и красным сукном обитых, огромную разукрашенную вербу везут.
Недаром постарались дворцовые мастера и художники. Целую неделю над вербой в особом сарае на патриаршем дворе хлопотали. Золотитли и цветные краски на перила и столбики вокруг вербы накладывали, целый день и целую ночь на шёлковых шнурах яблоки-налив, изюм, винные ягоды, стручки царьградские да орехи развешивали.
Одних яблок две тысячи на вербу пошло, изюму пуд целый, грецких орехов тысяча. Да еще иноземка, художница великая, Катерина Ивановна сделала 24 тысячи листов зелёных, 20 дюжин солнешников, тюльпанов, да по полтысячи восковых яблок, груш, вишен, полсотни гроздий виноградных в три цвета, лимонов, померанцев по дюжине. А немец, ей на подмогу взятый, звёзд из меди-шумихи понарезал.
Стоит верба в санях, зеленуется. На ней цветики, будто из земли только что повыросли. Яблок и груш румяные щёчки и всякая снедь сладкая из зелёных листиков выглядывает, оранжевые померанцы и золотые лимоны красуются.
Всего краше на вербе цвет нарядный, на высоком железном пруту между других цветов посреди саней поставленный. На нём листики не простые, все золотые и серебряные. А сам цвет – всем цветам цвет. Такие, верно, в небесных садах без числа, без счёта распускаются, а на земле только к вербе раз в году и то один такой расцветает.
Сложила на груди руки Федосьюшка, дыханье в груди у царевны остановилось.
Верба у самых окошек. Яркое солнышко вешнее глаза слепит. Золото на кафтанах блестит. Колокола чистым звоном звонят. Райское пение сквозь звон прорывается. Мальчики певчие, все в белом, под вербой на обитых красным сукном досках стоят, стихиры цветоносные поют.
– Господи! – шепчет Федосьюшка.
А солнышко перед её широко раскрытыми глазами уже на золотых окладах икон играет. Духовенство с иконами в цветных облачениях за вербой идёт. За духовенством сам Царь-батюшка, весь золотом залитый, в большом царском наряде, за конец повода «осля» ведет.
Возле Царя-батюшки братец Фёдор царевич. А на «осляти» – Патриарх в облачении. В одной руке у него Евангелие, в другой крест. Стрелецкие мальчики по обеим сторонам деревянных мостков красные да зелёные сукна перекидывают, под ноги Государю и Патриарху стелют, другие, прежде чем ступит на них Царь, ещё ловко сукно цветным кафтаном принакроют.
Подошло шествие к собору Успенскому и остановилось.
Поклонился Царь Патриарху. Осенил Патриарх Царя крестным знамением, а потом в сторону Грановитой палаты троекратное благословение послал. Знал он, что царица с царевнами у окошек стоят.
Сразу стих колокольный звон.
– Батюшка-царь во дворец идёт!
Точно вспугнутая птичья стая, отлетели от окошек женщины. Не полагалось в те времена, чтобы заставали царицу и царевен иначе чем в теремных покоях. Наскоро выстроились они, как по чину полагалось. Боярыни помогли мамушке царевича Петра ухватить. Он уходить не хотел. У окошка ему понравилось. Царевна Софья последней на своё место стала.
– Неохота мне в дворцовую церковь за занавеску идти. Лучше бы я обедню с народом в соборе отстояла,– сказала она, а старые боярыни на смелые царевнины слова только сокрушённые лица сделали и заохали тихонько и заторопились вслед за поплывшим уже впереди солнешником царицы.
Отстояли обедню царица с царевнами в дворцовой церкви. После света и простора в Грановитой палате тесно и темно на привычном месте за шёлковой занавесью-запоной показалось. И в низких тесных теремах словно душнее и скучнее стало.
Федосьюшка, как вернулась в свою горницу, сразу к красным саночкам с вербой бросилась. А только, после санной вербы, и сани, и сама вербочка ей уже меньше, чем утром, понравились.
– На ту, с цветами райскими, ещё бы хоть глазком поглядеть.
И полетела царевна к своей сестрице, первой подруженьке, Машеньке.
– Марьюшка,– кричит,– бежим поскорее на башенку смотрительную. Оттуда нарядную вербу на Соборной площади хорошо видать.
И всполошил этот крик все терема. Выбежали из своих комнатушек царевны и большие и малые, за ними девушки сенные. Бросились все за Федосьюшкой на башенку смотрительную.
А мамушка да боярыни им вслед:
– Телогреи захватите, холодно в сенях! – Куда тут, их и след простыл. На башенке царевны от бега все разрумянились, задохнулись.
Из окошек площадь соборная, народом покрытая, перед ними как на ладони видна. Башенка вся в стёклах. Солнце вешнее, яркое со всех сторон её так и пронизывает. Отсюда нарядная верба ещё краше.
– Красота райская,– шепчет Федосьюшка.
– Диво дивное! Ну и верба... Никогда, кажись, такой ещё не было,– шелестят ей в ответ сестрицы.
– Патриарх, Патриарх из собора вышел! Вышел Патриарх из собора, подошел к вербе, обрубил от неё большой сук и пошёл с ним обратно в собор.
– Святить вербу взял. Потом её нам веточками по теремам разошлют,– говорит одна из царевен.
И едва она это сказала, как на санную вербу, точно голодные воробьи на овсяной сноп, стрелецкие дети нахлынули и вмиг единый все её украшения золотые и цветные пооборвали.
– Цветиков жалко! – вздохнула Федосьюшка.
На башенке ей сразу что-то холодно показалось. Да и всем не жарко было. Башня нетопленая, во все окошки дует, а тут ещё солнышко вешнее, изменчивое, вдруг за облако спряталось.
Припустились царевны обратно в свои теремочки.
Вечер подошёл. В терему Федосьюшки мамушка в серебряном шандале ярого воску свечи зажгла. Сидит царевна за столом, на столе по золотому полю цветы всякие расписаны. Возле царевны на полу верба в красных саночках. Боярышни царевне вербу разбирать помогают. Цветки бумажные мамушке подают, а та ими образ в золотом окладе убирает. Сюда же и вербу освящённую, ту, что от Патриарха на серебряном блюде прислана, поставили.
Царевна яблочки, изюм, грецкие орехи, ягоды винные – всё кучечками раскладывает, восковое всё отдельно, снедь всякую особо и по сортам. Разложит и всех оделять будет.
Сенные девушки ручки сложили, вдоль стенки рядком стали. Скромницами стоят. Губы поджали, глазки опустили, а они из-под ресниц, как мыши, так по столу и бегают, так и бегают, все сладкой снеди подсчёт ведут, сколько кому достанется яблочек, орешков, изюму – в уме прикидывают.
– Люблю Вербное воскресенье! – говорит царевна Федосьюшка и оделяет девушек сладкой снедью. Щёлкают орехи на крепких зубах, угощаются девушки.
– Ишь насорили! Так и хрустит под ногами,– ворчит мамушка и велит сенным девушкам вывезти из царевниной комнаты красные саночки с вербой разобранной.
Наталья Манасеина
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
