Вишня

Рассказ

Моё детство прошло в удивительной стране, в прекрасное время. В школе, школе того времени, детей учили любить. Любить Родину. Огромную, необозримую. Любить народы её населявшие. И чеченцев, и аварцев. Всех. Независимо от национальности, оттенка кожи и разреза глаз. Может быть, излишне часто эти народы называли братскими. Но если отбросить не важное, то так оно и было. Детей учили любить во всех уголках необъятной страны. Любить людей, любить страну, любить землю, любить красоту, птиц, животных, цветы и деревья.

В те времена родился довольно дурацкий, на мой взгляд, термин «посёлок городского типа». Городского в нашем посёлке было не много. А точнее почти ничего. И уклад был совсем не городской. Дома и улицы совсем уж ничего общего не имели с улицами больших городов. Широких шумных проспектов с наштампованными под копирку многоэтажками не было. Справедливости ради следует сказать, что и одноэтажные постройки посёлка, летом утопавшие в зелени, а осенью укрытые золотом листвы тоже не отличались разнообразием и оригинальностью архитектурных решений. Но посёлок и сейчас кажется мне удивительно красивым. Особенно весной, когда на каждой улице занавешенные кружевами цветущих садов дома вспыхивают яркими палисадниками удивительных цветов. И стоит в воздухе такой аромат, из-за которого парни и девушки с ума от любви сходят.

Однако всё это цветущее и благоухающее великолепие возникло в нашей ровной как обеденный стол, засушливой, безводной и пыльной степи не само по себе. Вырастить дерево в наших краях искусство. Искусство и тяжёлый упорный труд. Саженцы приживаются плохо. Многие гибнут. Летом тяжёлые ведра с водой (это сейчас водопровод и шланг, а тогда скрипучий ворот колодца и вёдра, обрывающие детские руки). Зимой зайцы, набегавшие из степи и обгрызавшие стволы молодых только принявшихся деревьев. Что-то гибло, что-то сохранялось и успевало подрасти. Но каждый год весной и осенью, дети и взрослые, в школе, на улицах и во дворах сажали деревья.

Наши родители тоже учились в той школе. А в школе тех времён не только учили. Школа воспитывала. Воспитывала в нас, в наших отцах, в отцах наших отцов забытое и не модное сейчас чувство долга. Долга перед страной, долга перед обществом, перед семьёй, близкими, детьми…. На генетическом уровне мой отец знал, что он должен, именно должен построить дом, посадить дерево, создать семью, вырастить сына. Не купить, а построить. Самому построить. Самому посадить. Самому полюбить. И сына тоже было не принято перепоручать кому-то. И если бы вы его спросили, почему, он бы не сумел бы ответить. Но он твёрдо знал, что должен построить, посадить, воспитать, создать…. Это его долг. Долг… и счастье. Потому что нет большего счастья, чем построить, посадить, полюбить, воспитать, создать.

В наше же время людей, не сумевших по «велению времени» изжить в себе теперь уже рудиментарное чувство долга принято почему-то называть «лохами»…

 В посёлке жила и многочисленная родня. По маминой линии, по линии отца… Тёти, дяди, двоюродные братья и сёстры, троюродные и уж ещё не знаю какие. Можно было войти в любой двор и уж да какая-нибудь линия родства найдётся обязательно. Тебя всегда примут, накормят и в обиду не дадут. Но если нашкодил, то тоже не скроешь.

В таком посёлке и прошло моё детство. Я вырос, окончил школу, поступил в институт. И жизнь понеслась как в бешеном калейдоскопе.

Сейчас я живу в большом городе. Положение, достаток. Любимая работа. Чего мне не хватает? В олигархи конечно не вышел. Но. Будто бы всё есть. И жаловаться грех. Но то неповторимое ощущение счастья, безосновательного, без всяких приобретений и покупок. Счастья не от того что у тебя что-то добавилось. Счастье, не связанное с успехами по работе. Нет, это всё тусклые, мелкие радости. А счастье, то настоящее счастье просто от того, что ты живёшь! Оно навсегда осталось в том посёлке, из которого я уехал. Нет, иногда это ощущение возникает. Возникает из воспоминаний. Или в снах. Мне часто снится та моя весна. И сны эти одновременно и фантастичны и реалистичны. Реалистичны настолько, что я иногда просыпаюсь от запаха цветущей вишни и распустившейся сирени.

Давно продан родительский дом. И всё что меня связывает с посёлком это воспоминания и могилы. Нет, остались ещё… Осталось множество родственников дальних и не очень. Конечно, мы помним друг друга. И, несмотря на засилье интернета, по старой традиции посылаем друг другу открытки ко дню рождения и праздникам. Хотя я часто забываю сделать и это. Они помнят всегда. Во время моих ежегодных приездов на могилу родителей мы иногда видимся…. Но в суматохе сегодняшней жизни и вечной, не дающей передышки, погоне за успешностью что-то утеряно. Разрушена связь. Родство есть. А родственных связей нет. Привязанностей нет. Даже когда мы встречаемся, каждый испытывает неловкость. Поддержать разговор трудно. Вроде бы правила приличия требуют, но трудно. У нас нет общего. Нам не о чем говорить. Мы понимаем это. И не можем скрыть друг от друга этого понимания. И отдав дань приличиям, расходимся, унося с собой, как камешек в ботинке, неловкость и неясное ощущение потери.

На могилу родителей мне не удалось приехать, как здесь принято говорить «на проводки». Может и к лучшему. У меня всегда возникает странное чувство, когда на дворе буйствует жизнеутверждающий май, а почти всё население посёлка, не исключая и детей, возится на могилах. Да и вообще я не люблю людских скоплений.

В суете пролетело и лето. Выбрался я только к осени. На могиле делать было нечего. Всё было ухожено. Идеально ухожено. И недавно высаженные кусты хризантем белели большими круглыми шапками. Эти белые шапки устыдили меня. Защемило в груди от стыда, что кто-то уже сделал то, что должен был бы сделать я. Я вспомнил лучшее из своего детства, отца, мать. На глаза навернулись слёзы. Я был рад, что приехал один. Пролившись не зримыми слезами стыда, раскаянья и жалости к себе душа опустела. Лишившись переживаний, я ощутил потребность заполнить пустоту. Домой возвращаться не хотелось. И ещё какое-то время, постояв у могилы, я побрёл по лишённым тротуаров и почти не изменившимся улицам посёлка. Интуитивно обходя центр и станцию, изуродованные наскоро слепленными лавками и ларьками. Каждый шаг отзывался воспоминаниями. Я вспоминал, вспоминал, вспоминал… Казнил себя за каждый мало-мальски не правильный поступок, которым уже давно вышли все сроки давности. Воспоминания наслаивались одно на другое, сбиваясь в огромный копошащийся ком. И этот груз начал утомлять меня. Повернув к кладбищу, где стояла машина, в мыслях отбиваясь от прошлого, я незаметно нагнал женщину. Что-то в её фигуре мне показалось знакомым. Мы поравнялись. Она сильно изменилась, мы очень давно не виделись, но я узнал её сразу. Тётя Валя. И она меня узнала. Я был очень рад ей. Искренне рад. И не от того что встретил близкого человека. Просто она невольно оторвала меня от воспоминаний и самопоедания. Я был ей благодарен. Мы разговорились. Она расспрашивала обо мне. Охотно рассказывала о себе, удивляясь моей радости не понимая истинных её причин. Странно, но не имеющий никакого значения разговор заладился и доставлял радость обоим. И от этого упоминаемые в разговоре родственники стали ближе и роднее, и обычная в таких разговорах неловкость испарилась, не успев обозначиться.

«Представляешь, я зараз на роботу пишла ….» – хвасталась тётя Валя. Ей далёко за шестьдесят. Правильнее сказать под семьдесят. Казалось бы, какая уж тут работа. Да и в сельском доме ещё никто без работы не оставался. И пенсию пока платят. Казалось бы… Но… Заработал консервный завод. И она нашла в себе силы работать… И не в деньгах дело. Какие там доходы на консервном заводе. Это в генах. Работает она с девяти лет. И не мыслит себя иначе.

– А хлопцы как? Как Витька, как Сашка?

– Роботу шукають. А роботы нэма.

– Помогают?

– Я сама скорише пораюсь. Яки з них помогатели.

– Ну, хоть заходят?

– Витька прыходыть, а Сашка боиться

– Чего боится то?

– А то влитку було. Хлопци шукають роботу. Нема роботи… А випить хочеться. И закусыть хочется, и выпыть хочется… А у двори вышни ростуть. Поспилы вже. И рясни таки. Тут заготовители. Так Сашка шо прыдумав. Нарвати вышень и здаты заготовителям. От и гроши. И на пыво буде, и на закуску, та й на горилку выстачыть. Трохы нарвав. А вишни, ты ж бачив, здоровенни таки. Треба выще лизты. А лизты вище важко. И шо ж цей поганець удумав! Вишню зпыляв!

В её голосе не было обиды или злобы. Она рассказала это безотносительно. Этот случай не был для неё чем-то не обычным. Просто некая досада. «Ну что же это спилил вишню»? Ну, неправильно, в общем поступил. Его за это поругать следует. Так. Просто некая констатация факта.

Видимо я не совладал с мимикой. Тётя Валя, конечно же, и подумать не могла, что столь незначительное на её взгляд событие могло отразиться на моём настроении.

– В тебе шось болыть?

У меня болело. Сильно болело.

Уже много лет я пытаюсь привить себе тот необходимый в современной жизни цинизм и равнодушие. Но гены пальцем не задавить и указом не отменить. А где-то в их глубине высечено как в граните любить, сострадать, чувствовать, переживать... И ничего не могу поделать. Не приживается цинизм. И равнодушие не приживается. Уж как я их холил и лелеял! И иногда кажется уже, ну вот, наконец, получилось! И вдруг случайно замеченная глупость или подлость на экране ли телевизора, на улице, на работе… И вскипает что-то в душе... И где-то там внутри всё болит и протестует. И сейчас болело…

Как будто бы и не случилось ничего страшного. Но чувствовал я наверное то же, что чувствует человек, на глазах которого несущийся на полной скорости поезд сбил кого-то близкого и родного. И ты видишь, как превращается в кровавое месиво близкое и дорогое тебе, а в голове проносятся с бешеной скоростью картинки из прошлого, из вашего общего прошлого. Лучшие мгновения! И ты понимаешь, что этого уже не будет. И ничего не будет. Никогда.

Я попрощался с тётей Валей. В этом прощании смешалось многое. Радость встречи и вновь обретённого родства и грусть расставания. И подсознательное понимание того, что сюда я приеду не скоро.

Обратная дорога заняла около двух часов. Снова и снова я перемалывал рассказ тёти Вали. И злился. Ужасно злился на себя за то совершенно не обоснованное ощущение катастрофы и горя, от которого не мог избавиться, не смотря на все старания. Ведь не было никакого поезда! И Сашка жив! Хотя… Поезд всё-таки был. Он ворвался в нашу жизнь в девяностых. Бездушный, жестокий и злобный поезд эпохи лавочников… Он привёз и лавочников, а с ними и без того ещё не изжитые, жадность, зависть, стяжательство. И они стали восхваляемой нормой. Успешными стали не те, кто умеет создавать больше и лучше других, а те, кто больше украл, больше продал чужого, больше присвоил. А Сашку манили обещаниями и терзали нищетой, обманом отняв те крохи, которые он сумел скопить за всю свою жизнь мозолистыми руками. Его крестьянский талант был оболган, оплёван и с позором, под свист и улюлюканье, безжалостно выброшен в выгребную яму. И разлетелись из-под грязных и ржавых колёс этого поезда во все стороны ошмётки Сашкиной души доброй, наивной, щедрой и тонко чувствующей. Уникальной. Я представил, что происходило в этой в этой душе, когда он пилил дерево, которое ещё мальчишкой сажал вместе с отцом, которого уже нет в живых. Нет, наверное, не тогда, когда пилил. Пилил он в порыве. И в отличие от высокопоставленных лавочников, не из желания нажиться. Он хотел принести радость! Угостить друзей, купить какие-то мелочи жене, детям… Другого шанса подарить радость лавочники ему не оставили. Измучился он потом. Потом, когда пришло осознание того, что натворил. И не из страха не приходит Сашка. Тётя Валя выразилась не верно. Ему стыдно. Он не знает, как теперь посмотреть в глаза. Осознав, он не может простить себя. Его терзают стыд и раскаяние. Его терзают. А лавочников разоривших, унизивших, растерзавших и заливших кровью страну нет. Я никогда не был согласен с тем тезисом, что народ достоин своих правителей. Неправда. Не заслуживает Сашка таких правителей жадных, жестоких, лишённых морали и стыда, не скупящихся на человеческие жертвоприношения Мамоне. Не заслуживает. Пусть он не окончил Гавард, и речь его звучит не очень правильно. Пусть его старая фуфайка не от Кордена и пахнет от него коровником, а не дорогим одеколоном, но… Всё, что у него есть он заработал своими мозолистыми руками. Заработал, а не «приватизировал», не добыл в результате жульнических многоходовых афёр. Нет слов. У него, как и всякого обычного человека много недостатков. Но со всеми своими недостатками он человечнее, добрее и благороднее всей Британской королевской семьи вместе взятой. В отличие от этой семьи ему можно верить, на него можно положиться и рассчитывать в трудную минуту.

Всю неделю я не находил себе места. Бумаги, встречи, переговоры… А мысли всё возвращались к рассказанному тетей Валей. В самый не подходящий момент как чёртик из табакерки возникал в голове наш разговор. С Сашкой, в общем, то мы и друзьями никогда не были. Родство. Так седьмая вода на киселе. Так что ж из головы то не выходит! Я клял себя, уговаривал. Не помогало.

В субботу хотелось отоспаться и отдохнуть. Но я не выдержал. Вечером в пятницу, после работы, сел в машину и поехал.

Сашка не изменился совсем. Роздал домашним гостинцы. Сели за стол. Как водится – по рюмочке. Разговорились. Мы остались наедине. Я очень хотел услышать Сашкину версию случившегося.

– Як сталося, як сталося. Та и сам не знаю, як…

Ты ж знаешь у Ленки день народження… У тому годи грошей не було и подарыть не мав шо и посыдиты не було за шо… Из путешествий у нас тилькы пойихать у город та продаты шось. От и вси наши круизы. А тоди и продать немав чого. То шо буде, тильки восены. Вышни до городу везты – бензин дорогый. А тут заготовители. Я й пишов до тёти Вали вишень назбираты. Та це ж вышни, а не яблука. Збираю, збираю тильки тридцять кило назбирав. А заготовители: «Мы уезжаем, мы уезжаем…».

Мы чокнулись. Выпили за здоровье Лены, его жены, красивой и тихой женщины, которая держала на себе весь дом в этом безденежье и кротким оптимизмом своим умела создать удивительную атмосферу какой-то незыблемости, надёжности и покоя.

– А заготовители пидгоняють та пидгоняють. А в голови як калькулятор якыйсь, скильки ше зибраты треба… Як шо лизты – бачу не збыру. Ну чому корова, поросята, город, хата, дити кожен день… А день народження и справыты нема на шо… Вже и не памьятаю, як ту пилку вхопыв…

Говорили мы ещё долго. Спать меня уложили на ещё довоенную металлическую кровать с никелированными шишечками и панцирной сеткой. Я погрузился в огромную в мягкую перину, накрывшись пуховым одеялом. Голова плавала в невероятных размеров подушке из гусиного пуха. Шум дождя за окном… Потрескивание угля в печке… Пришло ощущение какого-то свершено не реального покоя. Абсолютного, прочного, надёжного, как в детстве. Я провалился в сон…

Проснулся от того, что Лена трясла меня за плечо.

– Пишли снидать, бо всэ захолоне.

За завтраком болтали, вспоминали истории из прошлого, Сашка и Лена рассказывали о многочисленной родне. Многих я уже и вспомнить не мог, однако делал вид, что помню… Завтрак незаметно стал перерастать в обед.

– Сань, а пошли к тёте Вале сходим.

– Та ты шо, вона менэ и бачить не хоче. Як бачить, навить не здоровкаеться.

– Ну просто со мной сходи... Ну, я тебя прошу…

Припирались мы долго, но, в конце концов, отказать мне он не смог.

Сашка шёл неестественно медленно. Как на эшафот. В калитку входил, стараясь укрыться за моей спиной.

Вышла тётя Валя. На моё приветствие она не ответила. Медленно подошла к Сашке, который с усердием изучал носки своих ботинок. Он поднял взгляд. Она долго смотрела ему в глаза, а потом резко обняла и прижала его к себе. И так в объятиях держала его долго-долго. По щекам тёти Вали катились слёзы. По Сашкиным тоже.

Я был счастлив. 

Николай Машкин

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"