На Петров день ослепительный, до рези в глазах, лилейный диск солнца едва поднялся над рекой – белёсой и гладкой по всей шири, и только на стрежне пузырковатой, как творожистая сыворотка после пахтанья. А злой и удушливый юго-восточный ветер из-за Волги уже гнал нестерпимый июльский жар в комнату через балконные двери, распахнутые настежь с вечера. Штофная, сработанная под старину мебель, казалось, напиталась им так, что два работающих кондиционера не охлаждали ни её, ни воздух вокруг – пьяный хозяин забыл, что при растворенных окнах они работали вхолостую.

Николай Григорьевич Чугунов лежал в одних трусах на широченной тахте, застеленной дорогим гобеленом, обложенный модными «бамбуковыми» подушками, и напряжённо разглядывал свой лоснящийся от пота живот, похожий на перевёрнутый вверх дном помятый и местами почерневший алюминиевый таз. Иногда, не доверяя ощущениям, начинал осторожно мять всё ещё крепкими пальцами жировые складки в тех местах, где предполагал больные печень и поджелудочную железу. Подолгу задерживал руку на левой стороне пухлой волосатой груди, пытаясь услышать неровное биение сердца. Изредка постанывал и закатывал глаза, жалея, что некому продемонстрировать признаки недугов изношенного организма.

Невероятно, но, словно по команде свыше, его сущая душа из крепкого, жилистого крестьянского тела нежданно-негаданно переселилась в дряблую физическую оболочку человека, подпадающего под унизительное для Чугунова определение лица преклонного возраста. Николаю Григорьевичу неприятно было смотреть на себя в зеркало: оно беспристрастно казало ожиревшего, недовольного всем на свете сластолюбца с облысевшим черепом и одутловатым лицом цвета перезрелого помидора. Но хуже всего было то, что Чугунов почти физически чувствовал не по годам своё старение.

А ведь казалось, совсем недавно он хвастался, что болен здоровьем. Теперь же хмуро повторял, будто жизнь порядком измыкала его, и пора отходить от дел, искать покоя и пить кефир. Притом в изголовье дивана на низком столике неизменно, как и сейчас, стояло фарфоровое блюдо с копчёными рульками и говяжьим языком. На полу в ряду бутылок с крепкими напитками выделялся двухлитровый бутылёк с полусладким Каберне. Опрокинутый гранёный стаканчик из простого стекла висел на горлышке сосуда и мелко, зазывно позванивал от пружинистых налётов сквозняка.

Но сегодня скучная мысль о покое не находила подобающего места в лобастой голове хозяина, поскольку неприятно пугала соседством с однокорневыми словами за упокой и покойник. Николай Григорьевич пытался вспомнить иные значения страшного слова, но рассудок упорно отказывал в просветлении.

И вдруг, как подарок измученной душе, в ушах зазвучала блоковская строка: «И вечный бой! Покой нам только снится». Чугунов дважды прочмякал пересохшими губами лучезарную подсказку и, как в нервической горячке, тоненько захихикал, поперхнулся и сорвался на оглушительный кашель, чем спугнул дремавшего в ногах огромного гладкошерстного рыжего кота с белой меткой на кончике хвоста.

Котяра вознамерился было выгнуть спину дугой и подрать напольный ковёр когтями, как Николай Григорьевич вскинул руки и заорал во всю глотку:

– Врёшь, не возьмёшь! Покой нам только снится!

Опережая намерения хозяина, кои всегда заканчивались броскам тяжёлого тапка, кот пулей сиганул к двери и был таков.

Подгоняемый вожделенным речением Николай Григорьевич приладился бодренько соскочить с любимого лежбища, но похмелье оказалось сильнее, и он только брякнулся на пол. Чувствуя, как нехорошо бултыхнулись внутренности, немощно вскрикнул:

– Ей, кто там!

На зов ни одна душа не отозвалась. Откашлявшись, Чугунов повысил голос:

– Лёнька!

Но короткое эхо заблудилось в бесчисленных комнатах трёхэтажной усадьбы. Наверняка жена, как всегда, укатила в город ещё вначале его запоя, сын завис на каком-то международном симпозиуме в Сочи, а прислуга попряталась от греха подальше. Выждав паузу, Николай Григорьевич покликал более просительно:

– Леони-и-д! Михне-е-вич!

– Чего изволите-с, барин? – сначала послышалось какое-то шебуршание в коридоре, потом торопливое шлёпанье босых ног по паркету, и наконец, в дверях появился низкорослый, тщедушный с виду мужичок неопределённого возраста, с внимательными, мерцающими в прищуре желтоватым светом карими глазами на обветренном лице. По глазам только и можно было догадаться, что под маской шута горохового таится иное нутро.

– Принеси пиво из холодильника, – взмолился Николай Григорьевич, смахивая ладонью холодный пот с горячего лба.

– Кали не сёння в начы всэ выдули, ваш сятельство-с! – нарочно вставляя в речь белорусские слова, безразличным голосом процедил Леонид, стягивая с головы видавшую виды поярковую шляпу.

– Позвони в бар.

– Там нет никого, – чтобы не держать в руках, Леонид сунул шляпу под заляпанную масляными красками майку, но та упала на пол.

– Почему? – красные от запоя глаза Чугунова застыли в недоумении.

– Трохи забудзецца всэ? Намедни ты, ваш сятельство-с, всех работников уволил.

– А ты почему остался?

– Из любви-с! Из неизъяснимой врождённой любви простого мужика к своему барину. До сих пор кланяемся всякому начальству и робеем перед ним, – перестал паясничать Леонид.

Деловито обстучав поднятым бурлацким колпаком своё острое колено, как бы стряхивая со шляпы или со штанов пыль, бочком, опасаясь посшибать пустые бутылки, протиснулся к тахте, на диво легко приподнял грузного Чугунова и усадил в подушки. Всё тем же безразличным голосом посоветовал:

– Выпей водки. От пива тебя опять развезёт. Или вот – минералочка!

– Дойдёт очередь и до зелена вина. А сейчас принеси бочкового жигулёвского, – остался непреклонным Николай Григорьевич. – Ты знаешь, где висят ключи от бара. Иди сразу на причал. Я поплавать хочу.

– Щчо ты робиш? Бассейн в доме с вечера наполнен.

– Лягушатник! – нехорошо осклабился Чугунов. На шее и лбу его вздулись вены, угрюмый взгляд блуждал по комнате. – Запомни: только волжская волна смывает наши грехи. Дай сюда минералку!

Михневич был уже у порога, когда услышал:

– Постой! Я так и не пойму: бульбаш ты или жидовин?

– Ты уже спрашивал меня об этом.

– Когда?

– Колись – лет тридцать назад. Советовал даже взять девичью фамилию жены.

– И что?

– Тебе правду сказать? – Леонид одной рукой поддёрнул сползающие с тощего брюха штаны.

– Как перед иконой!

– Тьфу! – Михневич изобразил, что сплюнул через левое плечо. – Весялицца як дурень!

– Значит, жидовин, – подёргивая босыми ногами, захлёбываясь и капая минеральной водой на живот, удовлетворённо зареготал Чугунов.

Они тогда – сто лет назад! – споря, чуть не подрались. Михневич не соглашался с меркантильными доводами Чугунова. Считал смену фамилии предательством своих родителей, своего древнего рода. А Николай до сих пор оставался убеждённым в своей правоте:

– Послушал бы меня, звалсятеперь – художник Леонид Тихонов. Русак. Так что не я, а ты – дурак! Потому и не дипломированный! – Николай Григорьевич намекал на решение наградного отдела в обкоме, отклонившее представление Михневича на звание «заслуженного».

– Кали такая справа, щчо вжэ меня по сю пору маринуют? Там кажу, – Леонид потыкал указательным пальцем в потолок, – твоих русаков не богато!

– Выходит, всё-таки чуют в тебе бульбаеда? – насупился Чугунов и попытался изобразить на лице строгость, но выходило одно кривляние. – И все-таки, почему я тебя не уволил?

– За пивом ходить некому будет, – озлился Леонид и в сердцах выпалил: – Усё время рагочешь, як половушный! Достал ты всех, Григорич! Право слово – слетел с катушек! Уймись! Дел накопилось выше крыши.

– А какое сегодня число? – словно не слыша упрёков, угрюмо спросил Чугунов.

Леонид потёр виски, будто сам проснулся с похмелья, на мгновение задумался:

– С тобой из головы всё вылетело. Сёлето, колись, закончилось Петрово говение, значит, щчо вжэ – двенадцатое июля две тысячи четырнадцатого года. Дык вось, кстати, сёдни луна наиболее близко к земле подходит.

– Вона как! – радостно, как малое дитё, которому показали погремушку, встрепенулся Николай Григорьевич. – Я думал, во сне привиделось, будто огромный апельсин в окно лезет. А эт лунища была! Обрадовал ты меня, бульбашик!

– Вернее верного! – в глазах Михневича заплясали весёлые искорки. – Посты не соблюдаешь, вот бес за тобой по пятам и ходит, апельсином манит.

– Всё высказал? – надул губы Чугунов. – Ступай с глаз моих долой!

– Тогда сам себя обслуживай! – засопел Михневич, – тоже мне, пуп земли.

– То-товознамерились на этом пупке верёвочку развязать!

– Угадал! – Леонид презрительно хикнул и выкатился в коридор. Уже со двора донеслись незлобивые ругательства: – Зазуля! Толстосум бочкотелый!

«Обиделся, – мстительно подумал Николай Григорьевич. – Сам у меня в работниках, а меня же, белорылого, учить лезет».

Но тут же и раскаялся – уж слишком многим он был обязан Михневичу. Даже сердце кровотошно, разяще стукануло, как гребнистая волна о камень, да скоро отпустило. Ожгла спасительная мысль:

«Видать, не до конца душа моя очерствела».

Однако угнетало Николая Григорьевича явно что-то другое: предчувствия никогда не обманывали его. Почему сегодня проснулся он с ощущением беды? Что произошло такого в последние дни, о чём он не знал? Почему молчит друг ситный? Видно, и в самом деле пора кончать бражничать.

А в распахнутые окна дул и дул горячий ветер.

«Как там: сеющий ветер – пожнёт бурю? – припомнилось чуть задремавшему Чугунову. – А кто сеет-то? Я что ли? Я… могу-у-у!».

– У-у-у! – как бы вторя ему, хрипло и басовито загудел буксир на Волге. – У-у-у! «Вроде, как зовёт, – разлепил непослушные веки Николай Григорьевич. – Эх, бросить всё к чёрту, сесть на этот пароходишко, да и уплыть в Астрахань, в поля цветущего лотоса! Только, вишь, в левом ухе свербит. «К худым вестям это, барин!» – сказал бы Лёнька. А его слово верное».

Впервые они встретились на областной выставке художников при отборе картин на зональную «Большую Волгу». Чугунов в ту пору только-только перелетел с изрядно потёртого корреспондентского стула районной газеты в мягкое кресло инструктора в отделе культуры саратовского обкома партии. Столь головокружительная карьера заштатного тридцатилетнего журналиста вызвала массу перетолков, но так и осталась тайной за семью печатями для сослуживцев в районке.

Вроде бы все знали, что Чугунов испытывал традиционную интеллигентскую антипатию к властям, любил за чаркой позубоскалить об идеологически зашоренной партийной элите, карикатурно обрисовать портреты начальства, даже зло высмеять кого-то персонально, но, как большинство рядовых партийцев, никогда не считал власти предержащие чужими или, тем паче, враждебными себе.

Кроме того, свой в доску парень Николашка был человеком совершенно славянской природы: с виду ленивым, но бойким и настырным по сути. Хотел всё знать, истово не учась ничему. Сметливостью заменял он добросовестный, изнурительный подчас труд газетчика,а причудливым воображением – усердие и утомительное внимание. И даже маленькая привилегия, когда ему одному в редакции доверяли писать доклады для секретарей райкома партии, спасала парня от многих передряг, но не выделяла среди других.

Правда, у любителей посудачить была одна «зацепочка»: кто-то видел хмельного Николашку выходящим в неурочный час из квартиры одинокой «партайгеноссе» по идеологии. Но кого у нас из зависти не мазали дёгтем? Одним словом, горизонт судьбы долгие годы оставался непроницаемым даже для самого Чугунова.

Но вряд ли кто догадывался о нестерпимом желании сельского увальня оказаться в кругу избранных и стать там своим человеком.

****

В тот пасмурный осенний день, когда до рекостава и первого зазимья на Покров оставались считанные денёчки, новоиспечённый инструктор не без трепета, но в приподнятом настроении и полный амбиций пришагал на выставку за два часа до открытия. В голове его роились ценные указания начальства, а в кармане новенького клетчатого пиджака лежал короткий список фамилий художников, картины которых в обязательном порядке должны были попасть на зональную выставку.

От здания обкома партии до выставочного зала в помещении Художественного фонда областного отделения Союза художников РСФСР было рукой подать. Но, чтобы окончательно скрыть признаки волнения, Чугунов сначала побродил в сквере возле единственного в городе трёхзального кинотеатра «Победа», в фойе которого перед началом вечерних сеансов играл эстрадный оркестр и без роздыха работал буфет. Разношёрстная толпа штурмовала билетные кассы с надеждой попасть на очередной сеанс первого советского фильма-катастрофы Александра Митты «Экипаж». Николай уже посмотрел фильм на закрытом показе в зале Нижне-Волжской студии кинохроники и теперь шумная очередь раздражала его. Он скорым шагом прошёл мимо озябших людей, инстинктивно и сам поднял воротник утеплённого плаща и надвинул поглубже на лоб мягкую фетровую шляпу.

Возле бывшей Митрофаньевской церкви, где теперь размещалась кафедра микробиологии мединститута, он свернул к реконструированному, на вид округлому и воздушному, как деревенская пышка, строению цирка, купол которого, покрытый чешуйчатой кровлей из оцинкованного железа, матово светился даже в ненастную погоду. К своему стыду, Чугунов лишь недавно, перелистывая брошюры, оставленные в кабинете предшественником, узнал, что родоначальник русского национального цирка был основан сыновьями крепостного крестьянина, местными уроженцами – акробатами Акимом, Петром и Дмитрием Никитиными. Слышал, конечно, что цирк носит имя братьев Никитиных, но, кто они и откуда, не интересовался. Теперь должность обязывала знать всё о культурном наследии города.

«Брошюрки и справочники, конечно, не заменят краеведческих познаний, – решил для себя Чугунов, – но вполне пригодны, чтобы наполнить память фамилиями, названиями, датами и прочей ерундой, способной не только прикрыть скудный кругозор любой персоны, но и выставить её в лучшем свете. Люди, как правило, в цитатах и датах всегда путаются. Зубри афоризмы классиков и сойдёшь за умного! Не зря же на первой странице рабочего блокнота, как девиз, выписал и трижды подчёркнул слова Сенеки: «Всё, что кем-нибудь хорошо сказано, я считаю и своим».

Теперь круг общения его стал обширен, хотя Николай быстро понял, что сойтись с талантливыми одиночками, жившими своим независимым умом, или выделиться среди даровитых, но желчных и замкнутых в узком кругу писателей, художников и артистов ему вряд ли удастся. Его козырь – в его положении.

Чугунов не сомневался: «Возможно, кто-то будет посмеиваться за моей спиной, но слушать указания придётся всем». Он уже чувствовал опьяняющую силу власти.

Ныне судьбу многих талантов он, Николай Григорьевич Чугунов, держал в своих цепких, ухватистых крестьянских руках.

****

С тихой грустью вспомнилось детство. Белёный курень с голубыми ставенками на краю станицы; калитка, прикляченная верёвкой к стоянку покосившегося плетня; куст калины на отшибе за гумном; зелёная рябь луга окраёк Хопра, от тихих вод которого веет бодрящей сыростью и запахом мокрых коряг.

На базу у сараев огненный, голенастый, с острыми крюками шпорна жёлтых лапах, драчливый петух важно кокочет перед пёстрыми хохлатками, которые усердно клюют бурые колышки сухого навоза. В тёплой пыли возле пугливых ярочек подрагивает худыми боками старый патлатый кабысдох. Вывалил из пасти язык, не спускает глаз с крыльца, ждёт, когда мать плеснёт в щербатую черепушку пустые вчерашние щи, а то, как в праздники, и косточку бросит рядом.

В дому чисто, тихо. Из сенцов густо тянет благовонием пряных трав, а от печи – пригоревшей корочкой пресного хлеба, выпеченного на капустных листах. Так есть хочется, что у Кольки аж скулы сводит.

– Думал много, да вошь и поймал, – говорит отец, наблюдая, как Николай изводит себя над учебником по математике, как от напряжения лоб его покрывается мелким бисером пота и блестит, словно блин сдобренный конопельным маслом.

Старший Чугунов, Григорий Емельянович, пришел с войны в гимнастёрке – тяжёлой от орденов и медалей, с кучей нашивок за ранения, да в кармане – с куда более тяжкой справкой об инвалидности первой группы. Руки-ноги, голова солдата целы, а грудь и живот в четырёх местах заштопаны.

Навек отложилось в памяти Николая, как отец с трудом поднимался со скамьи, на которой дневал и ночевал возле жаркой печки, и, не обращая внимания на сползший на некрашеный пол овчинный полушубок, крадучись подходил к столу, гладил одеревенелыми пальцами по курчеватым вихрам сына. Потухшие глаза Григория Емельяновича теплели и оживлялись, едва заметные огоньки удивления и ласки вспыхивали в них, а в углах рта пряталась нежная улыбка. Сдерживая ком в горле, подслеповато заглядывая в ученическую тетрадь, отец жалеючи поучал:

– Ты, Коля, не гонись за теми, у кого ума палата. Ты умей себя подать поперва других.

– Как это? – не понимал сын и прижимался щекой к шершавой отцовской ладони.

– Весной надоть первому принесть в школу скворечник, – воодушевлялся отец и, казалось, дыхание его становилось легче. – Учителше биологии подари чучело вороны, а географичке – мой компас, что с фронта принёс. Для уроков по физике и химии тоже что-то изобреть можно. Покумекаем с тобой, ты только спроси у своих учителей, чего нужней?

– У нас по всем предметам одна Клавдия Ивановна, мамина родня из Клещёвки.

– Замечательно! – радовался отец, будто впервые слышал про Клавдию Ивановну и родню из соседней деревни. – Мы матерю в разведку пошлём.

– Меня ребята в подлизы запишут.

– Ты не о робятах, о себе думай. На тебе ноне и хозяйство, и огород; хлопот в дому великое множество! И в поле колхозном ты уже летом робишь за трудодни. А тут ещё учеба, будь она не ладна. Но без её, как не гутарь, а нишкни. Дураки да нищие не родом ведутся, а кому Бог даст. Можа тебя обнесёт. – Отец долго раздыхается, стоит с закрытыми глазами. На восковое лицо его снова ложится тень болезненного равнодушия. Потом обречённо произносит: – Мы с матерей плохие помощники. Тебе одному крутиться. Стало быть – похитрее жить. А простота хуже воровства.

Потоптавшись возле стола, Григорий Емельянович возвращается на скамью. Колька видит: отец, когда садится, хватается дрожащей рукой за тёплый бок печки, боится упасть. А найдя точку опоры, слабым, дрожащим тенорком просит жену:

– Достань из погреба мочёного гарбуза. Пекёт в нутрях.

– Я, Гриша, корчажку молочка квашеного принесла, – Анисья Ильинична, женщина крупная, маслоковатая, когда-то высокая, а теперь скрюченная пополам непосильной работой, никак не могла угодить мужу.

Не то чтобы мужик кочевряжился, просто не всякая грубая пища шла ему впрок. Разносолов-то на столе не было. А тут даже постные щи и пшённая каша с тыквой иной раз вставали ему поперёк горла.

Закинув голову, Григорий Емельянович глотал молоко, и странно было видеть, как ходил туда-сюда заросший щетиной кадык на его тонкой шее. Колька переводил мутный от застивших слёз взгляд на мать, и взор его натыкался на острые от худобы углы её широких плеч. И он чувствовал, как от жалости заходилось его мальчишье сердечко.

Только растеплелось на дворе: припекло по-весеннему солнышко, закапала прозрачная слеза с длинных сосулек и просел серый дырчатый снег у завалинки, как отец засобирался в сарай, позвал с собой Кольку:

– Неча на лавке валяться, старики и те ужо послезали с печей. Тимофей-Весновей в окна стучит. Жди первый прилёт скворцов и грачей.

– Так мать хотела ноне горох с капустой на дальнем огороде сеять, пока дорога крепка. И я с ней.

– Пожалела тебя мамка: больно крепко зоревал. Однако, на пашне по впадинам наслуса богато, не стаял. Вертаться пришлось. Сём-ка достань: там, на загнетке, сковорода. Анисья Ильинична настряпала –перекуси кулагой, и айда за мной!

До войны отец с удовольствием столярил на своём верстаке, весело смахивая на пол восковые, пахнущие смолой курчавые стружки, вылетающие из струга. А теперь рубанок соскальзывал с доски, вываливался из слабых рук.

– Никакой из меня строгалечник, – отхаркивая в платок сгустки крови из лёгких, криво улыбаясь, жалился он сыну, и Колька, чтобы не заплакать, отводил глаза в сторону.

– После ужина горчица – что после скобеля топором! А ты перенимай, учись. Завсегда веди дело с толком, рук не роняй! – отец подыскивал подходящую дощечку. – Строгни кромку, вишь, здесь держит.

Потом придирчиво гладил ладонью по клейкой, не совсем гладкой поверхности пластины, успокаивал:

– Не беда, надоть маленько подстрогнуть и паз пошире изделать. Вот и колоти потом скворечник. А когда на берёзу в школьном дворе повесишь, примечай: если скворцы прилетят на гнездо прямо в домик, то весна будет дружная.

Не забывал отец между делом разъяснять сыну и свои горькие думы:

– Это на фронте солдаты могуть из одного котелка кашу исть с командирами, – кутаясь в суконный зипун, внушал он Кольке: – Перед пулей все равны. И кады подымаешься из окопа, за спину другого не сховаешься. А в тылу кажный хлебает из своего корыта, шоб им повылазило!

Отец пристально всматривается в сына, будто раздумывая, говорить ли главное, наболевшее. Наконец, произносит с укоризной:

– Не верь в сказочки про равноправие. Ковыряясь в навозе, правды не добиться. Сожми зубы, кулаки стисни и лезь, как из колодезя, наверх. Но не по головам, не с камнем за пазухой. Бога не обманешь, да и пред людями срамотно.

Отцовскую науку выживания Николай постигал до морковкина заговенья. Правда, не все пожелания отца, по разумению мальчишки, соотносились с житейской практикой. Сперва он усвоил, что лучше слыть в классе озорником, чем тихоней или дураком. Конечно, бедовому не всё с рук сходит. Тут главное правило: нашкодил – молчи! И за молчанье гостинцы дают. А в остальном: что людям радеешь, то и сам добудешь! Да и суму носить не тяжело, коли хлеб в ней есть. А вот как его добыть: мозолями на руках или хитрой головой?

Нельзя сказать, что в балашовском пединституте Чугунов учился абы как. Но преподавателям и однокурсникам он запомнился в другом амплуа. По сю пору пересказывают они, как на студенческую сцену вразвалочку выходил разудалый парень в малиновой косоворотке и хромовых сапогах всмятку. Как небрежно раскидывал вширь сильные руки, на которых, словно на коромысле, висли две худенькие девчушки. Как парень встряхивал белесыми кудрями и выдыхал громкое «Эх!», а подружки взвизгивали, и карусель начинала кружить. Широкоплечий, грудастый верзила больше ничего не умел делать на сцене, но действие итак вызывало восторг зрительного зала. К тому же здоровяк излучал такое щедрое добродушие, что считался неотразимым в институтской среде, где без хлопот и «прокаруселил» пять лет.

****

Скамьи в сквере были мокрыми, на перекопанных клумбах вместо цветов торчали жалкие будылки, из морока сплетённых над головой веток деревьев падали крупные капли застрявшего там дождя, на полуботинки липли прелые листья. Чугунов потоптался вокруг памятника Кирову, свихнул мозги, вспоминая имя скульптора, изрядно продрог и скорым шагом направился в сторону Художественного фонда.

Помещение фонда на первом этаже девятиэтажного жилого дома не отличалось большими размерами, и потому Николай изумился огромному количеству работ, представленных в зале. Картины и гравюры были развешаны вдоль стен и выставлены даже в оконных проёмах. Лепка, резьба и отливка занимали всё пространство между колоннами.

Его никто не встретил, хотя несколько бородатых мужчин уже осматривали экспозицию. Это обстоятельство несколько озадачило его, но зато давало возможность самочинно оглядеть выставку.

Чугунов понимал, что самому разобраться и оценить манеру письма живописцев и эстетические изыски скульпторов не удастся. Поэтому решил признавать достойными в работах только сюжеты и образы по их соответствию принципам социалистического реализма, которые в его понятиях заключались в двух словах: можно и нельзя. Он даже удивился и порадовался тому, как было просто руководствоваться примитивным, но должным каноном.

Его мысли выстраивались примерно в таком «контексте»:

« Вот на картине изображён распластавшийся на земле убитый красный конник и склонившаяся к нему голова его боевого коня. «Пётр Гришин» – это можно.

Тут – атака фашистских танков. Израненный, но не сломленный артиллерист у разбитой пушки. «Борис Медведкин» – можно и нужно.

«С.А. Баландин. «Цыганский барон». Почему голова какого-то цыганского барона, а не портрет знатного рабочего, крестьянки? Сомнительно.

А это что за страшилище? «Д.Ф.Манжос. «И.М.Новосельцев». Дерево». Вдохновенно, но шокирует. Зачем такое на обозрение народа. Ужо я им!

Пейзажи! Это – отдельная песня, они вообще вне политики: Фомичёв, Лаврененко, Чечнева».

«Как говорится, чистое искусство!» – радовался своим открытиям Чугунов. К томуже последние фамилии, кажется, совпадали со списком художников, которым выдали обкомовские индульгенции. Такое положение было для него сейчас важнее того, что имена живописцев давно известны в стране и за рубежом. Там всегда ценили, как слышал он краем уха, русских мастеров традиционного реалистического пейзажа.

О русском реализме говорил и человек в зелёном свитере, лицо которого Николай не разглядел – мешала чья-то скульптура. Видимо заметив в руках Чугунова авторучку с блокнотом, тот принял его за журналиста и подошёл. Стесняясь, представился:

– Александр Куприянович Гродсков, живописец.

– Член союза художников? – некстати вырвалось у Николая, но было поздно: лысина Градского покраснела, а светлые глаза потупились.

Чтобы скрыть бестактность, Николай быстро отрекомендовался:

– Инструктор обкома партии Чугунов. Направлен к вам в отборочную комиссию. Вот, хожу, смотрю.

Незаметно к ним подошли ещё несколько человек. Градсков, с поклоном, словно это были его родственники, любезно представил молодых художников:

– Лада Валькова, Валера Апин, Зимарин. – Он торопливо стал что-то рассказывать об их картинах, а Чугунова пугающе заботили иные мысли.

«Зимарин в спортивной куртке, Апин в поношенном пуловере, – Чугунов невольно ослабил тугой узел галстука под воротом белой рубашки. – Валькова вообще вырядилась в допотопный сарафан. Они даже в одежде хотят выглядеть независимо».

– Позволю рекомендовать новую картину Василия Осиповича «Ранний снег», – Градсков опять стал так, что Чугунов видел только седеющий затылок художника. – Вот сила искусства: от написанной красками воды веет таким холодом, что у вас реально ноги стынут! Классика. Фомичёв – великий живописец. Поверьте…

Но Чугунов уже не слушал его.

«Причём тут русский реализм, – сердито думал он, – когда мы давно живём в эпоху соцреализма? Не зря меня предупреждали, что с этим народом надо ухо держать востро».

И тут взгляд его упёрся в знакомую картину, вернее в то, что на ней было изображено. На «этикетке» прочитал: «Леонид Михневич. Церквушка на берегу Хопра». Чугунов хорошо знал это место, видел и эту полуразвалившуюся церковь – сто раз проезжал мимо по дороге в Балашов.

«Это реалии нашей социалистической действительности? – негодование с примесью неизъяснимого страха поднималось в душе. – Если увидит кто из начальства, скажут «недоглядел». Нужно убрать, но как?»

И тут неожиданно услышал:

– У вас хороший вкус, Николай Григорьевич. Мне тоже нравится. – Чугунов ощутил крепкое рукопожатие. – Саликов Александр Фёдорович, – невинный кивок головы не предполагал развёрнутого церемониала. – Наш уважаемый академик Анатолий Васильевич Учаев приболел, поэтому худсовет сегодня поручено провести мне. Рад знакомству.

Саликов дружески улыбнулся Николаю, который отметил и приятный голос художника, и уважительную манеру речи, и породистую барскую стать. Пегая из-за редкой седины бородка клинышком и густые черные усы благообразили широкое азиатское лицо Александра Фёдоровича; под выразительными – вразлёт – бровями в упор на собеседника глядели голубые глаза, в коих не всякий мог заметить под блеском пытливого удивления накопленную усталость.

Заметив томительное напряжение во взгляде инструктора, Саликов охотно пояснил:

– Из управления культуры на худсовет пришёл наш добрый покровитель – Дьяконов Вячеслав Алексеевич, он и раскрыл инкогнито человека с блокнотом и авторучкой. Извините, вы хоть у нас «руководящая и направляющая», а денежки дают нам они.

«Надо же, как ловко он сбил с меня спесь, – задело за живое Чугунова. – Не ведают, что главный – не тот, кто с черпаком, а тот, кто разрешает из котла черпать».

Он сумел пересилить гордыню и взять себя в руки.

Чугунов в который раз с сожалением оглянулся на этюд Михневича, и взгляд его не остался не замеченным.

– Вас что-то смущает? – вкрадчиво спросил Александр Фёдорович.

– Церкви, кресты. Не наше это искусство, – неопределённо, но как ему казалось, властно взмахнул рукой Николай.

Саликов вскинул брови:

– А как же быть с Поленовым или Саврасовым?

– В каком смысле?

– Их полотна «Московский дворик» и «Грачи прилетели» в детских хрестоматиях. Вы разве не разглядели на картинах православные церквушки? Как и положено: с куполами, с крестами. А для тех, у кого развито воображение, ещё и с колокольным звоном.

– Вы в Бога верите? – не смог скрыть ехидную усмешку Чугунов.

– Не стану утверждать, – Саликов огладил бородку и саркастически откашлялся. – Скажу лишь, что без Божьего дара не мыслю живописца или поэта. Фантазии художника питают три источника – природа, человек и Божья тайна.

– Честно говоря, не задумывался над этим, – обескураженный Николай не лукавил. Мир творческих людей оставался для него неизъяснимым, как тот якобы существующий параллельный нам мир, о котором в детстве вычитал он в книжке какого-то фантаста. Потому только и произнёс: – Справедлива поговорка «Со своим уставом в чужой монастырь не суйся».

– Простите, не понял, – настороженно выпрямился Александр Фёдорович, но видя, что посланец обкома послушно шагает за ним, не преминул заговорщицки подмигнуть тому: – Кстати, Николай Григорьевич, после худсовета будет фуршет. Потом дружно идём в мастерские.

– Вряд ли я смогу, – растерялся Чугунов. – Мне нужно доложить…

– Отказы не принимаются, – перебил его Саликов. – С вашим начальством Дьяконов всё уладит, а за вами я закреплю нашего секретаря худсовета Александра Коновалова. Он с Михневичем не даст вам потеряться.

– Почему с Михневичем?

– Дак вы с ним теперь в шабрах, – задорно рассмеялся Александр Фёдорович, и Чугунов почувствовал, что может довериться художнику.

Под утро у Чугунова затекли ноги, но вытянуть их было некуда: диванчик, на который уложили Николая, явно не соответствовал длине богатырского тела. Под голову ему сунули его фетровую шляпу, сверху, не церемонясь, укрыли его же мятым плащом.

В мастерской было сумрачно, но Чугунов сначала почувствовал, а потом разглядел очертания ещё одной живой души в помещении. Человек спал за столом, сидя, уронив голову на круглую столешницу. Руки его безвольно висели вдоль согбенного туловища, и только пальцы иногда вздрагивали в такт редким всхрапываниям хозяина.

Лежать стало невмоготу, и Николай решил осторожно опустить ноги на пол. Не получилось: жуткий в тишине скрип дивана разбудил спящего.

– Туалет в конце коридора, направо, – Чугунов по голосу узнал Михневича. Тот, выждав паузу и опережая привычную череду вопросов, просветил: – Коновалов ушёл за портвейном. В подворотне у ресторана можно купить у грузчиков в любое время дня и ночи. – Он попытался разглядеть циферблат на ручных часах. – Однако пять утра натикало. Пора и опохмелиться.

– Мне на работу, – хриплым голосом, нагоняя на себя строгость, произнёс Николай.

– Сегодня воскресенье.

– Как воскресенье? – опешил Чугунов, и под ложечкой у него засосало, как в детстве, когда чувствовал неминуемую трёпку от матери.

– Как-как? – сквозь зубы, с присвистом, насмешливо брякнул Михневич, – по календарю! – Но моментально переменил тон: – Да вы не беспокойтесь, вашу жену мы вчера предупредили. Со службы звонков не было. А доносчиков у нас отродясь не водилось.

«Знать, я хорошо перебрал, если он меня успокаивает, – напряжённо думал Чугунов, зная за собой грешок – петушиться после лишне выпитой рюмки. Но одно дело чудить в районной газете, другое – при новой должности. – Как же я так опростоволосился? И как теперь вести себя с ними?»

– Не наговорил ли я здесь лишнего? – осторожно спросил он Михневича. Сладковатый резкий запах масляных красок и лаков, перемешавшийся с густыми винными парами, как щи с угариной,медленно, но верно чистил его затуманенные мозги.

– Лишнего? – откровенно изумился Леонид. – У нас никто никого за язык не тянет, потому что никто никого не слушает. А главное – не слышит! Внимают только себе родному, чтут лишь себя великого.

– Если что-нибудь пошло не так, я готов извиниться, – переламывая настроение, выдавил из себя Чугунов.

– Бросьте! – с милостью покровителя небрежно отмахнулся Михневич. – Завтра трохи забудзецца всэ; о том, что вы большой чин, никто и не вспомнит. – Он с явным удовольствием хихикнул в кулак. – А выпивохи нам не в диковинку. И деньгами, когда есть, бросаться умеем. А вот то, как вы пели старинные казачьи песни – запало в душу многим. Уж на что Виктор Политов – сам донской казак – остёр на язык, а тут слушал благосклонно.

– Кто это, Политов?

В повисшей неловкой тишине Михневич не сразу нашёлся с ответом:

– Дык вось, вы с таким пафосом говорили о его стихах. Все подумали, что вы давно знакомы. Потом дуэтом хорашэ спявали, як нашы певчыя. И тихонько затянул:

На горе стаял Казак. Он Богу молился.

За свободу, за народ. Низко поклонился.

Ойся, ты ойся. Ты меня не бойся,

Я тебя не трону. Ты не беспокойся.

А ещё просил казак воли для народа,

Если будет воля, будет и свобода.

Чугунов непроизвольно подхватил сиплым непослушным голосом: «Ойся, ты ойся. Ты меня не бойся»…

– Любимая песня моего отца. – Он с усилием, словно пытаясь избавиться от наваждения, потёр лоб, провёл пальцами по измятым щекам. – Ничего не помню.

– И как к Ляле приставали? – не поверил Михневич. – За цветами посылали, за шампанским.

– И что?

– Принесли.

– И…?

Сердце Чугунова бешено колотилось, но пришлось ждать, пока Леонид отсмеётся:

– Вы уснули раньше, чем вернулся посыльный.

Николай потерял дар речи. Ему казалось, что такой позор перенести нельзя. Он выставил себя посмещищем перед незнакомой женщиной в кругу чужих людей. Некстати вспомнилось, как комендант общежития отлавливал подвыпивших гуляк-студентов и выставлял бузотёров пред очи почтенного декана, который, пряча усмешку, выговаривал: «Вы были так пьяны, что не смогли выпрыгнуть из окна комнаты в женском общежитии. В стародавние времена при подобных обстоятельствах порядочные мужчины стрелялись».

Чугунову нестерпимо захотелось уйти, выбежать из тесной мастерской. Ему не хватало воздуха. Хотя подспудно он понимал, что это козни воображения, чары незнакомой, чужой ауры. Достаточно встряхнуться, и всё станет на своё место: реальная жизнь пуще самой реально вымышленной сцены. И тут, словно в подтверждение своих мыслей, услышал:

– Ляля оставила для вас свой телефон.

– Разве так бывает? – будто завороженный, почти шёпотом переспросил Николай.

Михневич вышел из-за стола и присел рядом с Чугуновым, который обострённо отметил, что под весом Леонида диванчик даже не скрипнул.

– Бывает, – Михневич был уверен в своём превосходстве. – В пятницу вы были похожи на перетянутую струну. Крепко выпили – струна ослабла. Потом кто-то неуклюже дёрнул за неё, струна оборвалась.

– Сами придумали?

– Нет, это Ляля нам объяснила. Образно и психологически точно.

– Я хочу видеть её немедленно.

– Вам и флаг в руки. Телефон в конце коридора напротив туалета.

– Хорошее место.

– У нас всё через это место делается.

****

Ляля! Так бывает только в книжных романах. Или в старых фильмах. Потому что в жизни так быть не должно. Потому что, где любовь, там и Бог. А кто оглядывался на Творца в то время?

И всё-таки: нет ценности супротив любви. Ляля вошла в мастерскую, и он запомнил её такой на все годы: в красном берете, толстая коса через плечо на грудь, в прищуре припухлых век зелёные глаза, на обветренной полноватой нижней губе трещинки, как у ребёнка, которому забыли их смазать детским кремом, и теперь нужно было облизывать кончиком языка. Упрямый подбородок; аккуратный, чуть вздёрнутый носик на щекастом русском лице. Милая доверчивая улыбка.

Ко всему – небольшого школьного росточка, худенькая, почти хрупкая. Впрочем, чему удивляться: ведь имя Ляля у древних славян значило дитя, лялька. Правда, Ляля Захарова успела к тому времени родить мальчика и, как шутили в известной советской комедии, ещё одного мальчика. О ребятне узнали по фотографиям, которые Захарова с гордостью довольно часто показывала художникам. А вот расспросы о муже она пресекала на корню, отчего некоторым представлялось, что его вообще не было. Но по натуре дотошный канцелярист Коновалов даже среди невоздержанной на язык публики надёжно, как в банковском сейфе, хранил иные сведения, за что Ляля была ему безмерно благодарна.

Позднее Чугунов где-то прочтёт, что имя Ляля иногда произносилось как Леля. А Леля и Лель были детьми славянской богини любви и согласия Лады. Вот и не верь, что случайных совпадений в жизни не бывает.

– Откройте форточку! Здесь запахи гуще, чем в солдатской казарме! – проговорила Ляля без укора, и, как показалось Николаю, даже весело.

Она поздоровалась со всеми за руку и тут же принялась командовать:

– Встали, мальчики! – Коновалову: – Шурик! Неси ведро с водой, а ты, Леонид, доставай швабру. Боже! – остановилась перед Чугуновым, – Что за вид! Вас три дня отмачивать в горячей ванне нужно.

– Я согласен, – млея от внимания красивой женщины, произнёс Чугунов.

– Мы подумаем, – приняла игру Ляля. – А для начала – убрать со стола и вымыть посуду.

С шутками да прибаутками мужики сами вымыли полы и прибрались в мастерской. Морозный воздух с улицы выветрил густые винные пары. Коновалов вкрутил две лампочки в расколотую люстру, Леонид заварил чай с шиповником и мятой. И через полчаса в помещении не осталось следов крутого «холостяцкого» застолья. Зато Ляля не без удовольствия высматривала эти следы на лицах несчастных выпивох.

– Ладно, художники, – пеняла она Чугунову, – они без царя в голове! Но от вас, Николай Григорьевич, я никак не ожидала таких фортелей. Беспардонно, открыто нарушить моральный кодекс строителя коммунизма – это, это…

– Поступок, – смеясь, подсказал Коновалов. Его округлая бородка вздыбилась к потолку, а очки запотели. Он сунулся их протирать, уронил на стол и рассмеялся ещё громче. – Умора! Нога споткнётся, а голове достаётся!

– Я непременно расскажу о вашем подвиге в редакции, – зелёные глаза Ляли вызывающе заблестели.

– Вы работаете в газете? – у Чугунова даже губы побелели.

– Смотрите, наш бесстрашный рыцарь испугался! – не без ехидства выказала мелкие зубки женщина. – Утрите пот со лба. Я работаю редактором в нашем журнале.

У Николая отлегло от сердца – литературный журнал находился под колпаком его кураторства.

– У них в редакции с хлебной слезой ух как строго, – прокашлялся Коновалов и нацепил на внушительный нос очки. – Обязательно объяснят:артист начокался, редактор налимонился, скрипач наканифолился, а писатель – употребил!

– Твои пресловутые изречения известны каждому школьнику, – фыркнула Ляля.

– Неужто школяры водку стали пить?

– Подставляйте бокалы, я чай разолью, – было видно, что Михневичу не нравилось пустое пикирование друзей.– Где-то у нас печенье было.

– Давайте я в гастроном схожу, – предложил Чугунов.

– Чай остынет!

– Вы думаете купить там то, что вам в пайках дают? Вам ведь дают пайки? – Лялю так и распирало уязвить Николая. – Мало, что в обкомовском буфете цены смешные, так вас ещё и дополнительно подкармливают.

– Ничего особенного, – не понял подвоха Чугунов. – Забота о кадрах. Мне, например, некогда ходить по магазинам. Круглые сутки на работе.

– Бедненький бесценный кадр! – театрально опечалилась Ляля и тут же скаламбурила: – Его закадрить надо. Как вам, мальчики, такая перспектива?

– Рискни! – подскочив, чуть не стукнулись лбами художники. – Ставим ящик коньяку.

– А и рискну! – загорелась шальной мыслью Ляля. – Устоите, Николай Григорьевич? – зелёные глаза её прожигали насквозь.

– Кажется, я уже сдался, – чувствуя, как перехватывает горло, прохрипел Чугунов.

Через открытую форточку (стекла в окнах мастерской были закрашены) стало видно, что на улице пошёл снег.

– Снег, мальчики! Снег! – радостно захлопала маленькими ладошками Ляля и распахнула руки навстречу новоявленному чуду.

– Точно на Покров угадал, – подивился Коновалов.

– «Ежели Покров весело проведёшь, дружка милого найдёшь», – вспомнила Ляля приворотную поговорку девиц в церкви перед иконою Покрова Богородицы в этот день.

А Чугунову припомнилось, что такими же днями, по первому снегу у них в станице заканчивали рубить капусту. Праздничный дух витал по казачьим куреням, требовал разгула. Свахи обменивались пряниками и пивом. Созревшие казаки с невестами испрашивали родительского благословения.

– Цоловацца не будзем! – будто угадал его настроение Михневич. И Ляле: – А щчо загадаеш, сябровочка, всё зраблица.

Лиственный сруб бани от любопытных глаз скрывала гущина из вишняка и низкорослого мелколистноготёрна, да такого же колючего дикого абрикоса. Рядом – глубокий залив соединялся с Волгой извилистой, заросшей по берегам резучей осокой и высоким камышом протокой, которую трудно разглядеть с большой воды. Даже тропинки, ведущие в это укромное местечко, прятались в дебрях гигантских шершавых лопухов и жгучей крапивы. И только белое платье черёмухи по весне могло оправдать одичалый уголок на огромной территории ухоженного парка.

К дому примыкала сауна с утеплённым, крытым бассейном, но Чугунов изначально поставил на берегу деревенскую баню, которую топили дровами, а воду носили из реки в шайках. Запахи берёзовых веников, дровяных углей, настоев мяты и ромашки уводили в детство. Это была граница его памяти, потому как дальше воспоминания призрачно заслоняли осиротелый клочок пустоши да брошенное догнивающее родительское подворье, продать которые у Николая Григорьевича не хватало духа.

Но плоды цивилизации добрались и сюда. Перед баней – навес, увитый виноградом, у причала – два катера с мощными японскими моторами. За ними лебёдки, подъёмники для речных посудин, стапели, гаражи, сарайчики, между которыми в глухом заборе пряталась известная немногим калиточка. Через неё-то бочком, предварительно сняв фуражку, в чугуновский «заповедник» и проник участковый поселения майор Завьялов.

Майор сразу разглядел под навесом тощую фигурку Михневича и издалека поздоровался:

– Здравия желаю, Леонид Макарыч! Можно к вам?

– Когда это полицейские разрешения стали спрашивать? – по присвисту в произношении, майор догадался о неважнецком настроении Михневича, но отступать было поздно.

– Я по делу, Леонид Макарыч. Очень нужно пообщаться с Николай Григоричем. Надолго не задержу.

– Чего уж там, причаливай, раз приплыл. – Михневич подвинулся на скамье, словно освобождая место, хотя другие были свободны. – Ждём-с! Их сиятельство изволят купаться.

– В бане? – почему-то шепотом спросил участковый и покосился на обручный жбан, из-под крышки которого пеной исходило пиво, – выпивают?

– У богатых свои причуды.

– Так точно, – с завистью хекнул майор и закашлялся, утирая кулаком выступившие слёзы. – Николай Григорьевич – птица большого полёта.

– Зазуля! – обрадовано закивал головой Михневич.

– Как вы сказали? – не понял Завьялов.

– «Зазуля» по-белорусски значит кукушка. – Леонид упивался найденным сравнением, а более того любопытством собеседника. – Все знают, что кукушка подкладывает свои яйца в чужие гнёзда. А что дальше происходит?

Майор посмотрел на Леонида с некоторой оторопью:

– Известно что: кукушата вылупляются.

– Не главное! – Михневич, как мальчишка, озорно всплеснул руками. – Едва вылупившись из яйца, кукушонок выбрасывает из гнезда всех птенцов, дабы чужие родители носили корм только для него одного. – Указательный палец Михневича проткнул виноградные листья над головой. – Ясно?

– Так точно, ясно! Только причём тут Николай Григорьевич? Он не похож на кукушонка.

– Правильно, – опечалился Леонид. – Он першая зазуля. Может статься, одни зазули и выживут в этом мире. А вот и он, лёгок на помине.

Майор оглянулся на треск раздираемых веток и увидел огромный балахон из белой махровой простыни, скрывавшей человека по самые ступни. В то же мгновение простыня полетела на землю, правая пятерня Чугунова потянулась к участковому, а левая схватила резную ручку жбанчика. И пока холодное пиво лилось в рот запрокинутой головы Николая Григорьевича, он продолжал трясти руку Завьялова.

– Вовремя ты, майор! – захлёбываясь, сквозь одышку, не утирая с подбородка и груди пену, заговорил Чугунов. – Щас допью! – В его утробе неприлично заурчало, после чего Николай Григорьевич громко икнул и, наконец, с глубоким выдохом оторвался от сосуда.

– Задолбила меня эта ненормальная старуха. Незаконно, вишь, занял я земли общего пользования. Словно у людей последний кусок хлеба отнял, изо рта вынул.

– Я в курсе, Николай Григорьевич, – виновато, будто не пенсионерка Клавдия Петровна Руденко, а лично он написал жалобу в прокуратуру, промямлил Завьялов. – Все понимают, что она не о справедливости, а о себе печётся. Раньше её зять на берегу машину мыл, а теперь вы там пляж оборудовали, пункт проката и бар поставили. Окультурили берег. Дачники кооператива бесплатно заходят, ну а уж остальные – извините! У нас теперь услуги везде платные.

– Видно старушку кучи мусора в прибрежной зоне больше устраивали?

– Между прочим, у самой Руденко рыльце в пушку. В давние времена их семейка оттяпала два метра по всей длине участка от дороги, так сказать, земли общего пользования, о которой Клавдия Петровна так печётся. Даже столб с электропроводкой перенесли на другую сторону дороги, чтобы он не оказался внутри их участка.

– Теперь понятно, почему ширина дороги там три метра, когда везде – пять.

– Зависть, извиняюсь, только зависть, как жаба, душит Клавдию Петровну. Она не только на вас доносы строчит. А мы реагировать обязаны. – Завьялов кисло улыбнулся, – Отпишемся.

– Сомневаюсь! – бесцеремонно вмешался в разговор Михневич. Его поярковая шляпа съехала на правое ухо, острый нос задрался кверху, в глазах пыхнули жёлтые задиристые искорки. – Колись бабушку заклинило. Она ещё попьёт вашей кровушки.

Майор видел, как набычился Чугунов и не понимал, почему это только раззадорило Михневича. Тот словно дразнил хозяина:

– Кали такая справа, то слухайте. Она, як школьны вучитель, па-книжнаму маракует. Старушка не просто уверена в своей правоте. Она жаждет праведной мести. Петровна никому не простит, что знаки ударницы всех пятилеток, приколотые на её парадно-выходной блузке, обесценены в прямом и переносном смысле. Она из тех ветеранов, что не принимают подачки.

Завьялов думал, что разразится скандал, но Чугунов, перегнувшись через стол, запанибратски похлопал Леонида по плечу:

– За что люблю художников: они одним мазком способны обратить сбрендившую старушенцию в героиню социального романа! Только я не верю в реанимацию классовой ненависти, – в хриплом голосе Николая Григорьевича зазвучали железные нотки. – Твоя ударница ещё двадцать лет назад готова была обменять свои цацки на коробку американских куриных окорочков. Ан не предложили! Вот и брызжет слюной по сей день.

И уже обращаясь к участковому, спросил:

– У вас какое-то дело ко мне?

– Неотложное, – заёрзал на скамье участковый. – Помните, казачки наши во главе с областным атаманом Фетисовым поехали в Луганск на подмогу ополченцам республики. В селе Хрящеватое казаки перебили больше половины боевиков из батальона «Айдар». Жуткая мясорубка там была.

Завьялов выжидающе уставился на Чугунова.

– Кому-то нужна помощь? – догадался Николай Григорьевич. Он ещё не до конца избавился от похмельного синдрома, но купание в реке взбодрило его. – Говорите, не тяните кота за хвост.

– Двоих из наших казачков зацепило, одного тяжело. Очень тяжело…

– Вы счёт привезли? – перебил его Чугунов, раздумывая – присесть или сразу идти в парную.

– Какой счёт?

– Естественно из клиники, куда доставили раненых. Везите немедленно, я оплачу всю сумму. – И когда за полицейским захлопнулась калитка, пробурчал себе под нос: – А мои счета кто оплатит?

По растерянному лицу Михневича определил, что озвученная тема услышана и даже нашла сочувствие.

****

Такая парка, что небу жарко! В одночасье решил Николай Григорьевич выгнать из себя хмель старинным способом. Леонид едва успевал плескать кипяток на каменку. Чугунов вьюном вертелся на полоке, охал и ахал, охаживая тело с двух рук берёзовым и дубовым вениками.

– Рази выпаришь такую прорву винища за один раз? – пар обжигал Михневичу глотку, и он ползал на карачках. – Глупый умного, а пьяница трезвого не поймёт.

– Заметь: народ наш не славится трезвостью, – через каждое слово отдувался Чугунов. – Мужик после бани даже кальсоны продаст, а сто грамм выпьет.

– На что намекаете?

– Для почину выпить по чину.

– А как же работа? Я уже за шофёром послал. – Леонид отполз к двери и поливал из ковшика себе на голову холодную воду. – Ещё ваша деваха звонила, просит аудиенции.

– Ты о ком?

– О чернявой прошмандовке Красниковой, которой вы опять чего-то заказали. Как в прошлый раз – сценарий мюзикла. Только бумагу девка изводит. А толку?

– У нас что сегодня – приёмный день? – Чугунов скатился с полка, переступил через Михневича и с клубами пара вывалился в предбанник. – Леонид, ты и впрямь решил, что я буду опохмеляться квасом?

– Зачем квасом? Я простоквашу принёс.

– Дуркуешь, дядя? – Чугунов включил душ и, стоя под струями холодной воды, вдруг почувствовал, как деревянный пол уходит у него из-под ног. Сердце бешено колотилось. Кровь стучала в висках.

Он на ощупь закрыл кран, повалился в дряхлый, но ещё крепкий, плетёный санный кузов, удачно заменявший кресло, безвольно запрокинул голову и зажмурил глаза…

Очнулся Чугунов от резкого запаха нашатырного спирта, которым натирал ему виски незнакомый мужчина в полотняном голубом костюме. Женщина, в таком же облачении врача скорой помощи, ставила ему систему. За их спинами маячил Леонид с испуганной физиономией.

– Что же вы, милейший, нетрезвым париться полезли? – сетовала врач. – Все шприцы на вас истратили. При вашем весе, да с таким измочаленным сердцем! – покачала она головой, но сострадания в голосе женщины не слышалось. – Будем госпитализировать.

– Это лишнее, – натягивая с коленей на живот простыню, с трудом, как сквозь сон, произнёс Николай Григорьевич. – Мной займётся наш семейный доктор, профессор Ведерников. Давайте бумагу, я подпишу отказ от госпитализации.

– Как знаете, – обиженно проговорила врач, – но профессору я всё-таки позвоню.

– Он уже едет сюда, – поторопился сообщить Леонид. – Не беспокойтесь, доктор, вы своё дело, слава богу, вовремя учинили. Огромная вам благодарность и гонорар соответствующий, – он протянул женщине конверт.

– Что за глупости? – отвернулась та, но её напарник-фельдшер большим пальцем руки оттопырил нагрудный карман спецовки и благодарным взглядом сопроводил юркнувший туда пакет.

«Неужели я мог сегодня окочуриться? – глядя в спины уходящей бригаде скорой помощи, с затаённым трепетом думал Чугунов. – И опять Лёнька спас меня. А я, свинья неблагодарная, не могу устроить его жизнь. Как, впрочем, и свою».

Он проспал шесть часов кряду, однако тяжёлый сон не принёс облегчения. Николай Григорьевич чуял, что Михневич крутится где-то рядом, заглядывает под москитную сетку шатра, переживает. Но Чугунов упрямо, словно напоказ, кобенился и не хотел выдавать себя, не открывал глаза. Откуда пришла к нему привычка высокомерного отношения к окружающим, Чугунов догадывался; а вот отказаться от неё – не мог, тупо боялся, что иначе в нём не признают патрона. До некоторой степени это было смешно и глупо, зато позволяло сохранять, как ему виделось, дистанцию с подчинёнными.

Рыжий котяра привычно дремал под боком, прядал ушами и подёргивал белым кончиком хвоста, когда Чугунов гладил его ладонью по голове или запускал пятерню в шёлковый подшерсток на животе. Известно, что кошки снимают нервное напряжение с человека, и Николай Григорьевич приучил кота спать с ним. Но сегодня, казалось, ничто не способно было унять с утра нарастающее в душе чувство тревоги. Он пытался, но не мог понять, откуда исходит смятение.

Беда в доме? Но за хозяйством давно приглядывал Леонид. После скоропостижной кончины жены от инсульта Михневич настолько растерялся, что, казалось, сам был готов расстаться с жизнью. Детей у них не было, родители лежали на погосте, друзья только сочувствовали. Чугунов освободил в пристройке две комнаты и почти насильно перевёз в них нехитрый скарб и мастерскую Михневича. Как ни странно, Леонид на какое-то время перестал брать в руки кисти, но, чтобы отвлечься, автоматически исполнял работу и садовника, и дворника, и охранника. Постепенно ожил, свыкся с новыми обстоятельствами, взял на себя обузу управляющего, а потом и секретаря Чугунова. Николай Григорьевич был за ним как за каменной стеной.

И в остальном проблем в домашнем хозяйстве не было. Семейные хлопоты целиком лежали на жене. Чугунов уже и не помнил, когда перестал интересоваться делами супруги. Был уверен, что Бьянку Романовну это вполне устраивало.

Бьянка Цуркан была самой младшей в когда-то многочисленной и зажиточной семье молдаван, перекочевавших из Бессарабии в центральную Россию ещё накануне Второй мировой войны. Поговаривали, что род их по материнской линии имел еврейские корни, а потому легко растворился в многочисленных общинах сородичей на русских равнинах. Роман Цуркан с молодой женой Ромелой осели в Балашове.

Судьба благоволила Роману – сыну Матея. Искусный скорняк и тулупник Роман Матеич применение своему рукомеслу нашёл быстро; его приметило районное начальство и поставило заведовать цехом по изготовлению и пошиву зимней одежды для бойцов Красной Армии по заказу наркомата обороны. Ромела Штефановна устроилась завпроизводством в железнодорожном ресторане. Войну Цурканы пережили в относительном тепле и вполсыта. За то и Бога благодарили.

Сметливого и покладистого молдаванина, как тогда говорили, бросали для укрепления трудовых коллективов на многие посты: заведующим заготконторой и элеватором, директором маслозавода и лесоторговой базы, начальником ремонтных мастерских и межколхозстроя. Везде Цуркан выходил в передовики, потому что умел вкалывать, как в частном скорнячим промысле, не покладая рук и привечая таких же работников; приворовывал в меру и не забывал делиться с покровителями. Видно, последнее обстоятельство подвигло районные власти найти Роману Матеичу более престижное, читай, хлебное место; и вскоре он сподобился возглавить охотничье хозяйство с тайным домиком в заказнике. Охота по тем брежневским временам считалась открытой привилегией для государственных людей, однако где и с кем, оставалось потаённым. Потому и близость к таким людям доверялась не всякому.

Бьянка работала в детской музыкальной школе, когда познакомилась с Чугуновым. Они были почти одногодки, но для преподавательницы сольфеджио и музыкальной литературы преодолеть двадцатисемилетний барьер весталкой многим казалось странным. Впрочем, черноволосая и смуглолицая девица, похожая то ли на цыганку, то ли на еврейку, смущала сердца многих мужчин. Но её замкнутость и религиозная надменность отталкивали всех.

Девочка с детства носила на шее золотой православный крестик, но в зрелые годы втемяшила себе в голову, что положение выкреста её унижает. И напрасно отец доказывал, что молдаване приняли пришедшее из Византии православие ещё в девятом веке и сохраняли веру даже под Османами. Бьянка многозначительно кивала на мать, а Ромела Штефановна то равнодушно пожимала плечами, то вдруг вспоминала, что первый еврейский погром в России произошёл в Кишинёве. Но чтобы примирить обоих, добавляла:

– Крестик не вызов атеистам, а золотое женское украшение.

Узрев в окружении дочери Чугунова, Роман Матеич сразу смекнул о пользе такого знакомства. Во-первых, Бьянке и в самом деле пора быть замужем, во-вторых, русская фамилия в паспорте упрочит её положение в русском свете, и в-третьих, провернув карьеру зятю, можно не беспокоиться о семейном благополучии на старости лет. Наведя по своим каналам справки о Николае, Цуркан одобрил кандидатуру жениха и под предлогом тесного сотрудничества егерей с прессой в освещении борьбы с браконьерством вывез Чугунова вместе с редактором газеты Воронковым на заимку.

Суп-лапша с дикой уткой и котлеты из кабанины под настоянный на травах первач быстро развязали всем языки. Цуркан – разодетый в белую национальную косоворотку с вырезным круглой формы воротом, украшенным мережкой, подпоясанный широким кожаным поясом с медными блёстками, с соломенной шляпой на голове – не скрывал своих намерений и расхваливал достоинства дочери. При каждом кивке головой цветные ленты и павлинье перо на шляпе торжественно раскачивались, как бы подтверждая слова Матеича.

Чугунов понимал, что парадно-цирковое одеяние главного районного егеря предназначалось для встречи высоких гостей, понятия которых о национальном колорите и народности были сродни только представлениям о национальной кухне и народной столовой. Тем не менее, маскарад грел его самолюбие.

Осторожный, немногословный редактор, обличьем схожий с гоголевским титулярным советником Башмачкиным, всё знающий наперёд, но вздрагивающий при каждом посторонним чихе, вдруг расхрабрился и стал требовать невесть каких гарантий. У Романа Матеича затряслись румяные щёки, и он вынужден был произнести вслух несколько фамилий. Воронков знал этих высокопоставленных руководителей и, холодея от страха, приготовился заранее писать заявление об увольнении. На подкосившихся ногах его отвели к пруду и уложили на скошенную траву.

– Одна деталь, – уточнил Николай, – согласна ли невеста?

Он вдруг осознал, вернее, почувствовал, что какие-то неизвестные, а может быть, даже враждебные силы начинали править его жизнью, но в то же время разящая и одновременно сладостная надежда на перемены пересиливала душевное смятение.

– При ином раскладе не было бы сегодняшнего разговора, – сверкнул чёрными очами Цуркан и, словно ставя точку в уговоре, рюмку зубровки выпил, не чокаясь.

Спустя какое-то время развязно сказал Николаю:

– После свадьбы поедешь в областной центр командовать культурой.

– Что я понимаю в культработе?

– От тебя потребуется не понимание, а претворение в жизнь установок партии. Твои будущие начальники утверждают, что культурная революция не возможна без пропаганды ленинизма.

– Я думал, она уже свершилась.

– Что?

– Культурная революция!

– Вот ты её и прикончишь! – захлебнулся смехом Роман Матеич, довольный глуповатой двусмысленностью неожиданно родившейся фразы. И прикрывая кривящиеся губы чернокожей ладонью, добавил: – Но это только между нами!

****

Пусть по расчёту, оба были заинтересованы в браке. А для посторонних, не сговариваясь, разыграли искромётную любовь, в которую многие поверили и даже позавидовали. Правда, в редакции нашлись и такие, что нашёптывали: мол, удачливый Николашка стрижёт «капусту», не нагибаясь. Один Воронков хранил молчание. На свадьбе он подарил молодожёнам альбом для семейных фотографий, которым его премировали в райкоме на годовщину Октября, и оцинкованную детскую ванну, чем до слёз растрогал Ромелу Штефановну.

Через несколько лет, когда тесть исполнил своё обещание, и молодые переехали в областной центр, Николай Григорьевич встретил Воронкова в Доме политического просвещения. Старик обрадовано схватил Чугунова за рукав пиджака и, сияя морщинистым ликом, торжественно спросил: «Победил?». Ничтоже сумняшися, Чугунов выпалил: «Ага! Пришёл, увидел и об…ался!»

Розоватая лысенка Воронкова покрылась синюшными пятнами, а подслеповатые глазки закрылись вовсе. «От счастья! От счастья!» – поспешил заверить редактора Николай Григорьевич и от греха подальше пустился наутёк.

А ведь Чугунов был недалёк от истины: обделался он, как выражаются ныне, «по полной!». Зря верили в старину: «Стерпится – слюбится». Перетерпеть можно, а как быть, когда своё сердце чужого не чует? И жена, как чихотная трава, мужнина духа не выносит.

Удивительно, но знакомые и родня почитали их за образцовую пару: вежливые и предупредительные друг к другу, радушные к гостям, хлебосольные и ненавязчивые в разговорах, отзывчивые в просьбах. Знать бы им, что после приёмов, это были совсем другие люди. Муж молча дремал в кресле перед телевизором, жена в спальне «чистила пёрышки», уставясь в зеркало. «Да» и «нет» иногда были единственными словами, которыми они обменивались за вечер: ведь он не знал, чем озабочена его вторая половина, она не интересовалась делами мужа. При каждом удобном случае Бьянка уезжала к родителям, которые редко расспрашивали её о зяте. Достаточно было его подарков.

Правда, однажды случилось время, когда между ними, словно робкий огонёк в ночи, затеплилось согласие: у них родился сын. Бьянке бог не дал грудного молока, и Чугунов каждый день ранью бегал на детскую кухню за молочными смесями. Потом зачарованно смотрел, как ребёнок прилабунивался к соске на пузырьке, выворачивал глазёнки и не сводил взора с отца. Эти мгновения Николай не променял бы ни на какие ценности на свете.

Чугунов любил и баловал сына. Сначала покупал дорогие игрушки, потом привозил из Москвы заграничные развивающие игры. Радовался, когда шмыгающий носом, но уже одетый с иголочки Николка – будущий Николай Николаевич – показывал ему грамоты, полученные за учёбу в школе или за выигранные олимпиады, и одаривал сына ещё больше. У Николки первым среди сверстников появлялись конструкторы, велосипеды, часы, стереопроигрыватели, магнитофоны, фотоаппараты. Его записывали и возили в разные студии, нанимали учителей. Первым притащил он в класс и компьютер. Первым сел за руль дорогого байка.

Чугунов считал подобные деяния отчасти искуплением греха молодости. Ему и в голову не приходило, что он фактически откупался от сына, закрывая глаза сначала на его детские проказы, а потом и вовсе отстранившись от сыновних интересов. Прилюдно не поощрял только шумные компании одноклассников Николки, которые все чаще заставал по вечерам в комнате сына.

Дело доходило до курьёза. Николай Григорьевич долго не принимал упрёки Бьянки за неподконтрольные ей «карманные» расходы взрослеющего отрока, но когда жена наседала, обещал приструнить Николку, возможно даже наказать мальчика; только для жёсткого разговора требовался удобный случай. Как водится, такая возможность никак не хотела подвернуться рассерженному родителю. Когда же после очередного семейного скандала, Чугунов собрался пообщаться с наследником, тот к тому времени уже оканчивал первый университетский курс.

И тут вдруг выяснилось, что отпрыск – чужой и непонятный ему человек, у которого нет ни признательности к отцу, ни благодарности.

– Неужели ты всё время притворялся, обманывал нас с матерью? – Чугунов смотрел на сына и не узнавал его.

«Высокий, плечистый, разве что без отцовской кряжистости. А ручки тонкие, пальчики нежные. – Чугунов невольно посмотрел на свои крестьянские лапищи. – Белые ручки чужие труды любят. Мои, что ли, труды? А что от неё? Приучала на фортепьянах тренькать, ажурные штучки, стишки, живописанье любить. – Ему доставляло удовольствие коверкать слова. Её слова. – Во всём хотела видеть наследственную одарённость мальчика. Свою, конечно. Увидела?»

– Мать жалуется, будто, когда читаешь, кладёшь ноги на клап рояля?

– Очень удобная поза. – Сын даже не сконфузился, не поднял головы.

«Чернявенький, курчавый. Брови тонкие и губы поджимает точно, как Бьянка. Весь в мать. От меня – только нос картошкой. И то – селекционной».

– По крайней мере, это не вежливо. Оскорбляет чувства матери.

– Хорошо, не буду цепляться ногами за рояль.

– Мать говорит, что ты сильно изменился после поездок на молодёжные форумы «Селигер» и на фестивали бардов в Жигулях. Набираешься вольнодумства? Или либерализма?

– Либерализм мы не приемлем, – Николка из-под нахмуренных бровей бросил вызывающий взгляд на отца. – И капитализм в том виде, как вы его строите, тоже отрицаем.

– Чем же вы руководствуетесь?

– Многим! Во всяком случае, за фарисеями не пойдём, – задорно выкрикнул Николка и покраснел до корней волос.

«Вот те раз, а я к милому собралась!», – больно трепыхнулось сердце Чугунова. К серьёзному разговору он не готовился.

Осторожно спросил:

– Я что ли фарисей?

– Конечно, – сын уверовал в справедливость своей дерзости. – Недавно ты был рьяным коммунистом, а сегодня ты – оголтелый капиталист.

– Почему оголтелый? – смутился Николай Григорьевич и ощутил холодный пот между лопаток. – Я делаю много добрых дел для города, для людей.

– Предварительно обобрав их и унизив, – как-то уж очень вызывающе, на показ, засмеялся сын.

От этого смеха Чугунову стало не по себе: «Славно поговорили. Хорошо, в мафию не записал».

Он с каким-то запоздалым чувством сострадания осмотрел огромную комнату сына, обставленную стильной мебелью и забитой дорогой аппаратурой, и вдруг увидел на одной из книжных полок поломанную игрушечную машинку, которую они с маленьким Николкой когда-то без устали катали по полу в тесной «хрущевке» редко выпадавшими свободными вечерами.

«Как бы всё обернулось, если б там остаться?» – крутнулась в голове шалая мысль.

С робкой надеждой оглянулся на сына, но тот стоял к нему спиной. Николай Григорьевич развёл руками и, как пристыженный школяр, горбясь, на цыпочках вышел в коридор.

****

Он нашёл Лёньку возле бани. Старенький мольберт на трёх ножках отсвечивал белым холстом на давно натянутом подрамнике. Тюбики с красками и кисти заботливо прикрыты дерюжкой: хозяин явно пребывал в творческом ступоре.

Михневич, словно казанская сирота, притулился, свесив тонкие ноги, на мостках и удочкой, на хлеб, подсекал баклешку. Рядом пристроился хозяйский кот, по шкодливой морде которого можно было догадаться, что пойманная рыбешка не всегда попадала в бадейку с водой.

Чугунов, кряхтя, опустился на брёвнышко поодаль от лохани. Котяра с неудовольствием оторвал от земли отвисшее брюхо, поднял хвост трубой и на всякий случай спрятался в лопухах.

Когда Николай Григорьевич, надеясь на поддержку, пересказал разговор с сыном, Леонид, на удивление, принял сторону Николки:

– Что ты хотел? Парубок, как многие сегодня, ищет дорогу к справедливости.

– Мы разве не того желаем?

– Не надо обманывать себя. Правильно сказано: мы подобны фарисеям!

Михневич отложил удочку, с сожалением посмотрел на дёрнувшийся на воде красный поплавок и подсел к Чугунову. Он словно давно ждал возможности высказаться, повёл разговор издалека:

– Фарисеи не отрицали Бога. Но в первую очередь, хитрованы, предали вечный и неизменный закон Божий: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим! Знали: без любви не может быть и веры.

Чугунов с удивлением, хотя и с некоторой оторопью слушал.

– Потом фарисеи стали делить все требования Божия закона на большие и малые, и говорили, что в нарушении малых предписаний нет Греха. Разве мы так не поступали?

– Что ты имеешь в виду?

– Разве наши, а точнее – ваши политические фарисеи не поили людей суррогатом всяких «измов», безжалостно отметая иные устремления и вероисповедания людей? А самижили по другим законам, правда, за зашторенными окнами высоких кабинетов. – Михневич всё пытался заглянуть в глаза Чугунова, но тот смотрел на мелкую рябь в заводи. – Теперь вот новый «изм» – глобализм. Вы, да и мы вместе с вами, опять предали свои идеалы. Предали свой народ.

– Кто это – мы?

– Русская интеллигенция, – на всякий случай Михневич втянул головёнку в плечи, опасливо покосился на кулаки шефа.

– Старая песня, – заскучал Чугунов. Солнце слепило глаза, и он позавидовал изрядно побитой молью поярковой шляпе на голове Лёньки. – Будто сам народ здесь не причём? Сменились пастухи, и стадо побежало в другую сторону?

– Да! Побежало вслед за новым интернационалом воров и жуликов, где каждому внушается, что «счастье народное» можно построить только за счёт самого народа.

Михневич, понимая, что его речи пролетают мимо ушей Чугунова, раздосадовано умолк, пересел на прежнее место, поднял удочку, поймал на лету муху, насадил на крючок. Не нашёл ничего лучшего, как укорить Николая Григорьевича:

– Ради счастья народного человек готов был пожертвовать многим. А ради счастья детей – даже собственной жизнью. Вы ведь этому учили массы? А сами? Из-за собственных интересов пожертвовали и народом, и страной?

– В каждом историческом выверте своя правда, свои жертвы, – согласился Чугунов, хотя пустая болтовня начинала раздражать его. – Узнаю цитаты из «квартирника» шопотоговорящих твоих интеллигентов. Зачем повторяться?

– Повторяться? – Михневича словно шилом в зад кольнули, так он дёрнулся. – Сегодня сто десять российских миллиардеров владеют одной третью богатств России. Вся важнейшая собственность в стране принадлежит ста семьям, а сто сорок миллионов человек – их рабы. Не далёк день, когда первоклашки на школьной доске опять начнут писать: «Рабы – не мы!»

– И заметь – на интерактивной доске! – хохотнул Николай Григорьевич. – Ты сейчас говоришь, как партийный агитатор. Только в толк не возьму – от какой партии?

– От русской партии!

– Вона как! – искренне удивился Николай Григорьевич и даже уважительно посмотрел на Михневича. – Могу поспорить, что скоро услышу: при суррогатном, по твоим словам, марксизме-ленинизме народ жил, как в преддверии Божьего рая. Всё возвращается, бялорусич, на круги своя: идеи, партии, гаранты.

– В отличие от некоторых, я в партии не состоял.

– Но и гарантом не был. Идея – не гарант, партия – не гарант. Даже нация и государство – не гаранты. Один мой кошелёк гарант.

– Ха! – теперь не без вызова засмеялся Михневич, и Николай Григорьевич разглядел в глазах его знакомые жёлтые искорки. – Правильно зюгановские газетки пишут, что нувориши живут одним днём и заинтересованы, чтобы мир умер вместе с ними.

– Хватит зубоскалить, – примирительно, словно раскаиваясь, проговорил Чугунов, уже с любопытством наблюдая за углоскулым лицом собрата. – Расскажи о сыне.

– Замечу, барин, – Михневич, видно, тоже устал от препирательств. – Николка твой более сведущ в социальной политике, нежели мы думаем. Вот послушай, что он мне, обветшалому, разъяснил.

– Ну-ну! Потрепись ещё минутки три, ежели не надоело.

– Рано смеёшься. Ты слышал о золотом миллиарде?

– Слышал, – сквозь зубы процедил Чугунов, заслоняя ладонью глаза от солнца. – Нельзя ли покороче?

– Можно и короче. Оказывается, это тезис не только западных олигархов. Ещё в советские времена, в таких мозговитых головах, как у Егора Гайдара и Анатолия Чубайса, вызрела идея о невозможности построения коммунизма для всех. И нужно строить общество сверхпотребления только для избранных, лучших из лучших, то бишь элиты. Это ли тебе не золотой миллиард?

– Лев Троцкий хотел в России построить коммунизм для евреев. Их намного меньше миллиарда! – посмеялся Николай Григорьевич. – Зачем тревожить тени прошлого? Наши либералы свои роли отыграли, а у руля сегодня иные люди, государственники.

– Ты дальше слухай! – казалось, Михневич опять воодушевился. – Ныне те, кто себя уже причислил к элите, в обход твоих государственников начали душить и морить в России всех, кто по их мнению не вписался в рыночную экономику. И никакой экспансии, никакой гражданской войны не надо. А чтобы уж вообще никто не сомневался в пользе такой общественной концепции, Ксения Собчак посодействует в дебилизации населения.

– Того самого населения, то бишь народа, который мы с тобой предали? – усмехнулся Чугунов, чувствуя, но не желая принимать правоту Михневича. – И всё это тебе объяснил Николка?

– За стиль не ручаюсь, кое-что я отредактировал. Но за точность мыслей – зуб даю! – перекрестился Михневич и удовлетворённо вздохнул, словно окончив большое дело.

– Как вы всё четко разложили по полочкам. А на какую из них вы меня положите?

– Ты, – Михневич хотел пальцем ткнуть в потную волосатую грудь Чугунова, но поостерёгся. – Ты, по характеру, – исчезающий тип русского негоцианта, эдакого купчика-хлебосола и кутилы, обожающего хороводиться с весёлыми комедиантами и чувствительными стихотворцами. Только среди них тот мог забывать о своей истинной личине.

– Забавно, – Николай Григорьевич попытался примерить образ негоцианта на себе: – Неужели похож? Жутковатое откровение.

Но Михневич продолжал талдыкать о своём:

– Помнишь наши песни? Так вот: не всякая песня до конца допевается.

– Что же, по-твоему, у меня хлеба на столе поубавилось? Или желающие на дармовщинку водки выкушать перевелись?

– Всё твоё радушие и хозяйское обаяние съела сословная спесь. Верно сказано: торг дружбы не знает.

– Ишь ты! – вскипел Николай Григорьевич и вскочил на ноги. – Выходит, что я родом дворянин, а делами жидовин?

– С кем поведешься, – отважился пролепетать Михневич и скорчил жалобную гримасу: – Я сам баюся в зэркало глязеть.

Чугунов резко наклонился и зашипел Леониду в затылок:

– Теперь я знаю: не Селигер, а ты своими сказочками об идеале, которого никогда не было и не будет, засорил мозги Николке. Не подходи к нему близко. Зашибу!

– Понял, понял, – заслонился от него руками Михневич. – Весялицца як дурень не будзеш кожны дзень!

– Иди малюй, мордописец!

Но и эти воспоминания не объясняли душевную тревогу Николая Григорьевича. Он простодушно верил в то, что жена и сын здесь были не причём. Понятное дело – русский человек без близкой родни не жилец.

На свой страх и риск Михневич всё-таки вошёл под своды беседки:

– Извини, Григорич, но тебя посетители ожидают.

– Кто? – не размыкая век, спросил Чугунов.

– Профессор Ведерников хотел ещё раз осмотреть тебя. Дамочка эта ненормальная, Красникова, с папками, с книжками, с какими-то рисунками явилась, не запылилась. Требует свидания. Говорит, пишет твою биографию.

– Путаешь, Леонид! Я совсем другие жизнеописания ей заказывал.

Михневич покорно согласился:

– Мог не понять в этой сутолоке. Продолжать?

Чугунов обречённо кивнул.

– Следом майор из прокуратуры прикатил. Ва-а-ж-ный! Глазами так и лупает по сторонам, словно оценочную ведомость составляет.

– Фамилия у майора есть?

– Ёсь глянем, – Леонид двумя пальцами вытащил из нагрудного кармана белой рубашки визитку гостя, выпятив губы, просвистел: – Смирнов Игорь Леонидович, зам районного прокурора.

Чугунов поднялся с тахты, покрутил головой так, что хрустнули шейные позвонки; мимолётно отметил, что Михневич облачился во всё белое, как подобает помощнику во время приёмов, только босы ноги всунул в пляжные шлёпанцы: знать запарился не меньше хозяина. Заметил, но смолчал.

Леонид молчание Чугунова понял по– своему:

– Я их в библиотеке разместил. Кофей кушают.

– Сам варил? – не поверил Николай Григорьевич.

– Зачем сам? Я после обеда всих на работу вызвал. Дык вось, коб дурака не валяли! Дел невпроворот.

Удивляясь себе, Чугунов смолчал вдругорядь.

****

Пожилой, близорукий профессор успел осмотреть Николая Григорьевича, пока тот брился, переодевался, приводил себя в порядок. Мягкий характер не позволял эскулапу требовать и командовать в чужих апартаментах, но в докторских рекомендациях он оставался непреклонным.

– Как хотите, Никки, – вынес он свой приговор, – но, пока не уложу вас в постель, я не уеду из этого дома.

Чугунов терпеть не мог выспреннего «Никки», но понимал, что этим словом профессор подчёркивал древность своего медицинского рода, и терпел.

– Прикажете не принимать никого? – отшучивался больной. – Но хотя бы выслушать их я могу?

– На всё про всё не более десяти минут. Я попросил Леонида Макаровича послать машину за медсестрой. А систему за рабочим столом не ставят. В постель, Никки, в постель! С вашим сердечком шутить не позволительно.

– Считайте: договорились! – Чугунов скорым шагом, мимо доктора, прошёл в кабинет.

За ним буквально ворвалась, влетела в помещение Ирина Красникова, лет пятнадцать назад нанятая Чугуновым для написания сценария задуманного им мюзикла, а теперь по его же просьбе составлявшая биографический словарь писателей Поволжья.

Свалив по пути два стула, Ирина вывалила на стол груду книг, журналов и папок, из которых по комнате разлетелись листы бумаги с рисунками и текстом.

– Стоп, стоп, стоп! – властно остановил Николай Григорьевич разгорячённую женщину. – Сегодня разговора у нас не получится.

Он подошел к сейфу, пощелкал кнопками кодового замка и, развернувшись, как фокусник, протянул Красниковой голубой конверт.

– Ваш гонорар, вернее, аванс. Обещаю, все просмотрю, тогда и обсудим детали.

– Но мне нужно многое вам объяснить, – оторопела женщина, машинально размазывая тыльной стороной ладони губную помаду по распаренным, потным щекам. – Я подготовилась…

– До свидания! – жестко проговорил Чугунов и велел Михневичу пригласить прокурорскую особу.

– Прямо Зевс громовержец! – застыла в дверях Красникова. – Жаль, я не Афина– Паллада!

– А я, слава богу, крещёный человек.

Она игриво намеревалась ещё что-то сказать, но её вежливо взяли под локотки и вывели в приёмную.

Смирнов учтиво, но бесстрастно поздоровался и без приглашения присел к столу. Форменную фуражку положил на колени, а потёртую папочку раскрыл перед собой, нашел там двойной лист, вырванный из середины школьной тетради и густо исписанный неровным почерком.

– Я приехал по заявлению Руденко Клавдии Петровны. Проверял в архиве поселковой администрации подлинность указанных ею сведений. Ну и счёл нужным заехать к вам. – Смирнов произносил слова отрепетированным, не терпящим возражений назидательным тоном.

– Надо же какое совпадение! Только утром я говорил об этой старушенции с участковым Завьяловым. Удивлён прокурорской расторопностью.

– Ваш сарказм не уместен.

– Я весь внимания. – Чугунов сел вполоборота к прокурору, явно демонстрируя тому своё нерасположение и предчувствуя неприятный разговор.

«Как я ненавижу таких самонадеянных чинуш, – старался держать себя в руках Николай Григорьевич. – В своём кабинете такие и сесть не предложат, пока не насладятся унижением посетителя. Отглажены, напомажены, предельно вежливы, холодны и равнодушны. И главное – взяток не берут. – И тут же усмехнулся: – Не берут, пока их не дают!».

Меж тем Смирнов продолжал треньдеть, как заведённый патефон:

– В установочных документах на ваш участок земли я нашёл погрешности, по которым можно опротестовать их законность.

– Помилуйте: акты на землю оформлялись двадцать лет назад. К тому же не сам я их себе выписывал. И потом не понятно: вы нашли погрешности в документах или их незаконность?

– Повторяю, – прокурор смотрел прямо перед собой, но вряд ли кого видел, – в оформлении актов на землю, которую вам передали в собственность, были допущены погрешности, по которым можно опротестовать законность этих актов.

– Если можно опротестовать, значит, есть и возможность не опротестовывать?

– Можно и не опротестовывать. Но я намерен писать протест.

– В надежде?

– С намерением отобрать у вас двадцать метров прибрежной полосы, которая принадлежит государству.

– Но государство ни копейки не вложило, чтобы укрепить и облагородить этот участок берега, как впрочем, и всю береговую линию.

– Это лирика. Администрация не имела права передавать вам в собственность земли ей не принадлежащие.

– Вы были на пляже?

– Был. Там всё замечательно. И отдыхающие довольны, и вы не в убытке. Хорошо, но не законно.

– Я понял, – Чугунов вдруг вспомнил, откуда ему знакома фамилия прокурора. Друзья предупреждали, а он пропустил мимо ушей. Опрометчиво. Не сдерживая себя более, резко выпалил: – Дальше с вами общаться будет мой адвокат. Прощайте.

– Честь имею!

– Сомневаюсь.

– Я могу обидеться.

« В отличии от вас, я на глупых до святости не обижаюсь», – чуть не сорвалось с губ Чугунова.

– Скатертью дорога! – буркнул он себе под нос.

****

Когда запала в его голову безрассудная мысль о мюзикле? Ему всегда хотелось сотворить нечто дерзкое, громкое, взрывное. Говоря молодёжным сленгом: «Поставить всех на уши!».

Да, он достиг определённых вершин в деловом мире, построил свой могучий корабль, бесстрашно бороздивший моря в океане книжного бизнеса. Его издательский Дом «Геркулес» был известен далеко за пределами Поволжья. Но мучительная тоска по непонятно чему, но определённо более важному, пропущенному или недоделанному в суете жизни, не покидала его. Это было особого рода томление, похожее на цветной сказочный сон, который исчезал с пробуждением, оставляя после себя только сладкую истому.

Вращаясь в кругу газетчиков и полиграфистов, книжных издателей и писателей, Чугунов – о ту пору начальник областного управления по печати, читая некоторые журнальные гранки и книжные вёрстки, испытывал двоякое чувство. Литературной цензуры уже не было, но обкомовское пристрастие всё править ещё жило в нём. С другой стороны, его удивляла и даже немного радовала смелость авторов говорить обо всём открыто. Пусть не всегда умно, поспешно, но без оглядки «на верха», без боязни окрика.

Он знал, что Бог не дал ему литературный талант. Художественное слово не находило отзвук в его чересчур прагматичной душе. Поэзия застывала на холодных губах. Но вокруг, как плесень в перепревшем, мокром лесу, расползалось самодеятельное сочинительство ушлых и неграмотных писак, которые за собственные или спонсорские деньги кинулись издавать книжонки с такой скоростью, что за ними не поспела бы деревенская баба, пекущая блины на раскалённой сковороде. Окололитературный мусор завалил книжные прилавки. Новоявленные авторы нахрапом полезли в творческие союзы, коих стало жуть сколько.

Соблазн был велик. Особо не напрягаясь, пользуясь своим положением, Николай Григорьевич перебрал свои старые газетные очерки и зарисовки о селянах и втиснул их в две книжонки, которые его подчинённые услужливо издали в ярких переплётах. Однако ожидаемых похвал опусы не собрали: пора коротеньких житейских рассказов о деревенском веке с признаками авторской ностальгии миновала. Как осталось позади и само крестьянское время.

Равнодушие писателей задело самолюбие Николая Григорьевича, ведь он не требовал лавров, а хотел лишь быть среди равных, опрометчиво упустив из вида, что в среде посредственных «творческих» личностей равных не бывает.

Зато Чугунов прекрасно знал, как писательская жизнь зависима от публикаций, и принялся старательно изучать издательское дело. Его грела мстительная мысль о возможности держать писательскую братию на коротком поводке до тех пор, пока его дружно не сочтут собратом по перу.

Окончательно решиться открыть свою фирму помог случай.

****

Игра случая. Иногда кажется, что жизнь состоит из одних случайностей. Где же тогда прячется судьба? Одно непреложно: судьба придёт – по рукам свяжет. Или как любил повторять отец: «Кому сгореть, тот не утопнет».

В левобережье начиналась косовица хлебов. Но в засушливых, обезвоженных районах пшеница была мелкорослой, и праздник первого снопа, где пук зрелых колосьев торжественно вручался губернатору, именно из-за неказистости снопа мог выглядеть на телевизионной картинке несколько смехотворно. Решили сделать акцент на пресловутой «битве за урожай». На краю поля выстроили в ряд десять новеньких немецких комбайнов, которые на всякий случай ещё раз окатили водой из брандспойтов пожарной машины. Комбайнеров одели в клетчатые рубашки и голубые комбинезоны, на головы натянули американские бейсболки; разумеется, всё с фирменными ярлыками, хотя и местного пошива.

Мощный ход немецкой техники по русской ниве и должен был по замыслу организаторов спектакля символизировать начало битвы за новый урожай. Чугунову приходилось только дивиться исторической слепоте сценаристов. Откровенно было жаль, что вместо русских сорокапяток в конце поля зелёные, как танки, комбайны будут поджидать столы с немецкой водкой «Немирофф».

– Чему ухмыляетесь, Николай Григорьевич? – попутчик Чугунова сам стал непроизвольно растягивать губы в улыбке.

Они были знакомы давно. Иван Иванович Пучков когда-то от КГБ «курировал» учреждения культуры и творческие союзы в области. Умный и осмотрительный майор в пьяной бузе писателей и художников не видел ни противоправных, ни тем паче антигосударственных деяний. Более того, помогал вытаскивать местных гениев из медвытрезвителей и милицейских КПЗ. В отчётах в графе о диссидентах, говоря иносказательно, ставил прочерк. Это приносило плюсы его работе, но минусы – карьере. Особо начальство недолюбливало майора за то, что он забывал приносить контрамарки на театральные спектакли и зрелищные мероприятия, случавшиеся в городе. Может быть, поэтому Пучкова отправили сначала в Афганистан, а потом в отставку в чине подполковника. Теперь он в своё удовольствие, не перетруждаясь, возглавлял службу безопасности в сельскохозяйственной академии.

Ректор академии выехал за Волгу спозаранок, а у Пучкова забарахлила служебная машина. Покрутившись между правительственными фордами и мерседесами, отставник напросился в попутчики к Чугунову. Из вежливости Николай Григорьевич уселся с Иваном Ивановичем на заднем сидении.

«Кавалькада» правительственных машин свернула к месту, где должен был приземлиться вертолёт с губернатором на борту. Чугунов направил своего водителя за уазиком телевизионщиков к шатру, установленному в прогалине лесопосадки.

– Что смешного увидели, поделитесь, – не отступал Пучков, которому изрядно надоела тряска на ухабах полевой дороги.

Чугунов рассказал. Коричневая, как у копчёного сома, лысина Пучкова уткнулась в подголовник водительского сиденья, а крупное тело затряслось от смеха.

– До такого я додуматься никогда не смог бы! – отсмеявшись, еле выговорил Иван Иванович. – Иезуитство какое-то!

– Глупость и тупость! Новых обрядов не придумали, вот и тащим что ни попадя из недавнего прошлого. Вам эти пышные встречи губернатора ничего не напоминают?

– Военного оркестра не хватает и роты почётного караула, – наигранно кряхтя больше для окружающих, Пучков выбрался из машины. – Здорово, гвардейцы!

Договорить им и так бы не дали. К Чугунову сразу кинулись несколько человек из местной администрации:

– У нас ЧП, Николай Григорьевич! Не знаем, что делать!

– Водка что ли прокисла? – Чугунов услышал приближающийся рёв вертолётного двигателя, отдал распоряжение: – Одного оператора на место приземления. Пусть с крыши уазика снимает.

– Хуже, Николай Григорьевич! – крутились вокруг него распорядители встречи. – Ветер переменился.

– И что с того? – не понял Чугунов.

– Ветер в нашу сторону задул. Теперь пыль впереди комбайнов полетит. Прямо на губернатора. Он их тут встречать должен. Чего делать то?

– Кто сценарий читал? Кто за регламент отвечает?

– Мы!

– Тогда сделаем так: один дует к комбайнёрам и выстраивает их как на параде. Другой пулей летит к вертолёту и ведёт всех к именинникам. Пусть там вручат им «губернаторские» часы. Потом команда: «По машинам!», и старт как можно громче. Пока губернатор со свитой сюда дочапают, комбайны уже на второй круг уйдут, а пыль осядет.

– Пойдём в шатёр, – пригласил подошедший Пучков. – Зачем на солцепеке париться. Я уже проверил: там чай, лимонад и квас холодный. Да и по рюмочке не грех. У нас в запасе минут сорок спокойной жизни. Потом закрутится карусель.

При входе в палатку Иван Иванович незаметно кивнул стоявшему на часах секьюрити, и тотчас официант принёс им на подносе коньяк и бутерброды с красной икрой, сёмгой и сыром.

– Свободен, – отпустил парня Пучков и сам разлил коньяк по рюмкам. – За встречу!

– Губернатора? – мрачновато пошутил Чугунов. – Для меня это последняя встреча.

– Что так? Я думал, у тебя удачно карьера складывается, – Иван Иванович попытался скрыть невольную ухмылку на губах за десертной стопкой. Но пляшущие огоньки в глазах выдали его. – Не рано зарюмил?

Чугунов по-ребячьи замотал головой:

– Хочу уйти на вольные хлеба. Надоело каждому павлину в рот смотреть и согласно головой кивать, зная, что всякое их «мудрое» распоряжение на деле – чушь собачья.

– Впрочем, ты сегодня при капиталах, – уже не скрывая сарказма, пробормотал Пучков. – Если не хочешь, чтобы они растворились в скупке безделушек, открой своё дело.

«Неужели знает?» – обеспокоился Чугунов, но спросил игриво:

– Кагэбэшники бывшими не бывают? От вас никуда не скроешься.

Иван Иванович уважительно выждал паузу и, приложив палец к губам, не проживав закуску, невнятно промямлил:

– Прокурорский из молодых, да борзых, по фамилии, кажется, Смирнов, – Пучков наморщил лоб, – зовут то ли Илья Леонидович, то ли Леонид Ильич…

– Копает?

– Копать ему не дают, сам понимаешь. Иначе всю верхушку закопать придётся. Скажем так: Смирнов не любит доморощенных нуворишей, разжившихся на мутной волне приватизации.

– Собирает компромат?

– Грязнить тех, кто сам сел в лужу? Нет, дорогой Николай Григорьевич, тут расчёт более тонкий.

– Держать на крючке?

Пучков развёл руками:

– Я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Ещё по одной?

– Спасибо за информацию! – немного растрогался Чугунов и невольно проговорился: – Тем более нужно торопиться.

– Только помни, – посерьезнел Иван Иванович, вскинув на лоб волчью клокастость бровей, – мамона отступных не берёт.

****

Всю обратную дорогу Чугунов сосредоточенно размышлял, откуда, от кого прошла утечка сведений о тайной сделке. Он был уверен, что о содеянном знали только двое: он и директор типографии Соловейчик. Москвичей, которые жаждали обанкротить и скупить хозяйство Соловейчика, Николай Григорьевич никогда в глаза не видел и в расчёт не брал. Но и Соловейчик – ставленник Чугунова – мужик не промах, умел держать язык за зубами. Хотя, на кого сегодня можно положиться?

Николай Григорьевич вспомнил, как дрожали руки у директора, когда тот положил перед начальником документы о банкротстве своей типографии. А сверху маленький листочек с выведенной на нём одной крупной цифрой и шестью маленькими нулями.

– Один росчерк пера, и циферки превратятся в пачки зелёненьких бумажек.

– А дальше?

– Всё обговорено: с подозрением на инфаркт полежите в госпитале. Потом санаторное лечение, а летом напишите заявление. По состоянию здоровья. С такой формулировкой удерживать не станут.

«И на свободу! Бежать без оглядки от правых, от левых, красных, белых, зелёных», – стараясь выкинуть из сердца неусыпную тревогу, размышлял Чугунов, наблюдая, как огромная чёрная муха бьётся о стекло в окне. Краем глаза видел, как глотает, проливая себе на подбородок, тёплую воду из графина Соловейчик, как не сводит красных от бессонницы глаз с авторучки, застывшей в пальцах человека, от которого теперь зависел его завтрашний день.

«Если сегодня толстый кошелёк открывает все двери, почему бы не положить его в карман. А принципы? Принципы похожи на ту муху: в конце концов, несчастная сдохнет между рамами».

И он подписал бумаги. Теперь нужно было торопиться уйти в тень. Так, как уже сделали до него сотни номенклатурных мужей. Говорено же было: «Государство – это мы! И всё в нашем государстве – наше!». Успей только взять.

Со стороны могло казаться, что Ляля намеренно куражится над Чугуновым, как завзятый приказчик над желторотым половым. На людях язвительность Захаровой была настолько колкой, что несведующий человек воспринял бы её за оскорбление. А наблюдательный – читал в зелёных глазах Ляли иное: «Я нападаю, защищаясь от тебя! Я жду, я жажду твоего смертельного выпада».

Понимал ли, чувствовал ли это Чугунов? Или поражённый встречей с женщиной, перемочь чары которой было выше его сил, он цепенел и становился слепым, глухим к окружающему? Нет, Чугунову не нужны были никакие объяснения. Он и без того преисполнился такого душевного трепета, что готов был на любые жертвы.

Даже холодная Бьянка заметила в нем перемены:

– Тебе повысили оклад или дали повышение по службе? Ты сияешь как еврейский камень.

В шёлковом, до пят, халате, который с трудом скрывал её обрюзгший животик; с бигудями на концах длинных чёрных волос и немыслимом ажурном чепчике на голове – она была похожа на свою мать, в коем облике та запомнилась Николаю после свадьбы.

– Что ещё за тарабарская грамота? Мой тесть с похмелья не выговорит, – огрызнулся Чугунов, вяло ковыряя вилкой ненавистную глазунью из яиц цуркановских несушек.

– Не смей касаться моих родителей, – воинственно, как ей казалось, подбоченилась жена. – Они из тебя человека сделали.

Чугунов уже приучил себя пропускать мимо ушей туповатые речения жены, тем более, что ссориться с Бьянкой не имело смысла. Достаточно той было позвонить в Балашов, как уже на следующий день их малогабаритная двушка забивалась родственниками Романа Матеича во главе с самой Ромелой Штефановной. Выдержать их поучения у Чугунова не всегда хватало терпения, но браниться не позволяло положение. Легче было прикинуться побитым щенком и на время поджать хвост. С надеждой когда-нибудь перекусать всю эту свору.

– Сегодня в село Золотое еду, – холодно проговорил Чугунов, нервически ёжа плечи, – Тамошний директор рыбколхоза обещал подбросить осетринки с паюсной икоркой. Вот и отвези своим подарочек на выходные. Билет на автобус я закажу.

– Поедем вместе, – крутые дуги бровей жены сошлись к переносице. Бьянка не верила ему.

– Извини, у меня срочное задание, – брезгливо отмахнулся Чугунов.

Обеспечив себе алиби на выходные, Николай холодно ткнулся губами в одутловатую щёку расстроенной жены и выскочил из дома. На важном лице его блудила довольная улыбка: ведь сегодня до начала рабочего дня сбереглось больше двух часов.

****

Это было время их утренних встреч. Он ждал её около речного вокзала. Издалека видел, как Ляля выходила из троллейбуса, возилась с зонтиком, если сеял дождь, зябко куталась в накинутый на голову вязаный шарф, который упрямо сползал на затылок, к пучку заколотых там волос. Захарова близоруко щурилась, делала вид, что не замечает его. Он скоро маршировал ей наперерез и подхватывал под руку.

– Ой, это опять вы? – неизменно удивлялась Ляля, хотя Чугунов встречал и провожал её по набережной до редакции журнала уже вторую неделю. – Да уберите вы свою ручищу, верзила этакий. Вы сомнёте беззащитную женщину, – она якобы делала попытку освободиться от ухажёра, но вместе с тем замедляла шаг. – Я выбралась из дома пораньше, чтобы хоть утром побыть в одиночестве и подышать свежим воздухом. А тут – вы!

– Я заслоняю вас от ветра, – секущимся голосом объяснялся Николай.

День и впрямь собирался подивить ветрами с той стороны, из-за Волги, куда показывали в полночь рога месяца. По их же крутому развороту старый человек мог понять: скорой зимы не жди, будет грязь да слякоть, до самой Казанской осень снегом не умоется, в белый кафтан не нарядится.

Они прошли до конца закованной в безликий бетон набережной, остановились у ротонды. Студёные пенистые волны бились о её ступени, серыми брызгами рассыпались по асфальту. Стоять на месте было холодно, и они пошли обратно.

– Завтра у Михневича день рождения, – с нескрываемой надеждой проговорила Ляля, искоса поглядывая на Чугунова. – Соберётся тёпленькая компашка. Придёте?

– Мы едва знакомы, – неуверенно промямлил Николай, загораясь желанием непременно попасть в мастерскую художника.

– Или вы ходите только по официальным приглашениям?

– Не нужно утрировать.

– Кстати, я могу вас взять в провожатые, – предложила Захарова и, как в решённом деле, наказала: – Вместо подарка купите джентльменский набор: ну там водочку, коньячок, консервы и прочее, сами знаете что.

– А для вас – шампанское? – расплылся в улыбке Николай, не в силах унять сладкую боль нетерпения.

– Глупости! – Ляля высвободила руку из чугуновского «кренделя». – Идите и не оглядывайтесь! И так на меня в редакции всех собак вешают. Из лучших побуждений могут наябедничать вашей жене. Не боитесь?

– На каждый роток не накинешь платок, – хотел было отшутиться Николай, но увидел в зелёных глазах Ляли такую тоску, что у самого сердце сжалось.

– Храбрый портняжка, – тихо молвила Захарова и опустила голову.

Чугунову показалось, что на глазах её навернулись слёзы.

****

Поздним вечером Николай провожал Лялю. Всю дорогу от мастерской до родительского домика Захаровых на окраине города, за железнодорожным вокзалом, они наперебой пересказывали весёлые моменты удавшегося застолья. Пустая болтовня спасала их от некоего внутреннего напряжения, которое испытывали они независимо друг от друга.

У калитки, указывая на тёмные окна дома, Ляля извинилась:

– Не могу пригласить вас на чай. И дети, и старики уже спят. Хотя мама наверняка прислушивается, когда стукнет щеколда в воротцах.

– Я бы хотел видеть вас чаще, – осмелился сказать Чугунов. – Хотя понимаю, что мы не в том возрасте, когда гуляют под луной по тёмным переулочкам.

– Точнее, по грязным, – указала она на матовое отражение в лужах тусклого света от единственного уличного фонаря.

– Смею ли я надеяться? – дивился собственной речи Николай.

– Вот, – Ляля положила на его ладонь ключ с лопнувшим кольцом и с ржавыми червоточинками в бородках.

« В ключевине гвоздём вертеть сподручней», – машинально отметил Чугунов.

– А где замочек?

– От мастерской Михневича, – почти обречённо выдохнула Ляля. – Он уезжает в Хвалынск на пленер. Оставил ключ нам.

– Нам?

– Он же не слепой…

И закружилось.

****

Тайно встречались они больше года. Беспечно, не оглядываясь по сторонам, блаженно полоскались в сказочных бездонных озёрах среди выдуманных райских кущ. Но сколько ни обманывай себя, ни закрывай глаза на правду, всё равно знали, что счастье их – решето дырявое. Хоть и сокрушила любовь обоих, да не всё пересилить смогла. От греха, как от судьбы, не уйдёшь.

Сначала переполошила всех Бьянка. Подловила где-то на улице Михневича, прижала к ларьку с мороженым и ну допытываться, с какой женщиной Чугунов встречается у того в мастерской. Чёрные глазищи горят, волосы разметались, того и гляди цыганское проклятие нашлёт.

Леонид струхнул, но сообразил назвать Лялю своей натурщицей, к которой давно питал нечто большее, чем симпатию. А Чугунов зван многими художниками, и пересечения с Захаровой – чистая случайность.

Убедил он Бьянку или нет, но место встречи любовникам пришлось поменять. Благо мастерские были разбросаны по всему городу.

Второй предупредительный звонок прозвенел в кабинете начальницы Чугунова – женщины властной и прямой, но и много повидавшей в жизни, а потому никогда не судившей с кондачка.

– Не пытайся делать глаза круглыми, докладная о твоих выкрутасах у меня в столе. Вместе с твоим личным делом. – Она постучала пальцем по столешнице. – Подумай трезво: даже при всей чистоте твоих помыслов и намерений тебя ожидает строгий выговор с занесением в личное дело. Автоматически вылетаешь из обкома. И где, и кому ты будешь нужен?

– Её не трогайте, – Чугунов почувствовал, как мелко задрожали пальцы на руках.

Лицо начальницы сделалось непроницаемым.

– Воля твоя, а суд наш! – она поднялась, давая понять, что разговор окончен и не в его пользу.

– Я всё понял. Когда писать заявление?

– Куцый зайчишка! – вскипела начальница. Высокая прическа на её голове съехала на бок. Она кинулась при нём поправлять волосы, – не получилось, и это ещё больше разозлило женщину. – Из этих стен даже на пенсию добровольно не уходят!

Уж чего-чего, а этот постулат Чугунов усвоил сразу. Когда-то он похихикивал над офицерской присказкой: «Как надену портупею, всё тупею и тупею». А усевшись в кресло служащего партийца, вдруг сам ощутил крепость кожаных объятий.

Никого не волновало, что аскетичность поведения и подчёркнутая верность цэковским установкам в этих стенах – напускные. Но именно они были главным условием при получении ролей в спектакле «За выживание» среди партийцев. Несогласных к игре не допускали. К тому же тогда ещё и в мыслях не держали, что всякие игры когда-нибудь, да кончаются. И очень печально для проигравших.

В отличие от Николая Ляля трезво оценивала ситуацию, знала, что принцы ради любимых отказываются от королевского трона лишь в сказках. Или это настоящие венценосцы по голубой крови. Кажется, в истории царских династий был один такой – в Англии. И только!

Однажды, обнимая Чугунова и целуя его за ухом, Ляля прошептала в эту чудную раковинку: «Чугунов, я люблю тебя!».

Николай вздрогнул и замер. Он, конечно, мог сказать то же самое, но тогда о путях отступления надо было забыть. А ведь он, как последний трус, всё чаще думал о них. Понимал, что это подло, но искал не выход, а лазейку лишь для себя.

– Ты был моей последней надеждой, – сказала она через какое-то время. – Но не думай: очарование не сменилось разочарованием. Девичьи сны, что бабьи присказки! Во мне родились, со мной и умрут.

– Я не смогу жить без тебя, – голос Николая сорвался, задрожал. – Я ненавижу себя.

– Это пройдёт, – Ляля обвила руками его голову, прижала к своей груди. – Я часто думаю: почему актёрам удаются роли злодеев, негодяев, разбойников? Почему писатели не могут создать образ пресловутого положительного героя? Наверное, от того, что в человеке больше дурного, тёмного, нежели светлого и божеского. Зачем же мы ищем ещё какое-то оправданье своим поступкам?

– Страшно без оправданья.

– Помнишь, ты спорил с художниками о религии? Кажется, Дмитрий Фёдорович Манжос сказал тогда: «Все мы безбожники, а правят нами ханжи. И если мы признаём власть лицемеров, сами становимся корыстными фарисеями».

Чугунов уже и сам понял, что культура в стране обслуживала идеологию, а точнее – идеологов. В окружении мастеров слова, сцены, кино они чувствовали значимость своей власти, и это возвышало их в собственных глазах. Ни то ли самое он вскоре услышит от Михневича о себе? Но это произойдёт не скоро. А в тот момент корпоративная щепетильность, где устав был выше правды, взяла в нём верх, и он, давясь сухой спазмой, пробурчал:

– Как он запоёт, когда гэбэшники возьмут его за одно место?

– Петь не ему, а тебе, – Ляля легонько оттолкнула Чугунова от себя. – И песня твоя будет грустная. Потому как страшно жить не без оправданья, страшно – без покаянья.

– Этими россказнями меня не проймёшь, – Николай взял себя в руки и привычно хорохорился: – Рассупонился, вишь. Расчувствовался.

– Бдительность потерял? – печально ухмыльнулась Ляля. – Какие же мы с тобой разные.

– Это я давно приметил.

– Вот и ладненько. И кошки на душе не скребут?

Чугунов не ответил. Потом с досадой сказал:

– Наговорили мы с тобой с три короба. Наговорили, что каши наварили, а глядь – ан и нет ничего.

– Знать ничего и не было, – Ляля обиженно отвернулась.

– Опять понесла алалу с маслом!

– Что такое «алалу»? – оживилась Захарова, и, хотя пыталась скрыть улыбку, ямки на щеках стали глубже. – В твоей деревне так говорили?

– Ну да! Когда кто-то вздор молол, алалыкал.

– Чугунов! – поджимая губки, захлопала в ладоши Ляля. – В тебе живёт собиратель народного языка. Ты мог бы стать учёным. А с обкомовского аналоя такую околесицу несёшь, что и себя не помнишь!

– Будет тебе, – заражался весельем Николай. – С тобой тоже надо говорить, наевшись гороху!

– Браво, громила! Все мы вышли не из народа, а из навоза!

****

Через пару недель Чугунова «сослали» в Москву на курсы повышения квалификации в Высшей партшколе при ЦК КПСС. Наверное, это и была та лазейка, которую он искал.

В последние годы алкоголь больше не веселил Чугунова, а угнетал. Николай Григорьевич всё чаще становился неуправляемым и агрессивным. Везде чудились ему измена и заговоры. Чужие доводы его злили, а уговоры ожесточали. Он ни с кем не хотел считаться и мог легко оскорбить даже близких людей. И самое страшное – казалось многим – переставал чувствовать раскаяние.

Притом ум его оставался ясным и проницательным. Николай Григорьевич вполне здраво оценивал своё поведение, но исправлять ничего не хотел. Это могло походить на детское упрямство, если бы его выходки не приносили столько боли окружающим.

Нужно признаться, изменения произошли с ним лично и в его жизни так стремительно, что Николай Григорьевич оказался не готовым к таким метаморфозам. Какое-то время он хорохорился, пытался изображать из себя сварливого, сермяжного дедушку, пока, наконец, не понял, что роль старика для него последняя и других не будет.

Проницательному человеку не трудно было предположить, какой адский огонь начал пожирать душу нераскаявшегося грешника. Только помочь Чугунову вряд ли кто теперь взялся: слишком несимпатичен стал он свойским людям.

****

Но и без алкоголя он уже обходиться не мог. Отхлёбывая коньяк прямо из горлышка бутылки, Чугунов в который раз перебирал заметки Красниковой, настроченные не без вдохновения, но настолько небрежно, многословно, что он проклинал тот день, когда ему порекомендовали смазливую и взбалмошную девицу. Чугунов нарочно и не без удовольствия подбирал обидные слова для журналистки. Но с каждым новым глотком становился мягче и добрее.

«Причём тут день? День-то как раз выдался великолепным, – вспомнилось Николаю Григорьевичу. – Да и время какое: конец пролетья, начало лета».

Уже прилетели стрижи и ласточки – принесли тепло. С утра воздух над Салтыковским лесом посинел, а туман над Грачёвой речкой стелился по воде – всё к солнечной погоде. Под стать и настроение людей.

Село Монастырское по российским меркам – глухомань. Но сегодня там праздник: встреча с писателями, а паче чаянья с земляком Михаилом Алексеевым – Мишкой хохлёнком, сверстником десятков описанных им в книгах деревенских Ванек, Колек, Васек, Минек, Гришек из родов Жуковых, Климовых, Мягковых, Денисовых, Поляковых, след которых оборвался в жестокую годину; где: на своей, на чужой ли стороне? Одна мать сыра земля знает про то. Да ещё, быть может, стрелою вонзившийся в безоблачное синее небо обелиск, на котором высечены солдатские фамилии тех, кто до войны проживал на улицах Завидовской, Садовой, Лескова, Непочётовской или на другом конце огромного села – в порядке, прозванном украинскими переселенцами Хутором. Улицы, по воспоминаниям Алексеева, вились, повторяя очертания реки, по её берегам, а также по-над лесом и по-над лугами, где примыкавшие ко дворам огороды заливались по весне полою водой и самоудобрялись навозным илом и чернозёмом.

Для монастырских, да и проживающих в соседних Кологриевке, Панциревке, Салтыковке, Симоновке сельчан, Михаил Алексеев – был их плоть от плоти. В его романах они читали о себе правду, какой бы горькой она ни была. И жизнь его виделась продолжением их, совсем не бодрой, жизни, пусть даже для кого-то не вполне состоявшейся.

Они по-простому, по-родственному любили не Героя Соцтруда, звёздного писателя Михаила Николаевича Алексеева, а фартового хохлёнка Мишку, который прошёл огни и воды, прошёл Сталинград! – добился высокого признания, но и в зените славы чтил впереди прочих крестьянина и никогда не отказывал землякам в помощи. Как нигде, на отчей земле люди чувствовали внутреннюю причастность писателя к их испытаниям и насущным нуждам. Отсюда и писательская правда: необходимо выстрадать понимание того, что всё проходит, а народ остаётся вечным, потому и в самой литературе остаётся только слово, верное народу.

Встреча проходила между школой и клубом, на широкой площади, образовавшейся на месте исчезнувших давно, ещё в тридцатых годах, вместе с раскулаченными хозяевами крытых соломой изб. Народу пришло – яблоку упасть негде. Густо, как в том первом яблонево-вишнёвом саду, который высадил вдоль берега Баланды потомок украинских чумаков Михаил Алексеев – дед Мишаньки Алексеева. Вскоре от этих посадокна добрый десяток вёрст потянутся зелёные ризы плодовых садов, чем и прославят округу. А напротив дедова сада, рядом с водяной мельницей, возведут плотину, за которой укроется известный на всю страну по книге писателя Алексеева – Вишнёвый омут.

О местах детства рассказывал Михаил Николаевич, читая землякам эпилог к «Драчунам», последнему изданию трилогии. В отличие от акающих баландинцев, в Монастырском, основанном раньше переселившихся сюда хохлов владимирскими монахами, закрепилось круглое «о» в говоре. Вот и Алексеев, стараясь произносить фразы погромче, привычно окал и пришепётывал, словно язык его иногда прилипал к нёбу:

«Не помню, как отошёл от обелиска, как по новому бетонированному мосту вышел на лесную дорогу и оказался на месте дедушкиного сада, давно исчезнувшего, угадываемого лишь по неистребимому, живущему, умеющему постоять за себя терновому кустарнику…»

При этих словах народ задвигался, виновато заулыбался, закачал головами.

«Соловьи где-то допевали свою свадебную песнь, – окинув быстрым удовлетворённым взглядом сельчан, продолжал чтение Алексеев, – чтобы днями приступить к безмолвным заботам о потомстве; квакали в Вишнёвом омуте лягушки…»

Михаил Николаевич сделал паузу, а народ захлопал, одобряя в письме знакомые названия. Приободрились и стоявшие за спиной Алексеева его вездесущая жена Татьяна Павловна, которую зачем-то крепко держал, словно она могла упорхнуть с мероприятия, расторопный Вася Демиденко – заправила районной культурой. Рядом, среди непокрытых руководящих лбов, выделялись две благородные залысины: на круглой белопушистой голове Николая Палькина и на продолговатой пиитической головушке секретаря союзного правления и верного помощника Михаила Николаевича – Константина Скворцова. Чугунов разглядел там ещё двух местных писателей, которых знал только в лицо. Вряд ли это были поэты: выступать после Палькина и Скворцова отважится не всякий. А вот водовки откушать и поболтать в приятной компании – завсегда пожалуйста!

«… у ног моих, – подскочил голос Алексеева, словно компенсируя его малый росточек, – высоко подняв золочёную головку и высунувши жальца раздвоённого языка, куда-то озабоченно спешил уж; где-то вверху плакала горлица; как бы утешая её, весело и звонко прокричал удод: «добро тут, добро тут»; возле самых глаз, задевая кончик носа и щекоча его, порхали, играя, две белые с чёрными крапинками бабочки; над водой, устроившись на острие осочины, замерла стрекоза; под нею паучок-водомер короткими саженками раскраивал водное полотно; зелёная лягушка притихла, затаившись на большом, таком же зелёном и хорошо маскирующем её листе кувшинки, ожидая момента, когда паук окажется поблизости и его можно будет поймать ртом и проглотить…»

«… от Панциревки, – тут загудели пришлые из округи, – с удачной охоты возвращалась сорока, в клюве своём она держала куриное яйцо…».

В этом месте, откуда ни возьмись, над головами людей замахала крыльями зелёнохвостатая сорока, но испугавшись шумного скопища народа, резко метнулась ввысь и в сторону. Мальчишки засвистели ей в след, а взрослые засмеялись, обрадованные нежданному подтверждению правоты слов писателя.

Алексеев оторвался от книги, поймал взглядом птицу и весело воскликнул:

– Это не моя! Но сорока от сороки в одно перо родится!

Все опять зааплодировали: так любо-дорого было им каждое слово Михаила Николаевича.

Чугунов стоял сбоку толпы, рядом с журналистами, которые с озабоченными лицами, но бестолково суетились, выставляя перед собой диктофоны. Отдельными группками, возле операторов с камерами на плечах, держались телевизионщики. Между ними и крутилась поначалу Ирина Красникова. Но, углядев Чугунова, стала крадучись подбираться к нему. Николай Григорьевич даже не заметил, как та оказалась рядом.

– Извините, господин министр, – вкрадчиво обратилась она к Чугунову, – правда ли, что Палькина убрали из журнала «Волга» за публикацию «Драчунов» Алексеева?

– Во-первых, я начальник управления, а не министерства.

– Но в ранге министра! – смазливое лицо Красниковой приобрело игриво-подобострастное выражение.

– Во-вторых, слышали звон, да не ведаете, откуда он. Стыдно, барышня! – строго попенял Николай Григорьевич незадачливой корреспондентке. – Порылись бы в архивах областной библиотеки, узнали: «Драчунов» Михаила Николаевича напечатал журнал «Наш современник», а Николай Егорович Палькин – старинный друг писателя, заказал статью о романе ещё одному другу Алексеева – критику Михаилу Петровичу Лобанову. Из-за этой статьи и разгорелся весь сыр-бор. Найдите её и прочитайте. Уверен, у вас не останется вопросов к почтенным людям.

«Скворцов как в воду глядел, когда дарил мне «Драчунов», – с облегчением воспомянулось Чугунову. Кроме «Драчунов», «Карюхи» и «Рыжонки», он нашёл там послесловие Лобанова и саму историю с «Освобождением», которую теперь мало кто помнил. Книгу издали в «Современном писателе» благодаря личным стараниям губернатора Дмитрия Аяцкова перед учреждением в области литературной премии имени Алексеева.

– Я не собираюсь писать исторический очерк, – возмутилась Красникова. Шалые светло-коричневые глаза её беспокойно забегали по сторонам. – Меня интересует лишь трагическая нравственная коллизия их отношений.

– Какая может быть коллизия у единомышленников? – отстранился от девицы Чугунов. – Они подверглись травле со стороны партийного руководства и прихлебателей всех мастей, в том числе и писателей. Но не сломались, выстояли.

– Разве это не тема? – удовлетворённо заморгала Красникова.

– Не для вас, – сказал, как отрубил Чугунов. – Сам Лобанов считает, что его «Освобождение»(так называлась статья в «Волге») по-прежнему в подозрении. Не любят у нас патриотов.

– Я не боюсь! – взвизгнула журналисточка так громко, что стоявшие рядом люди обернулись на них.

Чугунов с извинительной улыбкой отвел Красникову в сторонку. Посоветовал:

– Разыщите писателя Василия Кондрашова. Когда бюро обкома партии во главе с тогдашним первым секретарёмГусевым инициировало в писательской организации собрание по разоблачению вражеских агентов и скрытых идеологических диверсантов, проникших в «Волгу», – чувствуете формулировочки! – Кондрашов один назвал статью Лобанова правильной и заявил, что через пять лет отношение к ней будет совсем другое. Остальные сочувственно промолчали.

– Выходит, Палькин пострадал зря?

– Палькин пострадал за правду. Но для понимания ситуации важнее другое: до сих пор ни перед ним, ни перед Лобановым никто не извинился.

« Колесо фортуны не дало мне вляпаться в ту склоку, сберегло, отослав в Москву на учёбу, – размышлял Чугунов, искоса наблюдая за тем, как журналисты кинулись брать интервью у выступивших писателей. – А наш ДФ (так в области почтительно величали Дмитрия Фёдоровича Аяцкова) – провидец! Не убоялся либеральной чёрной сотни. Ведь среди первых лауреатов премии имени Михаила Алексеева и Николай Палькин, и Михаил Лобанов. Теперь кто бы и как бы ни относился к непредсказуемому губернатору, для русских писателей имя этого саратовского воеводы останется в истории».

****

Столы накрыли в клубе. Кроме заказанных в ресторане райцентра блюд, народ натащил из погребов и кладовых закусок на год вперёд. Бутылки с вином и водкой выстроились нескончаемыми рядами. Мужики одобрительно косились на них, покряхтывали. Все ждали, пока рассядутся гости.

– Зачем столько зелена вина выставили? – больше из чувства благопристойности сокрушался Палькин. – Нам не осилить.

– Не журись, Мыкола! Прототипы допьют, – подмигивал другу Алексеев. – Ещё мало будет.

– Гля, гля! – подталкивал в спину Чугунова знакомый старик – совхозный кузнец Климов. – Шо у Мыколай Егорыча, шо у Мыхал Мыколаича – лица светлые, румяные. Ко всякому разговору с радостью. Гарно зараз! И к им люди зувстречу, – он даже свои чёрные от обращения с железом и углем руки протянул вперёд. – Улавливашь? А твои начальники? Як амбарные замки на рты понавесили. Надглядывай, як к вину прилабуниваться зачнут, щоб им повылазило! Ищо и с собой постащат!

– Так ведь и ты, дядя Игнат, ни одной лампадки не пропустишь.

– Нишкни! Молод ищо меня срамотить. Зараз мы, мабудь, шось побачимо.

И вдруг, неожиданно для Чугунова, загарланил фальцетом на весь зал:

Дальше Дона не были,

Видели хохлёночка,

На ём брюки галифе,

Серая шапчёночка.

Вокруг засмеялись, а Климов стал протискиваться к Алексееву, не переставая надрываться:

У меня милая есть –

Грех по улице провесть:

Лошади пугаются,

Казаки ругаются.

Его никто не останавливал. Михаил Николаевич оглянулся на певца, озорно подмигнул Палькину и подхватил припев тоненьким старческим голосочком:

Ой, Дуся, ой, Маруся,

А я Юлечку люблю.

«Казачью лезгинку» сельчане мигом взяли на голос и под припляс, с притопыванием, доиграли песню:

До свиданья, до свиданья,

До свиданья, три раза.

А ещё раз до свиданья,

Ваши карие глаза.

Чугунову невольно припомнился рассказ местной учительницы литературы, как восейка, то есть по монастырскому наречию – недавно, считая и часами, и днями, Климов вразумлял заезжего краеведа, пытавшегося выспросить у сельских мужиков и баб нечто особое про творческую кухню Алексеева.

– Яко творчество? – у Климова даже челюсть отвисла. – Один Бог творит.

Старик долго присматривался к пришельцу:

– Туточки у нас дурней богато, ось побачьте, ищо один объявився.

Звёздная ночь подкрадывалась к деревне, в домах засветились оконца.

– Погано! Скоро зовсим стемнеет. Пийдемо до хаты, чайку сготовим.

Видя, как опечалился краевед, и думая, что его говор не понимают, старик вдруг перешёл с хохляцко-козацкой мовы на русское просторечие:

– Ты слыхал песню«На тропинке, луной запорошенной»? Ты «Карюху» читал? Вот чего народ вчерась любил и нынче обожат. И завсегда, радимай, кажный любить станет. Это всё нашенское, народное. А то рази – творчество! Кому оно на… – старик запнулся, с досадой махнул рукой, – на охлест коровий нужно!

– А знаете, с Климовым трудно не согласиться, – может, с излишним пафосом, но искренне сказала тогда учительница. – Песни Палькина «Россия – Родина» и «Цвети, Россия» поют все прославленные народные хоры. Десяток других песен уже величают народными. «Карюха» Алексеева – художественная классика. Оба автора уже в истории русской словесности. Вот бы кто книгу написал об их дружбе!

«Есть на примете одна сумасшедшая!» – Николай Григорьевич подумал о Красниковой.

Выходило, что Ирину Красникову ему никто не представлял. Сам отыскал. Сам предложил «нарыть» материалы о Геракле. Не о пресловутых двенадцати подвигах величайшего героя Греции – Алкида, лишь позднее названного прорицательницейпифией Гераклом, а о трагической судьбе земного сына Зевса и дочери правителя Микен, царя Электриона – Алкмены, ведущей свой род от великого Персея.

Злоключения Геракла начались ещё до его рождения. Вот как о том, в пересказе Красниковой, повествовали греческие легенды:

…«Муж прекрасной Алкмены – герой Амфитрион по велению царя Фив Креона, у которого нашли приют молодожёны, отправился с войском на запад средней Греции против племени телебоев. В его отсутствие Зевс, пленённый красой Алкмены , явился к ней, приняв образ её мужа. И теперь и от Зевса и от Амфитриона должны были родиться у красавицы два сына-близнеца».

«Интересно, – виртуально перенеся ситуацию в современность, потешался Чугунов, – с кого бы Алкмена брала алименты, если бы развелась с Амфитрионом?»

… «В тот день, когда должен был родиться Геракл, собралось семейство Олимпийцев на самой высокой горе в Фессалии, в золотых чертогах дворца главы божественной семьи – царя, отца богов и людей златокудрого Зевса. Величием и гордо-спокойным сознанием власти и могущества дышало мужественное, божественно прекрасное лицо Зевса. У царя было хорошее настроение. По его жесту богам подносили амврозию и нектар – их пищу и напиток. Прекрасные грации-хариты и музы услаждали пением и танцами пирующих олимпийцев.

Рядом с высоким золотым креслом царя расположились родные братья его – владыки морей и подземного мира – могучие, зрелые мужи Посейдон и Аид, у ног которого дремал трёхголовый пёс Кербер. Сёстры Зевса – богиня земного плодородия Деметра в золотистом венке из колосьев и корзиной земных плодов в руках и богиня домашнего очага Гестия – находились рядом с братьями.

Чуть в стороне, но по правую руку отца, держались дети Зевса от Геры: величественная и, как всегда, в полном вооружении: с копьём, щитом и в шлеме -Афина; чувственная красноликая Афродита, тунику которой стягивал чудесный пояс, хранящий тайну её обаяния; близнецы-красавцы – высокий, стройный, длинноволосый и безбородый, вечный юноша Аполлон с кифарой за плечами и целомудренная владычица зверей Артемида; хромой Гефест, построивший эти великолепные чертоги Зевса на Олимпе и бог войны Арей.

Сама властолюбивая, ревнивая и мстительная волоокая Гера стояла с гордо поднятой головой за троном мужа. Триста лет её брак с Зевсом был тайным, пока тот не соизволил объявить Геру своей женой и царицей богов. Теперь, когда, блистая своей красотой, в пышном наряде, великая Гера входила в пиршественный зал, все боги вставали и склонялись перед женой громовержца.

Терпя обиды от любвеобильного Зевса, мстительная Гера неумолимо преследовала соперниц – бывших возлюбленных Зевса. Сначала с помощью чудовищного овода превратила дочь аргосского героя Инаха – луноликую красавицу Ио в корову, потом аркадскую нимфу Каллисто в медведицу. Коварно, обманом, приняв вид старухи-кормилицы, погубила дочь фиванского царя Семелу. И вот на очереди новая жертва – смертная красавица Алкмена.

Пируют боги. Земля внизу закрыта плотными облаками. Высоко над Олимпом раскинулось голубое, бездонное небо, и льётся с него голубой свет. Веселее становится пир олимпийцев, пленяющихся вечно юной красотой танцующих и поющих девушек.

Радуясь, что скоро родится у него сын, всемогущий Зевс, громыхнув блестящей эгидой – щитом с натянутой на него шкурой козы Амалтеи (кормилицы Зевса) и прибитой в центре головой Горгоны, торжественно произносит:

– Выслушайте, боги и богини, что я скажу вам, вернее, что велит сказать моё сердце! Сегодня родится великий герой; он будет властвовать над всеми своими родственниками, которые ведут свой род тоже от сына моего, великого Персея.

Но царственная Гера заранее решила хитростью лишить власти над всеми персеидами сына Алкмены – она уже прежде рождения ненавидела сына Зевса. Поэтому, скрыв в глубине сердца свою хитрость, волоокая Гера вкрадчиво сказала Зевсу:

– Ты говоришь неправду, великий громовержец! Никогда не исполнишь ты своего слова!

– Как смеешь ты мне перечить! – возмутился Зевс. – Или забыла, как я могу наказывать?

– По твоему же закону власть на земле переходит к перворождённому персеиду, – не отступалась всесильная Гера. Она уже договорилась с богиней обмана Атой, чтобы та овладела разумом Зевса. И углядев ту среди богов, настойчиво предложила повелителю: – Дай мне великую, нерушимую клятву богов, что тот, кто сегодня родится первым в роду персеидов, будет повелевать своими родственниками.

– Ты же сама сказала: так гласит закон, – Зевс почувствовал лёгкое головокружение. Это Ата овладевала его разумом.

– Нет, поклянись при всех богах!

Не подозревая подвоха, громовержец дал нерушимую клятву.

Тотчас покинула Гера светлый Олимп и на своей золотой колеснице, запряжённой двумя бессмертными конями, понеслась в Аргос. Там ускорила она рождение сына у богоравной жены персеида Сфенела, и потому появился на свет в роду Персея недоношенный, слабый и больной ребёнок – Эврисфей. Быстро вернулась Гера на светлый Олимп и сказала великому эгидодержавному Зевсу:

– О, мечущий молнии Зевс-отец, выслушай меня! Сейчас родился в славном Аргосе у персеида Сфенела сын Эврисфей. Он первым родился сегодня и должен повелевать всеми потомками Персея. Ты поклялся в том нам.

Опечалился великий Зевс, разгадал он коварство Геры и Аты. Громы и молнии прокатились по дворцу. В гневе схватил Зевс за волосы обманщицу Ату и низвергнул со светлого Олимпа.

– Я запрещаю тебе, коварная, являться на Олимп! – вынес решение повелитель богов и людей.

– Может, сразу отправить её в Тартар? – предложил свои услуги Аид и ткнул своим двузубцем в зарычавшего пса Кербера.

– Пусть поживёт среди рождённых ею плутов на земле, – постановил Зевс.

С тех пор богиня обмана Ата и обретается среди людей».

«Красочно, но сегодня подобные сцены больше уместны в комедиях, которые как раз нравятся плутам, коих без счета развелось на земле», – Чугунов всё больше разочаровывался в извлечениях из текстов, сложенных Красниковой в задуманный сюжет, но, пригубив коньячку, все-таки заставил себя читать дальше.

… «Громовержец знал, как много опасностей придётся преодолеть его сыну, совершить двенадцать великих подвигов и только тогда освободиться от власти слабого Эврисфея и получить бессмертие. Чтобы облегчить судьбу сына, Зевс повелел своей любимой дочери Афине-Палладе помогать Гераклу.

А Гера стала преследовать сына Алкмены с первого дня его жизни. Узнав, что Геракл родился и лежит, завёрнутый в пелёнки, рядом с братом-близнецом Ификлом, она послала в их спальню двух змей. Была ночь, Гера погасила все звёзды на небе, и в кромешной темноте вползли в покой матери близнецов пятнистые удавы. Тихо извиваясь, подползли они к колыбели, где спали новорождённые мальчики, и уже хотели, обвившись вокруг тела маленького Геракла, удавить его, как внезапно проснулся сын Зевса. Он бесстрашно протянул свои ручонки к змеям, схватил их за шеи и сдавил с такой силой, что сразу задушил обеих.

Поражённый силой своего приёмного сына, Амфитрион призвал прорицателя Тиресия и вопросил его о судьбе новорождённого. Узнав, какая великая слава ждёт старшего из близнецов, Амфитрион дал ему воспитание, достойное герою.

Не только о развитии силы Геракла заботились учителя, но и об его образовании: учили читать, писать, петь и играть на кифаре. И все-таки далеко не такие успехи выказывал юноша в науках и музыке, как проявлял себя в беге, борьбе, стрельбе из лука, владении мечом, копьём и щитом. Часто приходилось учителю музыки, брату Орфея – Лину, сердиться на своего подопечного и даже наказывать того. Однажды, по уговору с Герой, Лин разыграл крайнее раздражение:

– Дерзкий мальчишка! Ты нарочно не желаешь учиться! – вскричал учитель и ударил юношу.

Обескураженный Геракл схватил кифару и в ответ опрометчиво долбанул ею Лина по голове. Не рассчитал силы удара юный Геракл, Лин упал убитым на месте. Вопреки желаниям взбешённой Геры, справедливый суд оправдал юношу, ибо говорено в законе: всякий, кого ударят, может ответить ударом на удар».

«Вот и весь смысл Закона о самообороне! – чуть ли не вскричал Николай Григорьевич. – А наша прокуратура скольких людей пересажала за этот ответный праведный удар!»

… «Но волоокая жена Зевса на том не успокоилась и горела желанием вновь навредить сыну Алкмены.

Геракл пас стада в лесах Киферона, закалялся, мужал и вскоре стал могучим воином. Ростом он был на целую голову выше сверстников, а сила его далеко превосходила силу человека. С первого взгляда можно было узнать в нём сына Зевса, особенно по глазам, которые светились каким-то необычайным, божественным светом. Никто не был равен Гераклу ловкостью в военных упражнениях, а луком и копьём владел он так искусно, что никогда не промахивался. Уже тогда Геракл убил грозного киферонского льва, снял с него шкуру, накинул её, как плащ, на свои могучие плечи. Лапами он связал её на груди, а шкура с головы льва служила ему шлемом. Геракл сделал себе огромную палицу из вырванного им с корнями в Немейской роще твёрдого, как железо, ясеня. Меч ему подарил Гермес, лук и стрелы – Аполлон, золотой панцирь сделал Гефест, а одежду соткала сама Афина.

Возмужав, Геракл победил царя Орхомены Эргина, убив того во время битвы. Теперь уже не Фивы Орхомене, а наоборот, Орхомена стала платить Фивам дань, к тому же вдвое большую. За этот подвиг царь Фив Креонт отдал Гераклу в жёны свою дочь Мегару, а боги послали ему трёх прекрасных сыновей.

Счастливо жил Геракл в семивратных Фивах. Вот тут и явилась на землюГера и наслала на ненавистного ей Геракла через богиню безумия Манию ужасную болезнь. Лишился разума великий герой, безумие овладело им. В припадке неистовства Геракл убил всех своих детей и детей брата своего Ификла.

Когда же прошёл припадок, глубокая скорбь овладела Гераклом. Очистившись от скверны совершённого им невольно убийства, Геракл покинул Фивы и отправился в священные Дельфы вопросить бога Аполлона, что ему делать. Аполлон повелел Гераклу отправиться на Родину его предков в Тиринф и двенадцать лет служить Эфрисфею».

«Футы-нуты! – Чугунова аж в пот бросило. – Как можно очиститься от скверны убийства детей, даже совершённого невольно? Разве может русский человек представить в такой роли Илью Муромца или Добрыню Никитича с Алёшей Поповичем? Ну, греки! Ну, великие герои, мать их за ногу! Ну, Красникова, чёртова кукла! А дальше – ещё больше древней ереси?»

… «Геракл поселился в Тиринфе и стал слугой слабого, трусливого царя, из страха перед героем дававшего ему поручения, исполнение которых граничило со смертью. Отсюда и родились двенадцать подвигов Геракла. Совершив их, герой освободился от Эфрисфея, вернулся в Фивы, отдал жену свою Мегару в жёны другу Иолаю, а сам ушёл опять в Тиринф, где ждали его новые подвиги. Но не одни победы были впереди, караулили его и тяжкие беды, так как по-прежнему преследовала его неистощимая на козни Гера».

«Убил детей, отдал жену, как ненужную вещь, другу. А тот взял. За просто так? Нет, не русского ума это дело», – бесповоротно решил Чугунов.

****

Николай Григорьевич который раз с досадой перелистывал содержимое папок Красниковой. Все описанные беды, преследовавшие Геракла, не выходили за рамки бытовой, к тому же чуждого духа драмы. А Чугунову нужна была трагедия. Только высокая трагедия, переведённая в жанр современного мюзикла, могла зажечь сердца экзальтированной публики. Любовь и смерть явились бы апофеозом трагического действия.

Но грекам было далеко до Шекспира. Любовь и смерть для них – обыденные явления. Погибают они и совершают подвиги не во имя любви, а по велению своих богов, которые в свою очередь ведут совсем не целомудренный образ жизни, отнимая жён у своих братьев и женясь на родных сестрах. Да, греки восхищаются своими великими героями, но при случае не прочь воткнуть палку в колесо боевой колесницы богоравных. Они всё время как бы проверяют своих героев на прочность. И наказывают, если находят слабину. Не сострадают, а радуются мучениям поверженных.

«Кладезь для любителей искать исторические параллели современным событиям! – решил Николай Григорьевич. На глаза ему попалась история женитьбы Геракла на Деянире. – Может, здесь отыщется нужнаяфабула?»

Очередной древнегреческий миф не отличался особой изысканностью. Как всегда, прежде чем получить в жёны царскую дочь, герой должен победить соперников в состязаниях: то ли в борьбе, то ли в стрельбе из лука. Да мало ли что ещё могло прийти на ум царю в этолийских сказаниях!

В пересказе Ирины Красниковой со ссылками на творения Карла Беккера образно-художественный вымысел невозможно было отделить от историографии в чистом виде. Но ведь в том, наверное, и крылась притягательность скорых на выдумки мифов, безусловно украсивших историческое полотно древнего мира.

Без пролога запутанную историю с женитьбой героя понять было невозможно. Зачин сюжета прятался в хитроумной интриге совсем иного рассказа.

Чугунов терпеть не мог больших предисловий, но, чертыхаясь, кляня себя за то, что в институте не заглядывал в тексты древнегреческих трагедий, стал вчитываться в опус журналистки. Но прежде, на всякий случай, откупорил вторую бутылку коньяка.

****

Во время совершения одиннадцатого подвига Геракл спускается в мрачное, полное ужасов подземное царство Аида. Бездонные пропасти ведут с поверхности земли в то печальное царство, мрачная, всё леденящая священная река Стикс протекает там, струятся дающие забвение всего земного воды источника Леты. По мрачным полям, заросшим бледными цветами дикого тюльпана – асфодела, носятся бесплотные лёгкие тени умерших, оглашая полными печали стенаниями мрачные берега и воды Ахеронта, через который перевозит эти души суровый и старый перевозчик Харон. Отовсюду веет могильным холодом.

Ввёл героя туда вестник богов Гермес – проводник душ умерших, а спутницей была сама Афина-Паллада.

… «Когда Геракл вступил в подземелье, в страхе разлетелись тени умерших. Только не бежала при виде троицы тень героя Мелеагра.

На земле Мелеагр был сыном калидонского царя Ойнея и красавицы Алтеи, которой было предсказано, что её сын умрёт, как только догорит пылавшее в то время в очаге полено. Алтея вынула головню из пламени, погасила её и спрятала в ларец. Но во время знаменитой в мифологии греков Калидонской охоты, когда царь Ойней забыл принести жертву Артемиде, а та в отместку поссорила охотников, не поделивших первенство за убитого вепря, разгневанный Мелеагр убил тогда дядю – брата матери. А брат считался в общинных отношениях италийцев более близким родственником, чем сын. Поэтому Алтея, воспылав местью за гибель брата, не задумываясь, бросила в огонь головню, от которой зависела жизнь Мелеагра.

С мольбой обратилась тень Мелеагра к великому сыну Зевса:

– О, великий Геракл, об одном молю я тебя в память нашей дружбы: сжалься над осиротевшей сестрой моей, прекрасной Деянирой! Беззащитной осталась она после моей смерти. Возьми её в жёны, великий герой! Будь её защитником!

– В такой просьбе нельзя отказать, – заметила Афина-Паллада.

Согласно закачал головой, покрытой крылатым шлемом, и Гермес. Смущённый Геракл без раздумий обещал исполнить просьбу друга.

И вот Геракл в Калидоне просит у царя Ойнея руку его дочери Деяниры, как и обещал в царстве теней Мелеагру. Но оказывается, что руки прекрасной царской дочери добиваются многие герои, а среди них и речной бог Ахелой.

Долго раздумывал Ойней, наконец, решил: «Руку Деяниры получит тот, кто выйдет победителем в борьбе».

Все женихи отказались бороться с могучим Ахелоем. Остался один Геракл. Видя решимость того помериться с ним силой, речной бог сказал ему:

– Ты говоришь, что рождён Зевсом и Алкменой? Лжёшь ты, будто Зевс твой отец.

И стал Ахелой издеваться над великим сыном Зевса и порочить мать его Алкмену. Нахмурив брови, сурово взглянул Геракл на заносчивого соперника; огнём гнева сверкнули его глаза, и твёрдо произнёс он:

– Ахелой, мне лучше служат руки, чем язык! Мнишь себя победителем на словах, я же стану победителем на деле.

Уверенным шагом подошёл Геракл к сопернику и обхватил его могучими руками. Но твёрдо стоял на ногах и огромный речной бог; не мог разом свалить его Геракл, напрасны были все его усилия. Ахелой стал как вкопанный, так, как стоит незыблемая скала под натиском морских волн, ударяющихся об неё с громовым шумом.

Грудь с грудью боролись герои, подобно двум быкам, сцепившимся кривыми рогами. Три раза безуспешно нападал Геракл на Ахелоя, и только на четвёртый удалось обхватить того сзади. Словно гранитная глыба придавил он речного бога к земле. Как ни напрягался Ахелой, всё сильней и сильней прижимал его Геракл к взрыхлённой ногами борцов почве.

Со стоном склонился Ахелой, колени его согнулись, а головой коснулся он ненавистной земли. Чтобы не быть побеждённым, прибег он к хитрости, обратился в змею и выскользнул из рук Геракла, который, смеясь, воскликнул:

– Ещё в колыбели научился я бороться со змеями! Правда, ты, Ахелой, превосходишь других гадов, но не сравняться тебе с лернейской гидрой. Хоть и вырастали у неё вместо срубленной головы две новые, всё же я победил её.

Схватил Геракл руками шею змеи и сдавил её, как железными клещами. Силился вырваться из рук героя Ахелой, но не мог. Тогда обратился бог реки в быка и снова напал на Геракла. Ударом страшной силы повалил Геракл быка наземь, да так, что у того сломался даже один рог. Ахелой вынужден был признать своё поражение.

Согласно условиям поединка прекрасная Деянира стала женой Геракла. Но недолго счастливые молодожёны оставались во дворце царя Ойнея. Вскоре они покинули Калидон и отправились на родину предков Геракла в Тиринф.

Путь их лежал через зелёную цветущую долину. Дорогу обрамляли естественные изгороди из агав и опунций. Кусты лантала были усыпаны то бледно-жёлтыми, то ярко-розовыми, то лиловыми цветами. На концах стеблей алеандра висели пышные, в виде кистей, красные или белые соцветия. Дополнял картину красивый ковёр ярких цветов на лианах бугенвилии.

Из-под ног выпархивали серые куропатки, дикие голуби летали стайками, ярко-оперённые удоды сидели на стволах платанов, в густых лапах чёрных елей прятались совы, высоко в синем небе кружили зоркие коршуны. Иногда тропу перебегала пугливая лань, осторожная косуля мелькала в зарослях ореха, где-то в дубовой чаще слышалось хрюканье кабанов.

Навстречу им попадались путники: мужчины в хитонах и женщины в туниках, старики, облачённые в хламиды, почти обнажённые дети. Они узнавали дочь царя и великого героя, останавливались и почтенно кланялись молодожёнам. Радостная Деянира одаривала женщин золотыми бусинами из своего ожерелья.

Но вот путь им преградила кристально-чистая и бурная река, несущая свои воды с высоких гор. Здесь, с берега на берег, тонконогий, с мощным крупом кентавр Несс за плату перевозил на своей широкой спине смертных людей. Несс услужливо предложил перенести через воды и Деяниру, а ничего не подозревающий Геракл посадил её на спину кентавра. Сам же герой перебросил палицу и лук на противоположную сторону и переплыл бурную реку.

Только он вышел из воды на берег, как услышал громкий крик Деяниры и зов на помощь. Кентавр, подговорённый волоокой Герой, хотел похитить жену Геракла. Грозно крикнул сын Зевса быстроногому Нессу:

– Куда бежишь? Уж не думаешь ли ты, что спасут тебя твои лошадиные ноги? Нет, не спасёшься ты! Как бы быстро ни мчался ты, моя стрела настигнет тебя!

Натянул свой лук Геракл, и слетела с тугой тетивы стрела с отравленным наконечником, настигла кентавра и вонзилась тому в спину с такой силой, что остриё вышло сквозь грудь. Упал на колени смертельно раненый Несс. Ручьём полилась из его раны кровь, смешиваясь с ядом лернейской гидры. Но не хотел умереть неотомщенным неудачный помощник Геры, собрал он свою кровь и дал её Деянире со словами:

– О, дочь Ойнея, тебя последнюю перенес я через бурные воды Эвена! Возьми же мою кровь и храни её! Если разлюбит тебя Геракл, эта кровь вернёт его любовь к тебе, и ни одна женщина не будет ему дороже тебя, натри только ею одежду Геракла.

Чего только не сделает женщина ради любви: взяла отравленную кровь Несса Деянира и спрятала её. В тот же миг умер кентавр.

Недолго длилось семейное счастье Геракла и Деяниры в Тиринфе. Волей богов герой принял участие в походе аргонавтов, воевал Трою, сражался вместе с богами против гигантов. Геракл редко возвращался домой. Деянира вынуждена была перебраться с детьми в город Трафины под опеку фессалийского царя Кеика.

Но и здесь не часто приходили в семью скупые вести от мужа. Уже подрастали дети, а Геракл всё не возвращался. Тяжёлые предчувствия мучили Деяниру. Она даже не знала, жив ли ещё её муж. Позвала она своего сына Гилла и сказала ему:

– О, возлюбленный сын мой! Позор, что ты не ищешь своего отца, ведь неисчислимо число месяцев, как он не даёт о себе вести.

– Если только можно верить слухам, – ответил сын, – то говорят, что отец отправился с войском на Эвбею к столице острова, чтобы отомстить царю Эвриту за давнее оскорбление.

– Сын мой! – прервала Гилла мать, – твой отец, уходя на великие подвиги, никогда не покидал меня в такой тревоге, как в последний раз. Он говорил мне об осаде Ойхалии, где он или погибнет под крепостью, или же, взяв город, будет жить спокойно и счастливо. Более того, уходя, он оставил мне распоряжение, какие земли его отцов должны получить в наследство вы – дети, в случае его смерти. Нет, сын мой, иди, молю тебя, разыщи отца.

Не успел Гилл отправиться в далёкий путь на Эвбею, как явился к Деянире вестник, который с радостью сообщил, что сейчас во дворец придёт посол Лихас с хорошими вестями: Геракл пленил царя Эврита, взял и разрушил Ойхалию и скоро победитель, во славе и почестях, вернётся домой.

Радостно встречает Деянира посла Геракла, который рассказывает, что муж её по-прежнему могуч и здоров. Он собирается праздновать победу и готовится принести богатые жертвы, прежде чем покинуть остров.

Деянира смотрит на пленных, которых привёл посол, замечает среди них прекрасную женщину и спрашивает Лихаса:

– Скажи мне, кто эта женщина? Кто её отец и мать? Больше всех горюет она. Не дочь ли это самого царя – красавица Иола?

Но Лихас уклончиво отвечает жене Геракла:

– Не знаю, царица, кто она. Похоже, к знатному роду принадлежит эта женщина. Ни слова не сказала она во время пути. Только льёт слёзы скорби с тех пор, как покинула родной город.

– Несчастная! – печально восклицает Деянира. – К этому горю не прибавлю тебе новых страданий. Веди, Лихас, пленных в застенки, а женщину – в мои чертоги.

Как только удалился посол, неслышно приблизился к Деянире подосланный волоокой Герой слуга и сказал ей:

– Погоди, царица, выслушай меня. Не всю правду сказал тебе Лихас. Он знает, кто эта женщина. Её зовут Иола, она дочь Эврита. Из любви к ней состязался некогда Геракл с ним в стрельбе из лука. Гордый царь не отдал ему, победителю, в жёны дочь, как обещал. Оскорбив Геракла, он прогнал великого героя из города. Ради Иолы взял теперь муж твой Ойхалию и убил Эврита. Не как рабу прислал сюда Иолу сын Зевса – он хочет взять её в жёны. А ты спрятала женщину в своих покоях.

Опечалилась Деянира. Выходило, забыл её Геракл во время долгой разлуки. Теперь любит он другую. Что делать ей, несчастной? Ведь сильнее прежнего она обожает великого сына Зевса и не может отдать его Иоле.

Тут вспоминает убитая горем Деянира о крови, которую дал ей когда-то кентавр Несс, и то, что он сказал ей перед смертью: «Натри моей кровью одежду Геракла, и вечно будет он любить тебя». Боится Деянира прибегнуть к волшебному средству, но любовь к мужу и страх потерять его побеждают, наконец, её опасения. Достаёт она кровь Несса, которую так долго хранила в сосуде, чтобы не упал на неё луч солнца, чтобы не согрел её огонь очага. Натирает кровью роскошный плащ, который сама выткала в подарок Гераклу, и кладёт одеяние в плотно закрывающийся ящик.

Взяв себя в руки, зовёт Лихаса и повелевает:

– Спеши, посол, на Эвбею и отнеси Гераклу этот ящик. В нем лежит плащ. Пусть муж наденет его, когда будет приносить жертву Зевсу. Скажи Гераклу, чтобы ни один смертный не надевал этого плаща, кроме него. И чтобы даже луч светлого бога солнца Гелиоса не коснулся плаща, прежде чем он наденет его. Спеши, Лихас!

Посол ушёл, а Деяниру всё сильнее и сильнее стало мучить предчувствие непоправимой беды. Особенно смущало то обстоятельство, что плащ нельзя было выставлять на солнце или приближать к огню. Почему так настойчиво предостерегал о том Несс?

Деянира вернулась в ту комнату дворца, где она ткала и прятала плащ для Геракла. С ужасом увидела царица, что та шерсть, которой натирала она одеяние кровью Несса, истлела. Деянира бросила остатки шерсти на пол. Луч солнца упал на истлевшие клочки и согрел отравленную ядом лернейской гидры кровь кентавра. Вместе с кровью нагрелся яд гидры и обратил в пепел шерсть, а на полу, где та лежала, показалась ядовитая пена. В ужас пришла царица; воочию увидела она, как погибает Геракл, надевший её плащ.

Прошло немного времени, как во дворец вернулся Гилл, бледный, с глазами полных слёз. Не взглянув на мать, в отчаянии воскликнул сын:

– О, как бы я хотел видеть одно из трёх: чтобы не было тебя в живых, или другой звал тебя матерью, или хотя бы разумнее ты была, чем теперь! Знай, ты погубила собственного мужа, моего отца!

– О, горе мне! – в ужасе вскричала Деянира. – Как можешь ты обвинять свою мать в таком злодеянии?

– Я сам видел страдания отца, не от людей узнал я это!

И Гилл стал рассказывать, свидетелем чего он оказался:

Около поверженного города Ойхалии, на горе Канейоне Геракл воздвиг жертвенник и готовился принести жертвы богам, и прежде всего отцу своему Зевсу, когда туда пришёл Лихас с плащом. Великий герой с благодарностью надел дар жены и приступил к жертвоприношению. Прежде принёс он двенадцать отборных быков на алтарь Зевсу и ещё заклал сто жертв богам-олимпийцам. Ярко вспыхнуло пламя. Геракл стоял рядом, благоговейно воздев руки к небу, и призывал богов.

Огонь, жарко пылавший на жертвенниках, согрел тело героя, и выступил на мышцах пот. Вдруг стал прилипать к телу подаренный плащ, и судороги пробежали по железному стану воина. Геракл почувствовал страшную боль и упал на землю. Он бился в невыразимых муках, и крик его разносился далеко. Догадавшись обо всём, он проклинал подарок жены и брак с ней.

Последним усилием воли призвал он сына и с тяжким стоном просил его:

– О, сын мой, не покидай меня в несчастии! Даже если будет грозить тебе смерть, не покидай меня! Подними меня! Унеси меня отсюда! Унеси туда, где не видел бы мои муки ни один смертный. О, если чувствуешь ко мне сострадание, не дай мне умереть здесь!

Подняли Геракла, положили на носилки, отнесли на корабль, чтобы перевезти в Трахины.

Закончил рассказ Гилл такими словами:

– Сейчас все увидят здесь великого сына Зевса, может быть, ещё живым, а, может, уже мёртвым. О, пусть накажут тебя, мать, суровые Эринии – богини мщения, и мстительница Дике – богиня справедливости! Ты погубила лучшего из людей, которых когда-либо носила земля! Никогда не увидишь ты подобного героя!»

Он ещё тогда, пятнадцать лет назад понял, что «Это» – уже нечто. Во всяком случае, завязка хороша. Если бы Красникова покопалась более основательно в трагедиях Софокла и Еврипида (наверняка же у великих греков слямзила половину материалов), то можно было вытащить на свет божий и сам сюжет. Чугунов не сомневался: ключ к трагедии найден. Оставалось подобрать под него достойный замок. И пусть в жизни всё происходит наоборот: к замку подбирают ключик, Николая Григорьевича подобные выверты не смущали. Он и сам был до них охотник. Ещё бы: игра в перевёртыши – любимое занятие русских бюрократов. Чем больше народу в церкви, тем выше ханжа руку заносит. Помнит: всяк крестится, да не всяк молится! А быть в России чиновником и не стать бюрократом – это не про нас!

Почему они с Красниковой не стали дальше разрабатывать отысканную фабулу? Почему работа остановилась, теперь он уже и не вспомнит. Но думы о ней, как хроническая болезнь, постоянно беспокоили его. А тут ещё, словно намеренно, порочная жизнь подбросила новые искусы в необъяснимых совпадениях.

****

До Чугунова доходили слухи, что в городе уволенные из разорившихся издательств сотрудники основали что-то вроде акционерного общества под громким названием «Геркулес» и хотят печатать детские книги. Пытаются искать спонсоров, но их чаяния никому не интересны.

Среди прочих в «Геркулесе» почти задарма протирали штаны Коновалов с Михневичем. Их то и отправился искать Николай Григорьевич, окончательно отрёкшись от должностного портфеля.

На задворках новых высоток, где проживала оффшорная элита, сохранилось двухэтажное кирпичное здание с остатками некогда изящных и филигранных чугунных отливок на разрушившихся балкончиках, входных навесах и рифлёных крылечках с перилами. Некогда, в пору купеческого процветания при последних российских императорах, в городе прочность и надёжность построек неизменно должны были сочетаться с художественностью облика, чему немало способствовали изделия, отлитые на чугунолитейном заводе Анны Васильевны Чирихиной. Имя это было хорошо знакомо Николаю Григорьевичу, поскольку он много лет ходил по металлической лестнице с клеймом купчихи на второй этаж в типографии, где служил директором Соловейчик. Чирихина отличалась меценатством, содержала школу для слепых и ночлежный дом для неимущих. Завод её разрушил мощнейший оползень в Затоне, а сама она умерла после революции в нищете и болезнях. Сегодня долларовый оползень поглотил их типографию, на месте которой вырос торговый центр, заваленный иностранными товарами. Новая дешевая стекляшка не нуждалась в художественных изысках. Да и всё русское ей было без надобности.

«Однако, какая стойкость! Более ста пятидесяти лет прошло, – с грустью и сердечной тревогой разглядывал Чугунов остатки былой достопримечательности и славы города. – И какая опасная аналогия. Ведь и я хотел начать с меценатства. Правда, помнится: на посуле милостивцев не оберёшься, да на деле-то их нет. Впрочем, переживать рановато: вначале – дело, а потом – заручка».

В торце дома Николай Григорьевич заметил грузовик, из кузова которого здоровенный мужик в полевой офицерской форме кидал пачки, скорее всего, книг в раскрытое окно второго этажа, где их ловил Михневич.

– Простите, а как мне добраться до Леонида Макаровича? – обратился Чугунов к ловкому метальщику.

– По лестнице! – не оборачиваясь, откликнулся тот.

Наверх действительно вела металлическая лестница, мало что кривая, так ещё и сваренная абы как. Чугунов с опаской потрогал перила, и всё сооружение задрожало от первого прикосновения.

– По этой? – недоверчиво переспросил Николай Григорьевич.

– А ты видишь здесь другую?

– Она, случаем, не того, – он опять пошатал перила, – не рухнет?

– Не бзди! – всё также, не прерывая работы, ответствовал мужик. – На ней только чинодралы из налоговой инспекции ноги ломают.

– А вдруг я…

– Моё дело предупредить, – перебил его грузчик и позвал Михневича. – Командир! К тебе какой-то фрукт припёрся.

– Добро пожаловать! – приветствовал Чугунова высунувшийся из окна Лёнька. – Подымайтесь, мы сейчас управимся.

Лестница оказалась не единственным препятствием на пути в «Геркулес». В узеньком коридоре второго этажа было темно, пахло старым туалетом и мышами. На ощупь, по стеночке, Николай Григорьевич наткнулся сначала на одну запертую дверь, потом на другую. Не выдержал, крикнул:

– Ау! Люди! Вы где?

– Туточки мы! – позади себя, в светлом проёме Чугунов увидел Лялю. – Мимо нас проскочили. Извините, лампочка перегорела. Сейчас ребята книги подымут, вкрутят новую. Извольте, сюда пройти.

– Не ожидал встретить… – смущенно промямлил Николай Григорьевич, не зная, как теперь обращаться к Ляле.

Захарова же, напротив, деловито оглядела пришельца, проводила в комнату и усадила на стул перед своим столом. В знакомом прищуре её зеленые глаза оставались непроницаемыми. Это смутило Чугунова ещё больше.

– По делам службы? С инспекцией? – чуточку насмешливо спросила Ляля.

– Я давно не при делах. Так сказать, вольный казак. – Николай Григорьевич обрадовался возможности сразу объяснить цель своего визита. – Хотел предложить вам свои услуги.

– Любопытно! – оживилась Захарова, поиграла косой и закинула её за спину. – С этим к Леониду Макаровичу. Он у нас вроде исполнительного директора.

– И по совместительству – грузчик?

– Здесь все многостаночники, – не приняла насмешки Ляля. – Трудимся, не покладая рук. Вот, – она обвела взглядом комнату, – взяли в аренду помещение. Запустили второй тираж «Сказок» Пушкина. Склада пока нет, храним здесь.

Чугунов огляделся. Большая комната наполовину была заставлена стеллажами с готовой продукцией; между ними кое-как втиснуты старые письменные столы для сотрудников, которые в данный момент ретиво таскали и укладывали пачки книг нового издания. У выхода восседала растрёпанная бухгалтер, отпускавшая товар и принимавшая выручку у продавцов уличных лотков. Рядом притулился сонный охранник, обутый в офицерские хромовые сапоги. Судя по забинтованной руке, он сегодня в грузчики не годился.

– Не вижу Коновалова, – с надеждой на продолжение разговора проговорил Николай Григорьевич. – Сбежал?

– Бежать-то некуда, – с досадой отозвалась Ляля. – Американцы купили у него несколько гравюр и дали аванс за ещё незаконченные работы. Вот он и корпеет в поте лица, отрабатывает заказ. К нам теперь вряд ли вернётся.

– А вы не изменились, – с вымученной улыбкой произнёс Чугунов, напрасно стараясь перехватить взгляд бывшей сударки.

– Зато вы изрядно погрузнели, да и кудрей на голове заметно поубавилось, – смело отвечала Ляля, но по голосу чувствовалось: как старому знакомому, не более. – Как ваша супруга поживает? Сын?

– Благодарю! – Николай Григорьевич понял, что продолжать разговор с Захаровой не имеет смысла. – Извините!

К тому времени книги из кузова грузовика перекочевали на стеллажи «Геркулеса».

«Шабаш!», – крикнули снизу, и люди с облегчением вздохнули: вроде и невелика нагрузка, но с непривычки руки и плечи ломит.

– Оставайтесь, сейчас обедать будем, – с осторожной, знакомой Чугунову улыбкой на всё так же остроскулом, совсем неизменившемся лице предложил Михневич. – У нас всё по-простому, без церемоний. Или у вас разговор серьёзный?

– Серьёзней не бывает, – Чугунов достал из дипломата две бутылки коньяка и кульки с закусками. – Пришёл устраиваться к вам на работу.

– Не понял! – обомлел Михневич и рухнул на стул.

– Чего не понятного? – гаркнул подошедший здоровяк. – Человек проставляется по случаю приёма на работу. – И протягивая лапищу гостю, представился: – Майор Перчёный, точнее майор в отставке. Судя по вашей комплекции, мы с вами споёмся!

– Чугунов, министр в отставке, – отрекомендовался Николай Григорьевич, принимая шутливый тон майора.

– Тоже пьяница и бабник? – заржал Перчёный так, что у Чугунова засвербело в ушах.

– А-а! – вспомнил Михневич. – Мне Коновалов рассказывал, да я мимо ушей пропустил. Так вы хотите нас под своё крыло взять?

– Может быть и так, – неопределённо передёрнул плечами Чугунов и осторожно взглянул на Лялю. Ему показалось, что Захарова обиженно поджала губы.

– Какой базар на сухую глотку? – Перчёный, отшвыривая ногой стулья, уже сдвигал столы на свободном месте. – Кстати, Николай, познакомься с моим однополчанином, – он бесцеремонно ткнул пальцем в сторону охранника, – Фёдор Майоров, хотя и капитан. В женском коллективе каждый мужик на вес золота!

– Ой-ё-ёй! – заволновались женщины. – Недоперчёный, недокопчёный, а в балыки лезет!

– И какое место хотели бы вы, Николай Григорьевич, занять в нашем акционерном «Геркулесе?», – тихо, чтобы больше никто не слышал, спросила Ляля.

– Главное, Лялечка, главное, – почти шёпотом, но внятно произнёс Чугунов.

****

Николай Григорьевич ознакомился с финансовыми документами «Геркулеса». Картина состояния дел рисовалась безрадостной. Цены на бумагу кусались, кредиты банков пугали нереальными процентами, типографии требовали предоплаты. Затраты были несоразмерны доходам, а смехотворная прибыль разово съедалась акционерами. Капитальные вложения, предполагаемые Николаем Григорьевичем, требовали и организационно-юридических перемен в фирме.

Исподволь Чугунов наблюдал и за штатом своих будущих работников. Редакторы, техреды, корректоры особой озабоченности не вызывали. Милые, интеллигентные женщины привыкли трудиться на совесть, не считаясь со временем. Даже вынужденное безденежье не могло отлучить их от профессии. Немного напрягало его присутствие Захаровой, но Николай Григорьевич счёл бестактным обсуждать это сейчас. К тому же предстояло в разы увеличить количество изданий, а он хорошо знал работоспособность Ляли.

Михневич был милейшим человеком, но никудышным директором. Леонид Макарович не умел считать деньги и уж тем более – планировать и руководить производством. Его познания в экономике не выходили за рамки семейного бюджета, где определяющим понятием было – не брать в долг. Леонид спал и видел, на кого бы спихнуть свои обязанности, и заняться только оформлением книг. Место худреда его вполне устраивало.

Сложнее обстояло дело с бухгалтером – женщиной недальновидной и не вполне образованной. В отличие от Михневича она хорошо и быстро считала денежные купюры, но представления не имела, как можно было пускать их в оборот. На вопросы Чугунова сердито отвечала:

– Вам ли, Николай Григорьевич, не знать, что в издательствах этим занимались планово-экономические и производственные отделы, а я – бухгалтерия. Ко мне денежки пришли, я их оприходовала и в расходах отчиталась.

– Вас же многому учили в институте. Зачем нам лишние сотрудники? Лучше вам зарплату увеличить.

– Я давно забыла, чему училась. А переучиваться мне поздно. Прикажите уволиться, уволюсь.

– Плакать станете.

– А со мной вам плакать придётся, – неожиданно честно призналась женщина. – Выбирайте.

Видно было, как она волновалась, пытаясь пригладить свои непослушные растрёпанные волосы. Чугунову стало жаль её.

– Кассиром останетесь?

– При нынешней безработице и в сторожах не погнушаюсь перетерпеть. Спасибо, что не гоните.

Решение Чугунова в коллективе приняли с нескрываемым одобрением. Даже Ляля стала смотреть в его сторону более сдержанно, а иногда доброжелательно. Да и сам Николай Григорьевич пребывал в хорошем расположении духа: люди потянулись к нему и решались на откровенность.

– В нашей семье со времён царя-батюшки все мужчины офицерские чины имели, – рассказывал о себе Перчёный за кружкой пива.

Вечер глядел в окно, и в офисе оставались только Чугунов с Михневичем, да неразлучные по случаю однополчане. Все внимали майору, а его бас, наверное, пугал даже собак во дворе:

– Я, когда получил лейтенантские погоны, ложился спать, не раздеваясь и в сапогах, чтоб чего по службе не пропустить. До сих пор для меня запах гуталина слаще Шипра, а портупея милее ваших подтяжек. Я каждого солдата в батальоне знал не только по имени-отчеству, но и как величают его родителей, бабушек и невест. Я учил их военному делу на лучших полигонах в Европе; учил, как своих детей, чтоб ни одна шальная пуля не смогла зацепить их.

Перчёный резко поднял кружку, но тут же опустил её. Глаза его наполнились влагой, рот покривился. Майор явно расчувствовался:

– По натуре я баламут и грубиян, но в строю всегда первым был, пусть Майоров подтвердит. Пять раз подавал рапорт об отправке в Афганистан. Не подписали. Так я орден Красной Звезды в мирное время получил. За боевые заслуги в мирное время! Я – кадровый офицер! А меня…

Тут Перчёный так треснул кулачищем по столу, что подпрыгнули кружки и бутылки с пивом. Стало ясно, что майор, кроме пива, успел подзаправиться более крепким напитком.

– Тише, Иван! Тут не казарма! – с туго натянутой ухмылкой попридержал товарища Фёдор.

Эта частая глуповатая ухмылочка капитана не нравилась Чугунову, хотя сама по себе и не предполагала дурного. Но уж точно: совершенно не располагала Николая Григорьевича к офицеру малая подробность – от того исходил застоялый прогорклый запах казарменного холостяцкого быта.

Небольшого росточка, голенастый, сухощавый, быстрый в движениях Майоров выглядел полной противоположностью Перчёнову и даже казался лишним рядом с могучим Иваном. Говорил, как двигался, порывисто и резко, тараща и без того выпуклые глаза. Но в речах был осторожен, сводил разговор к шутке:

– Мы все когда-то были рысаками!

– Были, – сразу поскучнел Перчёный; только от стиснутых зубов резко обозначились скулы на лице. Но долго молчать он не привык: – Вскоре нас из Германии перебросили, если не сказать, выбросили в чистом поле на родине и помахали ручкой: «Идите с богом, парни. Вы больше не нужны».

Майоров согласно закивал головой:

– Потом Иван добровольцем защищал русских в Приднестровье, а я устроился начальником охраны на продуктовом рынке. Иван вернулся, взял его к себе. Утирались сухими слезами, когда смотрели по телевизору, что творилось в Чечне. Иван злость свою вымещал на кичливых сынах гор. Ни один задымлённый враждебностью взгляд натыкался на его кулак.

Его скупую речь никто не прерывал.

– Но вседозволенность смуглых до чёрноты джигитов прикрывалась толстыми пачками зелёных банкнот. Пришлось уволиться, – досказал грустную историю капитан Майоров. – Не бросайте нас, господа-товарищи!

– Нам тоже пожить охота, – смущённо подтвердил Иван, вытирая вспотевший небритый подбородок мятым носовым платком. – Семью досыта накормить.

– Во! – Фёдор выставил перед собой, как указующий перст, забинтованный грязным бинтом указательный палец. – Сытно пожить!

И вдруг ни к селу, ни к городу брякнул:

– Одной правды нет в жизни. Кто кого одолеет, тот того и сожрёт!

И снова ничего, кроме горькой шутки, не распознал Чугунов в усмешке расторопного офицера. Для себя Николай Григорьевич уже решил, что армейский опыт командиров будет не лишним в новом деле, ведь многие проблемы решались не без маневра, а бумаги в учреждениях добывались с боем. Но озвучивать вердикт не стал: ему не нравилось частое злоупотребление спиртным майора.

– Если мы хотим не просто выжить, а поймать за хвост удачу, придётся не только попотеть, но и поговеть, – Николай Григорьевич твёрдо глянул в глаза Перчёному. – Сухой закон, как Горбачёв, вводить не будем, но…

– Я вас понял! – вытянулся во фрунт Иван. – Не посрамлю.

– Дослушайте сначала, – не смог скрыть довольство Чугунов. – Одновременно с заявлениями о приёме на работу напишите просьбу об увольнении по собственному желанию. С вашими подписями, но без числа и года. Их я сам проставлю, ибо на воспитание и уговоры у меня времени не будет.

– Справедливо, но не законно! – хмыкнул Михневич. – Впрочем, законы святы, да судьи супостаты!

– Правду глаголишь! – подхватил идею Николай Григорьевич. – Артель атаманом крепка. Потому как атаман – один для всех судья, а слово его – закон.

Возражений не последовало, и Чугунов понял, что пробный шар попал точно в лузу.

****

Через недёлю Николай Григорьевич собрал коллектив и вознамерился обсудить несколько своих предложений. Народ прореагировал сдержанно, статус Чугунова им оставался непонятен. Вроде суетится человек, во всё вникает, обо всём расспрашивает, ведёт какие-то записи, чертит схемы, стоит вместе с лоточниками на улицах, оценивает покупательские способности людей, их спрос на книги, а выводы изо всего держит при себе. В партизанско-анархическом «Геркулесе» так было не принято.

Николай Григорьевич приоделся по случаю в новый костюм, на лацкане которого матово отсвечивал серебряный знак «Заслуженного работника культуры».

– Предлагаю, господа, провести сегодня два мероприятия – собрание акционеров и, если оно состоится, короткое производственное совещание, – Чугунов достал из бывшего министерского, жёлтой кожи, портфеля и разложил на столе кипу бумаг.

По его строгому виду и уверенному голосу, все поняли, что разговор состоится не шуточный. Но то, что они услышали, превзошло всякие ожидания.

– Я поинтересовался вашими доходами, – Николай Григорьевич вытянул из стопки и потряс перед собой бухгалтерской ведомостью. – Смешные деньги, господа акционеры! Как содержать на них семьи? Как прожить? И это притом, что вы работаете много и хорошо.

В комнате воцарилась гробовая тишина. Даже сапоги Майорова перестали скрипеть.

– Работать много и хорошо, не значит работать эффективно и выгодно, – с удовлетворением от произведённого речью впечатления заметил Чугунов. – Это разные оценочные категории. Первая – больше морально-этическая, вторая – чисто экономическая. Вот она-то напрочь отсутствует в «Геркулесе».

Народ задвигался, закашлялся, засморкался, но всё ещё безмолвствовал. Многие оглядывались на Лялю, но та, судя по непроницаемому виду, казалось, устранилась от происходящего и напряжённо смотрела в окно.

Опытный в аппаратных играх Чугунов выждал длинную паузу и, понизив голос, вкрадчиво предложил:

– Для начала, мне кажется, нужно отказаться от паевых дивидендов и перейти на знакомую всем зарплату.

– И откуда она появится? – робко спросила переоформленная из бухгалтера в кассира женщина, которая в сознании многих ещё оставалась распорядителем доходов «Геркулеса».

– Пока из моего кармана. – Чугунов порылся в бумагах и пустил по кругу несколько отпечатанных копий. – Вы продаёте мне свои акции, а я устанавливаю гарантированную оплату вашего труда.

– Ничего себе циферки!

– Почему одни чёрного цвета, а другие красного?

– И что означают плюсы-минусы?

– Семеро с сошкой, один с ложкой! – выкрикнул Майоров, но на него зашикали, а Перчёный пригрозил кулачищем.

– Я согласна! – храбро заявила Вера Афанасьевна, новый главбух.

Немолодая, но привлекательная, властная женщина руководила бухгалтерией в типографии Соловейчика, и Николай Григорьевич легко уговорил домохозяйку поневоле, слывшую когда-то бесценным специалистом, поработать с ним.

– И я! И я! Деньги больше, чем хорошие. Реальные ли?

Чугунов подождал, пока уляжется шум, объяснил:

– Чтобы налоговая нас не задушила, часть зарплаты будем получать официально. Остальную долю, большую, – еженедельно в конвертах. Думаю, постепенно официальная часть будет увеличиваться. И так до тех пор, пока прочно не встанем на ноги, и тогдаотпадёт нужда в конвертах. А плюсы и минусы – это ваше усердие. Определяются персонально.

– Вами?

– Вступите в независимый профсоюз, то совместно с профкомом, – отшутился Николай Григорьевич. По оживлённым и довольным лицам он уже понял, что его предложение приняли.

– Если возражений нет, – подвёл он итог, – поручим юристу оформить наше собрание и решение документально. А мы приступаем к первому производственному совещанию.

– Ловко! Такого мы ещё не видывали!

– Правильно, чего словесную тягомотину разводить!

– Говори, командир!

Чугунов отодвинул бумаги в сторону, на их месте развернул склеенные в рулон диаграммы, испещрённые разноцветными линиями и столбцами цифр. Потыкав в них указательным пальцем, жёстко произнёс:

– Вам придётся поверить на слово, хотя всё здесь многократно выверено. Увеличиваем производство книг в двадцать раз, тиражи – стократ. Бумагу закупаем вагонами не у перекупщиков, а на бумкомбинатах. Для реализации товара, – услышав смешок, подтвердил: – товара, товара, господа! Книга – выгодный на сегодняшний день товар. Так вот, для его реализации создаём торговый отдел. Он будет самым мощным в «Геркулесе». За ним пойдут производственно-транспортный и финансовые отделы.

– А редакторы? И все мы? – спросил кто-то робким голоском.

– Редакционно-издательский центр будет обособленной единицей. Кроме книг, станем издавать журналы и газеты. Штат небольшой, но мобильный. Хочу поручить возглавить центр госпоже Захаровой. – И видя, как встрепенулась Ляля, успокоил: – Она грамотнее и дальновиднее многих бывших главных редакторов. Справится!

– У вас, Николай Григорьевич, не глаз – алмаз! – восхищённо заметил Михневич, и все живо стали поздравлять Захарову, лицо которой покрылось бардовыми пятнами.

– Разве поместимся здесь?

– Как голуби на чердаке!

Николай Григорьевич строго постучал карандашом по столу, требуя тишины:

– Попрошу завтра всех прийти к восьми утра в рабочей одежде. Машины заказаны, погрузимся и переедем в новое помещение.

– Как? Куда? Вот это да! – очумел народ.

– Завтра, всё узнаете завтра! – загадочно улыбался Чугунов. Краем глаза он видел, что Ляля удивлена и взволнована не менее других. Цветущее зрелой красотой лицо женщины было особо привлекательным. И, как когда-то, в груди его ворохнулось сладостное нетерпение.

Не прошло и года, как «Геркулес» не только встал на ноги, но и резво поскакал впереди других издательств в Поволжье. Деньги Чугунова сделали своё дело. Погостив в Москве, покутив в ресторанах с известными воротилами книжного бизнеса, Николай Григорьевич заручился не только их поддержкой, но сумел выкупить разрешения на допечатку тиражей многих столичных изданий. Появление на периферии нескольких тысяч одинаковых названий никак не влияло на погоду в книжном столичном море, зато резко повысило финансовые возможности «Геркулеса». Допечатка книг стоила дешевле их подготовки с нуля.

Усилия по созданию мощного торгового отдела тоже окупились сторицей. Отдел не только торговал своими книгами, но и щедро обменивал их на другие. По качеству товар уступал столичному, но более низкая цена привлекала оптовиков из других регионов. Повышение ассортимента и заинтересованность покупателей резко увеличило продажу. Денежный оборот ускорился в разы. Двухэтажное здание офиса «Геркулеса» полнилось народом. Бригада грузчиков и экспедиторов под командованием Майорова едва успевала отгружать и принимать пачки с книгами.

Теперь можно было подумать о собственных престижных изданиях. Встал вопрос: о каких? С одной стороны, казалось, что время дешёвеньких книжонок с кулинарными рецептами, суррогатными детективами и пустыми любовными романами уходит. Но спрос на них не истощался. С другой, увеличилась потребность в справочной и специальной литературе, словарях, мемуарах, исторических хрониках, но товар был штучным. Стоил дорого, а прибыли приносил копеечные. Можно было, как на западе, печатать такие книги по заказам, но для этого нужно другое типографское оборудование, другая логистика, и, главное, новые вложения. К таким шагам в «Геркулесе» были не готовы.

Кто-то вспомнил о местных авторах. Выяснили, что в области огромная нужда в краеведческой осведомлённости туристов, да и самих жителей. Не хватало буклетов, каталогов, художественных альбомов.

– Принимается, – Николай Григорьевич обвёл понурым взглядом собравшихся в кабинете помощников. – Не вижу на ваших лицах энтузиазма. Если не будем думать о перспективах роста, растеряем всё, что имеем. Рынок беспечности и ротозейства не терпит.

– Можно попробовать издавать книги наших писателей, – робко предложил Михневич и быстренько уточнил: – Ма-а-ленькими тиражами.

– Издать можно, распродать проблематично, – жёстко отреагировала начальник торгового отдела.

Ольга Фёдоровна Парамонова слыла женщиной практичной и, несмотря на приятную внешность и бархатный голос, щепетильностью не отличалась:

– Вспомните, как мы продавали «Крик чайки». Пока не написали в рекламе, что это детектив, не продали ни одного экземпляра. Писателя материально поддержали, а сами что поимели? Остатки тиража на складе уже плесенью покрылись.

– С той поры много воды утекло, – не сдавался Михневич. От волнения его руки не находили себе места на столе. – Теперь у нас редсовет отбирает рукописи. Как-то надо помогать писателям и художникам-оформителям.

В дискуссию никто не вступал. Убыточность изданий была очевидна.

– Вот что, – прервал молчание Николай Григорьевич. – Поручим редсовету провести конкурс и отобрать с десяток рукописей. А вам, Ольга Фёдоровна, нужно узнать в нашем министерстве культуры, сколько книг они могут приобрести для библиотек области. Отсюда и танцевать станем. Писателям будем помогать однозначно.

– Гонорары в смету расходов закладывать?

– Обязательно! – вдруг просиял лицом Чугунов. – И не плохо было бы учредить собственную, геркулесовскую литературную премию! А!? Как вам такая идея?

– Чем бы дитя не тешилось, – проворчала главбух Вера Афанасьевна, но видя общее воодушевление, примирительно досказала: – Если только для престижа.

****

Чугунов не переставал удивлять сотрудников. Казалось, его так и распирало от новых идей. Энергия кипела в нём, словно проснувшийся вулкан. Он даже внешне стал выглядеть свежее и моложе. Дневал и ночевал на работе, и того же требовал от других, не забывая, что нужно, как наставлял его в детстве отец, опережать желания людей. Тогда и труд не будет им в тягость.

Всё чаще директорские планёрки в «Геркулесе» заканчивались обсуждениями неожиданных решений Николая Григорьевича.

– Смотрю на вас и удивляюсь, – притворно щурился Чугунов, наблюдая, как замерли приглашённые на совещание помощники. – Ни своё здоровье не бережёте, ни общее рабочее время. Почтенные дамы в обед ныряют в пирожковые, а хлёские парни шастают по закусочным.

При слове «закусочная» Перчёный пригнулся пониже, пытаясь укрыться за спиной главбуха. Но, как нарочно, в следующее мгновение Николай Григорьевич обратился именно к ней.

– Посмотрите, Вера Афанасьевна, – он протянул женщине листок из блокнота, испещрённый знакомой всем разноцветной цифирью. – Невелики расходы, если мы обеспечим сотрудников бесплатным питанием. Скромный салатик, каша с котлеткой, чай или кофе с булочкой – лучше перекуса поднадоевшими пирожками.

– А почему бесплатно? – забеспокоилась Вера Афанасьевна. Даже карандаш выпал из её твёрдой руки.

– Персонально для вас можем поставить кассу, – не преминула уколоть главбуха Ольга Фёдоровна. – Я голосую двумя руками за предложение Николая Григорьевича. И не мешало бы купить электрический титан, чтобы люди не мыкались с чайниками и кипятильниками.

– Слышали, Иван Алексеевич? – обратился Чугунов к майору. – Считайте это моим распоряжением. Даю вам неделю срока – освободить, отремонтировать и оборудовать на первом этаже офиса две комнаты.

– Зачем две-то? – не утерпел и перебил директора Перчёный.

– Одну под столовую, а во второй будет комната психологической разгрузки и массажный кабинет. С районной поликлиникой я уже договорился.

– Чудеса в решете! – не выдержала даже всегда немногословная Захарова. – Эдак мы и до квартирного вопроса дойдём.

– Всё может статься, – многозначительно произнёс Чугунов, с трудом преодолевая желание улыбнуться Ляле.

– И вот ещё что, – Николай Григорьевич сделал многозначительную паузу, хотя все понимали, что решение он уже принял. – Возьмите заведующей нашей едальной Людмилу Каримову.

– Блаженную поэтессу, что своими пирожками в рядах на рынке торгует?

– Она торгует, а не ест их! – неизвестно кому погрозил пальцем Чугунов. – Не обсуждается!

– Как скажете, – покорно ответила за всех Вера Афанасьевна.

****

Чем быстрее росли капиталы «Геркулеса», тем больший интерес к фирме проявляли тёмные личности. Николай Григорьевич пригласил на совет Перчёнова.

– Чуешь ситуацию?

Майор, сдвинув фуражку (бывшую когда-то офицерским головным убором) набекрень, чётко, по-военному обозначил позицию:

– Нужна надёжная охрана. У меня есть знакомые офицеры в милиции, переговорю. Оклады у них, сами понимаете, – кот наплакал. За определённое вознаграждение – прикроют. Разведка у них поставлена хорошо. Не успели развалить.

– А официально?

– Официально наберём команду из отставников, тех, кто уволен с правом ношения формы. Одна милицейская фуражка на вахте для многих страшнее пистолета.

– Действуй!

Но не только «бандосы» интересовались банковскими счетами «Геркулеса». Всё чаще Николая Григорьевича стали приглашать на тусовки, то бишь – общественные мероприятия, районная, а за ней и городская администрации. Всем требовалась спонсорская помощь и чаще – наличными.

– Дань собирают со всех, – со знанием дела, уверенно заявила Вера Афанасьевна. – Поборы с каждой бумажки. Государева служба и рэкет обирают в одинаковых масштабах. Нужно смириться. Я уже примерную сумму в бюджет заложила.

Выпалив всё одним духом, главбух удовлетворённо сложила руки на груди и поджала губы. Мол, разговор закончен.

– Я не против помощи, – сморщился, как от зубной боли Чугунов. – Но хотелось бы знать, куда наши денежки пошли. И потом: чем больше даём, тем чаще просят. Есть смысл самим определить направление наших инвестиций.

– На носу – первое сентября, можно первоклашкам подарочные наборы из детских книг приготовить, – осторожно предложила Ольга Фёдоровна.

– Разовое мероприятие.

Идея витала в воздухе. Все заволновались. Посыпались предложения: открыть кружки, организовать экскурсию, взять шефство над интернатом, помочь дому детского творчества.

– Открыть школу эстетического воспитания детей, – тихо произнесла Захарова, привычным жестом поправляя пучок русых волос на затылке. – С классами рисования, танцев, музыки, художественного слова и прочими.

– Брать ещё одно помещение в аренду?

– Зачем? У нас сухой и тёплый полуподвал пустует. Отремонтируем, засверкает не хуже любого дворца.

– Оформите ваше предложение, как проект, – обратился Николай Григорьевич к Захаровой. – Обоснование, направления, штаты. Наверняка придется согласовывать и с администрацией и с министерством образования.

После совещания он задержал Лялю.

– В Пятигорске открывается большая книжная ярмарка. Не хотите поехать?

– С вами?

– Если возражаете, поедете только с Ольгой Фёдоровной. Аккредитация заказана.

– Я подумаю, – впервые за долгие месяцы Ляля вымучила улыбку на застывшем лице.

****

Чугунов почти задарма выкупил десяток дачных участков на берегу Волги, бульдозером снёс деревянные постройки совкового ренессанса, огородил территорию глухим забором и буквально за год знакомый прораб всего с пятью строителями за хорошие деньги возвели там и сдали под ключ трёхэтажный особняк со всеми удобствами и автономными системами жизнеобеспечения.

Бесперебойность работ и архитектурный надзор обеспечивал Иван Перчёный. Чтобы тому было сподручнее управляться с делами, Николай Григорьевич приобрёлдва дома в посёлке, в десяти минутах ходьбы от стройки. В одном квартировал Иван, который на лето перевез туда уставшую мыкаться по чужим углам семью, в другом – рабочие. Теперь им можно было после трудов праведных искупаться в баньке, состряпать нормальную еду, хорошо выспаться.

Купчие на дома были оформлены таким образом, что по завершении строительства хозяйского коттеджа один переходил в собственность майора. Когда Лида Перчёнова – домашний ледокол «Ленин», как в шутку называл её Иван Алексеевич – узнала об этом, то с упорством офицерской жены сделала всё, чтобы зелёный змей обползал их подворье стороной. Не стеснялась она лишний раз заглянуть и на территорию строителей. Мужики её побаивались и на радость семьям смирились с сухим законом. Потому и дело спорилось, а про бригаду пошли добрые слухи. Заказчики выстраивались в очередь: до дефолта в стране ещё было далеко.

Однажды, когда дом стоял уже под черепичной крышей, а внутри велись завершающие отделочные работы, на участке появился Роман Матеич Цуркан. Представившись прорабу, обошёл с ним строение, цепким взглядам смоляных глаз осмотрел каждый закоулочек, приценился:

– Наверное, не малого капитала стоят эти хоромы?

Ушлый прораб, успевший подмигнуть рабочим и послать за Перчёным, уклонился от ответа:

– Мы строим из того, что нам привозят. А чё и почём – не наше дело.

– Может и так, – Роман Матеич уставился на выросшего перед ним богатыря в полувоенном облачении. Оглядываясь, пробурчал: – Строго тут у вас.

– Николай Григорьевич просит вас к телефону, – Перчёный рукой указал на выход. – Идите за мной. И осторожно, здесь мусор ещё не убран.

– Дом не достроен, а телефон уже работает?

– Полевой кабель бросили, – как об обычном деле сообщил майор. – Аппараты тоже полевые, военные.

– И охрана, поди, армейская?

– Ну что вы! Охраняют местные казаки.

– Это ж какие деньжищи на ветер бросает! – чуть ли не взвыл Цуркан.

Мятущаяся бессвязица мыслей не давала ему покоя. Молдаванин еле дождался вечера, успев изрядно прожужжать уши дочери о невиданном мотовстве зятя. И едва Николай Григорьевич переступил порог новой, недавно купленной просторной квартиры в «сталинке», набросился на того с расспросами:

– Почему никто в нашей семье не знает о твоих расходах? Для себя дворцы возводишь, а мы с Ромелой Штефановной должны старость коротать в убогой комнатёнке?

– Позвольте! – опешил от неожиданности Чугунов, не зная, как проскользнуть мимо тучного тестя в гостиную.

А Цуркана понесло в разнос:

– Ты катаешься на новеньком Ленд Крузере, а у моего жигулёнка того и гляди колёса отлетят! Ты покупаешь себе дорогие костюмы, а моей дочери, твоей жене, на улицу выйти не в чем!

– Стоп! – до Николая Григорьевича, наконец, дошёл смысл претензий тестя.

Он бесцеремонно взял старика за плечи, резко встряхнул, как куль с лузгой, развернул и втолкнул в комнату. Предупредительно выбросив руку в сторону жены, указал ей пальцем на кухонную дверь, коротко распорядившись накрывать на стол. По звону посуды понял, что у плиты уже хозяйничала теща.

– Присаживайтесь, Роман Матеич, к столу, – сухо произнёс Чугунов и повысил голос, чтобы его хорошо было слышно в кухне. – Дабы не поперхнуться за ужином, напомню вам сейчас, что, во-первых, в убогой, как вы изволили выразиться, вашей комнатёнке восемьдесят квадратных метров только жилой площади. Во-вторых, в гараже у вас стоит новенькая «Нива», которую я купил по вашей просьбе. А на Хопре вы отдыхаете в даче, которую тоже приобрёл для вас я. В-третьих, ваша дочь получает от меня столько денег, сколько имеет не каждый арабский шейх. И во что она одевается, дело её вкуса.

Роман Матеич вскинулся было что-то возразить, но Чугунов припечатал тестя крепкой рукой к стулу.

– И запомните последнее, – почти с ненавистью проговорил Николай Григорьевич, – ни перед кем я не намерен отчитываться ни в действиях, ни деньгах. И если, не дай бог, я ещё раз услышу от вас подобный скулёж, как паршивых щенков из дома выброшу.

– Это как? Это нам благодарность за все хорошее, что мы для тебя сделали? – словно разъяренная фурия появилась в дверях Ромела Штефановна. Висячие складки на её подбородке и шее ходили волнами. – Ты мизинца нашей дочери не стоишь!

– Совершенно с вами согласен, дорогая Ромела Штефановна, – казалось, Чугунов сменил гнев на милость. – Ваша дочь бесценна. Правда, затруднительно предположить: не имеет цены или вообще ничего не стоит.

Он откровенно смеялся над родителями жены и находил в том долгожданное наслаждение:

– Зато в отличие от вас, Ромела Штефановна, Бьянка знает своё место и цену этого места. Памятует она и о моём обещании перед свадьбой никогда не расторгать союза с ней по моей инициативе. Она во всех смыслах обеспеченная и свободная женщина. Зачем же вам вбивать клин между нами?

Пройдя мимо застывших в безмолвии свойствеников, Николай Григорьевич вальяжно развалился в кресле у искусственного камина и с театральной торжественностью произнёс:

– А я-то, простофиля, хотел предложить им для проживания третий этаж в коттедже.

И в сохраняемом нервическом затишье с ухмылкой добавил:

– Поторопился я в мыслях. Не обмишуриться бы наяву.

С той поры Чугунов не встречался с тестем и тёщей, а Бьянка затаила в себе закоснелую ненависть к мужу. Забыв о Боге, семья Цуркан стала ждать зловестия.

Гостей размещали в корпусах санатория имени Лермонтова, расположенного почти в центре Пятигорска, неподалёку от Лермонтовского музейного квартала и знаменитого парка «Цветник», где на склоне горы Горячей красовалось здание краевого театра оперетты.

Чугунова поселили в двухкомнатном номере отдельно стоящего корпуса «Люкс», а Захарову с Парамоновой – в светлой комнате с большой лоджией на четвёртом этаже новенькой пристройки к старому зданию санатория. Несмотря на утомительный перелёт, долгое ожидание багажа в аэропорту «Минеральные воды», а потом бешеную езду в пропахшем бензином автобусе, чистый воздух Пятигорска, напоённый ароматами хвои и свежестью снеговых вершин, возымел своё действие – женщины не чувствовали усталости и рвались на прогулку по городу. Чугунов же, встретив московских приятелей, засел в ресторане.

Вечером Николай Григорьевич поднялся в номер к своим помощницам.

– К себе не приглашаю, – заговорил он извиняющимся тоном, с трудом произнося некоторые слова. – Майоров не успел к нашему приезду наполнить до краёв потребительскую корзину в холодильнике. Говорит, занимался обустройством экспозиции.

– Себе-то Феденька не одну корзину приволок в номер, – начала было, Ольга Фёдоровна, но вовремя попридержала язык, вспомнив, что и самой кое-что перепало.

– Я видела наши стенды, – успокоила она начальника. – Выглядим не хуже других. Завтра поработаем на славу!

– Вашими бы устами… – Чугунов хотел было приземлиться в глубокое кресло у окна, но, видно, догадался, что подняться на ноги из него будет проблематично, и остался стоять. – Пожалуй, пойду восвояси. Нужно выспаться перед завтрашними торгами.

– Спокойной ночи! – женщины со смешками под руки довели Чугунова до лифта. -Приятных снов!

В комнате Ольга Фёдоровна без обиняков спросила Лялю:

– Мне показалось, или на самом деле Чугунов положил на тебя глаз? – И не услышав ответа, предупредила: – Будешь долго привередничать, сочувствовать не стану. Не успеешь моргнуть, как я затащу его к себе в постель. Кусай потом локти.

Сладко потягиваясь, откидываясь на подушки, пробормотала:

– Такими мужиками не разбрасываются.

– Он никогда не уйдёт от жены, – слабо защищалась Захарова.

– Так и я за него замуж не собираюсь! – хмыкнула Парамонова. – Зато какой бы деловой тандем вышел!

– Не говори пошлости.

– Жить в дерьме, не изговнявшись, не возможно, – отвернулась к стене Ольга Фёдоровна и забормотала что-то бессвязное.

Ляля накинула на плечи кофточку и осторожно выбралась на лоджию, уселась, поджав ноги, в холодное плетёное кресло. Ночь медленно наползала на город с отрогов Машука. Прохладный ветерок с гор приятно освежал лицо. Ещё сладостнее было дремать в опьяняющей тишине засыпающего курорта.

Как ни обманывала она себя в прошедшие годы, как ни старалась выбросить из памяти, забыть, но в мыслях постоянно, хотя и непроизвольно возвращалась к Чугунову. Иногда она почти физически ощущала всем телом присутствие рядом Николая. Неизбежно всплывали перед глазами какие-то незначительные эпизоды их встреч, а с ними – его сильная фигура, походка, манера приглаживать курчеватый чуб, еле заметная улыбка на губах, интонации голоса. Давно минувшее не покидало её, жило вместе с ней. Но как бы отдельно от него.

Сегодня об этом не хотелось думать. Не хотелось рушить устоявшееся понимание того, что любовь к нему сильна, но только живёт в прошедшем времени. Как и она сама – вся там, в прошлом. Что толку размышлять о том, какой ценой досталось ей мимолётное счастье, или загадывать будущее, которое задёрнуто такой же тёмной мглой, как далёкие кавказские горы в этой ночи. Завтрашний день виделся Ляле лишь в судьбе сыновей.

Вместе с всплывшими в памяти родными лицами мальчиков на сердце легла такая безжалостная, режущая тоска, что слёзы сами покатились из глаз Ляли.

Что принесла ей новая встреча с Николаем? Чугунов сильно изменился. Независимость не только внутренне раскрепостила его, но и дала толчок невиданной энергии. Он полон амбициозных планов и горит желанием осуществить их. Иногда кажется, что он готов пойти наперекор даже своей фортуне и уж совсем легко переступает через чужие судьбы. Его удел – рваться вперёд и не оглядываться назад.

Ляля видела: Чугунов верит, что почал нехоженый век с чистого листа. Но она то знала: так не бывает. Прошлое в памяти крепкие гнёзда вьёт, потому старое долго помнится. Долго помнится, да не воротится. Была когда-то баба девкой, да давно. Было с ней добро – миновалося! И впредь загадывать нечего.

Но как иногда сладостно хоть ноготком увязнуть в том прошлом! Понятно, что старинка посдобнее была, но всё же…

****

Утром, выйдя из ванной, Ольга Фёдоровна с досадой пробурчала из-под белого махрового полотенца:

– Везёт тебе, Захарова. Совсем некстати у меня эти дела начались. Теперь не о мужиках, а о тампонах придется думать. Лови момент.

– Уже поймала, – рассеянно проговорила не выспавшаяся Ляля.

– Звонил?

– Да. Отпустил меня на целый день, чтобы я успела обойти все Лермонтовские места. А завтра вечером мы улетаем в Сочи.

– Кто это – мы?

– Вся наша делегация.

– Захарова – ты ненормальная! – Ольга Фёдоровна застыла перед зеркалом. – На кой чёрт он тащит нас за собой?

– Хочет, чтобы вы отдохнули.

– И ты поверила? – нарочито громко расхохоталась Парамонова. Потом озорно тряхнула головой и откашлялась: – Ладно, птичка моя. Улетите вдвоём. У нас с Майоровым дел невпроворот в этом долбанном Емануельске.

Прочитав на лице соперницы искреннее удивление, радостно сообщила:

– Читать нужно, милая, памятки, что в номере на тумбочках оставляют. А гулять пойдёшь, ворон не лови! Вмиг раззяву черкасы пятигорские в горы уволокут.

– Типун тебе на язык! – наконец-то отошла от сонной одури Ляля. – Моя помощь точно не потребуется?

– Все издания мы с тобой пересмотрели. Скажу, ты хорошо ориентируешься в книжном царстве. Того, что ты отобрала, нам хватит с лихвой. Дальше – договора, контракты, соглашения – уже моя работа. Так что – отдыхай и развлекайся с чистой совестью, – заслужила!

Вдруг отчаянно вскрикнула, словно ожегшись:

– Эх, раз! – и погрозив Ляле пальчиком, густым голосом вывела озорную припевку:

Эх, раз, по два раз!

Расподмахивать горазд;

Кабы чарочка винца, два стаканчика пивца,

На закуску пирожка, для потешки – девушка!

Отвернулась, затараторила себе под нос, как запричитала:

– Иди, иди с глаз моих долой!

«Сколько же сокрыто в человеческой душе? – подивилась Ляля. – Поди угадай: глубинное или наносное, сиюминутное?».

Она быстро собралась и вышла на улицу. Ослепительное солнце ударило в глаза, заставило вспомнить Захарову, в каком бутике она видела вчера шляпу с большими полями. Чувствуя необыкновенную лёгкость тела, Ляля вздохнула полной грудью и, переполненная непонятной радостью, устремилась к заветному магазинчику.

****

Мудра русская старина. Не зря говаривали: «Душа не стерпит, так сердце возьмёт». Стоило ему подхватить её под руку и слегка прижать к себе, как она потеряла покой, и здравый смысл из её ночных дум, из выстраданных и, казалось, уже непреложных рассуждений об их отношениях улетучился, словно нестойкий аромат отцветающего по весне сада.

В густеющих сумерках они спускались по тропе от «Эоловой арфы» к Академической галерее. Там, наверху, из беседки отлично просматривалась белая папаха Эльбруса в закатной дымке слоистых облаков, и сказочный Пятигорск лежал пред ними, как на ладони. Но Ляле было уже не до окрестных красот. Она заторопилась вниз, а он всё не отпускал её руку.

Она сбивчиво, словно отчитываясь, рассказывала, что видела в домике Лермонтова – белой хате под соломенной крышей, как побывала в доме Алябьева, а потом осмотрела жилище Верзилиных и Уманова. Какие чувства нахлынули на неё там, и она не могла с ними справиться, особо на месте дуэли поэта и возле грота Лермонтова, – везде проливала слезу. Не сказала только, что и сейчас готова разреветься, пусть и по другому поводу.

Чугунов слушал рассеянно и чуточку снисходительно. Его мысли занимало иное.

– Понимаешь, – уловив паузу в её рассказе, быстро проговорил Николай Григорьевич, – здесь, где ни копни – забьёт ключ минеральной воды. Даже на территории нашего санатория три источника: «Славяновская», «Ессентуки» и «Кисловодский нарзан».

Ляля не заметила, когда Чугунов в беседе с ней перешёл на «ты», но одёргивать его не стала. Заметила только:

– От нарзана я бы не отказалась.

– Вот-вот! – обрадовано воскликнул Николай Григорьевич. – От нарзана никто не отказывается. Я купил два пульмана и уже нашёл покупателя. Так что извини, Лялечка, мы полетим не в Сочи, а в Югру, на северную Обь.

– Неожиданный поворот.

– Господи, какие там просторы! Ты обомлеешь! Оттуда двинем в Якутию, на холодную Лену. Ты ела когда-нибудь строганину? Попробуешь! – Казалось, Чугунов захлебывается от восторгов.

– Пожалуйста, без меня, – холодно остановила его Захарова. – Лучше угостите меня нарзаном. Сейчас, а не на Северах.

– Конечно, – разом остыл Чугунов и отпустил руку женщины. – Извини, забыл сказать. Нас ждёт такси. Едем ужинать в ресторан.

– А наши?

– Обижаешь! Наши уже там.

– Вы, Чугунов, как всегда, непредсказуемы. Была бы мужчиной, сняла бы перед вами шляпу, – Захарова коснулась кончиками пальцев широченных полей купленного утром пляжного головного убора с лентами и цветами. – Куда теперь прикажите эдакую красоту девать? На Северах, чай, уже в ушанках ходють? Да и маловата шляпка вам будет. Нет?

– Я тебя с головы до ног в меха одену! – Николай Григорьевич уже ненавидел эту шляпку, как причину отказа.

– Покупаете?

– А ты, как всегда, чудишь?

– Какую музыку в душе испоганили!

– Вай, дэвушка! Чыным, краым, шьём и рэжэм!

– Режете по живому. Это я хорошо помню, – невинный тон в голосе Ляли сменили нотки холодного сарказма.

– Хочешь, я на колени встану?

– Штаны лопнут.

Кому-то покажется невероятным, но вечером Ляля осталась в номере Чугунова. Ночью, лежа рядом с любимым, она испытывала смиренное счастье. Он был тут, с ней; на него можно было смотреть, гладить его большие, пусть совсем не ласковые руки, широкие плечи, тугую грудь, по которым так стосковалось её тело. Николай спал на спине, удовлетворённо посапывая, а она продолжала ласкать его взглядом, ненасытно вдыхать запах терпкого мужского пота. Ах, как боялась она не спугнуть, не омрачить эти сладкие минуты!

Наверное, поэтому рано утром, пока Николай ещё спал, Ляля укатила на такси в Минеральные воды и в обед разглядела в окне иллюминатора сначала разливы Волги, а потом и очертания родного города. На сердце не было ни радости, ни печали. Лишь привычная тоска, от которой горло перехватывает спазма.

Только незрячий мог не замечать, как, начиная с бутафорских реформ, затеянных Архитектором перестройки, тончилась нить кровного и духовного родства между народом и властью. И чтобы окончательно разорвать её, уже ельцинские либералы, с дьявольской поспешностью переродившиеся в радикалов, попытались загнать культуру – хранительницу исторического и национального самосознания народа – в болото пошлости и нравственной пустоты. С невиданным доселе вероломством бросились они унижать, оскорблять и шельмовать из всех демократических рупоров мастеров прежде всего русской культуры советского периода, а заодно и всё русское. Не трудно догадаться, что главный удар пришёлся по литературе, опрокинул и расколол мощный Союз писателей, ибо в первую очередь большинство русских писателей, по словам Валентина Распутина, идеологически стояло на позиции возвращения исторической и национальной России. В который раз в скорбном листе государства появилась запись, что меньшинство взяло верх над большинством!

Но не всегда рвётся нить там, где тонко. Невозможно человеку отказаться от эпохи, в которой он родился и вырос. Это равносильно тому, чтобы отказаться от благодарности малой родине за своё рождение. Равносильно предательству того народа, принадлежность к которому он приобрёл своим рождением. Да и Покров Пресвятой Богородицы спасает русского человека от опрометчивых поступков.

Умный чиновник всегда привечал писателя, недалёкий – боялся, пуще самого писателя – его сокровенного слова. А поскольку по жизни чиновников недалёкого ума больше образованных, то всегда находятся причины повременить с просьбами писателей и всякими литературными проектами. Ждать так долго, чтобы отпала сама надобность в их осуществлении.

Чугунов успел поработать со многими руководителями переходного периода. В них ещё жило советское представление о необходимости радеть за народ и культуру.

Вслед за главами исконно русских областей Дмитрий Аяцков – сам завзятый книгочей, мечтавший об основании культурной столицы Поволжья в губернии, учредил областную литературную премию и семь ежегодных стипендий для местных писателей. За ним и мэр города Юрий Аксёненко тоже нашёл внебюджетные средства на издание литературного журнала и поощрение ещё семи стипендиатов, а городская дума освободила писателей от арендной платы за снимаемое помещение.

Только кто ж не знает, что царские милости в боярское решето сеются! Стоило смениться власти, как бояре решили – царские милости не более чем царские забавы. И писательские потешки – дело рук самих писателей. Теперь любые литературные события в городе воспринимались как диво.

****

Гостей в украшенном воздушными шарами и гирляндами искусственных цветов фойе набилось так много, что пришлось выставить столы в коридорах. Гремит музыка, слепят вспышки фотоаппаратов, повсюду шум и весёлая толкотня. Отснявшие официальную часть телевизионщики уже уплетают бутерброды, прицеливаются на разносимые подносы с шампанским. Судя по улыбкам и довольным лицам визитёров, праздник удался на славу.

Самолюбие Чугунова было удовлетворено. Когда после коротких поздравлений и вручения конвертов с денежными премиями лауреатам перед гостями стали выступать дети из школы эстетического воспитания, к нему подошёл растроганный профессор технического университета Николай Михайлович Советов.

– Не могу не поблагодарить вас, Николай Григорьевич. Ведь это первое публичное признание моих литературных трудов, – в глазах всегда строго педантичного доктора наук блеснули озорные искорки, и Чугунов подумал о том, что старик не прочь был побалагурить.

– Ваше имя известно во всём мире.

– Как учёного и изобретателя в области радиолокации и электронной техники. А я говорю о литературном признании.

– Помилуйте, Николай Михайлович! Ваш роман о Ломоносове издали в Москве тиражом в двести тысяч экземпляров. Это ли не признание?

– Вы меня не слышите, – огорчился профессор, но бедовые искорки в его прищуренных глазах не пропали. – Я к писательству обратился в пятьдесят три года. Потому что по натуре я немного авантюрист. Наверное, это у меня от предков. Но согласитесь: авантюрный роман может написать только авантюрист.

– Вы хотите сказать…

– Что всё моё писательство – сплошная авантюра. Но удивительно приятная, так сказать, для душевного лада!

– Признаться, вы удивляете меня, профессор!

– На том и разрешите откланяться.

– Не останетесь на фуршет?

– Я за рулём! – Советов кивнул на прощание головой, на секунду замешкался и вдруг по-мальчишески «сделал всем ручкой».

Чугунов обернулся на заразительный смех и встретился глазами с Лялей.

– Не удивляйтесь, – проговорила она. – Хорошо, что профессор не рискнул показать нам большой батман. А ведь мог!

– У меня в голове не укладывается, – попытался возразить Николай Григорьевич, но Ляля перебила его.

– Перестаньте видеть в книгах только товар. Пора поближе познакомиться с их авторами. Независимых искусств не существует, но только независимый человек может стать художником. Раньше вы общались с партийно зашоренными писателями, а другие, в большинстве своём, – уникальные личности. Они вам поверили, к вам потянулись.

– Не будь наивной, – Николай Григорьевич намеренно подчёркивал, что давно перешёл с ней на «ты». – Писатели потянулись за гонорарами. В остальном они как хныкали в прошлом веке, так и продолжают хныкать сейчас.

– Что поделаешь? Обломов живёт в каждом русском человеке.

– Не заводи меня! – Чугунов, расточая направо и налево улыбку хозяина, оттеснил Лялю в сторонку. – Ты прекрасно знаешь: я готов любить, лебезить, преклоняться перед твоими друзьями, пока они пишут востребованные читателем книги. Перестанут их читать, и мне нечего будет издавать. Пойми, наконец, что все идеалы, в которые мы верили, для чего жили и считали святым, более не существуют.

– Но мы-то остались?

– Да! И с нами осталась лишь одна борьба за собственное существование.

– Правильно ли я понимаю, – в зелёных глазах Ляли росло растерянное удивление, – что сегодняшний маскарад вы сотворили для утёхи своих амбиций?

– Совершенно справедливо. Только не моих, а «Геркулеса».

Захарова чуть не оттолкнула от себя Чугунова, с обидой выговорила:

– Бизнес выше человеческих судеб?

– К чему такая патетика? Богу – богово, а кесарю – кесарево!

– Вы страшный человек, вы…

– Я чушь молол, а ты поверила, – грубо прервал её Николай Григорьевич. – Как видишь: и здесь тщеславие моё удовлетворено. – И отошел, невинно мурлыкая себе под нос: «Жажду свиданья, жажду лобзанья…»

****

Писатели сдвинули несколько столов вместе, и там в центре внимания был поэт Иван Малохаткин. Подспудно Николай Григорьевич чувствовал родство с этим человеком: та же крестьянская мощная стать, кряжистость деревенского здоровяка; те же, будто топором вырубленные, грубоватые черты лица исправного мужичины; умные колючие глаза под разлапистыми густыми бровями; та же шапка курчавых непослушных волос на большой, лобастой голове. Правда, у Чугунова шапку «молью побило», явив чужим взглядам большие залысины, а у Малохаткина в вороном чубе ни единого седого волоса.

Про Ивана Ивановича ходило много россказней. Мещане обмирали, когда доводилось слышать о бытности поэта на холодной Чукотке, о кабальной жизни в тайге за колючей проволокой, об изнурительных работах на лесоповале, о мытарствах таксистом по городам и весям. Слухи полнились новыми невероятными подробностями, обрастали легендами от сарафанного радио и, как в цыганской кибитке – чёрти в чём и чёрти чем – всегда погромыхивали позади возчика. Одно время Николай Григорьевич тоже был склонен прислушиваться к ним, пока однажды не увидел, как поэт сам благодушно внимает вранью, да ещё и поощряет рассказчика одобрительным подмигиванием. Природа наделила Малохаткина мощным иммунитетом от обывательской глупости, а мужиковатая натура долгие годы надёжно укрывала его ранимую, страдающую душу.

Иван Иванович читал немного окосевшим от выпивки собратьям новое стихотворение:

Уходят дни поспешной чередой.

И в час весёлый созреванья плода

Задумчивей становится природа,

И сумерки сливаются с водой.

Он был природным декламатором, хотя наверняка его мягкий баритон предполагал от рождения певца. Голосом, а более того – мелодией стиха, он завораживал слушателей.

И незаметно созреваешь сам,

Корнями троп всё шире проникая

В простор, ещё невидимый глазам,

Глубинным соком душу наполняя.

И как бы невзначай припомнишь цвет,

Уж не тебе теперь принадлежащий.

Себя увидишь яблоком, висящим

На дереве ещё растущих лет.

Шум за столами затихает, люди поворачивают головы в сторону писательского анклава. Многим мнится продолжение концерта.

И час паденья –

Он неотвратим!

Я упаду, чтоб вдребезги разбиться.

Смогу ль тогда хоть семечком одним

Я за родную землю зацепиться?

Писательская братия ревёт, аплодирует. Постепенно восторг охватывает и других. Слышны выкрики: «Ещё! Ещё читайте!». Но Малохаткин во всём знает меру. Он вяло машет крикунам рукой, показывает, мол, в следующий раз. Негромко произносит: «Здесь и без меня охотники найдутся!». И впрямь, сразу несколько молодцов, перебивая друг друга, кажут свои таланты.

– Николай Григорьевич! – Малохаткин углядел и позвал Чугунова, пододвинул ему стул. – Присаживайся рядом. Пуганём глистов!

«Пугнули», опорожнив подряд несколько рюмок. Иван Иванович с завидным аппетитом закусывал салом. Улучив момент, Чугунов предложил подняться к нему в кабинет.

Казачий укос глаз под вздувшимися бровями Малохаткина слегка дёрнулся:

– А и у меня, чай, до тебя просьба будет, как говорят в моём Лебяжьем, – игриво кивнул на забубённые головы: – «В проштопанной горечью пьянке\ Находит веселье народ».

****

В отличие от других у Чугунова была большая, хорошо меблированная приёмная и маленький деловой кабинет с тремя телефонами. На стене висела огромная фотография Акрополя в Афинах, на которой во всех деталях просматривался величественный Парфенон. В углу на сейфе Малохаткин заметил небольшую бронзовую отливку статуи Геркулеса –не очень удачную копию работы скульптора Лисиппа.

– Коньяк, водку? – открывая встроенный в книжный шкаф миниатюрный бар, спросил Николай Григорьевич.

– Моя капелька настаивает водку на ореховых перегородках. Ни каких коньяков не надо, – подсаживаясь к журнальному столику, кряхтел Иван Иванович. – Я вижу, ты античностью интересуешься. С чего бы?

– Запала в голову шальная мысль, – Чугунов в двух словах изложил задуманное.

– Не грей в руках бутылку, разливай! – Малохаткин пододвинул рюмки к хозяину кабинета. – За деньги найдутся умельцы, напишут тебе и песни и баллады. Только не пойму, зачем ты тащишь к нам греков? У нас что – своих былин мало? Заметь: не выдуманных россказней, а былей!

– Я и сам это понимаю. Только в каких мифах мы найдём столько мистического, что сегодня будоражит людей больше реального?

– Вот те раз! – Иван Иванович хлопнул ладонями по коленям. – Перечитай хотя бы последние поэмы Клюева. Там русское житие сплошь перемежается с религиозным и мистическим мироощущением. Нам по сердцу русский берестяной Сирин, а не боги и герои Эллады. А страстотерпец Аввакум понятен и почитаем более самого благородного из греческих святых – мученика Прометея.

Он зачем-то понюхал налитую в рюмку водку и, хитро подмигнув Чугунову, с усмешкой на устах закончил свою мысль:

– К тому же Христос гораздо ближе к нашему русскому мужицкому царству, чем жестокий тиран Зевс к своему покорному люду.

– Греческие полубоги-получеловеки вместе с их аристократиейи послушными, как рабы, малочисленными народами и есть в зеркальном отражении тот самый идеальный проект золотого миллиарда, о котором пекутся нынешние реформаторы вслед за глобалистами. Сегодня многие поют под их дудку.

– Поехали с дудой и тебя взяли с собой?

Выпили, не закусывая. Малохаткин пошарил глазами по столам:

– Случайно чёрного хлеба с каспийской солёной килькой нет у тебя?

– Что это я в самом деле, извини! – Чугунов принёс тарелку с бутербродами. – Ты говорил о какой-то просьбе.

– Хотел попросить у тебя немножко денег взаймы, – Иван Иванович скукожился, вжался в кресло, будто стал даже меньше ростом. – Иной раз безденежье доводит до такого отчаяния, хоть вешайся.

– Об этом говорил мне и Виктор Политов. Вроде в шутку, мол, уйти из жизни, чтобы остаться вечно молодым в стихах.

При этих словах Малохаткин резко выпрямился, губы его побелели, а в глазах потух блеск:

– Трагическая смерть большого поэта в России – дело привычное.

– Меж тем наш большой поэт отхватил первую премию и укатил к себе на Дон.

– Сомов багрить! – Малохаткин сам разлил, проливая через края, водку по рюмкам. – За удачную рыбалку Виктора Ивановича! – выпалил он и поспешно опрокинул чарку в покривившийся рот.

«Ревнует», – догадался Чугунов.

****

А через полчаса Малохаткин уже веселил побасенками Елену Сергеевну – работницу бухгалтерии, которая выписывала ему расходный ордер.

– Вы знаете, кто такие жёписы? – спрашивал он густо красневшую молодую женщину. – Это жёны писателей! А кто такие мудописы? – поворачивался он к Чугунову.

– Придумают же! – смеялся Николай Григорьевич.

– Мужья дочерей писателей, – в горле поэта клокотал довольный смешок. – А вот ещё словцо – писдочки! Чего гадать – писательские дочки!

– Остановись! – взмолился Чугунов. – Сейчас Елена Сергеевна от смущения сбежит от нас.

– С деньгами? Простите нас, пьяниц, милейшая Елена Сергеевна! Языце, супостате, губителю мой!

– Здесь – сумму прописью, число и подпись, – видно было, как подрагивали пальцы Елены Сергеевны. А щеки – что маков цвет!

– Это заём?

– Материальная помощь. Пересчитайте, Иван Иванович.

– Батюшки! Да здесь больше, чем литературная премия, – наигранно изумился Малохаткин, небрежно сгребая сотенные в кулак.

– Твой подарок детям – книга стихов «Дедушкин анис» стоит этого.

– Добрый у вас начальник, – успел сказать вслед упорхнувшей из кабинета бухгалтерше Иван Иванович. – Только всех не накормишь.

– Это и не входит в мои планы, – слова поэта покоробили Чугунова. В который раз эти люди удивляли его: вроде живут с душой нараспашку, а завидуют друг другу даже в мелочах. Хотя трудно ходить с протянутой рукой, не наступив «на горло собственной песне». Но не утерпел, высказался: – Если судить, что богатство – великий грех перед богом, то бедность – перед людьми. Или ты думаешь, что сытый голодного не разумеет?

– Много ли надумаешь, когда в одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи. В одном ты прав: бедность не порок, а несчастье. Вот, послушай, что я написал.

Он отошёл к окну, уронил голову на грудь и, словно наперекор своей манере читать, стал тихо, почти смиренно проговаривать короткие строчки:

У прохожих лица злые.

Кружит вороньё.

На помойке пожилые

Ворошат тряпьё.

Рядом с ними чьи-то дети,

В язвах, синяках.

Кто в шапчонке, кто в берете,

В драных башмачках.

Копошатся и друг другу

Что-то в рот суют.

То по мысленному кругу,

Балуясь, бегут.

Веселятся. Дети…дети…

Снег и грязь…

Вот оно лицо планеты,

Тьмы и крови связь.

– Странный ты человек, Иван, – после некоторого молчания, как бы извиняясь, проговорил Чугунов. – Глубокий лирик, и вдруг – такое!

Малохаткин досадливо крякнул:

– Нагота и босота – сами по себе не грех, а до большого греха доводят. Почитай, полмира в кулак свистит. Но маленькие голодранцы скоро вырастут, кто их тогда остановит, если в протянутую руку им вместо хлеба автомат сунут? – И, не прощаясь, вышел.

На следующее утро Чугунов застал в приёмной двух поэтов «местного разлива», как называл их за глаза Перчёный. По излишне подобострастным лицам ходоков не трудно было догадаться о цели их прихода.

«Не утерпел старый, проговорился!», – смекнул Николай Григорьевич и, недовольно глянув на секретаршу, пригласил ранних просителей в кабинет.

Одного из них Чугунов видел раньше. Владимир Николаевич Сажин брал в «Геркулесе» небольшие партии книг на реализацию. Слыл он человеком весьма нахрапистым. Про таких говорят – продувная бестия, из породы тех, кто искусно рядится под маской сермяжного простофили. Правда, зачастую его сущность выдавала излишняя болтливость.

Видно по праву давнего знакомца, что в его понимании, наверное, было равнозначно закадычному товарищу, Сажин развалился в кресле раньше, чем ему предложили сесть, развязно порекомендовал дружку:

– Хватит спать на ходу! Садись и жалься, с чем пришёл!

– Вообще-то я рассчитывал на разговор тет-а-тет, – высокий, с обвислыми плечами, растрёпанной седой шевелюрой и давно не стрижеными усами на холёном, упитанном лице – господин Козонок мнил себя поэтом бунтарского духа и заумного новаторства в стихосложении.

– Ну, сейчас начнёт ходить вокруг да около, – не утерпел высказаться Сажин. – Серёга, – повернулся он к Чугунову, – подготовил к изданию новую книгу стихов. Хочет издать, а денег нет.

– А Сергей… – запнулся Николай Григорьевич.

– Тарасович, – моментально подсказал Сажин. В тёмных глазах его читалась нескрываемая усмешка.

– А Сергей Тарасович сам говорить умеет?

– Он кланяться и просить – не приучен, – гордо, как будто речь шла о собственной персоне, заявил Владимир Николаевич, премного довольный своей рекомендацией.

– Сергей Тарасович! – обратился Чугунов к Казарину, – рецензии на рукопись есть? Кто читал?

– Зачем? Книга будет печататься в авторской редакции.

– И за счёт средств автора? Средств, которых, как я понимаю, у вас нет.

– Совершенно справедливо! – Козонок наконец изволил достать из внутреннего кармана потёртой, давно потерявшей первоначальный вид куртки свёрнутый в тугой рулончик манускрипт.

Чугунов невольно обратил внимание на его тонкие пальцы с обработанными ногтями. Перевёл взгляд на вытянутые по столу руки Сажина. На тыльной стороне ладоней того пестрели застарелые ссадины, между выгоревшими волосами въелась несмываемая земляная чернота, пальцы шелушились от частого соприкосновения с бензином или соляркой. Понятно было, что не стихи кормили поэта.

– Но не менее справедливо и нам знать, подо что даём деньги. – Николай Григорьевич не торопился брать протянутую ему рукопись. – Без резолюции главного редактора Захаровой я не могу вам обещать содействие. Уж, извините! Такой у нас порядок.

– Дайте хотя бы материальную помощь! – взмолился Сергей Тарасович, мгновенно растерявший былую спесь. Он ёрзал на стуле, мял в кулаке рукопись и пыхтел, не в силах выговорить больше ни слова.

– За материальной помощью, милый друг, не к нам, а в благотворительную организацию! – Чугунов холодно распрощался с поэтом.

– Круто вы с ним, – промямлил сразу присмиревший Сажин. – Серёга так надеялся…

– Вашему Серёге, если не ошибаюсь, шестьдесят лет, а у него ни стажа, ни пенсионных начислений! За все годы накропал две безгонорарные книжонки. А на какие шиши живёт, смею вас спросить?

Чугунов не хотел заводиться по пустякам, но чувствовал подступающую к горлу желчь. Он не понимал людей, в коих чванливое самомнение и глупое самолюбование преобладали над здравым смыслом. Тем более: разве может талант обнажить себя в литературе, если не имеет за спиной тернистой биографии?

Однажды, в канун какого-то праздника, Николай Григорьевич с Леонидом Михневичем заскочили на минутку в союз писателей. Там уже топтались человек десять солидных мужей, настроенных промочить горло. У кого были деньги, скинулись по сотенной. Гости раскошелились на тысячную. Ради праздника решили отказаться от настойки боярышника. Сирый Козонок, у которого ветер свистел в карманах, вызвался сгонять в магазин за спиртным и закусками.

Надо было видеть лица писателей, когда сияющий Сергей Тарасович выставил на стол две бутылки дорогущего вина, а к ним – апельсины и шоколадные конфеты!

– Честное слово, мужики, – торжественно произнёс он в полной тишине, – царский напиток! Никогда не пробовал!

Воспоминания о примечательном казусе рассмешили Чугунова. Изумлённому Сажину, дабы тот не подумал чего худого, пояснил:

– Всё время забываю, что ваш брат либо от роду сумасшедший, либо прикидывается юродивым.

– Что вы хотели: писательство – это болезнь! – пытаясь состроить умное лицо, с достоинством плебея изрёк поэт.

– Бросьте, Владимир Николаевич, оговаривать бесценный Божий дар. Болезнь талантливых людей скрывается в субстанциях непостижимых для вашего ума. -Наблюдая изменение гримасы на лице собеседника, поспешно добавил: – Не обижайтесь! И моего ума тоже.

– А как же в таком разе «ваш брат»?

– Не нужно путать Божий дар с яичницей, – Николай Григорьевич не хотел обижать Сажина, но усмешка выдала его. – Давайте вернёмся к нашим баранам.

– Ко мне что ли? Спасибо, обласкали!

Чугунов не знал, что и думать:

– Прошу прощения, но речь только о вашем деле.

Сколько раз зарекался Николай Григорьевич шутить с клиентами, а тут расслабился, сбил его с панталыку Козонок. Сейчас перед Чугуновым сидел рядовой перекупщик книг, а не стихотворец, пришедший поговорить о высокой лире. Очевидно, как ясный день: нужда заставила поэта взяться не за своё дело. Но всякой работой нужно заниматься профессионально, а не с кондачка.

– Ольга Фёдоровна докладывала мне, что вы хотели нераспроданные книги вернуть на склад. – Николай Григорьевич достал из стола и развернул перед собой журнал регистрации торговых операций. – Разве такие условия оговаривались в договоре?

– Нет, но… – Сажин вжался в кресло.

«Ужахнулся, як лягушка перед бутяном», – не преминул бы сказать Михневич», – глядя на поэта, припомнил Чугунов.

– Вот именно, что «но»! – Николай Григорьевич отыскал в записях нужную фамилию, уже обведённую красными чернилами. – Продали ходовые издания, так сказать, слизали сливки, а дальше – хоть трава не расти! Сроки расчетов с торговым отделом просрочены, вам пора пени начислять. Как же так, уважаемый Владимир Николаевич?

– Ваша Ольга Фёдоровна хорошо знает, какие названия пользуются спросом и сверху добавляет к ним не проходные издания, – срывающимся голоском пролепетал Сажин.

– Правильно, и вы продавайте с нагрузкой. Сегодня все так делают. Только перераспределите цены. Перекиньте их на ходовой товар, а «нагрузку» раздавайте людям бесплатно, в качестве рекламной акции.

– Цены кусаться будут, – засомневался Ивашёв.

– Не наваривайте к ним «свой интерес», ведь мы и так платим вам двадцать процентов от реализации. Не надо жадничать!

Помолчали.

– Я слышал, вы с дочерью летом на Чёрное море скатали, отдохнули, поправили здоровье? – откашлявшись, спросил Николай Григорьевич. – Всё-таки мы помогли вам заработать неплохие деньги.

– Спасибо, только это было позапрошлым летом. Нынче времена другие. Интерес у людей к нашим книгам пропал.

– Интерес или спрос?

– Какая разница, – вздохнул Сажин, понимая, что в просьбе ему откажут.

– Думаю, у людей нет денег на покупку книг, но интерес остался. – Чугунов вышел из-за стола, проводил обескураженного поэта до двери.

Через некоторое время позвал секретаршу:

– Правда, что Чумазый воспитывает дочь один?

– Вы имеете в виду Сажина?

– Да, извините, конечно, Сажина.

– Могу узнать, – набивая себе цену, соврала молодая девчушка, но поймав цепкий насмешливый взгляд начальника, вывернулась: – Говорят, да мало ли что!

– Если правда, то передайте Ольге Фёдоровне, пусть спишет с него половину долга. А там поглядеть будем, – припомнил он косноязычное присловье.

****

Сначала многим казалось, что всё идёт как по писаному, и в необъяснимой ребячьей наивности полагали: так будет всегда. Ведь в «Геркулесе» дела и проблемы как бы решались сами собой. Но не зря в народных приметах говорено: «Когда в январе – март, бойся в марте – января».

На календаре – последний день июня. Отцвели в парках липы, приумолкли певчие птицы. Рыбаки высыпали на берега Волги – теперь клёв до Успенья. На пристанях зеваки наблюдают, как рыбари удят спиннингами судачков и подлещиков, а шустрые мальцы поплавочными удочками таскают из воды краснопёрку с плотвой. В рыбацких корзинах не то чтобы густо, но и не пусто. Всё равно старожилы в суждениях непреклонны: частник железными тралами вычерпал из Матушки рыбу подчистую, да к тому же порушил нерестилища.

Теперь во всех бедах виноват частник. Не затурканные бдительным обывателем трудяга-дачник и деревенский насельник, а надежда обновлённой России – частный предприниматель.

****

Приглашение в тот день на дружеский обед в ресторанчике неподалёку от спуска к центру набережной Чугунов воспринял настороженно. Не устраивало и само заведение, больше схожее с дешёвой забегаловкой, где завсегдатаи предпочитали горячему фриштыку рюмку холодной водки. А более того не было желания встречаться с некоторыми соперниками по бизнесу, которые трубили на всех углах, что всемогущий «Геркулес» отбивает у них хлеб. Особенно заметно они стали ёрничать с наступлением кризиса летом 2008 года, который свалился всем как снег на голову, и ещё более «неожиданно» растянулся на годы.

– Эка невидаль, – резонно заметил по этому поводу Михневич. – У нас каждый год зима приходит неожиданно, особо для коммунальщиков. А тут кризис! Щчо вжэ Бог дае!

В глазах Леонида Макаровича засверкали кошачьи жёлтые искорки. Он шутейно опечалился, завздыхал:

– Все были в предвкушении плодов из райских кущ рынка. Вспомните, с какой помпой проводились реформы! Поворачивайте рыло к западной модели экономики! Вертаемся в лоно мировой цивилизации, где кризисы исключены. А он – вот он! Бутян в когтях принэс? Со страху памэрли? Так сачи за батюшкам! Отпаёт!

Опережая вопрос Чугунова, заметил:

– Готовьтесь! Ящё не чуяли: зачнэт кусать всяк, кому не лень. У нас принято, собственную беспомощность списывать на козни конкурентов. Это ж па-книжнаму: конкуренция – счастливая соревновательность, а в жизни, як не выдумляй, – кровавая резня. А зувстречь, заместо архангелов, по дорозе шкандыбает кульчавая бабка с косой.

Мудрено было не согласиться с доводами Михневича: «Не отвернёшь головы клячом, не будешь богачом», то есть – коли не убьёшь совести своей.

Чугунов всё больше утверждался во мнении, что подавляющее большинство российской общественности разочаровано строящимся капитализмом неолиберального пошиба ещё больше, чем ушедшим социализмом. Коммунизм импонировал людям прежде всего тем, что выглядел альтернативой несправедливому распределению богатства в западном обществе. «Среднестатистический совок», как окрестили русских либералы, никогда не верил, что собственным трудом можно нажить большие богатства, а сами нетрудовые способы наживы такого состояния считал злом. Социализма не стало, но остались люди со своим упрямым пониманием того, что справедливо, а что нет. В этом крылась, возможно, главная причина, по которой основанная на неприемлемых для русских ценностях система ведения хозяйства никак не могла прижиться. Даже капиталистическому менеджменту становилось ясно, что в российской отечественной культуре нет традиций цивилизованного рынка и частного предпринимательства, а православная и мусульманская этика народов России напрочь отвергает одиозную практику вновь воссиявшего «золотого тельца».

Чугунов видел, что большинство новорождённых частных собственников не занимаются производством, а выказывают проворство в искусстве махинаций и насильственных способов отъёма чужого добра. Это повелось со времён «шоковой терапии» и повальной приватизации, когда спевшаяся с криминалом бывшая советская бюрократия беспардонно растащила то, что считалось народным и неприкосновенным. И потому сегодня мафиозному капиталу в стране более по душе не новации предпринимателей, а доморощенный «авантюрный бизнес». И потому люди становятся безмолвными свидетелями насильственных захватов вооружённой дружиной олигархов имущества других компаний. А прессе и общественности выказывают фиговые листки купленных за взятку судебных или административных решений.

Конечно, Чугунов был знаком со многими честными предпринимателями, которые, как говорится, трудом и смекалкой вытаскивали свой бизнес и законно получали приличный доход. Но число их можно было перечесть по пальцам. Немало было и таких, кто «прихватизировав» государственную собственность, не воспринимал её как дарственную или удачно сорванный куш, а пытался модернизировать производство во благо того же государства. Среди них, амнистированных, закрыв глаза на прошлое, хотел видеть себя и Николай Григорьевич.

****

Он сидел, как на углях. Ни есть, ни пить не хотелось. Ковыряя вилкой салат, Николай Григорьевич пытался поймать маслину, плавающую в горчащем, наверняка просроченном майонезе.

В роли тамады в застолье выступал бойкий, если не сказать развязный, Гриша Фишман – директор издательства «ФИГа». Значение этого слова во французском или латинском прочтении мало кого интересовало, зато переносное – «кукиш» было хорошо знакомо каждому русскому.

Чугунов знавал Фишмана ещё в свою бытность начальником управления информации и печати. Небольшого росточка, пузатый, лысый, но с обросшим пегой щетиной, словно взятым в скобки, щекастым лицом, на котором выделялись водянистые, нахальные глаза, – человек этот не вызывал ни симпатии, ни доверия. Его издательство не было зарегистрировано, не имело юридического адреса и штата. И директором он значился только на своей визитке. Но вёл себя Фишман как завзятый книгоиздатель, хотя выступал на книжных форумах с нелепыми предложениями, требовал субсидии под невероятные прожекты; не вкладывая ни рубля, лез участвовать во всех совместных акциях. Его имя было на слуху, но книги с маркой «ФИГа» никто не видел.

– Вот так мы и прозябаем, дорогой Николай Григорьевич, – пел знакомую песнь Гриша. – Рынок перенасыщен, денег нет, государство помогать отказывается. Как быть, как дальше жить?

– От меня-то вы чего хотите? – угрюмо спросил Чугунов.

– Желаем предложить вам, дорогой Николай Григорьевич, возглавить ассоциацию издателей нашего города.

– Зарегистрировались?

– Покамест нет-с! – фыркнул, брызнув слюнями и жуликовато щурясь, Фишман. – Как же без вашего согласия?

Казалось, сидевшие за столом директора затаились в ожидании ответа Чугунова. Со многими он общался давно, других видел впервые. Те, кто при галстуках, с наморщенными лбами, – из прошлых комсомольских выдвиженцев. Они мало что понимали в отрасли, зато имели профессиональных помощников. В их собственности были все старые типографии города и печатали они в основном газеты. Книжное делоиздатели отдавали им неохотно, однако были вынуждены сдаться на милость победителей, когда типографии получили лицензии на издательскую деятельность.

Молодые предприниматели, выбравшие свой бизнес в книгоиздании, приходили на рынок уже с новым, сплошь импортным, но непременно собственным полиграфическим оборудованием. Товарное качество книг их типографий заметно отличалось от остальных. Оттого новые хозяева держались раскованно и независимо.

Присутствовала и расхристанная молодёжь – явно из тех, кто слышал, где можно делать «быстрые» деньги, но не знал, как их делать. Новый социальный тип бизнесменов – делец на час!

Отдельной группкой сидели директора вузовских издательств. Их недоумённые взгляды красноречиво говорили о сомнениях в своём присутствии здесь. Публикацию научных трудов не сняли с государственного финансирования, более того – директорам разрешили немного заниматься коммерцией. Заботы остальных их не касались.

– Почему бы вам не обратиться в торгово-промышленную палату, не вступить в союз предпринимателей? – поджав губы и пожимая плечами, предложил Чугунов.

За столом зароптали: «У нас малый бизнес!», «Ни под кого ложиться не собираемся!», «Сами делаем – сами торгуем!», «Кто не с нами, тот против нас!».

Чугунов видел, что шумели пащенки, и, предостерегая крикунов, высоко поднял руку:

– Вам нужен паровоз? Тогда вспомните: я уже предлагал вам пойти прицепом в долевом печатании серий. Я предлагал вам разработать согласованную с областным правительством программу книгоиздания на годы вперёд. Я звал вас в пайщики «Геркулеса».

– Было дело, – вздохнул кто-то с сожалением.

– Вы дружно отказались, – резюмировал Чугунов, разведя руки в стороны.

– Особой выгоды не просматривалось. Все барыши «Геркулесу» доставались.

– Прибыль вкладчиков делится по процентам вложений, – жёстко отреагировал на реплику Чугунов и, уже обращаясь к солидным партнёрам, доверительно произнёс: – Я первенство не в наследство получил, а заслуженно в борьбе завоевал. Уступать или делиться с кем, не собираюсь. Сегодня «Геркулес» способен осуществить любые проекты самостоятельно. Поэтому предложения достопочтимого Гриши Фишмана считаю афёрой. Он предвидел, что я откажусь, и тогда председателем ассоциации вы изберете его.

– Ваши слова оскорбительны, – вжавшись в спинку стула, сквозь зубы процедил Фишман.

Скорбное лицо его оставалось неподвижным, но углы рта нервически подергивались. Он распахнул ворот рубахи и стал жадно вдыхать воздух раскрытым ртом.

Чугунов вышел из-за стола. Не отвечая фиговому директору, ткнул в направлении него пальцем и громко, на весь зал, произнёс:

– Он же родился шахер-махером.

Вместе с Николаем Григорьевичем из кафе вышло большинство издателей.

****

Об эту пору в залах почти не было посетителей. Фишман знаками показал официанту переставить не тронутые закуски и напитки на край стола, где он сидел, и подозвал пересесть поближе оставшихся с ним самых бесшабашных соучастников неудавшегося мероприятия.

– Нужно проучить этого коммуняку, – зло сказал им Фишман, пока ещё не особо чувствуя понимание с их стороны. И потому пошёл ва-банк: – Я знаю, как это сделать.

– Грохнуть?

Гриша всполошено замахал руками, в глазах его на миг появился испуг, но тут же исчез в злом прищуре за выгоревшими белесыми ресницами. Оглядываясь по сторонам, пригнувшись к столу, он хищно прошипел:

– Развести на деньги. На очень большие деньги.

– А нам что с того? Без шума и пыли похороним «Геркулес»? Есть план? – напряглись заговорщики, отставив в сторону рюмки.

– Есть, – хмыкнул Фишман, поскрёб пятернёй под бородой, выпучил глаза и пообещал: – Гадом буду, если не разорим! Только чуток погодить надо.

– Чуток – это сколько? Год? Два?

– Может, и больше! – озлился Фишман. – Кому невтерпёж, могут отваливать.

Такой диктат понравился не всем. Парни задвигали стульями.

– Скатертью дорожка, – прохрипел им вслед Гриша. Он старался держаться уверенно, но судорожное подрагивание пальцев на руках, заметили все. Чтобы повысить доверие к себе, развязано сказал: – А чтоб не проболтались, самих продадим Чугунову. Есть у меня в его хозяйстве человечек. Больше они там кормиться не будут.

Вместе с Фишманом за столом остались четверо.

– А нам что делать?

– Будем искать в дальних городах фирмы, которые дышат на ладан, а ещё лучше те, которые закрылись. Их печати и документы ничего не стоят. А нам пригодятся.

– Хитрый ты мужик, Гриша. Нас не кинешь?

– Вопрос обоюдоострый, не так ли, брателлы? Работаем?

– Работаем.

Глянул Фишман в окно и обомлел: солнце где-то застоялось; над Волгой морок-туман стлался, вода молочной стала. Если б знал, что в этот день нечисть к домам подходит, пытается сманить человека, то крестился бы и к Господу Богу взывал, чтобы отвёл нечистую силу.

Но не ведал крамольник ни о Мануйловом дне, не читал про старуху Маниху, слухом не слыхивал о её дочери – белой русалке Манье, которая в омут людей заманивала за белыми кувшинками.

Потому только подленькая мыслишка родилась в беспутной голове: «Что ни есть – разбойничья погодка. Сам наг пойду, а его по миру пущу».

На вопрошающие взгляды подельников ответил коротко:

– Начинаем игру в жмурки. Пойдём в кут, где нас не ждут!

Погода и в самом деле портилась на глазах, но до квартиры Ляли, если идти дворами, рукой подать, и Чугунов хотел отпустить машину. Однако перехватив смущённый взгляд водителя, насторожился.

– Что-то случилось?

– Здесь такое дело, Николай Григорьевич, вам надо знать, – Сашка мялся и старался не смотреть в глаза начальнику.

– Говори, как есть.

Сашку Говорова – первоклассного водилу и рукастого мастера, способного починить любую развалюху – Чугунов приметил давно, с обкомовского гаража. В отличие от других шоферов он не был пижоном, не кичился тем, что возил знатных пассажиров и вообще выглядел молчаливым и угрюмым, на вид даже мешковатым парнем, который умел держать рот на замке. Старший начальник привилегированной команды больше использовал Сашку на подмене да на ремонте машин, хотя в дальние командировки чаще других просили отрядить именно Говорова. Надёжнее молодца среди той братии не было.

– Я утром Тойоту отмывал и нашёл на заднем сидении, – Сашка достал из кармана брюк целлофановый пакетик с белым порошком внутри. – Под чехол завалился.

– Что в пакете?

– В том и дело, – Сашка даже взопрел, стащил с головы фуражку и вытер изнанкой пот со лба. – Я ножом проткнул и на язык! Сахарная пудра!

– Чего же ты переполошился?

– Думаю, неспроста пакетик тут завалялся.

– Подбросили бы настоящий наркотик, зачем сахар-то? – несколько озадачился Чугунов. Открыл заднюю дверь Ленд Крузера, сам осмотрел сидение. – Когда Николка вернулся?

– Я ж говорю: рано утром. Отдал мне ключи, я и мыть начал.

– Ничего не понимаю!

– Ну, вы даёте, Григорич! Дело – яснее ясного, – выпучил голубые зенки Сашка. – Скажем, останавливают на трассе машину гаишники. Находят при досмотре белый порошок. Задержание, дознание и прочая канитель. Джип ваш, сынок ваш! Пошли звонки, причитания. Конечно, не спеша проведут экспертизу, анализы, потом извинятся. А шуму, шуму-то уже на всю область.

– Почему не задержали, если ждали по наводке?

– Зрите в корень! – вроде как с облегчением засмеялся Сашка. – Николка назад по другой дороге поехал, через Ртищево. Там его приятель живёт.

«Точно, – вспомнил Чугунов, – Николка говорил о том, что давно хотел с друзьями навестить кого-то в Ртищево, завезти книги. Всплыл в памяти и состоявшийся тогда короткий разговор.

– Я предлагал купить тебе машину, – не преминул напомнить Николай Григорьевич, когда сын попросил на выходные отцовскую Тойоту.

– Мне хватает мотоцикла, – не особо вежливо отклонил предложение отца насупленный Николка. По всему чувствовалось, что сын не хочет вдаваться в подробности. – Но мы впятером собрались к дедушке на дачу. Хотим поплавать по Хопру на байдарках. А это пять огромных баулов.

Сын заметно изменился за последние годы. Стал более сдержан, покладист. Отпустил короткую бородку. Стригся тоже коротко, по моде выбривая виски. Носил маленькие непроницаемые солнцезащитные очки. Одевался стильно, но небрежно.

Учился сын хорошо, потому без хлопот устроился на работу в какой-то институт по изучению, кажется, социальных проблем – точное название НИИ Чугунов так и не удосужился запомнить. Наследник увлекался социологией, философией, историей, охотно и много занимался спортом и туризмом. Проговаривался, что будет поступать в аспирантуру.

Одно неизменно удручало Николая Григорьевича – Николка избегал откровенных разговоров с отцом. На его расспросы отвечал кратко и неохотно, на предостережения не реагировал или сводил диалог к шутке, просьбы исполнял формально. Не было замечено за ним и особого пристрастия к какой-нибудь персоне женского пола. Впрочем, как знать, – виделись они не часто.

Особо не расспрашивая, Чугунов догадывался, что и с матерью сын предпочитал общаться дипломатично и не более того.

Однажды Николай Григорьевич решился задать сыну прямой вопрос:

– Мне на тебя в моём бизнесе не рассчитывать?

– Извини, отец, у меня иные намерения, – взгляд Николки стал непреклонным, и Чугунов, наверное, впервые почувствовал в отпрыске не мальчика, но мужа. – Сначала – наука, потом – политика.

– Неужели это так интересно? А дело?

– Это и есть главное дело: начать разгребать те завалы, которые вы нагромоздили в стране.

– Интересно, – смущённо промямлил изумлённый Николай Григорьевич и присел на краешек стула. – По-твоему, мы жили без царя в голове?

Николка не смог, как ни старался, скрыть усмешку:

– Я понимаю, отец, – мы, русские, склонны к образному мышлению. Но в данном случае важнее, что русские предприниматели не очень доверяют фундаментальным наукам. – Николка откашлялся и глянул прямо в глаза отца, как бы желая уличить того в чём-то: – Вы кинулись строить капитализм, не удосужившись до конца дочитать даже знакомый вам «Капитал» Маркса. О таких экономистах, как Кейнс, Калецкий, Робинсон, Срафф, вы, конечно, вообще не слышали?

– Да и шут бы с ними! Мы живём своим умом.

– Мы так и предполагаем! – повысил голос сын и почти радостно заулыбался. – Ни российские капиталисты, ни российские экономисты не знакомы с посткейнсианским направлением современной экономической мысли. Контролируемая государством собственность не по душе нашим олигархам. – Николка даже ладони потёр от удовольствия и выглядел победителем. – Поэтому предложенная вами российская модель капитализма, ваш небольшой, но всё же опыт, рассматриваются нами как ещё один эксперимент, увы! – опять с разрушительными последствиями. Ведь ни один созданный вами социальный институт не страхует благосостояние индивида – простого человека – перед лицом неопределённого будущего.

«Шпарит, как академик!» – гордость за сына перемешивалась у Николая Григорьевича с привкусом горечи за что-то не понятое в жизни.

– Говоря попросту, – Николка подозрительно прищурил взгляд, в точности как мать, когда та разговаривала с Чугуновым, – вы твердили, что власть – дитя народа. Но стоило дитятке оторваться, извини, от титьки, как народ стал почитаться за мачеху, а не мать. Кто же теперь поверит в ваши высокие сыновьи чувства?

– Что же: назад к социализму?

– Вовсе нет! На Земле рождается новая социально-экономическая формация. Зачем же странам идти к ней старыми проторёнными дорогами?

– И ты готов прокладывать новые пути? – с ясно ощутимым внутренним трепетом спросил Чугунов, хотя и не сомневался в ответе.

– Готов! Только первоначально необходимо спокойно провести ревизию накопленных человечеством опыта и знаний. Без политиканства и партийных амбиций. Без академических гордынь и научного фанатизма. Но опять же, всё начать не с чистого листа, как мнится некоторым, – сын в который раз не смог скрыть усмешку, – а с пересмотра своего отношения, как говорил Константин Леонтьев, к идеям объективным, вне нас стоящим, прежде всего к религиям.

– Утопия! – сорвался со стула Николай Григорьевич. – Сначала нужно обеспечить каждому, повторяю – каждому! – достойный заработок и достойную жизнь.

– Разве вы способны достичь такой цели? – охладил его пыл Николка.

– Мы пытаемся!

– Не надейтесь! Не получилось построить социализм с человеческим лицом, а у капитализма оно напрочь отсутствует. В стратегии плутократов нет места нравственным началам. Или ты один хочешь осчастливить человечество?

Николка вплотную придвинулся к отцу:

– Жернова финансовых тузов раздавят тебя. Ещё никому не удавалось усидеть на двух стульях одновременно.

Холодность слов сына больно хлестнула по самолюбию Чугунова. Он не мог смириться с таким приговором. Но неосознанное, не понятое до конца предчувствие уже подсказывало ему неотвратимость вердикта – сжечь свои корабли».

****

Как хорошо, что он успел купить Захаровой квартиру до того, как на фондовом рынке жилья цены стали кусаться. Трёхкомнатная «фатера»с лоджией и балконом в старом даме не отличалась удобной планировкой, зато по советским стандартам была просторной и тёплой. Добротный ремонт и обстановка со вкусом сделали долгожданное пристанище по-домашнему уютным для её обитателей, и Чугунов, бывая там, каждый раз испытывал блаженное волнение, сродни тому, какое посещает человека в минуты пребывания в родном доме после нескончаемой разлуки.

«Приют странника» – так окрестила своё жилище в угоду Николаю Григорьевичу Ляля. Выпорхнули из него сыновья, один за другим окончив академию МЧС, нашли внеземную обитель престарелые отец с матерью. Но странное дело: жильё, казалось, хранило дух большого и дружного семейства. Хранило голоса друзей и родственников. Чугунов, бывая у Захаровой, постоянно ощущал на себе это магнетическое воздействие, иногда доводящее до неловкости, когда во время разговора Николай Григорьевич вдруг замолкал и начинал оглядываться по сторонам.

В такие минуты он меньше всего думал о других. Ему, как слепому, представлялось данное свыше видение: он зрел, здесь себя, как бы в роли хозяина, потерявшегося во времени. Почему он не мог остаться с любимой женщиной? Почему не порывал с семьёй, которой, по сути, у него никогда не было. Так ли крепко держало его обещание, данное когда-то Бьянке?

Вот и сегодня пришла ему в голову пьянящая мысль о бессмысленности всего сущего, что его окружало. Потому и собственная жизнь преподнесла ему взамен счастья соромный воляпюк. А вместо благодарности – пакетик с белым порошком.

– Что, сердце? – Ляля присела рядом с ним на диван. – Ты очень бледен. И губы синие. Принести валидол?

Чугунов пересказал историю с подброшенной уликой уже не с Сашкиными, а собственными комментариями.

– На Бьянку не греши, – Ляля сразу отвергла предположение Николая Григорьевича. – Она не даст втянуть Николку в ваши распри. Сын – единственно светлое пятно в её жизни.

Пришлось вспомнить о ссоре с тестем.

– Я его в порошок сотру, – кипятился Николай Григорьевич, стуча кулаками по коленям.

– Пустое! – Захарова осуждающе покачала головой. – Во-первых, это только ваше с Говоровым предположение. Во-вторых, старик мог сбрендить от страха, что ты и в самом деле лишишь семейку беспроцентного кредитования.

– Да погорячился я! – Чугунов запрокинул голову и прикрыл глаза. Уже спокойно произнёс: – Какие-никакие, но они родители Бьянки и дед с бабкой моего сына. Он привязан к ним. К тому же столько лет прошло.

– Тогда спиши всё на глупость стариков и прости их.

– Я давно забыл о ссоре. Только скуп – совсем не глуп. Там не дед, а Ромела Штефановна воду мутит.

– А что ты хотел? Революции проходят, а Швондеры остаются. Завистники из комбедов не просто хотят, чтобы ты с ними делился, а поделил всё поровну.

– Их психологию понять можно, – согласился Чугунов, – но действовать, как бандиты?

– Разве ты не уяснил, что все эти Бени Крики, Швондеры, Ходарковские – цветы с одной клумбы?

– Не предполагал в тебе анти… – Николай Григорьевич «проглотил язык», прикрыл рот ладонью. Но лукавую улыбку скрыть не смог.

– Я просто констатирую факты, – как ни в чём не бывало, Ляля заправила под шпильку выбившийся на виске светлый локон. – Если тебя что-то шокирует, могу привести столь же яркие примеры подобных цветников в любой национальной оранжерее. Хотя признаюсь, когда человека грабят, ему безразлично, что на голове у бандита: шляпа, кепка, кипа или тюбетейка.

Захарова достала из серванта коробку с лекарствами и стала перебирать пузырьки и таблетки, не забывая поглядывать на Чугунова.

– Странно, что тебя это беспокоит, – Николай Григорьевич развязал галстук и снял пиджак.

– Не странно, а страшно. В сознание людей уже вдолбили, что бандитизм – экстремальная форма современного бизнеса, так сказать, его криминальная составляющая.

– И как всегда, во всём хотите обвинить жида?

– Что с ним сделается? Он же вечный! – колко пошутила Ляля, пряча улыбку в уголках пухлых губ. – Помнишь Костича?

– Он же антисемит.

– Не диагноз! Сегодня каждый второй еврей – антисемит, а прищучь их, полезут со слезами на глазах изъясняться в преданности интернационализму. Конъюнктура момента. Потому депутат Костич ныне – самый русский из всех нерусских.

– Не перестаю удивляться тебе! – Чугунова забавляли рассуждения Захаровой. Ему ли было не знать, как попрание нравственных законов приводило к игнорированию юридических норм. К тому же криминал в бизнесе сегодня оборотная сторона криминала во власти. Но тема эта для него была, как скоромное постнику, – табу. А уж три вечных политических «вопроса» – русский, еврейский и масонский – его не волновали. Курс национальных валют был для него теперь важнее национальных разногласий. И он поспешил сменить предмет разговора: – Что ты ищешь?

– Хочу накапать корвалол. Он более эффективен при стрессах.

– Не смеши! Мне помогает только коньяк.

– У меня в доме нет спиртного.

– Зато есть у меня в дипломате. Я оставил его в прихожей на столике. – Николай Григорьевич сладко потянулся и зевнул. Выпячивая губы, сонно пролепетал: – А для тебя я купил замечательное красное вино – крымское Мерло. Помнишь, мы пили в Пятигорске?

– «Вспомнила Саша, как лес вырубали!», – пробурчала с усмешкой Захарова и вышла на кухню.

****

– Вставай, лежебока, – Ляля тормошила Чугунова за голое плёчо. – Твой Говоров уже мается у подъезда.

Тряся головой, щуря заспанные глаза, Николай Григорьевич соскочил с кровати и, в чём мать родила, вприпрыжку затрюхал в ванную комнату, оставив за собой дверь открытой. Оттуда, перекрывая шум воды, с набитым зубной пастой ртом, кричал Захаровой:

– С каким бы удовольствием я остался у тебя! Но дела! Ещё одна встреча вечером. Очень важная. Не могу отменить. Прости!

Ляля не отвечала. Гладила ему чистую сорочку. Она давно привыкла к варварскому образу жизни Чугунова: налетел, одарил, взял, что хотел, и скрылся. Сопротивляться, противиться было бесполезно. Тем более сомневаться в его чувствах. Сама же она, зная бесполезность, все-таки теплила в душе еле зримый огонёк надежды.

– Сядь, перекуси. Я приготовила тебе яичницу с беконом.

Пока Чугунов натягивал брюки, она помогала ему застёгивать пуговицы на рубашке, заботливо расправляла воротник. Хотела обнять его, но Николай Григорьевич отстранился:

– Налей рюмку, в глотке пересохло.

Когда он проглотил коньяк и стал жадно поедать закуски, Ляля присела за стол напротив и осторожно стала расспрашивать о том, что всех волновало в «Геркулесе»:

– Кругом повальные сокращения. Безработных больше, чем вакансий на бирже труда. У нас какие перспективы?

– Книжников не тронем. Работайте спокойно. – Николай Григорьевич не отрывал взгляд от тарелки. По его уверенному голосу можно было понять, что он уже всё просчитал. – Пока закроем газетки и установим фиксированную плату за посещение детской школы.

На молчание Захаровой отреагировал нервно:

– В государственных детских садах половина занятий – платные. Кругом все детские кружки, секции – тоже платные. И ничего, родители платят! Привыкли. А в «Геркулесе», в твоей школе эстетического воспитания, преподаватели должны работать на общественных началах? Прибыль упала в разы. Мне зарплату им начислять неоткуда. Пусть и здесь родители позаботятся о своих детях.

– У нас в основном дети из малоимущих семей, – слабо защищалась Ляля.

– А газеты? – Чугунов словно не слышал вздохи Захаровой. – Убыточны! Сами маркетингом заниматься не хотят или не умеют, а торговому отделу их копейки не интересны. – С сожалением посмотрел на пустую рюмку, но просить: «Повторить» – не стал. – Отпущу газетчиков в свободное плавание.

– Не выживут.

– На спонсорство у «Геркулеса» денег больше нет.

– Дай из своих капиталов.

Николай Григорьевич чуть не подавился:

– Из каких своих? – Брови Чугунова подпрыгнули, а вилка с куском ветчины застыла на полпути ко рту. – Разве у нас есть ещё чьи-то?

– Куда делось твоё меценатство?

– Увы, душа моя! – Николай Григорьевич отодвинул от себя тарелку с недоеденной яичницей, промокнул салфеткой губы. – Придётся повременить и с писательскими гонорарами и с литературной премией. Кстати, и тебе есть о чём подумать!

– То есть?

– Пора переходить на договорную систему работы и оплаты труда. Оформил заказ, выполнил – получи денежки! Трудиться твоим редакторам и корректорам можно дома, а высвободившиеся издательские помещения сдадим в аренду. Опять же прибавка к вашему жалованью.

– Хитришь?

– Немножко! – засмеялся Чугунов, наваливаясь грузным туловищем на скриповатую спинку рассохшегося стула и запрокинув голову.

Но его булькающий смех не вызвал воодушевления у Захаровой. Подумалось: «Тех же щей, да пожиже влей! Всё на свете крыто корытом. Только корыто чужое». А вслух произнесла:

– Пролетела пуля – назад не вернётся?

Чугунов, скорчив кислую физиономию, отмахнулся.

– Давно ли мечтали открыть товарищество вспомоществования нуждающимся литераторам? – горько и укоризненно заговорила Ляля.

– Брось! Литературные фонды – дело самих писателей. Но они не хотят платить туда взносы.

– Откуда деньги, если нет гонораров? И почему только писателей? – Вопросы Ляли звучали почти угрожающе. – Тебе смешны ссылки на то, что в нашем городе ещё в конце девятнадцатого века существовал литературный фонд Николая Хованского, принимавшего добровольные пожертвования в основном от местной интеллигенции.

– Побойся бога! Та интеллигенция, если помнишь, исчезла с изменением политического строя в России. А бывшая советская и нынешняя – сами побираются.

– Ежегодные взносы составляли пять рублей, – качая головой, как сквозь сон, твердила Ляля. – Всего пять рублей, которые спасали от нищеты.

– Только не забывай, что за тридцать рублей можно было корову купить.

Чугунов встал, прошёлся по комнате. Вдруг резко повернулся, крепко схватил Лялю за плечи и, глядя ей прямо в глаза, жёстко произнёс:

– Поверь, я очень ценю твоё милосердие к людям. Но сейчас нужно думать о себе. Я шкурой чую: не далёк день, когда услышим от правительства: «Спасайтесь, кто как может!». И поверь – спасительную лодку тебе никто не подгонит.

Захарова спорить не стала. Кротко выговорила:

– У нас одно спасенье: пост да молитва. Я против совести не пойду. Доведётся, утону со всеми. Не взыщи!

– У-у-у! – взвыл Николай Григорьевич, отшатнулся, как от чумной женщины, и, даже не кивнув головой, стремительно вышел.

Гулко, словно выстрел, хлопнула входная металлическая дверь.

****

Сколько ни оттягивай, ни ходи вокруг да около, а объяснений с женой не избежать. Собравшись с духом, Николай Григорьевич как-то вечером постучал в комнату Бьянки. Та, полулёжа в глубоком мягком кресле, вышивала гладью.

Окна в её покоях были плотно зашторены, горел только торшер сбоку от вышивальщицы, и Чугунов долго: то щурился, то таращился, пока глаза не привыкли к полумраку.

– Не помешаю? – с предательской хрипотцой в голосе спросил он.

Бьянка никак не отреагировала на появление мужа, усердно продолжая подгонять стежки на зажатом пяльцами полотне.

Николай Григорьевич покрутил головой, отыскивая место, куда бы сесть, но всюду: на тахте, в креслах, на стульях – валялись вещи и одежда жены, и он остался стоять посреди кельи затворницы. Гнетущая тишина в помещении невольно настораживала. Запах дорогих духов и парфюмерии был приятен, но настолько густ, что щекотал ноздри. Чугунов на всякий случай достал носовой платок.

Он заранее решил не разглагольствовать попусту, а сразу выложить всё начистоту:

– Извини, давно хотел спросить тебя, почему ты не разводишься со мной? В отличие от меня ты не связана обязательствами, вольна в своих поступках и по закону получишь всё, что тебе причитается.

Бьянка медленным, изящным движением рук положила пяльцы на колени и гордо вскинула голову. Даже в полутьме Николай Григорьевич разглядел, каким жгучим огнём полыхнули чёрные глаза жены.

– Меня на фуфу не возьмёшь, не надейся, – тихо, но отчётливо произнесла она. – Праздника нового бракосочетания у тебя не будет. Останешься с клеймом вечного любовника.

– Разве тебя не угнетает подобное положение?

– Моё терпение – лучшая месть тебе.

– За что отмщение? Это был и твой выбор.

– Я не кукушка, по чужим гнёздам не летаю, – не сдержавшись, почти зашипела Бьянка, замахиваясь на мужа кулаком. Вдруг взвизгнула: – Мышиный жеребчик! – и расплакалась.

– Ревнуешь что ли? – растерялся Чугунов. – Не к лицу бабке девичьи пляски.

– Чёрта лысого ревновать? – сквозь слёзы прокричала Бьянка, – плохо ты Цурканов знаешь! Кто через нас перешагнёт, того корча потянет!

Николая Григорьевича передёрнуло от неожиданного признания: Сиверко явно дул из Балашова.

– Вот что, красавица, – повысил и он голос, – передай своему папаше, что его любимая поговорка: «Молодой дурит, а старый пакости творит» – может расцениваться как признание. Он внука чуть под уголовную статью не подвёл, а ты передо мной комедию ломаешь. Вам ненависть глаза застила.

– Ты о чём? – с Бьянки разом слетела притворная блажь.

– Пусть Роман Матеич богу молится, чтоб Николка не узнал о дедовом подарочке.

– Что произошло? Я понятия не имею, о чём ты говоришь.

– Думаю, и не узнаешь. Но разговор наш перескажи папаше слово в слово. Он поймёт.

– Всё так серьёзно? Что ты собираешься делать? – голос Бьянки неподдельно дрожал. Она хорошо знала, когда с Чугуновым шутки бывают плохи.

– На сей раз ничего. Стариков велено прощать.

– Ты говоришь правду?

Как бы хотел Чугунов бросить жене в лицо насмешливое «нет», но выдавил из себя утвердительное «да».

– Я завтра же поеду к родителям.

– Извини, привет не передаю. И спокойной ночи!

Когда Чугунов ушёл, Бьянка кинулась раскладывать пасьянс, твердя, как сумасшедшая: «Предупреждала, предупреждала мамуля! Кто спит с кошками, у того тараканы в голове заводятся! Нельзя верить Чугунову».

За год до начала нашего повествования, только в конце июня, аккурат на Аграфену Купальницу, когда Михневич по старинному обычаю утреннею порой парился крапивным веником в бане и мечтал вкусить опослей обетной каши из толчёного ячменя с маслом, в ворота чугуновского подворья вкатил грузовичок. Леонид с запозданием вспомнил о нём, но, углядев в приоткрытую дверь хозяина на крыльце особняка, решил отсидеться в парной.

Конечно, было случайным совпадением, что в день, когда на Руси «калик перехожиих кормили сытой медовой кашей гречневой, а купальницкая обетная каша отправлялась с разными обрядами», Чугунову, у которого «было всякого богачества на все доли убогие», привезли «желанное детище».

Николай Григорьевич заказал почти двухметровую скульптуру Геракла из пенопласта, и теперь рабочие вместе с представителем Арт студии «Полиформ» устанавливали её во дворе, перед входом в бассейн, на постаменте из груды дикого камня.

– Что-то не очень этот культурист вписывается в ландшафт, – уныло рассуждала девушка-дизайнер, заглядывая в чертежи и рисунки, которые она разложила прямо на земле. – Говорите, греческий дворик? А нарисованы развалины Помпеи.

– Разве не ваша работа?

– Нет, я только два дня, как из отпуска вышла. Ничего, дядя, разберёмся.

– Здесь, – начал сам объяснять задуманное Чугунов, – выкопаете пруд, отделаете камнем. Тут – скамьи, тоже из камня, там – цветник и колонны. Или, как вы заметили, развалины Помпеи.

– Вы заказчик?

– Я хозяин этого коттеджа.

– Извините, я приняла вас за прораба, – стушевалась девушка, но только на мгновение. На миленькую мордочку вернулась привычная маска безразличия. – Здесь на чертеже не указана глубина пруда.

– Два метра. Чтобы зимой не промёрз до дна и японские разноцветные карпы «Кои» не погибли.

– Без системы фильтрации рыба всё равно задохнётся.

– Так предусмотрите систему.

– Не понятно, как вы заказ оформляли?

– Через интернет, поднимите заявку. – Чугунов начинал волноваться. Равнодушие дизайнера огорчало его. – Стоимость проекта и работ пусть вас не волнуют. Оплачу по факту с процентами за качество и скорость работ.

– Ну, я не знаю, – начала канючить девица, оглядываясь на рабочих и представителя фирмы.

– Вам с фирмачом отдельная премия в евро, – Николай Григорьевич показал три пальца, – по три сотенных. Нормально?

– Уже капаем!

– Что можно пообещать девице, чтобы она юлой завертелась? – тронул за плечо отца Николка.

Николай Григорьевич не заметил, когда подошёл сын, и от неожиданности вздрогнул. Николка рассмеялся:

– Всё тешишь себя надеждой создать Гераклиаду?

– Чем насмехаться над старческими причудами, помог бы! – Николай Григорьевич хотел приобнять сына, но тот сделал вид, что не заметил движение отца.

– Не понимаю я эти громкие мюзиклы. Американские погремушки, не более. – Николка старался говорить как можно деликатнее. – Потом учти, мода на мистические страшилки проходит. Ты опоздал. Сегодня народ жаждет иных проектов.

– Трагедия – вечный жанр.

– Вспомни Вагнера. Он утверждал, что трагедия – сама идея Мира! Но выразить трагедию в понятиях, в слове, как и в музыке, значит, убить её.

– Признаться, не предполагал в тебе столь глубоких знаний, – с нескрываемым восхищением проговорил Николай Григорьевич.

– Я повторяю тебе банальные истины, – Николка с недоверием посмотрел на отца. – Идеи и законы трагедии, как идеи и законы мира в истолковании искусства останутся вечной тайной. Тайной – безнадёжно, навеки закрытой для человеческого сознания.

– Истина не передаётся?

– Ну, вот – знаешь ведь! – обрадовался Николка. – Поэтому, извини, но твоя Гераклиада более походит на трагифарс. Чем ты хочешь удивить смертных после того, что они видели и претерпели на войне с фашистами? Мифическими подвигами мифического героя? Или его несчастной фортуной? Да в судьбе каждого из твоих современников злосчастья больше, чем во всех греческих легендах.

– Кого ты имеешь в виду?

– Их тысячи, начиная от маршала Жукова, писателя Шолохова, академика Королёва и даже такого звёздного человека, как Юрий Гагарин.

– А вот тут ваша не пляшет, – перебил сына Николай Григорьевич, радостно потирая руки и поймав себя на мысли, что в блаженстве сын делает так же. – Гагарин, как никто другой, был обласкан судьбой.

Николка предостерегающе погрозил отцу пальцем:

– Это пропаганда так представляла жизнь космонавта. А сам он не был похож на снимок с глянцевой обложки журнала. Его устремления имели поистине космические масштабы, которые пугали партийных и военных покровителей.

– Скажешь тоже!

Николка на секунду задумался и вдруг взял отца под руку.

– Хочешь, я покажу тебе «Гагаринский проект», над которым мы сегодня работаем?

– Это предложение или…

– Или! – Николка уверенно потащил за собой отца. – Иначе тебя не переубедить.

Конечно, Николай Григорьевич не привык к такому обращению, но сердце его захлёбывалось от радости возможного сближения с сыном. Искусно скрывая охватившее его волнение, он только по-стариковски покряхтывал.

Перед входом в дом Николай Григорьевич украдкой оглянулся во двор: рабочие копали яму под пруд.

****

Николай Григорьевич забыл, когда последний раз заглядывал в кабинет сына. Здесь уже не было ни дорогих развлекательных игр, ни музыкальных центров. Вместо них на письменном столе голубоватым светом мерцали экраны двух ноутбуков, ещё один большой экран мощного компьютера стоял на отдельном столике. За ним в углу – цветной принтер, сканер и ксерокс.

Убирающаяся кровать встроена в стенку рядом с узким платяным шкафом. Дорогую мебель заменили стеллажи и книжные полки. Щупающий, любознательный взгляд Чугунова зацепился за двухтомник «Тихого Дона» и пухлое «Воскресенское» издание «Москвы кабацкой», которые в своё время он так и не удосужился прочесть толком. Рядом с ними синели корешки совершенно далёких от его пониманияроманов Платонова «Чевенгур» и Шмелёва «Лето господне».

«И кругом – книги, книги, книги. В шкафах, на полках, под столом, на диване, на полу. А говорят, нынешняя молодёжь мало читает, – первое, что пришло в голову Чугунову. Фотография молодого отца в обнимку с молодой матерью и маленьким Николкой на руках ещё больше растрогала его. – С чего я уверовал: что мать сыну в голову вобьёт, того и отец не выбьет?».

Но больше всего Николая Григорьевича поразили три небольшие иконки на чёрных досках, невесть каким образом прилепившиеся в красном углу.

– Подлинные? – у Чугунова перехватило горло: кроме этих в доме образов не было.

– Копии, конечно, – хмыкнул Николка. – Подлинники сожгли светочи нашей великой революции.

«Вона как! Уже не отделяет себя от нас, – отметил Николай Григорьевич. – Или оговорился?»

– Идею подбросили нам америкосы, – сын достал из ящика стола и включил планшет на четырёхъядерном процессоре, – опубликовали фотографии туристов на месте взрыва в пустыне первой в мире атомной бомбы. Погляди на фотки! Там чудовищную бомбу рванули, а на физиономиях вояжёров улыбки до ушей. В первую очередь люди платят деньги за свои улыбки, а уж во вторую – за то, что там увидели. Понимаешь психологию такого бизнеса?

– Пока не очень, – вздёрнул плечами Николай Григорьевич.

– Модель того, как делать деньги из воздуха. На нашей земле – место приземления первого в мире космонавта.

– Насколько я знаю, и мы возим туда туристов.

– Зачем? Чтобы возложить цветы к обелиску, прослушать пятиминутное бормотание экскурсовода, поглазеть на степи вокруг, закусить пирожком из киоска и выпить пепси?

– А что вы предлагаете?

– Туризм – это в первую очередь индустрия. Хочешь, я тебе обрисую только внешнюю сторону такого проекта. Покажу, так сказать, картинки из будущего.

– Любопытно! – Николая Григорьевича захватила не перспектива рассказа, а воодушевление сына, полёт его мыслей.

– Представь, – под рукой Николки на планшете появились рисунки фантастических строений, – подъезжает автобус с туристами. Не к месту приземления, а на космодром, укрытый в этом павильоне. Здесь им рассказывают об истории русского космоса и помогают облачиться в скафандры. Всем – и взрослым, и детям! Лифты поднимают их в кабины орбитальных космических кораблей.

– И начинается виртуальная реальность?

– Компьютерная графика сегодня позволяет создать многое: старт корабля, вывод на орбиту, невесомость, выход в открытый космос, прилунение. И всё можно увидеть своими глазами, почувствовать, потрогать. Даже из тюбиков съесть обед космонавтов. А сколько информации можно получить за часы путешествия! Причём, эксклюзивной, из уст самих астронавтов.

Николка выключил планшет.

– Думается, после «приземления» наши путешественники с более высокими чувствами к Гагарину и нашей космонавтике будут возлагать цветы к памятнику.

– Заманчиво, но маловероятно, проект стоит огромных денег.

– Это ещё не всё. – Николка заложил руки за спину, начал взволнованно ходить по кабинету. – Заасфальтировать дорогу и пустить автобус к месту приземления – вчерашний день. Я говорил, что туризм – индустрия. Нужно строить огромныйкультурно-развлекательный, образовательный и инновационный центр.

– Что-то вроде космографического Диснейленда?

– Только с универсальной логистикой. На берегу Волги построить причалы для речных лайнеров, возвести гостиницы, соорудить отели, протянуть от берега до места приземления канатную или монорельсовую дорогу. Да мало ли ещё чего понадобится. Но это должна быть точка мирового притяжения. И улыбки туристов здесь будут не самыми главными.

– А твой интерес, конечно, в образовательном сегменте?

Чувствуя, что зацепил отца за живое, Николка заулыбался:

– В образовании дел тоже выше крыши. Помнишь, как Ломоносова учили европейские светилы? Своими руками крошить в ступе минералы, руками соединять в пробирках химические растворы, руками препарировать мышей и лягушек. Да и в сталинской шарашке наши академики многое делали своими руками. Теперь эти действия и процессы легко смоделировать с помощью компьютера. Пусть в виртуальной реальности, но ученик сможет повторить своего учителя. Всё сможет сделать сам, своими руками!

– Красна речь с притчею!

– Думаешь, утрирую? – Николка призадумался, замотал кудрявой головой. – Нет, я верю в компьютеризацию. Она коренным образом изменит и образовательный и воспитательный процессы.

– Заменит родителей? – хохотнул Николай Григорьевич и тут же пожалел, что не сдержался.

Но Николка, казалось, не заметил отцовской промашки. Или сделал вид, что не заметил: стоял спиной к Николаю Григорьевичу и что-то искал на книжной полке.

– Хотел показать тебе фрагмент одного эксперимента. Не вижу флешки. Кто-то взял или я сам забыл, куда положил. На флешке, – повернулся он к отцу, – обыкновенный, среднестатистический школьник, ученик, кажется, седьмого класса сражается с французами на батарее Раевского под Бородино. Не смотрит на битву, как в кино, а реально сражается. Может потом даже за храбрость получить награду из рук самого Кутузова. Виртуально, конечно. Технология примерно такая же, как при обучении на тренажёрах танкистов или лётчиков в армии.

– Зачем это?

– В воспитании главное – соучастие, как сопереживание в художественной литературе. Компьютер не заменяет слово, он его оживляет. Разве не заманчиво поучаствовать в любом историческом событии, а не просто побывать на месте действия.

– Но свою историю могут запрограммировать и фашисты с бандеровцами.

– Пока могут.

– Надеетесь создать роботы с искусственным интеллектом?

– Вполне реальная перспектива. Если хочешь – задача номер один!

Николай Григорьевич приготовился выслушать ещё один назидательный пассаж, но плутовская гримаса на лице и лукавый взгляд Николки заставили его изумиться.

– Представляешь, сколько чиновников в административном аппарате можно заменить роботами? – неожиданным вопросом сын застал Николая Григорьевича врасплох. Николка словно ожидал такого эффекта: – Приходит человек в приёмную, вставляет в аппарат свою социальную карточку, нажимает кнопку и тут же получает нужную справку или талончик с указанием, когда можно получить пакет регистрационных и разрешительных свидетельств. Можно решать и более серьёзные проблемы.

– Кому тогда будем давать взятки? – растерянно улыбнулся, наконец, и Чугунов старший.

Подумалось: «Похоже, эти ребята в отличие от нас не только знают, что нужно делать, но имеют чёткие понятия, как делать».

Без особой надежды на честный ответ все-таки спросил:

– Мои идеи тебя не вдохновляют.

Неожиданно Николка предложил «прокатать» в компьютере все варианты Гераклиады.

– Только учти, – совершенно серьезно, без тени сарказма в голосе предупредил: – Люди разделены на две половины: первая готова заниматься делом, а вторая предпочитает смотреть «Кривое зеркало». В мире сегодня столько трагедий, что ни первые, ни вторые не хотят видеть их ещё и на сцене или на экране. Сегодня – дефицит оптимизма!

– В наше время оптимизм не был дозированным.

– Перестань оглядываться назад.

– Там осталась моя жизнь, – пафоса в голосе Николая Григорьевича заметно поубавилось.

– Собрался помирать?

– Вместе с эпохой.

– Брось! – впервые за много лет Николка обнял отца, нежно проговорил тому в ухо: – Держись! Ты ещё повоюешь! – И неожиданно жёстко добавил: – Трижды будь осторожен.

Сердце Чугунова больно сжалось, будто предполагало, что сейчас сын откроет ему то, в чём он не смел себе сознаться.

– Твой древнегреческий герой добывал победы в сражениях, – Николка не выпускал отца из объятий. – А ваши лавры победителей таятся в толстых кошельках. У толстосумов слишком много завистников.

– Хочешь, чтобы я поделился со всеми? – У Чугунова затряслись губы и ноги стали ватными.

– Я не о том, отец! – С досадой проговорил Николка. – Нанести поражение прошлому совсем не означает выиграть у него бой. Потому знай:Москва – третий Рим, и никаким фарисеям мы не дадим превратить её во второй Вавилон!

****

Будто в воду глядел Николка. На следующий день в кабинет Чугунова без стука вошла возбуждённая Парамонова. По её виду Чугунов понял, что произошло чрезвычайное происшествие. Прежде чем Ольга Фёдоровна заговорила, подал ей стакан с минералкой.

– Сядь и рассказывай, только медленно и по порядку.

– Грабёж, форменный грабёж! – захлёбываясь нарзаном, размахивая накладными, проговорила Парамонова. – Вывез книги без договоров, бандит.

У Чугунова немного отлегло от сердца:

– Если ты смотришь телевизионные милицейские сериалы, то всех бандитов давно перестреляли, а оборотней в погонах пересажали по тюрьмам.

– Вам бы, Николай Григорьевич, всё шуточки шутить, а денежки-то тю-тю!

– Много?

– Нашла пока миллионов пятьдесят, – чуть ли не рыдала женщина.

– И кто это у нас такой ушлый?

– Фёдя Майоров, сукин сын! Не зря вокруг него этот прохиндей – Гришка Фишман крутился. И в кафе их видели за бутылочкой.

Чугунов по внутренней связи вызвал Перчёнова:

– Давно видел полчка?

– Он на больничном, Николай Григорьевич.

– Возьми Говорова и пулей на квартиру Майорова. Привезите мне его сюда.

– Что-то случилось?

– Больше, чем!

– Вас понял, – отключил связь Иван Алексеевич.

Чугунов перебрал разложенные на столе накладные. Адреса и телефоны фирм, получивших книги, были только на штампах.

– Проверяли? – уточнил Николай Григорьевич, хотя и без того было ясно, что бланки заполнялись без доверенностей.

– А кто отпускал?

– Он же и отпускал.

– Без товароведов, без кладовщика?

– Воскресные дни: кого, где искать. А машины пришли издалека, – оправдывалась Парамонова, понимая, что одной халатностью дела не объяснить. – Сколько раз так поступали! Майорову даже премии выписывали за оперативность.

– И тоже без договоров?

– Нет, что вы! – Ольга Фёдоровна потеряла голос, на неё было страшно смотреть. – Договора в первую очередь. Пятьдесят процентов предоплаты. Только потом отгрузка. Никогда никаких сбоев.

– У вас, госпожа Парамонова, всё?

Официальное обращение повергло женщину в шок.

– Ещё тут, – еле слышно пролепетала Ольга Фёдоровна, зажимая рот ладонью и не утирая слёзы. – Он по железной дороге в контейнерах отправил…

– Сколько?

– Девочки считают. Что мне теперь будет?

– Расстреляют, – нервно дёрнулся Чугунов всем телом и приставил указательный палец к виску. – А я застрелюсь! Чем будем с людьми рассчитываться, Ольга Фёдоровна? Собирай курултай!

****

В полиции быстро узнали, что адреса, по которым отгрузили книги, в природе не существовали. Майоров, как и следовало ожидать, – в воду канул. По факту его исчезновения завели уголовное дело. Но вскоре папку, в которой кроме фотографии Фёдора, заявления о его пропаже, плана розыскных мероприятий и объявления означенного лица в розыск ничего не было, переложили в стопку «висяков». В стране свирепствовала эпидемия «испарения» людей.

Спустя год Перчёный по своим каналам узнает, что из полиции информация о пропавшем богатстве утекла в некое коллекторское агентство по взиманию долгов с частных лиц и не только. Их ищейки выйдут на след татей. Однако судьба тех людей, а тем более – денег, останется тайной даже для полицейских. Впрочем, и так известно: ворованные деньги счастья не приносят.

****

Потеря оборотных миллионов почти опустошила мошну «Геркулеса». Дабы избежать полного краха фирмы и недовольного брожения в коллективе, действовать пришлось стремительно и наверняка.

Распродажа товара по демпинговым ценам позволила расплатиться с партнёрами. Реализацией недвижимости закрыли банковские кредиты. Отказом от аренды складов и помещений центра выкроили деньги на зарплату сотрудникам и выплату компенсаций по сокращению, под которое попало большинство.

Вывески предприятия на фасаде здания сохранились, но о воспроизводстве дела в былых масштабах никто не говорил. Всем чудилось возвращение смутных девяностых из прошлого столетия.

На какое-то время Чугунов перестал проводить планёрки и неделями не появлялся в офисе. Общался с немногочисленными сотрудниками по мобильному телефону. Как ни странно, маховик фирмы, со скрипом, но продолжал вращаться, и люди упорно работали. Все взоры обратились к Михневичу.

– Не трогайте батьку! Ён, кали щчо, сам знак падасць! – был ответ.

Со стороны могло казаться, что Николай Григорьевич не придавал особого значения случившемуся, но оставаться равнодушным к происходящему, по мнению близких людей, не имел права. Внешне его поведение никак не изменилось, и только наиболее проницательные коллеги заметили, что шеф стал более раздражителен, начал покрикивать на сослуживцев. Стоило какому-то делу не заладиться, как Чугунов с яростью бросал работу, отплёвываясь и ругаясь, запирался в кабинете. Он даже пить стал меньше, что наводило на мысли о небывалом внутреннем напряжении человека.

Николай Григорьевич и сам понимал, что ему могло проститься многое, но, будучи капитаном, он не имел права покинуть терпящее крушение судно. И это был не морской, а Божий Закон.

Денег на личных счетах в банках его семье и родичам хватит надолго, об этом душа Чугунова не болела. Богатому ежедень праздник! Но как-то с годами он позабыл предостерегающие слова предусмотрительного кагэбэшника Ивана Ивановича Пучкова о том, что мамона отступных не берёт. Только как быть, если понтировать против банкомёта и ставить куш на выигрышную карту теперь долго не придётся? На деньгах нет танги мастера, а без рукоприкладного знака не узнаешь, как или кем они нажиты. Но расходовать, как раньше, валюту со своих вкладов Николай Григорьевич теперь не намеревался. Не те настали времена.

Значит, решил капитан, нужно пересесть с тонущего корабля в спасательную шлюпку и, сколько позволят силы, грести к берегу.

Бросив жребий, Чугунов собрал в кабинете оставшихся верными ему сотоварищей.

– Не буду вспоминать избитую истину о спасении утопающих, – тихим, почти отрешённым голосом заговорил он. – Но выживать нам придётся, надеясь только на себя.

– Не впервой, – басовито прогудел Перчёный, но глянув по сторонам, наткнувшись на настороженные лица друзей, извинился: – Молчу, молчу!

– Сделаем упор на заказную литературу, – Чугунов покопался в своём старом министерском портфеле жёлтой кожи. – Я намедни побродил по правительственным кабинетам, переговорил с чиновничками… – Он отыскал нужную бумагу, положил перед собой на столе, прилежно разгладил. – Доложу вам, есть среди них понимающие люди. На лету ухватывают суть предложений. Особый спрос – на юбилеи. Понимаете, к чему я клоню?

– Яснее ясного: художественную литературу по боку, – сухо произнесла Захарова.

– И нас вместе с ней, – уточнила Ольга Фёдоровна.

Остальные выжидающе молчали. По их напряженным тусклым взглядам нетрудно было догадаться: ждут худшего.

– Вечно вы, Ольга Фёдоровна, торопитесь, – не утерпел уколоть взвинченную Парамонову Николай Григорьевич. – Для вас-то как раз хорошие новости.

Все с любопытством уставились на хозяйку торгового отдела, будто хорошие новости должны были услышать от неё. У самой Парамоновой задрожало левое веко и челюсть отвисла от напряжения.

– Рот прикройте, а уши навострите, – с напускной строгостью сказал ей Чугунов. – В Заводском районе прогорела книжная лавка. Я ту магазею выкупил, пойдёте туда магазинщицей. Товароведов устроите продавщицами. Бухгалтерия – иже с ними, но по своему профилю.

– А как же я? – у Перчёнова голос сорвался на сиплый хрип.

– Ты, Захарова и Михневич мне здесь нужны. Всё! По местам стоять, с якоря сниматься! «Геркулес» начинает новую жизнь.

Никто не шелохнулся. Люди сидели, как громом поражённые. Первым очнулся закалённый невзгодами майор:

– С кого-то причитается нынче?

– «Сегодня праздник у девчат!» – чуть ли не со слезой в голосе пропела Вера Афанасьевна и растроганная полезла целоваться к Чугунову.

– Накрывай стол, Ольга Фёдоровна, – пряча в хмурой улыбке распиравшее его довольство, распорядился Николай Григорьевич.

– Умеешь, умеешь! – похвалила его Ляля, лукаво щуря зелёные глаза и поправляя знакомым Чугунову – до выжигающей боли в груди – жестом пучок волос на затылке.

****

Кабы знать, что это был последний всплеск положительных эмоций в «Геркулесе».

Кому доводилось наблюдать в середине июля восход солнца, тот видел, как играет светило по небу: то покажется, то спрячется; то взойдёт вверх, то опустится вниз; то заблещет разными цветами – голубым, розовым и белым, то засияет так ясно, что ничьи глаза не стерпят. Настоящий праздник солнца! И весь день потом будет залит солнечными лучами, будет необыкновенно жарким. А на другой, глядишь, уже дождь, а то и два, и три. В старину бывало: один мужик скажет – к богатому урожаю, второй почешет затылок – сенокосы будут мокрые, третий учует, что соловей петь перестал и кукушка ватрушкой подавилась. Одним словом – макушка лета, начинай готовить сани!

Так то ж в старину. Ныне у людей всепогодная устойчивость к атмосферным колебаниям. Что зимой – что летом, что в жару – что в слякоть, у большинства одна забота: как уберечь семью от нищеты и голодухи. Как не озлиться, не потерять человеческий облик? Кого из двенадцати апостолов звать на помощь?

Прав был Лёнька, когда предполагал наплыв желающих поживиться на подворье немощного хозяина. На огромный кусок не у всякого большой роток, а маленький пирожок норовит куснуть каждый.

Какие только проверяющие организации не слетелись на поминки «Геркулеса». А не обнаружив накрытых столов, начали изводить изрядно поредевшие службы фирмы иезуитскими ревизиями. От контролёров невозможно было ни отбиться, ни откупиться – у «Геркулеса» в один миг не стало больших денег на счетах, а с ними и преданных друзей в администрациях. Судиться с поверяющими без монет в карманах тоже не имело смысла. Гора протоколов со штрафными санкциями устрашающе росла.

Перчёный выяснил: за беспределом госслужб маячит тень знакомого прокурора Смирнова. Превентивная война предполагала только набитый дензнаками кошелёк для противника. Чугунов взбесился, но заплатил. Контролёры, протоколы, штрафы тут же исчезли, рассеялись, как дымовая завеса в поле на ветру, на так и не начавшейся войне.

Но странное дело: покоя это Николаю Григорьевичу не принесло. Наоборот,_– на душе стало тревожно и муторно. На какое-то время он утратил интерес к окружающему. Времени, чтобы обдумать настоящее и вспомнить прошедшее, было у него предостаточно, но ворошить в памяти диковинно и нехорошо сложившуюся жизнь свою не доставляло ни радости, ни облегчения. Всё это ушло далеко и стало не нужно, как увядшая лебеда вперемешку с колючим пыреем и усатым овсюгом на отцовском базу.

Больше со злости на собственное нынешнее бессилиевспоминалось о партийном и бюрократическом произволе в былые времена. Сколько раз он был свидетелем того, как большой начальник мог по своему разумению единолично решать не только судьбы проектов, но и судьбы людей.

Единожды приложил к тому руку и сам Чугунов. Дело было в начале перестройки. Новое мышление «по-горбачёвски» требовало новых кадров. Но отпущенная узда гласности уже привела к тому, что коллективы начали сами выбирать угодных им руководителей.

В областном издательстве вместо ушедшего на пенсию директора обсуждали кандидатуру писателя Сергея Волина, который невесть сколько лет заведовал там редакцией художественной литературы. Репутация местного классика пришла к нему в шестидесятые годы, после публикации в столичном журнале «Москва» рассказа «Уха из петуха», где Волин с мягким юмором и весьма красочно описал забавную историю из своего детства. Несколько деревенских сорванцов вполслуха прознали из росказней приезжавших на рыбалку горожан, что самая вкусная уха из петуха, и решили сварганить такую на костре. Изловили на колхозной птицеферме молодого кочета, свернули голову, ощипали и бросили, забыв выпотрошить, тушку в кипяток. Понятное дело, какое получились варево.

Из обкомовцев никто рассказ Волина не читал, поэтому Чугунов на предварительном обсуждении кандидатуры писателя без задней мысли брякнул:

– Мужик серьёзный, только в юности колхозных кур воровал.

– Откуда информация?

– Конечно, не из автобиографии, но из первых уст – точно! – всё ещё не понимая, что натворил, продолжал насмехаться Чугунов.

На какое-то время в кабинете зама секретаря по идеологии воцарилась неловкая тишина.

– Колхозную птицу воровать нельзя, – наконец резюмировал хозяин кабинета таким голосом, что присутствующим стало понятно: Волину ничего не светит.

– А на личном подворье можно? – опять пошутил Чугунов, но ему не ответили.

Все почему-то упорно разглядывали портрет Горбачёва, висевший на стене за спиной зама. Цветной портрет был меньших размеров, нежели предыдущих генсеков. Обои под их портретами почернели, и теперь Горбачёв обретался как бы в траурной рамке. На поминки стало походить и совещание.

– Я сразу предлагал назначить Павла Ефимцева, – как о решённом, сказал зам и на всякий случай уточнил: – Послушный исполнитель,тридцать лет в инструкторах. Место директора заслужил!

– Коллектив воспротивится!

– Завтра пригласим на ковёр секретаря парторганизации и председателя профкома. Жмакнем – масло потечёт. А наиболее крикливых продвинем по службе, но уже на другой работе.

Вскоре Сергей Волин получил предложение возглавить городской совет ветеранов работников культуры. Директором издательства стал Павел Ефимцев. Коллектив поддержал его кандидатуру единогласно.

Чугунов вины за собой не чувствовал, тем паче, что через три года мощное когда-то издательство вылетело в трубу. Но с той поры Николай Григорьевич стал более осмотрителен в словах.

Давно это было. Сегодня чинодралам (в погонах или при галстуках в эксклюзивных костюмах) на всех этажах власти дозволено всё. Сегодня разорить, засудить, упестовать на вечный покой можно любого. И никто не спросит, за что и почему горемычного удавили на тонкой осинушке, на самой вершинушке?

Сегодня не человек, а жёлтый дьявол решает всё. За презренный металл легко могут убить, за него же, трижды вожделенного, способны и оградить от любой напасти. Важно знать только: кому и сколько заплатить.

Потому чиновники отлучение от власти боятся больше других наказаний, а простых людишек вокруг давно не стыдятся. Они даже в евангельской истине: «Жизнь даёт один только Бог, а отнимает всякая гадина» – предпочитают зреть только завершение фразы.

Злость не покидала его, но и не раздражала. Неожиданно в характере Николая Григорьевича появилось не свойственное ему ранее любопытство ко всему происходящему в домашнем хозяйстве; всё привлекало его внимание, обретало новый, чуть ли не сокровенный, смысл. Почти с детской улыбкой расхаживал он по двору, заглядывал в сараи, кормил с рук породистых щенков и собак, любовался на цветных карпов в пруду, чуточку удивлёнными глазами следил за трескучей газонокосилкой на огромном газоне и брызгами воды над клумбами цветов, подолгу сидел на каменных скамьях в «греческом дворике». Он ни во что не вмешивался, не отдавал никаких распоряжений, но одно присутствие его заставляло прислугу крутиться и работать вдвое быстрее. Впрочем, к этому все в доме вскоре привыкли, и жизнь потекла в обычном размеренном ритме. Да и сам хозяин незаметно перекочевал со двора в спальные покои, на свою широченную тахту.

На Петра и Павла приметы выверенные: день убывает, жара прибывает. Скоро полночь, а сухой ветерок с Волги не приносит облегчения, духота доводит людей до обморочного состояния. Мириады звонкой мошки поднялись над камышами и устремились на берег, в сады, дворы и скотиньи хлева; кишели, неумолчно звеня, лезли в глаза и уши редким прохожим, кучами лепились на мокрые морды коров и лошадей, кусали беспокойных овец, загоняли в будки собак.

Чугунов полулежал под москитной сеткой в гамаке на балконе, напрасно стараясь остудить голову прижатой к лысине банкой пива из холодильника. Темнота ночи густела, сливалась с чернотой уже невидимой реки, и непонятно было, откуда выплыла огромная оранжевая луна, зацепившаяся краешком за ветки садовых яблонь. Николай Григорьевич смотрел на неё и пытался вспомнить, что говорил ему утром Михневич об этом чуде природы. Но мыслям мешала быстро согреваемое пиво в жестяной банке, а ещё больше – сладкие запахи зреющих абрикосов и Багаевского мальта, никак не вяжущиеся с горьким привкусом пенного напитка.

«У Михневича свет горит в мастерской, – сквозь дрёму заметил Николай Григорьевич, обессилено повернув голову в сторону пристройки. – Небось, тоже от жарыни изнывает. А что ежели уравновесить внешний жар внутренним пылом».

Заманчивая идея взбодрила его. Он взял бутылку армянского коньяка и спустился в сад.

– Хлеб-соль да сладкая чарка! – с порога радостно провозгласил Чугунов и запнулся, разглядев за столом Михневича гостей. – Может, я не вовремя…

– Да ты что такое говоришь, Григорич! Барин ты наш, кормилец! – Леонид вышел навстречу шефу, широко расставив руки для объятий. – Здесь, дорогуша, все свои! Аль не признал?

Михневич был изрядно навеселе. Трепетная улыбка не хотела держаться на его губах, съезжала в сторону, забавно косоротя лицо хозяина.

– Впотьмах не разглядел, – присаживаясь к столу и пожимая протянутые ладони Перчёнова и Коновалова, извиняющимся тенорком проговорил Николай Григорьевич. – Эк, у вас укропом пахнет. Чую, раков варите?

– Хотел им раковую похлёбку сварганить, – весело заговорил Коновалов, привычно ловя указательным пальцем очки на большом носу, – даже блендер захватил с собой, чтоб спинки раков вместе с клешнями и панцирем измельчить и заправить бульон. Только им невтерпёж! Наливай да наливай!

– Один уже рачеглазым от усердия сделался! – поперхнулся от смеха Перчёнов. – А вы к нему с коньяком!

– Лишним не будет, вот те крест… – Михневич пытался поднять руку, чтобы перекреститься, но был не в силах донести щепоть до лба. Тогда, потешно кляча зад, начал приседать и клонить голову, иным манером пытаясь совместить лоб с непослушными пальцами.

Тут уж всех обуял неудержимый хохот.

У некрепко стоявшего на ногах Михневича радостно искрились глаза, до того ему было приятно потешить друзей:

– Чего иржёте, дуралеи? Раки из кастрюли выпрыгивают!

– Как я с ним завтра в острова поплыву? – еле выговаривал слова Коновалов. Бородёнка его мелко тряслась в такт приливам смеха. – Он же до обеда не проспится!

– Чего на островах потеряли? – Перчёный не забывал разливать водку по стаканам. Он, как всегда, пил, почти не закусывая. Лицо его стало кирпично-красным, глаза замаслились и чуточку косили. Но выглядел он трезвее остальных.

Коновалов стал объяснять:

– Леонид говорит, протоки там – глаз не оторвать! Места туристами ещё не загаженные. Надо успеть запечатлеть в эскизах. Да заодно и вентери проверим. Срамно будет с Волги домой без рыбы вернуться.

– Практичный ты мужик, Коновалов, основательный, – под матовыми скулами Перчёнова задёргались живчики. – Я бы тебя к себе старшиной взял. Уважаю таких расторопных.

– Не приведи, господи! – отстранился Коновалов, и улыбка слетела с лица его. – Я в своё время навоевался вдосталь. Стрелять не пришлось, но пороху в Венгрии понюхал.

Он взял со стола эмалированное блюдо и пошёл вслед за Михневичем в кухню за сварившимися раками, повторяя: «Не приведи, Господь!»

– Вообще-то я к тебе, Григорич, оглобли правил, – насупившись, проговорил Иван, когда они с Чугуновым остались одни. – Только гляжу: света в окнах нет, машина во дворе, значит, думаю, спать ты завалился.

– Что за срочность? Так серьёзно, коль в ночи пришёл?

– Хотел отпроситься у тебя, да всё раздумывал: говорить или нет.

– А конкретнее?

– Я завтра, командир, с казаками в Луганск уезжаю. Вишь, не довоевал своё.

– А жена, дети?

– А фашисты? Здесь их прикажешь дожидаться? – звонко выкрикнул Перчёный. Глаза его внезапно посветлели, спина напряглась и выпрямилась, в движениях появилась рассчитанная верность. – Ты прости, Николай Григорьевич, но я иногда думаю: не перестали мы быть русскими? Куда девалась наша великорусская гордость, если мы позволяем изгаляться над нашими единокровными братьями и убивать их кому ни попадя? Да сра.. я хотел на толерантность!

– Опять воевать?

– Не воевать, а защищать! Двадцать пять миллионов русских, проживающих за пределами России, должны быть уверены в заступничестве с нашей стороны. И не на словах, а на деле! Вот поэтому казаки и едут в Донбасс. А недруги знают: где русский казак – там победа.

Чугунов давно уже не видел Ивана Алексеевича в таком возбуждении, и возражать майору было бесполезно. Потому и спросил только:

– Чем могу помочь?

Иван выждал паузу, проглотил сухой комок в горле, еле слышно, будто стесняясь, попросил:

– Скажи моей Лидии Васильевне, что отослал меня в командировку куда-нибудь подальше. Ну, и ежели что, сам понимаешь, не оставь моих один на один с этим говённым рынком.

– Обещаю, – Николай Григорьевич протянул руку майору и ощутил крепкое, до боли в пальцах, пожатие ладони.

****

Проснулся Чугунов рано; стрелки часов едва перевалили цифру четыре на циферблате, а в зыбком рассветном небе уже потухла последняя звезда. Далёкое левобережье исходило в иступлённых всполохах зарева, будто дневное светило с трудом рвалось там сквозь невидимые преграды на заветный небосвод.

В деревне ещё сиплыми голосами начали первую перекличку оставшиеся на редких подворьях кочеты. И вдруг в вишняке за баней, возле черёмухи, просвистел соловей. Тио, тио, тио. Сделал колена три, остановился. Потом снова: тио, тио, тио. И ждёт, когда другой подхватит, рассыплет трель свою. А там и третий отзовётся – и пойдут раскатывать в разных местах. Уму помрачение!

Но сегодня никто не отозвался на зов очумелого соловушки, позабывшего певчее расписание. Ахнул он с досады да шарахнул дробями аж двенадцати колен так, что эхо покатилось над камышистой непролазью. И тут же оборвался, стих раскат соловьиной песни, кончилась песенная пора для короля певчих птиц.

Чугунов прислушался: где-то вдали пересвистывались камышовки, да усердно повторяла чужие позывы варакушка. Николай Григорьевич живо представил себе быстро бегающую по земле учащёнными прыжками краснохвостую пичужку с голубой грудью и чёрной уздечкой от клюва до глаз, каких он мальчонкой ловил сетью в кустарнике на болотистом берегу Хопра.

Невольно всплыл в памяти вчерашний спор с Коноваловым, который взахлёб рассказывал, как слушал на ягодной поляне внутри сырого ельника пение чёрного дрозда:

– Эти жёлтоклювые артисты не имеют соперников. Ни одна из наших птиц не может исполнить той чудной лесной песни, которую поёт дрозд.

Восхищение так и распирало художника. Он смеялся, потирал ладони, и очки плясали у него на носу.

– Перелетел с ёлки на ёлку и сидит невдалеке. Я тоже затаился. Слышу, дрозд тихо этак свист дал и запел, едва разобрать можно. Потом словами закричал сильно: «Приди кум, приди кум!». Я обомлел: так ясно выговаривает. Раза три повторил про кума, и вдруг скажет: «Выпьем! Выпьем!» да «Деньги есть! Деньги есть!». Я и сел на задницу.

– И пернатые о деньгах, – всхлипнул спьяну Михневич и обернулся к Чугунову: – А помнишь, Григорич, как ты гутарил, будто твой кошелёк всему гарант?

– Погоди ты! – дёрнул его за рукав Коновалов. – Дай досказать!

– Пжалте! – надул слюнявые пузыри на губах Леонид Макарович. – Только иде теперь тот кошель с гарантиями. Как людям в глаза смотреть?

Но его никто не слушал.

– И тут, скажу вам, братцы, – умилялся Коновалов, – мой дрозд с хрипотцой эдак перещелкнул да как филюлюкнет по лесу-то! Ну, просто целовать надо птицу!

– Где ты таких заковыристых слов набрался? – дивился Перчёный. – Я сроду не слышал!

– У Ивана Козьмича Шамова! – снова залился добрым смехом Коновалов, бородёнка его взметнулась к потолку. Отсмеявшись, изрёк: – Сто тридцать восемь лет назад Цензура допустила к печати его записки о ловле и содержании в клетках певчих птиц. А я переиздание оформлял. Усёк?

– Я, кроме армейских Уставов, мало что читал, – не очень печалясь, ответствовал Иван Алексеевич. – Но про кума могу достоверно подтвердить. Сам слышал. Во истину чудная птица – русский чёрный дрозд!

– Дрозд живёт в лесах по всей Европе и в…

– Я тебе, – резко перебил Коновалова майор, – толкую о русском дрозде, а не о каких-нибудь азиатско-африканских. Мне до них дела нет. Сказано: русский чёрный дрозд – чудесная птица! Ясно?

– Так точно! Разрешите налить?

– Давно бы так! На посошок и разбегаемся.

«Какой интересный человек Коновалов, – думал Чугунов. – В семье наверняка еле концы с концами сводят, а он любому всплеску красоты радуется, как дитё. Художники и простые слова в цвете видят».

«А ведь я однажды такого «радужного» одной фразой из седла выбил, сломал карьеру», – карябнула сердце неприятная зарубка в памяти.

****

«Какой вчера долгий и нудный день выдался, – беспокойно ворочался в «бамбуковых» подушках Чугунов, подставляя голые бока под ещё прохладные струи кондиционера. – Надо же, как резанул меня Лёнька напоминанием о кошельке с гарантиями нашей будущности. То ли шутейно сказанул, то ли по пьяной лавочке, а душу царапнуло серьёзно».

Николай Григорьевич знал, откуда дул ветер. Намедни приезжала Ольга Фёдоровна, отчиталась в выручке магазина. Угрюмая, не похожая на себя, она словно приклеилась к стулу, сидела с поджатыми губами, раскидывала глаза во все стороны, лишь бы не встретиться взглядом с хозяином.

Чугунов подумал, что у Парамоновой неприятности в семье. Но услышанное огорошило его.

Собравшись с духом, Ольга Фёдоровна, бледнея и запинаясь, предложила ему передать книжный магазин в собственность коллектива.

– Хотите выкупить? – не совсем понял намерения своих сотрудников Чугунов.

– Разве мы не заработали такую малость за много лет? – вопросом на вопрос ответила Парамонова, и в лице её появилось что-то хищное, незнакомое Николаю Григорьевичу.

Он, не раздумывая, отмёл несуразное предложение:

– Не сомневаюсь, что вы заслужили большего, но причём здесь моя собственность? Или так вами понимается вторая волна приватизации? Похоже на большевистскую экспроприацию!

– Я только высказала пожелание коллектива, – сухо отреагировала Парамонова, ещё сильнее сжимая тонкие неяркие губы. – Если вы не согласны, то прекратим этот разговор.

– Напротив, – также холодно проговорил Чугунов. – Я готов пойти людям навстречу, вариантов стать собственниками магазина много. Но почему за мой счёт? Я и так списал убытки из-за вашей преступной халатности, как форс-мажор. Забыли?

– А за собой грехов не знаете? – лицо Парамоновой стало неподвижным, лишь под вздёрнутой бровью нервно подрагивало веко. – Могу напомнить!

От прилива крови у Чугунова тонко зазвенело в ушах. В нём вспыхнуло такое желание сейчас же вытряхнуть потерявшую стыд бабоньку из комнаты, что он вынужден был спрятать задрожавшие руки под стол.

– Зачем хамить, Ольга Фёдоровна? – Николай Григорьевич заставил себя произносить слова невозмутимым тоном. – Вам ли не знать, что вера у нас была одна, а всё остальное – наособь!

Парамонову словно казачьей нагайкой по спине стеганули: она вздрогнула всем телом, вскочила на ноги и, закрыв лицо ладонями, застонала:

– Простите меня, Николай Григорьевич, простите! Послушала сплетниц, что об украденных миллионах тужат, на поводу пошла! Мне вам руки целовать, а я … – заревела она в голос.

У Чугунова что-то задрожало в горле, но он сдержался. Как накатная волна на приплеск навалилась на сердце злая, смертная тоска.

****

«Неужели только общая беда и одинаковые страдания способны объединить людей? – размышлял Чугунов, неодобрительно поглядывая на пустые бутылки из-под минералки и пожевывая нижнюю губу. – Не мной одним замечено: радость скоротечна. Вера без добрых дел мертва. Смирение ныне истощилось. Совесть со стыдом разминулась. Душе с телом мука. Сердце на замке. И как ни раскладывай карты, всё выходит: людей вокруг много, а сродного человека нет».

Даже тесть, непреклонный Роман Матеич, запел по-иному:

– Гляди, как народ разделили, гады! Один другого уж не угадывает! А ране одну стёжку топтали, одно ярмо забот тянули, – он ткнул пальцем в спину просеменившего мимо бывшего председателя райисполкома, нарочито отвернувшегося от Цуркана, который стянул с головы шляну, приветствуя старого знакомого.

У тестя вдруг хищно ощерился рот, черные глаза угрожающе расширились, и старик произнёс крикливым голосом:

– Ослобони, господи, от таких друзей!

Николай Григорьевич приехал в аэропорт проводить жену с тяжело заболевшей тёщей в Израиль. Резко постаревший Роман Матеич тёрся рядом. Ромела Штефановна в инвалидной коляске делала вид, что ей не до провожатых; бледное, страдальческое старушечье лицо её было обращено только к дочери, которая не отходила от неё ни на шаг, стараясь предупредить малейшие желания матери. Николка у стойки оформлял багаж и показывал вещи женщин таможенникам.

Когда объявили посадку на самолёт, ни Бьянка, ни Ромела Штефановна с Чугуновым не попрощались, хотя тот без лишних расспросов оплатил поездку, стоимость операции и лечение в частной клинике. Видя такое отношение, Николка досадливо передёрнул плечами и сощурился. Грусть легла на его румяное молодое лицо. Он так и не мог понять, почему отец перестал общаться с родными для него стариками.

Сын не стал дожидаться, пока лайнер оторвётся от взлётной полосы, а Николай Григорьевич, наблюдая переживания тестя, не торопился с отъездом. И только когда сизый керосиновый след от двигателей самолёта растворился в бесцветном небе, он пригласил старика в машину.

– Я распорядился, вас отвезут в Балашов, – Чугунов указал глазами на Сашку. – Чай, он дорогу помнит.

– Что ж мы и по чарке вина не выпьем? – жалующимся слёзным голосом спросил тесть.

Николай Григорьевич понимающе улыбнулся:

– Сухое горло сухая слеза дерёт. Сейчас заедем к нам домой, отобедаем, чуток передохнёте, а к вечеру – в путь-дорожку тронетесь. А то – заночуйте у нас. Вам теперь торопиться некуда.

– В гостях хорошо, а дома лучше, – немного воспрянул духом Роман Матеич.

Ему уже было за восемьдесят. Согбенные плечи, дрожливое пожатие холодных пальцев, скрипучий голос, озноб на синих губах выдавали стариковскую немощь, но по-прежнему исходил от молдаванина густой бражный запах терпкого вина, сквозь который тонко пробивался сладкий запашок остатних капелек мочи.

– Я виноват перед тобой, Николай Григорьевич! Бес попутал, – начал каяться Цуркан, когда после ухи из сёмги, под бараний окорок с пряностями раскупорили третью бутылку таманского полусладкого напитка. – Желчь разум запечатала. Не сознавал, что творил. Да видно, бог от беды отвёл, послал Николку другой дорогой.

– Не стоит ворошить былое, – Чугунов бегло скользнул по лицу старика незрячими глазами. – Отведайте заливное с креветками или горбушу с икорным соусом. Уж не знаю, чем вас и потчевать.

– По моим зубам – варёная курица из супа всласть, – морщинистые щёки Романа Матеича мелко задрожали. Старик поймал подбородок в кулак, опасаясь, что выпадут протезы, и сознался: – Глазами всё бы съел, а желудок с брюхом не примают. Вот винцо пока что проскакивает. Тем и живы!

Вечером, прощаясь, Роман Матеич прослезился:

– Не поминай, Николай Григорьевич, лихом. Век за тебя молиться буду. А на баб моих не обижайся, у них семьдесят две увёртки в день. На женские причуды ума не напасёшься. Лучше раздразнить собаку, нежели бабу.

****

А если бы он не оплатил поездку или денег вообще не имелось? Для Чугунова это были не риторические вопросы. Ему уже приходилось читать на лицах бестолковое удивление, когда он отказывал кому-то в просьбах. Изумление быстро, как огневой всполох, перерастало сначала в тупое непонимание, а затем в дикую озлобленность. Будто лично он, Николай Григорьевич Чугунов, был повинен в том, что покупатели книг не способны расплатиться по долгам или не имеют средств на приобретение новых изданий. Что лично он не хочет сбавлять цены или не отпускает товар без предоплаты. Что не берёт на реализацию порно и чернокнижную литературу. Что самолично гонит взашей сомнительных прилипал к своему бизнесу.

Все это можно было понять и даже извинить. Гораздо болезненнее и горше стало отказывать тем, кого позвал следовать за собой и кому обещал безбедную жизнь. Люди ещё досадливо не плевали ему вслед, но уже и не встречали приветливо. По всему чувствовалось, в сознание людей медленно, но неотвратимо просачивается понимание приближающейся катастрофы. И неизбежную гибель дела, а с ней и крушение своих надежд, честной люд склонен был тоже связывать лично с ним – Николаем Григорьевичем Чугуновым.

Впрочем, куда и к кому они могли обращаться? Мир настолько изменился, что человек остался наедине с собой. За последние двадцать лет в административный аппарат госструктур пришли настолько неквалифицированные кадры – случайные, а чаще блатные, использовавшие клановые связи, что здравому лицу приходилось только разводить руками; пришли к управлению служители, которые не просто далеки от чаяний народа, но преступно попирающие его интересы.

Плесень равнодушия и презрения к простому человеку моментально распространилась на все партии и общественные организации, поразила культуру, науку и просвещение. Всюду внутри них – интриги, взаимное подсиживание, лизоблюдство, чинопоклонение, корысть. Гнусь и пакость, прикрываемые красивыми, правильными лозунгами. Такое впечатление, что никто не думает о народе. Его будто и нет уже.

Всё чаще к человеку приходило желание обрести «тихую пристань», и со стороны наблюдать за борьбой партий, кланов, вождей и непризнанных самоучек, метивших в гении, а то и просто мошенников и бандитов с большой дороги. И вот уже тоненький людской ручеёк побежал из больших городов в деревни, села, на хутора. Поближе к извечному крестьянскому быту и жизненному укладу. Поближе к земле-матушке.

Ан, и тут они обманулись в желаниях. Нет уже на родных просторах ни земли, ни крестьянства. А Россия без крестьянина – всё равно, что Африка без негров!

Одна надежда – казачество! Тихо, без помпы, без «столичных» атаманов, на землях войсковых казачьих округов, в казачьих станицах и хуторах началось возрождение Святой Руси, ибо казак – воин и пахарь, хранитель вековых традиций и православной веры – был, есть и будет опорой государства российского. Казачество – золотой потаённый угол России!

Какое счастье, когда человек имеет свой угол. Пусть за печкой, на лавке или сундуке, на сеновале или шалаше в поле, даже под обеденным столом, как у несмышлёного ребёнка; и в семейной квартире, и в родовом доме – везде у человека должно быть место, только ему принадлежащее, им согретое. Только там, в своём углу, он откровенен с собой и независим.

Личное, собственное, частное – присуще человеку с рождения. И стройку социализма нужно было начинать не с обобществления, а с развития частной собственности. Ведь частное – вовсе не противостоящее общественному и государственному, а всего лишь личное чьё-либо дело. Человек свободен в выборе того дела, к коему имеет расположение и талант. Кстати, даже работа в артели не всякому подходит, требует от народца определённых качеств и старания, хоть в артели ножевой, хоть в биржевой. Недаром Петербургская биржевая артель, по уверению всех торговых домов, за круговую поруку славилась во всех странах и землях. Нарушение присяги и честного слова в товариществе не допускалось.

Вернуться к частной собственности через ваучеризацию и приватизацию у государства не получилось. Вернее сказать: получилось не у всех. И этих «всех» в стране – огромное большинство, которое с каждым годом нищает и озлобляется, которое видит причину своих несчастий в таких, как Николай Григорьевич Чугунов.

****

Много дней он просыпался по утрам с ощущением чего-то не сделанного, не решённого. Ещё теплилось в душе желание вновь энергично заняться делом и помочь фирме выпутаться из коллапса. Причём, он так и думал: помочь не себе, а фирме. Он всё ещё видел в «Геркулесе» братскую дружину, где все за одного и один за всех.

Николай Григорьевич опять начал рано приезжать на работу, засел за анализы и расчеты, кинулся восстанавливать утраченные связи, теребить друзей и знакомых, подхлёстывать сотрудников, которых будто придавило летней духотой и зноем.

Но всё шло не так, как ему хотелось. Всюду подворачивались незначительные, но всегда непреодолимые препоны, вылезали непредвиденные затруднения и расходы. Хотя не это тормозило дело.

– Людей свели с ума украденные миллионы, – не без ехидства заметил наблюдательный Сашка Говоров. – Они ждут, когда найдут деньги и поделят их на всех.

– Только то!

– Конечно. Вы сами говорили, что украли наши деньги.

– Фигурально выражаясь…

– Для нас оно, может, и фигусрально, а по ним – ихние денежки упёрли! Тут дело покруче кудринской инкубации инфляции!

Чугунов подивился меткому сарказму водителя. Приглядевшись к работникам, он и в самом деле заметил в них некую напряжённость ожидания, сродни надеждам беженцев перед пограничным шлагбаумом в чужую, но заветную страну. Глядя на них, он вдруг понял, что не помощи, а вспоможения хотят от него. И что сами эти люди ничего не сделают для своего спасения.

У него опустились руки. Мужество покинуло его. Как бестучное небо стало неулыбчивым его бесцветное по утрам и кирпично-красное к вечеру, одутловатое лицо. Он черствел сердцем и грубел на глазах.

****

И вот ведь какая подлая мысль: «А чем там закончилась легенда о Геракле? Не пора ли и мне подводить итог?».

Вспомнил:

… «Подняли умирающего Геракла, положили на носилки, отнесли на корабль, чтобы перевезти его в Трахину.

Обращаясь к матери, Гилл закончил рассказ такими словами:

– Сейчас вы все увидите здесь великого сына Зевса, может быть, ещё живым, а может, уже мёртвым. О, пусть накажут тебя, мать, суровые Эринии и мстительница Дикэ! Ты погубила лучшего из людей, которых когда-либо носила земля! Никогда не увидеть нам подобного героя!

Молча, не проронив ни одного слова, ушла в свои покои Деянира. Нашла обоюдоострый меч мужа и пронзила им свою грудь. Напрасно старался помочь ей прибежавший на зов старой няни несчастный Гилл. Он обнимал и целовал уже похолодевшее тело матери.

В это время воины принесли Геракла. Он забылся сном во время пути, но когда опустили носилки на землю у входа во дворец, Геракл очнулся. От страшной боли ничего не сознавал великий герой.

– О, великий Зевс! – в бреду восклицал он, – в какой стране я? Где вы, мужи Греции? Помогите мне! Ради вас я очистил землю и море от чудовищ и зла, теперь же никто из вас не хочет избавить меня острым мечом от жутких страданий! О, ты, брат Зевса – великий Аид, усыпи меня, несчастного, быстро летающей смертью!

Молча стоят вокруг героя его верные друзья-воины, склонили на грудь головы без шлемов. Один Гилл просит со слезами:

– Отец, выслушай меня, молю тебя! Невольно совершила злодеяние мать. Зачем жаждать мести? Узнав, что сама она причина твоей погибели, пронзила она сердце остриём меча!

Кажется, слова сына стали доходить до сознания Геракла.

– Отец, не виновата она! – продолжал говорить Гилл. – Увидав в доме своём Иолу, мать моя хотела волшебным средством вернуть твою любовь. Она натёрла плащ кровью сражённого твоей стрелой кентавра Несса, не ведая, что отравлена та кровь ядом лернейской гидры.

– О, горе! – в ужасе прошептал Геракл. – Так вот как исполнилось предсказание Зевса. Он предрёк, что суждено мне погибнуть не от живого, а от козней сошедшего в мрачное царство Аида. Теперь я знаю, как погубил меня кентавр Несс. Вот какой покой сулил мне оракул в Додоне – покой смерти! Ведь у мёртвых нет тревог.

Геракл умолк. На его искажённое муками лицо страшно было смотреть.

– Исполни мою последнюю волю, Гилл! – наконец, произнёс он с трудом. – Отнеси вместе с моими верными друзьями меня на высокую Оэту. На вершине горы сложи погребальный костёр и сожги моё тело. Сделай это скорее, прекрати мои страдания!

– Сжалься, отец! Я не хочу быть твоим убийцей! – лепетал, обливаясь слезами, Гилл. – Твои страдания – и моя боль. Но убить отца у меня рука не поднимется.

– Есть у меня и ещё желание, – еле слышно, сквозь стон, проговорил Геракл. – Возьми себе в жёны Иолу.

– Ту, которая была виновницей гибели моей матери?

– Покорись моей воле, сын! Дай мне умереть спокойно, не вызывай вновь на миг затихших страданий, – молит сына Геракл.

– Хорошо, отец, – смиряется Гилл. – Я буду покорен твоей предсмертной воле.

– Тогда торопись, сын мой! Спеши положить меня на костёр.

Страдания Геракла становились сильнее, ещё нестерпимее делались страшные муки, но никто из друзей не решался поджечь костёр. Лишь старый воин Филоктет, которому Геракл подарил свой лук и стрелы, отравленные ядом гидры, взял в руки факел.

Ярко вспыхнуло пламя костра, но ещё ярче засверкали молнии Зевса. Громы прокатились по ясному небу. На золотой колеснице принеслись к погребальному костру Афина-Паллада с Гермесом и тут же вознесли на светлый Олимп величайшего из героев».

Говорят, Геракл стал бессмертным богом в сонме вящих богов. Сама Гера, забыв о своей ненависти, отдала Гераклу в жёны дочь свою, вечно юную богиню Гебу.

Это было ему наградой за многочисленные подвиги на земле. Или за его великие страдания?..

****

Холодной змеёй заползал в сознание Чугунова страх: «Получится ли умереть тихой, естественной смертью? Ведь я ни разу на исповеди не был. Умру без покаяния? Тогда какая награда ждёт меня там, на том свете? И награда ли? И вообще, кто сказал, что меня ждут там и даруют вечность? Туда ли мне дорога? Может, сразу в тартарары провалюсь?»

«Как там, в молитве, что мне записал в блокнот Михневич: «Подай, Господи, христианския кончины нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и доброго ответа на Страшнем Судище Христове».

« А дальше как? Убей, не помню. Вот же нехристь! Чур меня – крещёный я, крещёный! – метался в постели Николай Григорьевич, и успокоился, когда услышал за окном шум лодочного мотора. Сообразил: – Лёнька с Коноваловым отчалили».

Напольные часы в гостиной пробили шесть утра. Чугунов даже не смотрел в сторону бара; горбясь и старчески шаркая ногами, спустился на первый этаж, опохмелился огуречным рассолом из холодильника, зачем-то оглядываясь по сторонам, заросшей тропкой прокрался к бане и долго плавал в заливчике, по воде которого набегами шнырял сухой ветер, гоняя вдоль камышей фиолетовое бензиновое пятно.

Он привык думать, что будущее в его, «наших» руках. Его убедили в этом. Он и строил жизнь с расчётом на то, что всё делает правильно; делал с уверенностью, что творит добро, которое доставляет ему и людям удовольствие и радость. Трудно было представить, что и то удовольствие, и та радость – сиюминутные наслаждения, которые могут обернуться неблагодарностью или бранью тех, ради кого он старался. Да и так ли он сам был бескорыстен в своих стараниях? И было ли творимое им добро душевным, искренним – без оглядки на ожидаемую благодарность, и уж тем паче – выгоду?

Ещё сложнее было понять и принять истину: «Будущее, действительно, в наших руках, если мы постараемся сами быть в Божьих руках». Но зачем тогда исповедоваться, если Он и так всё о тебе знает? И ты сам всё о себе знаешь. Невозможно притвориться праведником, когда тебя ждёт костёр. Вот только спасительной колесницы для плебея не предусмотрено. И не Олимп, а сыра земля и постыдное забвение ожидают очередного смертного.

Чугунов, кряхтя, вылез на берег, плюхнулся на скамью за столом в беседке возле бани. Усталость переборола страх. Но густая тоска полонила сердце. Он прижмурил глаза и горестно подпёр подбородок мокрыми ладонями.

Большое тело его быстро обсохло на горячем ветерке, а громкое щебетание синиц, которые после второй кладки яиц, деловито обследовали каждое дерево, каждый куст в саду, деревянные заборы и стены в поисках личинок, куколок и самих насекомых, немного отвлекли от грустных дум.

Вдруг нестерпимо, до спазмов в горле захотелось вернуться в детство, в забытый родительский дом с запустелым, разорённым базом. Нюхнуть зольного дымка из печи, похлебать томлёных щей из квашеной капусты, помакать в кислое молоко зажаристыми драниками. Отоспаться на сеновале, вобрать в себя целительную силу запахов бархатного разнотравья. Сквозь дыры в крыше разглядывать мигающие звёзды в бездонном, пугающем чёрном небе. И всеми фибрами неокрепшей душонки ощущать счастье пребывания на родной земле.

«Сухая погода в середке июля обещает хорошую осень. Да и рожь, поди, к земле усатый колос клонит. Самые деньки для косовицы, – Николаю Григорьевичу приятно было сознавать в себе живучее крестьянское начало. – Не забыть угодить невидимому хозяину поля – духу полевому, оставить ему у последней сжатой полосы горшочек с кашей или пучок ржи в гостинчик». Ох, и любил побаловать себя Чугунов старыми россказнями да заговорами: «Создай, Господи, тихую воду, тёплую росу!».

Перекусив на скорую руку, Николай Григорьевич сам сел за руль мощной Тойоты Ленд Крузер. Как никогда он отчётливо представлял, что будет делать сегодня.

Спасаясь от автомобильных пробок, Чугунов окраинными улочками проскочил Ленинский район города и на перекрестке «Первая Дачная» свернул вправо на Алексеевскую улицу, что вела к женскому монастырю, который расположился на месте древнего Никольского мужского скита, прятавшего когда-то деревянные архиерейские дачи и церковь в кущах зелёных рощ и яблоневых садах на обширном плато, аккурат на полпути к вершине горы, облюбованной и обустроенной сегодня горнолыжниками.

Несколько лет назад Николай Григорьевич приезжал в Свято-Алексиевский монастырь с Леонидом, который брался что-то отреставрировать для обители. Он тогда не решился переступить порог ещё строящегося храма во имя Святой Одигитрии, но уже увенчанного огромным золочёным куполом, и в одном из приделов которого проводились первые службы. Остался стоять у кованной вязью монастырской калитки, наблюдал сквозь прутья ворот за снующим по двору Михневичем. Тот в церковной лавке, как объяснил потом, подал записки «О здравии» и «Об упокоении», купил свечи и поставил их перед иконой Богоматери, именуемой «Всецарица». Встретился с настоятельницей монастыря – игуменьей Феодосией, получил от неё благословение на работу по одобренным эскизам.

Глядя в машине на оживлённого Леонида, Чугунов, странное дело, ревностно завидовал тому.

– Представляешь, Григорич! – рассказывал Михневич, – они открыли при монастыре детский приют для девочек и воскресную православную школу. С каких лет детишек начинают воцерковлять! А я во время литургии, хоть и осенял себя крестным знамением несчётное число раз, да только слова молитвы натужно вспоминал и, хуже того, путал и боялся, кабы кто из рядом стоящих прихожан не услышал, какую околесицу несу вслед общей молитве.

– Вот и запишись к ним в школу, пусть тебя обучат, – язвительно посоветовал Чугунов. Его так и распирало от гнусного желания посмеяться над товарищем. Хотелось увидеть растерянную и обиженную физиономию Михневича.

Но совершенно неожиданно для Николая Григорьевича Леонид, не скрывая понимающей ухмылки, произнёс фразу, которая припечатала насмешника к спинке сидения:

– Это, Григорич, на святом месте из тебя бесы выпрыгивают. Помолись!

И начал писать в записной книжке шефа: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков!...»

Непроизвольно правая рука Чугунова потянулась ко лбу. Он оглянулся на монастырь: над куполом храма, словно падая с небес, носились стрижи.

****

«Всё-таки умеют наши строить! – Николай Григорьевич с восхищением оглядывал величественное и в то же время простое и родное, как пасхальный кулич, здание храма и чарующую глаз и манящую к себе, словно праздничный детский леденец на палочке, колокольню. – Браво Наташеньке Рапопорт!»

Чугунов не помнил, каким боком он в середине девяностых годов коснулся проекта новой церкви на территории бывшего скита, но имя архитектора Наталии Евсеевны Рапопорт задержалось в уме. Золочёные купола монастырской церкви и впрямь чудно смотрелись на фоне разноцветья окаймляющей обитель горы.

Двери церкви притворены, на крыльце и вокруг ни души. Николай Григорьевич сделал несколько шагов в сторону келейного сестринского корпуса, но понял, что и там никого не найдёт. Он поворотил к молодому фруктовому саду и вскоре увидел монашек, пропалывающих зелёные огородные грядки. Две послушницы в чёрных подрясниках с двуручной корзиной в руках шли навстречу.

– Извините, – обратился к ним Чугунов, – не подскажите, где мне найти настоятельницу монастыря?

Инокини поставили на землю тяжёлую корзину, доверху наполненную тёмно-зелёными, с белесым опушением на кончиках огурцами, с поклоном поздоровались, ещё глубже, на брови, надвигая мягкие камиловки.

– Матушка Феодосия приедет к вечерней службе, – внимательно разглядывая просителя, приятным голосом объяснила одна из них. – Хотите, проводим вас к благочинной, ежели у вас срочное дело.

– Нет, благодарю! Скажите, – Николай Григорьевич запнулся и почувствовал, что краснеет. – Скажите, когда можно исповедоваться и причаститься?

– Причастие совершается утром во время таинства Божественной литургии. Накануне вечером приходят в храм на вечернее богослужение и исповедуются в грехах. Только к исповеди и причастию нужно готовиться.

– Спаси Христос! – быстро проговорил Чугунов и зашагал прочь.

За спиной услышал разговор христовых невест:

– Как чудно дядечка выражается.

– Казак, наверное.

– Казаки верующие, а этот пошёл за калитку и лоб не перекрестил на церковь.

– Значит, бандит. Видела, какая у него тачка? У этих за каждый совершённый грех – своя такса. Не исповедуются, а откупаются. Гордые!

– Господь не гордым, а нищим духом помогает.

Других слов Чугунов уже не разобрал.

«Зачем я сюда приехал? – ругал себя Николай Григорьевич, – Зачем искал игуменью? Привык встречаться только с первыми лицами? А что бы я ей сказал? Михневич принёс мне «Катехизис», а я не прочёл из него ни строчки. Даже исповедоваться хотел, ни как все. В церковь – по блату? Или как черница говорила: деньгами откупиться хотел?»

А ведь и в самом деле, была мыслишка дать денег на детский приют.

«Только зачем же помощь детям связывать со своими недугами? Выходит, не такая моя подмога и бескорыстная. Знать, не до конца я осознал греховность, если ищу, чем прикрыть явные проступки? И так ли искренне моё раскаяние?» – суетно думал Николай Григорьевич, давя на педаль акселератора и не обращая внимания на сигналившие ему машины.

И только воткнувшись в красный свет мигнувшего светофора, резко затормозил и остановился. Дама, сидевшая за рулём автомобиля в левом ряду, повертела пальцем у виска и постучала костяшками кулачка по панели, мол, « идиот, куда гонишь?»

Но Чугунов, казалось, не замечал происходящее вокруг. Его мысли упорно возвращались к монастырю. Включённый кондиционер не остужал горевшее от стыда лицо.

«Сознайся, трусливо сбежал из божьей обители, – Николай Григорьевич супил брови и тяжело, с одышкой, дышал, словно и впрямь после быстрого бега, – дал стрекача, как школяр из медкабинета, где делают прививки. Знал ведь, на что шёл, а перешагнуть черту не смог. Не внял простой истине: «Если хочешь в душе покоя, смирись, гордый человек!».

« Понятное дело: не всякого заскорузлого атеиста обратить в смиренного неофита. Зачерствелой персоне легче притвориться, чем безоговорочно уверовать в Христа. – Чугунов огорчённо чмокал губами, разговаривая сам с собою и чувствуя вызревающую злость в душе. – Смотришь на таких прилизанных особ, со свечечками в трясущихся руках, затесавшихся в первые ряды во время службы в храме, – и понимаешь: они и Богу норовят угодить, как своему патрону, да ещё и за чужой счёт. Одолели черти святое место!»

Многое отдал бы Чугунов, чтобы свободно вскричать: «Я не такой!», но спёкшееся сердце молчало. Он покривил губы, достал из бардачка носовой платок, громко высморкался и тут же отбросил пропахшую бензином утирку. Резкая вонь словно нашатырём отрезвила его. Николай Григорьевич припарковал машину и, не выключая двигатель, долго сидел без движения. Проходящий мимо полицейский гневно стрельнул в него взглядом, отвернулся, но шествовать дальше не торопился.

В зеркало заднего вида Чугунов наблюдал за ним, и как только патрульный включил рацию, осенил себя машистым крестом и дал по газам.

****

Николай Григорьевич не торопился связать узлом свою и Лялину жизнь, был уверен, что такое положение устраивает и Захарову. Он приезжал к ней, когда хотел, уходил, ничего не обещая. Притом она ни разу не упрекнула его, не выказала обиду. Более того, она никогда не звонила ему первой, не напрашивалась на встречу, бывала снисходительной к его грубости и почти равнодушной к его подаркам. И лишь недавно ему показалось, что Ляля стала безучастной уже к самому Чугунову.

«Ох, если бы можно было всё вернуть назад!» – Николай Григорьевич, сыто жмурясь, смотрел на Лялю, на её гордую в посадке голову, по-прежнему, как и тридцать лет назад, отягчённую узлом светлых волос; на слегка опухшую нижнюю губу, придававшую лицу немолодой женщине трогательное, почти детское выражение. Но вместе с тем, что-то незнакомое читалось в облике возлюбленной: в её нетвёрдой походке, размеренных движениях, новой манере неторопливо говорить, рассеянно слушать. И главное, он перестал замечать в её зелёных глазах искры света.

– Ты изменилась, – невольно сорвалось у него с языка.

– Старость не красит, – безразличным голосом отвечала она. – На себя давно смотрел в зеркало? У тебя лицо краснее помидора.

«Понятно, почему ко мне присматривался полицейский», – Чугунов с удовольствием поцокал языком и затопал ногами, представив, с каким носом оставил стража порядка.

– Жеребец застоялся? – Ляля не поняла взбалмошного веселия Николая Григорьевича. – Стойло не затворено!

– Ты выпроваживаешь меня? – Николай Григорьевич никак не мог взять в толк, почему ему говорят что-то предерзкое. – У тебя плохое настроение?

– С чего ты взял?

– К чему тогда эти странные выражения, щелкопёрские сравнения? Ты намеренно обижаешь меня.

– Но у тебя такой вид, будто ты сбежал из тюрьмы и хочешь спрятаться где-нибудь. Твоя взвинченная нервозность пугает.

– Ты почти угадала, – Николай Григорьевич взял Лялю за руку и попытался заглянуть ей в глаза. – Я убежал от самого себя. К тебе же пришёл не прятаться, а с намерением переехать жить. Поверь, это взвешенное решение. Мне невыносимо тяжело, когда тебя нет рядом.

Чугунов говорил торопливо, стыдясь своих выспренних слов и одновременно боясь запутаться в их паутине. Так непривычно было для него то, о чём он хотел сказать сегодня.

– Пустишь? – затаив дыхание, спросил он.

– Комната мальчиков свободна. Заселяйся, – как о чём-то давно решённом, согласно кивнула головой Ляля. Ни один мускул не дрогнул на её побледневшем лице.

– Квартирантом? – спазмы в горле перехватили дыхание Чугунова. Он рванул ворот рубашки и ударил кулаком в поросшую седым волосом грудь. – И плату за проживание положишь?

Ляля высвободила руку из жёстких пальцев Николая Григорьевича и пересела на другой стул, как бы отгородившись от него столом. Чугунов не заметил, откуда появился перед ней календарь с перечёркнутыми красным карандашом днями.

– Последний раз ты был у меня три месяца назад, – будто читая приговор, холодными губами произнесла Ляля вымученные слова. – Неужели три месяца тебе понадобилось, чтобы принять взвешенное решение? – Но не выдержала, надрывно вскрикнула: – Целых три месяца! – И швырнула календарь на пол. Обессилено выдохнула: – Ты чудовище, Чугунов. У тебя ни стыда, ни совести.

– Меня нужда сделала таким. Я день и ночь хрип гнул не только ради себя. Я устал, – перегнувшись в поясе, Николай Григорьевич сполз на колени. – Прости, ради бога! Мне негде больше приклонить голову.

– Чугунов, Чугунов! – Ляля уткнула лицо в ладони. – Даже в такие минуты ты думаешь только о себе. Даже любовь не спасёт тебя.

Николай Григорьевич, чувствуя подбирающийся к сердцу холодок отчуждения, как перед иконой, крестясь, положил три поклона и встал с колен. Выпрямился, подобрал, сколь мог, живот и, щёлкнув каблуками дорогих кожаных штиблет, боднул упрямой головой воздух:

– Прощай!

Ляля поворотила к нему залитое слезами белое, с синюшными разводами, лицо. Рот её некрасиво кривился:

– Прощай.

****

Кто разгадает конец своего пути? Кто отважится зайти наперёд смерти?

Увы, жизнь состоит из потерь. Чем дольше живёшь, тем их больше. Вроде бы Бог даёт при рождении человеку всё. Но уже в следующий миг после рождения начинается обратный отсчёт. И он неумолим. Получив всё, можно к смертному часу и утратить всё.

«Потерявши голову, по волосам не плачут!» – Чугунов дёргал плечами, сопел и фыркал, как потревоженный в спячке ёж. Висячие складки на его морщинистом подбородке мелко подрагивали. Шалыми глазами он тупо глядел то на вторую опустошённую бутылку коньяка, то на глиняную крынку с кислым молоком.

По дороге домой Николай Григорьевич заехал в деревне к Перчёным. Передавая Лидии Васильевне увесистый заклеенный конверт, буркнул, отводя глаза в сторону:

– Здесь деньги и страховой полис Ивана Алексеевича. Забыл отдать ему утром.

– Что-то с Ваней? – обмерла женщина. Руки её безвольно упали вдоль полного тела, нижняя губа, оттопыриваясь, поползла на верхнюю.

– С ним всё в порядке. Позвоните ему на сотовый! – Чугунов поднял оброненный пакет. – Времена жуткие. На всякий случай мы страхуем своих сотрудников.

– Куда он уехал? Умчался из дома, я и глазом моргнуть не успела, – Лидия Васильевна не спускала пристального взгляда с начальника мужа, и Чугунов, чтобы не проговориться, поспешил ретироваться.

– Николай Григорьевич! – остановила его Перчёная. – Вы такой красный, давайте я вам давление померю.

На удивление Чугунова женщина шеметнулась с крыльца и перекрыла дородным телом путь к отступлению. По лицу её блуждала настороженная улыбка.

– Не беспокойтесь, Лидия Васильевна. Со мной всё в порядке, – Николай Григорьевич попытался обойти дородную бабу, но та крепко ухватила его за локоть.

– Зачем казаки к Ване приходили? Чует моё сердце, вы знаете! Скажите правду!

– Иван Алексеевич полетел в Краснокамск за бумагой, – начинал сердиться Чугунов. – Извините, мне пора ехать!

– Да как же так! – словно опамятовалась Лидия Васильевна. – Погодите минутку, я вам кислого молочка принесу. Знаю, вы любите!

И вот теперь кувшин с молоком укором мозолил глаза Чугунову, ни коим боком не причастному к отъезду майора. Николай Григорьевич, стараясь держать равновесие, сходил на кухню, принёс чёрный хлеб и глубокую миску с деревянной ложкой. Покрошил на донышко изрядный ломоть, залил молоком и принялся с ненасытной жадностью хлебать тюрю, причмокивая и вытирая мокрый подбородок тыльной стороной морщенной ладони. Остатки вылил через край мисы в рот, облизал ложку и уронил голову на безвольно вытянутые на столе руки.

Со стороны могло показаться, что Николай Григорьевич спит. Но как только в комнату вошёл Михневич, он вскочил на ноги и заорал дурным голосом:

– Прогнала! Лёнька, она прогнала меня!

– Щчо ты робишь? – Михневич схватился за сердце. – Переполошил, як бусел лягушку. Чаго в потьмах сидишь? Дал бы хоць яки знак!

– И ты меня не слышишь, – Чугунов рухнул на стул, который с треском опрокинулся вместе с ним. Лёжа на спине с задранными вверх ногами, задыхаясь, прохрипел: – Да гори всё синим пламенем!

Михневич подхватил Чугунова под мышки и поволок к дивану. Но тот начал взбрыкивать ногами и сопротивляться, повторяя:

– Сжечь, всё сжечь!

– Не выдумляй! – Леонид вынужден был придавить хозяина к полу. – Сколько же ты выжрал коньяку, что сбрендил? Или кто приснився?

– Пошёл к чёрту! Я был у неё.

Тело Николая Григорьевича обмякло, он крепко зажмурил глаза, и из-под ресниц его потеки слёзы. Потом вдруг усмехнулся, оскалив зубы, и обморочно закатил зенки.

Леонид растерялся, стал щупать пульс на руке Чугунова, не нашёл и прислонил ухо к левой стороне его грудной клетки. Сердце бухало неритмично, с опасными перерывами.

– Скорую надо! – Михневич тормошил беспомощного Чугунова. – Где твой телефон? Мою мобилу Коновалов увёз. Не закрывай глаза! Держись! Я мигом!

Леонид заметался по тёмной комнате, пока не вспомнил, что телефонный аппарат стоит рядом на кухне. Крикнув «держись!», помчался, сшибая на ходу стулья, туда.

Сознание медленно возвращалось к Чугунову, возвращалось, чтобы помочь ему довершить задуманное. Николай Григорьевич перевернулся на бок и подполз к окну. С трудом вытащил из кармана брюк зажигалку, высек огонь и запалил занавеску. Сквозняк, гулявший по дому, мигом подхватил пламя. Ещё через мгновение пожар охватил всё помещение.

****

Очнулся он на носилках возле пруда. Вокруг бегали озабоченные пожарные, раздавались отрывистые команды. Нестерпимо пахло гарью и дымом. Рядом на корточках сидел участковый майор Завьялов, без фуражки и с измазанным сажей лицом.

– Где Леонид? Он был там, в доме, – еле выговорил Чугунов, с трудом шевеля спёкшимися губами. Боль разламывала затылок и резала грудину. Он чувствовал, как холодеют пальцы на ногах.

– Здесь, – неопределённо мотнул головой участковый, и рот его плаксиво перекосился. – Под простынёй лежит.

– Почему?

– В дыму задохнулся, когда вас вытаскивал.

«Вот она, беда, ощущение которой преследовало меня последние дни. Это расплата!» – понял Чугунов.

– Что гудит?

– Теплоход на Волге. Астраханский, кажись.

«Плывёт в страну лотосов. Пусть захватит меня с собой. На небесах мне нет места без покаяния» – мелькнула в угасающем сознании Николая Григорьевича последняя мысль. Он глубоко вздохнул и с долгим выдохом затих.

– Врача! Врача! – закричал Завьялов.

Пробегавший мимо пожарный нагнулся над носилками, прижал пальцами артерию на шее Чугунова и сухо констатировал:

– Ему уже никто не поможет. Умер.

– Геркулес умер, – повторил за ним участковый, поискал на голове фуражку и со вздохом пошёл заполнять протокол.

Саратов, апрель 2016 года.

Владимир Масян (Саратов)

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"