«… Весело посмотреть на слепого кобзаря, когда он сидит с хлопцем, слепой, под тыном, и весело послушать его, когда он запоёт думу про то, что давно происходило, как боролись ляхи с казаками, весело, а … всё-таки скажешь: «Слава богу, что миновало», – а особенно, когда вспомнишь, что мы одной матери дети, что все мы славяне. Сердце болит, а рассказывать надо: пусть видят сыновья и внуки, что отцы их ошибались, пусть братаются вновь со своими врагами. Пусть, житом, пшеницею, как золотом, покрыта, неразмежёвана останется от моря и до моря славянская земля».

Тарас Григорьевич Шевченко

Послесловие к поэме «Гайдамаки» 1841 год.

«… В тысяча девятьсот тридцать девятом году воссоединилась Украина Восточная и Западная. Шесть долгих веков метались разъединённые в катастрофе половины в бурях, в крови, в поту. Шесть веков разные чужестранцы высасывали из половин соки и кровь, учили по-разному молиться, двигаться, думать. Шесть веков отравляли разными ядами, жгли разными огнями, освещали разным светом и поджаривали на разных сковородах, и жарили по-разному.

Сёстры-половины забывали друг друга, не узнавали временами, притесняли бессознательно или невольно. Наконец, разодралось небо, попадали, исчезли враги. Сёстры нашли друг друга, сбежались близнецы, крикнули от радости, заплакали, обнялись. Взрыв полтысячелетней усыплённой правды был такой сильный, что на одно мгновение осветил весь мир. Счастлив был тот, кто это видел, кто плакал здесь от радости, у кого пылало сердце.

Обнялись. Сжали, прижались друг к другу и… разошлись. Разомкнулись объятия, радость уступила место неуверенности, неуверенность сомнению, сомнение сменилось удивлением, удивление разочарованием, а затем гневом и возмущением. Кто-то сказал: «… нужно заключать, притеснять, стрелять в спину, высылать, презирать, плевать в душу, позорить, не прощать, ничего не простить!»

И разошлись, окровавленные, расхристанные, забытые Богом, обманутые Богом и людьми, на радость врагам. Разорвались опять в ещё большей мировой трагедии, чтобы более уже никогда не соединиться – и исчезнуть поодиночке в небытии.

Бессмертен ли народ? Бессмертен ли он в конечной своей судьбе?Смертный, как и всё, что живёт. Всё идёт, всё проходит. А неумирание наше, длинное украинское, жизнь ли оно, или только хилое жалкое существование? Нас, говорят, больше, чем в хорошем европейском государстве. Мы есть – и нас нет. Где мы?

…Я сам бросил кино и поехал освобождать Украину на фронт. Может, я тот лев, который пошёл умирать в пустыню. Может, Дон Кихот. Мне всё

равно уже, когда и что, и кто обо мне скажет.

Будет ли жить моё имя, создателя украинского кино? Или нет? Мне всё равно. Буду ли я и дальше в первых рядах, умру ли без вести, разлечусь от бомбы где-то здесь – мне безразлично. Я не хочу жить лучше своего народа, я не могу и не хочу жить и видеть уничтожение и закапывание моего народа. Я хочу разделить его судьбу полностью, сполна и без оглядки».

«В чём-то самом дорогом и важном мы, украинцы, безусловно, народ второстепенный, плохой и никчёмный. Мы глупый народ и не великий, мы народ бесцветный, наше нелюбовь друг к другу, неуважение, наше отсутствие солидарности и взаимоподдержки, наше наплевательство на свою судьбу и судьбу своей культуры абсолютно разительны и, объективно, абсолютно не вызывающие к себе ни у кого добрых чувств, ибо мы их не заслуживаем. Вся наша нечуткость, трусость-малодушие, наше предательство и пилатство, и грубость, и глупость во всей истории воссоединения Восточной и Западной Украины есть, в сущности, говоря, сплошной обвинительный акт; что-то, чего история не должна нам простить; что-то, за что человечество должно нас презирать, чтобы оно, человечество, ни думало о нас.

У нас абсолютно нет правильного проецирования себя в окружающей действительности и в истории. У нас не государственная, не национальная, не народная психика. У нас нет настоящего чувства достоинства, и понятие личной свободы существует у нас как что-то индивидуально-анархическое, как чувство ВОЛИ (отсюда индивидуализм и атаманство), а не как народно-государственное понимание свободы, как осознанной необходимости. Мы – вечные юнцы. А Украина наша – вечная вдова. Мы – вдовьи дети»

Александр Петрович Довженко «Украина в огне», 1942 год.

Глава первая

ВСЕ ПОД БОГОМ

Сначала думали, что обойдётся. Но беспокойное сердце-вещун предрекало иное.

Седьмого апреля две тысяча четырнадцатого года в связи с провозглашением народных республик в Донецке и Луганске исполняющий обязанности президента Украины Александр Турчинов объявил о создании антикризисного штаба и начале антитеррористической операции. А уже восьмого апреля рота восьмидесятой аэромобильной бригады Вооружённых Сил Украины, совершив четырёхсот километровый марш, без боя занимает Луганский аэропорт, расположенный в получасе езды к югу от областного центра.

Несколько недель аэропорт продолжал функционировать в своём прежнем режиме. В светлых, наполненных ярким весенним солнцем залах ожидания работали буфеты, сновала обслуга, а редкие пассажиры с недоверием и некоторым страхом разглядывали десантников, разгуливающих между рядами пластмассовых кресел в домашних тапочках. Военные в свою очередь удивлялись мирному настрою «сепаратистов», серая масса которых незаметно растекалась по углам, а потом и вовсе испарилась из центрального терминала.

Иногда казалось: в умах людей никак не могли соединиться буйный расцвет тёплых весенних красок с холодным лязгом гусениц боевых машин и вонючими выхлопами огромных армейских грузовиков, беспардонно давящих жёсткими протекторами шин нежные зеленеющие газоны перед зеркальными витражами зданий аэропорта. Даже офицеры не могли внятно объяснить солдатам, как определять среди гражданских лиц, кто свой, а кто чужой. Что можно делать, а чего нельзя. Хотелось верить, что вообще не будет военных действий против «братского, но безмозглого» народа. Арестовала же нацгвардия радикалов в Харькове всех зачинщиков; одних рассовала по тюрьмам, у других дубинами выбила дурь из головы, третьих случайно пристрелила в подворотнях. И никакого вам сепаратизма, никакой федеративной самостоятельности.

– Не забывайте, – зло говорили посланцы батальона «Айдар», прибывшие в расположение десантников для корректировки совместных действий, – на Донбассе у населения иной менталитет. Здесь каждый второй – москаль! А к ним у нас никакой жалости.

В роте солдаты по большей части брезгливо относились к расхристанным и наглым айдаровцам, которые уже здесь, в аэропорту, под носом у армии, успели реквизировать продовольственный склад, после чего в терминалах перестали работать буфеты.

– Москали пришли в Украину, чтобы обрусить народ, – без конца повторяли речёвки киевского майдана борцы за незалежную. – А усих несогласных укров – спалить и уничтожить. Не будем и мы жалеть кацапскую кровь!

Их слушали вполуха, но памятовали о том, как ещё во Львове, где квартировала бригада, Служба Безопасности Украины молниеносно провела чистку личного состава в подразделениях. Видно, списки неблагонадёжных готовились загодя. А в националистическихбатальонах «Донбасс», «Азов», «Днепр» и «Айдар», шедших по пятам регулярных частей, но никому из армейского генералитета не починявшихся, было полно агентов СБУ. И связываться с приемниками бандеровской СБ – службой безпеки, карательного и разведывательного органа в созданной с помощью гитлеровского абвера на территории западноукраинских областей Украинской повстанческой армии (УПА) – ни у кого особого желания не возникало. Сказывалось и постоянное промывание мозгов официальной пропагандой: мол, Донбасс, как и Крым, готов отделиться от Украины, а российская армия вот-вот перейдёт границу и поведёт наступление на Киев. Верилось с трудом; но когда каждый день белое называют чёрным, поневоле начинаешь вздрагивать от каждого чиха. К тому же, чего греха таить, военным обещали повышенное денежное содержание. От этого эйфория освободительного похода возрастала стократ.

Но разведчики бригады, побывавшие в пригороде Луганска, докладывали, что в городе объявлено о формировании собственной народной армии; вдоль шоссе и на объездных дорогах строятся хорошо укреплённые блокпосты с пулемётными гнёздами и миномётными расчётами; всюду снуют патрули, а казачьи разъезды видели рядом с аэропортом.

Некоторые бесшабашные десантники, несмотря на запреты офицеров, срывались на БМД за «хлебом и сигаретами» вблизи лежащие посёлки. Ополченцы препятствий им не чинили, но и население цветы на броню не бросало. На одном из постов удальцов заблокировали бывшие воины-афганцы. Поступила команда:

– Всем сойти на землю! Руки за голову!

Десантники, как в детской игре «казаки-разбойники», со смешками, подчинились.

Ополченцы профессионально «обшмонали» боевую машину. Ничего не нашли и отпустили безоружных солдат с богом.

– Передайте своим укропам, – кривя в усмешке рот, не преминул высказаться пожилой ополченец в кубанке на чубатой голове, – пусть собирают манатки и сваливают с шахтёрской земли. Нам чужие могилки здесь не нужны.

Неслыханное до того слово «укропы» быстро разнеслось по «десантурному радио», у одних вызывая невесёлый смех, у других – мистический ужас. Так или иначе, солдаты начинали понимать, что донбасская земля в белом цвете фруктовых садов при ином повороте событий может скоро поменять колер. Как тут было не вспомнить, что кровь людская – не водица.

****

С утра измученный рвущим лёгкие сиплым непродышным кашлем, Александр Борисович Боярчук, наконец, задремал под тёплыми волнами прозрачного воздуха, несущего с лугов пряные запахи жирной земли, дикого чеснока и конского щавеля, которые привычно и густо мешались с духами оттаявших терриконов. Правое колесо его инвалидного кресла-каталки упёрлось в ствол разлапистой груши, с корявых веток которой падали ему на лицо последние лепестки сладких квятков. Бучали пчёлы, собирая остатнюю поноску в кронах слив и вишен; под напевное мягкое их жужжание хозяина клонило в сон. Оттого он и не заметил, когда возле плетня остановился сосед по хуторской улочке Остап Шишка.

– Спишь, Сашко? – бесцеремонно окликнул Остап инвалида. – Драпать, учитель, не собираешься?

– Ты о чём? – щурясь и прикрывая глаза ладонью, сонным голосом пробурчал Александр Борисович.

– Так побили фашизы наших ополченцев под Лисичанском и в Рубежном, – повысил голос Остап, – а потом усих наших пленных расстреляли. Или не чуял?

– Началось, значит. – Боярчук встряхнул головой и растёр впалые щёки ладонями. – Бегут?

– Русские и богатые евреи утекают в Россию, а хохлы и учёные евреи трясут задницами по дороге в Днепропетровск и Запорожье, – важно сообщил Шишка и прокашлялся.

Нервический кашель Остапа тут же спровоцировал приступ грудного у Боярчука. Александр Борисович сложился пополам и затрясся так, что Шишка испуганно прикрыл лицо своей помятой шляпой и, крестясь, зашептал:

– «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго».

На шум из дома вышла жена Боярчука, повязанная белой косынкой и в белом переднике на тугом животе. Черные брови её, сдвинутые к переносице, говорили о решительном настрое женщины. Но увидев за высоким плетнём соседа, она смутилась и почти ласково проговорила:

– Ты чего, Остап, за изгородью ховаешься? Будь ласка, заходь до хаты, квасу испей! Я тильки намедни на смородиновых почках настояла.

– Премного благодарны, Галина Дмитровна, – раскланялся и засопел Шишка. – Помнится, батько ваш, Дмитро Щирый, в такий день даже от чарки горелки отказывался.

– А ще цэ таки зробилось? Чи война, чи шо?

– Война, Галина Дмитровна. Уже хати палят, людын стреляют.

– Господи! Спаси и сохрани! – зажав рот ладонью, скуксилась, готовая заплакала женщина. – Как же это так? Откуда на нас эти басурманы?

– Не басурманы, а братья украинцы, – чуть ли не вскричал Боярчук, и на землистых щеках его выступили свекольные пятна, а впалая грудь снова заходила ходуном.

– А мы тогда хто? – растерялась Галина Дмитровна. – Я на Волыни родилась, в Ровно крестилась, и по паспорту – украинка.

– Ты теперь, мать, – сепаратистка, – недобро хмыкнул Александр Борисович. – Вот, Остап предлагает нам эвакуацию.

– Так ли, Остап?

– Какого дьявола мне здесь ждать? Доглядать за овцами и свиньями, которых всё равно сожрут бандеры.

– Откуда теперь бандеровцам взяться? Какой год на дворе?

– С твоего Ровно, да со Львовщины пожаловали. Или газет не читаете? – не на шутку разошёлся Шишка. – Кравчуки да Кучмы под сурдинку и выпестовали.

– Заканчивай политинформацию, – вскинув руки, строго оборвал его Боярчук. – Ясное дело: мы никуда из дома не тронемся. Подождём сынку Василя. На днях приедет из Краснодона. Тогда и решим.

– Конечно, вам-то чего бояться, – Остап обиженно, двумя руками, натянул на голову шляпу. – Твой, Сашко, батько пятнадцать лет оттрубил на лесоповале. Знамо за шо.

– Вот и помалкивай в тряпочку, – неожиданно вспылила Галина Дмитровна и выставила перед собой сжатые кулачки. – Иди с жинкой бабься, гречкосей коммунякский!

– Як круто ты его обложила, – громко, но беззлобно рассмеялся Боярчук, вспомнив, как ещё при советской власти парторг колхоза Шишка призывал правление увеличить посевы сначала кукурузы, а потом гречихи. Правда, уже лет двадцать главный коммунист колхоза молится Богу, а не партии.

Остап только рукой махнул и скрылся в проулке.

****

Сын приехал через две недели. Усталый, раздражённый. Давно не мытый, светлый чуб его свалялся и висел лоснившимися космами. На правой щеке красовался синяк. На немой вопрос в глазах отца ответил коротко:

– Комок земли от разрыва мины. Хорошо, не осколок.

– С крещением, значит! – боднул головой Боярчук и присоветовал: – Как помоешься, золотым усом смочи.

После баньки, переодетый во всё чистое, на нетерпеливые расспросы матери Василь поведал, что через Изварино отправил жену с дочерью к теще в Саратов. Они уже звонили по мобильному: добрались благополучно, жена даже получила статус беженки из Луганской области. У них там, в областном центре, действует программа переселения соотечественников в Саратовскую область.

– Ишь ты! – поджала губы Галина Дмитровна. – А говорили, русские о своих не заботятся. Помнишь, – обратилась она к мужу, – к нам семья из Ташкента эвакуировалась. Каких только страстей не рассказывали.

– То иное время было, – согласился Александр Борисович. – Национальный вопрос решали. Политика!

– А теперь что ж? – усмехнулся Василь.

– Радикалы на православие замахнулись, – как о чём-то давно ему понятном и ясном, проговорил Боярчук старший, и глаза его на больном лице высветлились. – А за веру люди всегда готовы костьми лечь. Государства можно разделить, а веру – нет! Запукра не просто мечтает о самостийности. Униаты-западенцы ненавидят православных украинцев одинакого с православными москалями. Война будет.

– Уже идёт, – на скулах Василя заиграли желваки, и он заскрипел зубами так, что у Галины Дмитровны непроизвольно потекли из глаз крупные слёзы. Крестясь и утирая лицо кончиком белой косынки, она стала убирать со стола.

Мужчины перебрались покурить в сад. В черёмушнике, рядом с малюсеньким озерцом, заросшим по берегу дикой малиной, выводили коленца соловьи. Один защелкает, за ним другой трель рассыплет, третий подхватит – и давай раскатывать в разных местах. Слушаешь их, и сердце заходится. Враз и от светлой радости и от жгучей тревоги.

И вдруг где-то далеко: бум! бум! бум!

– Гаубицы Д-30 лупят, – безошибочно определил Александр Борисович. – Кажись, со стороны аэропорта.

– Аэропорт в их руках, – угрюмо подтвердил сын.

Боярчук-старший в сердцах смял пустую пачку из-под сигарет и отшвырнул её под крыльцо. Посетовал:

– Недопустимая промашка. Аэропорт – выгодный плацдарм для накопления сил и штурма города.

– Укры уже перебросили туда несколько рот десантников, усиленных подразделениями первой танковой бригады, миномётами и артиллерией.

Боярчук недоверчиво покосился на сына:

– Докладываешь так, будто сам там побывал.

– Так точно, батько, побывал, – Василь глубоко затянулся сигаретным дымом. – Ходил с разведчиками батальона «Заря». Всего не перескажешь.

– Куда нам торопиться: ночь впереди. А из своей коляски много ли я увижу.

– Многое и я не знаю. Всё так быстро меняется. – Василь явно нервничал, подёргивал головой, морщился, словно намеривался что-то сказать и не решался открыться. – Я много пережил за эти месяцы, перетерпел. А тут, понимаешь, отец, чувствую, как во мне растёт чувство злобы и мести к этой хунте освободителей. И чувство то сильнее страха.

– Давно?

– Теперь, два дня прошли – уже «давно». – В голосе сына Александр Борисович услышал неведомые ранее стальные нотки. – В стычках с украми наши шахтёры уже в мае начали участвовать. После авианалёта на Луганск три БМД с десантом на борту прорвались на окраину города. Завязался короткий, но жаркий бой. Думаю, их десантура не ожидала, что мы тоже кое-что умеем. Гранатомётчики сожгли у них две машины. На третьей они, забрав раненных и двухсотых, еле ноги унесли. Были потери и с нашей стороны.

Василь сделал глубокую затяжку и выпустил дым через ноздри.

– А тут на моих глазах мина из 120 мм миномёта в клочья разнесла людей на троллейбусной остановке. Троих стариков и мать с ребёнком. Рано утром на той же окраине Луганска. Город ещё спал, а я с десятью парнями из Краснодона, приехавшими записаться в ополчение, в оцепенении смотрели на растерзанные тела и ничем не могли им помочь.

Сын, присмолив от чинарика, раскурил новую сигарету. Долго молча сопел.

– Когда в бою погибают твои товарищи, слёзы жалости высыхают быстро, уступая место чувству ненависти к врагу. Но когда видишь безвинные жертвы – душа черствеет. Сам каменеешь, а внутри закипает чувство мести.

– Как только ты начнёшь мстить, уподобишься бандеровцам, для которых убийство людей: военных или гражданских, взрослых или детей – средство воплощения в жизнь их идеологии. Твое дело научиться воевать и истреблять эту нечисть на поле боя. Только в этом твоя святая правда.

И тут же, без роздыху, чтобы не заподозрили в учительской нотации, спросил:

– Обстреливают часто?

– Каждый день. Раньше я думал, что такое только в кино увидишь. А тут: бьют намеренно по жилым кварталам, школам, больницам, детским садам. Снаряды и мины летят ночью, когда люди спят и не успевают выскочить на улицу, укрыться в подвалах. Трупы часами лежат на мостовых. Тебе это ничего не напоминает?

– Тактика устрашения. – Александр Борисович хотел было, глядя на сына, тоже закурить, но хрипы в лёгких остановили его. – Фашисты верны себе. Надеются, что часть населения под страхом смерти перебежит к ним, другая запросит пощады. Что тут скажешь: людей можно понять.

Василь вспомнил, как в Краснодоне на шахте «Молодогвардейской», где он работал, записывались в ополчение. Выступал их бригадир Трофим Елизаров – бывший майор советской армии, не захотевший присягать новым правителям отделившейся Украины.

– Помятуйте, – гремел его бас над головами собравшихся людей, – когда кипело дерьмо на майдане, как переживали люди! Не спали ночами, прислушиваясь к вестям из Киева. Кусок хлеба не лез в горло. Всё нутро протестовало против того «незалежного» мироустройства, которое навязывали всей Украине западэнские националисты.

Шахтёры слушали его речь безмолвно и настороженно.

– А когда мы выставили свои законные требования, нас объявили сепаратистами, пособниками москалей, – распаляясь, говорил Елизаров. – Киеву мало того, что он натравил на Донбасс безжалостных бандеровцев из добровольческих батальонов «Айдар», «Азов», «Днепр», мало нацгвардии, теперь он двинул на наши города и сёла всю украинскую армию. И я спрашиваю вас: встать нам на колени, покориться или с оружием в руках защитить свои семьи, жён, матерей, детей? Защитить Донбасс!

– А чего нам бояться? – вдруг выкрикнула из толпы закутанная в шаль женщина и выступила вперёд. – Зачем ты нас стращаешь? Мы с мужем ни в чём не участвовали: ни в референдуме, ни в митингах. Мы вообще за ту власть, которая у власти. Ты сам как хошь, а мы – тута, как работали на шахте, так и будем робить. Нам гроши нужны, чтобы детей кормить. А воевать мы не хотим.

Василь думал, что старый майор взорвётся. А тот, понизив голос, на удивление всех, по-отечески мягко сказал женщине:

– Война, милая, ещё никого стороной не обходила.

– Вот и воюйте сами в Луганске, а мы мирно без вас проживём в Краснодоне, – огрызнулась зевластая и спряталась за чужие спины.

В тот раз в ополчение записались немногие. Не сразу пришло к Василю понимание такой сдержанности шахтёров. Одно дело было наблюдать по телевизору за вакханалией на Майдане, прилюдно возмущаться, негодовать. И совсем другое – взять в руки оружие. Воевать с кем? С братьями?

Давно известно: всех связывает одна славянская кровь. Перемешались, переженились, породнились. И на западе, и на востоке люди могут говорить и на ридной мове, и по-русски. И все хорошо понимают друг друга. И нет среди простых людей вражды. Зачем же воевать? Неужели нельзя договориться?

Да взять хотя бы самого себя. После школы пошёл работать на шахту, заочно окончил техникум, отслужил армию, женился. По любви женился, не спрашивал у невесты, каких она кровей. А в забое? Там не украинцы, не русские, молдоване или татары, – там шахтёры вкалывают! И землю нашу, и малую родину зовут шахтёрской.

Особенно трудно было допустить в мыслях, что сделать выбор придётся каждому. И воевать придётся каждому. А уж на чьей стороне – только Богу ведомо. Ясно было только одно: мир раскалывается пополам прямо на глазах.

– Скажу: невесёлые твои мысли, – как бы подвёл черту в разговоре Александр Борисович и легонько, по-отцовски похлопал сына по плечу. – Но помни: одно дело, когда ты сам шагаешь в светлое будущее Великой Украйны, и совсем другое, когда тебя гонят туда, толкая штыком в задницу. Разве наш народ не проходил эту школу раньше при Скоропадском, Петлюре, Гитлере?

– Тоже самое националисты и про Советы, и про Россию талдычат. Да так убедительно и красиво врут, что многие, если не сказать большинство, верят им.

– Сказка всегда краше правды. – Александр Борисович запрокинул голову на подголовник кресла и попытался несколько раз глубоко вздохнуть. Но вызвал только приступ кашля.

– Может тебе лучше лечь в кровать? – обеспокоенно предложил Василь.

– Сейчас, доскажу только, – Боярчук схватил сына за руку, словно опасаясь, что тот не дослушает его. – Погоди малость.

Когда приступ кашля миновал, рассказал:

– У твоего деда Бориса в разведроте служили два пожилых казака с Дона, которых в двадцать девятом году, как середняков, а значит, подкулачников, арестовали и с семьями выслали на север по Оби в Югру. В сорок втором году, когда немец уже на Волге стоял, они оба пошли добровольцами на фронт. И на вопросы досужих сослуживцев об отношениях их с советской властью, неизменно отвечали: «Мы не за власть воюем, а за свою веру и отечество». Да так умело воевали, что даже особисты не возражали, когда тех перевели в разведку.

И видя, что Василь не до конца переварил сказанное, добавил:

– А что ты хотел от людей, которым двадцать пять лет вбивали в мозги, что все их беды от москалей. Они забыли, что Бандера воевал за гитлеровские порядки и фашистскую, пусть и бандеровскую, но по устройству – именно фашистскую власть на Украине, а вовсе не за самостийность. Не хотелось бы, но эта война напомнит украинцам о многом. История забывчивых не прощает.

Оба чувствовали, понимали, что «дело табак», и табачок этот имеет запах гражданской войны. А там, кто в поле съезжается, родом не считается.

– Сегодня наверняка найдутся те, кто захочет припомнить нам, что дед наш сидел в лагерях за связь с бандеровцами? – осторожно произнёс Василь, памятуя, что тема эта была долгое время закрытой в семье.

– Пять лет отсидел, но не в лагерях, а в нашенской, ворошиловоградской тюрьме, – опустив голову, подтвердил отец. – Потом реабилитировали и даже фронтовые награды вернули. А в сорок восьмом, когда его арестовали, никто ни в чём разбираться не хотел. Те люди, которые его в банду внедряли, наверное, погибли. Документы были засекречены. Конечно, не нашли. Да и вряд ли искали.

Александр Борисович опять откинул голову на подголовник коляски и, чувствуя комок в горле, хрипло договорил:

– Только благодаря стараниям бабушки твоей, Оксаны Анисимовны, в девичестве – Кошелевой, всё благополучно разрешилось. Писала прошения Калинину, ездила на приём к Ворошилову. А помогла Валентина Гризодубова, которую Оксана Анисимовна случайно встретила в приёмной Верховного Совета. Представляешь, – оживился Александр Борисович, – Валентина Степановна в то время уже не была депутатом, сама терпела притеснения от властей, а людям, особо фронтовикам, помогала. Её авторитет в стране был огромен. По настоянию Гризодубовой провели новое расследование. Откопали в архивах рапорт майора Костерного, где прямо говорилось о подвиге старшего лейтенанта Бориса Боярчука.

– Такой судьбы врагу не пожелаешь.

– Думаешь, с той поры многое изменилось? Я в Афгане нагляделся, как людей из списка живых одним росчерком пера вычёркивали. А они до сих пор в плену.

– И нам, не приведи Господь, в плен к фашизам попасть! – Василь сунул руку в карман куртки, достал гранату. – Мы теперь никогда не расстаёмся с карманной артиллерией.

Ясное небо вызвездилось, но Полярная звезда мерцала так скорбно, будто хотела сказать людям, что не тем они занялись на Земле. Как бы хотелось вздохнуть полной грудью и согласиться с Божьим оком.

А меж тем части Украинской Армии окружили Славянск, заняли Краматорск, Артёмовск, Константиновку. Безжалостные боевики националистических батальонов Правого сектора безнаказанно зверствовали на «освобождённых» территориях.

Готовился штурм Луганска.

****

Танк командира танковой роты капитана Боярчука подорвался на минном фугасе незадолго до вывода Советских войск из Афганистана. Для молодого офицера началось долгое скитание по госпиталям, которое закончилось списанием из армии вчистую. Казалось, большего разочарования в жизни Сашко уже не испытает. Ни тяжелейшие ранения, ни инвалидность не страшили его так, как расставание с боевыми побратимами и боевой техникой, ставшей для офицера существенной частицей его жизни. Мало сказать, что Александр знал материальную часть танка назубок, он имел стопроцентное понятие о том, что можно выжать из бронированного монстра, и как машина поведёт себя в критических ситуациях. Он тренировал экипажи так, чтобы в бою они сознавали действия не только своего командира, но и работали на пределе возможностей своих танков. При современных противотанковых средствах любая заминка на поле боя могла стоить жизни экипажу и машине.

Через несколько лет, устроившись работать учителем истории в школе родного села, Александр Борисович также беззаветно стал отдавать себя воспитанию учеников. Ребята души не чаяли в своём классном руководителе, каждое утро довозили его до школы, поднимали инвалидное кресло на крыльцо (о пандусах тогда понятия не имели), а вечером старшеклассники «доставляли» учителя домой. И Александр Борисович был удовлетворён и счастлив тем, что Бог снова помог ему найти место под солнцем.

Но благословенное время оборвалось в один миг. Или только так почудилось?

Со стороны могло показаться, что Боярчук безучастно смотрел через окно на нескончаемый поток батальонов украинской армии на улице. Но сердце его бешено колотилось.

Впереди заглох грузовик, и взвод «Булатов» теперь надрывно урчал моторами и выбрасывал сизые выхлопы прямо в покосившиеся ворота двора бывшего танкиста. Сашко знал эти модернизированные в Харькове советские Т-64, оснащённые мощной 125 мм гладкоствольной пушкой и с накладной бронёй на башне.

«Какой глупец говорил, что у наших укропов слабая и небоеспособная армия? – с грустью думал Александр Борисович, непроизвольно усмехаясь слову «наши». – В отличие от ополченцев, тоже наших, армия оснащена бронетехникой, артиллерией, реактивными и ракетными установками. Пусть не новыми, а ещё советского производства, но вполне пригодными для войны. И боеприпасов у них в избытке».

Грузовик всё не заводился, а солдаты не торопились его толкать. Тогда танки, взревев дизелями, попёрли через приусадебные огороды, сминая гусеницами плетни и надворные постройки. Мальчишки и бабы, жавшиеся у своих калиток, с визгом и криками кинулись врассыпную.

– Издержки военных действий, – постучав костяшками пальцев о косяк двери, вошел в хату молодой лейтенант. – Потом всё починим. А сейчас мне бы бойцов покормить. Разрешите?

– Я сегодня не стряпала, – смутилась хозяйка, растерянно переглядываясь с мужем. – Могу яишню на сале пожарить, да капусты квашеной подать.

– Вы, мамаша, не волнуйтесь, у нас припасов хватает. Но и от яичницы не откажемся. Ермаков! – крикнул офицер во двор. – Первое отделение сюда, остальных к соседям.

В комнате сразу стало тесно. Солдаты кучно облепили стол, не очень уверенно заработали штык-ножами, открывая банки с перловой кашей и рыбные консервы, разрывая американские упаковки с однодневными пайками.

«Первогодки, – намётанным глазом определил Боярчук, разглядывая брошенные внавалку вдоль стены вещмешки, каски, амуницию и даже автоматы. – Не были под пулями. Обстрелянный солдат автомат из рук не выпускает». Не утерпел, спросил:

– Неужто контрактников не набрали? Пацаны, ведь, совсем.

– Не волнуйся, дядьку! У нас в Запорожье за каждого такого пацана двух москалей дают! – с набитым кашей ртом браво выпалил стриженый «под ноль» солдатик с детским веснушчатым лицом и озорными глазами. – Перещёлкаем москаликов, и по домам!

– Где ты здесь москалей видел? – угрюмо спросил Боярчук.

– Кто не скачет, тот… – привычно начал веснушчатый, но упёршись взглядом в инвалидную коляску хозяина дома, прикусил язык.

– Рот закрой! – приказал ему лейтенант.

Галина Дмитровна внесла большую чугунную сковороду со скворчащей яичницей. Следом сержант Ермаков поставил на стол миски с квашеной капустой и мочёными огирками.

Смущённо пересмеиваясь, солдаты дружно заработали ложками. Знакомое блюдо явно было им больше по вкусу, нежели присланные из-за океана отварные бобы с острой приправой.

– Ешьте, ешьте, служивые. Когда ещё дома будите, – приговаривала хозяйка, но перехватив суровый взгляд мужа, поспешила ретироваться на кухню.

– Закончили приём пищи! – глянув на часы, лейтенант поднялся из-за стола. – Выходи строиться!

Уже у дверей, он задержался и, не глядя на Боярчука, проговорил:

– Там в простенке ваша фотография висит. При советских орденах и медалях. Уберите от греха подальше. Следом за нами нацгвардия идёт. На них такие иконы, как на быка красная тряпка, действуют. Сам видел.

Александр Борисович, с трудом сдерживая себя, согласно мотнул головой.

– Спасибо за приют и угощение! – лейтенант козырнул и вышел.

– Открой окна, – попросил Боярчук жену. – Чужой казармой воняет.

С нескрываемой тревогой окинул взглядом простенок с семейными фотографиями в деревянных самодельных рамках, среди которых красовались и его армейские.

Подумалось: «Прав лейтенантик. Бережёного Бог бережёт». И вздрогнул, как от удара током: «Записки отца. Десять толстых общих тетрадей, куда успел он накарябать непослушными сухими пальцами сам и надиктовать сыну воспоминания о кровавой войне с остатками бандеровских формирований на Западной Украине в сорок шестом году». Их надо было срочно перепрятать.

И вечером, уже засыпая, пожалел, что не попросил Василя отвести его на сельское кладбище, на приземистые, под почерневшими дубовыми крестами, могилки отца с матерью.

****

Смириться с таким ополчением кадровый офицер майор Трофим Елизаров не мог. Он не видел никаких «рот» и «батальонов» в больших и чуть поменьше, а то и совсем малочисленных группах плохо вооружённых и в основном не обученных военному делу добровольцах. Особенно его напрягали отсутствие дисциплины и дух махновщины в отрядах.

Однажды возле курилки – ржавой бочки с песком, куда выбрасывались окурки, – Елизаров остановил ополченца, внешний вид которого напоминал расхристанного партизана времён гражданской войны:

– Товарищ боец, приведите себя в порядок.

– Может перед тобой ещё строевым шагом пройти! – огрызнулся «махновец» так громко, что на них обратили внимание сидевшие вокруг бочки ополченцы.

Кровь ударила в голову майора, запершило в горле. Но Трофим постарался взять себя в руки. Хриплым голосом проговорил, как отрезал:

– Когда поймёте, что в бою командир дороже мамы, сами по струнке ходить будете.

– Вона как!? – Всплеснул немытыми руками боец, явно демонстрируя товарищам свою независимость. Но по выражению их лиц понял, что его поведение не одобряют.

– Есть привести себя в порядок, – угрюмо произнёс боец.

– Только так! А по-другому не получится. Можете идти.

Не наблюдал Елизаров и согласованности в действиях ополченцев. Многие командиры мнили себя атаманами отрядов, где удаль и отвага отчаянных вояк ценились выше армейских боевых уставов, а тактика и стратегия военных операций подменялись их единоличными решениями.

Поначалу даже разобраться во всех формированиях «Армии Юго-Востока» Главкома Валерия Болотова было непросто. Одно дело иметь под боком Луганский народно-освободительный батальон «Заря» под командованием майора Игоря Плотницкого или группу быстрого реагирования «Бэтмен» во главе с подполковником Александром Бедновым, которая патрулировала улицы Луганска, заменяя исчезнувшую городскую милицию, обезвреживала диверсионные группы украинской армии и вылавливала разведчиков и агентов нацгвардии.

И совсем другое – такие, как эфемерный отряд Галушкина «Бригада «С» или Православно-монархическая дружина Солдатова, которые – то были сами по себе, или подчинялись Игорю Стрелкову, оборонявшему Славянск, а то уходили в бригаду Мозгового. Стрелкову напрямую подчинялся и батальон специального назначения Алексея Павлова.

Десантный станично-луганский батальон, состоящий из запасников ВДВ и афганцев, как и другие части находились в стадии формирования.

Российские коммунисты-добровольцы организовали свой «Отряд Бирюкова». Интернационалисты: французы, сербы, чехи, словаки и русские нацболы влились в Интербригаду.

В южной части Луганщины на исконных казачьих землях сколачивались отряды, которые объединялись в гарнизоны. Наиболее боеспособными считались казачий добровольческий полк «Измаил» одессита Фоминова и Первый казачий полк имени атамана Платова под командованием Дрёмова.

О танковой части приходилось только мечтать. Несколько отремонтированных Т-64 составляли неполную роту. «Артиллерию» собирали в кулак со всех «волостей», миномёты варили из стальных труб, противотанковые ружья времен Великой отечественной войны заимствовали со складов в посёлке Володарка, которые по странному стечению обстоятельств ещё числились за Украинской армией. Несметным количеством хранимого там оружия можно было вооружить всё население незалежной. Контрактники, обслуживавшие громадные воинские склады, продавали пистолеты, винтовки и автоматы всем желающим, а то и просто меняли их на водку.

Бросалось в глаза, что среди ополченцев большинство людей зрелых, тех, кому за сорок. В теперь уже далёком девяносто первом они отсиделись по хатам, надеясь, что «всё утрясётся без них», «перемелется и пойдёт по-старому». Сегодня они как бы спешили отдать давний долг перед собой и семьями, успеть сделать что-то важное, главное в жизни.

Часто вступали в ополчение семьями: отец – артиллерист, сын – гранатомётчик, дочь – медсестра в полевом медпункте, ну а мать – рядом, в поварах. Не зря в народе говаривали: «Миролюбивого трудягу – Донбасс сложно поднять на дыбы. Но уж если он встал, то нет силы, которая его переломит!»

Елизаров видел, что ополченцы готовы были сразиться с теми, кто нагло посягнул на волю и свободный выбор народа Донбасса. Люди горели желанием проявить себя на поле боя, но притом большинство из них не обладали военными знаниями даже на уровне курса молодого бойца. Многие выдвиженцы-командиры не представляли, как грамотно взаимодействовать в наступлении или обороне, оборудовать опорные пункты, блокпосты, проводить разведку и совсем забывали о контрразведке.

При всём желании превратить в одночасье этот идейно-патриотический людской муравейник в армейский кулак не представлялось возможным. Но иных альтернатив противостоять регулярным частям Вооруженных Сил Украины у молодых республик Новороссии не было.

Елизаров считал первоочередной задачей ополченцев блокаду Луганского аэропорта.

– Брось, Трофим! Третьего мая мы уже пытались взять его штурмом, – отговаривали его командиры рот, которые ещё раньше шахтёров закрепились на окраине города в развалинах бывшего ремонтного завода. – Только зря людей потеряли. У львовской десантуры – танки, миномёты, гаубицы. Пулемётные гнезда в окопах. На бомбёжку СУ-27 прилетают.

– Я не говорю о штурме, – раздосадовано объяснял Елизаров. – Речь о блокаде. Перерезать им все пути подвоза продовольствия и боеприпасов. Но главное – не дать садиться на взлётную полосу транспортникам. Нужны «зушки» и ПЗРК «Игла».

Из спаренных зенитных установок, смонтированных на КАМАЗах, ополченцы расстреливали американские туполобые беспилотники, корректирующие с завидной точностью огонь украинских гаубиц. Но всевидящие машины искусно уходили от пулемётных очередей. И только «Игла», пущенная вдогон опытным стрелком, однажды в куски разнесла чудо натовской техники. Беспилотники стали летать намного выше и не так часто. Американские инструкторы знали их реальную стоимость.

– Нужно взять аэродром в кольцо, не вступая в боестолкновения с укропами, но и не давая им высунуться. Лишить десантников манёвра и надежды на помощь, – продолжал развивать свою мысль Елизаров, чувствуя, что идея блокады становится командирам по вкусу.

– Можно попробовать, – воодушевляясь, хмыкнул Богдан Густый – бывший доцент мехмата, во взводе которого большинство составляли студенты и преподаватели университета. – Только я аэродром даже на карте никогда не видел.

– Пробовать будешь пампушки в борще у тёщи, – в своей армейской манере остановил его Елизаров и под общий хохот продолжил: – Задачу каждый командир получит во время корректировки на местности. Время, маршрут, позиции, сектора обстрела и прочее. А пока, то же самое – на карте, которую ты, Богдан, теперь не говори, что в глаза не видел.

Елизаров расстелил на столе между кружек с чаем миллиметровку, испещрённую красными и синими значками и стрелами. Оказалось, что майор уже всё согласовал в штабе у Плотницкого и заручился поддержкой Главкома.

– Ушлый ты мужик, Трофим Елизаров, – подивились расторопности майора отцы-командиры. – Бери наши роты под своё начало. Чести шахтёрской не посрамим.

– Вы сказали, я услышал, – Елизаров резко выпрямился, и всем показалось, что их комбат стал выше ростом и шире в плечах. Окреп, зазвенел и голос: – После обеда начинаем полевые занятия. Каждый день – учения с боевой стрельбой. Каждую ночь – разведка. Подгонка снаряжения и чистка оружия – в свободное время.

– Не круто, комбат? – неуверенно спросил кто-то.

– Мы должны научить бойцов убивать врага раньше, чем тот задумает убить их, – спокойно и веско произнёс майор. – Чтобы хорошо воевать, нужно научиться выживать. От шальной пули никто не застрахован, но и под всякую подставлять голову не след.

Уже ближе к вечеру, Елизарову доложили:

– Товарищ майор, здесь до вас який-то диду добивается. Укропский танк стёр с лица земли хату, идэ жила его маты.

Трофим решил, что старик пришёл за помощью, но ошибся. Дед с порога огорошил его:

– Мами було девяносто чотыре рокы. Схоронив её и пишов до ополченя. Записуй мэнэ.

– А сколько вам лет, отец?

– На шахтёрскую пэнсию пийшов ейшо при братском Союзе. Аккурат за одын рок, як Кравчук оторвал Украйну от России. Староват зброю носить. Ты мэнэ в разведку записуй. – Дед скинул кепку и без приглашения присел на лавку. – Що на мэнэ таращища? Одэну каку одэжу похуже, та и айда по тылам падлюк западэнских. Усэ распознаваю, усэ вам обскажу.

– Но возраст? – засомнивался Елизаров. – У меня нет таких полномочий.

– До дому не повертаюсь, – решительно проговорил старик. – Покудова цых падлюк не видигналы так, щоб воны сюда дорогу забулы. Записуй, командыр!

– Звать-то вас как, отец? – у Трофима от волнения запершило в горле.

– Дедом Ефымом клычуть. – И уточнил: – Ефим Гаврилович Полевой. Бывший забойщик на шахте «Ореховской» в Молодогвардейске.

– Будь по-вашему, Ефим Гаврилович. – Елизаров растроганно пожал старику твёрдую, как буковая чурка, почерневшую от въевшейся угольной пыли ладонь старого шахтёра. – Идите к разведчикам. Я распоряжусь.

****

Ещё засветло, 14 июня, на аэродроме приземлились грузовые АНы, перебросившие из-под Славянска третью роту с шестью БэТээРами из десантной бригады. Сбить самолёты при хорошей видимости было не просто. Укры хорошо обустроили оборону аэропорта, закопав пять бронетранспортёров по внешнему периметру и шесть – внутри. Их крупнокалиберные пулемёты расстреливали любое «шевеление» в зоне досягаемости. Пытаться выползти на траверз самолёта с громоздким ПЗРК считалось безнадёжным делом.

Разведка сообщила, что ночью из Мелитополя прилетят большие транспортники с живой силой, миномётами и боеприпасами. Их и стали караулить.

Василь Боярчук, сунув под голову излохмаченное солдатское одеяло, лежал под защитой мешков с песком блокпоста, перекрывшим укропам выходна шоссе. Рядом спали его товарищи, тщательно спрятав от посторонних глаз переносные зенитно-ракетные комплексы «Игла». Бойцы должны будут сменить дежурную группу ближе к полуночи.

Глаза слипались, а сон всё не шёл. На сердце сосущая тоска: как там жена с дочкой. Всё ли у них благополучно. Понятно, что по-другому и быть не может, но лучше бы ему находиться рядом.

В полудрёме Василь размышлял и о том, что всё получилось так, как предсказывал майор Елизаров. Постепенно кольцо окружения вокруг подразделений 80-й аэромобильной бригады, окопавшихся в Луганском аэропорту, сжалось настолько, что доставлять боеприпасы, продукты питания, воду наземным путём стало невозможно. Кроме того выстрелами из ПТУРов по телевизионной башне и по антеннам мобильных операторов ополченцы лишили десантников гражданской связи, а миномётный обстрел свёл до минимума свободу передвижения. Украинское командование решило доставлять резервы и грузы по воздуху. Транспортные АНы и тяжёлые Илы, выбрасывая тепловые «ловушки», прорывались к взлетной полосе сквозь трассеры ополченских «зушек».

Но теперь в батальоне появились ПЗРК, и сегодняшняя ночь могла в корне изменить обстановку вокруг аэропорта.

Ближе к полночи комбат поставил задачу:

– Первые операторы бьют на встречном курсе, вторые работают на догонном. Расстояние между вами – полкилометра. Стрелять по красной ракете. Боярчук с разведчиками проводит вас на позиции.

Тёмное небо над аэродромом казалось чернее обычного. Тяжёлый гул самолётов приближался с запада. Первый шёл так низко, что Василь понял, что на столь малой высоте его никакая ракета не возьмёт. Видно, это понял и Елизаров: выстрела из ракетницы не последовало. Пока первый Ил катился по взлётно-посадочной полосе, другой вынужден был заложить вираж на второй круг. Его начала обстреливать спаренная зенитная установка из села Победное. Лётчик стал набирать высоту. В это время в небо и взмыла красная ракета. Тут же к самолёту рванулись огненные стрелы. Тепловые ловушки спасают транспортник от первой ракеты, но вторая оказывается смертоносной. Ил заваливается набок и взрывается. Огненный шар падает на землю в двух километрах от взлётной полосы. Внутри его рвутся детонировавшие боеприпасы.

Третий самолёт даже не пытался сесть.

Утром разведчики с наблюдательного пункта видели, как к месту катастрофы выехала пара крытых украинских грузовиков, чтобы забрать изуродованные тела лётчиков и десантников. Позже узнали о сорока девяти погибших.

Победной радости никто не испытывал. Зато твёрдо знали: взорвавшиеся в гиганте артиллерийские снаряды и мины уже никогда не полетят на Луганск, не будут сотнями убивать и калечить мирных жителей.

– Сколько получим ПЗРК, столько самолётов они и потеряют, – сплюнул в сторону украинских вояк Василь и услышал от своих: «Собакам – собачья смерть!».

****

Сформированная полковником Ковальчуком тактическая группа после трагедии с Ил-76 вынуждена была отказаться от переброски самолётами и должна теперь совершить 75-и километровый рейд по тылам ополченцев с главной целью – ударом на Георгиевку и Лутугино разблокировать аэропорт Луганск и расширить контролируемую вокруг него территорию. Командование АТО не просто настаивало на удержании аэропорта любой ценой, но продолжало лелеять планы сосредоточения в стратегически важном узле сопротивления мощной группировки сил для окружения и взятия столицы «недореспублики».

К рейду готовился штаб отряда Ковальчука, несколько мотострелковых и аэромобильных рот, усиленных двумя гаубичными и миномётными батареями. Вторым эшелоном планировалось продвижение части бронетанковой бригады. Для преодоления с ходу небольшой речки Лугань группе придавалось подразделение понтонщиков.

В головную походную заставу назначили взвод из десантной роты капитана Кошелева. Сам офицер напросился возглавить боевой разведывательный дозор. Разумное решение диктовалось обстоятельствами: рейд предстояло совершить по грунтовым дорогам в обход крупных узлов обороны сепаратистов.

Полковнику нравился грамотный, энергичный и в меру инициативный офицер. Говорили, что Кошелев – родом из старинной интеллигентной семьи профессоров Львовского университета – порой несдержан на язык и не совсем лоялен к Правому сектору и особенно его националистическим батальонам. Но такие «сведения» могли подшивать в свои досье бдительные соглядатаи из политуправления или СБУ, а Ковальчук видел комроты в деле.

В ходе боя при штурме Николаевки капитан Кошелев успешно использовал тактику «челночного» продвижения двух бронегрупп, когда первая выявляла огневые точки противника, а вторая внезапно атаковала их с флангов. Меняя друг друга, рота Кошелева во взаимодействии с подразделениями 25-й бригады успешно выполнила поставленную задачу, уничтожив несколько опорных пунктов и базовый лагерь сепаратистов. Хотя, если честно признаться, у тех не было достаточно сил, чтобы отразить наступление десантников. А если учесть, сколько «брони» сжигают ополченцы, то победы уже не кажутся столь значительными. Любому опытному офицеру ясно, что армия пока «давит массою».

– Учти, – ставя задачу Кошелеву, говорил Ковальчук, – маршрут проложен со слов разведки, но те сами предостерегают, что обстановка меняется прямо на глазах. Твои бойцы поднаторели в боях за Славянск, а на пехоту полагаться не приходится. И танкисты сепаратистов видели только издалека.

– Ясно, – капитан наморщил лоб и потёр переносицу. – Только с виду кажется, что ватники не умеют воевать, хотя дерутся отчаянно. Их командующий Игорь Гиркин – больше известный под позывным «Стрелков» – прорвал наше окружение и вывел из Славянска всех людей с техникой и даже с беженцами. И мы ничего не могли сделать.

– Наш расчёт сегодня на скрытность и внезапность.

– Но кто-то же подсказал Стрелкову, где самое слабое звено в наших боевых порядках?

– Поэтому я ставлю и в голову твоей заставы, Пётр Васильевич, и в голову колонны танки.

– Ну, дай-то Бог! Разрешите выполнять?

– Надеюсь на тебя, капитан! Действуй!

Кошелев понимал, что рейд будет не столько утомительным, сколь нервно-напряжённым, а потому не отрывал бинокль от глаз. Первые двадцать пять километров проскочили достаточно спокойно. Разведывательные дозоры противника десантники разгоняли шквальным пулемётным и автоматным огнём, даже не спешиваясь. Капитан усилил темп движения, используя огромные промежутки между хаотично расположенными опорными пунктами сепаратистов. При такой конфигурации обороны сложно было наладить боевое взаимодействие или огневую поддержку, и каждый отдельный узел сопротивления оказывался слабее накатывающейся на него многочисленной тактической группы Ковальчука.

В районе Весёлой Тарасовки дозор обнаружил полевой аэродром, и, как кур в загоне, перещёлкал немногочисленную охрану. Подоспевшая застава пулемётным огнём из БТР-80 раскрошила четыре самолёта. В эфир полетели радиограммы:

«На полевом аэродроме уничтожено четыре самолёта, в будущем способных составить основу авиации «недореспублики».

Какую основу могли составить четыре старых «кукурузника», Кошелев не ведал, но, посмеиваясь, наблюдал за воодушевлением своих десантников.

«Не всякое лыко в строку, – думал капитан, – но так хочется начальству прогнуться перед президентом, что мочи нет. А выходит, все одним миром мазаны: и командование АТО, и Ковальчук и даже сам Кошелев. А когда сыпанут нам под хвост перцу, то крайним окажется… Не ходи гадать!».

Как сглазил. Только выскочили на возвышенность, напоролись на засаду. Огонь был таким плотным и прицельным, что пришлось занимать круговую оборону. В развёртывавшейся в боевой порядок заставе сожгли танк, а спустя несколько минут – два бронетранспортёра. Дело ещё осложнилось тем, что шедший во главе основной колонны танк неожиданно заглох. По остановившимся на открытой местности машинам ударили миномёты и прямым попаданием уничтожили «Урал» с гаубицей. В колонне ступор, а прицельный огонь противника всё усиливается.

Продвигавшийся во втором эшелоне бронетанковый отряд отсекается ударами ствольной артиллерии ополченцев и вынужден с рубежа Александровск – Сабовка вернуться на исходные позиции. Теперь десантники Кошелева находятся почти в окружении. О штурме Георгиевки и Лутугино приходится забыть.

По рации передали: « Ковальчук тяжело ранен в плечо. Приказ – всем прорываться к Луганскому аэропорту. Из него навстречу вышла штурмовая группа».

В эфире открым текстом переговоры сепаров:

«Думаешь, пропустить их?».

«Лучше держать пауков в банке, чем гоняться за ними по полям».

«Не выпустишь?»

«Предвижу, что они скоро попыпаются ещё раз взять Георгиевку и Лутугино. Но это будет их лебединая песня».

«Вот тебе бабушка и Юрьев день!» – Кошелева начинает бить озноб. -Если сейчас не сконцентрироваться, здесь нас всех и уроют».

Встав в полный рост, кричит своим десантникам:

«Всем на броню! Ставим дымовую завесу! Врубаем полную скорость! Ориентироваться по направлению моих сигнальных ракет!».

И уже из командирской БМД по рации:

«Всем! Всем! Всем! Делай, как я! Огонь из всех стволов! Идём на прорыв!».

К вечеру стало казаться, что всё кончено: группа Ковальчука вошла на территорию аэропорта, и подразделения начали окапываться в указанных районах. Полковник от эвакуации в госпиталь отказался и принял общее командование. На коротком совещании у него Кошелев не выдержал и высказал соображение, что засада не была случайной. Ясно, что о маршруте продвижения колонны ополченцев предупредили. Ни на картах разведчиков, ни в донесениях американских беспилотников сосредоточение противника не было обозначено.

– Свои соображения, капитан, оставьте для мемуаров, – грубо оборвал его полковник, морщась от боли в плече. – А сейчас проверьте, успели накормить людей горячим из полевых кухонь или опять бойцы будут жевать сухие пайки.

Вот тут-то по их позициям и ударили «Грады». Офицеры, опрокидывая стулья, обгоняя друг друга, кинулись в бомбоубежище. Бетонные бункеры, заглублённые в землю на два с лишним метра, были построены ещё в советские времена. Сейчас они стали единственным безопасным местом в аэропорту.

«Неужели закончились наши прогулки по Донбассу?» – почему-то весело подумал Кошелев, падая на бетонный пол убежища.

Для большинства солдат это было «первое знакомство» с реактивной артиллерией залпового огня, по ощущениям сравнимое только с метким фразеологизмом «Спустить семь шкур». Волосы становились дыбом: вокруг всё взрывалось и горело. Ударная волна сметала и корёжила стальные конструкции, гарь забивала лёгкие, комья земли и бетонная крошка засыпали тела.

Хмурое утро следующего дня встретило украинских военных грудами обломков некогда сверкающих стёклами терминалов, догорающими остовами техники, перепаханной взлётно-посадочной полосой и абсолютно чётким пониманием того, что вот теперь-то и начинается настоящая война.

Уже не до мягких домашних тапочек. Бронежилет и каска становятся желанным атрибутом обмундирования солдата. Сапёрная штыковая лопата на какое-то время заменяет автомат: люди и техника глубже зарываются в землю. Быстро наращивается инженерное оборудование района.

За два дня окружённую на аэродроме группировку Ковальчука ещё дважды накрывают «Грады» ополченцев. Словно очнувшись от страха, наконец-то, приходят в себя расчёты приданных десантуре гаубиц. Начинаются артиллерийские дуэли. Огонь сепаратистов ослабевает.

В перерывах между обстрелами, прячась в укрытиях, солдаты уже не шуткуют беспечно, не скалятся над промахами необученных ополченцев, не насмехаются над неудобствами собственного быта. Гнетущая атмосфера царит в окопах и блиндажах. Но если львовские десантники готовы принять сказочку политработников об агрессии Российской Армии на украинской территории, то запорожские мотострелки и харьковские танкисты мало интересуются тем, откуда у «безмозглых сепаров» взялось современное оружие. Они больше думают о том, как уберечься от ракет и ПТУРСов, чтобы остаться в живых в предстоящей мясорубке. И плевать они хотели на то, кто победит, если семья больше не встретит отца или сына, а получит запаянный цинковый гроб и медальку героя АТО.

– Это ещё цветочки, – рассказывали Кошелеву офицерыбригады, первыми высадившиеся в аэропорту. – Тут такое творилось!

И все глядят на своего ротного – капитана Жулина, мол, он не даст соврать.

– Колись, кэп, – с ухмылочкой просит и Кошелев, не подозревая, о чём может идти речь.

Ротный отнекивается, но Пётр, подзуживаемый молодыми летёхами, настаивает. И кэп сдаётся:

– Выгрузился у нас гаубичный дивизион из Днепропетровска, – морща почерневший от въевшейся пыли и гари пожарищ лоб, с досадой излагает события комроты. – Через день, как положено, начали они обстреливать город. И тут выясняется…

– Беспилотник засёк! – нетерпеливо перебивает начальника лейтенант Кривчуг, таращит глаза и втягивает голову в острые плечи, как мальчишка, с детства привыкший к подзатыльникам.

На того и вправду шипят со всех сторон и даже успевают ткнуть ладонью под рёбра.

Жулин беспристрастно суёт под нос офицерику такой же чёрный, как лоб, жёсткий кулак и, понизив голос, продолжает «излагать факты», сотню раз уже измочаленные в памяти:

– Замечают, что одно орудие не разваливает дома в городе, а перепахивает картофельное поле на окраине.

– Иди ты! – неподдельно удивляется Кошелев.

– Слушай дальше, – Жулин не скрывает своего удовлетворения от того, что хоть кого-то случилось изумить. – Докладывают начальству. ЧП, шум, гам, скандал! Расчёту грозит трибунал. Что с ними делать? Арестовать? А кто стрелять будет?

– Ситуация! – уже не на шутку тревожится Кошелев.

– И тут в дело вмешиваются посланцы «Айдара». Ночью пошли и застрелили офицера-корректировщика. Особо выделялся у них некий Лешак – форменный бандит с большой дороги.

– Вот так взяли и застрелили? – у Кошелева глаза лезут на лоб. – И никто их не остановил?

– Так никто и не знал! – как бы оправдывается Жулин. – Расчёт, понятное дело, за автоматы. Заняли круговую оборону. Отстреливались часа четыре, пока айдаровцы не побили всех из гранатомётов.

– А вы? – оторопело спросил Кошелев.

– Мы что тебе – полевая жандармерия? Мы не вмешивались, хотя у парней кулаки чесались, хотели навтыкать нацикам.

В бункере как-то сама собой зависает гнетущая тишина. Офицеры, не скрывая, в который раз переживают случившиеся. Наконец, Жулин произносит извиняющимся голосом:

– Боюсь, в бою кое-кто из этих молодчиков получит пулю в затылок. Тогда уж точно не отмолчимся.

– Этого ещё не хватало!

Вентиляцию в бетонном бункере раскурочили давно. Но офицеры не замечают духоту.

«Солнце низенько, вечор близенько», – казалось, некстати скрипуче пропел Кривчук, но как ни странно, слова песни сняли нервное напряжение момента.

– Пой, Богдан, пой! – обадривая, потрепал лейтенанта за плечо ротный и, словно очнувшись, предложил; – А не накатить ли нам по соточке?

– Це дило! – не очень радостно откликнулись офицеры.

Наверху ахнул взрыв мины. Сквозь бетонные щели посыпалась пыльная земля.

– По местам! – раздалась хлёсткая, как одиночный выстрел команда.

Кружки на столе остались пустыми.

****

Василь смотрел на огненную карусель на аэродроме, в которой могли живьём сгорать люди, но жалости к ним в его сердце не было. Только вчера он отвозил раненых товарищей в больницу Луганска. Вот там-то, когда увидел в окровавленных бинтах огромное количество покалеченного люда, торчащие повсюду культи рук и ног, застывшие от ужаса глаза истерзанных детей и высохшие стеклянные – у матерей, чёрные лица старух и харкающих кровью стариков-ветеранов, – там выдержка покинула его. Такую скорбь Боярчук не испытывал даже когда приходилось вытаскивать из развалин трупы погибших мирных жителей или на скорую руку хоронить рядом с домами в садах и огородах, завёрнутое в тряпьё то, что оставалось от них после прямого попадания мины или снаряда.

Сколько школьных сочинений было написано на тему «У войны не детское лицо». Сколько проведено пионерских сборов, осуждающих насилие любого агрессора. Сколько сил положено на разоблачение фашизма, его идеологов, палачей и прихвостней. Казалось, к старому возврата никогда не будет. Но прошло всего двадцать лет после развала Советского Союза, и этого времени сполна хватило, чтобы возродить сначала на Западной Украине национализм фашистского, бандеровского толка, а потом воспитать в украинцах ненависть ко всякому инакомыслию. Американским политтехнологам оставалось только указать пальцем на главного виновника в страданиях Украины – указать на Россию и русский народ. И вот вам – новейший «Дранг нах остен!». Сначала на бунтующий Донбасс, а потом и на Москву! Сто крат был прав Василий Ключевский, когда писал, что история ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков.

Не дети развязывают войны, но первыми от войны страдают они. И чтобы защитить их, ополченцы пойдут до конца!

– Боярчук, к комбату! – позвал Василя посыльный.

В блиндаже Елизаров с начштабом морщили лбы над оперативной картой. Бросив короткий взгляд на запыхавшегося Боярчука, комбат приказал:

– Дуй, разведка, в Георгиевку. По показаниям пленных именно в том направлении, как мы и предполагали, с северо-западных высот и из нашего аэропорта начнётся их наступление. Чтобы потом с рубежа Георгиевка – Лутугино прорваться к Луганску. На острие удара – батальон «Айдар».

– Сомнительно, чтобы наци пошли первыми, – замотал головой Боярчук.

– Мы тоже так думали. Но на сегодняшний момент на фронте сложилась такая ситуация, что добровольцы из националистических формирований, несмотря на определенные, так скажем, проблемы с дисциплиной, нацелены на выполнение боевых задач лучше других: контрактников, призывников, а тем более мобилизованных по приказам командования АТО.

– Моя задача? – Боярчук достал из планшета свою карту.

– Предупредить население и вывести по безопасным коридорам в тыл.

– Не удержим Георгиевку?

– У них многократное превосходство в живой силе и технике. Пока. Поэтому нам нужно в первую очередь сберечь людей. – Сказал, и скупая улыбка скользнула по лицу комбата. – Сберечь для контнаступления. Не зря же Плотницкого назначили министром обороны республики.

– Можно мне заскочить на родительский хутор?

Елизаров ответил мгновенно:

– Уже не успеешь.

****

Со всех сторон слышались выстрелы, истерический крик женщин, плачь детей. В хуторе, где не было ополченцев, всё равно проводилась зачистка. Добровольческий батальон националистов казал своё лицо. Солдаты и сочувствующие им прихлебатели из местных селян со списками неблагонадёжных граждан ходили по дворам, избивая хозяев и забирая мужчин, вытаскивая из хат всё ценное имущество, разоряя погреба и кладовые, взрывая и сжигая постройки, расстреливая скот и птицу.

Дверь от удара ногой с грохотом растворилась. В проёме зачернела неопрятно, хотя и во всё новое, одетая фигура военного. Да и гладкое, широкоскулое лицо его выражало явно не добродушие.

– Жрать давай, хозяйка! – гаркнул он вместо приветствия.

– Нельзя ли повежливее? – Александр Борисович развернул коляску навстречу пришельцу. – Здороваются и разрешения спрашивают, когда в чужой дом входят.

– Тю-ю! – несколько растерялся вояка и даже отступил на шаг. – Шо це таке я бачу? Говорящая голова в люльке!

– Что угодно пану? – показалась из кухни Галина Дмитровна, наслышанная от сельчан, как нужно вести себя с западэнцами. – Молока, квасу? Мы с мужем небогато живём.

– Будь ласка, говори на ридной мове, – «доброволец» угрожающе повёл в её сторону автоматом. – Или ты кацапка?

– Лешак! – позвали со двора. – Итальянец из Золотой роты пытает, скильки можна нас ждаты? Зола и Гуцул уже прыбылы.

– Нам шо, не жравши ихать?

– Дывись, Лешак, хлопцы коммуняку споймали. Требует командира.

«Лешак? Наверняка позывной командира, – решил Боярчук, памятуя о том, что раньше уже доводилось ему встречать одноимённого Лешака в записках отца. – Хотя с такой кликухой и позывной выдумывать не треба».

– Тащите его в свинарник. Разделаем, як борова. – Недовольно пнув тяжёлой подошвой пыльного берца в колесо тележки, Лешак боком, цепляя бронежилетом за косяк, вывалился на крыльцо.

Во дворе, окружённый новоявленными бандеровцами, стоял избитый, в разорванной одежде и крови Остап Шишка. Правый глаз его заплыл от огромной гематомы, губы распухли, перебитая левая рука висела плетью.

– На колени, москальская морда! – заорал на него Лешак и сильно долбанул ногой Остапу в живот.

Шишка скрючился от боли, но успел выкрикнуть:

– Я-то украинец, а вы, ублюдки, без роду и племени!

Со всех сторон на старика посыпались удары. Били прикладами автоматов, ногами, касками.

– На колени, собака! – рассвирепел Лешак.

– Не дождётесь, – еле выговорил Шишка и потерял сознание.

Западэнцы поволокли его обмякшее тело в сторону бывшего колхозного свинарника. Галина Дмитровна кинулась запирать за ними ворота.

– Не спеши, бабонька! Мы сейчас вернёмся, – сверлил её полными ненависти глазами Лешак. – Жрачку готовь!

Галина Дмитровна с рёвом вернулась в хату, бросилась к мужу:

– Спасаться надо Сашко! Они не оставят нас в покое.

– Как водится, донесли, – спокойно отвечал Боярчук, но в голосе его чудилась такая холодная решимость, что слёзы на глазах жены моментально высохли.

– Ты что задумал?

– Собери документы и всё ценное.

– Откуда у нас ценности?

– Ордена мои и отцовские, бумаги, фотографии, письма. Сохрани для сына и внуков.

– Я не смогу уйти одна.

– Твой отец, Дмитро Щирый, любил повторять внуку: «Помятуй о прошлом, цени настоящее, но живи будущим!». Надеюсь, ты меня поняла?

– Да, – пролепетала, опять глотая слёзы, Галина Дмитровна.

– Давай поцелуемся и попрощаемся, – с трудом произнёс Александр Борисович и засунул правую ладонь под колено, где пряталась выпрошенная у сына лимонка.

****

Щербатая входная дверь в давно разорённый свинарник висела на одной петле и поскрипывала под напором сквозняка. Из помещения густо тянуло едким нашатырным запахом свиного навоза.

– Погодь, щас видчиню! – бросая бездыханное тело Шишки на землю, морщась и отплёвываясь, направился ко входу один из подручных Лешака, который кичливо выступил следом.

Когда дверь почти распахнулась, прикрывая услужливого холуя, неожиданно из темноты свинарника жахнуло дуплетом охотничьё ружьё, и картечь размозжила голову впереди идущего. Тело Лешака, казалось, подпрыгнуло и опрокинулось на спину. Огромные ручищи шмякнулись о землю, а ноги какое-то мгновение продолжали дёргаться.

Айдаровцы в ужасе кинулись врассыпную, но неизвестный стрелок успел ранить ещё двоих. От смерти тех спасли бронежилеты.

Опомнившись, «добровольцы» открыли ураганный огонь из автоматов и пулемётов по свинарнику. Две самоходные установки «Нона», стоявшие в центре хутора, задрали стволы в небо и гвоздили минами ветхое строение. Через несколько минут от свинарника остались только дымящиеся развалины. Искать в них труп «кустаря-снайпера» никто не решился.

Оставшись без командира, айдаровцы поспешно начали покидать хутор.

– Что делать с арестованными? – крутился между солдатами щуплый востроносый мужичонка с колючими глазами на испитом лице.

Хуторяне узнавали в нём бывшего грузчика сельмага Николу Ерохина, отсидевшего шесть лет в колонии за воровство и с тех пор не появлявшегося в селе. «Откуда чёрт его принёс? – дивились они. – Этот за бутылку первача мать родную продаст».

– Так чё делать-то? – плаксиво вопрошал Никола.

– Отведи в зелёнку, да пристрели! – без тени смущения на лицах советовали укры. – Ружо дать, дятел?

– Мне больше всех надо? – пятился от них Ерохин и вдруг вспомнил: – Ещё одного забыли! Офицер советский, учительствовал здеся!

– Притащи его сюда! – приказали ему солдаты, рассаживаясь в кузове «Урала». – Привяжем к машине, пусть побежит трошки.

– Он инвалид в коляске, – растерялся на миг Никола.

– Значит, поедет с комфортом! – заржала солдатня. – Чего застыл, сказано – тащи сюда москаля!

Ерохин, заплетаясь ногами в пашне, кинулся огородами к хате Боярчуков, оглядываясь на застрекотавшие автоматные очереди где-то в районе придорожной лесополосы за озером.

«В самом деле, кокнули мужиков, – крутанулась в его голове догадка. – Ежели придут ополченцы, хана мне. И с бандерами не по пути. У них руки по локоть в крови. Народ вздрогнет, озвереет и побьёт их. И опять мне хана».

Ерохин остановился, намериваясь скрыться из хутора, но уж так привлекательна была идея поиздеваться над инвалидом-учителем, что устоять перед соблазном бывший зек не смог.

Боярчук усилием воли заставил себя замереть в кресле, прося Бога в последние минуты не дать кашлю задушить его и сделать беспомощным. Граната в его сжатой ладони стала мокрой от горячего пота.

– Вот где ты спрятался, Сашко! – крысиная морда Ерохина предстала перед Александром Борисовичем. – Поехали, дружок, на воздух! Сейчас я тебя с крыльца спущу. На карачках ползать станешь, сука! Вспомнишь, как учил меня уму-разуму, тварь позорная!

Не очень соображая, как обращаться с коляской, Ерохин нагнулся над Боярчуком и в тот же миг ощутил за пазухой мокрое ребристое железо. Тихий знакомый щелчок инстинктивно заставил его отпрыгнуть в сторону и рвануть рубаху на груди. Но пуговицы оказались пришиты крепкой ниткой. Лимонка разворотила кишки Николы, взрывной волной опрокинула каталку и отбросила Александра Борисовича в угол комнаты.

Похоже, Ерохина никто и не собирался ждать. Урча моторами, колонна нацгвардейцев осторожно и медленно стала выползать из хутора. Но как только хвост её скрылся за холмом, по ней ударили две «зушки» с замаскированных ополченцами КамАЗов. Двухметровые стволы спаренных зениток буквально крошили борта тяжёлых «Уралов», не оставляя надежны выжить тем, кто в них сидел. Не успевшие развернуться «Ноны» попали под огонь гранатомётов и задымили с развороченными бортами. В одной из них детонировали патроны и мины. Спешившиеся солдаты шарахались от неё врассыпную, не успевали укрыться в лесополосе, которую вслед за машинами начали стричь зенитки. Через двадцать минут от колонны осталось одно упоминание во фронтовой сводке.

С десяток пленённых добровольцев-освободителей привели назад в хутор. Ополченцам с трудом удалось уберечь их от самосуда разъярённой толпы.Только решимость командира – майора Елизарова – остудила пыл женщин:

– Они преступники! Хотите уподобиться им?

– Каратели наших мужей без суда и следствия расстреляли.

– Кто повинен, от наказания не уйдёт. Будем судить их по законам военного времени. Это я вам твёрдо обещаю. – И как можно спокойнее, но жёстко попросил собравшихся: – Расходитесь, нужно позаботиться о похоронах погибших.

– А з энтими зверюгами что? – не унимались некоторые женщины.

– Сейчас их опросят и отвезут в Луганск. Туда же отправим всех тяжелораненых. Остальным помощь окажем на месте. Среди нас есть врачи.

Елизаров, с трудом скрывая волнение, собралподчинённых.

– Выставить дозоры на всех дорогах. Разведке, – он поискал глазами Василя.

– Отца в госпиталь отправляет, – пояснил начальник штаба.

– Живой Сашко? – Все знали, что Елизаров воевал с отцом Василя в Афгане.

– Тяжёлая контузия, – обмолвился штабист, – большего не знаю.

– Разведке, – повторил Елизаров, – обшарить соседние хутора и посёлки. Здесь их было меньше полуроты, значит, остальные где-то рядом. Сегодня же, – он обратился к двум бойцам в казачьих папахах, – найти и обезвредить предателей и лазутчиков. Плотнее работайте с населением. Людям теперь не нужно объяснять, кто есть кто.

– Здесь некоторые спрашивают: хоронить будем в братской могиле?

– Пусть решают родственники. – Командир развернулся, чтобы уйти с площади, когда увидел сидящую неподалёку прямо на земле старуху. Спросил: – Вам плохо, бабушка?

– Сынку в мэнэ зимой на майдан уихал, – запричитала старая. – Видкиля прийшлы нехристи? Кажуть, з майдана?

– Сколько лет вашему сыну? – спросили из-за спины майора.

– Шестнадцать рокив, – с надеждой услышать доброе, пролепетала старушка.

– Не волнуйся понапрасну, мать. Среди бандитов этого батальона таких сосунков немае.

– Оборони мово сыночку, Господи! – истово закрестилась женщина, кланяясь Елизарову в ноги. – Храни вас Бог! Побейте иудино отродье!

****

Рота капитана Кошелева закреплялась в захваченной Георгиевке. После месячного сидения в обороне, фактически в полном окружении, когда заметно стал ощущаться недостаток боеприпасов, еды и воды, и положение ухудшалось с каждым днём, единственным выходом из критического положения стало решение деблокировать аэропорт.

Несколько дней назад восьмидесятая во взаимодействии с бойцами «Айдара» и сводными подразделениями двадцать пятой десантной бригады после мощной артподготовки и огневой поддержки со стороны позиций девяносто пятой аэромобильной бригады начала наступление, а уже сегодня, 25 июля, десантники перерезают две артерии снабжения сепаратистов: Луганск-Ровеньки и Луганск-Красный Луч.

Противник яростно контратакует, но превосходящие силы украинских подразделений, которые поддерживают сорок танков, ему не по зубам. Нужно признать, и втраты наступающих велики: на поле боя дымятся семь танков, сожжённых управляемыми ракетами «Фагот», лежат обломки сбитых штурмовика СУ-25 и вертолёта Ми-24. Ещё один «Крокодил», насквозь прошитый Зушкой, еле дотянул до своих позиций. Среди десантников с геометрической прогрессией увеличивается число убитых и раненых. Особенно много двухсотых в батальоне Мельничука. Его айдаровцы на вид безрассудно смелы, но и непростительно бесшабашны. Часто прут напролом без разведки и учёта интересов десантников. Только 17 июня при сумасбродной попытке прорваться к Луганску у посёлка Металлист «добровольцы» попали в засаду, устроенную ополченцами батальона «Заря». Пятьдесят айдаровцев было убито, двенадцать попали в плен. Но урок этот, кажется, не пошёл Мельничуку впрок. (Забегая вперёд, скажем, что уже в сентябре «Айдар» снова попал в засаду и был практически уничтожен ополченцами в том же месте на шоссе у посёлка Металлист.)

Кошелев понимал, что фактически с потерей Георгиевки у Луганска остаётся один коридор – на Краснодон, который вот-вот возьмут украинские части, наступающие с юга. Замысел командования очевиден: штурмовыми отрядами прорваться к посёлку Антрацит и отрезать Донецкую и Первомайскую группировки от путей снабжения сепаратистов со стороны России. Но сначала нужно выбить ополченцев из ключевых населённых пунктов: Лутугино, Новосветловка и Хрящеватое. Туда уже двинулись танковая бригада, мотострелки и весь батальон «Айдар».

– Товарищ капитан, – весело, наперебой обращаются к своему командиру бойцы. – Кажись, скоро войне конец? Возьмём Луганск и домой на Львовщину!

От Кошелева давно не ускользают небезопасные, радужно-победные настроения солдат, которые разделяют и младшие командиры: многим чудится закат жаркого лета 2014 года в прямом и переносном смыслах не позднее конца августа. Даже после ожесточённого боя за Георгиевку, ощутимые потери личного состава и техники десантники готовы к последнему броску, если он действительно будет последним.

– Не кажи, гоп! – осаживает бойцов сержант-контрактник Мыкола Пасюк. Его небритая физиономия раздражает Кошелева, но офицер знает хватку сержанта и не вмешивается в разговор.

– Закапывайтесь глубже, дурьи башки, сейчас эрэсы прилетят, – небрежно, как об обыденном деле говорит Пасюк.

– Откуда знаешь? – с сомнением спрашивают солдаты. Они изнывают от жары, но бронежилеты и каски не снимают. Лишь некоторые засучивают рукава жёстких от пота и пыли рубах и расстёгивают их под бронниками.

– Вишь, жителей с улиц точно корова языком слизала, и они гуртом в погреба полезли?

– Ну и чё?

– Кто-то предупреждает их о начале обстрела. И тот же кто-то корректирует точечный и прицельный огонь по нашим позициям.

– Молодец, сержант! – похвалил контрактника Кошелев. – Всем взять на вооружение: если местное население ховается, без команды – в укрытие.

И словно в подтверждение доводов сержанта в небе зашипели реактивные снаряды «Градов».

– В укроття! – Бойцы кинулись в щели и попадали на дно окопов. Огненный смерч пронёсся мгновенно, уничтожив у соседей бронетранспортёр и три грузовика миномётных расчётов, которые беспечно оставили машины на дороге. Запылали и три дома на окраине.

– Бачили? Воны своих жгут? – поднимаясь и отряхивая землю с каски и плеч, брезгливо проговорил сержант. – Зараз сбрешут, шо то дило нашей артиллерии.

– Всё правильно, если не считать, что в хатах ночевали айдаровцы.

– Агентурная разведка у ватничков работает, – согласился Пацюк. – Мэнэ вечор шепнули: айдары поминки по командыру устраивалы. Якось Лешак клыкалы, чи по-другому?

«Лешак? – Кошелев вспомнил рассказ капитана Жулина. – А ведь я знал одного Лешака. Верховодил на хуторе моей жены. Даже чуть подраться не пришлось с бандерой. Он у них уже тогда в командиры вышел. А здесь на Донбассе весь и «вышел», царство ему небесное!»

Хотелось, но не до воспоминаний в такой час.

– По-моему, хозяевам всё равно, кто их спалил. Вопрос – где жить теперь семейству? – не надеясь на ответ, спросил сидевший неподалёку на корточках молоденький пулемётчик.

– Подывытесь на ёго! Я тэбе поспрашаю, идиёт! – заорал на того сержант. – Усилить наблюдение. Где наблюдатели? Где водай з бэтээра? Куда он выперся?

«Рот солдату заткнуть можно. Но с закрытыми глазами воевать не заставишь, – наперекор себе думал Кошелев. – Сейчас другое важно понять: почему налёт был таким коротким? Нехватка ракет или новая тактика?»

Запоздало забухала гаубичная батарея мотострелков. Десантники воодушевлённо загикали, подбрасывая вверх каски.

Но не успел капитан снять через голову бронежилет, чтобы стряхнуть с него земляное крошево, как над окопами роты понеслись новые огненные змеи уже на позиции артиллеристов.

Не надо гадать: залп произвёл другой дивизион БМ-21 «Град» и с другого направления. Становилось очевидным, что у неприятеля превосходство в реактивных установках, на которые они и делают ставку.

«Пока мы сидели в обороне, у сепаров нашлись хорошие учителя, – решил Кошелев, – То, что сейчас под нашим прикрытием в район аэропорта прорвалась ещё одна батальонная тактическая группа, ничего не значит. Её задача – усиление обороны. Зачем? На случай нашего отхода туда?»

– К бою! – заорал Пацюк.

– Отставить! – поперхнувшись от неожиданности, еле выговорил Кошелев. – Не будет атаки. Им это больше не нужно.

– Як так, товарыщ капитан? – замер в недоумении сержант.

Кошевой не знал, что ответить подчинённому, чтобы не раскрывать известные только офицерам планы операции. Приказал:

– Оставить в траншее только наблюдателей и дежурных кулемётников. Остальных отвести в укрытия на запасные позиции.

– Но ведь это, – захлебнулся словами сержант и замолчал.

– Повторится, и я тебя по законам военного времени расстреляю! – похлопал по кобуре пистолета Кошелев.

– Разумею, – удивительно спокойно сказал сержант и откозырял.

«Господи, что же мы творим? – без слёз стенал Кошелев. – Какие законы военного времени? Какая война? Мы проводим антитеррористическую операцию на своей территории. Мы защищаем целостность Украины. И согласно присяге мы выполним свой воинский долг».

Но уже через минуту каялся: «Хочешь сам себя обмануть? Нас столкнули лбами, потому что кому-то не выгодно вести переговоры. Испугались второго Крыма? И полуостров не потеряли бы, если вели себя умнее. Люди не приемлют сегодня экстремизм в политике и власти».

Ох, как не хотелось профессиональному офицеру забивать себе голову демагогией нынешних властителей страны. Но плесень национализма и радикализма, как зараза, распространялась и в армии. Неужели наверху, в Генеральном штабе и Минобороне, не понимают, что украинская армия сохраняет боеспособность только потому, что она по образцу не натовская, а советская. И как только армия перейдёт на натовские стандарты, – перестанет воевать вообще. Надежда на американских инструкторов и наёмников – «солдат удачи» – в нацгвардии весьма призрачна. Батальоны Коломойского и иже с ним разжигают только ненависть у местного населения.

Да, армия приобрела боевой опыт, но огромные потери бронетехники намного ослабили войска, и восполнение «брони» в частях не предвидится. Её попросту никто не производит. Механизированные и танковые подразделения заметно деморализованы. Их невозможно порой заставить не только наступать, но и отойти глубже в тыл. Из-за этого между десантниками и другими «защитниками Родины» возникают пока только словесные перепалки с употреблением ненормативной лексики. Но кто знает, к чему может привести презрение бойцов аэромобильных рот к малодушной пехоте.

От таких мыслей закипали и плавились мозги, но душа, как бы там ни было, болела о другом:

«На чьей стороне правда? И если не на нашей, как тогда смотреть в глаза родителям, жене, дочерям? Каким долгом, как щитом, прикрыть то, что здесь натворила армия? Не пора ли остановиться? Нам и так не будет прощения на донецкой земле. Неужели никто не понимает, что, даже очистив от сепаратистов, территории эти мы потеряли навсегда».

«Вот и в письмах из дома спрашивают, когда закончится этот кошмар. Жена волнуется, не спит ночами. Отец и раньше не признавал русофобскую вакхоналию в стране. А теперь убеждён – армию сделают крайней при «разборе полётов». В конце отцовского письма, видимо тайно, мать приписала, что «отца твоего – полковника Василия Петровича Кошелева сократили в штате Академии сухопутных войск имени Петра Сагайдачного». Фамилия гетмана была подчёркнута два раза.

Пётр знал о неоднозначном отношении в семье к фигуре Сагайдачного, которого «свидомые» идеологи нынешней Украины пытаются протащить в предтечи современных украинских евроатлантистов. Неоспаримы были заслуги гетмана в том, что в 1620 году Иерусалимский патриарх Феофан в Печёрской Лавре восстановил Киевскую православную митрополию и православную иерархию. Но двумя годами ранее, в походе на Москву, на помощь войску польского королевича Владислава – соискателю московского царского трона, запороги Сагайдачного разорили и сожгли десятки русских городов, поголовно истребив их население. Русские называли тогда запорожских казаков – «нащадками» татаро-монгол!

Полковник Василий Кошелев, бывший когда-то, как все старшие офицеры, членом КПСС, даже мысленно не мог допустить возможность жестокой резни между братскими народами. Ведь исторический факт, когда после восстаний, преследуемые поляками, – украинцы (черкасы) бежали в пределы России. Украинцами заселялись Курщина, Слобожанщина, окресности Воронежа. В Ливнах, Епифани, Лебедяне, Михайлове появились Черкасские слободки. Это были как раз те земли, по которым шли на Москву полки православного шляхтича герба Побог из Перемышльска – предводителя реестровых казаков на службе Речи Посполитой и гетмана Его Королевской Милости Войска Запорожского.

Трудно было себе представить украинских переселенцев на пепелищах украинцами же и сожженных русских городов. Легче умолчать, забыть, выбросить из истории те факты, которые портили картину братства народов страны Советов.

А сколько вообще фактов было выброшено из нашей истории в угоду идеологии? Сколько наоборот – «притянуто за уши?»…

«Отца искренне жаль. Он всю жизнь посвятил своему Львовскому Высшему Военно-Политическому училищу – по мировому рейтингу сравнимому только с Вестпойнтом, символом военной элитарности США.

Когда в 1992 году семьдесят пять процентов личного состава (курсантов и офицеров-преподавателей) отказались присягать Украине и выехали в Гуманитарную академию Вооруженных Сил России в Москве, полковник Кошелев остался в стенах училища. Остался не потому, что принял новую власть, а потому, что не мог предать построенную своими руками военную школу командиров, в гуманности и человеческих ценностях которых не сомневался.

А тут Донбасс. Мог застрелиться. Хотя училище, нынешняя Академия сухопутных войск, по себе знаю, выпускает уже других командиров».

Ночью капитан Кошелев проверял караулы. Невольно обратил внимание, как низко над горизонтом ползла ярко красная луна, оставляя на земле кровавый отсвет. Поёжился от недобрых предчувствий и вдруг вспомнил, как в детстве, вечером, в уютной зале, где собиралась вся семья, отец читал любимое прадедом древнее сказание о Георгии Храбром:

«Едет он, Георгий Храброй,

Ко той земле светло-Русской,

От востока до запада поезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Всеармейскую веру побеждаючи…»

«В гробу, наверное, перевернулся бы учёный словесник, если б узнал, чем его правнук занимается на святых русских землях, забыв о том, что с града Киева пошла светлая Русь, – с нестерпимой желчью в груди обругал себя Кошелев. – Мякинные головы, мать их за ногу! Нашли, где басурманство искоренять! Сколько лет потребуется, чтобы у людей мозги на место стали?».

– Вы, товарищ капитан? – не по уставу окликнул его часовой.

– Тень отца Гамлета, – сорвалось с языка Кошелева. – Ничего не заметили, постовий?

– Ночь-то какая, товарищ капитан! Травинка не шелохнется, не то, что противник.

– Не к добру луна красная, – передёрнул плечами ротный, надеясь услышать от солдата разгадку явления.

– Стало быть, по осени грибов будет тьма, – обыденно заключил часовой.

– Твоими бы устами, – вполголоса буркнул Кошелев и, посветив фонариком под ноги, пошёл дальше между деревянными ящиками из-под снарядов, теперь наполненных землёй для защиты от пуль и осколков.

****

В начале августа в землянку Кошелева, больше напоминавшую волчью нору, наспех выкопанную под днищем командирской БМД, заглянул друг детства и одногодок Остап Наливайко, который служил в пограничных войсках возле Изварино. Остап здорово похудел, осунулся и выглядел старше своих лет.

– Какими судьбами? – обрадовался товарищу Кошелев, порываясь обнять пограничника.

– Не мельтеши! – грубовато отстранил его Наливайко. – Дай отдышаться.

Он поискал место, куда бы опустить свой масластый зад, и, высмотрев ящик, бросил на него полевую сумку и уселся рядом.

– Тыхэнько у тебя здесь, як на курорте, – без тени улыбки произнёс гость.

– С утречка две атаки отбили, теперь расслабляемся, – в тон ему невинно отвечал Пётр.

– Крепко жмут?

– Скорее делают вид, что собираются нажать. А по настоящему жахнут в Новосветловке и Хрящеватом.

Наливайко удовлетворённо хмыкнул:

– Я вчера там был. Наши бьют по сёлам фосфорными зажигалками. Жуткое, скажу тебе, зрелище. Адский, огненный дождь в вечерних сумерках.

И вдруг словно очнулся, хищно оскалился и процедил через губу:

– Чего ждёшь, капитан? Не жидись, наливай за встречу! За мои новые погоны!

– Есть, товарищ майор! Или вже – пан майор? – Кошелев открутил крышку с алюминиевой фляжки, разлил спирт по кружкам. – Разбавить?

– Мазунчиками и раньше не были, а як самооборонцы прищемили нам яйцы, пьём чистый без вытребенек.

– Давно? – утирая рот жёстким рукавом куртки, спросил как бы между делом Пётр.

– Что давно?

– Прищемили, спрашиваю, давно?

– Разве ты, Пётр Васильевич, про изваринский котёл не слышал?

– Кто ж нам на передовой скажет? – вопросом на вопрос ответствовал капитан, разливая по булькам спирт в кружки. – Или это военная тайна?

– Про которую телеканалы всех стран мира вещают! – хмыкнул Наливайко. – «Южную кишку» под Изварино затянули, друг мой, мёртвым узлом. И теперь колошматят там наших и в хвост и в гриву!

– Постой, – не мог поверить своим ушам Кошелев. – Там же пять бригад полного состава! Пять тысяч штыков! Пять тысяч отборных бойцов.

– Из которых целая тысяча воткнули эти самые твои штыки в землю и через границу ушли на территорию России.

– Ничего не могу понять. Окружены пять бригад? – Кошелев попытался достать из планшета карту, но майор перехватил его руку.

– Не окружены, а разгромлены, – чуть ли не по слогам проговорил Остап. И словно по секрету, приложив палец к губам, прошептал: – Генерал Павлюк, командир двадцать четвёртой отдельной механизированной бригады, бросив часть, удрал из окружения на вертолёте. И я с ним. Потому и жив, и даже в звании повышен.

Наливайко схватил фляжку и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. Отдышавшись, посетовал:

– Не берёт, зараза.

– Выходит, граница открыта?

– Открыта, – согласился Остап. И признался: – Я сам видел, как, наверное, самые сообразительные, даже бывшие «герои Майдана», целыми подразделениями бежали через мою границу. В России их накормили, подлечили, одели. Теперь, вот, отправили всех пожелавших вернуться назад в Украину, где их ждёт суд и каждого будет кошмарить СБУ. Поэтому для тех, кто ещё остаётся в котле, я границу закрывать не буду. Не могу.

– Да я и не осуждаю тебя, – вздохнул Пётр. – Выходит, теперь у сепаратистов есть боеспособная армия?

– Есть, и скоро она покажет нам, где раки зимуют. Но я тебе ничего не говорил.

– Лучше бы вообще тебя не слушать. Принесла нелёгкая! – расстроился Кошелев, и, чувствуя неловкость за колкие слова, извиняясь, проговорил: – Представляешь, а мои десантники хором читают письма, невесть какими школьниками написанные с пожеланием лёгкой победы и божьей благодати.

– Пропаганда у Правого сектора за столько-то лет отработана, слова от зубов отскакивают. Но от божьей благодати не стоит отказываться. В самый раз просить.

– Ребята так надеются на скорое окончание войны.

– Кто бы сомневался. Но не в этом году, уж точно. – Остап поднял кружку: – По единой, и я поехал. Встретимся ли когда?

– Живы будем, на земле встретимся, а помрём – на небесах!

Обниматься не стали. Крепко пожали друг другу руки и, отведя глаза в стороны, разошлись.

****

Практически блокада города началась в начале августа. Целенаправленные артиллерийские обстрелы, от которых в июле страдали только жители окраинных районов Вергунки и Камброда, теперь велись по всем площадям и кварталам. Линии электропередач были оборваны, остановились насосные станции, в дома прекратилась подача воды. Не работала связь. Пожарные, выкачивая последнюю воду из плавательных бассейнов, не успевали тушить пожары. За трупами гражданских не приезжали по нескольку часов.

К середине августа в когда-то пятисоттысячном Луганске населения вряд ли можно было насчитать более восьмидесяти тысяч человек. Днём город казался брошенным. Люди боялись попасть под снаряды и мины, прятались в подвалах, выходили на улицы только для того, чтобы набрать привозной воды или добыть хоть каких-то продуктов.

Болотов со своим окружением под усиленной охраной покинул Луганск. Оборона города, его хозяйство и помощь населению легли на плечи Плотницкого и Беднова (Бэтмана). Отчаянный героизм и сухой расчёт этих неординарных людей предопределил ход дальнейших событий.

Изменилось и настроение жителей. Огромная беда, нужда объединили и сплотили их. Они стали более организованными, дисциплинированными, а, главное, участливыми, заботливыми и добрыми друг к другу. Помогали обездоленным, больным и раненным. Делились последним куском хлеба. Особо, всем миром оберегали детей.

Нет, они не завидовали и не осуждали тех, кто сумел выбраться из осаждённого города. Они чувствовали, что из них, оставшихся по разным причинам в окружении, рождается не разноплеменный конгломерат, а единый народный монолит, как осадочная горная порода в шахте, способный стать в будущем основой народной общественной организации Новороссии.

Украинская армия после бесполезных попыток взять штурмом Первомайск, который стойко оборонял батальон ополченцев «Призрак», повернула бригады в сторону посёлка Счастье и Стукаловой балки, что были всего в четырёх-пяти километрах от Луганска. Город стал подвергаться беспрерывному артиллерийско-миномётному обстрелу. На окраинах завязались бои с десятью диверсионно-разведывательными отрядами укров. Их натиск отражали немногочисленные батальоны «Заря», «Леший» и «Бэтман». Положение становилось критическим.

Одновременно украинские десантные и мотострелковые батальоны, используя множество танков из подошедших резервов, пошли в наступление в двух направлениях: Лутугино – Александровка – Юбилейное и Георгиевка – Новосветловка – Хрящеватое. Страшные бои завязались в районе Вергунки. Прорвавшаяся туда через Алексадровку колонка танков была разбита ополченцами. Но сами ополченцы попали под огонь украинских «Градов» и «Смерчей». На месте некогда красивого посёлка Хрящеватое осталась выжженная земля. В захваченной Новосветловке зверствовал батальон «Айдар». Не отставали от него и «нацгады» «Днепра». Украинская армия предчувствовала скорую победу, загружая «Новую почту» трофеями с «освобождённых территорий» и собирая мзду с трафика в «колорадский» Луганск.

Только скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. 21 августа в Луганск прорвались семьдесят единиц бронетехники с десантом из частей, завершивших разгром укров в Изваринском котле, а 22 августа в город прибыла колонна гуманитарной помощи из России. Через день началось мощное контрнаступление молодой донецкой армии на юге Донецкой Народной Республики. Вслед за ними луганцы провели огневое окружение Аэропорта и Лутугино.

Шесть месяцев пробивалась регулярная украинская армия вместе с нацгвардией к Луганску. Двенадцать дней осаждала и грабила Георгиевку, Хрящеватое, Новосветловку и другие близ лежащие хутора и посёлки. И всего за восемь дней ополченцы выбили их с захваченных территорий. Луганский аэропорт, который укры удерживали три месяца, ополченцы освободили за два дня.

****

Батальон Трофима Елизарова находился в резерве. Обстановка складывалась так, что ополченцы «Зари», штурмовавшие украинские бригады в районе Хрящеватого и Новосветловки при плотной огневой поддержке как реактивных систем, так и ствольной артиллерии крупного калибра, наблюдали начавшийся отход укров в сторону аэропорта. Поначалу тактические группы десантников покидали свои позиции организованно, оставляя в окопах сильное прикрытие. Но когда вынуждены были отойти в тыл и бойцы огневых заслонов, соседние танковые и мотострелковые батальоны, оставляя технику и вооружение, самовольно снялись с позиций и ушли в сторону Георгиевки. Тыловым подразделениям ничего не оставалось, как спешно ретироваться к аэропорту. На их плечах и решено было прорваться туда посаженному на броню резервному батальону.

Василь Боярчук с тремя разведчиками и артиллерийским корректировщиком, вечером, проскочив на уазике несколько населённых пунктов по трассе Луганск – Краснодон, первыми оказываются на линии разграничения и маскируются в лесополосе примерно в полутора-двух километрах к северу от взлётки аэропорта. Отсюда даже в сумерках все украинские опорные пункты десантников видны как на ладони.

– Вот это позиция! – восхищённо шепчет в ухо Василя корректировщик. – Начинаю передавать координаты целей. Только бы не обнаружить себя! Скажи своим, – никакого движения. Но смотреть в оба!

«Раньше укропы территорию вокруг аэродрома патрулировали, – с брезгливой усмешкой вспоминает Василь. – Километров пять-шесть на пузе ползли да перебежками подбирались к ним. Но теперь гадам не до этого».

Однако никто не застрахован от неожиданностей, и Боярчук повторяет команду: «Остап – правая сторона, Никола – левая. Смотреть в оба!». Ночь густеет, и бойцы достают приборы ночного видения.

Лихорадочное ожидание не покидает разведчиков всю ночь. С рассветом все на ногах. Ещё раз уточняются и передаются координаты целей.

По всему видно, противник не ожидает сегодняшнего наступления. На календаре 30 августа – прошел всего лишь один день, как украинские военные оставили Новосветловку и Хрящеватое. По их мнению, ополченцы не могут так быстро перегруппировать свои силы и выдвинуться к аэропорту. Тем паче, что их батальоны под прицелом артиллерии с позиций северо-западнее Георгиевки, которую ещё удерживают десантники восьмидесятой бригады.

Но ровно в шесть часов утра начинается мощная артиллерийская обработка опорных пунктов укров. Разведчикам Боярчука хорошо видно, как горит и взрывается от прямых попаданий тяжёлых снарядов большая часть бронированной и практически вся автомобильная техника. Перепаханная территория аэропорта постепенно начинает напоминать картину лунного пейзажа. Разведчикам понятно и нервное напряжение, с каким личный состав бригады, укрывшийся в блиндажах, щелях и бункерах, ждёт начало атаки ополченцев – теперь уже не гражданских ватничков, а равных им в военном искусстве бойцов, к тому же сильных духом. Им ли не знать, что ополченцы борются за свою землю и свои права и законы на ней. А укропы и бандеры пришли воевать за клаптик чужой земли, обещанных двух рабов и за большие дармовые деньги.

С небольшими перерывами огневой штурм продолжается много часов. Артиллерия аэропорта молчит. На её позициях не остаётся ни одной целой гаубицы. Уничтожены и противотанковые комплексы.

Разведчики Боярчука уже почти у взлётно-посадочной полосы, а позади них разворачиваются в боевые порядки долгожданные Т-72М и Т-90, с ходу открывающие огонь по немногим уцелевшим в капонирах танкам и бэтээрам десантников. Бойцы елизаровского батальона растекаются по лётному полю. Завязываются бои очагового характера по всей территории аэропорта. Дело доходит до рукопашных схваток. Десантники вынуждены оставить опорные пункты и отойти в глубину объекта.

Сводная танковая рота укров без приказа отдельными экипажами оставляет позиции по периметру обороны и уходит на Георгиевку и далее в глубокий тыл. Часть исправных танков, способных оказать сопротивление ополченцам, оставляются на позициях. К обеду у десантников не остаётся ни одного танкового экипажа.

Неожиданно к центру укреплений укров на большой скорости прорывается грузовой «Урал». Десантники быстро «забивают» кузов ранеными бойцами. «Урал» мгновенно разворачивается и, объезжая воронки от снарядов, катит в сторону полевого госпиталя. Ополченцы по машине не стреляют.

На помощь окружённым десантникам из Георгиевки пытаются прорваться несколько единиц брони – офицерские экипажи из 24-ой механизированной бригады. Не получается: отсечены плотным огнём артиллерии и частично расстреляны прямой наводкой из новейших танков ополченцев.

Южная и восточная части аэропорта в руках Елизарова. Танкисты долбят последние очаги сопротивления на востоке и в центре. И только ближе к вечеру бои стихают. Комбат не видит смысла выкуривать противника из-под земли в темноте, когда не разобрать: свой ты или чужой. А пуле всё равно, она дура…

****

Полковник Ковальчук собрал оставшихся в живых офицеров. Указывая пальцем в потолок бункера, с трудом, давясь сухой слюной, произнёс:

– Над нами ползают танки сепаров, вокруг и того боле. По нашим бункерам бьют артустановки «Пион» и самоходные миномёты «Тюльпан», предназначенные именно для уничтожения бетонных сооружений. И скоро они расколотят все убежища. Что будем делать?

– Вызовем огонь нашей артиллерии на себя, – уж очень быстро ответил начальник штаба, раненный в голову и грудь подполковник Литовченко. В глазах его горел подленький огонь страха, но мысль о возможном плене была страшнее.

– Мы что – в Брестской крепости? Хочешь умереть героем? – с нескрываемым презрением спросил того комбат-один майор Чеботарь. – Надо было воевать геройски, а не прятать свою жопу в тыловых блиндажах.

– Я в окопе ранения получил, – взвизгнул подполковник.

– Ну да! – зло засмеялся Чеботарь. – Когда за штабным добпайком ходил.

– Отставить перепалку! – прикрикнул на них Ковальчук. – Попрошу не забываться, майор Чеботарь. Вы разговариваете со старшим по званию.

– Звиняюсь, товарищ полковник. Но пусть Литовченко нас в прорыв поведёт, а не я или капитан Кошелев.

– А мы уже решение нашли?

– Чего искать? Другого-то нет. Иначе личный состав не сохранить. Сегодня ночью и пойдём. – Чеботарь успокоился, стал говорить тихо, но по-военному чётко: – В разведке Кошелев, следом штурмовая группа с Литовченко, штаб и врачи с ранеными, а группа прикрытия за мной.

– А погибшие?

Чеботарь задумывается, потом твёрдо произносит:

– Пятнадцать километров в пешем порядке, ночью, под огнём противника? Не осилим. Потом обменяем на пленных и убитых сепаров. Делали уже так не раз.

– С собой только личное оружие и боезапас, – уточнил Ковальчук. – С Богом, товарищи офицеры!

«Вот и о Боге вспомнили, – с какой-то незнакомой ему отрешённостью подумал Кошелев. – Все под ним ходим».

Зарево догорающего аэропорта позади. Но в себя десантники приходят только в Георгиевке. Солдаты валятся с ног, на несколько часов забываются тревожным сном.

Перед рассветом село начинает обстреливать артиллерия ополченцев. Окруженцев спешно на грузовиках перебрасывают в Лутугино. И только там начинается проверка личного состава и офицеров. Многие в списках уже не значатся. При прорыве из аэропорта погибли подполковник Литовченко и майор Чеботарь, а с ними ещё одиннадцать бойцов. В тратах не считали раненных, попавших в плен и пропавших без вести.

«Кто кого в последний раз видел? Где? Когда? Разве нужны теперь эти вопросы матерям и семьям погибших, – спрашивал себя Кошелев, проходя перед неровным строем десантников. – Им дали четыре дня отдыха. Потом доукомплектование, боевое слаживание и снова на очередное задание в зону АТО. А ведь они собирались с победой вернуться домой. Страшно представить, о чём они сейчас думают, глядя на своего командира. Да и сам-то я, о чём думаю? Кажется, моя черепная коробка звенит от пустоты».

На физиономиях бойцов стало отчётливо читаться удивление: «Как же так?».

Как и в Георгиевке, в Лутугино их тоже обстреляла вражеская артиллерия.

Десантников перебазировали в тыловой базовый лагерь близ села Победа. Но и там их через день накрыли снаряды дальнобойной системы залпового огня «Ураган».

«Как же так?»

Стало известно, что 2 сентября в результате мощного артобстрела между Лутугиным и Георгиевкой была полностью уничтожена – разбита в хлам! – колонна ВСУ. После этого сепаратисты взяли под контроль эти населённые пункты.

«Как же так?».

Через несколько дней ожесточённых боёв Луганская армия освободила свою территорию вплоть до Северского Донца. Вот так!

****

Майору Елизарову удалось выкроить полдня, чтобы «смотаться» к семье в Краснодон. Потерпев серьёзное поражение в Изваринском котле, украинские военные не дошли до родины молодогвардейцев, но часть населения всё же покинула город. И вот теперь люди возвращались к насиженным местам, многие из России. На улицах было полно прохожих с рюкзаками, чемоданами, с колясками для мелкой поклажи, работал «вшивый» рынок прямо посреди центральной площади имени Молодой Гвардии.

Елизаров попросил остановить «уазик» напротив здания «Краснодонуголь».

– Хотите своим чего-нибудь купить? – спросил майора водитель. – Давайте, я сбегаю!

– Спасибо! Я сам. – Трофим выбрался из машины, размял затёкшие ноги. Боковым зрением уследил, как с другой стороны к «уазику» подошёл неряшливо одетый мужичишко неопределённого возраста.

Сидевшие на заднем сидении автоматчики открыли дверцу:

– Чего тебе, отец?

– За что воююте, робяты? – неожиданно вопросил старик. – За сынков и пасынков клятых коммунистов? Можа за Жириновского или самого Путина?

Ополченцы рассмеялись.

– А ты, отец, за кого нас огитировать собрался?

– Вы кто: москали, чи казахи? Може чечены или осетины? Их здесь через наш город богато пёрло. Всё на танках, да з пушкамы. Уся москальска армия з намы воеваты прыйшла.

– Так ты, отец, бандера?

– А вы кацапы? – не унимался старик. – Мало вас поубывало! По людскы не хоронят, в Красном Луче по шурфам в шахты бросают и своих псковских десантников и украинских солдат.

Елизаров вышел из укрытия:

– Вы это своими глазами видели?

– Люды рассказувают! – озлился «агитатор». – Всё это для вас плохо кончится.

– И про российскую армию, и про псковских десантников тоже люды порассказувалы?

– Чи ни так?

– Ну ка, хлопцы, сдайте этого бандеровского проповедника в милицию. Там дознаются, что за фрукт, и откуда взялся.

– Но-но, попрошу без рук! – стал сопротивляться мужик.

– Глядите, по-русски заговорил! – удивились ополченцы. – Да он не такой и старый! Притворяется, гад!

– Не до такой же степени он глупый, чтобы к военным полезть? – настороженно поинтересовался водитель. – Может, отвлекал? Не заметил майора за машиной.

– Вполне возможно, – согласился Елизаров. – Теперь они диверсантов начнут использовать. Машина-то командирская.

Настроение было испорчено. Трофим оставил «уазик» с бойцами на площади и пешком, забыв про то, как кого-то что учил бдительности, заспешил по бульвару Комсомольской улицы к родному дому.

****

Василю так и не удалось навестить отца в госпитале. В сентябре мать перевезла того домой в хутор. И только когда установилось временное перемирие с определением границы по Донцу, Боярчук выпросил у Елизарова пять дней отпуска.

– Не задерживайся, – напутствовал его Трофим. – Повидаешься с родителями и дуй в кадры Минобороны. Поедешь на офицерские курсы переподготовки.

– Я ж рядовой, – смутился Василь и покраснел, как девица.

– Значит, будешь офицером, – сказал, как отрезал, Елизаров. – Это приказ. И не мозоль мне глаза, без тебя дел по горло. Бате привет, матушке поклон.

Осень едва покропила желтизной и багрянцем хуторские сады. Кое-где сквозь листву можно было углядеть оставшиеся на ветках яблоки и груши. Не густо было их и на земле в нескошенной траве. А вот вишняк был полон ссохшимися до черноты ягодами, до коих в летнюю военную пору не дошли руки хозяек. В запустении стояли и огороды за перекосившимися плетнями. Не на каждом можно было узреть высокие сухие стебли кукурузы со спелыми початками в посеревшей «кожуре» да желтые крутобокие тыквы за картофельными грядками, в которых уже поработали лопатами в поисках ранних клубней. Пустыми стояли клуни, не на всяком базу мычали коровы или хрюкали поросята. Как-будто никогда и не бродили по дворам гуси, индюки и куры. Не завозно, не шумит базар на бойком месте на площади у бывшего сельсовета. В конце улочки – угольные остовы сгоревших хат. За ними на пригорке чёрное кладбище с двумя десятками свежих могил.

Некогда процветающее село теперь словно куст горькой калины на юру. Верь – не верь, а казала старуха у церковных ворот: «Оставлены будете, яко щогла на горе».

– Ой, отец! Василько прийшов! – запричитала с порога мать. – Проходь, проходь, дытэчко, кровинушка моя!

– Ну что вы мамо, вот он я, живой и здоровый! – Василь никак не мог оторвать от себя плачущую мать, чтобы пройти в комнату. Слышал, как радостно всхлипывает в постели батько.

– Побачь, отец, який славный сынку у нас! – приговаривала Галина Дмитровна, оглаживая широкие плечи сына. Глаза её даже сквозь слёзы светились блаженной радостью.

– Будя рассупониваться, – надтреснутым голоском прикрикнул на неё Сашко. – Горелки, горелки неси! Дай же боже, чтоб на войне ты, сынку, завсегда удачлив был. Помнишь, як Тарас Бульба сынам наказывал: «Чтоб вместе з вамы стояла наша православная русская вера!». Так и я верю в тебя и твоих боевых товарищей.

– Шой-то ты, батько, чересчур пафосную речь повёл? – рассмеялся Василь, радуясь оживлению отца. – Или вместо пилюлек уже стопку густой вишнёвки выцедил?

– Не до наливок нам с матерью этим летом стало. Хозяйство в разоре.

– Видел, – Василь подсел на кровать. – Пока улицей шёл, ни единого человека не встретил. Будто вымерло село. – Наблюдая, как сереет лицо отца, все же спросил: – Что люди?

Сашко, унимая кашель, зажал рот ладонью. Переспросил:

– Люди? – и скривил рот в ухмылке. – У кого порося зъели, вас клянут, у кого родных поубывалы, западэнских фашизов люто ненавидят. А кому отсидеться довелось, не ведают, кому молиться: Киеву или Луганску. И хочется, и колется, и мамка не велит!

Помолчав, осторожно, отводя глаза в сторону, поинтересовался:

– Гостевать долго будешь?

– С сегодняшним днём, ещё два выкроил. Скажешь, чего по хозяйству сотворить. Я, там, крупы немного, сахару, консервов из гуманитарки привёз. Потом ещё с оказией пришлю.

– Не загоняйся, – отец протянул сыну руку. – Галина Дмитровна сховала пару кулей муки и пшена. Сало есть, овощи, картошка. Перезимуем!

– Вам бы молока купить.

– Зараз уже пытали, – успокоил Сашко Василя. – На краснодонской трассе чёрта лысого за рубли или зелёные приобрести можно. Дывись: любые продукты предлагают. Чую, не малой частью из гуманитарной помощи!

– Воруют?

– Кому война, а кому мать родна.

– Дай срок, доберёмся и до этих хапуг. Очистили же армию от бывших уголовников и разной плесени. Восстановим и нашу, народную милицию.

– Заворота не будет?

– Прожитого не пережить, а прошедшего не воротить.

– Дай-то Бог, сынку, дай-то Бог!

Александр Борисович прикрыл глаза и, тяжело дыша, долго молчал. Василь хотел потихонечку отойти прочь, но отец снова поймал его руку.

– Погодь трошки, – не размыкая веки, проговорил он. – Пока дома гостюешь, забери у матери пакет с дедовыми записями. Полистай. Найдёшь многое из того, что сегодняшние события объясняет. Бумаги те переправь жинке в Саратов. Сохрани. Такие свидетельства истории нельзя держать в семейных архивах. Если их опубликовать, то историю переписать будет невозможно. Исказить – сколько угодно, а переписать – не получится.

– Я услышал тебя, батько. Сделаю!

– А горелки мы выпьемо зараз или так и будем балакать? – фальцетом прокричал отец, и Василь почуял, как слёзы застряли у того в горле.

Глава вторая

ОПЕРАЦИЯ «ГРОЗА НАД ЗДОЛБИЦЕЙ»

Захолустный районный городишко, по виду мало чем отличавшийся от больших западноукраинских сёл, просыпался рано, вместе с первыми всполохами зари, нестройным петушиным разноголосием да сиплыми, словно отощавшими паровозными свистками. Черепичные и соломенные крыши его утопали в бело-розовых кудрях зацветающих садов и палисадников. Вторая послевоенная весна набирала силу, но в воздухе по утрам ещё чувствовалась стылость.

Хлопали калитки, крикливо здоровались через улицу товарки с плетёными корзинами в руках и узлами под мышками, зябко кутались в цветастые набивные платки и душегрейки на козьем меху и, осеняя себя крестным знамением, спешили на завозный базар, что только и шумел спозаранку, и где худо-бедно можно было выменять или перекупить деревенские продукты, одежду да разную домашнюю утварь. Хотя, чего греха таить, у кого были большие деньги, на толкучке приобретались золотые и драгоценные изделия из еврейских и гестаповских запасов, немецкие и американские шмотки, продуктовые карточки, паспорта, военные билеты, справки из госпиталя и, конечно же, любое советское и германское оружие.

Местом торговли служила мощёная плитами единственная городская площадь перед вокзалом. Там возле подвод, тележек и мешков теснились, толкались и кружились белые и цветастые платки, новые и облезлые мерлушковые папахи, соломенные широкополые шляпы и порыжевшие суконные картузы, советские военные фуражки и вылинявшие грязно-серые немецкие пилотки, польские форменные «конфедератки» с лакированными козырьками, чёрные и серые в клетку кепки с засаленным верхом и новенькие шестиклинки, а кое-где попадались и зимние ушанки с малахаями.

С восходом солнца площадь ещё больше наполнялась храпом и ржанием притомившихся лошадей, визгом поросят, гоготанием откормленных гусей, кудахтаньем кур, визгливым гомоном украинской, русской, белорусской и польской речи. Но уже к семи часам базар замолкал, и пёстрая толпа начинала незаметно растекаться по извилистым, заросшим травой и кустарником улочкам райцентра.

А навстречу торговому люду, прямо посреди недавно просохшей мостовой, тянулись редкой цепочкой хмурые железнодорожники в чёрных замасленных тужурках с самодельными металлическими сундучками в руках, разношёрстно, но чисто одетые рабочие лесопильного завода, механических мастерских, мельницы и пекарни, служащие почты и прочих нехитрых учреждений затерявшегося в лесах городка.

От крайнего проулка в сторону железнодорожной станции катила, громыхая на кочках разбитыми колёсами, пароконная подвода. Ещё две уже стояли прямо на перроне, у чёрной от пожарища полуразрушенной стены вокзала. Сюда же подрулил и военный грузовик с вооружёнными солдатами МВД. Проверка документов у пассажиров в прибывающих поездах была делом обычным. И на армейский Газ-67 с выгоревшим от солнца тентом и взвизгающими на поворотах тормозами, который уверенно проскочил через площадь, тоже никто не обратил внимания.

А машина, свернув в заросший сиренью переулок, сначала задами проехала мимо двухэтажного кирпичного старинного особняка, затем на скорости проскочила мимо его парадного входа и лишь затем осторожно подкатила к невысокому крыльцу здания со следами от пуль на колоннах и лаконичной красного цвета табличкой с краю двери «Районный комитет КПбУ».

Из «газика» стремительно выскочил худощавый майор. Во всём облике его угадывалось напряжённое нетерпение. Но офицер всё-таки подождал, пока шофёр развернёт машину и та встанет с работающим на холостых оборотах мотором напротив. Только после этого он ещё раз быстрым взглядом окинул узкую изломанную улицу, показал рукой условный знак шофёру и решительно вошёл в здание райкома.

В конце длинного коридора перед лестницей на второй этаж сидел на табурете паренёк лет шестнадцати с красной повязкой на рукаве изрядно потёртого пиджачка.

– Здравия желаю! – лихо козырнул майор.

– Вам до кого? – Парнишка во все глаза смотрел на вошедшего.

– Из редакции газеты «Красная звезда», – не очень внятно, но громко проговорил офицер и сделал движение, будто собирается достать из кителя документы.

– Аж из Москвы? – Удивлению дежурного не было предела.

– А ты, что же, здесь за сторожа? – Майор так и не достал документы, а только крутил пуговицу на мундире.

– Ни! – паренёк браво вытянулся по стойке смирно и представился: – Боец отряда самообороны, ястребок Петро Ходанич.

– Ястребок, а без оружия? – удивился офицер, цепко оглядывая помещение. Ему ли было не знать, что ястребками упрощённо называли добровольцев в истребительных батальонах и отрядах самообороны, созданных МГБ для борьбы с оуновскими бандами.

– Так це ж райком, – смутился парнишка.

– Значит, безоружный, – успокоился майор. – А в здании есть кто сейчас?

– Спозаранку ещё никого нема. Тильки перший наш секрэтар товарищ Черноус у своём кабинете.

– Вот он мне и нужен, – офицер запанибратски похлопал по плечу дежурного и быстро зашагал по ступенькам. Потом вдруг остановился, словно вспомнив что-то, и, пряча ухмылку, доверительно попросил:

– Ты бы, Петро, написал мне на бумажке фамилии лучших ястребков из вашего отряда. А я пропишу о них в «Красной звезде».

– Це я зараз, – обрадовался Ходанич.

Первый секретарь районного комитета партии сидел за видавшим виды ломберным столом на дутых ножках и потёртым зелёном сукном на столешнице, на которой кроме телефона и чернильницы ничего не было. Это был седовласый мужчина средних лет, с красными воспалёнными от недосыпания глазами. Позади него на стене висел портрет Сталина в мундире генералиссимуса.

Секретарь медленно поднялся на ноги, устало протянул вошедшему майору левую руку: правой у него не было; пустой рукав полушерстяной комсоставной гимнастёрки аккуратно заправлен под офицерский ремень.

– Черноус Тарас Иванович, – негромко представился он.

– Майор Потапов, корреспондент «Красной звезды».

Ни один мускул не дрогнул на лице секретаря.

– Попрошу ваши документы, – спокойно, но властно потребовал хозяин кабинета, не спуская настороженных глаз с каждого движения гостя. – У нас военное положение.

– Конечно! – теперь лицо газетчика стало непроницаемым.

Но Черноус уловил в бесцветных, холодных глазах незнакомого офицера некое беспокойство и, чуть отступив от стола, приоткрыл ящик, где хранил личное оружие.

Движение это не осталось не замеченным майором, и потому он как можно спокойнее достал из внутреннего кармана бумажник и небрежно протянул секретарю удостоверение личности и командировочное предписание.

Черноус положил их перед собой на стол и принялся читать, чуть склонившись над ними. Документы были подлинными. Но с фотографии в удостоверении личности на секретаря, словно упрекая, смотрели глаза другого офицера.

Холодная струйка пота скатилась по виску бывалого вояки. Наверное, каких-то секунд не хватит ему, чтобы дотянуться до пистолета, завораживающая сталь которого чернела в ящике стола.

Но именно этих секунд достало пришедшему. Его оружие стояло на боевом взводе. Промах исключался. Пули прошли через грудь секретаря навылет. Прихватив со стола свои документы, «майор» тенью выскользнул из кабинета.

В коридорах по-прежнему было пусто. Никого не нашёл он и на первом этаже. Ястребок Петро Ходанич ждал его у машины.

– Щось вы швыдко выйшлы.

– Садись в машину, – приказал «корреспондент» и неожиданно ударил оторопевшего парня в солнечное сплетение, рывком бросил его скрюченное тело на заднее сиденье. И не успел сам вспрыгнуть на подножку, как «газик» с рёвом рванул с места.

****

В тот ранний час начальник райотдела МГБ, недавно повышенный в звании подполковник Ченцов находился в своём кабинете. Да что сказать – находился, если Василий Васильевич не покидал комнаты, ставшей для него и служебным помещением с огромным сейфом в углу, с тремя телефонами и рацией на столе, и спальней с солдатской кроватью за фанерной перегородкой. Где простенок утыкан гвоздями вместо вешалки, где вместе с полотенцами висели шинели, плащ-палатки, гимнастёрки и прочая амуниция. И только отдельно – парадный китель с орденами и медалями да вычистяный до блеска автомат ППШ.

Дежурный по отделу капитан Прохоров строго предупреждал входивших сотрудников: «У Васваса всю ночь свет горел. Без нужды не греметь!».

И молодые чекисты, любившие и за глаза подражавшие своему начальнику, понимающе кивали головами. Они и сами не раз бывали свидетелями, когда в кабинете Ченцова с наступлением сумерек работа возобновлялась с удвоенной энергией. Казалось, этот человек не знал усталости, вытравил из своего сознания все желания, кроме железной необходимости, как на фронте, истребить прятавшегося по лесам врага.

Никто из них не мог и предположить, какие тяжкие думы пригнули рано поседевшую голову подполковника к наспех сколоченному рабочему столу, какая смертная тоска сковала его крепкую фигуру в просиженном кожаном кресле, каких усилий стоило ему сдержать внутренние стенания, неудержимо просившиеся наружу.

Его жена была обречена. Его Ульяна, Уля, которой не было ещё и двадцати пяти.

Друг юности, одногодка Пашка Снегирёв, позвонил Ченцову поздно вечером из Москвы: «Крепись, паря. Профессор Бельский говорит, что шансов может и не быть».

Ченцов в один миг возненавидел всех докторов… Его Ульяна и какие-то докторишки…

«Бельский прошел фронт от первого до последнего дня. Нельзя поддаваться эмоциям. Сам же повторял молодым, как глупо подозревать каждого, кто попал в поле зрения». – Но сознание упорно не хотело мириться со жгучей правдой жизни.

«Я постараюсь устроить тебе вызов», – пообещал Снегирёв.

Теперь, казалось, вся надежда оставалась на Павла.

Они встретились с ним в Саратове летом двадцатого года. Кавалерийский отряд ЧОНа направлялся на борьбу с антоновцами. Шестнадцатилетний Пашка упросил командира их эскадрона, который был ненамного старше своих бойцов, взять его с собой. Нахально соврал, что хорошо знает балашовские края.

Осенью того же двадцатого разведка красных попала в засаду. Под Снегирёвым убили лошадь. Сложить бы Пашке в том хуторе молодую голову, если бы не выскочил на него Ченцов. «Держись за стремя, пока духу хватит!» – кричал Василий, отстреливаясь из карабина с коня. И Пашка понял. Мёртвой хваткой вцепился в подпругу и как угорелый бежал рядом, пока не вынес дончак их из боя.

А на другой день, словно винясь перед Ченцовым, Снегирёв говорил, разводя руками: «Ничего не попишешь, паря. Быть нам теперь побратимами». Как в воду глядел.

Совместная служба в Туркестане, бои с басмачами, работа в ЧК. В тридцать седьмом Пашка Снегирёв первым твёрдо отказался признать Ченцова пособником троцкистов. Его уверенность поколебала многих. Василия спасли, но Снегирёв получил неожиданное назначение на должность районного оперуполномоченного в далёкий Забайкальский край.

Свиделись они только летом сорок четвёртого. Диверсионно-разведывательный отряд должен был десантироваться в лесном междуречье на Западной Украине. Одну группу разведчиков возглавил капитан Ченцов, командиром второй назначили капитана Снегирёва.

– Это судьба, паря! – обнимая, шептал в ухо Василия разгорячённый встречей Пашка. – Рядом с тобой мне сам чёрт не страшен.

– Вдвоём прорвёмся, – чувствуя комок в горле, но сдерживая себя, отшучивался Ченцов. – Я уже бывал там. Держись поближе, может, опять моя помощь потребуется.

Но, как водится, случилось обратное. У земли парашют Ченцова зацепился за кроны сосен. Капитан попробовал раскачаться на стропах, чтобы ухватиться за какой-нибудь толстый сук, но парашют вдруг соскользнул с веток, и Василий больно ударился коленкой о ствол дерева.

К вечеру нога опухла, и капитан передвигался лишь с помощью десантников. Сроки выхода группы в условное место срывались.

– Здесь, километрах в пяти, сторожка деда Нестера, – вспомнил радист. – Мы там прошлый раз в его погребе раненых прятали, пока с партизанами не связались.

– Хорошо, – поразмыслив, согласился Ченцов, – доставите груз, пришлёте за мной проводника. Встретимся у Сухого ручья.

Над погребом возвышалась еле заметная землянка, в которой, будто на крестьянском сеновале, густо пахло чабрецом, полынью и мятой. Пучки других неизвестных Василию трав висели под стрехой. Дед Нестер принёс подушку, лоскутное одеяло. В свете фонарика молча осмотрел распухшее колено Ченцова. Почмокал губами, то ли сочувствуя, то ли осуждая. Туго перевязал покалеченную ногу смоченными в травяном настое рушниками. Прощаясь, сказал:

– Вранци в сэло пиду. Провызыи купляты. Тай шепну, кому надо. Небэзпечно в моей хати буты. Середь полицаев главный, Грозой клычуть, чи пронюхав, чи шо. Так и крутытся вокруг.

Нога страшно болела, словно горячие угли жгли её. Ченцов не сомкнул глаз всю ночь, но под утро, намаявшись, все-таки задремал. Проснулся от яркого света, полоснувшего по глазам. Схватился за автомат и тут же услышал: «Ой, боженько!» Сквозь солнечный ливень увидел молодую женщину.

Василий опустил воронёный ствол новенького десантного судаевского пистолета-пулемёта. Женщина закрыла за собой лаз и проворно спустилась в землянку. Темнота заставила прищуриться капитана. Он включил фонарик.

– Как вас зовут?

– Ульяна.

– А фамилия? – автоматически, по привычке спросил Ченцов.

– Яка фамилия? Зараз тильки и знать трэба, чи наши, чи нет, – уклончиво ответила Ульяна и улыбнулась.

Может быть, впервые в жизни обезоружила чекиста бесхитростная улыбка чернобровой дивчины. Долго не мог объяснить себе капитан, почему он сразу поверил незнакомой женщине.

Ульяна поставила перед ним крынку с молоком, развернула чистую тряпицу с домашним хлебом, яйцами и салом.

– Куда столько? – смутился Ченцов, знавший, как туго с едой было у жителей украинских сёл. – Мне ребята оставили провизии на недёлю.

Он хотел было встать, но женщина догадалась и подала ему вещмешок. Ченцов достал консервы, шоколад. Предложил:

– Возьмите, пригодятся.

Ульяна повертела в руках банки и молча сложила их обратно в сидор.

– Не бойтесь, тушёнка немецкая, – капитан попытался перехватить её руку.

– Это ещё хуже, – вздохнула Ульяна.

– Неужели обменять даже нельзя? На самогон хотя бы. Немцы любят горилку больше своего шнапса.

– Немцам всё равно. А вот бандеры не спрашивают, откуда. Як побачуть: совецка, чи немецка – зараз к стенке.

– Радеют за свою батьковщину, – недобро усмехнулся капитан.

– За свою шкуру они боятся. Бьют из-за угла кого ни попадя. Лишь бы в освободители незалежной записаться.

– Свернём башку Гитлеру, рассчитаемся и с бандеровцами.

Вечером Ульяна пришла встревоженной. Дед Нестер из села не вернулся.

– Думаете, что-нибудь случилось? – забеспокоился и Ченцов. – Не мог он задержаться по своим делам?

– Ни-и!

– Значит, уходить?

– Як стемнеет, прийду за вами.

Она уже поднималась по лесенке, когда они разом услышали натужный гуд немецкого грузовика.

– Поздно, – как-то сразу успокоившись, сказал Ченцов. – Могут найти нас?

– Если палицаи, найдут.

– Тогда пусти, – капитан отстранил Ульяну, откинул металлический приклад автомата, приготовил гранаты и лёг у выхода…

Резко затрещал аппарат внутренней связи.

– Товарищ подполковник! Только что убит первый секретарь райкома партии! – возбуждённым голосом доложил оперативный дежурный по отделу.

– Что-о-о?! Кого– кого?! – Ченцова бросило в жар.

Это было уже второе убийство руководящих работников района на этой неделе.

– Соедините меня с батальоном МВД, – глухо проговорил он в трубку, – и майора Костерного ко мне…

****

Тело Черноуса лежало на боку возле стола. Следователь Медведев с угрюмым, потным от напряжения лицом описывал место происшествия. Оперуполномоченный отдела Чуйков рассматривал подобранные с пола гильзы с таким усердием, будто те могли рассказать ему о тайне происшедшего.

Ченцов выслушал доклады подчинённых, и бессильная ярость обуяла его: было похоже, что бандеровцы открыто бросали вызов.

– Так, – играя желваками, тяжко выдохнул подполковник. – Почерк знакомый. Гроза?

Все, потупившись, молчали, словно воды в рот набрали. Чтобы не вспылить понапрасну, Василий Васильевич вышел из секретарского кабинета.

В приёмной толпились работники райкома. Тихо плакали, уткнувшись в платки, две женщины. «Секретарша и жена Черноуса», – узнал их Ченцов и подошёл.

– Оксана Петровна, – обратился он к вдове, – примите наши соболезнования. Крепитесь, мы обязательно найдём убийцу.

– Тараса Ивановича-то не воскресите, – не поднимая головы, навзрыд зарыдала женщина.

Ченцов понял, что ему лучше уйти. Но прибежал запыхавшийся прокурор города Малов. Затюканный делами мужиковатый советник юстиции – низенького роста, тучный, с блестящей лысиной, обрамлённой седыми волосами – вцепился в рукав подполковника:

– Как же так? Не уберегли?

– Значит, так берегли, – неожиданно грубо отстранил его Василий Васильевич. – Почему вместо милиционера в райкоме дежурил ястребок Петро Ходанич?

– Так ведь… – обомлел прокурор, лысина и щёки его покрылись фиолетовым цветом.

«Не хватало, чтобы и этого «кондратий» хватил, – уже в машине корил себя Ченцов, вспоминая растерянное небритое лицо Малого, его дрожащие руки, судорожно дёргающийся кадык на горле. – В милиции с кадрами хуже, чем у нас. Поэтому, несмотря на строгие инструкции, и дежурил ночью в райкоме комсомолец из местного отряда самообороны. А вот куда он делся, предстоит узнать не прокурору, не начальнику милиции, а лично тебе, подполковник. И немедленно».

Старший оперуполномоченный райотдела МГБ, получивший большую звёздочку меж просветами на погонах в одном приказе с начальником, ждал Ченцова в его кабинете. Такое Василий Васильевич вряд ли мог стерпеть от кого-либо. Но к Ивану Костерному он питал особые симпатии.

Майор – коренной волгарь с простым курносым русским лицом, но на хохлацкий манер с обвислыми пшеничного цвета усами, был на особом счету в отделе. Могучего телосложения, под два метра роста потомок ходоков по Волге и портовых грузчиков – одной статью вызывал затаённое восхищение у окружающих, невольно чувствующих себя рядом с ним под защитой. Сам низкорослый Ченцов не без стыда иной раз признавался себе, что обретал большую уверенность, когда в операциях участвовал Костерной.

Сравнительно ещё молодой, но уже тёртый фронтовой жизнью и ушлый в чекистской практике офицер был своего рода палочкой-выручалочкой для подполковника. И на сей раз свои надежды Ченцов связывал с ним.

Без лишних слов Костерной доложил, что час назад патруль МВД пытался остановить на выезде из города армейский «газик», но был обстрелян из «шмайссера». Два бойца наряда убиты наповал. Старший патруля организовал погоню на грузовике. Уже около леса, когда поняли, что бандитов им не догнать, патрульные полоснули по «газику» из ручного пулемёта. Тот круто вильнул на дороге, перескочил кювет, влетел в кустарник и через несколько минут взорвался. Осмотр показал, что в машине никто не сгорел.

А метрах в пятнадцати от неё, истекая кровью, лежал человек, укрытый кителем с погонами советского майора. Документов при нём не оказалось. Раненый доставлен в горбольницу.

– Неужели Гроза? – быстро с надеждой спросил Ченцов.

Костерной вскинул брови:

– Как убедиться? У нас нет даже описания внешности.

– Ошибаешься, майор! – Василий Васильевич достал из сейфа тоненькую папку. – Если не совпадение, то его портрет запечатлелся у меня в памяти на всю жизнь.

****

Ульяна не плакала. В коротких отблесках пожара Ченцов видел, какой жгучей ненавистью горели глаза дивчины, как с тихими стонами прерывалось дыхание. Казалось, ещё немного, и она ринется на палачей. Василий осторожно потянул её за рукав кофты и приложил палец к губам.

– Т-с-с! Мы не имеем права рисковать. Сорвём задание, – еле слышно проговорил он.

Голова Ульяны резко дёрнулась и тут же поникла. Она прикрыла лицо ладонями и съёжилась комочком у ног капитана. А тот не отрывал взгляда от щели в притворе.

Не найдя никого на хуторе, немцы, как обычно, запалили дом и подворье. Аккуратно дождались, когда рухнут стены строений, сели в грузовик и укатили по лесной дороге в ту сторону, откуда прибыли.

Пожарище догорало, в лесу быстро темнело. Однако Ченцов не торопился покидать убежище. Не единожды ему приходилось наблюдать, как фрицы демонстрировали шумный отход, уезжали на машинах и мотоциклах, а через полчаса возвращались пешком, густой цепью опоясывая место облавы. И случалось, заставали там тех, кого искали.

Только поздним вечером они выбрались из землянки. Постояли над пепелищем, ещё кое-где светившимся синеватыми языками пламени, и пошли к Сухому ручью. Капитан неловко опирался на маленькое плечо Ульяны.

К утру добрались до места. Русло ручья и в самом деле было сухим. По сторонам стоял глухой еловый лес. Судя по тому, что высокая трава по берегам не видала ноги человека, они пришли сюда первыми.

Нашли яму с остатками вешней воды, решили ждать возле неё. Казалось, старая чаща надёжно охраняет заблудших людей. Ченцов положил на траву автомат, расстегнул комбинезон и, невесело подмигнув раскрасневшейся от ходьбы, уставшей Ульяне, на пятой точке спустился к омуту умыться.

Когда же неуклюже, скользя на голышах, выкарабкался обратно на полянку, с удивлением обнаружил, что Ульяна как сквозь землю провалилась. Исчез и автомат. Чувствуя нарастающую в груди тревогу, стараясь не шуметь, осторожно шагнул в сторону кустов. И в тот же миг резкий окрик приковал его к месту:

– Стой! Лечь рылом вниз! Руки за голову!

Ченцов не шевельнулся.

– Быстро лечь! Или твоей бабе горло перережем!

Капитан решил, что их выследили: «Не стали брать на хуторе. А здесь услышали из нашего разговора про место сбора и решили устроить засаду. Интересно, сколько их?».

– На землю, я сказал! – повторили приказ из зарослей ельника.

Ченцов, оглядываясь, сначала опустился на здоровое колено, затем завалился на бок. На него тут же навалились двое, скрутили руки за спиной, связали, забрали нож и пистолет, перевернули лицом вверх. Ченцов увидел: полицаи.

– Вот так-то, москаль! – к нему подходил худощавый, с острыми колючими глазами и самоуверенным видом, явно старший из головорезов.

Василий обратил внимание, что на голове старшого вместо обычной чёрной суконной фуражки была надета «мазепинка» с трезубом вместо герба Львовской земли – льва на скале, какие были на головных уборах Украинских сечевых стрельцов в 1914 году.

«Оуновцы, – догадался Ченцов. – Слуги Степана Бандеры. Эти собственную мать не пожалеют. Приходилось сталкиваться».

Разведчики капитана Ченцова уже имели полное представление о том, что ОУН – Организация украинских националистов – была создана ещё в 1929 году ярыми националистами для борьбы с Советской Украиной. ОУН с довоенных лет сотрудничала с гитлеровцами, выполняла поручения их разведки. В годы оккупации с помощью абвера на территориях западноукраинских областей была создана Украинская повстанческая армия. Формирования УПА действовали сначала на Украине, а впоследствии и в Белоруссии, Польше и Чехословакии, повсюду оставляя за собой страшный кровавый след карателей. Особой жестокостью отличалась служба безпеки (СБ) – контрразведки националистов. УПА стала своего рода «пятой колонной» гитлеровцев.

И теперь, в 1944 году, немцы, откатываясь под ударами Красной Армии на запад, не собирались бросать на произвол судьбы так дорого обошедшиеся им боевые отряды бандеровцев. Чекисты получали массу свидетельств, что разведка вермахта снабжает сотни и курени УПА всем необходимым для тайной войны в тылу наших фронтов: от пистолетов до миномётов.

– У меня мало времени. – Бандеровец пнул носком сапога в перебинтованную ногу капитана. – Говори, как попал сюда, с какой целью, чьё задание?

– Та що з ным цацкаться, – неприязненно проговорил стоявший рядом полицай. – Цэ ж Улькин хахаль!

– Заткнись! – прикрикнул на него старший и приказал: – Тягны сюды бабу.

За волосы приволокли связанную Ульяну. От боли она потеряла сознание.

– Девушка здесь не причём, – стараясь унять внутреннюю дрожь, сказал Ченцов. – По моей просьбе она проводила меня сюда. Сам я не ходок.

– Мовчы, падла! – Новый удар сапогом под рёбра. – Цэ младшая дочка дида Нестера. Партызанска сучка!

– Выходит, недаром мы на хуторе Нестера шукали парашютистов? – Сузившиеся желтушные, как у людей с больной печенью, глаза вожака впились в капитана. – Будем молчать? Или помочь? У мэнэ и не такие лядащие языки развязывали.

– Здамо в гэстапо? – с явной неохотой спросил один из бандеровцев.

– Хай воны самы спиймают таку птаху. А ну, хлопцы, распалите-ка у воды костерок. Попарим краснюкам косточки. Я их знаю: спочатку воны усе молчат.

«Костерок, – лихорадочно соображал Ченцов. – Выходит, они не преследовали нас, а встретили случайно. Возможно, у них здесь свой тайник. О месте сбора и появлении тут десантников они не слышали, иначе не стали бы разводить огонь. Надо задержать эту бандитскую сволочь. А задержать их можно только упорным молчанием».

Ченцова за ноги поволокли к знакомой яме с водой, где совсем недавно он так неосмотрительно и беспечно плескался. Оттуда уже тянуло горьким дымом. Двое палицаев бегом таскали хвойные лапы.

Василию показалось, что стрельнула сухая палка в огне. Но когда вслед с разных сторон раздался знакомый треск наших пэпэша, сердце его забилось от радости. Он не думал, что его могут убить в перестрелке. Жалел только, что не может помочь своим.

– Жив? – только и расслышал он сквозь проблески сознания голос Пашки Снегирёва.

– Спаси Ульяну, – с трудом, теряя связующую нить со временем, еле выговорил Ченцов.

Пятеро бандеровцев были убиты. Одного полицая взяли в плен. Старший, словно лесной дух, испарился неведомо куда. Скорое прочёсывание леса десантниками успеха не имело. При допросе пленный назвал кличку главаря – Гроза.

****

По дороге в больницу – бывший военный госпиталь, Василий Васильевич подробно рассказал Костерному о случившемся у Сухого ручья.

– Выходит, та Ульяна и жена ваша, Ульяна Нестеровна, – одно лицо! Не предполагал такой развязки, – признался майор и тут же радостно гикнул: – Во как: и без перца дойдёт до сердца!

– Остёр ты, Иван, на язык, – не без признательности пробурчал Ченцов. – Да ручищами не маши, а то ненароком зашибёшь начальника.

– У нас на Волге без пословицы и прибаутки не проживёшь, – не замечая иронии подполковника, – радостно гудел Костерной. – Как сказывают? На пословицу, что на дурака, и суда нет.

– Кстати, о дураках, – посерьёзнел Ченцов. – Мало, очень мало мы общаемся с населением. А ведь по хуторам далеко не дураки живут, всё видят, всё слышат, да не про всё сказывают. Уверен, знают и про Грозу.

– Учту, товарищ подполковник. Сегодня же перетрясём всех наших законспирированных агентов-информаторов.

– Только не перестарайтесь. Гроза очень опытен, в своё время прошел специальную подготовку в учебном лагере СС «Травники», но предпочитает выдавать себя за обычного уголовника.

Василий Васильевич помолчал и высказался до конца только при подъезде к больнице:

– У меня к этому ублюдку личный счёт. Тогда, у Сухого ручья, убегая, он успел выстрелить в связанную женщину. Рана гноится, не заживает по сю пору. Мы тогда, на месте не смогли извлечь пулю. Вот такие пироги, майор.

Ченцов тяжело вздохнул и отвернулся к окну. Костерной не решился расспрашивать начальника ни о его жене, ни об эсэсовском агенте Грозе.

Главврач больницы – хирург, сам оперировавший пленённого бандита, молча подал офицерам халаты, и, видя их нетерпение, доложил:

– Раненый доставлен с большой потерей крови. Одна пуля была в левом боку, сильно повреждён кишечник. Две пули извлечены из груди. Стреляли, видимо, с очень близкого расстояния.

– Скажите, доктор, – спросил Костерной, – извлечённые пули сохранили?

Врач непроизвольно скорчил обиженную гримасу:

– Вы меня знаете давно, товарищ майор. Сохранены и уже идентифицированы. Одна – от пулемёта Дегтярёва, две выпущены из «Вальтера». Их забрал ваш работник, он только что уехал.

«Не дремлют ребята», – с удовлетворением отметил Ченцов.

Прошли в госпитальную палату. Одного взгляда подполковнику было достаточно, чтобы определить: на больничной койке лежал неизвестный ему человек.

– Что же получается? – вслух рассуждал Ченцов. – В машине, которую преследовали солдаты патруля, ехали трое. Бойцы ранили, по-видимому, шофёра: «газик» в момент стрельбы поворачивал влево к лесу, поэтому пуля в левом боку бандита. Второй, скорее всего сам Гроза, убедившись, что напарник тяжело ранен и с ним не уйти от погони, поступил так, как поступают оуновцы: всадил в «товарища по борьбе» ещё две пули из своего «Вальтера». На всякий случай, если его ненароком видели в райкоме, накинул на убитого свой китель. Пусть мол, чекисты думают, что ухлопали главаря.

Раздумывая, спросил:

– А где третий? Где Пётр Ходанич?

– Я знал хлопца, товарищ подполковник. Не допускаю мысли о его пособничестве бандитам.

– Тогда зачем Гроза увёл его с собой?

– Зачем? – переспросил Костерной. – Может, просто хотел прикрыться им.

– Нужно выяснить всё досконально и, главное, быстро. Если Ходанич не связан с бандеровцами, но останется в банде…

– Понял, – майор дёрнулся, словно получил заряд электрического тока. – Связь беру на себя.

– Только без самодеятельности. Парень очень молод. В его возрасте легко сломаться. Ты знаешь, как там пытают.

– Но я знаю, и как их ненавидят.

– Все?

– Не все.

– То-то и оно. О каждом своём шаге будешь докладывать мне по три раза на день.

– Это шутка такая? – пожал плечами Костерной.

– Пошутилка! – Ченцов снизу вверх посмотрел на майора и погрозил тому пальцем.

****

Ченцов не любил длинных совещаний. Вот и сейчас, окинув сотрудников отдела коротким взглядом, сердито изрёк:

– Наша работа не эффективна. А бандеровцы, напротив, активизировались. Убивают в школах учителей прямо на глазах детишек. Убивают председателей колхозов и сельских советов. Вешают и расстреливают коммунистов и комсомольцев.

В комнате повисла напряжённая тишина. А Ченцов продолжал глухо, но чётко излагать факты:

– Раньше бандиты выползали из леса только вблизи глухих сёл. Теперь не боятся появиться даже в райцентре. Что думают о нас люди? У кого им искать защиту? До коих пор хутора будет терроризировать банда Лешака и боевики Грозы? Я вас, товарищи чекисты, спрашиваю.

Казалось, у людей перехватило дыхание. Никто не шевельнулся. Все чувствовали и принимали правоту начальника.

– Объявляю отдел на казарменном положении, – стал формулировать выводы подполковник. – Сегодня к вечеру получите план оперативно– розыскных мероприятий. Прошу каждого, подчёркиваю – каждого, внести туда свои предложения. Задача: в кротчайшие сроки не только обезвредить банду Лешака, но полностью уничтожить это оуновское гнездо…

– Вопросы есть? Нет? Все свободны. Капитана Смолина прошу остаться.

Когда сотрудники вышли, Василий Васильевич попросил капитана доложить о результатах последних засад.

Смолин раздражённо хмыкнул:

– Безрезультатно. Которую ночь торчим вокруг Здолбицы, а в итоге – пшик! Не сомневаюсь, что бандитов информируют о наших засадах.

– Есть мысли?

– Извините, какие к чёрту мысли? – Смолин недовольно передёрнул плечами. – Дураку ясно: мы уходим – они приходят, они уходят – мы приходим. Да и по дороге в Здолбицу нам всё чаще засады устраивают.

– Ну-ну!

Всегда гладко выбритый, крепко наодеколоненный, Смолин производил на Ченцова двоякое впечатление. Ему нравились выверенная осторожность и разумная смелость офицера-фронтовика, изрядно нюхнувшего пороху на передовой. Но его щегольство и явное неудовольствие, как у многих «окопников», от работы в органах претило Василию Васильевичу.

Смолина год назад прикомандировали в отдел приказом по управлению. В первой же беседе капитан признался, что ждёт, не дождётся демобилизации. Просил уволить его, как только с кадрами у Ченцова положение выправится.

Не всё было благополучно у Смолина и в личной жизни. Надеясь ли на скорый отъезд, или ещё почему, но капитан не торопился перевезти семью к новому месту службы. А совсем недавно Ченцов узнал, что капитан непозволительно долго засиживается в станционном буфете, любезничает с вдовой-буфетчицей Зиной.

В ответ на замечание Василия Васильевича тот приводил вроде бы здравые доводы: «У этой бабёнки в её шалмане бывает разный люд. Там постоянно нужен свой глаз». Ченцов согласился, но внутреннего протеста против подобных «методов» контроля перебороть в себе не мог.

К тому же наивно предполагать, что Смолина не засекли на вокзале и оуновцы. Роман с буфетчицей мог стать хорошим прикрытием, особенно для тех, кто попытается через неё получить или подбросить определённую информацию.

Из расспросов Смолина подполковник понял, что тот даже не подозревает о возможности подобной игры «втёмную». И потому не стал пока посвящать капитана в свои мысли. Нужно было всё тщательно взвесить, собрать полные данные о буфетчице, её окружении. Конечно, дело это было не скорым, а обстановка требовала от начальника районного отдела МГБ немедленных действий. Но и не использовать открывающийся источник сведений было не разумно.

«Пусть Смолин дожимает буфетчицу», – решил Ченцов, но спросил капитана о другом:

– Что у вас ещё по задержанным?

– Мною задержана гражданка Полищук, тридцати семи лет, уроженка Здолбицы, проживает рядом на хуторе Крайнем. Вдова, муж погиб на фронте, мать пятерых детей. Она несла в лес две булки домашнего хлеба, три кило сала и четверть самогона. На допросе показала, что бандеровцы заходили к ней в хату и предупредили: «Не принесёшь харчей, всю твою семью красноармейскую побьём!».

Наступило молчание. Ченцов достал из стола пачку «Казбека», пододвинул папиросы Смолину, сам закуривать не стал. Не решился курить и капитан. Спросил:

– Будем привлекать гражданку Полищук за содействие банде?

– Скажите, Юрий Яковлевич, – подполковник впервые назвал капитана по имени-отчеству. – Если бы Полищук не понесла еду в лес, исполнили бы бандиты свою угрозу?

– Конечно, – не задумываясь, ответил Смолин и вдруг осёкся, понял абсурдность своего утверждения. – Но ведь закон, – неуверенно начал он через некоторое время, но, посмотрев в глаза Ченцова, только махнул рукой и захлопнул папку.

– Вот и хорошо, Юрий Яковлевич, – серьёзно сказал подполковник. – И помогите женщине добраться до хутора. Заодно выясните, к кому ещё наведывались бандеровцы. По объёму требуемой провизии можно составить представление о численности банды. Займитесь этим.

– Слушаюсь!

Не успела за Смолиным закрыться дверь, как затрещал прямой телефон из области. Звонил полковник Груздев.

– Что у вас творится в районе?

Ченцов обстоятельно доложил.

– Спите там, вашу мать! – рокотало в трубке. – Уже среди бела дня убивают секретарей райкомов. И где?.. В общем так, берите материалы по делу и приезжайте. Поблажек не ждите.

Ченцов молчал. Замолчал и голос в трубке. Потом полковник спросил:

– Помощь нужна?

– Дайте хотя бы двух оперативников.

– Кадров у меня нет, – сухо оборвал стенания подполковника Груздев. – Людей подбирай себе сам. Присматривайся, учи. Сейчас много боевых офицеров из армии демобилизуются.

– Только все мимо нашей станции проезжают. Высаживать прикажите?

– Впрочем, – голос Груздева потеплел, – одного спеца мы тебе подыщем. Но на большее не рассчитывай. И помни: твоя работа по ликвидации банды Лешака на контроле в Москве. Если что пойдёт не так, с нас обоих головы снимут.

И положил трубку. А Ченцов ещё долго стоял у стола, мял в пальцах не раскуренную папиросу и непроизвольно слушал короткие телефонные гудки.

****

Майор Костерной без труда выделил в разношёрстной привокзальной толпе молодого старшего лейтенанта с двумя орденами Красной Звезды и орденом Отечественной войны второй степени на правой, «открытой для обозрения», стороне новенькой гимнастёрки. А вот на левой, под кулаком, сжимавшим лямку вещмешка, похоже среди медалей скрывался орден Красного Знамени.

«Ничего себе вояка! – восхитился Костерной. – И кажись, из местных. Вот это удача!».

Судя по тому, как офицер легко нес на плече выгоревший солдатский вещмешок, а в руке ободранный по углам чемоданчик, легко угадывалось, что ехал тот не из глубокого тыла. А радостно-взволнованное выражение лица орденоносца точно выдавало в нём уроженца здешнего края.

Да, старший лейтенант Борис Боярчук опосля, как выражался его ротный старшина, опасля почти пятилетнего отсутствия вернулся на родину.

«В сорок первом этот перрон слезами умывался, когда призывников по мобилизации на фронт провожал. Не обученных, не обстрелянных, не привыкших к новой советской власти. Бездумно, слепо брошенных под жернова войны. А много ли из тех мужиков и парубков вернулись на твои камни, вокзал? Многие ли могут с радостью сказать сегодня: «Здравствуй, хата моя ридная! Здравствуйте, мамо! Здравствуй, батько!».

С бьющимся сердцем глядел он на памятные с детства места. Узнавал и не узнавал их, так покорёжила город война. Сгорел вокзал – самое красивое здание в райцентре. Разрушена водокачка. С неё видны были соломенные крыши ближних хуторов. А вот здесь, справа на перроне стоял павильончик, где продавали мороженое и газированную воду. Где в летнюю жару толклись пацаны и девчонки со всей округи. На том месте остался лишь осыпавшийся, заросший лебедой фундамент.

«А что сделали с парком? – не верил своим глазам Борис. – Почти все вековые буки вырубили. Висячий, с дубовым настилом пешеходный мост через пруды и речку разобрали. Сожгли? Вывезли в Германию?».

И всё-таки это были его родные места, отчая земля. Совсем недалеко от города его дом, его родители. Борис чуть ли не бегом кинулся к единственному стоящему на площади грузовику.

Шофёр в старенькой, видавшей виды солдатской гимнастёрке без погон дремал, его чубатая голова покойно лежала на рулевом колесе.

– Эй, браток! – Борис коснулся плеча водителя.

Тот поднял на офицера затуманенные от бессонницы белёсые глаза.

– Чого тоби?

– Не подкинешь ли до Здолбицы?

– Хай туды холера ездыт, в твою Здолбицу, – сердито пробурчал парень и отвернулся.

– Я заплачу, – не без удивления произнёс Боярчук. Впервые ему, офицеру-фронтовику, так беспардонно отказывали.

– Дило не в грошах, – окончательно проснулся шофёр и вдруг заговорил по-русски: – Видать, давно, старшой, ты дома не был.

– С июня сорок первого.

– Тогда понятно. – Парень вылез из кабины. – Куревом не богат?

Борис достал пачку. Шофёр бесцеремонно одну папиросу сунул за ухо, вторую размял в пальцах, не торопясь прикурил.

– Я за почтой приехал, – сказал он после нескольких жадных затяжек. – А в село твоё без охраны ездить пока не сподручно. И тебе не советую. Так что ищи, старшой, военный грузовик с солдатами, если родню повидать собрался.

– Так серьёзно?

– Почитай, из-за каждого куста палят недобитки.

Борис не стал расспрашивать бывшего фронтовика. Вспомнил про родительское письмо, в котором отец писал, что бандеровцы убили председателя сельсовета и увели в лес молодую учительницу-комсомолку. Прописал без эмоций, будто о житейском, обычном деле, чем немало озадачил Бориса.

Тут и подошёл к ним Костерной с двумя автоматчиками.

– Начальник патруля майор Костерной, – откозыряв, представился он. – Попрошу предъявить документы.

Солдаты-автоматчики натренированно встали по бокам Боярчука. Борис поставил на землю чемоданчик, достал удостоверение личности и предписание о демобилизации, отметив про себя, что неспроста тут майоры в патрули хаживают.

– Из госпиталя? – прочитал в бумагах Костерной.

– Да, списали вчистую.

– А было желание послужить ещё? – майор внимательно разглядывал круглолицего приезжего.

– Другому, оказывается, не обучен. Только дело не в этом!

– Ранение?

– Ранений много, образования маловато, – с вымученной улыбкой на обветренных губах объяснил Боярчук. – Семилетка, работа в кузне молотобойцем, потом сразу на фронт. Трехмесячные офицерские курсы во время переформирования. И снова фронт. А военный опыт кому сегодня нужен?

– Смотрю, за словом в карман не лезешь, – улыбнулся и Костерной. Спросил быстро: – В разведке давно?

– С мая сорок третьего, – не подозревая подвоха, без запинки ответил Боярчук. Свою военную биографию каждый фронтовик знал не по месяцам, а по дням и часам.

Майор полистал удостоверение, нашёл нужную запись, удовлетворённо хмыкнул и совсем неожиданно для Бориса сказал:

– Придётся вам, товарищ старший лейтенант, пройти с нами.

– А в чём дело?

– Вопросы будете задавать потом. Прошу следовать за мной. – Кивнув автоматчикам, Костерной пошёл через выпиленный парк, прямиком к заляпанному грязью «доджу», который тут же бесшумно покатил к ним навстречу. Боярчук хотел попрощаться с шофёром грузовика, но того и след простыл.

Только через полчаса, уже в кабинете Ченцова, Борис понял, насколько далеки были его представления о счастливом житие дома от той суровой реальности, которая открылась ему в словах подполковника.

– Обстановка в районе архисложная, – неторопливо грузил Боярчука необходимой информацией Василий Васильевич, искоса поглядывая на Костерного, сидевшего в тёмном углу на скрипевшим под ним стуле. – Трудностей очень много. Оттого и ошибок не меньше. А каждый наш промах на руку врагу. В лесах скрываются не только отпетые бандиты, бывшие гитлеровские прислужники и полицаи, у которых за душой ничего святого. Их ремесло – грабёж и убийства. Но там много людей, которые по своей неграмотности, незнанию истинной правды о Советской власти, поддались на оуновскую агитацию, клюнули на потрёпанную идею самостийности Украины. Не меньше и таких, кого бандеровцы под страхом смерти заставили уйти в леса. Террор против мирного населения заметно усилился.

Говорил одно, а думал о другом. Вспоминал рассказ Пашки Снегирёва о допросах львовского профессора Анисима Петровича Кошелева, который храбро пытался переубедить следователей: «Кабы вы не ломали в тридцать девятом всех несогласных через колено, может, и не было бы сегодня столько народу в бандах. Хотя, с другой стороны, классовая борьба иных методов не признаёт. А перевоспитание в лагерях, по себе знаю, порождает в узниках только ненависть к строю. Поймите: ненависть не изживается, а остаётся в человеке как ещё одно приобретённое звено его кода. Своего рода – мина с часовым механизмом замедленного действия».

Немцы отправили Кошелева в концлагерь за то, что тот прятал в своей квартире еврейскую семью. Нашим не понравилось, что профессор слишком громко защищает врачей евреев. Когда «Дело Кошелева» дошло до Берии, тот явно высказал мнение Хозяина: «Во Львове мало осталось хороших учёных, правильно понимающих идею единого славянского мира. Пусть профессор доживает свой век в пыли библиотечных залов». А от себя добавил: «Не повезло товарищу Кошелеву с украинскими жидовинами, как их в отличие от евреев называл Николай Васильевич Гоголь».

«В чём-то учёный прав, – рассуждал Ченцов. – Умеем мы перегнуть палку. Не перестараться бы с Боярчуком. Закусит удила, не удержишь!».

– Прошлой весной, – пытаясь понять, как реагирует старший лейтенант на его слова, меж тем продолжал рассказывать Ченцов, – ЦК Компартии Украины обратился к бандеровцам с предложением сложить оружие и стать честными тружениками. Тот, кто выйдет из леса и сдастся, не понесёт никакого наказания, если, конечно, боевик не повинен в особо тяжких преступлениях. Амнистия эта как нож в сердце пропаганды оуновцев. Вот они и злобствуют, беснуются, предчувствуя, что рано или поздно обманутые, колеблющиеся, запуганные отшатнутся от них.

– А, чтобы они побежали из леса, их нужно хорошенько шугануть. Я так понимаю? – закивал головой Боярчук.

– Правильно понимаешь, – откликнулся из угла Костерной. – Только где их по лесам искать? Армии не хватит, чтобы под гребёнку прочесать район.

– На то разведка существует, – спокойно отреагировал на суждения майора Борис. – Немцы, чтобы бороться с партизанами внедряли к ним своих агентов. И мы за линией фронта выходили на контакт с подпольщиками.

– Опять в точку, – согласился Ченцов и вынужден был признаться: – Но мы только начали создавать законспирированную сеть осведомителей.

– Разве она не осталась с войны? – удивился Боярчук. – Здесь же работали разведки и смерши фронтов.

– Гестапо тоже не бездействовало, – рассердился уязвлённый Ченцов. – Их бредень зацепил многих. Ещё больше партизанских связных переловили бандеровцы. На словах-то они воевали с немцами. На их уловку поддавались неопытные подпольщики или сочувствующие Красной Армии.

– Поэтому запуганные люди закрыли свои рты на замки?

– Соображаешь, старшой. Хоть сейчас в штат брать, – зареготал Костерной и чуть не брякнулся на пол с развалившегося под ним стула. – Больно хлипкая у вас мебель, командир!

– Скажу бухгалтеру, чтобы вычел из зарплаты, – Ченцов сдерживал себя, чтобы не рассмеяться, и обратился к Борису: – Вы говорили, что ваш отец железнодорожник?

– Машинист на маневровом. Правда, я давно не получал писем.

– Мы не можем настаивать, но было бы неплохо и вам поработать вместе с отцом. У бандеровцев сейчас повышенный интерес к железной дороге. Поток грузов из Европы возрастает. Им нужны свои люди в депо.

– Мне они вряд ли поверят.

– Конечно, не поверят, – согласился Ченцов. – А вот прощупывать станут обязательно. Тут и нужно заинтересовать их.

– Забавно, хотя и не смешно, – насторожился Боярчук. – В спектаклях я не мастак играть.

– Не надо ничего играть, – в тон начальнику подсказывал Костерной. – Легенда самая жизненная. Приехал служивый из армии. Хочет жениться, отстроить свою хату, завести хозяйство где-нибудь на дальнем хуторке, вдали от суеты и начальства. Уединения ищет, тишины и покоя. Но непременно в достатке. Потому как кое-что с собой из Германии привёз.

– Куркуля сыграть? – хохотнул Борис. – Боюсь, не получится. Лучше дайте мне троих ребят посмышлённее, мы такой шорох наведём у этих гадов, что чертям тошно станет.

– Это не к немцам в тыл ходить, – грустно усмехнулся Ченцов. – У бандеровцев конспирация получше будет. Здесь им каждый бугорок знаком, каждого жителя, почитай в лицо знают. Вас заметят и шлёпнут раньше, чем вы до леса доберётесь.

– Ну, это ещё бабушка надвое сказала!

– Не кипятись, старлей! – Костерной взял другой стул, подёргал за ножки, и только потом подсел к столу. – Схроны у банды выкопаны в разных местах, потому накрыть их всех сразу не получится. На сегодняшний день важнее установить прямую связь с ближайшим окружением Лешака или Грозы. Тут одной храбрости и смекалки разведчика мало.

– Подумать надо, – насупился Борис.

– Подумай, подумай, – Костерной явно начинал нервничать. – И прежде всего вот о чём: пришёл солдат с фронта, всю войну протопал, холодный и голодный, раненый-перераненый, но пришёл. Живой! Домой! Вся грудь в медалях за отвагу и взятие фашистских городов. А утром… нашли солдата с простреленной головой у того крыльца, к которому он четыре года шёл. И жена его, и детишки рядом лежали. На всех пули хватило.

– Агитировать меня не надо, – хмуря густые брови, медленно выговорил Борис. – Я же сказал, что подумаю, чем вам можно помочь.

– Существенное уточнение, – обрадовано долбанул кулачищем по столешнице Костерной.

– Ладно, – примирительно сказал Ченцов, – не будем пороть горячку. Поезжайте, Боярчук, домой, отдохните пару деньков, осмотритесь. Связь с нами не ищите. Помните, что к вам, кроме нас, и другие присматриваться начнут.

– Я могу идти?

– Обождите часок, – посоветовал Ченцов. – Пообедайте в столовой. Скоро в Здолбицу пойдёт наша машина с солдатами. Я дам команду капитану Смолину, чтобы прихватил вас.

– С почётным эскортом, – невесело усмехнулся Борис.

– Ждём в гости Грозу, – совершенно серьёзно ответил Ченцов. – Не забудьте по приезде взять оружие в отряде самообороны. Вот записку возьмите к председателю сельсовета.

– И не ночуйте первое время в родительской хате. Сейчас и на сеновале уже не холодно, – посоветовал Костерной.

– Операция «Гроза над Здолбицей» начинается? – Боярчук встал и привычным жестом одёрнул гимнастёрку, на которой глухо звякнули медали.

– Попал в яблочко. Принимается, – Ченцов протянул через стол руку старшему лейтенанту.

– Разрешите выполнять? – взял под козырёк разведчик.

– Выполняйте!

– Давно бы так, – не удержался от восклицания Костерной и осёкся, перехватив строгий взгляд подполковника.

****

Борис не собирался далеко уходить от здания райотдела, но, смешно сказать, ноги как бы сами собой привели его на привокзальную площадь, где стояла телега, запряжённая парой гнедых коней. Возница, дядька в летах, сразу понял, что офицеру нужен транспорт: с чемоданом в руках далеко не уйдёшь пешки. И подъехал к Боярчуку.

– Прошу пана! – почтительно пригласил он. На вознице был потёртый и штопанный на локтях немецкий китель мышиного цвета. Лицо прикрывала широкополая мятая шляпа, вся в куриных перьях и соломе. – Вам далече? Могу подбросить.

– До Здолбицы, – машинально ответил Боярчук, и сердце его радостно забилось.

– Садитесь! – энергично пригласил дядька. – Доставлю на своей фуре в лучшем виде.

– На фуре так на фуре, – Борис забросил в повозку вещи и устроился на пахучем сене позади возницы. – Я не пан.

«Пуганая ворона куста боится, – решил он. – А я у себя дома. Не впервой – прорвёмся!»

Сытые гнедые резво взяли с места, и подвода загремела колёсами по булыжной мостовой.

– Так вам до Здолбицы, пан офицер? – переспросил дядька.

– Так точно! – весело отвечал Борис и протянул тому пачку папирос.

– Не-е! Я привык к бакуну, – замотал возница головой, но папиросу взял.

Городок остался за спиной, и грунтовая песчано-глинистая дорога со следами колёс телег и машин, выбивших глубокую колею, потянулась меж зелёных холмов. Весенний лес радовал сочностью красок, щебетанием птиц. Солнце припекало спину, в телеге пахло вялым разнотравьем первого укоса и прошлогодним сеном, а от мужика – терпким потом, самогоном и домашним хлебом.

– А вы из каких мест, дядьку? – глотая слюну, поинтересовался Боярчук. – Нашенский?

– Кхе-кхе! Кхе! – закашлялся возница. – Непривычный я к офицерским папиросам, – пожаловался он, вытирая рукавом френча выступившие слёзы. И, обернувшись, окинул Бориса хитроватым взглядом из-под шляпы.

– Глинский я, тут рядом со Здолбицей. Я сразу подумал, что вам в неё и надо. Мало в Глинске народу, всех знаю. Да и нэмае офицеров у нас.

– Как жизнь-то в селе? Мужики с войны возвращаются?

– Ну-у, ледащие! – Вместо ответа возница привстал и взмахнул кнутом.

Кони пустились вскачь. По обочине замелькали кусты ольшаника, потом густые кроны дубов и буков. Пошёл дремучий лес, неба не стало видно. Но вот лошади захрапели, начался спуск в глубокую падь. Возница заметно обеспокоился и стал оглядываться по сторонам. Борису показалось, что в придорожных кустах мелькнула тень человека. И тут же раздался свист с накриком под щура.

«Топорная работа», – отметил бывший разведчик и незаметно спрыгнул с телеги.

Свист повторился. Возница начал подбирать вожжи, бормоча что-то невнятное. Борис сделал вид, что подтягивает сапог, нагнулся и нырнул в лес. Затаился. Сработала многолетняя выучка. И не увидел, а скорее почувствовал, что совсем рядом крадется человек.

Тот, видно, не заметил, когда офицер отступил в лес, и всё ещё сторожил повозку сзади, держа в напряжённых руках «шмайссер». Борис пропустил его мимо себя и молниеносно ударил ребром ладони сзади по шейным позвонкам. Подхватил обмякшее, безжизненное тело, прислонил к дереву.

Бандит был немолод. Лицо заросло щетиной. Косой шрам пересекал лоб и правую щёку. Под распахнутой на груди грязной рубахой татуировка – немецкий орёл и оуновский трезуб.

«Выходит, начинай сначала, товарищ комроты, – сердце Бориса неприятно кольнуло. – Европу от фашистов очистили, в Германии эту скверну извели, а они вот где – на моей родине окопались».

Боярчук снял с убитого знакомый с фронта автомат фирмы Эрма, проверил затвор и вышел на дорогу.

Повозка успела спуститься в распад, перестук копыт и скрип телеги слышались далеко внизу. Но вот звуки замерли. «Остановили, – догадался старлей. – Сейчас узнают, что я безоружный, кинутся искать. Поторопим их. – И дал короткую очередь из автомата. – Пусть думают, что меня прищучили».

Он осмотрелся, ища подходящую позицию, и залёг под корневищем поваленного дерева. Подъём дороги был перед ним как на ладони.

«Посмотрим, чего они стоят, – не успел подумать Борис, как услышал топот ног в сапогах. – Трое, – определил он безошибочно. – бегут вместе, значит, пленение кого-либо исключено. Жаль. Придётся всех уложить здесь».

Длинная захлёбывающаяся автоматная очередь вспугнула коней. Они захрапели, рванулись в сторону, но опытный возница крепко держал их под уздцы.

– Тр-р, оглашенные! – заорал он, пытаясь криком заглушить страх в душе. – Пронеси, господи! И когда это кончится?

В лесу стало тихо. Даже птицы не щебетали. Мужичишка подождал немного, привязал коней к сухой хвойной лесине и, оглядываясь по сторонам, осторожно полез из оврага. Увидел бандеровцев наверху, у поворота дороги. Как и бежали, они лежали ничком, разбросав руки и ноги, вместе. Оружия при них не было.

– Боже праведный! – перекрестился возница и стянул с головы шляпу. – Нечистая сила, а не офицер. Ай да пан!

И не переставая креститься, он на заплетающихся ногах побежал вниз. В телеге, как ни в чём не бывало, сидел его попутчик. Четыре автомата стояли, прислонённые стволами к переднему колесу. Ноги у возницы покосились и он сел на сырую землю.

– Знал? – выдержав долгую паузу, спросил Боярчук.

– Ни! – забожился мужик.

– Врёшь, иначе остановился бы, когда свист услышал. – Борис спрыгнул с телеги и взял крайний «шмайссер». – Что за люди?

– Боевкари Лешака. Но я клянусь, ни при чём. Не знал, ей-бо, не знал, – елозил на коленях возница, не спуская глаз с автомата.

И только когда ствол уткнулся ему между лопаток, затараторил, мешая русские и украинские слова:

– Пощадите, пан офицер! Я ничего не знаю. Велели к поезду ихыть, взять попутчика, ежели в район попросится, везти сюды в урочище. Иначе убить грозились. Пощадите, пан офицер!

– А если бы не встретил никого?

– Заехать на мельницу, взять помол и отвезти в лесничество, на старую заимку, идэ смолокурня була.

– Мельник и лесник – подручные Лешака?

– Да, пан офицер. Больше я ничего не знаю.

– Смотри, родимый. Тебе жить среди людей, – Боярчук отвёл автомат. – Вставай, поедем!

– Назад в город?

– Сначала на мельницу, а потом к леснику.

– Боже Иисусе! Убьют нас!

– Не бойся, с тобой не поеду. Если я не забыл дорогу, ссадишь меня перед мостом. Я тебя подожду за рекой на развилке. И смотри мне без фокусов!

– А чемодан пана?

– Пусть остаётся в телеге. Скажешь мельнику, что боевкари убили офицера, а вещи велели на заимку доставить.

– Не потребно. Они добычу зараз между собой делят.

– Тогда здесь спрячем. Место знаешь?

– Знаю, знаю! Отсюда недалече. – Возница проворно поднялся с колен и дрожащими руками отвязал лошадей. – Поихалы, пан офицер.

«Правильно ли я поступаю? – думал Боярчук. – Может, надо было прежде предупредить подполковника. Взять людей, устроить засаду. Но возницу ждут сейчас. Когда ещё будет такой случай. Да и боевкарей скоро хватятся. Начнут искать, кто да что? На дядьку надежда плохая. Продаст с потрохами. Нет, надо ехать, опередить бандеровцев, проверить лаз, пока тот не захлопнулся. Может статься, через лаз прямой путь в банду. Надо рисковать!».

– Трогай, дядьку! – приказал Борис и, свесив ноги, бочком присел на задок узкого кузова, поводя во все стороны стволом автомата.

****

Боярчук спустился к реке, умылся. С удовольствием растянулся на тёплом речном песке. Солнце ещё не успело скрыться за холмами, и жёлтая вода играла слепящими бликами. Борис сощурился, и веки его незаметно сомкнулись. Только натренированный слух разведчика продолжал какое-то время сторожить его сон. Но блаженная тишина разлилась тонким звоном, одурманила, сморила.

И спал-то Боярчук несколько минут, но и тех хватило, чтобы изменить всю его дальнейшую судьбу.

– Дядьку, дядьку! – тормошил Бориса за плечо мальчик лет восьми-девяти. – Да проснись же, миленький! – сквозь слёзы просил он.

Сон мигом слетел с Бориса. Он сел и быстро огляделся по сторонам.

– Ты кто? – спросил он хлопчика, уже чувствуя внутри тревогу.

– Хуторский я, – всё ещё всхлипывая, объяснил мальчик. – Я тут коз мельника пасу. Вам, дядьку, тикати треба, вас бандеры шукають.

– Откуда знаешь?

– Я бачив, як вас дядьку Семён у моста ссадил. Потом доглядел, куды пан офицер пиде. Дядько Семён на тий подводе троих бандер прывиз. Воны у моста вас шукають.

Переправа была рядом. С моста дорога хорошо просматривалась, отрезая возможность уйти незамеченным от реки в лес. Значит, только берегом, кустарником, подальше отсюда, а там вплавь на другую сторону. Другого решения не было.

– Спасибо тебе, хлопчик, – Борис погладил мальчика по вихрастой голове. – А теперь иди к ним и скажи, где видел меня на берегу.

– Ни-ни! – испуганно замахал руками пастушок.

– Так надо, хлопчик. Иначе они догадаются, кто предупредил меня.

Но было уже поздно. На дороге показалась знакомая пароконная подвода, на которой в полный рост стоял коренастый боевкарь с немецким карабином в руках. Лошади шли шагом, и сверху бандиту была хорошо видна вся неширокая отмель на берегу.

Борис ещё вскидывал автомат, когда с телеги хлёстко жахнул выстрел. В следующее мгновение пули из автомата Бориса переломили тело бандита пополам, и оно плюхнулось под колёса повозки. Впереди слева в кустарнике метнулись две фигуры, пули оттуда веером прошли за спиной Боярчука, вспенили спокойную гладь реки. Нужно было опередить следующий залп бандеровцев, но какая-то неведомая сила заставила Бориса оглянуться.

Мальчик лежал на спине, раскинув руки по песку. В его открытых голубых глазах ещё не потухло небо, но вместе со струйкой тёмной крови из полуоткрытого рта вытекали последние капли жизни. Сколько раз видел на фронте Боярчук картины смерти, сколько раз сердце сжималось от жалости, сколько копило в себе ожесточения и боли. Видимо, столько, что больше уже и выдержать не смогло.

Борис смотрел в остывающие глаза мальчика и не мог сбросить с себя оцепенения. И даже жгучая боль в плече не пересилила боли душевной. Зряшная смерть маленького человечка сделала его безразличным к собственной смерти.

Боярчук встал и, не пригибаясь, пошёл навстречу выстрелам. Вид его был страшен. Вот он пошёл быстрее, вот побежал, и вдруг жуткий крик вырвался из его груди. Как бешеный затрясся автомат.

Бандиты, пригибаясь, чуть ли не на четвереньках кинулись в разные стороны, только кусты трещали, как под лосями. Не остановились, даже когда поняли, что у офицера кончились патроны.

– Ну, падла, Семён, – ругались они уже на мельнице. – На шаталомного вывел. Чуть всих не порубал.

– Выдав, як вын Грицько срезал?

– Що Грицько? Я в него два раза попав, а вин усё бижить, як заворожённый. Яку папаху через него загубыв.

– Хвала Иисусу, що нигы унэсли, а вин папаху!

– Ой, божи, як надоило всэ. Хоча б и взайправду кинэц якый.

– Ты не дужэ языком трэпай, а то Лешак тоби его швыдко укоротить.

– Та я шо, я ж як уси.

Солнце опустилось за лес, и сразу от воды потянуло холодом. Борис снял гимнастёрку, разорвал нательную рубаху. Раны в плече и боку были сквозные, но перевязать их как следует, ему не удалось, и кровь сочилась сквозь повязку. Боярчук чувствовал, что силы покидают его. Кружилась голова. В глазах плавали красные, оранжевые, зелёно-желтые круги. Он прислонился к дереву, на какое-то мгновение забылся. Но боль продолжала посылать сигнал опасности. Как бы ни было тяжело, а необходимо немедленно уходить от этого места подальше. Вряд ли бандиты простят ему пять смертей.

Превозмогая немощь, опираясь на автомат, Борис с трудом поднялся, попытался надеть гимнастёрку, но не смог. Обвязал её вокруг пояса и заковылял край дороги на хутор, о котором говорил мальчик. Но сделав шагов тридцать, остановился.

«Стоп! К людям идти нельзя. У них и будут искать меня бандиты. Да ещё постараются свалить убийство мальчонки на советского офицера. Тогда вовсе никто не укроет даже раненого чужака. Крестьяне никому не верят».

Боярчук задумался: «Где схорониться? Где отлежаться?». И тут он вспомнил слова возницы, собиравшегося от мельницы поехать к леснику. Там, наверняка, не знают о случившемся. Пока разберутся, что к чему, можно многое выведать. Или сразу шлёпнут? «Ну же, старлей, – подхлестнул он себя, – двум смертям не бывать!».

Ему вроде бы даже полегчало, оттого что принял решение. Боярчук вернулся на развилку дорог и круто повернул в лес.

****

К Степаниде Сокольчук, заведующей фельдшерским пунктом в Здолбице, на взмыленной лошади прискакал сын лесника Пташека двенадцатилетний Стах и, сказав, что у отца жар, попросил фельдшерицу выехать к больному.

Степанида уже третий год была связной банды Лешака и хорошо знала, к какому «больному» её вызывают.

После того, как в феврале сорок четвёртого она спрятала у себя на чердаке двух раненных советских десантников, казалось, прошла целая вечность. Село освободила Красная Армия, Степаниду представили к награде, выбрали в сельсовет. А через месяц в хату к ней пожаловал сам Лешак с пятью головорезами. Разговор был коротким. Женщину раздели, привязали к кровати. Лешак без тени сомнения в голосе предложил: «Выбирай: или… или!».

Так она стала сотрудничать с бандеровцами. Возила в лесничество бинты, йод, кое-какие лекарства. Предупреждала о появлении в селе солдат из батальона МВД. Когда бывала в райцентре на совещаниях или по фельдшерским делам, подробно рассказывала Лешаку о речах с трибуны, о настроениях и планах районного начальства.

Противиться и сопротивляться было бесполезно: Лешак, не задумываясь, привёл бы свою угрозу в исполнение. Страх сильнее здравого смысла.

Потому на вызов Степанида собралась быстро. Запрягла больничную лошадь в двуколку и, захватив сумку с медикаментами, помчалась к лесу. Таратайка, разгоняя кур и поднимая дворовых псов, которые долго лаяли ей вслед, проскочила деревенской улицей за околицу, поворотила к райцентру, но, отъехав с добрые полверсты, круто взяла вправо. Резиновые шины на её колёсах зашипели, запищали, увязая в песке, но застоявшаяся лошадь не сбавила шаг.

За мельницей двуколку остановил патруль.

– Документы предъявите! – строго попросил молодой сержант. – Куда следуете?

– Дык вы шо, меня не знаете? – Степанида наигранно громко рассмеялась, и лесное эхо понесло её смех по чаще.

Солдаты переглянулись и посерьёзнели. В тёмном лесу им было не до смеха. Они взяли лошадь под уздцы, загремели оружием.

– Сокольчук я, фельдшерица, – опомнилась Степатида и достала паспорт. – Еду к больному леснику Пташеку.

– Не боитесь одна разъезжать в этакую пору? – Степанида узнала по голосу майора Костерного. – Сопровождающего не надо?

«Этот откуда тут взялся?» – испуганно подумала фельдшерица, но озорно подмигнув сержанту, со смешком проговорила: – Ежели пан офицер поедет провожатым, то согласна!

– Как-нибудь в другой раз, милая! – подыгрывая ей, с сожалением вздохнул Костерной. – Пропустите, сержант!

Степанида, забрав паспорт и показав солдатику кончик языка, гикнула на лошадь, и та, мотнув гривой, помчала повозку. Когда Сокольчук скрылась из вида, Костерной подозвал сержанта и отошёл с ним в сторону.

– Вы, Подолян, прошлый раз вместе с лейтенантом Петровым проверяли усадьбу лесника.

– Так точно!

– Дорогу туда помните?

– И эту помню, и обходную, со стороны хутора, знаю.

– Возьмите отделение и на рысях к Пташеку. Окружить и вести наблюдение.

– А если там бандеровцы?

– Сейчас вряд ли. Но к ночи могут пожаловать. К тому времени и я со всем взводом там буду. Вперёд, Подолян!

Костерной не единожды встречался с фельдшером Сокольчук, знал о её прошлом, о помощи раненным десантникам, о награде. Но ведал и о другом: по словам сельчан, изменилась Степанида. Вдруг сделалась вспыльчивой, раздражительной, от людей держалась подальше, от расспросов шутками отделывалась. И уж слишком часто для деревенской медслужащей стала разъезжать по району.

Нет, майор не имел прямых улик для подозрения, но, как опытный оперативник, не исключал возможности использования женщины оуновцами. Всё-таки, что не говори, а медикаменты в её руках!

И опять лесничий! Получалось, что очень уж много потайных тропок, как нитей паутины, тянулось к уединённому в чаще дому лесника. Совсем недавно там видели боевкарей Лешака. Захаживал туда и Гроза. Поэтому, решил Костерной, отделение Подоляна там будет сегодня не лишним: ведь кто-то устроил перестрелку у мельницы.

А встревоженная Степанида гнала и гнала бедную лошадь. Чувствовала она, что недолго осталось прятаться в схронах Лешаку и его бандюгам. Всё чаще стали попадаться бандеровцы в засады батальона МВД, всё чаще народ отказывался помогать националистам. Устали люди от крови и смертей. Понимать начали, с кем им по пути, кто друг, а кто враг, прикрывающийся личиной брата и взывающий к Иисусу. Не одна безвинная душа загублена под этот призыв, не одни очи прикрыты чёрным униатским крестом. Только отвернулись вдруг местные жители от «перста указующего», винтовки у Советской власти попросили, чтобы самим себя защищать, самим свою правду отстаивать.

Знала про всё Степанида, и тем сильнее тоска брала женщину за горло, тем горще становилось на сердце от бессилия перед судьбой своей, перед бабьей немощью. Сколько раз порывалась она рассказать обо всём в милиции или в самом МГБ, но столько раз и вспоминала привязанной себя к холодной кровати и рядом хмельные, жуткие рожи боевкарей. Зверела Степанида от этой мысли. Готова была на любые муки, только не на унижение.

Но вот ведь парадокс: предательство было не меньшим унижением. Не проста ты, доля человеческая!

****

Крепкий деревянный забор из дубовых досок опоясывал дом лесника. Степанида, не слезая с двуколки, постучала кнутовищем в ворота. В ответ со двора раздался хриплый лай собаки. Степанида постучала ещё раз.

– На место, Чёрный! – В доме стукнула дверь, по крыльцу забухали сапоги. Через минуту в приоткрытую калитку выглянула нечёсаная голова.

– Видчиняй! – сурово приказала Степанида по всему знакомому ей человеку.

– Нэ сычи, бабо, – огрызнулся тот, но на удивление быстро впустил повозку в захламлённый дровами и пустыми бочками двор.

Степанида помогла ему прикрыть и запереть ворота. Лесник, болезненного вида мужик лет пятидесяти, лохматый, с низким бугристым лбом, широким утиным носом, пригласил фельдшерицу в дом, перекрестился:

– Езус Мария! Степо, як ты проихала? Кругом воны!

– А вот так и проехала, – Степанида взяла из двуколки сумку и пошла в дом впереди хозяина.

В горнице было темно. Пташек давно не открывал ставни на окнах, словно прячась от белого света, застилая мысли чёрной пеленой от рвущейся снаружи ясной правды.

– Зачем позвал? – Сокольчук не церемонилась с лесником. Знала, что Лешак за неё, а вернее за её медикаменты, любому глотку перегрызёт. Знал о том и Пташек.

– Степо, у мэнэ чоловик у клуни на сеновале. Раненый дюже.

– Из леса?

– Ни-и! Офицер.

– Что ты брешешь! Как он здесь оказался? – Степанида заподозрила подвох в словах Пташека. – Стал бы ты прятать у себя советского офицера.

– А можлыво, вин и не офицер? – старик придвинулся к женщине, зашептал, оглядываясь, будто в доме их могли подслушать. – Форму надеть не долго, а документы як поглядеть. У него зброя. Застрелит.

– Думаешь, из-за кордона идёт?

– Може буты. Я сына до Лешака послав. Хай сами проверят, що за чоловик. А ты ходь, перевяжи его. И одёжу захвати: вышиванку и поддёвку. Кабы не околел ночью.

Двором прошли к большой, справно срубленной, плотно крытой соломой клуне. Пташек принёс лестницу, приткнул к стене, поднялся до половины.

– Не пальни, пан офицер, – с опаской проговорил он. – Я тоби фельдшерицу привёл.

– Жду, – через некоторое время ответил хриплый голос.

Лесник с облегчением спрыгнул на землю, услужливо подсадил Степаниду. И, не дожидаясь, пока та поднимется на сеновал, скрылся за углом сарая.

Борис был белее полотна, но держался уверенно. Только надтреснутый, хрипловатый голос предательски прерывался на полуслове, выдавал его истинное состояние.

– У вас бинт есть? – спросил он. – Мне нужна перевязка.

Степанида смотрела на Бориса во все глаза: «Неужели Боярчук? Борька Боярчук, сын машиниста Григория Тарасовича и жены его тётки Терезы».

– Вы что, раненых не видели? Я сделаю всё сам, помогите мне только немного. – Борис откинулся на спину, сдерживая стон, повернулся боком. – Что вы застряли у входа, давайте вашу сумку.

– Я зараз, зараз, – Степанида словно очнулась отдурмана, села на колени, стала выкладывать из сумки медикаменты, бинты, вату. Потом наклонилась над Борисом, потянула за окровавленные тряпки. Руки её дрожали.

– Не бойтесь, я вытерплю, – ободрил женщину Боярчук.

Руки Степаниды автоматически делали своё дело, а мысли лихорадочно торопились, путались и никак не могли выстроиться во внятную цепочку воспоминаний.

Сокольчук училась с Борисом в одной школе, но в разных классах: учёба мальчиков и девочек проходила раздельно. Она помнила его задиристым парубком, водившим компанию с её братьями. Не раз заглядывалась на ладного, симпатичного парня. Но после окончания семилетки Борис пошёл работать на кузню, а Степаниду состоятельные родители определили в медицинское училище во Львове, там же выдали замуж за дантиста. Казалось, их судьбы никогда не пересекутся. А в тридцать девятом, перед воссоединением с Советской Украиной, муж сбежал в Польшу, и Сокольчук через полгода вернулась в Здолбицу. Сельсовет отдал ей под медпункт пустующую хату раскулаченного националиста Мисюры. Хата была справной, и Степанида не пошла в родительский дом, а осталась жить в ней. Из-за чего чуть жизни не лишилась.

Как-то вечером нашла на столе записку: «Помни, сволочь краснопузая, в чьей хате живёшь. Нас выселили, но мы вернёмся. Наш верх будет! Проваливай из села».

Побежала в сельсовет.

– В милиции сказали, что сынок Мисюры сбежал из-под стражи, снюхался с оуновцами и скрывается в лесу. Недавно замечен возле нашего села. – Председатель сельсовета ещё раз пробежал глазами записку. – Это его рук дело, запугивает.

– Куда ж мне теперь? – Степанида растерянно глядела на председателя. – Убьют ведь.

– Ежели за кордон не уйдёт, спымаем, – вмешался в разговор секретарь партячейки. – Иди домой, Степанида. В охрану мы тебе комсомольцев дадим. Вон, хоть бы Борьку Боярчука.

Больше недели Борис вместе с Микитой Сокольчуком, – их семейство со скрипом, но вынуждено было признать новую власть, – сторожили хату Степаниды, вооруженные на двоих одним охотничьим ружьём. Старались держать себя степенно, но молодость брала верх: ершились, ругались, спорили, злились, кидались в рукопашную на сеновале, потом мирились, смеялись, обнимались и снова задирались. Степанида чувствовала себя взрослее парубков, хотя и тянулась к ним душой. Сомневалась, способны ли они понять её, хотя в мыслях позволяла себе представлять разное.

Потом пришла весть, что милиция арестовала Мисюру, и «охрану» с дома Сокольчук сняли.

Но с той поры Степанида начала часто наведываться к родителя Бориса, надеясь встретить их кучерявого сына и ненароком перекинуться с ним словечком, расспросить о комсомоле, о слухах про войну, попросить свозить за медикаментами в город. И всегда терялась, чувствовала, как огнём загоралась, когда оставалась с ним наедине. Места себе не находила. Но открыться, зазвать к себе не решалась. Всё откладывала на потом.

А потом… началась война. Оккупация. Неизвестно какими путями, но приходили в село печальные вести о гибели земляков, братьев. Про Боярчука говорили, что пропал без вести летом сорок первого в Полесье. А после освобождения села Красной Армией состарившиеся за войну Боярчуки получили радостную весть: сын на втором Украинском фронте, офицер, орденоносец. И вот теперь он здесь, на чердаке у пособника бандеровцев, раненый и неизвестно как сюда попавший.

«Неужели не узнал? – тревожилась Степанида, заканчивая перевязку. – Или делает вид? Но зачем? Идёт из-за кордона?».

«Узнала или нет? – мучился той же думой в этот момент и Боярчук. – Если узнала, почему молчит? И можно ли ей верить, если она в доме у лесника. Возница говорил, что это их человек. Их-то их, а сам оказался сволочью. Попробуй разберись, кто кому служит, – присматривался к Степаниде старшой. – Выдаст. Придётся раскрыться, другому раскладу она вряд ли поверит. Если вообще поверит».

– Что ж ты всё молчишь, Степанида?

Борис ощутил, как дрогнули её руки.

– А ты? – еле слышно прошептала Сокольчук.

– Домой вернулся, да, как видишь, не больно ласково встретили.

– А почему здесь, у Пташека? – в голосе фельдшерицы прослышалась надежда.

И Борис решился:

– Я приехал сегодня утром из Ковеля. Даже предположить не мог, что у вас здесь такая заваруха. Думал, давно всё кончилось. – И он рассказал Сокольчук обо всех событиях дня, кроме разговора в отделе МГБ.

– Сама понимаешь, здесь мне отсиживаться придётся недолго, – заключил он и взял Степаниду за руку. – Да ты горишь вся!

– Пташек уже послал сына к Лешаку, но я могу забрать тебя с собой, – Степанида встрепенулась от одной этой мысли. – У меня лошадь, через час будешь в безопасности.

– А ты?

– Что я?

– Разве ты случайно оказалась здесь?

– Нет, – потупилась Степанида. – Пташек сказал, что нужна помощь раненому.

– Ты бывала здесь и раньше? Как-то связана с ними?

Степанида молча кивала, в глазах её стояли слёзы.

– Заставили, – догадался Боярчук. – Ладно, потом расскажешь. А теперь давай подумаем, как выпутаться из этой скорбной истории.

– Чего проще, – Степанида кивнула на автомат. – Запрёшь меня с лесником в доме, сядешь в двуколку и айда до ридной хаты.

– Я не для того сюда притащился, чтоб свою шкуру спасать.

– Что ты сделаешь в одиночку?

– Разве нас теперь не двое?

– Нет, – Степанида отстранилась от Боярчука. – Они убьют тебя.

На улице послышался непонятный шум. Борис успел сказать: «Сведи меня с Лешаком» и потянулся за гимнастёркой, когда увидел сквозь щели фронтона перебегающих от дерева к дереву фигурки солдат. В то же мгновение скрипучая брама чердака приоткрылась и в щель просунулась голова Пташека.

– Краснопогонники окружают усадьбу, – торопливо проговорил он, напряжённо всматриваясь в Бориса.

Степанида не пошевелилась. Пташек поднялся ещё на одну ступеньку. Борис на всякий случай клацнул затвором автомата.

– Ты що, ты що! – замахал на него руками лесничий. – З нас воны рэшэто зроблять. Их чоловик двадцать.

– Спрятаться есть где? – Боярчук снова приник к щели. – Только быстро, они уже около забора.

– Степо, голуба, тикай до хаты. Скажешь, приехала до мэнэ от хвори лечить. – Пташек начал разгребать сено в углу. – Туточки лаз е. Тикай офицер по ёму аж до яру. Там в орешнике сховайся и жди. Потом прийдэм за тобой.

– Бегите, я сам, – Боярчук начал помогать разгребать сено, незаметно отбросив окровавленную гимнастёрку подальше от входа.

– Лезь, – Пташек отыскал наконец нужную широкую доску в настиле. – Я прикидаю тэбэ сином. Скоришэ!

Скрипя зубами от боли, Борис нырнул в черноту, в дубовый сруб колодца, и, едва не сорвавшись со скользких перекладин лестницы, наощупь стал пробираться узким подземным переходом.

****

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – майор Костерной застыл на пороге.

– Лёгок на помине, – Ченцов поднялся ему навстречу. – Присаживайся, Иван сын Петра. Я как раз думал о тебе.

– Никак разбогатею, – Костерной сел в единственное в кабинете начальника кресло, которое жалобно заскрипело под его могучей фигурой.

– Не скажи, – покосился на кресло Ченцов. – Что у вас произошло вчера? Мне доложили, есть жертвы.

– Да, есть, к сожалению. В рапорте я всё отразил.

– Хорошо, но я жду и устного доклада. Рассказывай, Иван Петрович, обо всех событиях по порядку.

Костерной пощипал усы и, откашлявшись, начал уточнять детали, которые не попали в рапорт.

После обеда, не найдя нигде старшего лейтенанта Боярчука, он вслед за капитаном Смолиным выехал в Здолбицу со взводом солдат из батальона МВД на очередной досмотр. Майор, которого в огромном селе уже многие знали в лицо, шёл впереди патруля по заранее намеченному маршруту. Остановились у дома Елизаветы Швидкой. У Костерного были не проверенные пока сведения, что на территории усадьбы устроен тайный схрон, в котором хранятся продукты для бандитов.

Дом Швидкой закрыт. На ребристых, с тёмно-коричневыми подпалинами дверях – замок. Но патрульным по опыту известно, что замок сам по себе ещё ни о чём не говорит. Майор делает знак солдатам, и те растекаются по двору. Один из них показывает на лёгкий дымок, вьющийся из трубы летней кухни.

Точно, хозяйка в подворье, занимается стиркой. В большой плите клокочет пламя, в котле вываривается постельное и детское бельё.

Елизавета, женщина средних лет, но отнюдь не средней полноты, прижав к белому переднику бачок, сцеживает из него сметану в глиняные крынки.

– Здравствуйте, Елизавета Павловна! – громко приветствует её Костерной.

От неожиданности та вздрагивает и проливает сметану на земляной пол.

– А щоб тобэ, – визгливо кричит она, но, уразумев, кто перед ней стоит, мгновенно меняет выражение лица. – Ой, лышенько моё! Чуть не пролила сметанку. Напугали вы меня. Может, покушаете?

Майор неторопливо присаживается на табурет, ставя его так, чтобы загородить проход к двери: ему надо подольше поговорить с хозяйкой, чтобы тем временем солдаты спокойно сделали своё дело.

– С удовольствием! Я ведь сам деревенский. Знаю толк в молоке.

– Оно и видно по вам, – расплылась в улыбке женщина.

– Только много не наливайте, пол-крыночки хватит.

Костерной с наслаждением делает несколько глотков, из-под бровей наблюдая за хозяйкой. А та уже заметила во дворе солдат и челноком засновала по кухне.

– Прелесть! Вот бы мне такую домовитую жену в дом. – Майор не спешит с расспросами, начинает издалека: – А что у вас новенького, Елизавета Павловна? Нет ли о муже каких известий?

– А то ж вы не знае, що вин на фронте погиб, – Швидкая подносит фартук к глазам, трёт переносицу. – Пропал мой Мыкола.

– Разве была похоронная?

– Ни, пропал без вести, кажуть. И бумага о том була.

– Вот видите. Может, где-нибудь в госпитале. Глядишь, объявится.

– Так шо ж ему в том госпитале делать? Уже год пройшёл, як война кончилась.

– А если увечье тяжёлое, и он не хочет вам писать?

– Ой, боженьки ты мой! Та по мэни хай вин без рук, без ног, лишь рядом со мной, з дитками находился. Он у меня хороший был муж. – И Швидкая в голос заревела, не стесняясь офицера. – Никто теперь не поможет. Даже слова доброго сказать, диток обласкать некому.

– Война, – Костерному уже жаль эту женщину, и, чтобы как-то сгладить впечатление от непрошенного вторжения, говорит: – У меня в Сталинграде два брательника погибли. Точно установлено. Могил только нет. Летом думаю поехать, хоть братской поклониться. Может, и они среди тех тысяч захоронены.

– Трясця её матери, эту войну!

Обыск во дворе у Швидкой результатов не дал. Выходит – ложный донос. Бандеровцы сводят счёты с красноармейскими вдовами. А что волновалась женщина, так где-нибудь мешок картошки припрятала от натурального налога, чтоб детей прокормить, на муку обменять.

Недалеко от её дома улица делает крутой поворот. Справа за густыми вербами весь в зелени небольшой пруд, или, вернее, затока, образовавшаяся от талого снега и воды, сбегающей сюда через низкие, топкие берега мелководной речки Устьи.

В стоячей заводи с громким кряканьем ныряют домашние утки, по протоке белыми эскадрами плавают гуси. Несколько подростков молотят босыми ногами мутную воду у берега, плетёной корзиной процеживая взбаламученную жижу. Временами в корзину попадаются маленькие острозубые щурята. Пацаны с визгом выбрасывают их на траву и перекладывают в сумку от противогаза.

– На уху пригласите? – продравшись сквозь лозу, майор подходит к ребятам, кряхтя, присаживается на корточки.

Веселье затихает. Подростки настороженно смотрят на вооружённых солдат, хотя те и не подходят близко: «С чем пожаловали автоматчики в село?». И солдаты явно неуютно чувствуют себя под пристальными взглядами детей. Ефрейтор Алимов, самый молодой среди патруля, достаёт из кармана брюк несколько карамелек и протягивает наугад мальчишкам. Те переглядываются и выходят из воды.

– Ну, так как, пригласите на уху? – переспрашивает Костерной.

– Приходьте, – несмело отвечает за всех самый старший. – Тильки у нас соли нэма.

– Дело поправимое, – майор заглядывает в противогазную сумку. – Однако! Хороша рыбка, самая, что есть, на ушицу. А соли попросим у старшины. Напишем ему записку.

– У меня карандаш есть, – радостно сообщает с ног до головы заляпанный тиной малец, – и резинка!

Порывшись в карманах, он достал огрызок карандаша и ученическую резинку. Костерной сразу увидел на одной её стороне искусно вырезанный ножом оуновский трезуб. Не подавая вида, майор пишет записку старшине, сразу читая по слогам запись ребятам: «Вы-дать со-ли, хле-ба, и па-ру ба-нок сви-ной ту-шёнки».

– Тушёнку в уху не кладут, – хохочут пацаны.

– Это на тот случай, если сладкой ушицы на всех не хватит.

– Хватит! Мы еще в речке пескарей наловим.

– Пескарь в жарёхе – объедение! – облизывая губы, словно уже смакуя рыбёшку, вздыхает Костерной. – Посылайте гонца к нашему старшине. Найдёте его возле машин на площади.

Майор устало поднимается и как бы между прочим спрашивает:

– Кто это так ловко режет на резине?

– Нравится? Берите! – простодушно скалятся мальцы. – Нам ещё немой даст.

– А где живёт ваш немой?

– В конце вулыцы большой дом под красной черепицей, – тычут пальцами в нужную сторону мальчишки. – Тильки стучите швыдче, у него мать-старуха тоже глухая.

Дом действительно имел внушительные размеры. Огорожен не плетнём, а добротным частоколом. На колодце, на каменном погребе – пудовые замки. Двери сараев и клуни держит крепкий дубовый брус. Не любят в доме чужого догляда.

Солдаты перелазают через огорожу, стучат в дверь, но им никто не открывает. Сержант бьёт прикладом в ставни.

Через минуту за дверью послышался шорох, скрипнул засов. В дверном проёме показалась старуха лет восьмидесяти.

– Кого трэба? – Её выцветшие полуслепые глаза слезились.

Сержант отстраняет бабку плечом и первым входит в сени. За ним быстро проходят остальные. Старуха крестится и охает.

В просторной кухне русская печь, большой стол покрыт вышитой скатертью, на широкой лавке полосатое домотканое рядно. В углу обвешанные рушниками образа. Пахнет хлебом, самогоном и чесноком.

– Бабуся, – зовёт Костерной, – будем делать у вас обыск.

– Чего искать-то у старого чоловика? Давно уж всё выскребли. – Старуха без конца крестится, но подслеповатых глаз с солдат не спускает.

Но обыск уже начался. По знаку майора маленький юркий татарин Рустамов отодвигает металлическую заслонку в печи и головой лезет внутрь, простукивает там камни.

Алимов пробует открыть массивный шкаф в горнице. Дверцы заперты.

– Где ключ? – спрашивает он у хозяйки.

– У сына, – пятится та из комнаты.

– А сын где? – не отстаёт Алимов, ковыряясь в замке. – Сейчас откроем, товарищ майор. На гражданке, когда слесарем в ЖеКе работал, и не такие приходилось откупоривать.

– Матка боска ченстоховска! – испуганно шепчет старуха.

– Не беспокойтесь, бабуся. Цел будет ваш шкафчик.

Створки шкафа распахиваются, и одновременно оттуда гремят выстрелы. В ответ автоматные очереди. Из шкафа вываливаются два тела. А на полу, зажав ладонями живот, корчится Алимов. С его лица ещё не сошла довольная улыбка мастерового.

– Невесело, – Ченцов первый раз прервал рассказ Костерного. – Ещё одна молодая жизнь на нашей, майор, с тобой совести. Трупы опознали?

– Труп один. Второй бандит в госпитале.

– Допросили?

– С ним Медведев работает.

– Добре. А немой?

Костерной только пожал плечами и развёл руками, мол «не нашли!».

– Дальше что произошло?

– Мне доложили, что слышали перестрелку за мельницей. Я выехал туда. Вот тут-то и началось самое интересное…

Костерной даже вспотел от нетерпения.

– Прочесали лес перед мостом, результатов никаких. Перебрались за реку. И почти тут же наткнулись на застреленного пастушонка, а чуть дальше подобрали труп, по всем приметам, боевкаря. Убит из немецкого автомата. Документов, конечно, и свидетелей никаких. Единственное, что установили: в момент гибели бандит находился или на повозке или возле неё. Куда делась или кто забрал – понятно. А вот кто и зачем стрелял – вопрос. Наших в том районе не было. Выходит, бандит застрелил бандита. И бросил труп на дороге? Тоже не очень-то походит на действительность. Мальчонка-пастушок скорее всего пострадал случайно.

Решили устроить засаду. Никого. А тут, ближе к вечеру, фельдшерица из Здолбицы, Сокольчук, подкатила. Говорит, на вызов к больному леснику едет. Я сразу сержанта Подоляна с отделением за ней следом посылаю: взять усадьбу в кольцо и держать ухо востро. Как чуял, что не простой это вызов. Сокольчук давно у меня на примете была. И капитан Смолин видел её в станционном буфете. Больно она охоча стала на дружбу с его кралей. Кстати, я бы проверил, не здесь ли ключик к секрету об утечке информации из одного интересного учреждения.

– Не отвлекайся! – Ченцов нарочито сухо пресёк намёк Костерного, хотя раньше сам думал о том же. Просто не любил обсуждать с другими обстоятельства, в которых не разобрался лично и не принял решение, как действовать.

Но майор понял Ченцова по-своему:

– Есть не отвлекаться! – и подобравшись, начал коротко излагать дальнейшие действия патруля. – Оцепили лесничество, произвели обыск. Кроме лесника Пташека и фельдшерицы Сокольчук, в усадьбе никого не обнаружили. Но в клуне на сеновале сержант Подолян нашёл окровавленную гимнастёрку с приколотыми орденами и полным комплектом документов в кармане.

– Боярчук? – подполковник аж подскочил на стуле.

– Так точно, старший лейтенант Боярчук, – не моргнув глазом, подтвердил Костерной и выложил на стол «трофеи».

– Та-ак, Иван Петрович! – Ченцов встал, взял в руки документы Бориса и, под стать настроению, заулыбался. – С тобой не соскучишься! Может быть, ты и Боярчука нашёл?

– Чего нет, того нет. Всё перерыли, всё вверх дном перетряхнули. Нетути!

– Что показал Пташек?

– Божится, сукин сын, что в глаза никого не видел.

– И ты поверил?

– Как же, пусть карман держит шире. Сын у него – связным в банде, это я точно знаю.

– Засаду оставил?

– Бесполезно. У них наверняка существует система предупредений об опасности. Кое-чему они хорошо научились у партизан.

– Тогда едем.

– Куда?

– В лесничество. Если Боярчука убили, то закопали где-то поблизости. Если оставили живым, значит, увели в банду.

– И подбросили нам гимнастёрку с документами?

– А если её подбросил Боярчук? Дал нам знак и заодно избавился от документов.

– Слишком тонкая игра для армейского разведчика.

– А вдруг?!

– Чересчур много тут всяких «вдруг» и «но». Хотя соглашусь, заманчивая идея.

Ченцов ещё раз перелистал документы Бориса, словно хотел прочесть в них что-то новое. Мысль о том, что Боярчук имеет реальный шанс выйти на след банды, поглощал пока все остальные. Такой уж она была желанной. Но Костерной прав: слишком много неясного в этом эпизоде. «Эпизоде? – Ченцов усмехнулся про себя. – Уже оформил дело и прорабатываешь эпизоды. А того, кто дело закрутил, нет, как и не было!».

– Считаю, Пташека надо арестовать в любом случае, – Ченцов убрал наконец документы разведчика в сейф. – Тогда, при положительном раскладе, Боярчук сможет безбоязненно ссылаться на лесника.

– Уже, – прокряхтел майор, пригибая голову. – Извините, без вашего приказа… Это… Одним словом, Пташек у нас в каталажке сидит.

И чтобы не дать подполковнику «выпустить пар» на подчинённого, невинно спросил:

– Что будем делать с Сокольчук?

– С этой дамочкой я поработаю сам, – Ченцов сделал вид, что не заметил уловки майора, и тут же по внутренней связи приказал дежурному: – Фельдшера Сокольчук Степаниду…

– Васильевну, – подсказал Костерной.

– Степаниду Васильевну из села Здолбицы пригласите вечером в отдел на беседу, ну, скажем, на предмет необходимости строгого учёта и хранения медикаментов в сельских меднунктах. А для пользы дела из других сёл пригласите медработников. Пусть с ними капитан Смолин побеседует.

– К какому часу доставить?

– Не доставить, пригласить! Да не самим, а через председателей сельсоветов. Время… – Ченцов посмотрел на часы, спросил Костерного: – К пяти, я думаю, управимся?

– Если не заставите перекапывать всю усадьбу.

– Пригласите к восемнадцати ноль-ноль, – приказал в трубку Ченцов.

– Есть к восемнадцати ноль-ноль! – аппарат щёлкнул и отключился.

Подполковник проверил свой пистолет, повертел в руках, будто определяя, куда бы его положить, но сунул, откуда и достал, в карман широких галифе. Костерной при этом демонстративно отвернулся к окну: при нём неразлучно находился автомат. В другое оружие он не верил.

Вышли на крыльцо. Ченцов пригласил майора в свою «эмку», хотелось поговорить дорогой о Боярчуке. Но Костерной службу знал:

– Вместе нас и пришьют, коли на засаду напоремся, – извиняясь, напомнил он подполковнику прописную истину солдата. – Я впереди на «додже» поеду. Лейтенант Петров на грузовике с солдатами позади.

И пожав плечами в ответ на ухмылку Ченцова, добавил:

– Как сами учили, Василий Васильевич!

****

Перед Лешаком поставили раскрытый чемодан Боярчука, вытряхнули нехитрые пожитки из солдатского вещмешка: две банки с тушёнкой, папиросы, фляжку с водой, складной нож, алюминиевые кружку с ложкой, пачку чая, завёрнутое в газету сало, чистые портянки да пару ношеного белья. В чемодане – парадная форма старшего лейтенанта теперь уже Советской Армии, новые хромовые сапоги, два отреза добротного синего и тёмно-серого сукна, женский яркий шёлковый платок и бутылка водки под красной головкой.

– Это всё? – Лешак обернулся к узкому лазу с крутыми земляными, кое– как обшитыми досками ступеньками, ведущими наверх к выходу из схрона, где стоял дядька Семён. Огромный синяк под глазом возницы говорил, что с ним уже «побеседовали» люди сотника. – Спускайся сюда, поганая морда!

– Я соби ничого не взяв, – лепетал Семён, цепляясь руками за бревенчатые стены землянки.

– Это барахло за пятерых моих хлопцев? – Лешак со злостью швырнул на пол офицерский китель. На гладковыбритом лице его волнами заходили обвислые, как у бульдога, щёки цвета подмороженного буряка. – Петлю ему!

Двое бандеровцев подхвалили под руки сразу безвольно обмякшее тело возницы и, как куль, вытянули наружу.

– Зря погорячился, старикан ещё пригодился бы нам, – из тёмного прохода, ведущего в другую земляную яму и отгороженного брезентом, вышел высокий человек в немецком офицерском френче, но подпоясанный советским офицерским ремнём. На голове его красовалась«мазепинка», в клинообразном разрезе передней части которой виднелся трезуб. Он поднял китель, отряхнул и положил на чемодан. Зевая и потягиваясь, проговорил: – Добротная вещь, пригодится. А этот молокосос никуда не денется от меня. Найду и кишки на кулак намотаю.

Он нашёл на столе и одним ударом ладони по донышку вышиб из бутылки картонную пробку, понюхал водку и, не церемонясь, закинув голову, разом опорожнил полбутылки. Лешак неприязненно глядел на него с минуту, потом передёрнулся весь, будто сам выпил «Московскую», и, не скрывая раздражения, тихо произнёс:

– Мне судить, кого казнить, кого щадить.

– Ну, понёс! Допей лучше водку. Хорошо забирает зелено вино!

– Молчать! – прохрипел Лешак и чиркнул ладонью по краю чемодана, сметая на пол вещи Боярчука. – Я давно приметил, Гроза, что ты морду на сторону воротишь. Не боишься, что я тебе крылышки подпалю?

– Не боюсь, – казалось, Гроза не реагировал на угрозы в свой адрес, спокойно резал немецким тесаком «конфискованное» сало и ел его с кончика ножа.

– А я могу, – продолжал наседать на него Лешак.

– Зарекалась ворона дерьмо не клевать, – с убийственным спокойствием отвечал Гроза, щуря желтушные глаза. – Можешь не дёргаться. На власть такого видного борца за вильну соборну Украину никто не покушается. Но меня трогать не советую, моих людей в твоей сотне теперь на пять человек больше.

И вдруг рука его, занесённая с ножом над салом, застыла.

– Ты чего? – отпрянул от стола Лешак.

– Газетка! – удивлённо воскликнул Гроза.

– Какая ещё газетка?

– Газета Лёвки Макивчука, – Гроза вытащил из-под сала промасленный клочок типографского издания «Зори».

Знал бы старший лейтенант Боярчук, какую бесценную службу окажет ему смятый листок националистической газетёнки, подобранный им в Польше на вокзале, когда, прощаясь с госпитальными друзьями, они закусывали на чемоданах. Присели, достали припасы, а подстелить нечего. Рядом поляки на узлах коротали время до поезда. Они и протянули офицерам газету. «Для подстилки пойдёт!» – глянув на заголовок, решили фронтовики. В обрывок той газеты и завернул потом недоеденное сало Борис.

– «Зоря». «Вильна украиньска газета для украинцив», – прочитал Лешак. – Ну, и что такого?

– У краснопогонника наша газета? Ты помнишь, как их за немецкие листовки к стенке ставили? Думаешь, у них что-то изменилось?

– Мог взять, чтобы завернуть продукты.

– Где взять? В киоске купить?

– И что мыслишь?

– Я не мыслю, – с оттенком нескрываемого высокомерия проговорил Гроза, – анализирую. Сопоставь факты: газета – раз, от краснопогонников сховался, когда те к Пташеку пожаловали, – два! Тебе это о чём-то говорит?

– А моих хлопцев зачем пострелял?

– Может, они ему паспорта не показали? – надменно засмеялся Гроза. – Кто ему засаду устроил? Кто первым палить начал? Почему Семёна не допросил, а повесил? Таишься от меня?

– Не молокосос это, как ты решил поначалу, – ушёл от вопросов Лешак, – а птица иного полёта.

– Я сперва ощиплю ту птичку, тогда и побалакаем.

– Отставить! – резко, словно очнувшись, возразил Лешак. – Я сам займусь этим делом. А за тобой – маслосырозавод в Здолбице. В постое скоро жрать будет нечего.

– Яволь! – дурашливо козырнул Гроза и скрылся в своём закутке. Прокричал, зевая, оттуда: – Дождусь свою разведку, и начнём! На масленицу будешь ты как сыр в масле кататься.

«Гроза становится неуправляемым, – думал Лешак, – когда в постое нет начальника службы безпеки Прыща. Знает, сволочь, что иногда одного слова СБ достаточно, чтобы лишиться доверия».

С теми, кому переставали доверять, разговор в сотне был коротким. Не было поддержки у Грозы и в центральном проводе. Для высшего руководства УПА значимой фигурой был только сотник Лешак.

В организацию украинских националистов он вступил задолго до войны. И уже тогда слыл отчаянным боевиком. Вместе с Василём Мизерным принимал участие в 1934 году в ликвидации министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого, после чего с фальшивыми документами удрал через Данциг в фашистскую Германию. Там прошёл специальную подготовку в диверсионно-штабных школах абвера.

В сентябре 1939 года вместе с войсками Вермахта Лешак вернулся в Польшу, участвовал в массовых репрессиях и расстрелах патриотов и евреев. Его преданность и способности палача были вознаграждены, и в 1941 году Лешака назначают одним из помощников военного коменданта уездной полиции в Карпатах.

По поручению руководства УПА он усиленно занимается формированием батальонов «сопротивления» из украинских полицаев и националистов, бывших уголовников и зеков, дезертиров, бежавших из Красной Армии в Карпаты. Непосредственно руководит их военной переподготовкой.

Весной 1943 года на Волыне начались этнические чистки. Организаторами Волынской резни стали вожди УПА – Роман Шухевич, Микола Лебедь и Дмитро Клячкивский. Десятки тысячь поляков были убиты в довоенных львовском, тернопольском и станиславском воеводствах. Тогда же Армия Крайова провела серию акций возмездия украинцам в Юго-Восточной Польше, в ходе которых АКовцы убили не менее 20 тысяч мирных крестьян украинцев.

Немецкие оккупационные власти всячески способствовали разжиганию конфликта между поляками и украинцами. К бандеровским сотням Лысого (Ивана Климчака), Яструба(Дмитро Карпенко), Дубовыя(Ивана Литвинчука) и им подобных, которых в народе прозовут «резунами», присоединилась дивизия СС «Галичина», где тоже было немало украинских националистов. Поучаствовал в тех операциях и Лешак.

Бандеровцы окружали польские сёла и колонии, а затем приступали к убийствам: мужчин, женщин, стариков, детей, грудных младенцев. Расстреливали, забивали дубинками, рубили топорами, резали ножами. Трупы закапывались в поле, имущество жертв разграблялось, дома и постройки сжигались. На месте польских сёл оставались лишь обгоревшие развалины.

Бандеровцы не жалели даже украинцев в смешанных семьях или тех, кто осмеливался помогать полякам. Сами немцы поражались их садизму, забывая, что бандиты научились ремеслу у эсэсовцев.

После освобождения от фашистов Западной Украины по приказу абвера Лешак с обученной и хорошо оснащённой сотней прорывается на Восток, чтобы действовать в тылу советских войск. Вместе с такими же головорезами из сотен Ивахива, Кука, Байды и Бурого его отряд через карпатские ущелья уходит к Чёрному лесу.

Кровавым следом пролёг тот путь. Правда, закончился рейд бандеровцев полным разгромом зимой – конца сорок четвёртого, начала сорок пятого года. С остатками своей сотни Лешак бежал под Ровно, где и встретился с боевкарями Грозы. Уже оттуда подались на львовщину.

Долго они разбойничали без связи с центром. Грозе это было на руку: он давно понял, что надеяться на немцев не следует. Абвера нет, части Вермахта отступают, войне вот-вот наступит конец. Пора самому позаботиться о своём будущем. И теперь он убивал и грабил не без разбору, а за деньги, которые обещал ему Лешак.

Осенью сорок пятого, втайне от Грозы, сотник послал по знакомому только ему адресу в Польше фельдшерицу Сокольчук. Он надеялся, что центральный провод прикажет ему уйти на Запад. Но Степанида привезла иные вести. Лешаку без обиняков дали понять, что он нужен «движению» не в Мюнхене, а на украинских землях. Дураку было понятно, что чем дольше бандеровцы сумеют провоевать на Украине, тем больше долларов получат руководители ОУН на далёком Западе. А Лешак? Что получит он? Существует ли его мифический счёт в банке? Ведь ему эти деньги обещали немцы. И даже, если такой счёт существует, дюже далека до него дорога. Дальше, чем к смерти.

Другой участи, кроме виселицы, для него на украинской земле не предвиделось. А ведь с тем золотом, которое он припрятал, можно ещё хорошо пожить, скажем, на далёком берегу тёплого залива в Латинской Америке, где его не достанут ни свои, ни чужие.

Вначале Лешак надеялся на Грозу, которого обещал взять с собой и даже доверил место, где прятал часть своей казны. Гроза мог один в критический момент её вывезти. Но в последние дни его помощник, его «правая рука» начал выходить из-под контроля, как, впрочем, и многие другие. Боевкари чувствовали: близится крах их дела и всё чаще поглядывали на сторону, прикидывали, как спасти свои шкуры. Если год назад лесной народ притекал в банду, то теперь после каждой операции недосчитывались по нескольку человек «пропавших без вести».

Хотя нужно было признать, что шатания среди борцов за «вильну соборну» начались ещё раньше, когда в 1944 году Дмитро Клячкивский отдал негласный приказ по куреням об уничтожении этнических русских в рядах УПА. Потом уже в конце 1944 года Козак приказал выявлять и уничтожать в сотнях даже выходцев с восточной Украины. Такое недоверие командиров ОУН-УПА к простым боевкарям привело к разладу в боевых подразделениях.

Но Лешак был опытным организатором, знающим цену силы и страха в сотне. Поэтому только весной он повесил пятерых строптивых и ослушавшихся его приказа. Сегодняшний возница стал шестым.

Однако держать в узде бандеровцев становилось всё труднее. Нужны были крупные авции, которые бы подняли дух сотни, пополнили их карманы и отвлекли боевкарей от крамольных мыслей. Одной из акций должна была стать операция по уничтожению маслосырозавода в Здолбице, а другой – разграбление почтового поезда.

А между делом Лешак искал себе новых помощников.

****

В схрон втолкнули избитого до неузнаваемости Петра Ходанича. Парнишка еле держался на ногах. Лешак махнул охранникам, и те вышли.

– Жить хочешь? – спросил сотник.

Ходанич молчал, не поднимал головы.

– Тебе что, язык отрезали? – Лешак обошёл вокруг парня, подтолкнул к столу. Шепнул в ухо: – За одного битого знаешь, сколько дают?

– Знаю. Меня один раз уже немцы учили.

– Выходит, не доучили! – Лешак насильно усадил пленника за стол, налил стакан мутного самогона. – Пей!

– Всё одно пристрелите, – Ходанич отпил, захлебнулся, закашлялся. У него из носа пошла кровь.

– Телёнок! – Лешак отстранился от парня, вылил оставшуюся в бутылке водку в кружку, и, крякнув, залпом выпил. Занюхал рукавом и, морща губы сковородником, произнёс: – Будешь меня слухать, останешься цел. А упрямым – петлю на шею и на сук!

– Немцам не служил и вам не стану.

– Уже сослужил. – Лешак решил бить наверняка. Стоя за спиной Ходанича, рассказал: – Вчера утром прямо в своём кабинете убит секретарь райкома Черноус. – Надеюсь, тебе эта фамилия знакома?

– Убит товарищ Черноус? Убит Тарас Иванович? – с ужасом переспросил Петро, и плечи его опустились.

– Есть предположение, что священную месть совершил часовой, сумевший скрыться после убийства. Ты не знаешь, кто стоял в охране? МГБ разыскивает якогось Петра Ходанича. Не тебя, случаем?

– Нет, я не верю! – Парень схватился за голову. – Не верю.

– Завтра тебе принесут газету с некрологом. Сам понимаешь, почта у нас трошки запаздывает.

– Убейте, убейте меня! – с парнем началась истерика.

– Ей. Сирко! – сотник позвал своего адъютанта. Тот с недовольной физиономией заглянул в лаз.

– Вытащи сосунка на воздух, – приказал Лешак, от которого не укрылось настроение адъютанта. – Отлей водой и сведи в крыивку до Балябы. Скажешь, отвечает за коммуняку головой. И бить больше не дозволяю. Понял?

– Навищо вин нам спонадобився? Лышний рот.

– Ты, Сирко, рожу не криви, а то я её тебе в другую сторону перекошу. Робы, що приказую!

– То, мени що, – адъютант схватил Ходанича под мышки и поволок к выходу. – Будет исполнено!

Лешак выпил ещё полкружки самогона, лёг на топчан и укрылся с головой полушубком. Но густой кислый дух сопревшей овчины щипал ноздри. Сотник откинул полу и перевернулся на спину. Неизвестный человек, спрятавшийся в лесничестве, не шёл у него из головы. Можно было бы послать туда Грозу, но что-то подсказывало сотнику не торопиться: «Человек тот сам будет искать встречи с тобой. Зачем? Побачимо.»

Лешак начал мысленно перебирать мотивы обоюдного желания для их встречи, и не заметил, как заснул.

Спал и не ведал, что в эти самые минуты Гроза и Баляба с пятью боевкарями шли к дому лесника, решив самим проверить того, кто порешил их сподвижников.

****

– Подай солёных грибов! – Баляба налегал на жареную поросятину. – Да щэ горилки принэси. Не кажный день у тэбэ такы гости.

Стах крутился вокруг стола, подавал закуски, наливал самогон из пузатой четверти. Не пожалел, достал из погреба заначенную отцом солонину, быстро пожарил на огромной сковороде. Не жалел и спиртного для пана Грозы. А им всё мало: вот уже второй час пошёл, как чавкают без устали.

Дом лесника был явкой самого Лешака. Наведываться сюда боевкарям из сотни строго-настрого запрещалось. Ещё бы, наверняка думал про себя каждый бандеровец, пришедший сюда с Грозой, такой кладезь: они в лесу голодают, а здесь стол ломится от колбас, окороков, птицы. Не зря сотник не берёт в лесничество даже Сирко: один желает всем пользоваться. Вот и весь секрет явки.

Баляба чувствовал настроение боевиков, но вида не подавал, искоса поглядывал на Грозу. Казалось, тот думает о том же. Но помощник Лешака был озабочен иными мыслями.

Оказывается, они притопали сюда напрасно: старшего лейтенанта, или как его там! – Степанида увезла в тот же вечер, как только солдаты ушли из усадьбы, прихватив с собой хозяина – Пташека. Сын лесника в то время сидел в землянке Лешака, и узнать, куда укатит фельдшерица с раненым, не мог. А та не оставила даже намёка. Да и кому было сообщать?

Гроза не доверял леснику, как, впрочем, и всем приближённым к Лешаку людям, особенно из местных. Но главное, ему было непонятно участие в этой странной истории Степаниды. Что, если она знает этого человека и встречалась с ним раньше? Возница Семён говорил, что офицер просил подвезти его до Здолбицы. На сам его не помнил среди селян. Выходило, что офицер мог ехать в Здолбицу к Степаниде?!

От одной этой мысли Грозу бросило в жар. Он вспомнил, что Лешак посылал с каким-то тайным заданием Степаниду в Польшу. Для связи? На кой леший ему связь, когда всё летит к чёрту. Гораздо сподручнее действовать самостоятельно. Побить как можно больше москалей и смыться отсюда. Украина большая. На их век краснопузых хватит. А играть в освободительную войну, как Лешак, Грозу не прельщало. Надо быть полным идиотом, чтобы надеяться победить армию, разгромившую гитлеровскую Германию. Ещё глупее ждать оуновский переворот в Западной Украине. Кишка тонка у Бандеры – сына униатского священника, чтобы оторвать такой жирный кусок у советов. Но и уход в глубокое подполье, рассчитанное на десятилетия тайной борьбы, тоже не сулил Грозе безоблачной старости. Одна надежда оставалась на золото сотника, доверие к которому таяло с каждым днём.

Не зря его кликали Лешаком. По всему выходило, что сотник ждал из-за кордона не курьера центрального провода, а человека, который мог вывести его тайными тропами в обход оуновских предводителей прямо к трапу парохода, отплывающего через океан в Америку. Не был ли этим проводником столь ушлый и натренированный «старший лейтенант»? Но в таком случае заброска его была столь тщательно продумана, что за ним угадывалась сильная, хорошо осведомлённая и прекрасно вышколенная организация. Такой поворот дела путал все карты. Когда-то Гроза знал только одну такую организацию – абвер. Теперь его не было.

«Что ж, – решил для себя Гроза, – по крайней мере, я теперь уверен, что сотника трогать пока не стоит. Посмотрим, выполнит ли он своё обещание взять с собой помощника».

Первым шум машин услышал Баляба.

– Шухер! – прохрипел он, хватаясь за автомат. – Облава!

– Не можэ буты, – Стах подскочил к окну, пытаясь через закрытые ставни разглядеть, что делалось на улице. – Точно, две легковушки и грузовик.

Гроза мгновенно оценил опасность. Машины были уже в двухстах метрах от усадьбы. Ещё минута-другая, и они окажутся у ворот. Выбив ногой раму вместе со ставнями, он, не целясь, полоснул автоматной очередью в сторону солдат. Знал: у водителей сработает рефлекс торможения.

Этой минуты им хватило добежать до клуни. Тут их и накрыли плотным огнём солдаты.

Пьяные бандеровцы стреляли плохо. Огонь же со двора усиливался с каждой секундой. Два ручных пулемета прошивали стены сарая навылет. Со всех сторон на головы бандитов падала деревянная крошка, сено, труха. Завизжал и схватился за ногу Стах. Мальчишка впервые попал в такую передрягу. В его расширенных глазах застыл ужас. «Ползи отсюда! – успел только крикнуть ему Гроза. – Они с детьми не воюют!».

Рухнул с простреленной головой один бандеровец, схватился за грудь другой.

– На горыщэ, на сеновал, – кричал Баляба. – Стах говорил, там хид в кутку пид сэном!

– Давай, Баляба, – Гроза подставил плечи, помог взобраться боевику на чердак. – Шукай, мать твою!

Ещё один бандит выронил из рук карабин. Теперь только четверо вели бешеный огонь из щелей клуни. Как волчок крутится, прыгает, падает, стреляет Гроза.

– К дверям, к дверям не подпускайте, – кричит он боевикам.

Но поздно: у дверей рвётся граната, а в образовавшийся проём летят ещё две.

– Знайшов! – сквозь грохот слышит Гроза голос Балябы сверху.

Он вскакивает на ноги, оглядывается. Все убиты, кроме Стаха. Нет времени поднимать его, обезноженного, на чердак. Но и оставлять такого свидетеля чекистам нельзя. Понимает это и подросток. Какое-то мгновение они смотрят друг другу в глаза. Нежданный порыв милосердия у Грозы уже прошёл.

– Надо было уползти, – отрешённо произносит он.

– Езус Мария! – крестится дрожащей рукой Стах и вздрагивает, прошитый пулями.

Закинув автомат за спину, Гроза подпрыгивает, хватается за балку и, подтянувшись на руках, исчезает на сеновале.

Стрельба стихает. Подполковник Ченцов проходит во двор и, осмотревшись, усаживается на крыльцо дома. Солдаты выносят из сарая трупы бандитов и кладут их вдоль забора в тени. Шесть трупов. Опознан только сын Пташека. Костерной стоит возле него, бормочет ругательства.

С чердака клуни высовывается сержант Подолян:

– Товарищ майор! Здесь стены двойные и между ними лаз уходит под землю.

– Проверить! – Костерной бежит к сараю. – Глядеть в оба: могут заминировать!

– Как же, ищи ветра в поле, – раздражённо говорит ему вдогонку Ченцов и лезет в карман за папиросами.

****

Разговор с Сокольчук ничего нового не дал Ченцову. Как он и предполагал, Степанида говорила только про вызов к хворому леснику, охотно поясняла, чем тот болел, и сколько раз приходилось ей бывать в лесничестве. Никаких посторонних людей и ничего подозрительного она там не замечала. Сына Пташека видела крайне редко, тот всегда был занят по хозяйству. Только один вопрос Ченцова: «Зачем она возит с собой так много медикаментов?» – вызвал у неё некоторое замешательство, но лишь на секунды.

Допрашивать фельдшерицу официально пока не имело смысла. Ченцов распрощался с женщиной и просил сообщить ему, если кто-то проявит интерес к лекарствам. Конечно же Степанида обещала.

«Да и глупо было поступить иначе, – думал Ченцов после её ухода. – В принципе, они все готовы сотрудничать с советской властью и помогать нам, но страх… Парадоксально, но одинаково страшно и тем, кто молчит, и тем, кто говорит».

Ченцов достал из сейфа папку с протоколами последних допросов и нашёл там докладную Костерного о произведённом обыске в усадьбе лесника и первых снятых показаниях. Прочёл:

«Вопрос: Гражданин Пташек, вы сотрудничаете с украинскими буржуазными националистами?

Ответ: Я получаю зарплату от советской власти.

Вопрос: Вы не ответили по существу.

Ответ: Я ни с кем не сотрудничаю, я честный человек, живу сам по себе.

Вопрос: Как же тогда объяснить, что вас посещают бандеровцы?

Ответ: Я родился в лесу и всю жизнь прожил в чаще. И всегда ко мне заглядывали люди, кто воды испить, кто обогреться. Разве человеку в глухом лесу можно отказать? Особо много люду появилось в наших дебрях в годы войны. Приходили сначала беженцы с окруженцами, затем зачастили партизаны и подпольщики, потом по их следу – фронтовые разведчики и десантники-диверсанты; и всё это окромя немцев да полицаев, конечно. Не знаю, как и уцелел. Наверное, оттого, что не довёл Иисус встренуться в лесничестве и тем, и другим зараз. А в конце войны, уж когда нас Красная Армия освободила, новые люди объявились в лесу – ваши патрули да стрелки великого Степана.

Вопрос: Бандеровцы?

Ответ: Да, боевкари Бандеры. Разве я мог не пустить их в дом? Они бы меня повесили на воротах. И кто бы меня защитил? Никто!

Вопрос: Почему не заявили властям, что лесничество посещают бандиты Лешака?

Ответ: Властям? Вы раз в полгода появляетесь, а боевики из леса каждый день за мной доглядают. Я бы и дойти до вас не успел.

Вопрос с: Чью окровавленную гимнастёрку нашли у вас на чердаке сарая?

Ответ: Не ведаю. Я третий день хворый лежу, с постели даже по нужде подняться не мог. Может, кто и был на подворье, я не слыхал.

Вопрос: И собака ваша не чуяла? Не лаяла?

Ответ: Могли с сыном прийти, потому и не брехала.

Вопрос: Ваш сын в банде?

Ответ: Какое там! Ему двенадцать лет. Но мальчик лес хорошо знает, вот и берут его в проводники. А не пустить нельзя, пристрелят.

Вопрос: Итак, почему вы почти два года не сообщали нам, что, хоть и косвенно, причастны к связям с бандитами?

Ответ: А вы почему никогда меня о том не спрашивали? Ни разу никто не поинтересовался, какого мне было в чаще куковать, сколько слёз пролить, сколько страху перетерпеть?».

Ченцов дважды перечитал последние строчки в протоколе. Страх? Но ведь по логике вещей именно страх заставил бы такого мужика, как Пташек, узнать, кто прячется на его сеновале? Нет, не всё правда в рассказах лесника. Может, узнав о смерти сына, он изменит свои показания?

Оставалась ещё надежда разговорить раненых бандеровцев, что были в госпитале. Тем, уже в прямом смысле, терять было не чего.

За окном кабинета сгущалась темень. Один за другим загорался свет в окнах домов напротив. Жители райцентра возвращались с работы, возвращались к домашнему очагу, к семье.

Ченцову идти было некуда. После отъезда жены он ни разу не ночевал в своей казённой квартире. Тоска брала за горло. Мучили нехорошие предчувствия. Теперь же, когда узнал от Пашки Снегирёва правду, мысль о доме стала невыносимой.

А ведь он так любил свой старый дом в деревне, мечтал когда-нибудь вернуться туда, отремонтировать отцовский пятистенок и жить в нём с Ульяной, с народившимися детишками. Вокруг дома посадить новый сад. Такой, какой был у деда – яблоневый. Даже кисло-сладкий привкус аниса ощущал во рту, когда приходили на память воспоминания…

В дверь осторожно постучали.

– Разрешите, товарищ подполковник? – следователь Медведев нерешительно остановился на пороге.

– Из госпиталя? – догадался Ченцов. – Есть новости?

– Один из раненных, то есть я хотел сказать, один из задержанных, Григорий Матвейчук, хочет дать показания.

– И в чём же дело?

– Он хочет дать их подполковнику Ченцову лично.

– Опасается за свою жизнь? Не верит в советский закон?

– Я беседовал с ним дважды, – Медведев на секунду замялся, подбирая нужные слова. – Бандит боится допроса с пытками. Думал, я пришёл забрать его в тюрьму.

– Хорошо, завтра утром я буду в госпитале.

– Извините, товарищ подполковник, – Медведев покраснел как варёный рак, и даже глаза так выпучил, – но Матвейчук очень плох. Ранен в грудь и в живот. Врачи гарантий не дают, что доживёт до утра.

– Вызывайте машину, – Ченцов посмотрел на часы.

Скоро должны были звонить из Москвы. Василий Васильевич с надеждой глянул на телефон, подождал ещё какой-то миг, и, скрипя зубами, загоняя обратно рвущуюся наружу душевную боль, поспешно вышел из кабинета. На ходу приказал оперативному дежурному:

– Будет прямой из Москвы, запиши слово в слово, до буквы!

– Есть! – переглянувшись с Медведевым, очумело ответил дежурный.

В машине Ченцов попросил следователя рассказать о Матвейчуке.

– Я прибыл в госпиталь сразу, как позвонил Костерной, – начал обстоятельно пересказывать события Медведев. – В палате, где лежал раненый бандеровец, дежурил молоденький солдат осеннего призыва. Боец по моей просьбе вышел в коридор. Я сел на табурет рядом с кроватью раненого. Тот лежал вверх лицом с закрытыми глазами. Дыхание его было тихим. Но, судя по тому, как подрагивали мускулы на его скулах, он не спал. Я спросил:

– Сколько вам лет?

Бандеровец молчал, только чуть глаза приоткрыл.

– Вам лучше? Нужна какая-нибудь помощь?

Снова молчание. Я ждал. Бандит, наверное, понял, что я не собираюсь уходить, повернул голову в мою сторону, недружелюбно скользнул по мне взглядом и уставился в потолок.

– Я следователь местного отдела МГБ Медведев, хотел бы с вами побеседовать, если вы в состоянии разговаривать.

– Не о чём говорить я не буду, – хриплым, напряжённым голосом проговорил, наконец, арестованный.

– Вы умеете читать?

Видимо, бандеровец не ожидал такого вопроса.

– Ну, умею, – настороженно проговорил он и повернулся ко мне.

– Я оставлю вам Указ правительства об амнистии тем, кто ещё ведёт борьбу против Советской власти. Согласно Указу, лицо, добровольно явившееся с повинной, будет освобождено от уголовной ответственности.

– Вытри задницу своей писулькой! – истошно выкрикнул бандит и зажмурился, ожидая удара.

– Указ я положу на тумбочку, как можно спокойнее сказал я и вышел, шепнув солдатику, чтобы держал ухо востро. – А утром, – продолжал докладывать Медведев, мне позвонил врач и попросил приехать. Матвейчук требовал свидания с начальником райотдела. Вы были на операции, поехал я один. По виду бандеровца определил, что тому стало хуже.

– Я просил начальника, – сразу заявил Матвейчук, когда увидел меня.

– Должен начальник знать, с кем ему встречаться? – в свою очередь спросил я.

– Хорошо, запиши, – согласился бандеровец. – Но показания буду давать только самому подполковнику Ченцову.

– Даже знаете, как величают нашего начальника?

– Не надо нас за дураков держать. Мы всё знаем.

Я достал бумагу и карандаш:

– Итак, имя, фамилия и всё остальное по анкете.

– Василько Матвейчук, 1924 года рождения, местный, с хутора Глинки. Можете справиться у моей сестры Кристины Пилипчук. Муж её был со мной в сотне у Лешака. Убит в сорок четвёртом в Карпатах, когда нас ваши прижучили.

– Расскажите о своей семье.

– У нас была большая семья. Одних детей одиннадцать душ. При панской Польше батько и четверо старших братьев работали на лесозаготовках. Заработки были – кот наплакал. Тогда они решили поискать счастья в Канаде. Где они и живы ли, не ведомо. Средние братья, Василь и Петро, были мобилизованы в Красную Армию. Их судьба мне тоже неизвестна. Да и кому было вести получать: мать и две сестры померли в горячке от простуды. Самая младшая подалась в Ровно, но говорили, по дороге её схватили немцы из полевой жандармерии и отправили в Германию. Остались мы с Кристей. В сорок третьем её сосватал полицай Аверьян Пилипчук. Не с голоду же нам было подыхать. А когда фронт стал приближаться к нашим краям, пришли ко мне Аверьян и с ним ещё трое. «Собирайся», – говорят. – «Куда?» – «Пойдёшь с нами биться за вильну Украину. Или ты москалям служить намылился?» А сами стволом «шмайссера» под рёбра тычут. Собрался и пошёл. Что было делать?

– Принимали вы участие в карательных акциях?

– Осенью сорок четвёртого в селе Успенском мы взяли бывшего председателя сельсовета Макара Стийкого. Руководил операцией подручный Лешака жестокий боевик Баляба. Он сам пытал Макара, когда тот отказался сотрудничать с нами. Потом на глазах Стийкого изнасиловали его жену и застрелили малолетних детей. По-моему, Макар рехнулся умом тогда. Заперли его в доме, облили бензином и сожгли.

– Вы лично что делали?

– Хату палил.

– Ещё?

– Уже в сорок пятом наткнулись мы случайно, уже не помню, в каком селе на госпиталь для выздоравливающих. Костыли, коляски и не одного ружьишка на всех.

– Ну, и…?

– Перестреляли. И раненых, и врачей, и местных, кто им помогал, – глазом не моргнув, проговорил Матвейчук. – Озверели мы от крови.

– Кто командовал?

– Сам Лешак. Вот тогда нас и накрыли войска. От сотни человек двадцать осталось. Всех бы побили, да Баляба вывел потайными тропами.

– Ваша сестра Кристина связана с бандой?

– Иногда провизией помогает, но нас не любит. Сама еле концы с концами сводит. Малец у неё на руках остался.

Бандеровец зажмурился, ему стало хуже. Об остальном решили поговорить вечером в присутствии Ченцова. Матвейчук намекнул, что знает некоторых осведомителей Лешака в райцентре. Причём «беспроволочный телефон» имеет несколько «линий», что позволяет сотнику сличать информацию.

Машина проехала через ворота во двор больницы и, круто развернувшись, остановилась у приёмного отделения. С главврачом и старшей медсестрой прошли к палате.

Врач приоткрыл дверь и замер. Через его плечо подполковник увидел: на полу с ножом между лопаток лежал солдат-первогодок. Матвейчук с перерезанным горлом уже давно посинел.

Врач, как во сне, посторонился и пропустил в палату офицеров. Медсестра в ужасе, зажимая рот ладонями, попятилась назад в коридор.

– Кому вы говорили о допросе? – спросил Ченцов следователя.

– Капитану Смолину.

– Как мог в палату проникнуть посторонний?

– Окно закрыто на шпингалет, значит через дверь.

– Почему его впустил часовой?

– По приказу солдат пропускал только медиков, – пояснил главврач.

– Выходит, тот был в белом халате?

– Предполагаете, кто-нибудь из наших? – засомневался доктор.

– Для медиков это слишком топорная работа. Но без вашей халатности не обошлось, – строго проговорил Ченцов и направился к выходу. Заметив медсестру, приказал: – Пригласите в кабинет главврача всех, кто вечером заступил на дежурство. И уже мягче добавил: – Если можно, организуйте чаю покрепче.

– А мне что делать? – еле слышно пролепетал главврач, в мыслях уже попрощавшийся не только с должностью.

– Распорядитесь для начала произвести вскрытие, – невесело посоветовал ему Медведев, привычно приступивший к составлению протокола места происшествия.

Из кабинета главврача Ченцов первым делом позвонил в отдел.

– Никак нет, товарищ подполковник! Звонка из Москвы не было, – ответил оперативный дежурный. – Так точно, Костерной ещё не вернулся.

«Весёлая ночка ожидается, – Ченцов потёр виски и повертел головой, растягивая шейные позвонки. Но тупая боль в затылке не прошла. С ухмылкой решил: – Вместо чая придется порошки глотать».

Глава третья

И ракитовый куст за правду стоит

«Бом! Бом! Бом!». Колокольный звон несётся над Здолбицей: село празднует пасху. Много люду толпится возле церкви. Кто-то уже отстоял службу, освятил куличи. Мальчишки обмениваются крашеными яйцами, нищие на паперти собирают подаяния, старухи усердно суют им сдобу, мелкую монету. Многие приходят сюда просто так: поглазеть на знакомых из дальних хуторов, перекинуться словечком с соседями, обсудить новости. Ну, а нарядные девки себя показать редкому жениху.

Не меньше народа и на улицах села. Приезжие ходили по дворам, предлагали хозяевам услуги: по найму обработать огород, засеять поле, выполнить весенние работы в садах, виноградниках. За работу просили продукты.

Пришлые в основном шли пешком, поодиночке или малыми группами. Многие с тележками, везя в них свой нехитрый скарб, оставшийся с войны. Те, кто был порасторопнее, имели подобранные из брошенного армией хозяйства лошадей и повозки, которые заменили им сожжённые дома.

То было трудное время. Люди искали себе место на разорённой земле. Большинство из них давно не имело своего крова и имущества. Только за весну столько крутилось, перекручивалось народа в Здолбице, что сельчане привыкли к приезжим. Поэтому никто поначалу не обратил внимания на крытую штопанным в некоторых местах брезентом телегу, запряжённую пегой, хорошо откормленной лошадью, которая появилась в один из праздничных дней на центральной улице.

Правил ей молодой, цыганского вида мужчина в клетчатом костюме при галстуке. Большие карие глаза его внимательно рассматривали шумную улицу, но на лице нельзя было прочитать ни удивления, ни восхищения. Возница был на редкость спокоен и уверен в себе.

Подвода остановилась возле большого каменной кладки дома. И другие строения на подворье были также добротны и ухожены. Кроны высоких яблонь, груш и грецких орехов нависали над дубовым срубом колодца с крышей, кирпичной погребицей. За сараями виднелись стволы шелковицы, сливовых и абрикосовых деревьев, заросли мелкого вишняка. В хлеву стояла корова, визжали поросята, из огороженного кута выглядывали овечьи носы. А бричка у забора говорила о том, что в хозяйстве водились когда-то и лошади.

Мужчина легко соскочил с подводы на подсохшую у забора землю и вразвалочку направился к приоткрытой калитке. Навстречу ему рванулся здоровенный, патлатый чёрный пёс, залаял хрипло, отрывисто. На лай из дома вышла чернявая молодайка. Подозрительно оглядев остановившегося перед собакой незнакомца, неласково спросила:

– Шо пану трэба?

Мужчина улыбнулся хозяйке, слегка кивнул головой и поцокал языком на собаку. Странное дело, но пёс перестал лаять и уселся перед ним, словно тоже намериваясь выслушать ответ прохожего.

– Я, красота моя, заготовитель, – мягким, напевным голосом южанина объяснился пришедший. – Собираю у населения тряпки, кости, цветной металл.

– Никаких тряпок у нас нэма, – грубо отрезала женщина. – Работать трэба, а не милости собирать!

– Я не задаром прошу, красота моя. Хочешь – деньгами заплачу, хочешь – товаром рассчитаюсь! Такая моя работа.

– Знаемо, знаемо! У моего кума после такой работы порося исчезло. Такой же заготовитель ездил, как ты, из цыган.

– Смотри не прогадай!

Мужчина вернулся к подводе, задрал сзади полог, открыл соломенный короб, призывно закричал на всю улицу:

– Люди добрые! Кому конфеты, пусть едят дети! Есть петушки – сахарные гребешки! Соль и спички, не хуже и ситчик. Одеколон и мыло, чтоб душе было мило! Цветные ленты, глиняные свистульки и мячики на резинке! Навались, у кого тряпки завелись!

И тут залаяли псы по дворам, захлопали калитки. Любопытные хозяйки потянулись к повозке, щупали ткань, нюхали мыло, рассматривали коробочки с одеколоном, леденцы на палочке, цветные ленты, игрушки. Спрашивали цены, вес утиля. Начался торг.

Не утерпела, подошла и молодайка с сыном на руках.

– Ивасик, сыночек мой, – в качестве примирения выставила она мальчонку.

Затотовитель моментально сунул малышу в ручонку леденец, а женщине – горсть конфет.

– Выбирай, красота моя, что приглянется, а то всё разберут.

– Ты, дядько, ещё приезжай, у нас барахла дюже много, – весело балагурили расторопные тётки, сами взвешивая тряпки на висячих весах.

Заготовитель намётанным глазом определял правильность веса и отпускал товар. Объёмистый короб быстро пустел, а телега пополнялась утилем. Видно, лёгкая рука была у приезжего: бабы расходились довольные сделкой.

– А самовар возьмёшь старый? – неуверенно спросила молодайка.

– У тебя, красота моя, всё возьму!

– Лови момент, Кристина, – смеялись вокруг, – цыган на тебя глаз положил. Зови его до хаты, он тебе зараз и так всё отдаст.

– Да будет вам! Мне синька нужна.

– Синьку я тебе следующий раз привезу, сегодня нет, не обессудь.

Заготовитель задраил полог кибитки, подошёл к лошади, похлопал её по шее, снял с морды мешок с овсом, ловко взнуздал савраску и взгромоздился на передок телеги.

– Но! Пошла, кормилица! До побачения, кралечки мои! – Знойный мужчина помахал всем рукой и подмигнул Кристине.

Повозка не шибко – не валко покатилась по улице.

А через пару дней, когда ещё не в каждой хате прошло похмелье от праздника, кибитка эта снова уткнулась в знакомое подворье. Кристина в деревянном корыте стирала бельё у колодца и сразу признала заготовителя.

– Видишь, как я кстати, – весело проговорил он, – я тебе синьку привёз.

– Ой, спасибочки! Её нынче днём с огнём не сыщешь.

– Приходи на плошадь, я там сегодня торговать-менять стану, – пригласил заготовитель молодайку, протягивая ей через тын два пакетика синьки.

– Ось управлюсь та и прийду, – краснея, пролепетала Кристина.

На сей раз обмен шёл до вечера. День был прохладный, и люд больше у тёплых печек отсиживался. Но тем не менее заветный короб пустел, а телега пополнялась утилем.

Кристина пришла, когда торг уже окончился. Подождала в сторонке, пока не отошли последние «менялы», неслышно приблизилась.

– Опоздала, красота моя, пуста коробочка. Хотя, – цыган подмигнул женщине, – в заначке поискать не сложно.

– Та я по другому поводу, – смутилась Кристина.

– Говори, не робей! Смогу – помогу!

– Кабанчика не можете зарезать?

– Кто же весной режет? – удивился заготовитель.

– Родня в гости приезжает, кормить надо. Колбасу зроблю, кровянку, сало посолю, мясца закопчу.

– Дело хозяйское, красавица! А магарыч будет?

– И магарыч, и селянка, – обрадовалась Кристина и мигом шеметнулась на передок. – Трогай, пока не стемнело.

Заехали прямо во двор. Кристина привязала урчащего кобеля на короткую цепь, пошла к сарайке за хлевом. В притворе остановилась, спросила:

– Звать-то вас как, дядьку?

– По имени – Григорий, фамилия – Стрижак.

– Стрижак? – Кристина вскинула на него удивлённые глаза, вздохнула обречённо: – Ой, лышенько! Так вы оттуда?

– Откуда? – заготовитель широко улыбался. – Я новый человек в здешних местах. Из Кировоградщины перебрался не от доброго хлеба, конечно. Так что не сильтесь, меня вы не вспомните.

– Слава Иисусу! – перекрестилась молодайка. – А я уж невесть что подумала. Служил у нас в управе полицай один, тоже Стрижак.

– Григорий крепко взял Кристину за локоть и притянул к себе. Шепнул на ухо:

– Я всю войну, почитай, в концлагере просидел, – и показал выколотый на запястье лагерный номер.

– Простите за ради Христа!

Открыли сарай. В ноздри ударил крепкий запах навоза, прелой соломы, кизяка. В углу за перегородкой лежал на боку кабан пудов на восемь. «Ничего себе хрюшечка!» – присвистнул Стрижак. Хряк, почуяв, зачем к нему пришли, привстал, захрюкал и попятился, оседая на задние ноги.

– Верёвку давай, так не завалить, – попросил Григорий. – И нож приготовь.

– Зараз, – Кристина метнулась на подворье и тут же вернулась: всё у неё было приготовлено заранее.

Григорий сделал петлю на верёвке, скомандовал:

– Почеши ему за ухом, а то не подпустит.

Кристина беспрекословно исполнила просьбу. Стрижак, похлопывая борова по боку, взял его за заднюю ногу и затянул петлю.

– Отойди! – Он перекинул другой конец веревки через перекладину под потолком и рывком опрокинул визжащую свинью, поднял ей задок. Кристина протянула ему длинное лезвие широкого немецкого штыка. Он потрогал остриё пальцем и вдруг одним ударом вонзил в бочину хряка в область сердца, перевернул того на спину и перерезал горло. Казалось, ещё дикий визг висит в воздухе, а кабан уже затихал в предсмертных конвульсиях. Кровь стекала в подставленный таз.

С трудом выволокли тушу в сад. Обложили соломой, запалили. Затрещала в огне щетина кабана. Кристина принесла ведро кипянку, из деревянного черпака стала обливать почерневшую свинью. Стрижал ножом соскребал обгоревшую кожу. Очищенная жирная туша лоснилась загорелым коричневым цветом. Выпотрошили внутренности, промыли водой, разрубили на четыре части.

Разделывали порося уже на кухне. Кристина растопила печь, бросила на сковороду нутряного сала, потом мяса грудинки прямо из-под ножа. Засыпала сверху луком с красным перцем. Принесла из погреба квашеную капусту. Холодный рассол зашипел, заскворчал на растопленном жире, дух селянки пополз из кухни в комнаты.

Стрижак пластал сало, пересыпал крупной солью и складывал куски в дубовую кадку.

– Ну, красота моя, довольна моей работой?

– И ты, Гришенька, в накладе не останешься, – осмелела хозяйка. – Я зараз гостей кликну и вечерять сядем.

– От свеженинки грех отказываться! А что за гости будут? – как бы невзначай спрашивал Стрижак.

– Давно обещала угостить нашего председателя сельсовета да отца дьякона. Сам бачишь, одна живу, а воны чоловики нужные, в помощи мне не видказують.

– Если так, зови! И мне компания будет.

– Зараз Ивасика уложу. Да и вам постель приготовить надо.

– А молвы не боишься?

– На чужой роток не накинешь платок, а по темну у нас ездить опасно. На меня же потом пальцем покажут: выпроводила, мол, человека на ночь глядя. Лошадку вашу распрягла и поставила в конюшню. Тилько не забыть, воды трэба будет занесть.

Стрижак подивился такой расторопности Кристины, но вида не подал. Вынес сало и мясо на погребицу, зажёг керосиновую лампу и опустил всё на лёд. Заодно обследовал уголки погреба. Заметил, что продуктов здесь хранилось больше, чем потребно средней семье на целую зиму. Надо льдом висели окорока, колбасы, копченые гуси и утки. В ларе с картошкой прикрыты мешковиной ящики с немецкой тушёнкой. Бутылей самогона вообще не счесть. Наложив в миску солёных, уже перекисших огурцов и зелёных помидор, Григорий вернулся в дом.

Пришли и гости. Здоровенный дьякон в чёрной засаленной под мышками сутане и золотым крестом на могучей шее, перешагнув порог, пророкотал:

– Мир дому сему, во славу веков!

За ним бочком протиснулся круглый, как калач, человек с уже изрядно хмельными глазками, снял картуз и, широко улыбаясь, спросил Стрижака:

– Кто таков будешь? Документы имеются?

– Дальний родственник Аверьяна, заготовителем утиля робыть, – не моргнув глазом, выпалила Кристина.

– Саливон Пращак, голова сильрады, – представился кругленький и плюхнулся на лавку перед столом. – Ох, панове, и дух по хате, аж слюной захлебнуться можно.

– Сидайте, гости дорогие, сейчас всё подам, – засуетилась хозяйка, расставляя по столу соления, хлеб, сало, колбасу и варёных кур. – А вот ещё грибочки остались, яйца печёные, вареники в сметане, пирожки з луком, з картошечкой…

На серёдку поставила четверть заманчиво голубоватого самогона, подала гранёные стаканы и, наконец, прямо на сковороде – шипящую селянку. Довольная собой, пообещала:

– Ещё будет шейка со шкварками в сухариках.

– Миряне, во избежание господней кары опрокинем содержимое в наши чрева! – дьякон в нетерпении поднял стакан и, не дожидаясь остальных, залпом проглотил горилку.

Пращак с завистью посмотрел, с каким искусством оприходовал дьякон свою дозу, и, крякнув, нараспев произнёс:

– Хай живе наше поросятко у чужому огороди!

Выпили и Кристина с Григорием. Захрустели огурцами, потянулись к мясу. Но дьякон не дремал у бутыля. Стаканы то и дело наполнялись пахучей жидкостью. И вскоре голова председателя тяжело опустилась на грудь. Не дожёванный вареник застрял во рту.

– Спёкся, раб божий, – словно бы даже обрадовался дьякон и снова потянулся к сосуду.

– Я тоже сыт, – отстранился Стрижак.

– Кристя! Кого ты мне в собутыльники привела? – священник замотал кудлатой головой. – Ты что хворый?

– Нет, устал с дороги, – отнекивался Григорий. – Душа не принимает.

– А ты ей скажи: «Подвинься, душа. Не загораживай проход в глотке!», и погрозил Стрижаку пальцем. – А у меня принимает! Так восполним её потребность, миряне! Бог простит наши грехи. И я прощу! Слышишь, Кристина? Приходь до мэни на сеновал, и я тоби всэ грехи отпущу, – зарокотал он, захлёбываясь смехом и самогоном разом.

– Нехорошо вы говорите, отец дьякон, – обиделась хозяйка. – Что чоловик подумает?

– А ему думать не положено. Раб божий исполнять волю нашу должен. Як ты, як Аверьян твой исполнял, царство ему небесное. Или не так? – дьякон вдруг, несмотря на большой живот, легко перегнулся через стол и внимательно посмотрел в глаза Григорию.

– Ну, коль пошла такая пьянка, – Стрижак взял стакан. – Выпьем за искупление грехов наших перед Господом богом.

– Принеси-ка, Кристина, рассольцу, – не отрывая взгляда от Григория, попросил дьякон. А когда та вышла, тихо сказал: – Слава Украине!

– Героям слава! – ответил заготовитель.

****

Степанида не на шутку переполошилась, когда получила приглашение на беседу в районный отдел МГБ. Не подумав, по бабьей привычке, шепнула Кристине Пилипчук, куда и зачем едет. Лешак узнал о вызове в тот же вечер. А через два дня Кристина как бы невзначай заглянула к Сокольчук в медпункт.

– Доброго здоровьичка, Степо! – Кристина зыркнула своими чёрными, как уголья, глазами в приоткрытую дверь лаборатории и уселась на краешек белой табуретки. – Одна сегодня?

– Полевые работы начались, теперь болеть некогда людям. – Степанида отодвинула в сторону больничный журнал, в котором делала запись, воткнула перьевую ручку в стеклянную чернильницу-непроливайку. – В пору закрывать медпункт. А ты по делу?

– Да так! Шла поблызу, дай, думаю, загляну до подружки. – Кристина опять оглянулась на дверь в лабораторию.

– Одна я сегодня. Санитарка ещё с вечера отпросилась картофлю сажать. Говори, не бойся. – Степанида уже поняла, что Кристина пришла к ней с поручением.

– Наказано быть тебе, Степо, в воскресенье ровно в пивдень на мельнице, – Кристина не выдержала прямого взгляда фельдшерицы, потупила взор. – Щэ написалы, чтобы привезла з собой того…

– Кого того?

– Не ведаю, Степо. Написано: того, что у сэбэ ховаешь. А я не представляю, о ком речь. Передаю тильки слово в слово, как в грипсе.

Сокольчук знала, что «грипсами» назывались миниатюрные записки карандашом на папиросной бумаге, прошитые ниткой и запечатанные парафином. Проводники прятали их в тайнике, который Кристина проверяла ежедневно.

– Тебе ли не знать, что у меня в хате никого не мае, – упорствовала Стёпа.

– Стёпочка, не греши на мэнэ. – Кристина поднялась с табуретки и, всё ещё оглядываясь, склонилась над подругой, дыша ей в ухо: – К дьякону Митрофану приходил Сирко. Сказывал, хлопцев в лесничестве побылы и что, окромя тебя, не кому было увезти с собой якого-то офицера. Гроза обещал из тэбэ кишки выпустить, ежели офицера не выкажешь.

– А это он видел!? – Степанида сложила из пальцев фигу.

– Господь с тобой, Степо! – Кристина отшатнулась от фельдшерицы и, крестясь, села на место. – Ты ж их знаешь, душегубов!

– Так это Гроза приказал мне приехать на мельницу?

– Ни-ни, Степо. Лешак, Лешак приказал, не сомневайся. И сам на встречу придёт. Не перечь им, Степо. Убьют, ей-боженько, убьют!

– Что же мне делать?

Кристина участливо вздохнула, развела руками:

– А що за чоловик-то? Может и не стоит по нему убиваться?

– Не выдам, – твёрдо заявила Сокольчук. – Хай стреляют.

– Во как! – Пилипчук удивлённо оглядела подругу. – А если укатить ему куда подальше? – и прищурившись, добавила: – И тэбэ разом з им.

– Пораненный вин.

– Зараз полсвета калеченных, удобнее ховаться.

– Выследят.

– Цэ точно, – Пилипчук снизила голос, а потом и вовсе перешла на шёпот. – Есть у мэнэ чоловик надёжный, по областям разъезжает…

– Заготовитель, что ли, твой?

– Ну, мой не мой, – гордо распрямилась Кристина, – а попрошу, так допоможе.

– Сама-то не боишься? Вдруг дознаются после?

– Тэбэ, подруженька, решать.

– Добрэ! Поговори, Кристя, с заготовителем. Глядишь, что и выйдет.

Подруги расцеловались на прощание, и не успела Пилипчук уйти, как Степанида кинулась запирать медпункт.

****

Боярчука прятали на дальнем хуторе в излучине болотистой Горыни. Во время войны за связь с партизанами немцы сожгли здесь все хаты, а жителей выселили и бросили на произвол судьбы. Многие хуторяне так и сгинули в круговерти сражений. Вернулись в родные места лишь несколько стариков да вдова с малолетними детишками. Жили бедно, впроголодь.

Зная, что поживиться тут нечем, а дорога шла сплошь болотами, бандеровцы сюда не хаживали. Не бывали здесь и представители новой власти. Казалось, богом забытый в глуши клочок земли надёжно сохранит в тайне историю появления в хуторе Боярчука. Но тем не менее, памятуя о недавнем прошлом, старики, приняв раненого, спрятали его подальше от света белого, заперев, хоть и в сухом, но холодном погребе на выселках, где хранили картофель и овощи с огородов.

Раны заживали, и Борис томился в бездействии. Он уже не раз пожалел, что поддался уговорам Степаниды и уехал с ней из лесничества. Там наверняка бы уже встретился с бандеровцами. Доверился же ему Пташек, когда пришлось прятаться от эмвэдэшников. Но совсем не факт, что ему поверили бы Лешак с Грозой. Подполковник Ченцов предупреждал, что обхитрить прожжённых оуновцев не удастся. Нужна железная легенда.

И Боярчук придумал себе такую, вернее – взял из жизни. Он действительно старший лейтенант Советской Армии, в самом деле, лежал в госпитале в Польше и по ранению демобилизован. Но уверенности в дальнейшей судьбе не было: кто не знал, как эмгэбешники обращались с теми, кто побывал в немецком плену.

Борис в деталях помнил военную биографию своего сослуживца. Сергей Фёдоров первый бой принял на границе, там же был ранен, попал в окружение. Вместе с другими пограничниками шёл с боями лесными дорогами к сражающейся Одессе. Командовал взводом в осаждённом городе, получил звание младшего командира. Последним транспортом эвакуировался в Севастополь, принял взвод морских пехотинцев. Восемь месяцев изнурительных оборонительных боёв. Одиннадцатой армии Манштейна так и не удалось сломить сопротивление севастопольцев. Разрушенный город готов был сражаться в окружении и дальше, если бы не всем понятное решение вице-адмирала Октябрьского вывезти из Севастополя на большую землю высшее командование армии и флота. А когда по чьему-то недомыслию за остальными защитниками не пришли корабли Черноморского флота, им осталось одно: достойно умереть на развалинах бессмертного города русской славы.

Прорыв на Керчь не удался. Фёдоров, раненный в голову, контуженный попал в плен. Начались бесконечные скитания по концлагерям, побои, унижения, вечный голод. Пытался бежать, неудачно. Кто-то выдал. Беглецов расстреляли. Пуля прошла у Сергея в сантиметре от сердца. Его подобрали польские крестьяне, пригнанные захоронить трупы узников. Спрятали, выходили, переправили к белорусским партизанам. С ними и встретил Фёдоров танкистов Рокоссовского. Как знающего здешние леса, его направили в разведбат, где уже ротой командовал Боярчук.

К концу войны Фёдорову присвоили звание лейтенанта, назначили взводным в роту Бориса. Они сдружились, если можно назвать дружбой короткие минуты общения между рейдами по тылам немцев. Только в госпитале Боярчук узнал, что после Победы Сергея вызвали в особый отдел… Трибунал приговорил его к десяти годам лишения свободы.

Борис решил, что будет правдоподобно, если он скажет, как был арестован на вокзале и препровождён в районное МГБ. Это легко проверить. Его даже могли видеть в окружении патруля или входящим под конвоем в отдел. Потом он в красках распишет, как чекисты отобрали у него документы и взяли подписку о невыезде до выяснения обстоятельств пребывания офицера в плену. А вот в плену… Хочешь не хочешь, а придётся сочинить какую-нибудь гнусность, вроде той, о которой рассказывал Серёга Фёдоров.

…По воскресеньям в концлагере расстреливали каждого тридцатого в шеренге выстроившихся на плацу военнопленных. Ещё до прихода эсэсовцев пленные пересчитывались сами, и в конце каждой тридцатки неизменно возникала сутолока или драка. Жить оставались сильнейшие.

Придётся, думал Борис, изобразить из себя ухаря, которому море по колено, если дело касается его интересов, а паче шкуры. Потому и с бандеровцами расправился: решил, что те убить его собираются, раз тайно напали. Конечно, отговорка слабая, но в другую версию бандиты вряд ли поверят. А ещё надо подумать, почему у него на руке нет выколотого лагерного номера. Значит, бежал из полевого лагеря временного содержания военнопленных.

«Детали, детали, детали, – рассуждал Боярчук. – Главное, чтобы сразу не шлёпнули. Потом-то я своего шанса не упущу».

Степанида появилась как нельзя кстати.

– Какие новости на воле? Где банда? – нетерпеливо набросился на неё с вопросами Борис. – Заперла и думаешь, я отсюда дорогу не найду?

– Почэкай, – Степанида перевела дух. – Запалилась, пока сюда добралась.

– Чего годить? Дорога каждая минута. Мы должны опередить бандитов.

– Лешак приказал привести тебя на мельницу в это воскресенье, – сообщила Сокольчук и расплакалась.

– Чего реветь, удача сама идёт к нам в руки, – Боярчук хлопнул себя по коленям, не скрывая довольства, засмеялся. – Сам Лешак зовёт?

– С чего веселиться, – сквозь слёзы заговорила Степанида. – Бежать нужно, Борис. Есть надёжный человек, который скрытно вывезет тебя отсюда. Я могу поехать с тобой. Пригожусь на первых порах.

– Погоди, погоди, – Боярчук ничего не понял. – Какой человек? Как вывезти? Зачем?

– Я ж говорю, тебя ждёт Лешак!

– Вот и хорошо. Я сам его ищу. Или ты забыла?

– Думаешь, он на тебя подивиться хочет?

– Что за переживания, слёзы? Я чего-то не знаю?

Степанида не ответила. Обиженно вытерла слёзы концом платка, одёрнула юбку, собираясь уходить.

– Погоди, – задержал её Борис. – Не сердись на меня, Стеша. Пойми: я человек военный. Не затем с тобой поехал, чтобы прятаться в погребе. Не могу тебе всего сказать, но ты должна верить мне.

– Повесят они тебя, – отвернувшись, проговорила Сокольчук.

– Авось не успеют, – Борис присел на ступеньки погребицы. – Мне твоя помощь потребуется.

– Добрэ, хай по-вашему будет. Я-то надеялась, – Степанида невесело усмехнулась. – Сними рубаху, подивлюсь, що там, раз уж приехала.

Боярчук подчинился.

– О каком человеке ты говорила? – вспомнил он.

– Есть тут один. Заготовитель. Прибился до Кристины Пилипчук.

– Пилипчук? Кто это?

– Да, сестра Василька Матвейчука. Знаешь, мабуть.

– Василька помню, а сестру его, признаться, запамятовал.

– Ты ей тильки не скажи.

– И что же тот заготовитель?

– Согласился помочь нам, то есть тебе, я хотела сказать, – Степанида зарделась, залилась краской смущения.

Борис не обратил на это внимания. Его интересовало другое:

– А что за человек?

– Не здешний. Очень шустрый мужичишка. Дружбу завёл с головою сильрады Саливоном Пращаком да с дьяконом, чтоб ему лопнуть!

– Любопытный заготовитель. И бескорыстно помочь согласился?

– Кристина божится.

– Про меня выспрашивал?

– Ничегошеньки! Но мне показалось, что ему известно больше, чем он кажет. Хитрющий цыган!

– Цыган заготовитель? Як колобок: и от немцев укатился, и боевкарей не боится. Очень любопытный человек. – Борис ненадолго задумался. – Нельзя мне с ним встретиться до воскресенья?

– Спытаю у Кристи.

– Постарайся, сделай милость. – Боярчук надел рубаху. – Намекни ему, что мне не резон задерживаться ни у красных, ни у зелёных.

– Это он понял и без нас. Сказал, что интересные бумаги имеет и от тех, и от других. Потому и вывезти может.

– Шанс! Он нам пути отхода обеспечит. Сделаем дело и уедем.

– Душа у меня, Борис теперь изболится до воскресенья этого проклятого. Может, передумаешь?

– А те, кто здесь остаются, пусть кровью умываются? Мы для чего воевали? Чтоб из-под немцев под оуновцев лечь?

– Мы своё сполна получили.

– Ошибаешься! Я ещё за того пастушка, что у меня на руках помер, не рассчитался с гадами. Не успокоюсь, пока последнего бандеровца под корень не выведем.

– Эко хватил, – грустно заметила Сокольчук. – Бандеры, как клопы, по сто лет в мерзлоте спят, а пригреет солнышко, на свет выползают.

Бандарчук с нескрываемым удивлением посмотрел на женщину, не каждый замполит мог «выдать» такое.

– Храни нас Иисус! – глядя на него, произнесла Степанида. Последняя надежда погасла в ней. Горько и пусто стало на сердце. И вдруг, как спасительная ниточка, припомнились ей слова Ченцова: «Если бы мы знали хотя бы половину из того, что из страха скрывает от нас население, с бандитизмом давно уже было бы покончено».

Вернувшись домой, Сокольчук решила признаться Ченцову во всём и рассказать о предстоящем свидании с Лешаком. Она сделает так, чтобы Боярчук не пришёл на эту встречу. По её разумению, то была единственная возможность спасти ему жизнь. Такова станет её плата за содеянное против совести.

Но судьбе было вольно распорядиться по-своему.

****

К Стрижаку на селе привыкли скоро. Изо дня в день товар его шёл ходко, на язык он был бойкий, на характер – незлобливый, а что особо устраивало женский пол – не дрожал за копейку, вешал товару с довесом, к сдаваемым вещам не придирался. Возле его кибитки всегда толпился народ, звенел девичий и детский смех. Чернокудрый цыган успевал и с делами управиться, и зажиточным мужикам польстить, и у говорливых баб обо всём выспросить, и между шуточками незаметно хорошенькую молодайку ущипнуть за ядрёный бок. У одного колодца родниковой водицы напьётся, у другого плетня выцедит из запотевшей крынки молоко, у третьего двора табачком сам угостит. Так за день всё село и объедет.

В тот сумеречный вечер последним оставался дом дьякона Митрофана. А сам дьякон словно ждал Стрижака у калитки.

– Пресвятая богородица! Кого я вижу! – Дьякон широко раскинул свои лапищи, затряс кудлатой головой, но не двинулся с места.

– Вот где ваша обитель, отец святой! Я-то пытаю, кто там стоит? В темноте не признал, звиняйте!

Григорий осадил лошадь, слез с повозки, привязал вожжи к изгороди.

– Наслышан про твои мирские дела. Миряне довольные, я то знаю точно. Да и у тебя, чую, всё слава богу.

– Обижаться грех. Есть малая выручка.

– Может, ко мне заглянем, плеснём в огнедышащее зевло по маленькой? – дьякон приоткрыл калитку и уже, не приглашая, а повеливая, пробасил: – Заходи, блудный сын.

Дьякон здолбицкой церкви Митрофан Гнатюк занимал просторный особняк, крытый фигурной черепицей. Дом был выложен из светлого кирпича особого обжига, поэтому в солнечную погоду поблёскивал полированными боками, радовал глаз искусной расшивкой. Пять больших венских окон глядели на центральную улицу села, три других – обращены к лугу с речкой и лесу. С подворья хорошо просматривались дороги, ведущие в город, а потому как дом дьякона находился на высоком бугре, то с огородов за домом можно было рассмотреть и всех едущих к селу с другой стороны.

Стрижак уже слышал здешнюю легенду о том, что бугор этот насыпали ещё при панской Польше. Уж так хотелось священнослужителям во всём возвышаться над простым людом. Но, увидев на стволе трёхобхватной сосны, что росла у самого крыльца, металлические скобы, ведущие к вершине, подумал и о другом: если в толстостенной дьяковой обители установить пару пулемётов, то можно держать под прицелом всю округу.

Митрофан будто прочитал его мысли:

– Крепко строили, любую осаду выдержим. Иисус никогда не давал в обиду верных ему подданных.

– Супротив милиционеров конечно, – съязвил Григорий. – А из танка двух выстрелов хватит, чтоб развалить дом до фундамента.

– Причастимся скороминой, – не очень любезно пригласил Гнатюк.

Стрижак сел в простенок между окнами лицом к двери. Дьякон предупредительно вскинул руку:

– Не бойсь! В доме нет никого. Жену и ту к соседям отправил. Знал, что придёшь. Мимо меня никто не проскочит.

И начал разливать горилку по стаканам, которых на столе было десятка два. Объяснил:

– Люблю так. Чтобы потом не отвлекаться. Хочешь пей, хочешь ешь!

– Мудро, – польстил ему Григорий. – А я смотрю: и вам на житьё-бытьё обижаться не приходится, – указал он на заваленные снедью миски, тарелки, противни.

– Езус Мария! Тебе ли удивляться? – Митрофан руками разломал запечённого в тесте гуся. Жирную гузку положил перед собой, а остальное придвинул гостю. – Не так ли ты пировал здесь раньше?

– Я никогда не был у вас раньше, святой отец, – смиренно отвечал Стрижак.

– Как?! Ты, Гришка Стрижак, известный по кличке Цыган всем борцам за вильную Украину, не сидел за этим столом?

– Не сидел, и клички такой не имел.

– Ну, ты даёшь, рабо божий! – Митрофан даже подавился солёным огурцом. – Думаешь бороду сбрил, так тебя и не узнать?

– Я не здешний, могу предъявить паспорт.

– Ха! Паспорт! – дьякон выплюнул огурец под стол. – Я тебя по роже твоей цыганской запомнил, а не по виду на жительство. Ты чего юлишь передо мной?

– Слава Украине! – нежданно и грозно гикнул во всю глотку Стрижак и трахнул по столу кулаком так, что опрокинулось несколько стаканов.

Неизвестно, что больше подействовало на дьякона: крик или перевёрнутые стаканы, из которых тёк самогон к нему на сутану.

– Героям Слава, – подавленно пробасил он. – Зачем же так-то?

– А затем, – зло проговорил Стрижак, – что я тебе, рыло твоё толстомясое, не Гришка и уж тем паче не Цыган! Понял, клобук чёртов!

– Езус Мария, пан Стрижак, конечно понял.

– Язык за зубами даже во сне держать надо.

– Истинную правду глаголишь, Григорий. Только в доме нет никого, Иисусом клянусь!

– Ладно. Зачем ждал меня, сказывай? – Стрижак небрежно развалился за столом, поковырял вилкой окорок. – Узнал, значит?

– Потому и предупредить хотел, – угодливо зарокотал дьякон, не забывая опрокидывать в волосатый рот стопки горилки. – Не те времена благословенные нынче, чтобы вот так безбоязненно под своей фамилией разгуливать. Ты ведь пропал зимой сорок третьего. Как в воду канул. Хотя балякали, будто убит во время карательной операции против партизан.

– Опять?

– Молчу, молчу, рабо божий Гриша. Были и такие, что разгром вашего полицейского батальона в Сарненском лесу связывали с твоим исчезновением. Только мало кто верил. Тебя же все хорошо знали, як классного лазутчика. На помин твоей души не один литр самогона опорожнили. А ты, оказывается, вот он – из преисподней явився!

– Являются только черти во сне, а я приехал из Кировоградской области в качестве заготовителя утиль-сырья.

– То нам известно. А вот зачем явився? – Митрофан воздел палец к потолку. – Вопрос!

– Дело у меня здесь.

По выражению лица цыгана Гнатюк никак не мог определить, правду говорит Стрижак или юлит. И это обстоятельство трезвило его:

– Наше дело-то?

– Личное дело, личное! – Григорий воткнул вилку в кус сала, да так и оставил её там. – То, что ты меня узнал, отец преподобный, не удивительно. Не вынюхал бы кто другой.

– Как не узнать, обязательно допытаются. Первой твоя Кристина принесла мне новость. А ты глаголешь…

– Скажу, опасался! За пистолет в кармане держался. Ан, не выдали!

– Пока не выдали. Ещё от страха не отошли.

– Ну ка, сказавай! – насторожился Григорий.

– Было дело одно, Езус Мария, прости и помилуй! – Гнатюк явно не хотел вспоминать, но раз уж проговорился, рассказал: – Жила, здесь неподалёку, на Глинском шляху семья Остапчуков. Голь перекатная. Семеро детей по лавкам, один другого меньше. Мать-старуха больная, сноха вдовая, муж её с фронта не вернулся. Да ещё дед, сушее той клюки, на которую опирался. Жили впроголодь, но ведь краснопузые! Обложили их наши лесные братья оброком – так, с десяток булок хлеба, сальца шматочек, да горилки четверть. Известно, хозяйка то без особой радости восприняла. Ну и решили хлопцы проверить её на вшивость. Переоделись в форму краснопогонников, чи милиционеров, и к ним нагрянули. «Что, – спрашивают, – гражданка Остапчук, а не бывают ли у вас гости из леса?» Баба всё и рассказала как есть… Пришлось всю семью в колодец сбросить, сверху камнями прикидать… После той, спаси и помилуй, акции жители наши вроде бы как оцепенели. По сей день молчат, хотя видели многие.

– Милиция часто в селе бывает? – опустив голову, со вздохом спросил Григорий и потянулся за стаканом.

– Милиция сюда не суётся. А вот краснопогонники во главе с майором Костерным или капитаном Смолиным чуль ли не каждый день повадились. Все дороги патрулями перекрыли, в домах обыски чинят. Кой-кого из наших уже выселили. Поди, сам видел заколоченные окна.

– Видел, – Стрижак не поднимал головы.

– На маслозаводе дружину самообороны организовали. Дежурят по ночам с ружьями. Хоть из дома не выходи.

– Однако ты не боишься прямо в церкви собирать деньги для своих братьев, не тех, которые во Христе, а тех, что по схронам попрятались.

– А ты вроде как не одобряешь? – удивился дьякон и даже пить перестал.

Стрижак молчал.

– Не пойму я что-то, – не унимался Митрофан, – ты с нами, или ещё куда переметнулся?

– Мне сподручник нужен, – не отвечая на расспросы, твёрдо заявил Григорий. – На тебя можно рассчитывать?

– Смотря в чём нужда, – завертелся дьякон, подозревая, что имеет дело уже не с бывшим полицаем. – В лес могу провести.

– В чаще я и без тебя не заблужусь.

– А там, между прочим, ожидают тебя.

– Донёс что ли?

– У каждого своя работа. Нам теперь нельзя промашки давать. По краю пропасти ходим.

– Доходитесь, перебьют вас, как куропаток на заре.

Митрофан осекся на полуслове.

– Чего губищи-то надул? – хохотнул Стрижак. – Не ожидал такого поворота?

– Не веришь, стало быть, в наше дело больше?

– Ваше? – Григорий захохотал громче. – Купленное на немецкие рейхсмарки?

– Я бы попросил…

– Заткнись, – грубо осадил Стрижак засопевшего дьякона. – Вот у меня – дело! И платят мне за него долларами и фунтами стерлингов. Да кое-что ещё здесь осталось припрятанным. За ним и приехал.

– Езус Мария! Так бы зараз и сказал, а не стращал. Есть у меня для вас человек.

– Здешний?

– Сам не знаю. Прячет его фельдшерица Степанида Сокольчук. Ни с нашими, ни с краснопогонниками встречаться не жаждет.

– Кота в мешке суёшь?

– Проверим. Лешак на мельнице с ним в воскресенье повидаться хочет.

– Возьмут да шлёпнут его твои братья.

– Я упрошу не трогать. Проверить и оставить для тебя.

– А, чёрт! Придётся мне самому навестить Лешака, боюсь, не поверят тебе. Неужели какого-нибудь уголовника нет в запасе?

– Мне не поверят? – Митрофан вскочил с лавки. – Как скажу, так и сделают. Знают, канальи: одного моего слова достаточно, чтобы селяни перестали помогать им.

– Успокойся, преподобный! – Стрижак перегнулся через стол, насильно усадил Гнатюка на место. – В лес я пойду только затем, чтобы выйти из него там, – Григорий ткнул пальцем в сторону границы. – Слишком дорога ноша, чтобы рисковать ей.

– Не боишься, что мне открылся?

– Не боюсь. Там ведь золото и отца твоего, и попа бывшего, и пана Януковича.

– Не может быть, – Митрофан так и остался сидеть с открытым ртом.

– Может. Сам упаковывал. Подсобишь – своё назад получишь.

– А потом?

– Будет желание, уйдём за кордон. А нет – так братьям лесным отдашь.

– Как же! Отдашь! – Митрофан заёрзал на лавке, словно на припёке. – Ежели оно всё цело, там же…

– Миллиона полтора будет, в долларах, разумеется.

– Не обманешь?

– Всё в руках Всевышнего!

– Езус Мария! Что делать, приказывай. Чисто исполню!

– Быстро, однако, я тебя перевербовал. – Стрижак сощурил глаза. – Вякнешь кому, обоймы в парабеллуме не пожалею. – Для начала сведешь меня со Степанидой. Сокольчук, ты говоришь?

– Сокольчук. Завтра же она будет у вас к вечеру.

– Лешаку скажешь, что я курьер центрального провода с особыми полномочиями. Прежде чем с ними встретится, хочу сам проверить, как они в деле выглядят. Посмотреть на их действия со стороны, решить, стоит ли им платить. Новые хозяева за океаном на ветер денег не бросают.

– Спросят, откуда знаю?

– Скажешь: напоил до смерти, вот я и проболтался.

– Слава Украине!

– Героям Слава! И Аминь! – фыркнул Стрижак, с удовольствием наблюдая, как дьякон угодливо осклабился.

****

Степанида начала собираться в город спозаранку. Ещё не растаял над лугом туман, когда она осторожно, чтобы не тарахтеть двуколкой попусту, ведя лошадь под уздцы, выбралась за околицу. Оглянулась на спящее село, подтянула на коняге подпругу и с бьющимся от волнения сердцем полетела навстречу выбранной участи.

Страха не было. Только неизъяснимое чувство пустоты в мыслях и невесомости в теле. Словно продолжение некрепкого сна. И лёгкая головная боль, как напоминание о яви.

Степанида отпустила вожжи, и лощадь сама несла двуколку знакомой дорогой. Оставалось проехать небольшой лесок, за которым начинали просматриваться станционные строения. И тут захромала лошадь, задёргалась, перешла на шаг.

– Но-о! Но-о, милая! – понукала её Степанида. – Версты три осталось, дотяни, родимая!

Но лошадь встала. Сокольчук соскочила с брички, осмотрела конягу. С передней правой ноги отлетела подкова. Совершенно бессознательно женщина кинулась искать пропажу позади тележки.

– Что потеряла, тётка? – Как из-под земли выросли передней ней два солдата.

– Помогите, солдатики, – шагнула к ним Степанида и осеклась на полуслове.

– Зараз, голуба, подмогнём! – широко скалясь, попытался обнять её Баляба, переодетый, как и напарник, в форму советского солдата.

Фельдшерица отпихнула его руки, кинулась к повозке. Но там уже стоял третий, высокого ростабандеровец. Она узнала Грозу.

– Далече путь держим? – как ни в чём не бывало спросил он, когда Сокольчук доплелась до двуколки.

– В город, на станцию.

– Родственников встречать? – Гроза взял её своими твёрдыми пальцами за подбородок. – Смотри в глаза, стерва!

– Сами знаете, зачем. – Степанида не мигая смотрела в лютые желтушные глаза бандита. – Сегодня мой день.

– Знаю, – Гроза наконец убрал пальцы. – С тобой поедет мой человек. Всю информацию буфетчицы передашь ему на месте. И вернёшься с ним в Здолбицу.

– У меня лошадь захромала.

– Он тебе поможет. А то где бабе одной в городе управиться.

Гроза свистнул. Из ближайших кустов орешника вышел крестьянин в соломенной шляпе и с кнутовищем за поясом.

– Садись к ней, приказал ему Гроза. – Заедете до Грицько подкуваты кобылу. Та дывысь за другою кобылою, очей не зводь!

– Зробым, пан Гроза!

Бандит отвёл Степаниду в сторону, крепко взял за плечи.

– Что за человека ховаешь на болотах?

– Я Лешаку доложилась, у него спроси.

– Пока я тебя пытаю.

– Богато на себя берёшь, – Степанида попыталась освободиться от рук Грозы, но тот держал цепко.

– Почему Лешак им заинтересовался?

– Не знаю.

– В петлю захотела?

– Я Лешаку, а не тебе присягала, – громко напомнила Сокольчук и увидела, как обернулись на её голос бандеровцы.

– Кончай лясы точить, Гроза, – крикнул Баляба. – Ихать пора.

– Доскачешься у меня, стерва, – зло прорычал Гроза и отпихнул от себя женщину. – Проваливай!

У повозки Степаниду ждал провожатый в соломенной шляпе.

****

Ченцов смотрел на телефонный аппарат как на гремучую змею. Вот уже трижды за вечер он звонит, в трубке явственно ощущается чьё-то сопение, а дальше следует бесконечный зуммер.

У подполковника усталое, даже измождённое лицо. Дёргается левое веко. Нестерпимо хочется спать. Ченцов поливает голову холодной водой из алюминиевого чайника, пьёт остывший чай.

От жены по-прежнему нет утешительных новостей. Нет лекарств, нет хороших продуктов. Их нет у начальника районного отдела МГБ, но они есть у спекулянтов. Ченцову это известно. «Как было бы хорошо поехать сейчас в Москву к Ульяне, – думает Василий Васильевич. – Он найдёт для нее и лекарства и фрукты… Фрукты. Однако что за фрукт звонит весь вечер?».

Телефон опять зазвонил. Ченцов подождал повторного сигнала и снял трубку:

– Начальник райотдела Ченцов слушает.

– Дзень добрий! – тихо промолвил женский голос.

– Ночь на дворе.

В трубке помолчали.

– Алло, алло, слушаю вас, говорите!

– Товарыщу начальник, хочу вам сказаты…

– Кто это? Как ваша фамилия?

– На кой ляд хвамилия?

– Ладно, извините. Я слушаю вас.

– Сегодня бандеры будут грабуваты маслозавод в Здолбице.

– Откуда у вас такие сведения.

– Прошу пана начальника довырать мэни, – и женщина повесила трубку.

Похоже было на провокацию, но подполковник всё же вызвал Костерного. Тот вошёл, закутанный в плащ-палатку, из под которой стволом вниз торчал автомат.

– Там дождь? – Ченцов прислонил лицо к холодному стеклу окна. В подслеповатом свете фонаря разглядел сетку дождя. – Ночь как нельзя кстати.

И рассказал майору о телефонном звонке.

– Пораскинем мозгами, – предложил начальник, не замечая явно нескрываемого недовольства Костерного. – Кто мог располагать подобной информацией? Случайный человек? Вряд ли.

– Чего гадать? Прикажите, я выеду в Здолбицу и во всём разберусь на месте, – предложил майор. – Какая нам разница, кто сообщил.

– Разница большая. Если звонок не преднамеренная дезинформация, чтобы сбить нас с толку, то, значит, люди поверили нам, потянулись к нам…

– Я бы не торопился с выводами. Слишком много бандеровцев в лесу.

– Не допускаешь нападения?

– Нападение как раз допускаю. Надо же им чего-нибудь жрать.

– Да, Иван. Ехать нужно в любом случае.

– Разрешите выполнять?

– Подождите, – Ченцов вынул из стола листок бумаги, протянул Костерному, – Читайте.

На листе было напечатано:

«Машинист Сидорчук. В бане устроил прачечную для бандитов. Стирают жена, дочь и сноха.

Мельник Глущук. Отбирает у селян часть семян в пользу бандеровцев. Коптит для них сало.

Пожарный Калюжный. Собирает для бандитов продукты питания, гонит самогон флягами. Имеет во дворе схрон.

Сторож церкви Мирончук. Содержит подпольную пекарню. Под видом церковного инвентаря возит в лес караваи хлеба».

– А это вам постановление прокурора, – Ченцов подал майору вторую бумагу. – Теперь можете выполнять.

Костерной молча козырнул, развернулся на каблуках и вышел.

«Не нравится! – досадовал про себя подполковник. – Что поделаешь, мне тоже не нравится. Но выполнять обязаны. Лучше семьями, чем целыми сёлами выселять».

****

У Лешака всё нутро закипало, когда он думал о Грозе. Видел, что и у боевкарей копилась злоба на помощника за неудачи последних операций. От расправ над семьями красноармейцев и убийств коммунистов «навара» не было. От тупого чаяния за великую идею Бандеры в карманах тоже не прибавлялось: деньги из-за кордона до рядовых боевиков не доходили. Но без Грозы сотня могла сократиться на добрую половину. Местные хлопцы разбегутся, воспользовавшись амнистией, когда поймут, что за ними нет больше догляда сподручного Грозы – Балябы. К тому же и сам Гроза не так прост, чтобы не понимать, чего можно ожидать от сотника. Наверняка и он замышляет что-нибудь против Лешака. «Ещё не пришёл час расплаты, – решил сотник. – Но золотишко придётся перепрятать».

Сегодня Степанида привезла из города хорошие новости. Пьяный капитан Смолин проболтался буфетчице, что солдаты Костерного устроили засаду на маслосырзаводе, но никто не напал на предприятие ни ночью, ни днём. На всякий случай чекисты решили подождать нападения ещё пару дней. Солдаты остались в селе. Смолину даже приказали снять патрули в Лидово и Копытково. Всех отправили в Здолбицу.

Лешак пригласил к себе начальника разведки Капелюха.

– В магазины Копытково и Лидово поступил товар?

Угрюмый Капелюх утвердительно кивнул головой, да так сильно, что шапка слетела на пол.

– Пошлём туда хлопцев, хай визьмут взаймы у советов, а то засиделись.

– Ночью? – искарёженные шраком губы начальника разведки едва раскрылись.

– Днём, а ещё лучше рано утром.

– А патруль?

– Поменьше самогон жри, разведка хренова! Тогда знать будешь, что патруля завтра в Лидово не будет.

– Кого слать?

– Сам поедешь на машине Гнуса.

– Бензину немае.

– А цэ бачыв? – Лешак приставил к отёчному носу Капелюха кулак. – Чтоб к утру был бензин. Иначе на горбу товар попрёшь.

– Слухаю! – Капелюх качнулся в сторону.

– Ходанича возьми с собой. Пусть привыкает. Но оружия пока не давать…

Грузовик затормозил у нового кирпичного здания. Петро Ходанич, сидевший у заднего борта, успел прочитать вывеску: «Сельмаг». «Только бы стрелять в людей не начали, – молил бога в мыслях Петро, зная, что за ним неотрывно наблюдает мерзкий уголовник Баляба. – Что мне тогда делать? Чем помочь?».

– Выходь! – скомандовал Капелюх.

«Брошусь на старшего, а там будь что будет», – решил Ходанич и первым спрыгнул на землю, подошёл поближе к Капелюху.

Было раннее утро, но магазин уже работал. Перед крыльцом стояло несколько мужиков и с любопытством рассматривало вооружённых людей, выпрыгивающих из кузова грузовика.

– Гэть звидсы! – Капелюх повёл в их сторону стволом «шмайссера».

Мужиков как ветром сдуло. Даже облезлый пёс, лежавший у дверей магазина, уковылял за угол дома.

Бандиты, топоча сапогами, прошли в сельмаг. Продавщица, седовласая, лет пятидесяти женщина, повязанная беленькой косынкой, поднялась им навстречу.

– Сидеть на месте! – приказал Баляба.

– Що панам угодно? – пролепетала продавщица, невольно отходя в угол.

– Мы сами выберем, чего понравится, – Баляба по-хозяйски поднял прилавок и шагнул в подсобное помещение. – Э-э, та здесь товару!

– Чоботы! Горилка! Костюмы! Ковбаса! – радостно вопили бандеровцы.

– Кончай базар! – прикрикнул на них Капелюх. – Тягни всё в кузов.

Ящики, мешки, кули поплыли мимо перепуганной продавщицы.

– Божечку ты мий! Хто ж за цэ заплатить?

– Заткнись, – пригрозил ей Капелюх, – а то и тебя заберём на веселуху хлопцам.

Вмиг краснощёкое лицо её стало цветом косынки на голове, и женщина полезла под прилавок.

Петро таскал мешки вместе с другими бандитами. Гнев душил парня, но Баляба неотступно следовал за Ходаничем, и даже думать о каком-то сопротивлении или побеге было бесполезно.

Когда товар загрузили, Петро лёг на дно кузова. Баляба уселся рядом.

– Чего нюни распустил, – небрежно толнул парня в бок. – Радуйся, теперь, как минимум, тебе пять лет обеспечено за групповое ограбление. Та двадцать пять за участие в сопротивлении.

– А как нам супротивиться станешь, без всякого суда на осине вздёрнем, – кривя в ухмылке и без того скрюченные губы, добавил Капелюх и приказал Гнусу жать по газам.

На улицах села по-прежнему никого не было. Но за каждым плетнём чувствовался напряжённый взор. И стоило машине скрыться за околицей, как со всех сторон к магазину побежал народ.

****

У Саливона Пращака болела голова. И не потому, что он каждый вечер напивался вусмерть, а от вчерашнего разговора в сельсовете.

Саливон подошёл к умывальнику, подставил голову под сосок, смочил затылок тёплой застоявшейся водой. Потёр виски. Головная боль не проходила. На подрагивающих в коленках ногах вышел на улицу, подставил лицо лёгкому утреннему ветерку.

Вчера он имел неприятный разговор. Этот выскочка, секретарь их сельского совета комсомолец Косюк, вместе с учительницей Ефремовой в присутствии председателя райисполкома Скрипаля назвали Пращака пособником бандеровцев. И не просто назвали в пылу эмоций, а привели такие факты, что Саливону крыть было нечем. Припомнили и его дружбу с дьяконом, и пьяные оргии в домах зажиточных поселян, скомпрометировавших себя в годы оккупации, и непонятную опеку тех семей, откуда мужчины ушли в банду.

– У Пращака все равны, – кричал Косюк, – и вдовы, потерявшие мужей-красноармейцев на фронте, и жёны бандеровцев, хоронящие убитых мужей после схваток с нашими солдатами.

– Всё одно, дети и тех, и ентих сиротами остаются.

– Дети здесь ни при чём, – вставила учительница и опасливо посмотрела на предрайисполкома.

Скрипаль прохаживался по комнате. Протез на его правой ноге издавал щемящий душу скрип. Услышав про детей, Скрипаль остановился.

– Дети не виноваты, – пряча глаза, сказал он. – Но и забывать о том, что яблоко падает недалеко от яблони, не следует. Не может быть одной жалости и к нашим, и к ихним. Духовное родство пуще плотского.

– Выселить их к чёртовой матери отсюда! – Косюк потряс кулаком. – Мешают советскую жизнь налаживать.

– С тобой, – Скрипаль повернулся к Пращаку, – будем решать сурово. Половинчатую политику к народу не допустим. Проведёшь заём на селе и приезжай с отчётом. – И Косюку с учительницей: – Готовьтесь принять у него дела и печать. Выборы нового председателя назначим после сева.

«Если бы не Косюк, – думал Саливон, – то ничего бы и не произошло. Скрипаль приезжал ради проведения на селе займа на пятнадцать тысяч рублей. Сумма, конечно, огромная по нынешним временам. – Но Пращак знал, у кого водились деньжата. Да и собранная сумма могла исчезнуть по дороге в город. Косюк помешал. – Зря его раньше не припугнул. Теперь – нельзя: сразу подозрения падут на меня».

Но больше всего Саливона беспокоило, почему комитетчики, раньше безоговорочно поддерживающие председателя, вчера промолчали. Неужели почуяли крепость свежего ветра перемен. Если так, то скоро и в самом деле не сносить Пращаку головы.

Нет, он не был прямым пособником бандеровцев. Но он никогда и не делал попытки пресечь их влияние на сельчан, никогда не вмешивался в ход происходящих событий. Он хотел быть одинаково полезным и советской власти, и лесным отшельникам. Он, как дьякон, хотел молить о спасении души и тех, и других.

К сожалению, в жизни всё происходило по-иному. И дьякон молился не за всех, и бандеровцы не прощали отступлений от веры, и советская власть не принимала половинчатости. Пришлось Саливану сделать выбор.

Тому, что его снимут с председателей, Пращак даже обрадовался. Меньше будет донимать Лешак. Какой спрос с обыкновенного мужика? В лес его не позовут, стар уже. Значит, после перевыборов можно будет попытаться отмежеваться от банды. Авось пронесёт!

А пока Саливон решил посоветоваться и поговорить о займе с дружками: машинистом Сидорчуком, мельником Глущуком и дьяконом Гнатюком. Постояв ещё несколько минут на ветерке, он пошёл в конюшню, запряг казённого мерина в дрожки и, усевшись на мешке с соломой, гикнул на конягу.

Яков Сидорчук жил на четвёртой улице от центра. Но чтобы не мозолить глаза сельчанам, Пращак поехал лугом, вдоль речки, потому и не заметил того, что творилось в селе.

Улица была узкой и кривой. Только въехав в неё, Саливон увидел, что у хаты Сидорчука стоял военный грузовик. Сердце его ёкнуло, но поворачивать назад было поздно: двое солдат смотрели в его сторону. Пращак подьехал.

– Что случилось? – стараясь унять дрожь в голосе, спросил он солдат. – Я здешний председатель сельсовета.

– Ежели председатель, то знать должон! – сурово ответил один из солдат и пошёл к калитке.

Пращак встал на пролётке и заглянул за высокий, заросший вишняком плетень. По двору ходили солдаты и длинными щупами протыкали землю. В раскрытых дверях сараев тоже копошились военные, вытаскивали какие-то вещи, складывая их у колодца.

Жена Сидурчука, Палажка, в цветастом переднике, в цветастом платке, но босая, перед входом в хату завязывала узел. Рядом на перевязанных верёвками подушках, пуховиках, одеялах сидели четверо её малолетних ребятишек. Двоих старших и самого Якова во дворе не было.

– Подолян, шевели их! – услышал Саливон знакомый голос, а вскоре и майор Костерной вырос перед повозкой, протянул председателю руку:

– За связь с оуновцами вывозим на Север.

– Есть доказательства? – глотая воздух, затравленно спросил Саливон.

Костерной пристально посмотрел на бледного Пращака и вместо ответа сухо произнёс:

– Постановление прокуратуры на столе у Косюка.

Пращак, настёгивая мерина, мчал глухой дорогой. Хотел проехать к дому мельника быстрее, а вышло, что опоздал опять. Бородатый Глущук уже сидел в открытом кузове «студобеккера» и, казалось, равнодушно смотрел, как солдаты опечатывали его усадьбу. Пращак, не выезжая из-под развесистых вётел, развернулся и укатил в луга.

Возле родника сбавил разгорячённый бег коня, остановился. Кругом было тихо. Саливон наклонился к прозрачной воде, зачерпнул её прямо фуражкой и плеснул в пылающее лицо. Перехватило дыхание, но облегчения не наступило. Пращак поглядел на поднявшийся над селом светлый диск солнца и заплакал.

В тот же день из Здолбицы выселили на Север семьи пожарного Калюжного и церковного сторожа Мирончука. Жители стали обходить стороной их заколоченные и опечатанные хаты.

****

Ченцов был в районном комитете партии, когда туда дозвонился оперативный дежурный по отделу МГБ лейтенант Волощук и, волнуясь, доложил, что бандеровцы напали в Здолбице на маслосырозавод, и что с ними ведёт бой взвод солдат из батальона МВД.

Только теперь Василий Васильевич понял всё. Даже если предположить, что телефонное предупреждение не было провокацией, становилось очевидным: утечка информации из его отдела, как говорят юристы, имела место быть. После ограбления магазина в Лидово Ченцов приказал снять охрану с завода, решив, что его просто-напросто обхитрили. Но стоило убрать солдат, как тут же среди белого дня произошло нападение. Хорошо ещё он по настоянию Костерного разрешил оставить в Здолбице взвод эмвэдэшников. Видимо, теперь они и вели бой с бандитами.

Нужно было срочно искать, откуда и через кого уходила информация. Ченцов ни на минуту не сомневался в своих сотрудниках. Предательство исключалось, а вот невоздержанных на язык хватало. Кадры наполовину были новыми.

«Ничего не поделаешь, – ругал себя Ченцов, – сам виноват, самому и исправлять придётся. В текучке дел забыл о золотом правиле оперативника: помни – то, что знают все, знает и свинья! Придётся, как на фронте, кодировать все элементы оперативных разработок».

По обе стороны улицы мелькали вековые каштаны. Сашка – водитель Ченцова, старшина-сверхсрочник – обычно любитель поговорить в дороге, видя озабоченное лицо начальника, на сей раз молчал, цепко вглядываясь в квадраты брусчатки, отливавшие свинцом, но которые блестели и резали глаза, как после дождя, когда из-за туч выглядывало солнце. На полевой дороге машина покатилась мягче, и подполковник задремал.

«Эмка» взвизгнула тормозами, задребезжала, запрыгала на железнодорожном переезде в четыре колеи. Грива светлых волос упала на глаза шофера, он откинул их назад взмахом головы. Проснувшийся Ченцов покосился на Сашку и поправил съехавшую набекрень фуражку.

За переездом началась Здолбица.

– Давай направо и положи на колени автомат! – приказал Ченцов и достал из кобуры ТТ.

В глубоких колеях деревенской улицы стояла бурая весенняя вода. Машина, завывая мотором, плюхалась колёсами из лужи в лужу, но упорно продвигалась вперёд. Ни одна живая душа не встретилась чекистам.

За перекрёстком потянуло гарью, показалась кирпичная стена завода. Остановились. Одна створка ворот из толстого листового металла валялась на земле с вывороченной петлёй. Вторая устрашающе скрипела, мотаясь взад-вперёд под напором ветра.

Со двора навстречу Ченцову вышел солдат с автоматом наперевес и приказал остановиться. Василий Васильевич спрятал пистолет и показал своё удостоверение личности.

– Извините, товарищ подполковник, – смутился боец.

– Вы действовали правильно, – ободрил его Ченцов и, заметив в глубине двора возвышающуюся фигуру майора, позвал:

– Костерной!

Иван, разбрызгивая грязь сапогами, подбежал.

– Доложите обстановку, – отходя в сторонку, громко попросил Ченцов. И вполголоса: – Сам в порядке?

– Нормально, – майор тыльной стороной ладони вытер губы. – Нападение бандеровцы совершили в тринадцать двадцать, когда все, в том числе и наши солдаты, обедали. Охрана завода, наши ястребки, оказала отчаянное сопротивление. Бандиты этого явно не ожидали. Завязался бой. А тут и наши ребятки подоспели. Взяли нападавших в клещи и задали настоящей трёпки.

– Сколько их было?

– Около тридцати, товарищ подполковник. Пятнадцать убиты в перестрелке на территории завода, трое раненых покончили с собой или свои же пристрелили. Остальные задним двором прорвались и засели в камышах у озера. Подоспевшая из города рота капитана Сивоконя заблокировала ту группу. Сдаваться отказываются. Я сейчас туда выезжаю, будем выкуривать гадов!

– Наши потери? – спросил Ченцов.

– В охране убиты трое ястребков, двое ранены. У эмвэдэшников убит солдат Прохоров, из новобранцев. Второй тяжело ранен, надежды на то, что выживет мало. Есть легкораненые, но все остались в строю.

– Езжай, Иван Петрович. Надо довести операцию до конца, и прошу тебя: береги солдат. Напролом не лезь. Нужно будет – попросим подмогу у армии,

– Сами управимся, – чуть обиженно пробасил Костерной. – Сивоконь миномёты притащил.

Оставшись на заводе, Ченцов собрал рабочих.

– А где ваш директор?

– Ранен он, в больницу повезли на подводе.

– Кто за старшего?

Вперёд протиснулся молодой мужчина в солдатском ватнике:

– Мастер Кольчицкий.

– Воевали?

– Был в партизанах.

– Мастер у нас гарный, – раздался голос в толпе. – Лупил бандюг, аж перья с них сыпались.

– Вот видите, товарищи, что значит коллективный отпор бандеровцам, – ободрившись, заговорил подполковник. – Если бы всегда так нам помогали, давно в лесу не осталось ни одного бандита.

– Мы с того такие храбрые, шо солдаты пид боком ховались, – выкрикнул молоденький парнишка с винтовкой за плечами.

– Хоть бы и так! Всё равно – вы молодцы, спасибо вам огромное.

Ченцов попросил рабочих опознать трупы бандитов. Все повалили из цеха во двор. Мастер Кольчицкий тыкал пальцем в убитых и спрашивал:

– Хто знае, чи бачив?

Мужики отрицательно качали головами, неопределённо жали плечами. Женщины перепугано вглядывались в искажённые мёртвые лица и тоже молчали.

Оповещённые сельсоветом, стали приходить и другие жители села. Но никто не опознал убитых. Так и похоронили их безродными. Лишь в картотеке МГБ остались фотографии тел и отпечатки пальцев.

– Боятся выселения, – сказал на прощание Кольчицкий. – Я б и то промолчал.

Ченцов не ответил.

****

Гроза лежал в холодной жиже болота, и озноб начинал колотить его. Сгущались сумерки. Вот-вот должно было начаться последнее наступление солдат из батальона МВД. Они тоже изрядно понервничали сегодня, гоняясь за боевкарями в камышах у озера, а теперь вот на болотах в излучине реки, куда и в хорошую погоду никто не хаживал. Некоторых из этих солдатиков не досчитаются на вечерней поверке: самоуверенный Гроза считал, что его люди за свои жизни платили сполна. Но и батальон воевал умело. Миномётная батарея вмиг раздербанила боевой порядок боевиков, а пулемёты выкосили всех поднявшихся. Солдаты патронов не жалели, зная повадки бандеровцев: в ближнем бою пускать в ход гранаты.

Как ни крути, а своего отряда у Грозы теперь не было. Вместе с ним в строю осталось четверо бандеровцев. Их загнали в болото, окружили и держат под прицелом снайперов. Шансов уйти из «мышеловки» почти нет. Одна маленькая надежда на темноту, которая покроет болото за какие-то полчаса. Но об этом знают и солдаты. Значит, начнут прочёсывать местность с минуты на минуту.

Гроза был уверен, что оставшиеся с ним боевкари живыми не сдадутся и будут отстреливаться до последней возможности. Он приподнял голову и огляделся. Недалеко от него, за кочкой, с головой укрытый травой, лежал Баляба и раскладывал перед собой немецкие гранаты с длинными ручками. Дальше под стволом сгнившей сосны притаились бывшие уголовники и полицаи Хрящ и Беня. Гроза никогда не знал их настоящих имён. Но отлично знал их грязные дела. Всем троим матёрым бандитам ждать милостей от советской власти и надеяться на пощаду не приходилось. Жаль было терять таких сподручников, но всем вместе не пробиться.

Гроза дал знак приготовиться к бою и потихоньку отполз в сторону, как бы меняя позицию. Ещё раз выглянул, осмотрелся и, не обнаружив у троицы признаков беспокойства, ужом пополз навстречу приближавшейся цепи солдат. Расчёт его был прост: затаиться на нейтральной полосе, а когда завяжется перестрелка и внимание солдат будет приковано к обороняющимся, попытаться вырваться из окружения.

Шума начавшегося боя он словно не слышал. Даже не оглянулся на взрывы гранат за спиной, не считал ответные залпы. Весь слух его обратился только в одну сторону и ловил лишь чёткое хлюпанье солдатских сапог по болотной жиже.

И когда до него оставалось не более десятка шагов, Гроза погрузился в холодную грязь с головой. Лежал так, пока хватило дыхания, пока не пошли в глазах красные круги…

Дьякон Митрофан с женой мылись в бане, когда на пороге возникло существо, только очертаниями похожее на человека. И если бы не автомат в руке пришельца, дьякон подумал бы, что явились за ним с того света. Но жена его восприняла явление именно так и завизжала благим голосом. Короткий взмах руки чудища оборвал её крик, и женщина растянулась на полу.

– Пощадите! – только и успел пролепетать дьякон.

Удар в лицо отбросил его в угол. Короткий, подкованный немецкий сапог встал ему на грудь.

– Почему тебя одного не тронули, когда из села выселили всех наших? – По характерному присвисту дьякон узнал голос Грозы.

– Не ведаю, – прохрипел священнослужитель.

– Почему не предупредил, что в Здолбице остались солдаты? – ещё два крепких ударов сапогом по рёбрам.

– Уехали солдаты, сам видел, – извивался на полу Митрофан.

– Выехали, а потом вернулись? Не по твоему ли совету?

Гроза бил изощрённо, профессионально. Дьякон только охал да ахал.

– Клянусь господом нашим Иисусом, не виноват я!

Наконец Гроза угомонился, сел на лавку, сбросив с неё шайки.

– Все вы сволочи! Все предатели! Каких хлопцев из-за вас потерял.

– Не виноват я, видит бог, не виноват, – скулил Митрофан.

– Живи покуда, гнида. Всё равно дознаюсь, кто предал.

Очнулась, застонала жена дьякона. Гнатюк на четверенькахпополз к ней, но Гроза пнул его в зад, закричал:

– На место, тварь!

– Господи Иисусе, спаси и помилуй!

– Иди принеси мне сухую одёжу, – приказал бандеровец и начал раздеваться.

– А як же жинка? – еле слышно проговорил дьякон.

– Она поможет мне обмыться, – не скрывая намерений, сказал Гроза.

– Пощади! Век за тебя молиться буду!

– Пшёл вон, скотина! – Гроза поднялся и пинками выкинул Митрофана за дверь бани.

****

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, – зарешёченный квадрат маленького окошка под потолком в углу камеры. Увидел и всё разом вспомнил. А вспомнив, ясно понял то, чего вчера в горячке бояне мог даже представить туманным сознанием. Его пленили.

Баляба знал, что бой тот будет для него последним. Знал и не жалел. Как давно уже ни о чём не жалел и ничего не желал в этой жизни. Когда-то, отобрав у своей первой жертвы деньги, он, поигрывая финкой и глядя в наполненные ужасом глаза школьницы, возомнил себя всемогущим. Он наслаждался от унижения ограбленных им людей. Он чувствовал свою безнаказанность, убивая их. Он был преисполнен властью.

Потом свою власть над ним показали другие: более изощрённые и хитрые. Позднее, расстреливая вместе с немцами пленных красноармейцев, сжигая баб и детишек по деревням, уже сам ощущал в груди предательский холодок ужаса перед свершаемым. Чувство страха перед возмездием росло в нём с космической быстротой, и он глушил его жестокостью новых преступлений.

В банде Лешака, в среде себе подобных, Баляба перестал ощущать себя человеком в прямом смысле этого слова. Он ходил с автоматом, он спал с автоматом, он ел с автоматом. Он сам стал автоматом: бесчувственным, бессмысленным, всё разрушающим.

Но даже такого выродка, как бандита Балябу, покорёжило предательство Грозы. Он догадался, почему солдаты набросились на него с той стороны, где должен был отстреливаться Гроза, и почему среди убитых бандеровцев не оказалось главаря…

Начались допросы. Баляба никогда до конца не верил эсэсовцам, с которыми участвовал в карательных операциях. Как впрочем, и те не доверяли бандеровцам. Никогда не полагался на боевкарей Лешака, большинство из которых в последний год вербовалось насильно. Опять же и те не жаловали сподручных Грозы. Поэтому он не очень удивился тому, что один из пленных назвал его кличку и дал о нём первые показания.

– Гражданин Баляба, на первом допросе вы отрицали свою причастность к руководству бандой Лешака; отрицали, что были правой рукой Грозы, – следователь Медведев, как всегда, чисто выбритый, со свежим подворотничком на гимнастёрке, заполнял протокол за столом напротив Балябы.

– Моя фамилия Чумак, – не глядя на него, отвечал бандеровец.

– Вы хотите сказать, что ваша личность не установлена?

– Моя фамилия Чумак, – упрямо повторил подследственный.

– В таком случае проведём вторичное опознание.

Медведев позвал дежурного. Тот ввёл в комнату двоих небритых мужчин и усадил рядом с Балябой. Потом пригласил войти пожилого крестьянина. Вмести с ним зашёл подполковник Ченцов.

– Товарищ подполковник, провожу опознание арестованного, – доложил Медведев, продолжая стоять.

Ченцов кивнул и присел на подоконник.

– Представьтесь, кто вы такой? – обратился следователь к старику, смущённо переступавшему с ноги на ногу и исподлобья поглядывающего колючим взглядом на присутствующих.

– Пшэпрошу, пан офицер, – крестьянин приложил правую руку к груди. – Тут паны булы, то я по звычци… Добровских Юзэф Стахович, родывся…

– Биографию не надо. – Медведев подошёл к сидящим на табуретах. – Скажите, Домбровских, кого вы знаете из этих граждан?

– Того, – старик ткнул пальцем в сторону Балябы.

– Как его фамилия?

– Пшэпрошу, пан офицер, называли его уси пан Баляба, а яка фамилия, не разумею трохи.

– При каких обстоятельствах вы встречались с Балябой?

– Прийшов о цэй, – Домбровских ещё раз указал на Балябу. – Заставляв, щоб я був з нымы. Хотив пид хатою схрон вырыты.

– Вырыл?

– А як же! Прийшлы и вырылы.

– Вы им помогали?

– Боронь боже!

– Брэшэ вин, курва! – сорвалось у Балябы. – Показали мою фотографию, вот и опознал старый пёс.

– Вчера у вас взяли отпечатки пальцев, гражданин Баляба, – строго перебил его Медведев. – А вот отпечатки пальцев, оставленных на оружии, спрятанном под домом стрелочника Юзэфа Домбровских.

Следователь положил на стол фотографии отпечатков:

– Познакомить вас с заключением дактилоскопической экспертизы?

– Не надо, – заорал Баляба, – плюваты я хотив на вашу пертизу!

– Спасибо, товарищи, все свободны, – вынужден был вмешаться Ченцов. И когда понятые вышли, спросил: – Баляба, чем вы занимались в период с 1941 по 1943 год?

– Воевал.

– С кем, если не секрет?

– Больше я ничего не скажу.

– Напрасно, – Ченцов попросил у Медведева папку с документами. – Тогда придётся напомнить вам кое-что из вашего прошлого, документально изобличить вас в совершении преступлений против своего народа.

– Я ничего не совершал, меня оговорили! Моя фамилия Чумак! – вскочил с места Баляба.

– Сесть! – одновременно подскочили к нему Медведев и дежурный сержант. – Сесть! Руки за спину!

– Немцы на редкость аккуратно вели канцелярские дела. – Ченцов раскрыл папку, нашёл нужный документ. – Вот докладная политического отдела гестапо города Луцка о действиях агента под кличкой «Баляба». Зачитать?

– Не надо. – Голова бандеровца упала на грудь.

– А вот ходатайство о присвоении агенту Балябе низшего офицерского чина. На бланке ваша фотография. Взгляните!

Бандит не пошевелился.

– И наконец, главная улика – текст собственноручно написанной автобиографии агента Балябы – в действительности Пересунько Кондратия Павловича, двадцать первого года рождения, трижды судимого за грабёж и убийства, перебежавшего к немцам в первые дни войны и верно служившего им до сорок третьего года. Надо думать, что позже скрывался в лесах от советского правосудия, занимался тем же грабежом вместе с Грозой, пока в сорок четвёртом банда не примкнула к националистической сотне Лешака.

– Доказательств вашей вины достаточно, – подытожил Медведев. – В ваших интересах чистосердечно рассказать обо всём следствию.

– Я ничего вам не скажу, не надейтесь, – зло проговорил Баляба.

– Увести, – распорядился подполковник.

****

Ченцов проснулся с первыми лучами солнца. Глянул на их яркие блики, танцующие на облезлых стенах кабинета, и встал с жёсткой скрипучей кровати. Вчера он опять не поехал ночевать домой, дожидался возвращения капитана Смолина из Лидово, прилёг, не раздеваясь, за перегородкой и крепко уснул до утра.

Скинув гимнастёрку и нательную рубаху, подполковник вышел в огороженный задний двор райотдела. Лейтенант Прохоров перед раскрытым окном в дежурку, покраснев от натуги, упражнялся двухпудовкой. Увидев начальника, бросил гирю на землю, быстренько застегнул портупею.

– Смолин приехал?

– Никак нет!

– От Костерного известия есть?

– Никак нет!

– Свяжитесь с ними и доложите.

«Даже когда в трусах идёшь, всё равно видят в тебе только старшего по званию, – почему-то с обидой подумал Василий Васильевич, направляясь к рукомойнику, приделанному на заборе под засыхающей яблоней. – Впрочем, сам хорош! Нет, чтобы пожелать молодому офицеру доброго утра, заладил: «связаться», «доложить». Очерствели мы за войну».

Холодная вода обожгла лицо, плечи, прогнала сонливость. А жиденький, но горячий чай, предложенный дежурным, и вовсе взбодрил. Не отрываясь от стакана, записал в рабочем блокноте: «Начхозу отремонтировать кабинет». Подумал, зачеркнул слово «кабинет» и написал «весь отдел». Позвал старшину из караулки и попросил опилить старую яблоню во дворе, потом устроил разнос Сашке за грязную машину. В общем, день обещал быть удачным.

Теперь Ченцов знал точно: информация из отдела утекает через капитана Смолина. Нет, в действиях бывшего фронтовика не было злого умысла. Обычная невоздержанность на язык, недопустимая для чекиста. В станционном буфете у Зины офицера изрядно угощали спиртным, а потом умело вытягивали из пьяного интересующие бандитов сведения, которые фельдшерица Сокольчук тут же передавала лично главарю банды – сотнику Лешаку.

Несомненно, капитан Смолин должен предстать перед судом за нарушение присяги, но пока канал «Зина – Смолин – Сокольчук – Лешак» подполковник хотел использовать по-своему. Только одно обстоятельство смущало Ченцова: где Боярчук? Ему обещали сообщить о судьбе старшего лейтенанта до воскресенья. И Ченцов решился.

Приехал Смолин. Ченцов принял его незамедлительно.

– Что вы сделали по Лидово?

– Всё, что в моих силах, – как всегда, развёл руками капитан.

Даже изрядная порция вылитого на голову одеколона не перебивала разивший от него сивушный запах. В другое время Ченцов не спустил бы гуляке. На сей раз сказал как можно выдержаннее:

– Доложите по форме и без кривляний.

– Есть! – Смолин поджал тонкие губы. – Из опроса продавщицы магазина установлено: два дня назад, примерно в семь утра, к сельмагу на автомашине типа полуторка подъехала группа вооружённых людей, одетых в разношёрстную форму одежды.

– Как, как? – чуть не прыснул смехом подполковник.

– Говорю, одеты были разношёрстно, – покхекал Смолин. – Они разогнали мужиков на площадке перед магазином и ворвались в сельмаг. Продавщица сопротивления не оказала…

– Смолин! – остановил капитана Ченцов. – Какое сопротивление могла оказать продавщица вооруженным бандитам?

– Никакого, спряталась под прилавок. А бандюги вынесли и погрузили в машину 21 пару кирзовых сапог, 9 суконных костюмов, 14 фуфаек, простыни, полотенца, консервы, макароны, муку и 60 бутылок вина, все три ящика, что завезли накануне.

– Ну и?

– Чего, ну и? – не понял Смолин. – Преспокойно сели в полуторку и укатили по направлению к Копытково. Кстати, на машине номера воинские, видно, с войны остались.

– Сколько их было?

– Человек шесть-семь. Хотя некоторые свидетели говорят, – больше.

– У страха глаза велики. Свидетели, что показали?

– Свидетели? – капитан хмыкнул. – Они что есть, что нет!

– Выражайтесь яснее.

– Я говорил, что утром у магазина крутился народ. Продавщица даже назвала некоторые фамилии: Дорощук, Петренко, Григорук. Я их, конечно, опросил. Все твердят в один голос: ничего не видели, ничего не слышали, к сельмагу пришли уже после ограбления.

– Кто ж тогда номера на машине заметил?

– Кто-то из них засёк, – смутился капитан. – Прикажите, приволоку этих мужланов в отдел. Здесь-то они у меня языки развяжут.

– Каким образом? Из-под палки? – Ченцов даже покраснел до кончиков ушей. – Или вам всё равно, кто перед вами: бандит или простой крестьянин?

– Напрасно вы деликатничаете с ними, товарищ подполковник, – Смолин самонадеянно хмыкнул и закинул ногу на ногу. Смотрел свысока. – Все они, как есть, одной верёвочкой повязаны, всех до единого выселять надо за полярный круг.

– Нам поставлена задача обезвредить бандеровцев, – сухо оборвал подчинённого Василий Васильевич. – А как поступить с ними или их пособниками – решит украинская народная власть.

– Какая власть? Где вы её видели? Может, в Копытково?

Копытково…На днях Ченцову позвонил председатель райисполкома Скрипаль и предложил вместе с ним съездить в то село, провести сход жителей и сразу избрать нового голову сильрады вместо убитого три месяца назад Фёдора Каленика.

Копытково – древнее село дворов в триста. На бугре возле става у пруда – красивый старинный каменный храм, построенный в стиле «украинского барокко». Красной медью отливают на солнце даже сквозь узкие окна колокольни большущие колокола. Белёные стены, крепкое крыльцо перед папертью, мощёный камнем двор, кованая ограда – всё говорит о почитании деревенской обители.

Через дорогу старинный квадратный дом с колоннами – сельская школа-семилетка. В здании выбиты окна, входная дверь сорвана с петель и валяется в луже. Кругом следы пожара: обгорелые доски, куски штукатурки, стёкла. Очередная работа бандеровцев. Итог тоже очевиден: занятия не ведутся, учителя сбежали в город.

Такой же вид у обгоревшего здания сельсовета. Напрасно Скрипаль по очереди с Ченцовым били молотком в рельсу, висевшую на столбе рядом с домом. Только собачий лай поднялся по дворам, а люди из хат на улицу не выходили.

– Давайте в колокол бухнем, – предложил шофёр Ченцова.

– А что, Василий Васильевич, Сашка твой прав, – неожиданно поддержал водителя предисполкома. – Почему бы нам не воспользоваться услугами униатской церкви. Она на нашей земле стоит и должна защищать интересы государства. Тем более после Львовского собора Украиньска греко-католицька церква объединилась с Русской Православной.

– Сказанули! – набычился Сашка. – Вода и масло никогда не смешиваются!

Ченцов строго зыркнул на него и погрозил пальцем, но согласился со Скрипалём:

– Валяйте, а я вас здесь подожду.

– Нет, Василий Васильевич, без ваших погон нам не обойтись.

Втроём подошли к дому священника. Окна высоко над землёй. Сашка еле дотянулся, постучал в стекло. Тишина. Вернулся к порогу, треснул пару раз сапогом о косяк.

– Кого треба? – спросил вкрадчивый голос за дврью.

– Открывайте, МГБ!

Цвиркнула щеколда. В дверном проёме появился священник. Из-под рясы выглядывали широконосые глянцевые калоши. Значит, давно собрался выйти на улицу, но не решался, наблюдая из окна за приезжими.

– Я – начальник райотдела МГБ Ченцов. Следуйте за нами.

– Езус Мария! За что?

– Не трусись, отче! – засмеялся Скрипаль. – Открой нам своё молильное заведение и вдарь в колокола, собери мирян.

– Нынче, панове, не пристольный праздник. Оглашать церковным звоном окрестности греховно, – служитель божий засуетился у замка на низенькой, но крепкой дверце, откуда шла лестница на колокольню.

– Открывай! – потребовал Скрипаль.

– Звонаря нет, панове. Животом болеет, – использовал последнюю отговорку священник.

– А ты, случаем, головой не болеешь? Не видишь, кто с тобой говорит? – взъярился предиспокома. – Пристрелю, сволочь!

– Да за что, люди бодрые?

– Пастырь, видимо забыл, – вмешался Ченцов, – как в 1943 году Митрополит Шептицкий направил его капелланом в четырнадцатую добровольческую гренадёрскую дивизию СС.

Услышав такое, служитель культа переменился в лице, покосился на автомат водителя, перекрестился и скоренько отмыкнул замок.

Ударили в колокол. Минут через двадцать собрался сход. Жиденький, но собрался: десятка три мужиков в полинялых гимнастёрках и поношенных кителях, трофейных мышиного цвета форменных куртках и обрезанных шинелях. Ещё человек двадцать, не служивших, в отороченных мехом кацавейках и суконных пиджаках, при шляпах. За их спинами сбились в кучу полсотни женщин. Завертелись и мальчишки возле казённых «эмок», обтирая штанами заляпанные грязью покатые крылья машин.

Скрипаль, припадая на протез, подошёл к мужикам, со многими поздоровался за руку. Те торопливо, но вяло пожимали его ладонь, словно отдавали долг, который был им нужен самим позарез.

– Бабоньки, вы чего в стороне? – хорохорясь, прокричал он. – Давайте до гурту!

– Та мы тут постоимо. Говорите, почуемо, не глухи.

– Ну, добре! – Скрипаль встал в центре схода. – Граждане! Многие меня помнят ещё по довоенным временам. Я работал директором вашей МТС. А со мной…

Скрипаль поискал глазами в толпе Ченцова. Но подполковник был занят своим делом. Они с Сашкой отошли как бы покурить в разные концы площадки и тем самым перекрыли подходы к сельсовету и из села, и со стороны большака.

– Со мной приехал начальник МГБ нашего района товарищ Ченцов Василий Васильевич, – узрев подполковника, с облегчением выдохнул Скрипаль. – Значица, прибыли сюда, чтобы помочь вам избрать в селе власть, председателя сельсовета.

– О-о-о-о! – протянула толпа и вроде как отступила на шаг от оратора.

– Минутку, граждане! – поднял руку Скрипаль.

– На кой нам мертвяки? Керосин давай! Чоботы давай!

– Выберите председателя, он и будет заниматься вашими проблемами, – перекричал всех Скрипаль, и толпа замолчала. – Запишем, что и сколько надо. Выделим фонд, как в других сёлах.

Сход понуро молчал.

– Вы хорошо знаете друг друга, вам и предлагать, товарищи!

– Рик писля вийны, а вже трэтьего голову забылы, – вперёд шагнул средних лет мужчина со шрамом над бровью. – Да що говорыты! Для нас та вийна нэ закинчылась. Тут зараз в ночи такэ бувает, як у Сталингради.

– С бандой кончайте! – донёсся женский голос. – Жыття немае.

– Вы нам оружие дайте! – потребовали фронтовики. – Не пустим банду в село и хлеба не дадим!

– Винтовки мы вам дадим, – заверил их Скрипаль. – Как вооружили членов истребительного отряда в Здолбице, других посёлках. Ястребки там охраняют почту, магазин, маслозавод. В патруль с солдатами ходят.

– О, цэ добрэ!

– Вот вы, товарищ, видимо фронтовик, – обратился предисполкома к мужчине со шрамом. – Возьмитесь за организацию отряда и приезжайте в райцентр за оружием. А товарищ Ченцов поставит у вас солдат из батальона МВД. Скоро с бандитизмом будет покончено, товарищи, можете не сомневаться. Пора думать о новой жизни…

Разговоры-переговоры, а точнее – уговоры шли ещё часа два. Отряд самообороны организовали. Но во всём Копытково не нашлось жителя, который бы согласился взять ключи от сельсовета и советскую печать.

Смолин об этом знал.

– Ладно, – примирительно сказал Василий Васильевич, – о проблемах народовластия поговорим в другой раз. А пока все материалы по оргаблению магазина передайте следователю Медведеву. У меня же к вам будет особая, деликатная, что ли, просьба.

– Слушаю вас, товарищ подполковник, – капитан выпрямился на стуле, лицо его застыло в недоумённом напряжении.

– Нет, нет, дело касается не лично вас, – Ченцов с усилием подавил в себе усмешку. – Речь пойдёт о пропавшем старшем лейтенанте Борисе Григорьевиче Боярчуке.

– Первый раз слышу эту фамилию.

– На него поступил запрос из области. Боярчук разыскивается военной прокуратурой.

– А мы здесь при чём?

– Есть сведения, что старлей недавно объявился в нашем районе, но где именно, пока не установлено.

– Хотите, чтобы я нашёл его?

– Не совсем так.

Ченцов многозначительно помолчал, как бы взвешивая, стоит ли говорить дальше.

– Нужно спугнуть затаившегося зверька? – догадался Смолин.

– Попробуйте, Юрий Яковлевич! – Ченцов с облегчением вздохнул. – Одно слово в станционном буфете! Сработает безотказно. Боярчук – местный житель. Слух о том, что его разыскивает военная прокуратура, дойдёт до него быстро. Он занервничает, начнёт менять лежбища, и тогда мы легко выйдем на его след.

– Хорошо, я обещаю вам этот след.

– Только сделать всё нужно артистично.

Капитан понимающе кивнул и вновь принял уверенно-нагловатый вид, но Василий Васильевич не стал его больше задерживать. Обескураженный «артист» вышел. И почти тут же позвонил оперативный дежурный по райотделу:

– ЧП, товарищ подполковник!

– Докладывайте.

– Задержанный Баляба покончил с собой в камере. Разорвал брюки на лоскуты и повесился на оконной решётке.

– Самоубийство установлено?

– Так точно!

– Начальника тюрьмы ко мне. И проверьте донесения по пятому каналу. Я жду сведения. Докладывать незамедлительно.

Оборвалась ещё одна ниточка. Впрочем, Ченцов и не очень надеялся на этот источник. Но арест одного из верховод банды мог развязать языки рядовым бандеровцам. Теперь поди докажи им, что Баляба повесился сам, а не ликвидирован чекистами до суда.

Очень тревожило подполковника и невероятное исчезновение Грозы. Ведь достоверно установлено, что тот руководил нападением на завод и находился рядом с Балябой до последнего боя. Как и куда мог скрыться матёрый бандит, если Костерной с двумя десятками солдат буквально истоптали болото.

Гроза не должен больше оставаться на свободе. Его нужно было найти и уничтожить любой ценой. Посоветовавшись по рации кодированным текстом с полковником Груздевым, Василий Васильевич послал такой приказ капитану Цыганкову, переброшенному центром в район действия банды Лешака специально в помощь оперативникам Ченцова.

****

В конце деревенской улицы уже раздавался посвист пастушьего кнута, когда почерневший с лица за последние ночи дьякон Митрофан огородами подошёл к подворью Кристины. Молодайка торопливо додаивала в хлеву чёрно-белую круторогую корову, из породы тех, что полицаи пригнали из Волыни. Струйки парного молока взбивали пену в наполненном ведре.

– Слава Иисусу! – буркнул дьякон.

Кристина вздрогнула всем телом и бросила вымя.

– Ой, лышенько! Хиба так можно!

– Цыц, баба! – Митрофан протиснулся в низкую дверь сарая. – Постоялец твой тут ночует?

– У хати спит.

– У-у-у, греховодница! – дьякон не удержался, чтобы не ущипнуть молодайку за бок. – Позови его!

– Так ходьте до хаты.

– Сюда, тебе говорят, веди, чёртова баба! – шипел Митрофан, пуча злющие глаза.

– Зараз корову выгоню.

Стрижак не заставил себя ждать. Митрофан даже не уследил, когда тот вышмыгнул из дома. Значит, через окно вылез, осторожничает.

– Чего в такую рань? – Григорий не торопился входить в хлев, цепко осматривая помещение.

– Дело срочное, – прогудел дьякон, силясь разговаривать шёпотом. – Заходь сюды, не надо, чтобы нас вместе видели.

Григорий присел на порожке, наполовину прикрыв за собой воротца, чтобы видеть всё, что происходит на подворье.

– У меня в хате Гроза гостюет, – заговорил дьякон, и Стрижаку показалось, что в голосе его слышится неприкрытая злоба. – Убёг от Костерного. Усих порешили, а этот убёг. Как тебе?

– Мне-то что за дело? Убёг и убёг.

– Сегодня они с Лешаком встречаются на мельнице с тем офицером, Боярчуком.

– Как сегодня? Ты же говорил…

– Перенесли! Гроза опасается подвоха. Хорошо ещё, я своё мнение Лешаку успел передать. Он тоже теперь Грозе не доверяет. О тебе выспрашивал. Почему, мол, избегаешь его, а ко мне прилип? Я ему намекнул, что ты исключительно за своим интересом возвернулся, и что тебе грамотный проводник нужен, который ни красных, ни зелёных не побоится.

– И что Лешак?

– Он всё понял. «А со мной, – спрашивает, – Гриша своим интересом поделиться не хочет? Не ведает, что я его так просто не выпущу отсюда?».

– Наживу почуял? Своего мало?

– И я ему: «Не с руки теперь ссориться. Дорога в чужие края длинная. И у каждого по ней свой пропуск. В одиночку не пробиться».

– На том и порешили?

– Да! Грозе он ничего говорить не будет и нам не велел.

– Когда вы пойдёте на мельницы?

– Сейчас и поведу, пока народ не пробудился.

– Сейчас? Где он? Где Гроза?

– Не бойся, – по своему понял беспокойство Стрижака дьякон. – В подвале у меня прячется. Без меня он по селу ни шагу. Сам знаешь, сколько тут чужих глаз.

– Какой дорогой ты поведёшь Грозу на мельницу?

– Через родник. Да ты-то что заволновался?

– Обеспечу вам прикрытие на случай… Там же твоего возвращения буду ждать.

– Господь даст, с Боярчуком возвертаюсь. Сразу и почнём тогда дило. Только ты Грозе не показывайся. Больно подозрителен, собака, прости мя господи! Пристрелит и разбираться не станет.

– Не кажи гоп!

– Стоило бы его наказать, да не время, – крякнул сожалеючи дьякон. – Сам во злобе своей на пулю нарвётся. А нам о главном думать надо: как злато и ноги унести в целости. Лешака не так-то просто обмануть.

– Сделаем так, что не мы Лешаку, а он нам помогать станет. Веди Боярчука. Сделаем старлея повыдырём сотника. Понял? – и подтолкнул дькона к выходу: – Только не перепутай: жду у родника!

Выглянув наружу, Митрофан подобрал полы длинной рясы и шустро засеменил между огородными грядками. Ещё быстрее перелетел двор Григорий.

– Кристина! – позвал он с порога.

Подперев руки в бёдра, та выплыла на зов, но глянув на Стрижака, изменилась в лице:

– Езус Мария! Что стряслось?

Григорий обнял женщину за плечи и усадил рядом с собой на лавку.

– Слушай меня, Кристя, внимательно. Мне некогда тебе сейчас объяснять происходящее, но если ты хочешь, чтобы я остался жив…

– Ой, – завопила молодайка, чуя недоброе.

– Если хочешь, чтобы я остался жив, – упрямо повторил Григорий, – то сейчас же пойдёшь к секретарю вашего сельсовета Косюку и скажешь, что я просил срочно передать сообщение: «Встреча на мельнице сегодня утром». Он знает кому. Но сказать можно только Косюку и никому другому. Повтори!

– «Встреча на мельнице сегодня утром», – всхлипывая, утирая кулаком слёзы, проговорила Кристина.

– Не плачь, Кристя, – Григорий поцеловал мокрые щёки женщины. – Всё будет хорошо.

– Как же так? – Кристина вцепилась в рубашку возлюбленного. – Как я без тебя? Да когда же это кончится?

Григорий мягко, но властно освободился из объятий женщины. Не таясь, достал из пиджака и зарядил пистолет, сунул его в карман брюк.

– Прости, но мне необходимо идти. И помни: от тебя зависит моя жизнь.

– Сердце мне подсказывало, что ты не такой, – ревела Кристина. – Но ты не сомневайся, я всё сделаю, как велишь. Храни тебя дева Мария!

Стрижак ещё раз поцеловал Кристину и, с трудом скрывая волнение, вышел. От горя у женщины не хватило сил подняться и проводить его…

Но уже через несколько минут, надвинув на глаза платок, не отвечая на приветствия, задыхаясь, она спешила к сельсовету.

****

Внутренне, собрав волю в кулак, Боярчук подготовился к встрече с Лешаком. Но приезд Степаниды всё-таки взволновал его. Особенно беззащитным почувствовал он себя, когда узнал, что ехать придётся без оружия.

– Думаешь, обыскивать станут?

– Не думаю, знаю.

Степанида с отрешённым видом правила лошадью и смотрела только на дорогу.

– Раньше не могла предупредить? – Всё ещё искал какие-то варианты защиты Борис. – Может, успели бы припрятать пару гранат.

– Место встречи связной назвал только сегодня ночью. Разбудили и послали за тобой.

– А почему изменили день? Почему не дождались воскресенья?

– Не знаю.

– Не нравится мне твоё неведение.

– Я тебе предлагала уехать.

Борис пожалел, что отложил знакомство с заготовителем Стрижаком. Хоть и тёмная лошадка этот парень, а мог бы помочь, ежели не дурак. Да ещё священник – какой-то дьякон здолбицкий, что ли. Как ни силился, Борис так и не вспомнил его. А тоже мог бы услужить, если подойти к делу с умом. Поспешил. Понадеялся, что справится сам, без сомнительных подруных.

– Если меня кокнут, хоть родителям расскажи правду, – невесело попросил он Степаниду.

– А какую правду? В чём она?

– Не веришь, значит?

– Говорят, тебя военная прокуратура разыскивает. К родителям твоим наведывались. Приметы твои патрулям роздали.

– Вон оно как! – присвистнул Борис и тут же спохватился: – Так это же прекрасно! Просто здорово сработано.

– О чём ты? – Степанида впервые за дорогу повернулась к Боярчуку.

– Хорошо, что предупредила меня. Это очень важно.

– А вдруг на самом деле ищут? – Степанида впилась взглядом в Бориса, аж побелела.

– Эк тебя поломали, – Боярчук не отвёл, лишь сузил глаза. – Сама себе уже не веришь.

– Не верю! – яростно выкрикнула женщина и хлестнула лошадь вожжами.

Смутные думы овладели Борисом. Но укорить Степаниду в измене он не решился. Так и промолчали до самой Здолбицы. У моста перед мельницей Сокольчук остановила лошадь. Не глядя на Бориса, сказала:

– Случай чего, беги по лестнице на ветряк. Там у стены ларь стоит. Я за него автомат сховала.

– Спасибо, – у Боярчука перехватило горло от волнения и стыда за свои мысли.

– Теперь иди. На той стороне тебя встренут.

– Прощай, Степанида Васильевна.

– Прощай, Борис Григорьевич.

Боярчук спрыгнул с двуколки и зашагал по гулкому деревянному настилу моста. Сдерживая рыдания, Степанида смотрела ему вслед и, торопясь, проглатывая слова, проговаривала молитву.

****

Митрофан Гнатюк не ошибся, когда признал в заготовителе утиля бывшего полицейского. Капитан госбезопасности Григорий Цыганков действительно в годы войны одно время «служил» в националистическом батальоне оуновцев. Поэтому и было решено воспользоваться старыми связями полицая Стрижака. По замыслу полковника Груздева Стрижак-Цыганков мог через дьякона Гнатюка спровоцировать бандеровцев на поиски мифических сокровищ, что было гарантией выхода на главаря банды Лешака.

Появление в кругу событий Боярчука и немалый интерес к нему сотника тоже неожиданным образом помогали решить эту задачу: обезглавить банду. Приказ подполковника Ченцова о ликвидации Грозы был как бы прелюдией к основному действию. Настораживало Григория только одно маленькое обстоятельство: всё должно было совершиться в столь короткий отрезок времени, что учесть все варианты поведения противника не смог бы даже более опытный разведчик, чем старший лейтенант Боярчук. Бориса необходимо было держать подле себя. Но и упустить шанс появления в банде своего человека было непростительно. Выходило: вслед за Боярчуком и Григорию – дорога в банду.

Из зарослей краснотала, что густо обступали родник, хорошо просматривалась и дорога в село, и тропинки, протоптанные жителями напрямик к своим подворьям через огороды и бахчи. Поэтому Григорий почти одновременно увидел подводу, медленно объезжавшую лужи на дороге, и чёрную рясу дьякона на тропе. За Митрофаном шёл Гроза с немецким автоматом наперевес, готовый в любую минуту открыть огонь.

Какое-то мгновение Цыганков надеялся, что телега свернёт в сторону, но когда разглядел в вознице Саливона Пращака, понял: пути всех скрестятся у родника. Он достал пистолет и передёрнул затвор.

Саливон Пращак тоже увидел дьякона и вооружённого человека с ним, привстал на облучке, заторопил, понукая лошадь. Соломенная шляпа его была надвинута по самые брови, и Цыганков никак не мог разглядеть выражение лица крестьянина, но по суетности движений догадался о нервозности председателя сельсовета. Видимо, это за ним ходил на заре дьякон по приказу Грозы. Иначе Григорий мог и не узнать о сегодняшней встрече.

Чтобы не обваливать колёсами берега ручья, Саливон остановил подводу поодаль от родника, сам же сбежал к воде, лёг и опустил в низенький сруб лицо. Зафыркал от холода, закашлялся и принялся утираться подолом рубахи, явно оттягивая момент встречи.

Подошедшие Митрофан и Гроза молча наблюдали за ним.

– Ну что, пёс, – первым заговорил Гроза, – довилялся хвостом?

– О чём вы, панове? – Саливон снял шляпу, прижал её к груди. – Я всё исполнял без обману. Отец Митрофан не даст соврать.

– А почему в селе арестовали всех наших, а тебя оставили?

– Так и отца Митрофана не тронули.

– Ах ты, паскуда! – Дьякон пнул Пращака в округлый живот, но крестьянин устоял на ногах.

– Кто ж так бьёт? – Гроза наотмашь хрястнул автоматом по лицу Саливона.

Тот взвыл и упал на колени. Теперь уже Митрофан не скупился на тычки носком сапога под рёбра недавнего собутыльника. Пращак не сопротивлялся, только изредка охал, как икал. Потом вдруг кубарем перекатился к Грозе, боднул того головой в бок так, что бандит полетел наземь, и на полусогнутых кинулся бежать к повозке.

– Стой, гад! – Гроза вскинул «шмайссер».

В коротком автоматном треске Митрофан не расслышал пистолетного выстрела. По инерции он ещё сделал несколько шагов вслед Пращаку, судорожно хватавшему негнущимися руками колесо телеги, увидел растущее на глазах красное пятно у него на спине и остановился. Испуганно перекрестился и попятился от умирающего председателя.

– Самому-то не приходилось убивать? – Знакомый голос словно током пронзил дьякона. Он еле нашёл в себе силы, чтобы обернуться.

Широко раскинув руки, с простреленной головой у сруба над родником лежал Гроза. Рядом с ним стоял Стрижак. В чёрных глазах цыгана застыла лютая ненависть.

– Что, святоша, жутковато стало?

– Зачем ты это, Гриша? – синими пересохшими губами пролепетал дьякон.

– Не твоего ума дело!

– С кого спросят?

– Закрой рот, а то кишки простудишь. Идём на мельницу, побеседуем с Лешаком, – Стрижак зловеще усмехнулся.

От такой усмешки у Митрофана мурашки побежали между лопаток. Ему вдруг представилось, что полицай готовится расстрелять его. «Но ведь я свой!», – с надеждой подумал Гнатюк и пробормотал:

– Лешак не простит. Ежели свой своего станет…

– А Саливон? Он чей? Кто судья ему?

– Не хотел я смерти, видит Бог, не хотел!

– Помни, Митрофан, за всё с нас ещё спросится. По полному счёту. И там не отбрешешься: хотел или не хотел.

– Господи спаси и помилуй! Чего ты хочешь, пан Григорий?

– Пароль к Лешаку знаешь?

– Знаю.

– Веди на мельницу! Ну! – Стрижак недвусмысленно повёл пистолетом.

– Воля ваша, – Митрофан покосился на трупы Грозы и председателя, перекрестился и решил покориться судьбе. – Пошли, коли так. Мёртвым – мёртвое, а живым – живое.

Но рановато причислил дьякон к умершим Саливона Пращака. Не так-то просто было убить здоровый организм крестьянина, сына и внука крестьянского. Сознание то и дело возвращалось к Саливону. Он чувствовал, что жизненные силы покидают его, но жалости к себе не испытывал. Обидно было за жену и детей, теперь вынужденных испытать горькую безотцовщину. Досадно было за необработанное до конца поле, которое уже не придётся увидеть. И вместе с тем, откуда-то изнутри, росла, поднималась в нём ненависть к тем людям, которые обманули его. Запутали, запугали и так бесчестно расправились с ним в конце-концов.

Собрав последние силы, Саливон дотянулся до телеги, нашарил слабеющей рукой под соломой винтовку и, повиснув на ней, стянул к себе на колени.

Две фигуры ходко удалялись от родника в сторону леса. Саливон передёрнул затвор, упёр приклад в живот и, не целясь, вывел ствол на правую. Она была не такой чёрной, как левая. Выстрел опрокинул его, обескровленного, навзничь, и, умирая, Пращак так и не увидел, как споткнулась и грохнулась плашмя в придорожную траву выбранная им для мести светлая «мишень».

****

Как только за мостом дорога нырнула в густую тень вётел, Борис увидел сидящего на пеньке бандеровца. Нагло ухмыляясь, он небрежно ткнул пальцем перед собой, указывая, где остановиться Боярчуку. Борис сразу заметил, что на лежащем у него на коленях автомате взведён затвор.

– Повернись! – приказал бандеровец и обыскал Боярчука.

«Почти профессионально, – отметил Борис. – С таким держи ухо востро».

– Теперь шагай, – без всяких эмоций в голосе проговорил бандит и подтолкнул Боярчука в спину.

Подворье мельника напоминало хорошо сооружённую крепость, кроме тына, со всех сторон огороженную крепкими постройками. На крыльце дома, на ящиках возле мельницы, на поленницах дров, а то и просто на траве сидели боевкари Лешака, а сам он катался по двору на мотоцикле с люлькой. Судя по тому, как дёргался немецкий «агрегат», водитель он был никудышный.

Увидев Боярчука, Лешак развернул мотоцикл и направил его прямо на гостя. Борис стоял, как вкопанный. Сотник затормозил у самых его ног.

– Не боишься?

– Не боится только дурак или сумасшедший. – Борис не столько смотрел на Лешака, сколько старался уловить движения тех, кто сидел вокруг. От сотника не укрылась эта настороженность.

– Добре! – он повернул ключ зажигания и заглушил двигатель. Небрежно махнул рукой сопровождавшему Бориса бандеровцу. Тот развернулся и вышел за ворота.

– Наслышан о тебе. – Лешак слез с мотоцикла и, разминая короткими приседаниями затёкшие ноги, обошёл вокруг Боярчука, как бы разглядывая того со всех сторон.

Боярчука поразило, что среди лохматых и заросших бородами бандеровцев, Лешак выделялся ухоженной внешностью: маленький подбородок и обвислые щеки тщательно выбриты, волосы аккуратно пострижены. И одет был сотник в новенький светло-зеленый френч английского покроя: с отложным воротником и накладными карманами. На левом рукаве пришиты три жёлтые полосы – знак сотенного чина. Подпоясан жёлтым ремнём с портупеей времён Галицкой армии 1919 года, но с вермахтновской кобурой. На голове – «петлюровка» с мягкой тульей.

– Капелюх! – позвал Лешак.

Из чёрного проёма ветряка вывалился странного вида мужик в замызганной одёже.

– Подывись, – приказал ему Лешак, – цэ нэ вин тэбэ в НКВД допытував?

– Мабудь, вин. Воны вси на одну харю. Кажись, вин самый и е.

– Чекист? – заорал Лешак и схватил Бориса за грудки. – Признавайся, курва, лучше сразу. Не то пытать начнём.

– Повесить его! – закричали бандиты и окружили Бориса, пиная ногами, суя кулаки в бока, пояницу.

Но Лешак всё не выпускал из рук пиджак Боярчука, и бандитам было неудобно подступиться к Борису.

– Со мной в молчанку не играют, – дышал ему в лицо перегаром Лешак. – Сколько ты моих хлопцев побил, помнишь?

– Помню! – вдруг зло ответил Борис и с силой отпихнул от себя сотника.

На какую-то секунду все растерялись и замерли. И это спасло Бориса. Он выхватил из-за пояса стоявшего рядом с ним бандеровца гранату и поднял её над головой:

– Ложись!

Инстинктивно все повалились на землю. Капелюх даже голову обхватил руками.

– Вот так-то, вояки! – Борис сунул гранату в карман пиджака и, перешагнув через крайнего бандита, отошёл к ветряку.

Бандеровцы схватились за оружие, но резкий возглас Лешака: «Ша-а-а!» – осадил их. Сотник не спеша поднялся с земли, не спеша отряхнул свой немецкий френч, поправил ремни, кобуру. Так же не спеша, вразвалочку подошёл к Боярчуку.

– А ты шутник, пан офицер, – сказал, будто с обидой. – И что тэбэ от нас трэба?

– Не я искал вас, а вы меня, – напомнил Борис.

– Тогда проходь до хаты, побалакаем, – пригласил Лешак и жестом указал на крыльцо дома мельника.

Но как только Борис сделал шаг мимо главаря, искусная подсечка выбила у него почву из-под ног, и он полетел головой вперёд, зацепил плечом поленницу и плюхнулся в грязь, засыпаемый колотыми дровами. Когда поднялся, вытирая разбитое лицо, сотник насмешливо спросил:

– Ну как, вояка?

Вокруг засмеялись, но смех был не добрым.

– Сочтёмся, – Боярчук сплюнул кровь и ощупал челюсть. – До свадьбы заживёт.

– Гранатку верни, – попросил Капелюх.

– Что упало, то пропало.

Морщась от боли, Борис присел на полено, растёр ушибленное плечо. Его спокойное поведение невольно вносило разрядку в настроение бандитов, а бесстрашие даже чем-то импонировало. Нельзя было только переиграть. Борис вынул из кармана гранату и протянул Капелюху. Безоружный он вновь становился пленником. Бандеровцы разошлись по двору, оставив Лешака наедине с Боярчуком.

– Признаться не ожидал от тебя такой прыти, – присаживаясь рядом, хмыкнул сотник. – А за хлопцев тебе всё равно придётся ответить.

– Или откупиться?

Лешак внимательно посмотрел на Боярчука, потом отрицательно покачал головой.

– Моим боевкарям цены нет. Они воюют за идею.

– И пан сотник тоже?

– Опять хочешь испытать свою судьбу? Поверь, все повешенные болтаются на ветру одинаково.

– Тем более мне с вами не по пути, – нахально сказал Борис.

Лешак молчал, опустив голову на грудь. Борис ждал его решения, понимая, что главарь не выпустит теперь его живым, если он не согласится сотрудничать с бандой. Но сотник вдруг заговорил о другом.

– Я тут кое-что узнал про старшего лейтенанта Боярчука, если это, конечно, ты. Не скрою, такой человек мне бы очень пригодился. Хотя с не меньшим удовольствием я бы и повесил тебя. Не люблю чересчур удачливых. Они рушат мою теорию о власти силы.

Лишак намеривался о чём-то спросить, но в районе Здолбицы раздалась короткая автоматная очередь. Сотник мгновенно преобразился. Вскочил на ноги, стал резок и быстр в движениях. Подозвал Капелюха и послал с ним пару бандеровцев за ворота. Остальные полезли на крыши и заборы, заняли круговую оборону.

– Чего переполошились? – удивился Борис. – Из «шмайссеров» палят сегодня только ваши.

И в этот момент в той же стороне бухнул винтовочный выстрел. Теперь сомневаться не приходилось:

– Из карабина Симонова шмальнули, – убеждёно произнёс Борис.

Лешак метнул в него настороженный взгляд.

– Я поднимусь на ветряк, погляжу сверху, – как можно спокойнее предложил Боярчук.

– Нет! – визгливо выкрикнул сотник. – Капелюх, приставь к нему охрану или запри в сарае.

Но дойти до сарая они не успели. Перед воротами, разрывая их в щепки, встал огненный смерч. Вторая мина разорвалась во дворе.

– Нас краснопогонники окружают! – закричали с крыши.

Борис осмотрелся. Стреляли два крупнокалиберных миномёта из-за моста. Ещё несколько залпов, и загорелись надворные постройки. Осколками убило

несколько бандеровцев, остальные метались в поисках убежища. И тут Борис увидел Лешака и Капелюха у мотоцикла. Они пытались завести мотор.

До припрятанного Степанидой на мельнице автомата Боярчук уже не успевал добраться. Другого оружия рядом не было. Решение созрело мгновенно: Борис бросился к мотоциклу, отпихнул Капелюха и дёрнул ручку газа. Мотоцикл затрещал.

– Прикройте сотника! – бросил он на ходу Капелюху и, убедившись, что Лешак успел вскочить в коляску, на полной скорости рванул за ворота.

– В сад, в сад сворачивай, – орал сотник, поливая вокруг себя из автомата.

Боярчук крутил мотоцикл между деревьями, слыша, что пули всё реже и реже свистят над головой. Наконец они выскочили в поле. Мотор ревел, руль на ухабах рвался из рук, но старая боевая машина не подвела. Через несколько минут они вышли из зоны обстрела и свернули в сторону дальней чащи.

Следивший за мотоциклом с кабины грузовика майор Костерной опустил бинокль.

– Товарищ майор, наши мельницу взяли, – доложил ему радист.

– Только мельник утёк, – Костерной спрыгнул в кузов и так хватил кулаком по кабине, что из неё кубарем выкатился ошалевший шофёр.

– Зато какого-то попа поймали. Он утверждает, что Гроза убит. А ещё председатель сельсовета застрелил бывшего полицая, заготовителя утиля.

– Как застрелил?

– Тёмная история, товарищ майор. Председателя тоже убитым нашли.

– Откуда сведения?

– Да говорю, поп рассказал. Его лейтенант Петров допрашивал.

– Подслушивал переговоры?

– Не успел выключиться, товарищ майор, – схитрил радист.

– Какая попу вера?!

– Вот и я думаю: здесь сам чёрт не разберёт, не то, что поп какой-то.

Солдат свернул радиостанцию и закинул её в кузов. Костерной помог ему и крикнул водителю:

– Давай, гвардеец, жми на мельницу. Посмотрим, что там миномётчики наковыряли.

Он распрямился в кузове и оглянулся на Здолбицу. Там над селом ещё только встало красное солнце.

Глава четвертая

НАБАТ В НОЧИ

Боярчук проснулся от сильной головной боли. Страшная духота подземелья и зловонные запахи от плесени по бревенчатым стенам, прелых постелей и грязного белья с непривычки действовали на человека угнетающе, а зловещий полумрак до предела взвинчивал нервы. Борис свесил ноги со второго яруса нар, где ему определили место для ночлега, и огляделся.

В схроне, состоявшем из трёх земляных ям-убежищ, соединённых между собой узкими лазами, было тихо. Помещение едва освещалось блеклым светом немецкой газовой лампы, стоявшей на грубо сколоченном из сосновых досок столе, сплошь заставленном немытой посудой и пустыми бутылками. На нарах, ни внизу, ни вверху, никого не было.

Боярчук спрыгнул на земляной пол и поискал в бачке воды. Почти тут же из лаза высунулась взлохмаченная голова совсем ещё молодого парня.

– Чого шукаете, дядьку? – участливо спросил он и, подойдя, прибавил огня в лампе.

– Воды хотел напиться.

Боярчук обратил внимание на то, что парень был без оружия. Такого в банде не водилось.

– Мабуть, паленки принесть? У мэнэ и сало есть трошки.

– Воды подай!

Борис понимал, что новичкам командовать в банде не пристало, но решил сразу заявить о своём особом положении здесь, держаться обособленно и независимо. К его удивлению, парень безропотно исполнил просьбу. Судорожно глотая холодную родниковую воду, Боярчук разглядывал своего стража: лицо простодушное, глаза бесхитростные, ещё по-детски открытые. Пугливые, но без тени осознанного страха. А ссадины и синяки на губах и скулах говорили о том, что парня не очень жаловали у Лешака.

– Как звать-то? – Борис вернул опорожненную фляжку, из которой остатки воды вылил себе на лицо.

– Петро Ходанич. Я тут недавно. Как и вы, ещё не обстрелянный.

– Шалишь, браток! Я всю войну протопал

– Здесь, дядьку, необстрелянными называют тех, кто в бою с краснопогонниками не был. А фашистов мы и сами колошматили.

– Партизанил?

– Трошки.

– А здесь зачем?

– На посту рот раззявил, вот и захватили.

– Выходит, ты пленный. А меня не боишься?

– Не-е! – губы парня расплылись в улыбке. – Прыщ сказал, что выпустит вам кишки за побитых боевкарей. А если Прыщ сказал, значит так и зробится.

– А Лешак?

– Сотник сделает вид, что ничего не знал.

– Ошибаешься, Петро. Мы, ведь, тоже не лыком шиты.

– Наслышаны! – и Ходанич, не скрывая восхищения, пересказал историю с гранатой на мельнице. Потом заключил: – Только всё одно – шлёпнут. Прыщ вам не поверил.

– Это он тебе сам сказал?

– Мне тоже не доверяют. Жаба шепнул утром, когда меня сторожить вас оставили.

– Кто таков твоя Жаба?

– Чоловик надёжный. Якшается с адъютантом Лешака – щербатым Сирко. От него и знает про вас.

– Как же, скажи, Петра Ходанича в охранники определили, коли не полагаются на него?

– Почём я знаю! – парень искренне пожал худыми плечами.

– А вот и врёшь, парень! Всё-то ты знаешь, – Борис вплотную подошёл к Ходаничу. – Говори, кто подослал?

– Ей боженьки, никто! – вытаращил глаза Петро. – Я хотел предупредить, чтобы вы Прыща опасались.

– А тебе что за корысть?

– У нас, дядечку, свои счёты.

– Это он тебя колотит?

– Вдвоём с Капелюхом. Они думают, что я на них Лешаку капаю.

– А ты – нет?

– Капаю, тильки зовсим не про то, о чём воны думают.

В дальней землянке звякнула пустая бутылка, затем послышался едва различимый шорох. Ходанич испуганно шеметнулся в лаз, но через минуту вернулся, смущённо улыбаясь.

– Крысы. Тряпьё доедают. Вот твари.

– Под стать хозяевам, – Борис решил подыграть парню, чтобы потом неожиданным вопросом раскрыть его истинные намерения. – Только я с хвостатыми жить не привык. Не понравится – уйду на волю.

– Отсюда живым никому не выйти.

– Были же у вас перебежчики? Сам слышал.

– Дезертиры? После амнистии ушло несколько человек. Но Лешак казнил их семьи. Теперь никто не решается.

– Припрёт, разбегутся по щелям, как тараканы.

– Не разбегутся. – Лицо парня сделалось не по возрасту серьёзным. – Я не знаю, как это объяснить, но не разбегутся. Ещё много кровушки людской прольётся, пока их всех переловят или перебьют.

– Не нравятся мне твои речи.

Петро приблизился к Боярчуку, доверительно зашептал, постоянно оглядываясь:

– А вы речи не слухайте. Вы человек храбрый, не побоитесь. Уходить вам отсюда надо. Бежать! Я помогу!

– Сволочь! – Борис отбросил Ходанича в дальний угол схрона. – Убью недоноска!

– Не бейте, дяденьку! – Петро закрылся руками. – Прыщ велел предложить вам побег.

– Всё равно, прибить тебя мало! Вместе с твоим Прыщом, – Борис в ярости смахнул со стола посуду.

Ходанич поджал под себя ноги, затих. Боярчук шагнул мимо него к лазу.

– Не ходите, – остановил его спокойный, как ни в чём не бывало, голос Петра. – Наверху охрана настоящая стоит.

Борис обернулся. В темноте лица парня не было видно. Но по голосу ясно, что перед ним сидит теперь совершенно другой человек. Борис вернулся на нары.

– Так що, будем сало исты? – спросил Ходанич.

– Будем, – зло ответил Боярчук.

– Давно бы так! А то развели пропаганду…

– Я развёл?

– А тут ещё кто есть? – Ходанич с хрустом потянулся. – Шлёпнут вас, так и правильно сделают.

– Это почему же?

– Не нашей вы веры, человек, – парень презрительно сплюнул на пол, кряхтя, поднялся и ушёл.

«Была ещё одна проверка? И кто кого хотел перехитрить?» – размышлял Борис, вспоминая день за днём своё пребывание в банде.

****

Когда они с Лешаком на мотоцикле оторвались от погони, сотник велел остановиться. Вокруг шумел дремучий лес. Хвойные лапы плотно смыкались над головой. Пахло сыростью и свежей смолой.

Лешак тяжело, с одышкой, дышал. Пот катил с него в три ручья. Сузившиеся в щёлки глаза затравленно озирали каждый придорожный куст. Он хотел, но не мог скрыть предательское волнение.

– Почему встали? – спросил Борис, отвинчивая крышку бака. – Бензина километров на двадцать хватит.

– Дальше пешком пойдём. Сейчас солдаты перекроют все дороги в округе. Можем напороться на патруль.

Неожиданно резко закричала лесная птица. Лешак вздрогнул и взял автомат наизготовку. Услышав хлопанье крыльев, матерно выругался.

От его напускной важности не осталось и следа: главарь здорово перетрусил. Но в таком состоянии человек более опасен, – его действия становились непредсказуемы.

Закатили мотоцикл под лохматую ель, забросали ветками.

– На песке остались следы от протекторов, – показал на дорогу Боярчук. – Вернёмся немного назад, заметём?

– Дождём смоет. Пошли! – приказал сотник. – Не отставай, искать тебя в чащобе не буду.

Попетляв между деревьями, вышли на едва заметную тропинку. Судя по тому, как уверенно шагал по ней Лешак, дорожка была хорошо знакома бандиту. Посторонний человек её вряд ли приметит в густых зарослях. Не зря, выходит, говорили, что в лесу изловить бандеровцев практически невозможно. Да и как солдатам прочесать лес, в котором в двух шагах не видно друг друга?

А дремучий бор становился всё гуще. На что всесильное солнце и то не могло пробиться к пропахшей мохом и гнилыми грибами мягкой от прелой хвои земле.

Шли молча, спотыкаясь о выпиравшие корневища деревьев, проваливаясь в выеденные дождём ямы. Лешак изредка останавливался, чтобы отдышаться, яростно матерился, но с Боярчуком не заговаривал. И только когда тропа круто повернула в глубокий яр, сказал:

– Слава Иисусу! Кажись, утекли! – И, хорохорясь, но не глядя на Бориса, добавил: – Со мной не пропадёшь. Ещё чарку опрокинуть вовнутрь, полный порядок станет.

На дне оврага дважды прокричал филин.

– Свои, свои, мать твою! – крикнул в чащу сотник, но всё-таки остановился.

Снова прокричал филин. Громко, требовательно. Понятное дело, ждал подтверждения пароля.

– Чёрт, свистни два раза, – попросил Лешак. – У меня в глотке пересохло.

Боярчук свистнул. И лишь тогда послышался треск кустов. На тропе прямо перед ними возник дюжий детина в маскировочном халате. Изжёлто-седая свалявшаяся борода его торчала лопатой. Сверху над хрящеватым носом топорщились густые щётки бровей. Глаза тупые, свинцовые. Одичал лесовик.

– Слава Украине! – буркнул детина простуженным голосом.

– Героям Слава, – торопливо ответил Лешак.

– Якого хрена на сигнал заставы не отвечаете?

– Молодец, молодец! – похвалил сотник караульного, но по всему чувствовалось, что ему не терпелось побыстрее отойти от диковатого боевкаря. – Велю Сирко выдать тебе за службу консерву.

– И хлиба! – прогудел бандеровец.

– Добре, – Лешак обошёл так и не посторонившегося часового и дал знать Борису, чтобы тот следовал за ним.

Выбрались на поляну. Там в разных местах, укрытые сверху навесами из хвойных лап, дымились костры. Вокруг них кучками сидели и лежали бандеровцы. При появлении сотника никто не встал, не поприветствовал главаря. Только примолкли разговоры на миг. Лежащий на хворосте у ближнего костра пожилой мужик спросил сиплым голосом:

– А дэ уси хлопцы, пан сотник?

Лешак не удостоил его ответом, наискось пересёк поляну и скрылся в молодом ельнике.

– Хто цэ такий? – услышал Борис.

– Новэнькый.

– Ещё одна смертна душа на наше сало.

– Цыц, придурок.

Борис огляделся. Худой, долговязый бандеровец разделся догола и ногтями давил в складках одежды вшей. Косые шрамы на его спине и груди говорили о том, что бандит не раз побывал в когтях у смерти. Боярчук присел неподалёку от него.

– Сожрали? – спросил он долговязого.

– Здесь вопросы задаю я, – небрежно, но твёрдо процедил сквозь зубы бандит.

– Уж не в ЧК ли я попал?

– Куда попал, скоро узнаешь, – всё так же, не глядя на Бориса, продолжал своё дело долговязый. – А вот откуда и зачем ты к нам залетел, уже мне предстоит узнать.

– И много у вас таких любопытных? – Борис лёг на спину.

– На тебя хватит.

Бандеровец начал одеваться. В украинской вышиванке и слегка обвислой шляпе он стал похож на сельского учителя. Только круглых стекляшек очков не хватало на продолговатом лице. И точно: долговязый достал из футляра окуляры в серебряной оправе, с темными стёклами и привычно нацепил их на нос.

– Пойдём, соколик! – позвал он Бориса.

Чуть в стороне от поляны в кустах густого ольшаника был вырыт бункер. Спустились под землю. На нарах дремал парубок с землистым серым лицом и подслеповатыми глазами. Увидев людей, встал, почёсывая живот, дыхнул перегаром.

– Опять к нам? И так ужо як в бочке огирков, а ты каждого приблудного к нам прёшь!

– Закрой поддувало! – всё так же бесстрастно, но не терпящим возражения тоном проговорил долговязый. – Определи ему место и без моей или Лешака команды на свет не пускать.

Повернулся и ушёл.

– Моё дело телячье, – сказал парень.

– Он из начальников в сотне? – спросил Борис.

– Прыщ? Служба безпеки, слышал о такой? Никому не подчиняется, назначается центральным проводом, – уважительно произнёс боевик. – Немого заговорить заставит. Некоторых от одной его ухмылки понос прошибает, а ты спрашиваешь, хто такий? Одним словом – Прыщ!

Парень показал Борису место в углу на верхних нарах.

– Там сыро, один чёрт никто не спит.

Боярчук ждал, что его позовёт Лешак. Но у сотника, видно, были свои соображения.

«Начнут собирать дополнительные сведения, – размышлял Борис, – обязательно выйдут на отца с матерью. Те подтвердят, что долго считали меня пропавшим без вести и только после изгнания немцев получили весточку с фронта. Никаких подробностей в письмах я не сообщал, значит, Прыщ начнёт проверять ту версию, которую знает Степанида. Только бы она не напутала».

При мысли о Степаниде щемящая боль ворохнула сердце. Он вспомнил её полные слёз глаза при прощании, дрожащие губы. Сейчас он чувствовал в себе неизмеримо большее, чем простую благодарность к этой женщине. И вместе с тем не мог принять того обстоятельства, что Степанида связана с бандеровцами.

Снова пришёл подслеповатый парень. Подал Борису прожжённый в нескольких местах матрац. Спросил:

– Пить станешь?

Боярчук отказался.

Молодяк посмотрел на него непонимающе, подтянул необъятные штаны выше пупа и крепко завязал верёвкой на поясе. Потоптался на месте и вышел в соседний «склеп», загремел кружкой.

К вечеру в схрон потянулись бандеровцы. Обросшие, хмурые. Молча развешивали по стенам оружие, раздевались, некоторые до исподнего, истого чесали грязные, искусанные насекомыми тела. Вонючие мази от вшей, в изобилии оставленные санитарными службами вермахта, не помогали, а строить дымные бани опасались.

На Бориса никто не обращал внимания. Видимо, уже знали о нём.

– Пойло давай!

Обращались к дневальному – тому же подслеповатому парню. На столе враз появились: глечик литров на пять, старое, давнишней солки, жёлтое сало, варёные яйца, мочёные огурцы, блюдо с квашеной, дурно пахнущей капустой и заплесневелые сухари.

– Опять хлиба немае?

– Ось бы намазать маслом скыбку…

– А рожна тоби нэ трэба? – И старший привычно закатал кому-то звонкую оплеуху. Возражений не последовало.

Боярчук проголодался. Соскочил на пол, бесцеремонно подсел к столу. Ему без лишних слов протянули кружку с мутным самогоном. Борис залпом выпил всё до капли, захрустел солёным огурцом.

– Лешак за ради своего спасения мог бы и консерву подбросить, – сказал жалевший о хлебе с маслом.

– Разве не все одинаково кормятся? – как можно развязнее спросил Борис.

– Ты ж, балакают, на фронте в охвицера вышел. Аль не знаешь, як вашего брата питали? – уставился на него пьяными немигающими зенками пожилой или до такой степени испитый бандеровец, что сидел напротив.

– С командиром дивизии за столом не сиживал, не скажу. А те, что жили с солдатами в одном блиндаже, из одного же котла с ними и ели. На фронте это закон.

– Брешешь! А доппайки кому давали?

– Пропаганду пущает! Прыща позвать!

В схроне мгновенно установилась тишина.

– Выпьемо! – простуженным басом внушительно крякнул сидевший рядом с Боярчуком здоровяк и чокнулся своей кружкой с Борисом.

– Нет, ты погоди, – заерепенился мужик напротив.

– Заткнись! – сразу кинулись к нему несколько человек. – Ты бы под пулями так шустрил! Храбрый только глотку рвать!

– Всем спать! – стукнул кулаком по столу старший в схроне – звероватого вида, но мелковатый телом дядька. Борис заметил на рукаве его куртки две пришитые красные полоски.

– Прибью, ежели кто пикнет, – предупредил чётовый.

– Слухаемся, пан Кудлатый!

Бандеровцы, понуря головы, расползлись по нарам. За столом остались сидеть только двое: старший и здоровяк, поддержавший Бориса.

Боярчук долго не мог заснуть. Как держать себя в банде, он знал: с волками жить – по-волчьи выть. Иначе не сносить головы. Дисциплина бандитов держалась на страхе получить пулю в затылок за непослушание или удавку на горло за ропот и сомнения. Но казнить здесь могли только те, кто правили сатанинским балом.

Поэтому первой задачей Борис поставил себе войти в окружение Лешака. Доверие у матёрого оуновца вряд ли можно было заслужить, но вот заинтересовать сотника чем-то и навязать ему свой план действий – такое Боярчуку представлялось реальным.

«И потом, не надо забывать, что и Лешак имеет намерения использовать мою персону. В противном случае, меня пристрелили бы ещё на мельнице. Поэтому вторая задача – узнать планы Лешака. И конечно, связь. Как дать знать подполковнику Ченцову, что я в банде? Кому довериться?».

Мысли Боярчука снова вернулись к Степаниде. «Нужно попытаться встретиться с ней». Да, пока это представлялось единственной возможностью установить связь с чекистами.

****

Поутру в тяжёлую крышку схрона четырежды бухнули прикладом. Бандеровцы один за другим полезли на солнечный свет. Борис последовал за ними. Глаза долго привыкали к ярким краскам. Свежий воздух пьянил так, что закружилась голова. Боярчук присел на срубленный ствол сосны. Исподволь он уже изучил расписание базового лагеря. Утром, после подъёма – сбор на молитву. Бандеровцы выстраивались в три шеренги, правой рукой снимали головные уборы. Сначала читались ежедневные молитвы «Отче наш» и «Богородица Дева», а после команды смирно – хором произносилась молитва «Украина, святая мать героев». После скорого завтрака, снова построение и, как в армии, развод: кого на задание, кого на работы, а кого и учиться минному или санитарному делу. Обед совмещался с ужином.

Сзади незаметно подошёл Прыщ. Постучал носком хромового офицерского сапога по лесине, снял с носа очки и, хитро щуря глазки, заговорил:

– У нас зазря хлеб никто не ест. Пойдёшь с хлопцами на хутор за мукой.

– Только-то?

– Не только. Заодно проверишь нашего связного. Ты человек новый, он тебя увидит впервые. Поглядишь, как связной поведёт себя. Чую, голоштанники всякую бдительность потеряли. А можа, и того хуже.

– С кем идти? – как можно равнодушнее спросил Борис.

– С Кудлатым, – Прыщ показал на чётового, – Он тебе и пароль скажет.

– У меня оружия нет.

– Получишь, – неопределённо хмыкнул Прыщ.

Перекусили на скорую руку всухомятку и вышли. Несколько часов продирались сквозь густые заросли. Наконец взабрались на высокую меловую гору. Внизу за озерком просматривался хутор в десяток-полтора дворов. Цепочкой, по одному, спустились к воде. Ноздри приятно щекотнул печной дым. Запахло прелой соломой, навозом и кислой дрожжевой опарой.

Кудлатый прилёг рядом с Боярчуком, указал на крайнюю хату под крышей из почерневшей соломы.

– Трижды стуканёшь в окно с огорода. Когда спросят, кто таков, скажешь: «Иду со станции. На базаре узнал, что корову продаёте». Если ответят: «Опоздал, мил человек, вчерась продали», – смело заходи в хату. А не дай бог услышишь: «Продаём, продаём!», – ноги в руки и ходу оттэля!

– Ясно, – Борис пружинисто поднялся и юркнул в камыши.

«Отпустили одного? – мучительно соображал он. – Не похоже на всемогущую безпеку. А если это ловушка, проверка? Не стоит недооценивать их способности. Гестапо готовило службу безопасности оуновцев, как по лекалу, с методов работы своей контрразведки. Не смотри, что они поизносились, заросли щетиной и одичали. Они профи, и нужно быть готовым к самому худшему».

Пароль сработал. Но как только Боярчук переступил порог дома и шагнул в тёмные сени, его тотчас сбили с ног и скрутили руки. На улице послышался топот сапог и лай овчарки. Донеслась отрывистая и чёткая команда на русском языке: «Оцепить хутор! Собаку на след!»

Боярчука подняли с земляного пола и втащили в горницу. За столом, на кровати, на лавках вдоль стен сидело около десятка человек в форме войск МВД. Кривоногий сержант, тащивший Бориса, путая русские и украинские слова, доложил седоватому, плохо выбритому капитану:

– Спымали, товарыщ капитан! Вин нам усё расскажет, як надавим.

И, повернувшись к Боярчуку, ткнул ему кулаком в подбородок:

– Ну ты, баньдитська морда, сказывай, хто такий?

Капитан демонстративно вытащил из кобуры ТТ, положил перед собой, прихлопнув ладонью, словно желая подчеркнуть, что не случайно достал пистолет и шутки шутить с собой не позволит.

– Фамилия? Из какой банды? Кто главарь? Численность, вооружение? Говори быстро! – шепелявя, заговорил он.

Борис молчал. Под потолком, нещадно чадя, горела керосиновая лампа. Жёлтый мечущийся свет её выхватывал из темноты углов враждебные затаённые лица.

«Кто эти люди? Форма и оружие – советские. Обращение? А как они должны обращаться с бандитами, убийцами?» – Боярчук отвёл взгляд в сторону и тут увидел, что сержант обут в короткие немецкие сапоги. Он разом всё понял и, распрямившись, громко выпалил:

– Зря стараетесь, я ничего не скажу.

– Скажешь! – капитан выскочил из-за стола. – Позвать хозяина!

Из сеней, согнувшись, вошёл плюгавенький мужичишка с испуганными глазами.

– Слухаю, пан офицер.

– Кто этот человек? Откуда и зачем пришёл к тебе?

– Этот? – хозяин был в неподдельном замешательстве.

– Кто же ещё? – Капитан за рукав широкой рубахи подволок мужика к Боярчуку. – Гляди лучше, и не говори, что не знаешь!

– Чого мне глядеть, оттуда вин, з лэсу.

Капитан оттолкнул хозяина и вплотную приблизился к Борису:

– Опознали тебя, сволочь! Крышка тебе, если не заговоришь. Прямо здесь и сейчас пулю в лобешник получишь!

Разведчик не мог не среагировать. Мгновенно Борис ударил коленом капитана в пах и плечом оттолкнул его под ноги сержанту. Короткий удар ногой в живот стоявшему напротив хозяину – и в два прыжка у дверей. Со всего маху Боярчук высадил их вместе с гнилым косяком и оказался на улице…

Во дворе у колодца на козлах сидел Кудлатый в окружении других бандеровцев. На их лицах не было ни радости, ни огорчения. Прыщёвские дела их не касались.

Примерно через полчаса за огородом пристрелили хозяина. Бедолага и в самом деле поверил нагрянувшим «чекистам» и распустил язык.

****

Лешак пригласил к себе Боярчука только на четвёртый день. Вместе с ним за столом восседали Прыщ и Капелюх, который только один и спасся после короткого боя на мельнице. Восемь его боевкарей были убиты, четверых тяжелораненых увезли в госпиталь солдаты. Как удалось спастись везучему Капелюху оставалось для всех тайной. Только с приходом этой загадки ушло безраздельное доверие бандеровцев к начальнику разведки. Он и сам понимал, что дни его в сотне могут быть сочтены.

– Что скажешь нам, товарищ старший лейтенант Боярчук? – не скрывая ехидной ухмылки, спросил Прыщ. Круглые очки сползли на кончик его носа, но начальник беспеки не поправлял их.

Лешак с Капелюхом переглянулись, явно одобряя начало заранее отрепетированного допроса.

– А что бы вы хотели услышать? – пожал плечами Борис. – Наверняка уже всё про меня узнали.

– Ишь ты! – хмыкнул сотник.

– У службы пана Прыща помощников хоть отбавляй. В каждом сортире по соглядатаю сидит. – Борис старался говорить сдержанно, но голос его подрагивал. Или ему казалось.

– Угадал, – продолжал ёрничать Прыщ. – Мы про каждый волос вокруг твоих дырок знаем больше, чем ты представляешь. Знаем всё про тебя и снутри и снаружи!

– Тем легче разговаривать будет. Без предисловий и дипломатических экивок.

– Гля, как он разговаривать насобачился! – чуть ли не восхитился Лешак. – Вот и убеди нас, говорун, в том, что тебе можно доверять.

Борис огляделся, ища, куда бы присесть. Капелюх придвинул ему табурет. Боярчук демонстративно поставил его посреди земляного убежища и уселся как равный с хозяевами.

– Зачем мне что-то доказывать вам, – сказал он, – если я не останусь с вами?

Слова Боярчука словно парализовали Прыща. Такого ответа бандиты не ожидали. Лешак вышел из-за стола и встал перед Борисом, положив руку на кобуру, висевшую у него, как у немцев, на животе.

– Видал наглецов, но чтобы так…

– Вы же хотели разговора на чистоту, или я не понял?

– И чем мы тебе не понравились? – очнулся наконец Прыщ. – Может, думаешь, что мы тебя так просто и отпустим?

– Погоди, – Лешак не хотел размениваться на мелочи. – Я хочу знать всё, что он думает.

– А и знать здесь особо нечего, – приободрился Борис. – Вас скоро прихлопнут, а мне пожить охота.

– Хочешь отсидеться?

– Дурак, – не выдержал Капелюх. – По твоей статье сроков давности не установлено. Знаешь, сколько за плен дают?

– В лагере – срок, а с вами – стенка, – весомо возразил Боярчук. – Вы ведь меня зовёте не за хлебом ходить.

– Да он издевается над нами, – заверещал Прыщ. – Чего с ним цацкаться, на берёзу, сволочь! Повесить!

Судя по тому, как спокойно вёл себя Лешак и отмалчивался Капелюх, истерические вопли Прыща более походили на театральное действие, чем на психологическое воздействие на допросе. Знать, и в СБ бывает на старуху проруха.

– Допустим, – размеренно, точнее подбирая слова, заговорил Лешак, – что бывший советский офицер не верит в нашу идею и больше дрожит за свою шкуру. Но боевой офицер не мог не оценить нашей мощи.

– Оценил, – вымученно вздохнул Борис. – За последние недели вы потеряли добрую половину людей. – Он начал загибать пальцы на руке: – Провалены явки связников. Выселены наиболее верные хуторяне. Все дороги под контролем солдат. Кончается продовольствие.

– Зато у нас много оружия и боеприпасов. Мы можем биться с Советами хоть десять лет.

Казалось, Борис пропустил этот довод мимо ушей, и, видя, что его слушают, продолжал гнуть свою линию:

– То, что вам сходило с рук раньше, не сойдёт теперь. Война окончена и новой не предвидится, по крайней мере в ближайшем десятилетии. Против ваших лесных братьев повернут не один-единственный батальон МВД, а кадровые боевые части. На мельнице вас накрыли миномёты. А придёт артиллерия, танки.

– В лес они долго не сунутся.

– Но из леса вам тоже не дадут высунуться.

– Как хочешь, сотник, – бесцеремонно влез в разговор Прыщ, – но я бы его вздёрнул.

– Мы предоставим тебе такую возможность. А пока помолчи. – Лешак снова уселся за стол. – Что ещё тебя настораживает, говори смело. Пока что я не нахожу причин для паники.

– Вы надеетесь, что солдаты не пойдут в лес. А им и не нужно этого делать.

– Интересно?!

– Сегодня над поляной дважды пролетал самолёт-разведчик. Место слишком обжитое, чтобы не обратить на него внимание. И если лётчик засёк вас… Прилетят штурмовики и перепашут здесь всё до основания.

Лешак многозначительно оглядел своих помощников:

– И чтобы сделал боевой офицер, попади его рота в такую ситуацию?

– Для начала сменил бы место дислокации.

– Оставить постой, базовый лагерь?

– И немедленно.

– Он провокатор! – вскинулся Прыщ. – Вы что, не видите, – он подослан краснопогонниками!

Разговор принял серьёзный оборот, но начальник безпеки продолжал «оказывать психологическое давление» на Боярчука:

– Может, предложишь нам сдаться?

– Лично вам не советую, – нагло, как показалось Прыщу, ухмыльнулся Борис. – Солдаты не доведут вас живым до тюрьмы.

Лешак понимал, что доводы Боярчука были здравы. Когда-то Гроза предлагал сделать несколько крупных баз и постоянно кочевать между ними. Так полагалось поступать и по инструкциям центрального провода. Но тогда это казалось излишней осторожностью, тогда они ещё надеялись на поддержку населения.

Впрочем, кто они? Лешак, как и Гроза, в последние годы войны понял, что народ устал и не приемлет насилия, какими бы благими целями оно не прикрывалось. И вот теперь, когда смерть и насилие стали основными средствами борьбы националистов, нужно было ждать возмездия от обманутого народа.

А пока? Пока – как можно больше крови и смерти! Чтобы у людей волосы встали дыбом от ужаса и страха. Чтобы на века запомнили они Лешака. И чтобы другие, если придётся, опять встали под чёрно-красные знамёна Бандеры с именами на устах таких героев, как Лешак и Гроза.

Но заграница без золота никого не примет. Поэтому нужно брать почтовый поезд. Брать не завтра, а сегодня, сейчас, пока, действительно, не начались стычки с регулярными войсками. Вот тут-то и может помочь Боярчук.

Без оглядки принимать решения было не в привычке Лешака. И он без обиняков прервал разговор:

– Ладно, Боярчук, ступай пока к себе в схрон. Не хочешь погибать за великую идею, живи, як собака. Насильно мы до себя никого не тягнем. Но, уж извини, придётся тебе некоторое время погостить у нас.

– Я бы всё-таки спытал офицерика на жаровне, – высказался Прыщ, когда Боярчук вышел.

– Если тебя голой задницей на сковороду посадить, ты тоже признаешься в чём угодно, – отмахнулся от него Лешак и позвал адъютанта.

– Водки нам!

А Капелюху серьёзно выговорил:

– С поляны убрать все кострища. Боевиков в погреба. Увижу, кто днём болтается… Сам знаешь. И сегодня же пошли хлопцев в Гудынский лес. Пусть сыщут место под новую базу и начинают копать схроны.

– Уйти никогда не поздно, – удивился Прыщ. – А что будем делать с Боярчуком?

– С трезвой головой поможет нам разработать план захвата почтового поезда. Потом уберём.

– У него отец машинистом на железке.

– Вот, видишь, – призадумался Лешак. – Это гарный крючок. А под конец – всю семью в колодец.

– Во, цэ дило, – Прыщ полез было чокаться к сотнику, но тот, раливая принесённую Сирко водку, грубо оттолкнул его и сипло запел:

Лента за лентою набои давай!

В бою за Украину, повстанцы, не видступай…

Капелюх подхватил, но задохнулся на полуслове и закашлялся.

– О, видать, не долго ты протянешь, – закачал головой Прыщ.

– Иисус даст, выдюжим, – синея лицом, прохрипел Капелюх.

– Старайся, сынку, старайся! – хохотнул Лешак.

И было непонятно, поддерживает он своего начальника службы безопасности или имеет о Капелюхе своё собственное мнение.

****

Полковник Груздев сам приехал в райотдел к Ченцову. Гибель капитана Цыганкова тяжёлым камнем лежала на душе обоих. Полковник уже получил нахлобучку из Москвы, но чувство собственной вины было несноснее. Видя, что и Ченцов испытывает то же самое, Груздев, как мог, щадил подполковника.

– Похоронили в общей могиле?

– Нет. Его тело забрала Кристина Пилипчук и предала земле на сельском кладбище.

– Что за женщина?

– Очень сложной судьбы. Цыганков квартировал у неё. Кажется, они были неравнодушны друг к другу.

– Кажется или были?

Ченцов рассказал всё, что знал о Кристине, о её звонке в райотдел.

– И всё-таки нужно ещё раз тщательно проверить все сведения о женщине. Поговорить с глазу на глаз. Если не будет уверенности в её искренности, если будет хоть какая-то доля сомнения… – Полковник не договорил.

– Я вас понял, Павел Егорович. Займусь этим сам. Хотя верю, что Григорий не мог ошибиться в Пилипчук.

– Оно так. Да бережёного бог бережёт.

Пили остывший чай. Груздев, не перебивая, слушал Василия Васильевича, изредка поглядывая в открытое окно кабинета, в который густо лились запахи цветущей черёмухи.

– Хорошо-то как у тебя, – наконец не выдержал он и пересел на подоконник. – Совсем забыл, как черёмуха пьянит, а ведь в молодости… Да ты рассказывай, рассказывай. Это я так, старею, что ли.

«Это в сорок-то шесть лет!» – из деликатности Ченцов тоже встал и подошёл поближе к окну:

– А я вот и не заметил, когда она распустилась.

– Вижу, устал ты. Но отдыха пока дать не имею права. А как супруга? Лучше?

– Боюсь, что лучше уже не будет. Смертельные лапы войны оказались сильнее рук наших хирургов.

Груздев, метнув быстрый взгляд на Ченцова, нахмурился и закрыл окно.

– Пойми меня правильно, Василий Васильевич, помочь тебе сейчас не могу. Покончишь с Лешаком, в тот же день оформлю неделю отпуска.

– Ловлю на слове, товарищ полковник, – вымученно улыбнулся Ченцов.

– Ну, брат! Когда я от своих слов отказывался?

Снова перешли за стол. Василий Васильевич разложил на нём склеенную из кусков самодельную карту.

– Бесценный подарок дьякона Митрофана Гнатюка, – пояснил он. – Не очень доверяя тем, кому прислуживал, дьякон втихаря прибирал к рукам все тайники бандеровцев. На карте склады оружия, взрывчатки, продовольственные НЗ, явки и пароли связников.

– А базы? – нетерпеливо спросил Груздев.

– Места расположения банды дьякону неизвестны. Все встречи Лешака с Гнатюком проходили в лесничестве.

– А со слов боевиков? Неужели не интересовался?

– Примерно в двадцати километрах на северо-запад от Здолбицы.

– Там овраги и непроходимые дебри. Лётчики тоже называют тот район. Предлагают бомбардировку. Но чего? Лесного массива?

– С бомбёжкой придётся повременить. – Ченцов поверх дьяконовой расстелил масштабную карту района. Указал полковнику на красные и синие линии. – Батальон МВД блокировал массив по дорогам. Но ещё много незакрытых дыр, через которые можно просочиться в другие леса.

– Вряд ли они решатся покинуть основную базу в одночасье. И банду дробить не станут: самостоятельно действовать у них, как правило, способен только костяк.

Груздев облокотился на стол. Его большая лысая голова нависла над почти одноцветно-зелёной картой.

– На днях в область прибывает новый полк. Два батальона я передам тебе. Сузишь кольцо окружения. Запрёшь Лешака в его вонючих ямах. Долго он не продержится.

– Но и без боя не сдастся. Для большей безопасности скорее всего попытается прорываться через какой-нибудь населённый пункт. Чтобы связать нашу огневую мощь.

– Не исключаю. В любом случае нельзя упустить главаря. Пока Лешак остаётся на свободе, население не поверит в уничтожение банды. – Он крякнул и почесал затылок. – Да и Москва не поверит.

– Кое-что мы пытаемся предпринять. У Митрофана Гнатюка изъят список неблагонадёжных связных. Тех, в ком он начал сомневаться в последнее время в связи с изменениями условий жизни на селе. Костерной и Прохоров предлагают воспользоваться списком. Они выделили в нём крестьянина из Глинска Игната Попятных. Собрали о нём сведения. Чаще всего к Попятных наведывается группа некоего Кудлатого. По нашим данным, Кудлатый – кличка Севастьяна Мироновича Звонарёва, бывшего тракториста колхоза «Привольный» на Киевщине. Во время голода в тридцать третьем году Звонарёв на колхозном току насыпал зерна в голенища сапог, но был разоблачён милиционером, который по запаху варёной полбы установил дом злоумышленника. Во время обыска и ареста жена Звонарёва ударила ухватом милиционера по голове. Так сказать, при исполнении служебных обязанностей…

– Зачем эти никчёмные подробности? – недовольно проворчал Груздев, но больше для порядка, по необходимости. – Говори главное.

– В чёте Кудлатого находится пленённый ястребок Пётр Ходанич. Будем пытаться через него установить связь с Боярчуком.

– Если бы Ходанич умел карту читать, – с сожалением проговорил Груздев и распрямил спину. – Выходит, вся надежда на Боярчука? Делаешь ставку на разведчика?

– Надеюсь, но уж слишком мало времени отпущено.

– Я бы попытался разговорить эту вашу фельдшерицу, как её?

– Сокольчук?

– Чему ты удивляешься? Почему-то она прятала Боярчука.

– Я хотел её арестовать.

– Тебе, конечно, виднее. Но я бы… – полковник пощёлкал пальцами в воздухе, – не отступился от неё. Сейчас важно задействовать все варианты выхода на Боярчука.

– Попробую ещё раз, – неохотно согласился Ченцов.

– И вот что меня беспокоит: семья Боярчука. – Груздев сам налил себе чаю, но глотнув совсем остывший напиток, отодвинул стакан.

– Приказать подогреть? – виновато спросил Василий Васильевич, трогая холодный чайник.

– Спасибо, мне пора ехать в управление. Так что же семья?

– Бандеровцы уже наведывались в дом Боярчука. Взяли его фотографию, письма. Предупредили, что от их молчания теперь зависит жизнь сына.

– Проверяют?

– Уже проверили. А поверили, нет ли, пока вопрос.

– Не слишком ли мы опрометчиво рискуем жизнью Боярчука?

– Мы не предполагали, что обстоятельства так сложатся.

– Не предполагали? – все-таки сорвался полковник. – А за что вам тогда зарплату платят? Должны предполагать!

– Виноват, товарищ полковник! – Ченцов вытянулся в струнку.

Но Груздев только махнул рукой:

– Проводи меня.

В машине на заднем сиденье лежал огромный букет белоснежной черёмухи. Груздев долго делал вид, что не замечает подарка, но не удержался и, усаживаясь в машину, буркнул Ченцову:

– Когда успел?

– Профессиональная тайна, товарищ полковник! – не скрывая довольства произведённым эффектом, громко, чтобы слышали высыпавшие на крыльцо офицеры, ответил Ченцов.

«Эмка» и «Газик» с охраной укатили, а подполковник пошёл узнавать, кто крутился под окнами его кабинета во время разговора с начальством.

****

То ли блокада леса и указ об амнистии, призывающий сложить оружие и явиться с повинной к властям, то ли весна и начало посевной возымели своё действие. В понедельник Ченцов только вышел в коридор, как оперативный дежурный лейтенант Волощук доложил, что спозаранку в отдел явились четыре оуновца при полной амуниции.

– И ни патруль, и ни часовой их не задержали? – Подполковник увидел за барьером, отгораживающим стол дежурного от посетителей, ручной пулемёт Дегтярёва, два «шмайссера» и наш ППШ. Рядом полдюжины гранат-лимонок и диски, полные патронов.

– Часовой их и привёл, – уточнил Волощук.

Внутри у Ченцова похолодело. Мелькнула страшная мысль: «Они могли выбить весь отдел. Ведь сотрудников на месте – кот наплакал. Как же я раньше не додумался, что бандеровцы могут прийти сдаваться сюда, а не в гарнизон, где у них слишком большой долг перед солдатами».

– Где они?

– В камере.

– Кто распорядился закрыть?

– Капитан Смолин. Он их допрашивал поодиночке и стращал, – красноречивым жестом объяснил Волощук.

Это уже было не просто нарушение законности. Ченцов взбеленился:

– Немедленно ко мне поганца!

– Его нет в отделе, товарищ подполковник! – Лейтенант никогда не видел начальника в таком состоянии.

– Разыскать сию же минуту! – Ченцов с трудом сдерживал себя. Болезненная бледность покрыла его лицо. Казалось, он вот-вот перейдёт на крик.

– Я сейчас пошлю за ним мотоциклиста, – поспешил заверить Волощук.

Ченцов быстро вернулся в свой кабинет. Через несколько минут по телефону приказал привести к нему задержанных. Всех вместе.

Они входили в кабинет осторожно, затравленно жались друг к другу. Лица серые, землистые. Грязные, заросшие. Даже возраст сразу не определишь. Наконец встали, чуть вытолкав вперёд плечистого мужика в мятом суконном костюме. Из-под коричневого пиджака его виднелась застиранная гимнастёрка без верхних пуговиц. Оторваны недавно, неровными пучками торчат нитки. Нижняя губа синяя, полумесяцем поддерживает верхнюю окровавленную.

«Выставили напоказ работу Смолина», – догадался Ченцов.

– Садитесь, – предложил он.

– Постоимо. Щэ насыдымось, – несмело ответил избитый.

И вдруг они заговорили все разом:

– Шош воно получается! Клыкалы нас, обещали амнистию, а самы в каталажку сховалы! Та морды щэ й побылы! Выходить, Советам вирыты не можа?

– Бильше нэ окрутытэ вашей пропагандаю. Стоить раз обдурыты!

Ченцов качнулся на стуле, но сдержался. Сказал сухо:

– Садитесь граждане! Митинговать потом будете и не здесь!

Бандеровцы зыркнули на старшего и примостились на краешки стульев, словно демонстрируя, что надолго задерживаться у начальника не намерены.

Ченцов не думал оправдываться перед ними. Он чтил закон, знал, что амнистия – государственный акт, безоговорочно подлежащий исполнению, хотя душа его не могла так запросто простить сидящих перед ним людей. Слишком сильна была в нём боль за Черноуса, за Цыганкова, за тех семнадцать парней, что навечно лежат теперь под краснозвёздной пирамидой на городском кладбище, за многие поруганные и покалеченные судьбы, разрушенные семьи. И всё это после войны!

– Советская власть здесь ни при чём, – глухо проговорил подполковник. – То, что с вами произошло, – преступное недоразумение. Сотрудник, допустивший в отношении вас превышение власти, будет привлечён к строгой ответственности. А вас после оформления протоколов отпустят домой.

– Када? Лет через десять?

– Сегодня, – хлопнул ладонью по столу Ченцов. – И не надо передо мной комедию ломать. Цену я каждому из вас хорошо знаю.

Бандеровцы зашикали на возразившего. Не сводили глаз с телефонной трубки в руке Василия Васильевича, который вызвал следователя Сёмкина, а когда тот показался в дверях, приказал:

– Прошу вас сегодня же оформить материалы по амнистированию на этих четырёх граждан.

Бывшие бандеровцы повскакивали с мест, наперебой сыпали словами благодарности.

– Прошлое ворошить не станем, – сказал им на прощание Ченцов, – но и не забудем. А свободу по амнистии вам ещё заслужить придётся.

Ватными, негнущимися ногами Василий Васильевич доплёлся до сейфа. Порывшись, достал пузырёк и накапал в стакан валерьянки.

– Приляжете, товарищ подполковник? Вы белый, как бинт из индивидуального пакета.

Ченцов не слышал, как в кабинет вошёл Медведев. Подивился сравнению: «Может, стихи пишет?».

– Сейчас пройдёт. Привезли попа?

– Так точно. Будите присутствовать на допросе?

– Буду. Только дай немного отдышаться.

Медведев вышел, а Ченцов прилёг на свою походную солдатскую кровать и закрыл глаза.

Сон был коротким и отдыха не дал. Ему снилась больничная палата. Белые стены, белое постельное бельё. Но ещё белее было лицо у его жены Ульяны. Во всём её облике сквозила отрешённость. Она не узнавала мужа. Ченцов суетился у постели, неловко пытался обнять Ульяну за плечи, но ему это никак не удавалось. Вдруг он почувствовал, что в его ладонях не жена, а холодная снежинка, которая тает, тает…

– Это я, я, – звал он. – Куда ты, Ульяна? Я принёс тебе апельсины.

– А я хочу наших яблок, – услышал он чужой, далёкий голос.

– Будут тебе и яблоки. Я всё достану. – И вдруг вспомнил: – Нам с тобой новую квартиру дали!

– Я знаю, какая ждёт меня домовина…

Ченцов хотел громко возразить, дёрнулся и проснулся. Жутко болела голова. Часы показывали полдень.

«А ведь я ещё не завтракал», – вспомнил Василий Васильевич.

****

Обедать Ченцов пошёл вместе с Медведевым в железнодорожную столовую. Столики были заняты. Звякали алюминиевые миски и ложки. У раздаточного окошка тоже вытянулась очередь. Громко щёлкали костяшки счёт буфетчицы. Пахло жареной капустой и борщом.

– Следующий! – кричали на раздаче. – Что? Пять кусков хлеба? Да вы рехнулись! По норме положено три. Следующий!

– Что-то народу сегодня многовато, – растерянно проговорил редко хаживающий по столовым Ченцов.

– Надо было в гарнизонную ехать, – согласился Медведев.

Но их уже заметили. Из дальнего угла им махал рукой демобилизованный солдат с заметным шрамом над бровью.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – Мужчина звал их за свой столик, подставляя к нему свободные стулья. – Не узнаёте меня? Сидорук я, из Копытково. Вы у нас на сходе выступали.

– Здравствуйте, товарищ Сидорук.

– А я ведь к вам ехал, товарищ подполковник, – обрадовано заговорил фронтовик. – Не поверите?

– Решились председательствовать? – улыбнулся Ченцов, расчищая на столе место под свой поднос, который с невероятной скоростью принёс Медведев.

– Военные и милиционеры обслуживаются вне очереди, – упредил он вопрос начальника.

– Какое там, – меж тем объяснял Сидорук. – У меня и грамотёшки-то всего три класса. Желаем мы с хлопцами обратиться в окрестные сёла и организовать добровольческий батальон, чтобы вместе с солдатами выступить против банды. Всем миром навалиться и порешить бандитов. Такое дело.

– А к нам-то что ж, за разрешением?

– За оружием! Люди согласные. Земля ждёт, крестьянству работать надо. И так, чтобы без оглядки на каждый куст.

– Верные ваши слова, товарищ Сидорук. – Ченцов с удовольствием пожал фронтовику натруженную руку. – Обязательно поможем. Приходите к четырнадцати часам, я дам нужные распоряжения.

Нежданная встреча с Сидоруком вернула Василию Васильевичу хорошее настроение. Поэтому, наверное, хмурое и озабоченное лицо оперуполномоченного Сёмкина сразу привлекло его внимание. Ченцов знал молодого лейтенанта балагуром и весельчаком.

– Что случилось, товарищ лейтенант?

Вместо ответа Сёмкин протянул телеграмму. Подполковник прочитал: «Мать в больнице, тяжёлая, приезжай, застанешь. Соседка баба Паша». Мать лейтенанта всю страшную блокаду Ленинграда проработала на токарном станке в холодных корпусах Балтийского завода, хотя по профессии была библиотекарем. Измождённая, слабая здоровьем женщина с трудом пережила блокаду, но после так и не смогла поправиться.

– Я понимаю, товарищ подполковник, – словно винясь, проговорил Сёмкин, – сейчас никак нельзя. Каждый человек на счету.

Ченцов вспомнил слова Груздева. Однако спросил:

– Пяти дней тебе хватит?

– Постараюсь, товарищ подполковник, – Сёмкин с трудом сглотнул подступивший к горлу ком.

– Я сейчас позвоню командиру авиационного полка. Чем чёрт не шутит, вдруг оказия. Езжай, Боря и поклонись от меня матери.

Медведев уже начал допрос священника копытковской церкви Авраама Григорьевича Единчука. Но похоже было, поп сам наседал на следователя.

– На каком основании вы доставили меня в караульное заведение? Чего держите взаперти без предъявления обвинения?

– Можем и предъявить. Только потом назад ходу не будет. А я хочу, чтобы вы добровольно сознались в пособничестве бандитам, – спокойно убеждал того Медведев. – Если говорить вашим языком: «Очистите душу от грехов ваших, исповедуйтесь!».

– Ничего у вас не выйдет, – как на углях, вертелся священнослужитель на казённом табурете. – Архиерей уже знает о моём незаконном заточении. Не сегодня-завтра он доложит вашему начальству, и вас взгреют за самоуправство. Супостаты!

– Жаль, гражданин Единчук, – подключился к допросу Ченцов. – Не хотите сами исповедоваться, попросим освежить вашу память свидетелей.

По звонку следователя в комнату доставили дьякона Гнатюка. Митрофан заметно похудел и осунулся с лица. На копытковского попа не глядел, хотя тот сверлил его глазищами.

– Вы знакомы? – спросил дьякона Медведев.

– Да. Авраам Григорьевич, как и я, выполнял задания Лешака по сбору средств от прихожан для банды.

– Одумайся, грешник! – Священника бросило в пот. – В аду сгоришь, отступник! Свят, свят, спаси и помилуй меня, дева Мария! – И вдруг зарыдал навзрыд, запричитал: – Гад, ползучий! Свиное рыло! Предатель!

Несколько минут ждали, пока святой отец успокоится. Медведев налил в стакан воды, подал в трясущиеся руки попа.

– Продолжим, – холодно сказал Ченцов. – Где и при каких обстоятельствах вы встречались?

– В основном в усадьбе лесника Пташека. Я и отец Авраам привозили туда на возах продовольствие. Там же встречались с Лешаком или Грозой. – Дьякон украдкой заглядывал в протокол.

– Не сверните шею, – не удержался от усмешки Медведев. – Я потом дам вам прочитать.

– Как часто вы привозили продукты?

– Аккуратно, раз в две недели.

– Единчук сам доставлял поклажу?

– Нет, подводой правил его пономарь, который, сказывают, пропал неизвестно где. Может, утоп по пьяному делу.

– Это Авраам Григорьевич хотел, чтобы его служка исчез бесследно на некоторое время. – Медведев достал из-под стола чёрный хорошей кожи саквояж. – Сложил Авраам Григорьевич «приданое» в этот чемоданчик да и отправил верного человечка по одному адресочку.

– Откуда он у вас? – Плечи служителя церкви безвольно обмякли.

– Из лесу, вестимо, – хохотнул Медведев.

Но Ченцов строгим взглядом пресёк его веселье. Пододвинул к Единчуку лист бумаги и ручку.

– Дальше сами напишите или нам продолжать?

– Ваша взяла…

Два дня он письменно излагал свои действия против советской власти, связь с бандой и центром оуновцев за границей, указал адреса явок, пароли, назвал активных пособников бандеровцев в Копытково. Ченцов тут же взял в прокуратуре ордера на арест указанных лиц.

****

Майор Костерной со взводом солдат МВД на двух грузовиках въехали в Копытково под вечер. Деревенское стадо уже пригнали, и недоенные коровы призывно мычали по дворам.

– Гляди, как мы успели, аккурат парного напьёмся, – ни к кому не обращаясь, проговорил шофёр.

– Сейчас визг подымут, не до молока будет, – ответил сидевший рядом с ним оперуполномоченный лейтенант Петров и высунулся из кабины, крикнул в кузов: – К сельсовету?

Костерной всегда ездил в кузове, положив автомат на крышу кабины грузовика.

– Давай прямо по улице, – показал он Петрову, – у последнего колодца – направо. Там сразу встанешь.

А сам подал знак второй машине свернуть налево. Хотел разом оцепить село из конца в конец. Но не успели они свернуть у колодца в проулок, как к «студебеккеру» подбежал командир здешнего отряда самообороны Сидорук.

– Стойте! – замахал он руками. – Там бандеровцы.

– Сам видел? – Костерной спрыгнул на землю.

– Хлопцы мои побачили. Пятеро их. Пошли в хату до Микуленко.

Фамилия Микуленко стояла в списке подлежащих аресту первой. Майор подозвал Петрова. Приказал:

– Бери солдат и оцепляй дом. Без команды не стрелять и не высовываться. Вторая машина отрежет им путь к лесу. А ты, – обратился он к Сидоруку, – собирай свой отряд и огородами веди его за озеро, на случай, если бандиты попытаются уйти камышами.

– Дюже топко там, – засомневался Сидорук.

– Жить захочешь, пройдёшь. Выполняй, командир, приказ.

Озеро за селом когда-то было огромным, но война разрушила плотины, вода ушла, а заболоченные берега густо заросли камышом и осокой. Трава высокой зелёной стеной подступала и к задам микуленского подворья.

Жил бандитский прихвостень зажиточно. Дом – крепость. Метровый цоколь из дикого тёсаного камня, толстенные стены из пористого ракушечника. Чердак со слуховыми окнами на все четыре стороны. Вокруг дома – крепкие постройки из того же ракушечника, высокий каменный забор. Вдоль него незаметно и залегли солдаты.

– Микуленко! – Костерной кричал так, что, казалось, слышало всё село. – Твой дом окружён. Мы знаем про твоих гостей. Предлагаю всем сдаться.

Видимо, появление солдат было для бандеровцев полной неожиданностью. В доме долго молчали.

– Даю пять минут на размышление и начинаю штурм, – повторил майор.

Тоненько звякнуло стекло под крышей, и оттуда гулко ударила автоматная очередь. И тут же вторая, третья. Стреляли наугад.

– По окнам огонь! – приказал Петров.

Со всех сторон, не жалея патронов, солдаты полоснули по окнам и входной двери. Со звоном вылетели стёкла, посыпалась штукатурка. В доме тоже что-то падало и билось.

– Прекратить огонь! – подал команду Костерной и ещё раз предложил бандитам сдаться.

Жалобно завизжала входная дверь, и к сараю пробежали две женщины с детишками на руках. Дверь в доме снова захлопнулась.

– Ослобонили от греха, – с облегчением выдохнул майор. – Теперь давай гранатами!

Снова ливень свинца обрушился на стены дома, и под его прикрытием человек пять солдат во главе с лейтенантом перепрыгнули через забор и стали забрасывать окна и дверь гранатами. Внутри здания вспыхнуло, забушевало пламя, столбом поднялось к чердаку. Потом в доме что-то рвануло так, что с грохотом сорвало крышу. В несколько минут огонь уничтожил всё внутри строения.

– Бензин, – пояснил подошедший к майору Петров. – Скорее всего, прятали в подвале запасы топлива. На нём и спалились.

– Хорошо хоть женщины с детишками уцелели, – покачал головой пожилой солдат. – Душегубцы!

– Куда ж им теперь? – спросил Петров, вытирая с лица копоть.

– На кудыкины горы, – обозлился Костерной. – Пусть соберут всё, что смогут. Доставишь их в город на пересыльный пункт. Вот тебе постановление.

И, взяв четверых солдат, зашагал прочь, по другим адресам.

– Поняли? – спросил Петров пожилого солдата.

– Чего ж тут не понять, – пожал тот плечами.

– Ну, так выполняйте!

Солдат отошёл в сторону, обиженно пробурчал себе под нос:

– Чего шуметь-то? Одно дела с бандитами воевать, а совсем другое – с детишками. Кому пондравится!

****

Посланная Лешаком команда за несколько дней вырыла на новом месте пять схронов. Уже стали забирать земляные стены брёвнами, как пришло распоряжение свернуться и к вечеру всем прибыть на базу.

Боярчук работал вместе с Ходаничем и Жабой, тем самым подслеповатым парубком, который размещал Бориса в день его прибытия в банду. Несмотря на внешнюю рыхлость, Жаба обладал завидной физической силой. Неторопливо вгонял он лопату в жирную глину, поддевал изрядный кусок и размеренно выбрасывал его наверх. Без роздыху снова вгонял лопату в грунт.

И так мог работать без устали часами. Но уж когда садился покурить, когда скручивал самокрутку толщиной в палец, то никакая сила не могла заставить его изменить выбранную позу, пока не затекали спина и ноги. Тогда он, жмурясь, спрашивал, ни к кому не обращаясь: «Не пора ли размяться?» и брался за лопату.

– Как звать-то тебя, бульдозер? – спросил его как-то Борис.

– Жаба, – безразлично отозвался тот.

– Я про настоящее имя спрашиваю.

– Настоящее я давно забыл.

Сказал и вздохнул так, что у Боячука заныло под ложечкой. А на другой день, будто мимоходом, обронил, кривя губы в немыслимой ухмылке:

– Михаилом меня нарекли. Чудно, право!

– Что же здесь странного?

– Да что ты вспомнил! И на кой бис тебе это?

– Не телок же ты, чтобы по кличке звать.

– Тут все телки, окромя волков. Да и у тех клички. Тебе ещё не дали? – И опять непонятно ухмыльнулся, щуря подслеповатые глаза.

– Очки не пробовал носить? – посочувствовал Борис.

– Иде ты видел жабу в очках? – расхохотался Михаил до слёз.

В другой раз они вместе ловили дырявым бреднем мелкую рыбёшку в озере. Вода была ещё холодной, но продовольствия команде отпускали в обрез, чтобы только, как говорится, с голоду не помереть. Вот и промышляли сами.

– Может, гранатой шандарахнем? – предложил Борис. – Ноги от холода ломит.

– Здесь ключи бьют, оттого и холодная вода. Ты клячу-то по дну тащи, не поднимай.

– Шума боишься?

– Зачем зря припас тратить, когда сеткой возьмём.

– Чего их беречь? Скоро они никому не понадобятся.

– Как сказать, – кряхтел Жаба. – Тягни на берег. Швыдче!

Рыбы поймали мало, но на уху хватило. Кошеварил Ходанич. Втроём похлебали из одного котелка. Угли забросали сырым лапником, сверху поставили шалаш – и готово тёплое походное жилище. Спать завалились с наступлением темноты, но сон не шёл. Ворочались, курили. В этот раз Боярчук решился, сказал, не таясь:

– Нет, такая жизнь не по мне. Мы такого на фронте нахлебались по горло. Я и Лешаку с Прыщом сказал, что уйду от вас.

Парни замерли, даже дыхания не слышно стало.

– Уйду на хутора. Пережду, – продолжал Борис. – Не может так тянуться без конца. Мы ведь молодые. Нам жить да жить надо. Семью заводить, хлеб сеять, детей растить.

– Намедни ушли четверо, – осторожно обмолвился Ходанич. – Пока никаких известий нет.

– А мне идти некуда, – неожиданно сказал Жаба, – братнева кровь на мне.

– Ты убил своего брата? – ужаснулся Пётр.

– Не я убил. Но я не помешал, хотя мог.

– Как же это было?

– Прошлой осенью мы с братом рожь косили. Добрая выдалась рожь. Земля-то, почитай, всю войну спала. Колосья аж до груди доставали. Поклали на воз, на гумно везти. Тут и они явились. Прикинули, сколько намолоту будет. Велели две трети в лес доставить.

– Отказались?

– Свезли, – тяжело выдохнул Михаил. – Только меньше, чем велено было. Советской-то власти тоже сдавать нужно. И самим зиму жить. А семена?

– На троих поделили?

– Для первого раза избили нас смертно. Не удержался брат. Донёс в милицию. Понаехали к нам, стали вдругоряд перемерять всё. Говорят, мы бандитам больше дали, чем советской власти. И что мы прямые пособники националистов. Вот тут брат и взъярился. Кинулся на следователя с кулаками. Застрелили. Крик, шум. В суматохе-то я и утёк в лес.

– Вредитель тот следователь, – в сердцах возмутился Ходанич. – Его самого к стенке надо ставить.

– Всё равно мне теперь прощения нет, – после долгого молчания вновь заговорил Михаил. – Скоро год, как в сотне. Да и как уйдёшь, если с тебя глаз не спускают.

– Надо напроситься на боевую операцию, – подсказал Боярчук. – Если не удастся сдаться, можно притвориться убитым.

Ему никто не ответил. Больше они на больную тему не заговаривали. Но с той поры, и это Боярчук почувствовал сразу, между ними установились иные отношения. С виду всё осталось по старому, но за каждым словом, за каждым взглядом им виделись свои, только им понятные намёки и желания. Они чаще стали держаться вместе.

В день, когда велено было вернуться на базу, Боярчук предложил:

– Чую, готовится серьёзное дело. Нельзя прозевать момент. Мы должны узнать, что затевается, и постараться, чтобы не обошлись без нас.

– Я упрошу Кудлатого, – пообещал Михаил.

– Только не суетитесь, – предостерегал Борис. – Прыщ – старый лис. Читает мысли по глазам. При нём набрать в рот воды.

– С собой бы его прихватить, – не утерпел Ходанич.

– Выкинь из головы! – резко осадил его Боярчук. – Есть вещи поважнее.

Никто не стал с ним спорить. Только Михаил заверил:

– В нас не сомневайся. Сделаем, как скажешь.

Ходанич согласно кивнул головой. Боярчук впервые за последние дни почувствовал облегчение на сердце и протянул парубкам руку.

****

Лешак был вне себя: четверо бандеровцев добровольно сдались чекистам, пятеро сгорели в Копыткове вместе с запасом бензина для мотоцикла и грузовика; посланный за продуктами Капелюх с группой разведчиков напоролся на засаду. Вместо провизии двое убитых, трое раненых. А чем их лечить? Кем их заменить? В лагере растёт недовольство. Пришлось срочно отобрать охотников стрелять в бору дичь и рыбачить по лесным озёрам. Но добровольцы, как правило, сами пожирали добычу, и проку от них в сотне было мало.

Сотник заперся с Прыщом, но как не крутили, всё чаще сходились на предложении уйти из здешних мест туда, где их не ждут.

– Боюсь, во время перехода утекут хлопцы из местных, – сокрушался Прыщ. – Дурной пример заразителен.

– А ты сделай так, чтобы не утекли.

– Есть соображение?

– Слухай и учись, – Лешак пренебрежительно оттопырил нижнюю губу, выставил вперёд маленький подбородок. – Перед уходом устроим тарарам в Копытково. Побьём активистов, сожгём новый клуб, а может, и всю деревню для страха. Там же оставим заслон, куда назначишь всех сомнительных. После того, что мы натворим в селе, в плен брать не будут.

– Голова! – восхищению Прыща не было предела.

– Это ещё не всё, – удовлетворённо потирал ладони сотник. – Уходить станем тремя группами. Каждой дадим свой маршрут. Якобы свой! На самом деле пойдём друг за дружкой. И если кто ненароком отстанет от одной, попадёт в лапы другой. Мы с тобой уходим последними.

– А Капелюха пошлёшь первым?

– Не доверяешь больше?

– А ты доверяешь?

– Я и тебе не доверяю, – откровенно грубо сказал Лешак. – Не хочешь идти со мной?

– Я бы оставил Капелюха в заслоне, – ушёл от прямого ответа Прыщ. – Он пьёт беспробудно, с хлопцами не ладит, задания проваливает.

– Думаешь, его карта бита?

– Он слишком много знает, – неопределённо промямлил начальник службы безпеки. – Главное, знает, где наше золото.

Последний довод пересилил все остальные. Участь Капелюха была предрешена.

Остаток дня Лешак обдумывал план нападения на Копытково, но из головы не шло золото. О главном запасе знали только четверо: сам Лешак, Гроза, Капелюх и Прыщ. Даже те крестьяне, что закапывали ящик, а потом «исчезли» не без помощи Грозы, не догадывались о содержимом. Теперь не стало Грозы, возможно не уцелеет в схватке с чекистами Капелюх. Прыщ постарается, чтобы не уцелел.

Но Прыщ! Так просто его не уберёшь. У безпеки свои щупальца. За кордоном тоже не простаки, трижды проверяют любую информацию. В центральном проводе закордонных частей ОУН сегодня больше верят референтам СБ, чем отцам-командирам сотникам и даже куренным. Все друг другу не доверяют, все друг друга подозревают. Хуже, чем при немцах. И как это он проглядел, упустил возможность встретиться со Стрижаком. Ведь предупреждал дьякон здолбицкий, что человек тот послан американцами. Вот кто теперь был нужен Лешаку – новый хозяин. Тогда и золотишко можно прикарманить, не делясь с Прыщом и центральным проводом. И уйти не просто за кордон, а за океан, где его никакая сила не достанет.

Лешак вдруг вспомнил, что Стрижак хотел встретиться с Боярчуком, и дьякон обещал их познакомить. Опять Боярчук? Добрый или злой гений послан Господом Иисусом Лешаку? Почему он не приказал повесить его там, на мельнице? Что остановило сотника? Почему сегодня прощает он дерзостные речи строптивца? Эх, если бы Капелюх не проглядел краснопогонников на мельнице, многое бы открылось Лешаку.

Невесёлые думы сотника чередовались с воспоминаниями. Мельница. В его родном селе подо Львовом у глухой запруды тоже стояла мельница. Когда-то она была ветряная, и её ребристые крестообразные крылья взлетали над старыми вербами. Потом ветряки сняли, установили паровую машину. Запускали её рано утром, и она чихала, выплёвывая через выхлопную трубу, уходящую в ров, чёрные сгустки сажи и копоти. Мальчишки не единожды пытались заткнуть трубу своими картузами или буряком. Седоусый механик-немец ловил их и нещадно порол крапивой. Однажды попался и Лешак. Два дня потом отмачивал зад в лохани с холодной водой, а на третий написал на механика донос, где «расписал» речи красного агитатора. Старика арестовали, а родителям Лешака пожаловали поросёнка. Возможно, тогда сорванец понял, что «на политике» неплохо зарабатывают, если держать нос по ветру. И совесть его не мучила. О понятии стыда в семье пьяниц и голодранцев не ведали.

Вечером, когда уже стемнело, сотник велел позвать Боярчука. Выставил на стол четверть самогона, консервы, сало, круг копчёной домашнего изготовления колбасы. Сирко подогрел в глиняной духовке каравай ржаного хлеба.

– Ешь от пуза, угощаю, – по-царски расщедрился Лешак. – Отощал небось на работах.

– С чего такая милость?

– Сперва пьют, едят, потом о деле говорят, – не унимался кичиться сотник.

– Не возражаю, – Боярчук с треском отломил здоровенный кусок колбасы, налил в кружки себе и Лешаку самогону.

– Доброе зелье, Кристина Пилипчук варила. Не слыхал про такую?

– Нет, не слышал.

– Позабыл, значит, земляков. – Лешак отпил из кружки, словно смакуя питьё, и только потом залпом опорожнил посудину.

Боярчук налегал на закуску, слушал.

– Негоже забывать своих, – отечески выговаривал сотник, но глаз его смотрел трезво и напряжённо. – Видно, пора тебе дома побывать.

Борис чуть не подавился.

– Испугался?

– Шутки шутить изволишь, пан сотник? Или не знаешь, кто меня там дожидается?

– Отчего же шутки, – Лешак вновь потянулся к бутыли. – Наоборот, хочу дело тебе поручить нешутейное.

– Зачем? Я своих решений не меняю. Лучше не замай меня, не выйдет.

– Погоди ерепениться. Сначала выслухай.

Лешак вышел из-за стола, проверил, нет ли кого за занавеской, встал за спиной Боярчука.

– Ешь и на ус мотай, – сотник прибавил огня в керосиновой лампе под потолком. – В одном ты прав: надо уходить из этих лесов в другие. А там, может статься, тикать за кордон. Только нас там с пустыми карманами никто не ждёт. Смекаешь?

– Думаешь, у меня в хате клад зарыт? – грустно усмехнулся Боярчук.

– Не перебивай, – рассердился Лешак. – В моём предложении и твой интерес немалый.

Боярчук задрал подбородок:

– Ой ли!

– Где взять деньги, я знаю. А взять их поможешь ты со своим отцом.

– С кем, с кем?

– Не ослышался! С родным батюшкой, с Григорием Тарасовичем Боярчуком!

– Он, что же с вами? – опешил Борис.

– С нами всякий украинец. Тильки не всякий то разумеет. – Лешак наслаждался замешательством Бориса, уверенный, что сломал старлея. – Чуешь?! Я говорил: со мной не пропадёшь.

– Дело говори, – набычился Боярчук, чувствуя какой-то подвох в словах сотника. – Через родителя меня достать хочешь?

– Я денег хочу достать! – Лешак хлопнул по плечу Боярчука. – Очнись! Речь не о тысячах, а о миллионах! Чего таращищься? Зачипило?

– Хочешь банк колупнуть?

– Банк на колёсах, – почти шёпотом пропел Лешак. – Будем брать почтовый поезд с банковским вагоном.

У Боярчука словно камень с души упал. Теперь он понял, зачем сотнику понадобился его отец.

– Поможешь мне, в накладе не останешься. – Уже весело разглагольствовал Лешак. – Гуляй на все четыре стороны, бес с тобой. С такими деньгами нигде не пропадёшь. Может, когда и встренемся, опять пригодимся друг другу. Земля – она круглая!

– Почтовый ходит вне расписания?

– Смышлёный, – засмеялся хозяин схрона. – Завтра пойдёшь в село, встретишься со своими, погостюешь до вечера. Скажешь батьке, что от него треба и условишься, как нам те сведения передать.

– А особисты?

– Хлопцы проверили, никого не видели в селе.

– Не их ждали, потому и не видели.

– Сведения верные.

– Я не боюсь. Но рисковать по пустякам, затевая такое дело?

– Хорошо, – согласился Лешак. – Тогда притащим Григория Тарасовича сюда.

– А на хвосте чекистов? Если они следят за хатой, выследят и нас.

– Что ты предлагаешь?

– Устроить встречу где-нибудь в городе или на станции. Отца подготовить заранее, чтобы не отчубучил чего зря.

– Это дельно и нетрудно. Есть место надёжное, есть люди, которые встретят и прикроют, если понадобится.

– Только учтите, что Григорий Тарасович не всякому поверит.

– Кого на примете имеешь?

– Степаниду Сокольчук. Родители её давно привечают.

Лешак долго молчал. Если бы Сокольчук не ходила курьером во Львов и Краков, не знала явок, он давно бы приказал ликвидировать её. Но сотник рассчитывал пустить женщину по давнему маршруту впереди себя, когда пристанет время. Надеяться на авось в последнем броске было глупо. Степанида надёжно прикроет его на маршруте, проверит адреса и пороли.

Наконец решил:

– Сокольчук получит необходимый приказ.

– Я бы хотел сам поговорить с ней.

– Излишне, – непреклонно, словно и не было раньше доверительного тона, отрезал сотник и встал. – Иди отдыхай и готовь план захвата поезда. И ни клочка бумаги, всё держать в голове!

Боярчук ушёл, а Лешак заглянул за ширму, где прятался Прыщ.

– Всё слышал? – спросил главарь.

– Слухал и дивился, – вылезая из-под шубняка, не без лести отвечал Прыщ. – Великий праповедник в тебе сгинул.

– А может, не прошло наше время?

– Времячко-то, могэть, и возвертается, да мы не вечные.

– Ладно балакать, – отмахнулся Лешак. – Пошлёшь за Степанидой.

– Не слишком ли ты доверчив к ней?

– Тебе дай волю, ты и меня изолируешь.

– Я о нашем общем деле пекусь. И за тебя в ответе…

– Будет! – сухо отрезал сотник. – Иди исполняй, что велю. Об деле я и сам позабочусь.

А минут через сорок, когда и сам Лешак ушёл проверять караулы, к нему в схрон осторожно спустился человек, постучал в переборку, отделявшую помещение главаря от кладовой.

– Это ты, Сирко? – послышался глухой голос.

– Иди скорей, – позвал адъютант Лешака и отворил узенькую дверку.

Из кладовой на карачках выбрался Капелюх.

– Узнал? – в нетерпении спросил Сирко.

– Есть золото, – стуча зубами, еле выговорил Капелюх. – Если не проморгаем, будет наше.

И они спешно юркнули в запасной лаз.

****

Капелюх не просчитался, сделав ставку на алчность Сирко. Намекнув адъютанту, что Лешак с Прыщом прячут золото, награбленное ещё при немцах, но умолчав, что сам причастен к тайне, подбил Сирко на подслушивание всех разговоров в штабе. То, что сегодня услышал Капелюх в схроне сотника, стоило опасной затеи. Теперь он знал, каким способом хотят избавиться от него. Это намного облегчало план спасения. Разумно было не противиться сотнику и не показывать вида Прыщу, что недоволен его придирками и подозрениями. Самому вызваться в прикрытие в Копытково, как бы во искупление старой вины. А тем часом припасти надёжную бричку с парой добрых коней, которую к назначенному сроку пригонит Сирко. И когда начнётся заваруха в селе, незаметно исчезнуть. Благо он знает, где хранится заветный сундучок.

На следующий день зарядили обложные дожди. Свинцовое небо придавило, пригнуло к земле мокрый лес и сеяло, сеяло без конца холодную капель. Непогода, однако, позволила бандеровцам вылезти из земляных нор. Было уже достаточно тепло, чтобы бояться сырости. Да и сидеть в заплесневелых погребах больше не было сил. Понаделали навесы из лапника, развели костры. В дождь самолётов не опасались.

Обстановка располагала к праздности. Сначала кое-где звякнули чарки, потом бутыли пошли по рукам. Неизвестно откуда появились новые припасы самогона, и загуляла на поляне хмельная сотня. Несколько человек даже пытались запеть, но были поколочены временно вынужденной оставаться трезвой, а потому злой охраной.

Но к вечеру пьяное воинство стало неуправляемым. То и дело у костров возникали брань и драки. Всюду требовали самогона и хлеба. Кричали и звали на разбой. Дело кончилось тем, что перепившийся насмерть кашевар сунул в огонь вместо полена противотанковую гранату. Размётанные по веткам куски человеческих тел и парящая горячая кровь заставили многих впасть в оцепенение. Но других привели в неистовую ярость, граничащую с безумием.

– Как бы не вышло бунта, – докладывали Лешаку, во время попойки остававшемуся в схроне. – Кто зовёт грабить железку, кто жечь Копытково, а кто и на город замахивается.

– Вид крови требует новой крови.

– Приказывай, сотник!

– Надо утихомирить их, пообещать набег, – советовал Прыщ. – Не ровён час, без команды кинутся.

– Пьянющих перестреляют, як куропаток. Нужно пресечь попойку.

– Нужна жертва, – цинично изрёк Лешак. – Грехи я отпускаю.

– Охрим, божий человек, – подсказал Прыщ.

– Нельзя, хлопцы! Не в себе он. Иисуса побойтесь!

– Цыц! – прикрикнул на всех Прыщ. – Кто пикнет, сам удавку получит.

Контуженный крестьянин Охрим стирал в банде бельё, помогал кашеварить, ухаживать за ранеными. Вследствии контузии разговаривать он не мог и только мычал, как немой, да часто смеялся там, где надо было плакать, а плакал, когда люди смеялись. В постой сотни он забрёл случайно, бездомным скитаясь по свету. За ковш похлёбки стал помогать лесным отшельникам, кому – неведомо.

– Боевики, измена! – кричал Прыщ на поляне. – Все сюда!

Позади него бандеровцы держали под руки улыбающегося Охрима.

– Поймали предателя! – неистовствовал Прыщ. – Вот кто наших заложил на мельнице, кто предал нас на маслозаводе! Раскололся, сволочь, под нашими дознаниями.

– У-у, – страшно загудела пьяная толпа.

– Пусть все видят, что не наговор это! – размахивал начальник СБ какой-то бумажкой перед лицом Охрима. – Вот его признания. Скажи им, что правду говорю.

Улыбающийся старик закивал головой.

– Смерть! – заревела толпа. – Смерть!

– Погодите, судить будем! – кричал Прыщ, но его уже не слушали, оттеснили в сторону и кинулись на полоумного смеющегося человека.

Дальше страшно было смотреть даже Прыщу. Он отступил подольше от разъяренной стаи и там встретился глазами с ненавидящим взглядом Жабы.

– За что старика на растерзание отдал? – сжимая кулаки, хрипло спросил Михаил.

– Молчи, сука! – подскочил к нему Прыщ. – Своими руками удавлю.

– Но-но, не замай! – ткнули ему в спину стволом автомата.

Позади оуновца стояли Кудлатый, Боярчук и Ходанич. Решительный вид троицы остудил пыл помощника сотника.

– Я выполнил приказ Лешака, – поспешил он оправдаться и, пятясь, отступил прочь.

Немыслимая смерть Охрима сделала своё дело. Снова пьяный загул охватил поляну. Но в бой уже никто не рвался. Многие в душе плакали над выпавшей долей и заливали горе вонючим зельем. Чёрная жуткая ночь скрывала их сухие слёзы.

****

Хату Сидоруков указал голопузый и босоногий малец, с удовольствием топавший по глубоким лужам, оставшимся на дороге после дождя. По зову Ченцова он смело уселся на лопнувший дерматин заднего сиденья «эмки». Утирая мокрый нос, грязным пальцем тыкал в сторону подворий и называл писклявым голоском хозяев.

– Тильки в хате нимае никого, – объяснил хлопец, когда машина остановилась у нужного плетня. – На огороде шукайте.

Огород, а точнее, гектарное приусадебное поле Сидоруков – прямо за вишнёвым садом. Цветочные почки на ягодных кустах только начинали лопаться, но горьковатый привкус вишнёвого клея щекотал ноздри, напоминая то о домашнем варенье с кипящей пеночкой в тазу на летней печке, то о терпко-сладком сушняке плодов, рассыпанных заботливыми хозяевами на сухом чердаке клуни.

Шофёр подполковника Сашка не выдержал соблазна, по пути ковырял янтарный нарост на тонких стволах, с причмокиванием пихал в белозубый рот. Странно, но и самого Ченцова, как в детстве, неудержимо тянуло к смоле, но он только вдыхал густой аромат сада, да тряс головой.

– Здорово ночевали? – невпопад кричит он супругам.

Те неспешно оборачиваются на приветствие, из-под ладоней разглядывают нежданных гостей. Узнав, шагают навстречу.

– Эко вспомнил, Василий Васильевич, – говорит Сидорук. – Мы уж, почитай, обедать собираемся.

– О цэ добрэ! – поддерживает мужа смекалистая жинка. – Проходьте в хату, будь ласка. Будэмо обидаты. И госты поисты з намы.

Она снимает с плеча корзину с зерном кукурузы и ставит к ногам Ченцова.

– Чи нэ разучився крестьянскому дилу? – смеётся она.

– На обед заработаю!

Василий Васильевич не без удовольствия тянет через голову гимнастёрку, ловко подхватывает корзину и, захватив горсть семян, широким жестом разбрасывает их по вспаханному полю.

Тёплое зерно грело ладонь. Тёплое солнце грело израненную спину. «Живи, земля! Рожай, земля!» – проговорил про себя Ченцов и вдруг почувствовал резкий укол в сердце. Покачнулась под ногами пахота, перекувыркнулось над головой небо.

Очнулся он на лавке в сидоруковой хате.

– Как же это, товарищ подполковник, – плаксивым голосом спрашивал Сашка. – День и ночь работает, не отдыхает, замаялся вконец, – объяснял хозяевам.

– Не гундось, – хотел остановить его Василий Васильевич, но не услышал своего голоса.

– Испейте квашеного молочка, полегчает, – жена Сидорука приподняла голову подполковника, насильно приставила к губам холодную чашку.

И, правда, полегчало. Отступила хворь. Только богатырский сон свалил намертво начальника райотдела. Даже слово промолвить не успел. Так и уснул с полуоткрытым ртом.

Но не успели Сашка с Сидоруком выкурить по цыгарке на смоляной колоде под стеной сеновала, как во двор вышел Ченцов.

– Разбудили? – встрепенулся хозяин.

– Не-е! – Сашка каблуком сапога затоптал окурок. – Это он на фронте приучил себя спать по двадцать минут. В разведке. – Сказал и пошёл к колодезному срубу за родниковой водой.

Помывшись по пояс, подполковник порозовел лицом, глаза его снова заблестели.

– А кто, Сашка, нас обедом грозился напугать? – попробовал он отшутиться.

– Недолго, командир, ты эдак протянешь, – по-мужицки серьёзно сказал Сидорук. – Хоть пилюльки какие в кармане носи.

Ченцов не ответил. Надел гимнастёрку, поправил орденские планки над левым карманом, затянулся ремнями.

– Не серчай, – упрекнул его крестьянин. – Не в укор сказано.

После уплетённой миски вареников с картошкой, политых салом со шкварками, и блюда солёных рыжиков в приподнятом настроении простились с хозяевами и поехали к зданию сельсовета.

Туда же должен был заявиться и председатель райисполкома Скрипаль. Цель поездки, мягко говоря, не очень устраивала Ченцова. Предстояло «охватить» жителей Копытково и «упросить» поучаствовать в компании подписки на государственный займ. Причём слова «охватить и упросить» понимались весьма своеобразно, так как не предполагали от селян возражения.

Как член бюро районного комитета партии Ченцов обязан был контролировать ход подписки, хотя сам предпочёл бы остаться без оклада, лишь бы не выпрашивать деньги у населения в такое трудное время. Займ был делом, конечно, добровольным, но Скрипаль привёз с собой взвод солдат, чтобы не затягивать процедуру подписки. Василий Васильевич еле уговорил его отправить служивых обратно в город. Себя же тешил мыслью поучаствовать вечером в торжествах по случаю открытия комсомольцами сельского клуба. А к Сидороку заезжал, чтобы предупредить его боевую дружину на случай возможных провокаций со стороны бандеровцев. Не мог он и предполагать, что о вечерних торжествах думал и Лешак.

****

Заседание правления уже началось. Председателя здесь так и не выбрали до сих пор. За всё отдувался секретарь – малограмотный, зато партийный фронтовик Сёма Поскрёбин, суетливый, крикливый, но не злобливый двадцатидвухлетний парень, который недавно женился и, казалось, даже в мыслях не очень желал удаляться от жинкиных пуховиков и тёщиных борщей. Невероятными посулами и площадной бранью Сёма собрал правление за час до приезда Скрипаля, и правленцы успели заплевать шелухой от калёных семечек весь пол. За это, услышал Ченцов, и выговаривал предисполкома района сельскому секретарю.

– Совет у тебя или бедлам? – гремел Скрипаль. – По вас, товарищи, о власти судят. А вы в избе порядок навести не умеете, что же о селе говорить.

Некоторые согласно закивали головами, но семечки щёлкать не перестали.

– Разве за нашими мужиками уследишь? – отбивался Поскрёбин. – Иной приходит за справкой, дожидается и курит. Не запретишь ведь! А он, стервец, покурит да незаметно охнарик под скамейку воткнёт.

– Да, чё с тобой говорить, – сердился Скрипаль. – Дакладай об деле.

Ченцов не торопился заходить. Постоял у приоткрытой двери, по привычке заглянул в соседние комнаты. Пусто, пыльно. Даже мебели никакой. Всё подчистую реквизировали или растащили в бывшем панском особняке. А меблировать пока нечем, да и нужды нет: не обрёл дом новых хозяев.

На цыпочках вернулся в приёмную. Увидел на подоконнике детекторный приёмник без задней панели. Покрутил ручки. На удивление аппарат зашипел и заговорил: «…ит Москва! Передаём последние известия. Большой трудовой победой увенчался труд многочисленного отряда энергостроителей Днепрогэса – пущена в строй ещё одна турбина разрушенной гитлеровскими варварами гидроэлектростанции на Днепре…»

Из-за двери высунулся всклокоченный чуб Сёмы. Ченцов с досадой выключил радиоприёмник и прошёл в кабинет бывшего сельского головы. Краем глаза заметил, как правленцы шустро рассовали по карманам семечки.

Вокруг голого, заляпанного чернилами стола сидели директор школы Ракович, единственный на селе механик Шевченко, бывшие партизаны братья Манохины, многодетная вдова Мария Гриценко да комсомольский вожак Миша Гонтарь. Поскрёбин писал протокол. Скрипаль, припадая на протез, как маятник, раскачивался у него за спиной.

– Вот, подывись, – обратился он к Ченцову. – При плане пятнадцать тысяч они оформили подписку только на жалких две тысячи рублей. И это их не волнует.

– На две тысячи триста пядьдесят, – поправил Сёма.

Скрипаль дёрнулся и скривился, как от зубной боли.

– План вам, товарищи коммунисты и комсомольцы, довели десять дён назад, а вы не чухаетесь. Придётся принимать к вам крутые меры по партийной линии.

– Пийдыты самы спытайте, чи вам дадуть, – ответствовал за всех старший Манохин и смутился под строгим взглядом Скрипаля.

– Не думайте и не надейтесь, – взвинчивал себя и других районный пред, – что вопрос займа будет снят с повестки. Расшибитесь, а план дайте! Дело государственной важности, и цена вопроса для всех вас – ваши партбилеты!

Болезненный Ракович нервно теребил в руках и без того мятую шляпу. По лицу и шее у него пошли сизо-красные пятна.

– Не стоит нас п-пугать, товарищ С-скрипаль, – чуть заикаясь, проговорил он. – Мы к-конечно виноваты, но н-не враги с-советской власти.

– Во вражий стан вас никто и не записывал, – смягчился Скрипаль. – Но невыполнение распоряжений центра в Киеве расцениваются однозначно. Как прямое пособничество.

Говорил Скрипаль, а все смотрели на Ченцова.

– Товарищам надо помочь, – прокашлявшись, предложил Василий Васильевич. – Разделимся на две группы, пройдём по дворам и поговорим с людьми. Одну группу поведу я, другую – товарищ Скрипаль.

За предложение ухватились все. Предисполкома оставалось только согласиться.

– При одном условии, – попросил Скрипаль. – Вначале чаем напоите. Хлеб и карамельки у меня с собой. А то мы с водителем весь день в дороге.

Чай приготовить попросили «главного пособника» – Марию Гриценко, которая с радость взялась за хлопоты, так и не уяснив, куда и зачем её приписали. Да хоть и горшком назови, как говорится, лишь бы дальше куда не задвинули.

С Ченцовым пошли Шевченко, Миша Гонтарь и Поскрёбин. Первая хата – Матяшуков. В сливовом цвете растворяются побелённые стены построек. Земля кругом вскопана и засеяна, двор чисто выметен. Живут здесь мать с сыном. По хозяйской руке и заботе не сразу и догадаешься, что сын безногий инвалид войны. Да не такие Матящуки крестьяне, чтобы отчаиваться. Агриппина, как сына из госпиталя привезла, нанялась уборщицей на почту. Сам Николай и месяца не отдохнул, устроился в сапожную артель сапоги да туфли тачать, зимой валенки подшивать. А кому нужно, и конскую сбрую починить брался, столярной или слесарной работай не брезговал. Даже кастрюли паял. Для баб в округе нужнее него человека не было. А вот приголубить безногого никто не решался.

Николай под навесом сараюшки стучал сапожным молотком.

– Привет, Коля! – крикнул Миша Гонтарь.

Матящук вынул изо рта деревянные гвозди и, опираясь на самодельные костыли, припрыгал к плетню. С открытой улыбкой оглядел нежданных гостей.

– Здравия желаю! Проходьте до хаты, милости просимо!

– Спасибо за приглашение, Ченцов загородил дорогу своим спутникам. – Как-нибудь в другой раз. У нас много дел.

– Та, чего там! – замахал руками Николай. – Уже вся деревня знает про ваши дела. Заходьте, сейчас простоквашу пить будем. – И, обернувшись, позвал: – Мамо! Мамо!

Подошла сухонькая полусогнутая женщина с таким же добрым, как у сына лицом. Поклонилась всем.

– Мамо, подайте кислого молока из погреба. А мы пока посидим, покурим.

– Ой, людоньки, я зараз.

Теперь отказываться было неудобно. Ченцов недовольно глянул на Поскрёбина, но тот уже перемахнул через плетень.

Уселись под тем же навесом, где Николай ремонтировал старую обувь. Василий Васильевич раскрыл новую пачку «Казбека». Несколько минут длилось неловкое молчание.

– Народ у нас ушлый, – по праву хозяина первым заговорил Николай. – Вы ещё в сельсовете спорили, а нам уже соседка передала, с чем начальство до нас пожаловало.

– А мы и не скрываем, – запетушился Сёма. – Идём собирать деньги для советской власти.

– Собирают деньги нищие на паперти, – поправил его Ченцов. – А государство берёт у населения взаймы, чтобы со временем непременно возвратить долг с процентами.

– Понял, голова! – Миша сдвинул Сёме кепку на нос.

– Один хрен, отдавать надо, – насупясь, серьезно сказал Шевченко. – Не так часто у нас деньги водились, чтобы их не жалеть.

– Это у кого как, – не унимался Поскрёбин. – Зажиточных семей в селе хватает.

– Вот их и трясти надо! Я списки предлагал составить!

– Займ – дело добровольное, – напомнил подполковник. – Прошу учесть, товарищи, что наша задача – агитировать, а не трясти.

– Тогда считайте, что меня уже сагитировали, – широко заулыбался Николай. – Вот, – он достал из нагрудного кармана почти до белизны застиранной гимнастёрки приготовленные пятьдесят рублей. – Прошу принять!

– Как инвалид Великой… – начал было Ченцов и поперхнулся, встретившись взглядом с Матящуком. – Извини, брат! – И вместо рукопожатия крепко обнял фронтовика-солдата.

На втором подворье бойкая хозяйка грудью встала на защиту своих сбережений и не пустила делегацию дальше калитки.

– Дэ у мэнэ гроши? – кричала она так, будто деньги уже отнимали у неё. – Я не роблю! Чоловик робэ, з им и балакайтэ. Його гроши, хай платыть, як хоче, вин хозяин!

– Так зови его, – пробовал проскользнуть мимо дородной тётки Посерёбин. – З твоим Мыколою зараз договоримся.

– Гроши коту пид хвост кидать?

– Стыдись, горластая, – вступил в прения Шевченко. – Матящуки и те на пятьдесят рублей подписались.

Крикливая хозяйка разом смекнула, что сможет отделаться той же суммой. Сменив гнев на милость, согласилась записаться.

– Ну, уж нет! – взбунтовалась комиссия. – Не меньше сотни с тебя.

В конце концов «сторговались» на девяноста рублях.

Зато в третьем – доме бывшего шинкаря – им без лишних разговоров выложили триста рублей и пытались усадить за накрытый заранее стол. Может быть Ченцов и ошибся, но ему показалось, что члены комиссии не одобрили его отказ от угощения, хотя и дружно прмолчали.

Только в сумерках они вернулись в сельсовет. Скрипаль уже ждал их. Село отдало государству по займу более двадцати тысяч рублей, и председатель райисполкома потирал от удовольствия руки.

– Везде бы так, Василий Васильевич. Давно бы уже отстроились, встали из разрухи.

– Деньги большие, – устало согласился Ченцов. – А охрана?

– Со мной четыре милиционера, да ты с шофёром.

– Я остаюсь на открытие клуба. Обещал комсомолятам.

– Значит, обойдёмся без двух штыков, – продолжал шутковать Скрипаль.

– Нет, не обойдётесь.

Ченцов пригласил Сидорука и велел отобрать пятерых ястребков для сопровождения полученных денег.

– Поедут на моей машине, – предупредил он вопрос Скрипаля. – С ней и вернутся.

– Как знаешь, – предисполкома не стал настаивать.

Ченцов проводил его на улицу, достал из эмки свой ППШ и дал раскачивавшемуся на здоровой ноге председателю.

– Так у меня же свой есть, – удивился Скрипаль.

– Видел. На нём пуд грязи. Оставь, я почищу, пока буду ждать машину.

На том и расстались.

****

Кудлатый с утра объявил чёту приказ Лешака:

– Выступаем на большую операцию. Нашей боёвке – сжечь клуб со всякими коммуняками, шо там будут. Село перекинулось к советам, значит, брать у них можно всё, шо захочется. А кто добром не отдаст – отправить к праотцам.

– Куда идём-то? – спросил Жаба.

– На кудыкины горы. – Кудлатый помолчал, отыскивая взглядом Боярчука. – Тебя с Ходаничем отставляют кашеварить.

– Уж не Прыщ ли так обо мне заботится?

Борис спрыгнул с нар, но Кудлатый повернулся к нему спиной, приказал всем выходить строиться. Потом, не поворачивая головы, пробурчал:

– Возвертаемся, пойдёшь в город. Люди предупреждены.

– Тогда другое дело, – Борис вернулся на нары, подсел к Михаилу. Близоруко щурясь, тот набивал автоматный рожок «шмайссера». Борис начал снаряжать второй рожок, торопя на словах, но то и дело посылая патрон наперекос.

– Поспешите, прикрикнул на них Кудлатый и, не дожидаясь Жабу, пошёл к лазу.

– Проверь, – кивнул Борис стоящему на стрёме Ходаничу.

Тот живо встал на ступеньки лестницы.

– Не передумал? – спросил Боярчук насупленного Михаила. – Теперь вся надежда только на тебя.

– Сделаю, як договорились, – хмуро ответил Михаил.

– Мне бы с ним, – пожалел Петро. – Не заблудишься?

– Как-нибудь, – отмахнулся Михаил. – Прощаться не будем, так, глядишь, быстрее встретимся.

Но сам не удержался, стиснул в объятиях Петра, потряс руку Боярчука. Перед лазом споткнулся на правую ногу. Выругался:

– Не везучий я, трясцы вашу маму!

– Я заговорное слово пошепчу, лихо мимо и пронесёт, – страстно пообещал Ходанич.

– Прорвёшься, – приободрил парня и Боярчук, хотя на душе скребли кошки. – Прыща опасайся.

На поляне длинной ломаной шеренгой уже стояли около шестидесяти бандеровцев. Лешак лично проверял снаряжение каждого. Хмельным давал в рыло и выпроваживал из строя.

Разведка и посты бокового охранения ушли первыми. До Копытково было добрых два перехода, и Лешак старался обезопасить сотню от возможных встреч с патрулями МВД. Прыща поставил во главе колонны, сам отправился с последней боёвкой.

От опытного глаза Боярчука не укрылось, что так называемая в народе банда совсем не походила на простое скопище преступников. В лесу пряталось хорошо организованное и многому обученное воиское формирование, костяк которого по сути составляли профессиональные военспецы. Соответственно и внутренняя служба и боевые операции строились здесь с завидным знанием дела. Первое впечатление об анархии в банде было ошибочно. Шумное, похмельное пустословие лесных братьев только создавало впечатление общины. На самом деле безропотная железная дисциплина, слежка за всеми и каждым в отдельности да постоянный страх наказания заменили в банде немецкую армейскую муштру. Несогласных просто истребляли физически.

Поэтому и на этот раз Боярчук с Ходаничем не остались без присмотра. Лагерь бандеровцев по-прежнему хорошо охранялся. Оставалось надеяться на Михаила.

А Михаил шагал вслед за Кудлатым и в который раз пытался представить встречу с эмгэбистами. Легко было решиться на неё за глаза, но чем ближе подходило реальное время, тем сильнее волновался Михаил. Если бы он шёл на операцию впервые, никто и не придал бы значения его смятению. Переживания за собственное поведение в первом бою сильнее ощущенич страха. Это во втором и третьем – будет наоборот. Но не ведал о таких тонкостях молодой крестьянин. Наверное, потому и не заметил, когда пристроился к нему вездесущий Прыщ.

– Слышь, Жаба, – оттесняя Михаила из движущейся в затылок цепочки бандеровцев, льстиво пропел он. – У меня к тебе разговор имеется.

– Чего ещё? – недовольно пробурчал Михаил, но остановился.

– Отойдём в сторонку.

Пропустили мимо себя боевкарей Кудлатого, который не удержался, чтобы не обругать недрёманое око банды:

– Не замай, Прыщ, моих хлопцев. Копайся в сраном белье на отдыхе, а не перед боем.

Начальник службы безпеки сделал вид, что не расслышал его слов. Впереди и вправду предстоял бой. А в ночном сражении шальные пули летят со всех сторон.

– Мы сейчас вас догоним, – как ни в чём не бывало крикнул он.

– Чего надо? – не терпелось Михаилу, но Прыщ дождался, когда бандеровцы отошли на достаточное расстояние.

– Ты помнишь, как в Глинске Хому убили? – вдруг спросил он.

– Помню, в затылок, – побледнел Михаил.

– А почему, знаешь?

– Нет.

– Старших не слухался, – ядовито заулыбался Прыщ. – Тайные мысли вынашивал.

– Какие ещё мысли? – Попятился Михаил, и мороз пробежал у него по коже от испытующего взгляда помощника Лешака. – Я-то тут причём?

– Сотник приказывает тебе сегодня ночью убрать Капелюха, – опять резко переменил тон Прыщ и погладил Михаила по плечу.

– Как убрать? – еле выговорил тот одеревеневшим языком.

– После карательной акции останешься в селе с Капелюхом в заслоне. Остальное – дело твоё. Мёртвый Капелюх – ты живой. Живой Капелюх – ты мёртвый. Других шансов выжить у тебя не будет.

Тяжело дыша, Михаил молчал.

– А чтобы тебя во время акции не поцарапали не дай бог, будешь находиться при мне. И без фокусов, Жаба! – заключил Прыщ.

На тропе послышались шаги. Из-под мохнатых еловых лап вынырнул Лешак с охраной. Прыщ шагнул ему навстречу и тихо шепнул:

– Согласен.

Сотник мельком глянул на Михаила и прошёл мимо. Озабоченное лицо его было непроницаемым. Он только слегка махнул рукой, как бы соблаговоляя Жабе следовать в его свите.

Буря чувств смешалась в душе парня. Предательская сладкая радость доверия главарей сначала взяла верх над остальным. Потом подступил гаденький страх за соучастие в страшном сговоре. «Паны дерутся, а у холопов чубы трясутся», – припомнилось Михаилу. Как поступали в банде с нежелательными свидетелями, ему было хорошо известно. Под конец наступила полная депрессия, безразличие и к собственной судьбе, и к судьбе целого света. Он почти физически ощущал свою кончину.

К вечерявшему Копыткову подходили в сумерках. Разведка засекла две легковые машины с охраной, которые выехали из села по направлению к городу. Лешак с досадой обругал помощников: видимо упустили ценную добычу. Но Прыщ сказал, что теперь в селении им никто не окажет сопротивления, и сотник успокоился. Решили ждать, пока в клубе соберётся побольше народа.

****

От ужина Ченцов отказался. Сидорук ушёл, и подполковник остался в сельсовете один. Разобрал и почистил автомат Скрипаля, зарядил, поискал глазами, куда поставить, не нашёл и повесил на крючок, что вместо вешалки торчал у двери на потрескавшемся боку печки. Задул керосиновую лампу на столе и стал закрывать окна.

Полутёмная площадь перед сельсоветом была пустынна. Не видно людей и на улицах. Только в той стороне, где отстроили сельский клуб, слышались голоса и музыка из хриплого радиоприёмника. И тут быстрая тень метнулась от церковного двора к дому совета, за ней вторая, третья.

Ченцов инстинктивно прижался к стене в проёме между окнами. Увидел снаружи вооружённых людей в полувоенной форме.

– Кажись, нет никого, – сбиваясь с дыхания, просипел молодой голос.

– Проверь! – приказал другой, басовитый.

Ченцов пригнулся и почти на четвереньках перебрался за печку, изрядно выпиравшую в комнату. В коридоре застучали сапоги, рывком распахнулась дверь, и луч карманного фонарика пошарил по стенам, остановился на столе. Вошедший оглядел в расколотой тарелке окурки «Казбека», зачем-то понюхал стекло у лампы, выключил фонарик и открыл окно.

– Чего там? – донеслось с улицы.

– Недавно ушли, – ответил бандеровец. – Лампа ещё тёплая.

– Принимай, всё одно придут. Они завсегда в свой совет бегут, когда их бить зачинают.

С улицы подали немецкий ручной пулемёт и коробки с лентами. В комнату вошел ещё один боевик.

– Глянь, зброю оставили, – удивился он и снял с крючка автомат Скрипаля. – Ищэ змаской пахнеть.

– Иди сюда, – позвал первый. – Двигай стол к окну и налаживай свою машину.

– Зробим, посвети.

– Я тебе посвечу между глаз. Делай всё тихо и скрытно. А я к попадье за самогоном смотаюсь.

– Эй! – опять позвали с улицы. – Керосин прими.

– На кой хрен он мне сдался?

– Запалите совет, когда всё кончим.

Бандеровец принял канистру и, матерясь, потащил в коридор. Второй возился с пулемётом. Судя по звукам, на улице больше никого не было. Вот хлопнула и входная дверь. Значит, пулемётчик остался один.

Ченцов понял, что это его шанс. Усмотрев в темноте, как бандеровец нагнулся к полу за лентой, он огромным прыжком выскочил из укрытия и со всей силой наотмашь ударил бандита рукояткой пистолета в висок. Тот, не ойкнув, ткнулся головой под стол.

Обезвредить второго было проще. Оглушённый прикладом автомата, он так и отправился отходить в мир иной с бутылью самогона в руках.

За окнами по-прежнему было тихо. Чёрная украинская ночь, погасив зыбкую полоску заката, сомкнула крылья над селом, утопила во тьме хаты и сады, надёжно укрыла до выхода на небосклон месяца и правых, и виноватых. Искать бандеровцев на улицах в такой час, что иголку в стоге сена. А вот пробудить людей, предупредить…

Ченцов вставил ленту в пулемёт и, задрав ствол, выпустил длинную очередь в поднебесье. Трассирующие пули огненными шмелями рассыпались над хатами. Гулкое эхо ударило по закоулкам. Подполковник подождал несколько секунд и снова нажал на спусковой крючок. Теперь пулемёт трясся в руках Ченцова, пока не кончились патроны в ленте.

Как и в первый раз, глухая тишина длилась несколько длинных секунд. А потом разом заухало и забухало, застрекотало по всему селу. На соседней улице ярким пламенем вспыхнули сараи, выхватив из темноты фигуры мечущихся людей.

Дольше оставаться в здании сельсовета не имело смысла. Ченцов вспомнил о колокольне, с которой они недавно созывали народ на сход. Ничто так не действует на психику, как нежданный сигнал тревоги в темноте. Набат всегда звал народ к отмщению.

Он вынул из пулемёта затвор и с двумя автоматами выбрался через противоположное окно в палисадник. Со всех сторон неслись крики о помощи и грохотала беспорядочная стрельба. Ещё несколько подворий занялись огнём в разных концах села.

Прячась за деревьями, церковным садом Ченцов пробрался к колокольне. Сбил тяжёлым прикладом ППШ замок и, задыхаясь, спотыкаясь в темноте, взлетел по ступенькам наверх, отвязал от бруса верёвку и ударил в колокол.

Казалось, небо раскололось от удара, и густой бас большого колокола покатился по окрестным холмам и лесам. Зловеще страшен гул набата в ночи.

Но не долго гудел колокол. Зацокали о кирпич пули, полетела со всех сторон острая крошка. Ченцов выпустил из рук верёвку и лёг на толстые брусья перекрытия. Услышав шорохи и пыхтение на лестнице, полоснул из автомата в тёмный проём лаза.

Подождал немного и снова натянут верёвку. Увидев сверху бегущих через площадь к церкви бандеровцев, рассеял их несколькими очередями. И опять поплыл тугой гул над Копытково.

С каким-то особым остервинением кидались бандеровцы на штурм колокольни. Но каждый раз крутая лестница встречала их свинцовым дождём. И бил и звал на помощь набат. Не один бандит с содроганием сердца помянул в ту ночь Иисуса да святую деву Марию. Особенно, когда запалили сельсовет, чтобы пламя пожара высветило церковь и колокольню. Именно в тот момент, когда в доме рванула канистра с керосином и рваное пламя клубами заплясало на крыше, на площадь с рёвом вынеслись армейские грузовики с солдатами. Без приказа бандеровцы кинулись к лесу.

****

Не успела жена Сидорука достать ухватом из печи чугунок с распаренной тыквой, как в окно требовательно постучали. Сидорук вышел на крыльцо. Двое бойцов из отряда самообороны заговорили разом:

– Банда, Тимофеич!

– Со всех концов в село заходят!

– Где хлопцы? – обеспокоенно спросил Сидорук.

– Панас с Гунькой к клубу подались, остальные по хатам вечеряют.

– Быстро собрать всех, кого успеете, – командир лихорадочно соображал, где назначить сбор. – Бегите в клуб, там сегодня полно народу. Побьют всех.

– А ты, Тимофеич?

– Заскочу в сельсовет за товарищем Ченцовым, дозвонимся до города, если провода не перерезали. Случай чего, действовать по обстоятельствам, как учили.

Сидорук вернулся в избу, повесил на плечо винтовку, достал из-под лавки цинковую банку с патронами и стал рассовывать их по карманам пиджака. Жена молча наблюдала за ним.

– Банда пожаловала, – не глядя на неё, проговорил муж. – Задуй огонь и спрячься в картофельной яме. Да не чешись, они с минуту на минуту будут здесь.

– Дождались! – Женщина тихо заплакала.

– Ежели чего, – покашлял Сидорук, – перебирайся к матери. Она поможет.

– А дитё родится?

– Власть не оставит. – И как ошпаренный выскочил на улицу.

Темень стояла, хоть глаз выколи. Но Сидорук хорошо ориентировался на своей земле. Вырос тут, знал каждый куст, каждую канаву. По лаю собак определил, что бандеровцы уже окружили Копытково. Садами и огородами кинулся к центру. До площади оставались два подворья, когда трассирующий веер ушёл в бездонную вышину. За ним, показавшийся бесконечным, второй. Ошибиться Сидорук не мог. Немецкий пулемёт бил из окна сельсовета. Почти тут же раздалась стрельба у клуба. Туда и повернул бывший сержант. Рассуждать было некогда: совет занят бандеровцами, а у клуба сражаются ястребки его отряда.

Но вот завязалась перестрелка в другом месте. «Возле хаты Литовченко, – безошибочно определил он. – Видно, застали парня дома». Рванули гранаты в противоположном конце улицы. Карманная артиллерия была только у Митьки Воронька.

Несмотря на общий шум и грохот, Сидорук вздрогнул, когда над землёй поплыл гул большого колокола. Казалось, на какие-то мгновения он поглотил остальные звуки. Но когда смолк, воздух взорвался сотнями криков, выстрелов, лаем, топотом, треском пожара и надрывающим душу детским плачем.

Сидорук остановился. Перевёл дыхание и почти спокойно загнал патрон в патронник. «Бить везде, по всей деревне, не давать им опомниться, не давать натворить зла, – пришла и стучала в виске одна только мысль. – Бить!».

Он вышел на улицу и навскидку выстрелил в грудь бежавшему на него бандеровцу. Присел на колено и послал ещё две пули в другого. Упал на бок, откатился к плетню и расстрелял всю обойму.

Снова загудел колокол. И снова растворились в его призывном набате все звуки. Сидорук медленно, как на плацу, поднялся, перешёл дорогу, отодвинул в сторону плетень и густым вишняком вышел на соседнюю улицу. Здесь горели несколько хат, и было светло, как днём. Возле колодца стояли три вооружённых человека. Рядом валялась пустая канистра.

«Знакомые методы», – Сидорук вскинул винтовку. Крайний бандеровец дёрнулся и кулем рухнул на землю. Остальные кинулись в разные стороны. Но на их беду было светло, а бывший сержант стрелял метко.

Нырнул в паутину веток, снова продрался на прежнюю улицу. Услышал лёгкие шаги. Взял на мушку еле заметные очертания человека.

– Гунька?

Парень словно налетел на невидимую стену.

– Я здесь!

Гунька перелез через изгородь. Глаза даже в темноте лихорадочно блестели.

– Живы хлопцы? – с надеждой спросил командир.

– Панаса в голову убили. Он первым бандер увидел, начал стрелять. А сам отойти не успел.

– Кто на колокольне?

– Не знаю. Как из пулемёта хлестанули, мы выскочили из клуба. Старостин дал команду, чтобы молодёжь в лог бежала, а там за реку. А мы с Панасом прикрывать остались. Потом ещё двое наших ястребков прибегли. Еле отбились.

– А теперь ты куда?

– На почту. Там телефон есть.

– Сгорела почта.

– А сельсовет?

– Бандеры заняли.

– Что же делать? Как в город сообщить?

– Попробуем на колокольню пробиться. Там наши.

Оказалось, сделать это уже было невозможно. Встревоженные набатным призывом, боевкари самовольно стекались к церкви. Грабежи и поджоги прекратились. Бандиты торопились заставить замолчать ненавистный колокол. Со всех концов по колокольне палили из автоматов и карабинов.

Ярким факелом занялся сельсовет. Внутри него что-то рвануло, огненный шар поднялся над крышей. И тут Гунька увидел «студебеккеры».

– Солдаты, командир!

– Теперь лупи гадов, ястребок!

Сидорук высунулся из-за сарая, за которым они прятались, и начал с остервенением посылать пулю за пулей в разбегающихся бандитов. Ниже, с колена, торопливо стрелял Гунька. Откуда прилетела к ним граната, сказать трудно. Видно, бросили её уже на ходу, на авось. И упала-то она за углом под брёвнами подгнившего венца. Сидорук даже успел разглядеть её краем глаза. Успел потянуть хлопца за плечо, пряча его за стену. Но рухнула старая стена.

А по улице и на площади уже бежали солдаты из батальона МВД, стрельба откатывалась за околицу и постепенно смолкала.

****

Когда в селе зарокотал пулемёт, Лешак приказал выступать своему штабу. Пока спустились с холма, в проулках завязалась ожесточённая сеча. По ранней договорённости Лешака на окраине Копытково должен был встречать Капелюх. Но ни того, ни его разведчиков поблизости не оказалось.

Непонятное обстоятельство насторожило сотника, и он отказался заходить в село. Пропавшего Капелюха послали искать Прыща и Жабу с двумя автоматчиками.

– Ищите сукина кота в сельсовете, – напомнил Лешак. – По плану то его объект.

И не договорил, застыл с открытым ртом. С неба лился густой колокольный звон.

– Что за концерт? – зашипел он на Прыща. – Какой идиот додумался?

– Предательство?! – юлой закрутился Прыщ. – Достать и в порошок стереть!

Он опрометью побежал по тёмной улице. Михаил едва поспевал за ним. Позади слышалось прерывистое дыхание телохранителей.

На перекрёстке лежала опрокинутая телега, Михаил зацепился ногой за оглоблю и растянулся в пыли. Боевкари обогнали его. И вдруг метрах в десяти впереди на дорогу вышел человек с винтовкой наперевес. Уклониться от выстрела Прыщ не успел. Вскинув руки, словно заслоняясь, по инерции пролетел ещё несколько шагов и упал навзничь. А неизвестный мститель уже с колена пригвоздил к плетню второго бандеровца. Михаил задом отполз под телегу.

Расстреляв всю обойму, человек поднялся с земли и полез в заросший порослью сад. Его никто не преследовал.

Подождав немного, Михаил крадучись подступил к тому месту. Прыщ и оба телохранителя были мертвы.

«Господи, – подумал с ужасом Михаил, – если бы я не споткнулся, лежать бы мне рядом».

На соседней улице хлёстко щёлкнул винтовочный выстрел. Михаил мог бы поклясться, что даже нутром узнал оружие. Будто невидимая сила подхватила его и понесла напролом через дворы, улицы, сады, огороды. Он не замечал ни хаты, ни заборы, ни людей, ни деревья. Удары веток, треск плетней, свист пуль, предупреждающие и проклинающие крики встречных – всё отошло в другой мир, чужой для него и страшный. Одно желание владело им – немедленно вырваться из объятий проклятой ночи в проклятом селе. Импульс страха неукротимо рос в разгорячённом мозгу, распалял и в конце концов вывел из под контроля человека.

Как безумный носился Михаил по деревне, ничего не видя вокруг. Только винтовочное буханье , как удар бича, заставляло его в неистовстве крутиться по переулкам и прыгать через заборы.

Неожиданно всё стихло в той стороне, где он видел площадь. И Михаил побежал туда. Кто-то пытался его остановить, но парень вырвался. Впереди было светло, и ясно просматривались фигуры солдат. Они цепью шли навстречу.

Если бы не было у него в руках немецкого карабина…

****

Только к вечеру второго дня Лешак узнал об истинных размерах потерь. Среди двадцати четырёх убитых боевиков жители села опознали четырнадцать своих земляков. Прыщ мог бы «потеряться» в безымянном списке иных убиенных, но на него указала церковная служка, сына которой расстреляли прихвостни начальника службы безпеки за связь с партизанами. При загадочных обстоятельствах пропал без вести Капелюх. Ещё восемь человек то ли дезертировали, то ли ушли в другие края. Но больше всего Лешака поразило исчезновение щербатого Сирко – три года верно ходившего у сотника в адъютантах. Лешак считал его преданнее собаки.

Сирко в налёте на Копытково не участвовал, сказался больным. Его и вправду всю предшествующую ночь рвало, и утром он зелёный и сморщенный появился перед главарём. Но к полудню, после ухода боёвок, по рассказам часовых, адъютант преобразился. Велел пригнать с хутора двуколку и на ней вместе с Петром Ходаничем поехал в Глинск к Игнату Попятных за хлебом. Назад ни Сирко, ни Ходанич не вернулись.

Лешак позвал Боярчука.

– Меня настораживают два факта, – высказал своё мнение Борис, которого не в меньшей степени волновало исчезновение Петра. – Посление дни твой Сирко больше других якшался с Капелюхом и Жабой.

– Жаба убит.

– У меня другие сведения.

– Говори.

– Сколько человек ты послал в село вместе с Прыщом на поиски Капелюха?

– Жабу и ещё двоих.

– И все четверо убиты. Кем?

– Выспросил? Шпионишь? – сотник недобро засверкал глазами.

– Твои люди и без того слишком болтливы, – ничуть не смутился Борис.

– Хорошо, а второе опасение?

– Ходанич, как и я, смею заметить, не имел оружия. А я не видел, чтобы с базы кто-то уходил безоружным.

– Не понял, – недовольно буркнул Лешак.

– Сирко взял с собой одного человека, именно человека с голыми руками. Значит, таковой и нужен ему был.

– Зачем?

– Надо послать хлопцев в Глинск, тогда и узнаем.

Лешак упрямо молчал. Связь между Сирко и Капелюхом была для него неожиданностью, как и то, что Капелюх мог переиграть Прыща. Теперь исчезновение обоих сподручных могло рассматриваться как заранее спланированная комбинация. А если так… Нет, думать о припрятанном золоте не хотелось. Не верилось, что кто-то так открыто посягнёт на него. Но червь сомнения уже глодал сотника.

– Я принял решение уходить на новую базу, – наконец высказался Лешак.

– Правильно, но база не готова, – начал было возражать Борис.

– Не твоё дело, – резко перебил его Лешак, и опять недобрые огоньки заплясали в его глазах, крылья щёк, как у мопса, опустились ещё ниже.

Борис понял, что сотник не разобрался в происшедшем и вряд ли разберётся. Но именно это и подогревало слепую месть главаря. Спорить с ним было опасно.

– Завтра Кудлатый проводит тебя в город. На явочной квартире встретишься со Степанидой. – Лешак говорил медленно, не скрывая, что наблюдает за реакцией Боярчука. – Инструкции ей даны.

– Она придёт с моим отцом?

– Будет зависеть от обстоятельств. Пока же, во всяком случае, от твоего родителя получено согласие на встречу.

– Кто разговаривал с ним?

– Пусть тебя это не волнует. И вообще мне надоели твои вопросы.

– Когда мне возвращаться? – кротко спросил Борис.

– За тобой придут.

– А если нет? – Борис подался вперёд. – Сведения о почтовом я бы хотел передать лично.

Лешак криво усмехнулся, протянул руку к топчану и вытащил из-под грязной подушки жёлтую кобуру с парабеллумом. Погладил её ладонью, словно пыль стирая, и положил перед Боярчуком.

– Это тебе вместо гарантий.

Борис не пошевелился. Лешак расценил это по своему разумению:

– В доле своей можешь не сомневаться. Я же сказал, что мы ещё пригодимся друг другу.

– Только учти, – Боярчук нацепил ремень с пистолетом. – Я со своей стороны тоже кое-какие меры приму.

– Ишь ты! – загоготал Лешак. – Только смотри не перемудри. А то сам себя обманешь.

Оставшись один, сотник долго обдумывал версию Боярчука. Слишком мало надёжных людей оставалось у него, чтобы решиться кому-то ещё открыть тайну золота. И тогда сотник сам решил навестить потаённое место. Пока боевкари переберутся на новый постой, пока обустроятся… Два дня ему хватит. За это время не всякий и поймёт или заметит отсутствие сотника.

Но если действительно Капелюх позарился на тайную казну и вывез её? Управиться ли тогда одному? Нет, брать с собой людей он не будет. Но и одному не догнать похитителей. Тогда придётся прибегнуть к старому способу: сообщить о грабителях в милицию. Да, да, в советскую милицию. А когда та найдёт сокровища – в том Лешак нисколько не сомневался – устроить нападение на отдел, пусть даже и в районном центре. Здесь игра стоит свеч!

Перед тем, как лечь, сотник позвал Сову, заменившего пропавшего адъютанта. Лупоглазый мужик подобострастно застыл у входа.

– Входи, – как можно безразличнее пригласил Лешак. – У меня к тебе разговор имеется. Заодно проверим, умеешь ли ты держать язык за зубами.

Сова сделал два шажка вперёд и согнулся ещё почтительнее.

– Не переломись, – не без удовольствия пробурчал сотник и на некоторое время замолчал.

Сова исподлобья следил за ним неотрывным взглядом. Но в отличие от наигранных жестов и позы, в глазах не читалось ни преданности, ни подобострастия.

«И этот хмырь сам себе на уме», – подумалось Лешаку, и настроение его снова испортилось.

– Кажется, тебя посылал Прыщ следить за домом Боярчука? – почти не разжимая губ, спросил он.

– Так точно, пан сотник!

– Знаешь ли ты в лицо родителей Боярчука?

– Стариков? Как собственных, пан сотник.

– Сможешь притащить их на базу?

– Нет ничего проще, пан сотник.

– Иди и помалкивай. Дня через два-три исполнишь.

– Как прикажите, пан сотник!

– Вот так и прикажу: пшёл вон! – заорал вдруг Лешак.

Повторять приказание Сове было излишне. Он испарился мгновенно, что поразило сотника до такой степени, что он сам попытался крутануться на месте, но больно ударился ногой о табуретку и, проклиная всех чертей, с рёвом повалился на гору полушубков на топчане.

Глава пятая

ПОЕЗД ВНЕ РАСПИСАНИЯ

Костерной ёрзал в кресле, которое плачевно скрипело под ним, и всем своим видом старался выказать Ченцову неудовольствие. Но весть, с которой он пришёл к начальнику, уже захватила Василия Васильевича, и подполковник не обращал внимания на майора.

Накануне по дороге в Глинск машину Костерного остановил невзрачного вида крестьянин в простецкой соломенной шляпе.

– Игнат Попятных, – дотронувшись узловатыми скрюченными пальцами до надорванного края шляпы, представился он. – Прошу пана офицера до моей хаты. Вас хочет бачить хлопчик, який вас почэкаить.

– Кто таков? – из кузова спросил Костерной.

– Петро Ходанич, – понизив голос, ответил крестьянин.

Поехали на хутор. Подворье Игната Попятных было таким же невзрачным, как и сам хозяин. Хата и амбары – под серой соломой, давно не белены, двор заполонила лебеда. Облезлая старая собака лежала у порога пустого хлева. Когда солдаты с хозяином вошли во двор, она без лая поднялась и, поджав хвост, затрусила в заросший крапивой огород за обвалившимся колодцем.

Игнат добрый десяток лет жил бобылём. Худого про него люди не говорили, но и добрых слов на старика не тратили. Нелюдим был Игнат. Сам

по соседям не ходил, но и к себе гостей не жаловал. А вот из леса гости по ночам к старику наведывались часто. Изряно пышные хлеба пёк дед, хотя своей муки не имел. Может, оттого и люди к нему не заглядывали, что чуяли неладное. Да так уж повелось в народе – жалеть убогих да одиноких. Ни в милиции, ни в МГБ про Игната Попятных долгое время и слухом не слыхивали.

Ходанич лежал на сундуке в горнице, укрытый лоскутным одеялом. Голова парня была замотана окровавленной тряпкой. Левая рука безвольно свешивалась на пол. Пётр, по всей видимости, находился в глубоком обмороке. Костерной оставил возле него фельдшера и попробовал разговорить хозяина. Но тот так умело прикинулся глуповатым да к тому же тугим на ухо, что, кроме «как?» да «ась?», майор от него ничего не услышал.

Пришлось ждать, когда очнётся Ходанич. Тем временем солдаты нашли в амбаре несколько мешков с ржаной мукой и бочку со свежей брагой. Показали Игнату.

– Кушайте! – преспокойно предложил старик. – Бражка сладкая, медовая.

Костерной сунул старику под нос свой пудовый кулачище:

– Чуешь, дед, чем пахнет?

– Цэ дюже добрий! – Попятных даже пощупал кулак майора своими жёсткими, как сухие прутья, пальцами. – Дюже добрий!

– Ладно, Игнат, – отступился Костерной. – Пусть с тобой начальство разбирается. У меня своих забот хватает. Но одно ты мне скажи: давно парень у тебя лежит.

– А як сеча у Копытково була, з того року и лежит. Я его по дороге в Глинск подобрал. Богато побылы хлопчика.

Ходанич пришёл в себя под вечер. Долго не узнавал склонившихся над постелью военных. Наконец признал майора, задвигался, застонал, силясь выговорить что-то. Костерной нагнулся к раненому, с трудом расслышал:

– Боярчук должен встретиться в городе с отцом.

– Когда, когда должен встретиться? – спрашивал и переспрашивал Костерной, но ответа так и не услышал. Пётр Ходанич вновь впал в забытье.

На свой страх и риск Костерной в тот же вечер устроил засаду у дома Боярчуков. Дежурил сам. Ближе к полночи к хате со стороны сада прокралась женская фигура, закутанная в тёмную шаль.

Майор дождался, пока полуночница войдёт в дом, проверил, нет ли «контролёра» поблизости, и без стука вошёл через незапертую дверь в сенцы, а оттуда в кухню. За столом под лампой сидела Степанида Сокольчук. Напротив неё рядком, в исподнем, поднятые с постели – родители Бориса. Вид у всех был испуганно-растерянный.

– Я всё знаю, – с порога загудел Костерной. – Она пришла звать вас на встречу с сыном. Поэтому предлагаю в дальнейшем переговоры вести в моём присутствии. Уверен, что окажусь вам полезным.

Стариков словно громом шарашнуло, а Степанида, белая как мел, сверлила глазами майора, силилась, но не могла унять дрожь в пальцах.

– За хатой следят? – спросил её Костерной.

– Нет, – затрясла головой Спепанида, и вдруг не выдержала, тоненько завыла и уткнула лицо в колени.

– Ничего, ничего, – решительным движением руки Костерной удержал стариков на лавке. – Сейчас всё пройдёт, время терпит.

Но Сокольчук выплакалась не скоро. Тётка Тереза уже начала с опаской поглядывать на майора и вздыхать, опасаясь, как бы чего не вышло. Закрякал и Григорий Тарасович. Тогда Костерной велел ему подать холодной воды. Алюминевая кружка застучала о зубы фельдшерицы. Степанида зашмыгала носом, утёрлась концом вязаной шали и, наконец, выпрямилась. Но головы уже не поднимала.

– Спрашивайте, – еле слышно проговорила она.

– Когда и где должна произойти встреча? – без обиняков начал выяснять Костерной.

– Послезавтра, на квартире станционной буфетчицы Зины Тышко.

– В котором часу?

– В полдень.

– Борис уже будет там?

– Нет, мы должны прийти первыми.

– Знак опасности оговаривали?

– Если на хозяйке будет надет белый передник, то я зайду в квартиру, если нет, – спрошу, почему не отвечают на стук соседи?

– Соседи, конечно, в отъезде. Дальше.

– Я беру у Тышко корзину с бельём и выхожу на улицу. При виде корзины Григорий Тарасович может смело заходить в дом.

– Где он будет дожидаться вас?

– Возле харчевни. Там всегда много народа.

– Какой знак установлен для Бориса?

– Не знаю.

– С кем должен прийти Борис?

– В город его приведёт Кудлатый. А с кем он придёт на квартиру Тышко, мне неизвестно.

– Цель встречи?

– Мне не говорили. Но от Сирко я слышала, что Лешак хочет ограбить почтовый поезд.

Костерной аж дёрнулся от промелькнувшей в памяти догадки: в первую встречу с Боярчуком они с Ченцовым советовали тому устроиться на железную дорогу. Уже тогда они предполагали подобный вариант. Нет, что бы ни говорил полковник Груздев, а государство не зря им платит деньги.

– Где остановится Борис?

– Вряд ли они будут сидеть в городе.

– Меня не интересует ваше мнение. Мне нужны факты.

– Больше я ничего не знаю.

– Кто будет вас страховать на улице, в доме?

– У Лешака нет лишних людей. Они уходят на новую базу.

– Ну вот! А говорите, больше ничего не знаете, – и Костерной принялся расспрашивать о банде.

Только под утро он отпустил Сокольчук, предупредив, что в случае предательства с её стороны, содержание сегодняшнего допроса попадёт к Лешаку. Сказал и пожалел. Понял: нельзя убить человека дважды. Чтобы как-то исправить свою промашку, он неуклюже и чересчур крепко пожал Степаниде руку. Она вскрикнула, и это удержало её от новых рыданий.

Отцу Бориса Костерной сказал единственное, что мог: «Ваш сын – герой, выполняет специальное задание в банде. Постарайтесь собрать свою волю в кулак и не сорвитесь на встрече. Бандеровцы должны поверить, что отец с сыном на их стороне. Сведения о поезде мы вам дадим. Где и как – это уже наша задача. Помните, что за каждым вашим шагом будут следить, каждое ваше слово – запоминать. Оступитесь – потеряете Бориса».

– По идее, мне бы тебя, Иван Петрович, наказать требуется, – выслушав майора, проговорил Ченцов.

Но в голосе его не было строгости, поэтому Костерной безбоязненно огрызнулся:

– Опять же с вас пример беру: всё делать самому.

– Где-то я уже слышал эту галиматью, – Ченцов погрозил помощнику пальцем. – Ошибки только дураки повторяют. А мы должны из каждой оплошности уроки извлекать. Второй и последний раз предупреждаю: в одиночку ходить на операции запрещаю.

– А если обстоятельства диктуют срочность действий?

– Приказы, товарищ майор, не обсуждают.

– Теперь понял, – Костерной встал и деланно вытянулся по стойке смирно.

– Пересядь на подоконник, – вдруг попросил Ченцов.

– Это зачем? – некстати спросил Костерной и с опаской покосился на подполковника.

Ченцов вышел из-за стола, подвинул к себе кресло, с которого поднялся майор, и нарочито лаского погладил его потёртую спинку.

– Одно кресло на весь отдел, – почти искренне вздохнул он. – Раздавишь, как тогда посетителей принимать?

– Один ноль, – осклабился майор.

– Два ноль, – не согласился Ченцов.

– Это почему?

– Потому, что поверил, будто я тебя разыгрываю. А мне казённое имущество и в самом деле жалко. Наверное, от того, что собственного никогда не имел.

Костерной неуклюже и виновато переминался с ноги на ногу.

– Что, Иван Петрович, околпачил я тебя?

Костерной и вовсе сконфузился, раздул от обиды щёки.

– Так-то, брат! – Ченцов приблизился к майору и похлопал по плечу. – Впредь не дерзи начальству.

А вернувшись за стол, как ни в чём не бывало спросил:

– Послушай, как бы ты на месте Лешака подстраховал себя в деле с Боярчуком?

Костерной посопел ещё с минуту и неохотно пробасил:

– Бандеры только одно средство знают – берут заложников. У гитлеровцев научились.

– Старики в опасности?

– Да, – не задумываясь, подтвердил майор. – Надо ставить охрану.

– Не годится.

– Хотя, конечно. Сразу догадаются, что нам всё известно. Может, арестовать после встречи?

– Родственники у них где живут?

– В Киеве.

– Сегодня же отправь Боярчукам телеграмму о болезни кого-нибудь из родственников. И сегодня же посадишь мать Бориса на поезд. Ребята организуют. В Киев я сообщу. Там встретят и спрячут.

– А Григорий Тарасович?

– Надо подумать, как сделать, чтобы машинист был нужен бандеровцам до конца операции именно на работе.

– Как, как, – невольно передразнил начальника Костерной. – Посадить машиниста на почтовый.

– Голова! – расплылся в улыбке Ченцов.

К обеду предложения по встрече Бориса на предполагаемой явке были обговорены в деталях. Капитан Смолин добивался, чтобы именно его послали на квартиру Тышко, но Ченцов приказал ему устроить засаду в доме Игната Попятных. В душе подполковника ещё не улеглась обида на беспрецедентную выходку подчинённого. И хотя рапорт на капитана Ченцов всё ещё держал в ящике стола, в отделе не могли не заметить, что Смолин постепенно отстраняется от оперативной работы. Большей обиды для чекиста не выдумать. Но Юрий Яковлевич демонстративно выказывал своё смирение и брезгливо посмеивался, если ему выражали сочувствие.

Ченцов сам хотел встретиться с Григорием Тарасовичем Боярчуком, но срочный вызов в областное управление смешал все карты. За стариком уехал лейтенант Волощук, переодетый в форму железнодорожника. Для большей убедительности срочно вызывался на работу и помощник машиниста – живший на разъезде Иван Криворучко. Его крикливая жена лучше всякого радио разнесёт по селу весть о сверхурочной работе на железке, за которую опять заплатят керосином да селёдкой.

В областной центр «эмка» подполковника въехала уже в сумерках. Сашка включил ближний свет, и от этого улицы провалились в ещё большую темноту. Высвечиваемые фарами серые булыжники мостовой, серые цоколи старинных каменных зданий, серые тени редких прохожих словно заранее готовили гнетущую атмосферу предстоящей беседы.

Ченцов знал, что полковник Груздев был в отъезде, и, следовательно, многие детали и мотивы своих решений придётся объяснять заново. Больше всего Василий Васильевич не любил в таких докладах даже не повторений, а бесполезность самих объяснений, ибо всё равно, кроме начальника областного управления, никто не рискнёт отдать ему конкретный приказ. Значит, опять будут либо поучать, либо снимать стружку для профилактики, чтобы служба мёдом не казалась.

«Работать научиться не мудрено, – размышлял Ченцов. – А вот служить, не каждому дано. Опять же – хорошего работника всяк заметит, а служаку выделит только начальство».

С этими игривыми, но невесёлыми мыслями и вошёл подполковник в приёмную Груздева. Дежурный по управлению майор Васильев предложил пройти ему к начальнику отдела кадров.

– Уж не на пенсию ли меня оформляют? – пошутил Ченцов.

Майор бесстрастно пожал плечами.

– Когда вернётся Павел Егорович? – как можно дружелюбнее спросил Василий Васильевич, памятуя, что майор всегда благосклонно встречал его и готов был оказать маленькие услуги.

На сей раз Васильев вместо ответа сухо напомнил:

– Вас ждут в отделе кадров, товарищ подполковник.

И только когда Ченцов направился к выходу, чуть слышно и с явным подтекстом, произнёс:

– Полковник Груздев задерживается в Москве.

****

Борис по солнцу определил, что Кудлатый повёл группу в сторону от города. Шли такими дебрями, что приходилось удивляться, как они не сбились с пути. Оказалось, вёл их охотник Илья, до войны промышлявший с братьями зверя в этих пущах. Жили они на хуторе Хощеватый и своё отношение к властям проявляли соответственно отпускаемым в лавках дробью и дымным порохом в обмен на охотничьи трофеи. О начале войны Илья узнал лишь через месяц, когда на его глухое становище вышли голодные окруженцы. Потайными тропами он вывел солдат из леса; одних сховал по крестьянским дворам, других, снабдив провиантом, отправил на восток. Проведав в Хощеватом, что братья его мобилизованы в армию, а военкомат вместе с другими советскими учреждениями эвакуирован из района, собрал все охотничьи припасы в родительском доме и, помолившись, смиренно переселился на семейную лесную заимку.

Немцев Илья за всю войну не видел ни разу, зато партизаны и бандеровцы столовались у него часто. Простоватый охотник без всякой задней мысли помогал и тем, и другим. Так длилось, пока на заимку не наткнулся Гроза. Бандит расстрелял у избушки Ильи раненого партизанского связного. За это партизаны обещали повесить отшельника. Охотник вначале не поверил таким посулам. Но когда его хибару сожгли, вынужден был перебраться в схрон к бандеровцам. Там его определили заниматься отстрелом дичи для общего котла вечно голодных боевкарей.

Кроме Ильи, неразговорчивый Кудлатый взял с собой двух погодков, хлопцев из дезертиров-черносвиток. Раньше Борис не слышал такова определения. Из расспросов понял, – черносвитками в народе окрестили призывников из освобождённых Красной Армией областей Украины. Недоверие Верховного ко всем остававшимся на оккупированной территории незримо накладывало на них чёрное табу предательства. Необученные, плохо экипированные формирования черносвиток фактически уничтожались под прикрытием неотвратимых законов железного молоха войны. Уцелевшие в кровавой бойне, изверившиеся, они бежали в леса.

В сотне Михась и Панас усердия не проявляли, больше пьянствовали. Но чем злее горел самогон в стакане, тем горше делалось на душе у обоих. Чувствовали, что и жизни их также сгорят без остатка синим холодным пламенем, так и не принеся никому радости и тепла. В пьянстве и молчаливой тоске сошлись они с Кудлатым, подле которого надеялись укрыться от безжалостной своры Лешака.

Борис догадался, что, кроме Кудлатого, о задании, на которое их отправили, никто не знает. Значит, на явочной квартире их будут ждать вдвоём. Остальные трое нужны лишь для охраны ночлега и подстраховки выхода из города. Кудлатого Боярчук не боялся. В этом звероватого вида, заросшим густым волосом, физически немощном человеке он успел понять главное: давно переступив черту страха за собственную жизнь и осудив её бесполезность, Кудлатый покорно ждал расплаты за содеянное почти как великого блага. И только сила инерции и неумение искать себе иной доли всё ещё удерживали его в банде.

На коротком привале в сыром тёмном овраге Боярчук подсел к нему и тихо, чтобы никто не слышал, спросил:

– Куда мы идём? Город в другой стороне.

– Идём в Хощеватый, – безразлично промычал бандеровец.

– Зачем?

Кудлатый, сопя, пожевал табак, сплюнул себе на яловые сапоги. Лениво предложил:

– Объясни ему, Илья.

– Брат мой старший, Ахрим, возвернулся, – рассудительно, как о само собой разумеющимся деле, заговорил охотник. – После немца Ахрим с японцем воевал. Теперь домой отпустили. На хуторе нынче праздник.

– Откуда же ты узнал? – поразился Борис: от лагеря до хутора было километров тридцать с гаком.

– Сорока на хвосте принесла, – хохотнул Михась.

– Теперь я понимаю, почему мы вышли раньше, – не стал выказывать свою тревогу Борис. – Гульнуть не мешает. А вдруг там солдаты. Вляпаемся, как мухи в повидло.

– Не журысь! Там уси свои, – успокоил его Илья. – Побачимся з браткой, выпьемо горилки, закусим. А вранци брат нас подвэзэ на бричке до городу.

– Чи дурной ты, Боярчук, чи що? – Панас не без удовольствия поскрябал ногтями свою грязную шею. – Сказано: выпьемо и далее пийдэм.

Борис посмотрел на его вымученное испитое лицо, на равнодушные усталые глаза и решил, что должен согласиться с бандитами. Их отрешённость была дурным предзнаменованием.

– Если боишься, можешь подождать нас в лесу, – недовольно проговорил Кудлатый. – Без жрачки околеешь.

– Да нет уж. Вместе, так до конца. – Борис поднялся на ноги и машинально скомандовал: – Подъём!

Сказал и испугался. Но к его удивлению, бандеровцы дружно поднялись и споро зашагали дальше, пропустив его впереди себя, вслед за Ильёй.

На хутор пришли уже к вечеру. Солнце давно село, но над лесом, на небосклоне ещё оставались подсвеченные им розовые облака, и в долине, где стояли постройки, было светло. Когда-то Хощеватый слыл крепким поселением. Десятка полтора печных труб и разрушенных подворий виднелись впереди на косогоре по берегу неширокой быстрой речушки. Там же чернели неясные очертания разрушенной плотины и сгоревшей мельницы. Ещё с десяток пепелищ можно было насчитать на другом берегу рядом с запрудой.

Теперь же в хуторе осталось не более восьми дворов, и те частью разрушенные и обгоревшие. Истерзанные и покалеченные сады вокруг хат яснее слов говорили Борису, что Хощеватый подвергся жестокой бомбардировке.

– Немцы? – только и спросил он Илью.

– Наши, – в сердцах брякнул охотник.

Кудлатый с Михасем покосились на него, но ничего не сказали. Панас же вдруг, кривляясь, словоохотливо начал пояснять:

– Господа германцы сюда штаб егерского корпуса сховали, уже когда драпать собирались. А партизаны вынюхали. Прилетели от советов «пешки» и сделали штабу капут. Заодно и хуторочку.

– Зенитки возле хат в садах прятались, знакомая картина! – неосторожно проговорил Борис.

– Это так! – побелел от злости Панас. – Кого жалеть? У Сталина много украинских хуторов. Усих хохлов пид корень!

Кровь ударила в голову Бориса. Не сознавая, что делает, он рванул бандеровца за отворот грязного френча, и, не скрывая презрения, прокричал ему в лицо:

– Не замай! Пока ты под бабьей юбкой прятался, я за тебя, сопляка, кровь на фронте проливал. Я тебя из-под немца вытащил.

– Зря старался! – схватился с ним Панас. – Что немцы, что советы, все против вильной Украины!

Михась с Ильёй кинулись разнимать, но Кудлатый, щерясь волосатым ртом, остановил их:

– Нехай подерутся! В голове легче делается, когда пар носом выйдет!

Однако драки не получилось. Боярчук легко скрутил парня и усадил на землю. Тот брыкался и легался, матерясь и позабыв, что у него за спиной висит автомат.

– Не надо, хлопчики, не надо! – ходил вокруг них Илья. – Пийшлы до хаты, выпьемо по чарочке первача, и усэ як рукой снимет.

– Краснюка поганая! – ругался Панас. – Офицер, сука! Видали мы таких!

– Защитнички Украины! – не мог успокоиться и Борис. – С такими навоюешь! Слюни до пупа и говна полны штаны. При первой серьёзной заварухе опять утекут к мамке под юбку.

– По мордам всяк бить умеет, – глаза Кудлатого недобро сощурились.

– Действительно глупо, – повинился Борис. – На фронте я воевал честно. И товарищей моих, что в земле остались, поганить не дозволю.

– А их можно было? – кивнул в сторону парубков Кудлатый.

– Не было бы несправедливости на земле, – нашёлся, что ответить Боярчук, – не скитались бы мы по лесам вместе.

– Чудно ты гутаришь, Боярчук, – вмешался Михась. – Прыща на тебя нет здесь. А то бы он за такие мовы… И нас заодно, чтоб уши не распускали.

– Я привык жить своим умом, – отмахнуся Борис. – И рот мне затыкать не надо.

– Будя! – вдруг сердито оборвал разговор Кудлатый. – Пошли в гости. И цыц у меня!

Родительский дом сгорел, и брат остановился пока у соседей. В их дворе к шаткому крыльцу была привязана нерассёдланная лошадь.

– Надо бы проверить сперва, – засомневался Михась, оглядываясь на Боярчука, но тот делал вид, что не слышит парня.

– Цэ Клим к сродственникам приихал, – успокаивал всех Илья. – Вин участковым милиционером тут.

– Не сдурел ли ты, охотник, часом? Вертаем, мужики, назад! – остановился у калитки Панас.

– Да говорю ж вам – свой! – настаивал Илья.

– Заходь, – мрачно пробурчал Кудлатый и первым взошёл на крыльцо.

За ним гурьбой в хату ввалились остальные. Посреди чистой комнаты за длинным столом сидели человек пять мужчин разного возраста и три женщины. Хозяйка и маленькая дочь её хлопотали возле открытой печи, из которой вкусно пахло топлёным молоком и печёной картошкой. На какое-то мгновение в горнице воцарилась тишина. Потом навстречу вошедшим поднялись крепкий плечистый солдат с тремя медалями на отутюженной гимнастёрке и высокий худой парень в милицейской фуражке и с наганом на брезентовом ремне, застёгнутом поверх синего кителя.

– Вот и мы, – пробормотал Илья, протискиваясь сквозь застывших у порога бандеровцев. Прислонил своё ружьишко к лавке перед печкой и, не скрывая слёз, обнял солдата.

– Проходьте, люди добрые, – чуть слышно пригласила хозяйка и оглянулась на сына.

– Мир дому сему, – поклонился Кудлатый и положил на лавку рядом с ружьём Ильи свой «шмайссер».

Разоружились и Михась с Панасом. Борис похлопал ладонью по жёлтой своей кобуре и, показывая на наган милиционера, попросил:

– Оставим для вящей важности с каждой стороны по одной пушке и забудем о них.

– Годится, – неожиданно хриплым басом проговорил милиционер и, обойдя обнимающихся братьев, собрал с лавки оружие, отнёс за печку.

Не дожидаясь приглашения, Боярчук прошёл в конец стола и присел рядом с молодой, но по-старушечьи насупившейся женщиной, которая, не моргая сотрела то на него, то на его пистолет. Борис небрежным движением руки передвинул кобуру с живота за спину и подморгнул тётке:

– Наливай, кума, со знакомством!

– Кривая кочерга тебе кума, леший ты болотный, – выпалила молодайка и зажмурилась, испугавшись своей смелости.

Сидевшие напротив пожилые крестьяне засмеялись. Но и в их веселье не было искренности.

«А если опять решили разыграть спектакль? – размышлял Борис, вспоминая первую проверку в банде. – За тридцать километров от постоя? Вряд ли! Одно смущает: милиционер. Он ведь обязан арестовать бандеровцев. Но Илья с братом его родственники. Или соседи? Впрочем, с годами в селе это становится равнозначным. Может мои провожатые решили сдаться властям? Не вяжется с поведением черносвитков. Они испугались присутствия в доме милиционера. И меня не разоружили. Или не ожидали, что я не последую примеру других?»

– Наливай, тётка Евдоха, раз гость просит, – загудел хриплый бас за спиной Боярчука, и длинные руки поставили через голову Бориса четверть с белесой жидкостью. Назад руки поплыли как бы между прочим вдоль туловища гостя. Борис легко перехватил их в запястьях.

– Я боюсь щекотки, – шепнул он поневоле склонившемуся к нему милиционеру.

– Понял, – тоже шёпотом ответил тот и сел по правую руку от Бориса.

Вблизи он был не так молод, как показалось с первого взгляда. На левой руке его не было двух пальцев.

– На фронте? – спросил Борис.

Клим безучастно кивнул и начал разливать по стаканам самогон. Хозяйка брякнула на стол чугунок с парящей картошкой, поставила две сковороды с лапшевником и яичницей на сале, миску, в которой красовался румяный круг зажаренной чесночной домашней колбасы. Извинилась, что в доме больше ничего нет.

– Не прибедняйся, мать, – сказал Клим. – Худо-бедно, а своё едим. У других за Христа ради не побираемся.

– За столом куском не попрекают, – напомнила ему женщина. – Ешьте, пейте, гости дорогие. Сегодня радость у нас: Ахрим домой вернулся с фронта, брата живым встретил.

– Истинно так говоришь, – поднял стопку Ахрим. – Потому первую чарку хочу выпить за гостеприимство хозяев, а второй родителей наших помянуть. Пусть из-под небес видят, что дошли мы всё-таки до родной земли. Навоевались.

Зазвенели стаканы, закрякали мужики. Выпили и женщины.

– И вам бы, сынки, – кивнул в сторону бандеровцев пожилой крестьянин, – к берегу прибиться. Поди тоже лиха по горлышко нахлебались?

– Мы идейно несогласные с нынешней властью. И кланяться ей не пойдём, – набивая рот колбасой, прошамкал Панас и потянулся к стакану. – После первой о политике не говорим.

– После второй и после третьей, тоже не говорим, – поддержал его Борис. – Мы пришли брата Ильи уважить, а не агитировать его за нашу веру.

– Была бы у вас вера, вы бы по лесам не прятались, не шкодили бы в народе! – напрямую выложил свою мысль старик.

– Погоди, дед. Накостыляют им скоро, тогда они к нам с поджатыми хвостами прибегут, – подытожил Клим и словно для большей убедительности поправил на голове свою милицейскую фуражку.

– Будет вам! – растроганно говорил Илья. – Пьём, гуляем сегодня. Помирать завтра будем.

– Не для того я, брат, до хаты родительской пришагал, чтобы помереть возле пепелища, – замотал головой Ахрим и потянулся к брату. – Завтра строиться начинаю и тебя, брат, приглашаю.

– А забирай его, нам не жалко, – Кудлатый знал-подливал самогона черносвиткам.

Хмельной от радости, Илья снова полез обниматься с Ахримом. Старики и женщины, обрадованные мыслью, что братья остаются в хуторе, заговорили о своём, житейском. Михась тоскливым голосом пробовал затянуть песню, поперхнулся и замолчал.

Боярчук вышел на крыльцо покурить. Следом за ним – Клим. Угостил «Беломорканалом». Борис с удовольствием затянулся, присел на косую ступеньку.

– Пасёшь меня, что ли? – спросил Клима.

– Заблукаешь ещё в темноте-то.

– Говори, чего надо? Не крутись!

– Ишь какой скорый! – Клим подошёл к своей лошади, потрепал по холке. – Если бы не Илья, стал бы я с тобой лясы точить.

– Может, и я не стал бы, – согласился Борис.

Теперь он был уверен, что встреча братьев не была подстроена. Не понимал только, почему охотник не воспользовался амнистией, а притащил с собой столько свидетелей.

– Утром Илья не пойдёт с вами, – жёстко сказал Клим, видимо, ожидая возражений.

– По мне пусть хоть все остаются. Я им не судья. – Боярчук затоптал окурок и подошёл к лошади с другой стороны от Клима. – Сложное у тебя положение.

– Пожалел волк овцу!

– Ты далеко не овечка, гражданин милиционер, раз не побоялся обойти закон об амнистии. Не веришь, что советская власть сдержит своё слово?

– Не твоё собачье дело, чего я боюсь, – разозлился Клим. – Перемирие у нас только на один день. Я таких гадов, как ты в плен не беру.

– Опять же закон нарушаешь…

– Да заткнись ты! – Если бы не лошадь между ними, Клим кинулся бы на Боярчука. – И запомни, падла: если скажешь кому про Илью, тебе конец. Ваши не простят, а наши не поверят.

– В том-то и трагедия, – вздохнул Боярчук.

Договорить он не успел. Скрипнула дверь, и на крыльцо вывалился изрядно подвыпивший Илья. Срывающимся голосом позвал:

– Клим! Климушка!

– Здесь я, – недовольно отозвался милиционер. – Мне пора уезжать. А ты, Илья, не бойся никого. Оставайся у нас на хуторе. Помогай Ахриму строиться. А там поглядим…

– Хлопчики меня не выдадут, – всхлипывая и шмыгая носом, еле ворочал языком охотник. – Я никогда никого не обижал. Верь мне, ради господа Иисуса нашего, Клим.

– Не мели ерунды, сосед. Слово сказано, дело сделано. Оставайся и живи. Тебя никто не тронет. Я позабочусь.

Он неуклюже взгромоздился на лошадь. Долго не мог попасть правой ногой в стремя. Наконец уселся, подобрал поводья и, не говоря больше ни слова, поехал со двора. Его чуть сгорбленная, долговязая фигура проколыхалась над плетнём и растворилась в кромешной темноте. Только неровное шлёпанье тяжёлых лошадиных копыт ещё долго и гулко отдавалось в ночи.

«Надо было попросить у него папирос», – пожалел Борис. От грубого самосада, какой курили в сотне, у него начинал болеть желудок.

На следующий день, когда уже подходили к городу, Кудлатый рассеял последние сомнения Боярчука. Пряча глаза, попросил:

– Скажи Лешаку: на краснопогонников наскочили. Илью, вроде, мол, как убили. Видели, он упал под пулями. Тебе сотник поверит.

– А эти? – Боярчук показал на шедших впереди парней.

– Они давно ничего не видят и ничего не знают. – Помолчал и неохотно добавил: – Или делают вид. Пока не прижмёт.

– Ладно, – согласился Борис. – Скажу, как решили.

Казалось, Кудлатый и не ожидал иного ответа. Остановился, вставил в волосатый рот крученую цигарку и, отвернувшись от ветра, прикурил. Порыскал в карманах своего френча, достал вторую короткую мятую самокрутку и, вымученно улыбаясь, протянул Боярчуку.

****

В кабинете начальника отдела кадров управления было темновато. Лишь небольшая настольная лампа под стеклянным абажуром освещала часть рабочего стола и кожаные кресла перед ним. Но Ченцов в мгновение ока узнал человека, сидевшего на месте начальника.

– Павел! Снегирёв!

– Здравствуй, паря! – из-за стола вышел коренастый человек в штатском, но с безукоризненной военной выправкой. – Не ожидал?

– С Ульяной что-нибудь? – не удержал возгласа Ченцов.

– Что ты! – Снегирёв поймал застывшую в воздухе руку Ченцова и крепко затряс её. – Твоя Ульяна – молодчина. Врагу не пожелаешь таких болей. А от неё и звука никто не слышал. Кремень.

– Извини, я подумал… – Неуклюже обнял Василий Васильевич старого друга.

– Ничего, ничего… Бельский делает всё, что возможно. Даже домой отпустит скоро.

– Не дождусь, наверное…

Снегирёв понимающе помолчал, усадил Ченцова в кресло, сам сел напротив, не выпуская его рук из своих ладоней, сказал:

– Иногда, знаешь, неожиданное облегчение наступает.

– Всё равно дома лучше, чем в больнице.

Снегирёв сочувственно покачал головой. Некоторое время посидели молча, как бы отдавая дань уважения тяжелобольной.

– А к нам зачем, если не секрет? – наконец решился спросить Ченцов.

– Для тебя не секрет, потому как приехал я по твою душу.

– Донос?

– Рапорт.

– Полковник Груздев задерживается в Москве из-за этого рапорта?

– Уже знаешь? Откуда? – очень удивился Снегирёв.

– Обижаешь, товарищ полковник!

– Ну да! Извини. – Снегирёв отпустил руки Ченцова и откинулся в кресле. – Были основания предполагать подобное?

– Худшее, конечно, нет, – изменил тон и Василий Васильевич. – Остальное… Неужели сызнова начинается?

– Мы, товарищ подполковник, оперативные работники…

– Винтики?

– Мне не нравится твой тон!

– А мне не нравится, когда подозревают боевого полковника.

Снегирёв опять дружески склонился к Ченцову.

– Мне тоже не нравится. Но зачем же голос повышать, Вася? Я и приехал сюда, чтобы разобраться во всём.

– После того, как досье состряпали? Впрочем, чего это я? – Василий Васильевич потёр виски. – Хорошо, хоть тебя прислали.

– Сам вызвался, – заулыбался Снегирёв. – Надо же когда-то отдавать долги?

Ченцов только небрежно махнул рукой.

– Дело серьёзнее, чем ты себе представляешь, – остановил его Павел. – Крупная банда в твоём районе до сих пор не ликвидирована. Больше того, она действует. И довольно успешно. А вот ваши действия ставятся под сомнения.

– Ваши – это чьи?

– Твои и полковника Груздева, как принимавшего личное участие в разработке операций.

– Вот уже и заговор сколочен, – невесело усмехнулся Ченцов.

– Брось ты, паря, ершиться! Там, – Снегирёв ткнул пальцем в потолок, – нужны факты, а не эмоции.

– Полная ликвидация банды Лешака – дело нескольких дней.

Снегирёв задумался. Потом, закрыв глаза, проговорил:

– С недёлю я, пожалуй, могу протянуть. На большее не рассчитывай. Кстати, я мог бы принять участие в операции. Так сказать, для личного засвидетельствования!

– Здесь война, Павел, – устало сказал Ченцов. – Настоящая. А на войне, если помнишь, убивают.

– Тем более! – вскинулся Снегирёв. – Через два дня я буду у тебя в отделе. А пока расскажи мне подробнее об операции…

Уже заполночь, прощаясь с другом, Ченцов, как бы между прочим, спросил:

– Рапорт пришёл из управления?

– Нет, паря, из твоего департамента.

– Капитан Смолин?

– Ты хорошо знаешь своих людей.

– Я хотел просить полковника Груздева, чтобы Смолина уволили из органов госбезопасности как морально нечистоплотную личность.

– Вот как! – удивился Снегирёв. – Выходит, личность опередила тебя?

– Хотел дать капитану ещё один шанс.

– Пришли его завтра ко мне. Посмотрю, что за фрукт.

– Он уехал сегодня в Глинск для организации засады на раскрытой явке бандеровцев. Подожди до конца операции.

– Хорошо. Может, к лучшему, что Смолин там будет сидеть. Сидеть в засаде, – и Снегирёв многозначительно подмигнул Ченцову.

****

Как ни хотел, но идти один Лешак не отважился и решил взять с собой нового адъютанта. По приказу сотника, Сова, замотав лицо платком, обрядился в женское платье.

Сам же приклеил под нос длинновислые усы, надел седой парик, достал пыльный кафтан с вшитым «горбом» и опёрся на костыль. В таком наряде в своё время Гроза удачно побирался и у сельских церквушек, и у городских костёлов, выведывал у словоохотливых старушек последние новости сначала немецкой (ловкая бестия – Гроза не доверял никому!), а потом советской жизни. Клянча у солдат папироски, прося подвезти в какой-нибудь хутор, легко узнавал, куда направляются скрытные германцы или говорливые краснопогонники. Что ни говори, а в находчивости и изворотливости Грозе равных не было. А погиб нелепо, при загадочных обстоятельствах.

И тут Лешака словно током пронзило. Как же он раньше не подумал об этом. Ведь вместе с Грозой погибли Саливон Пращак из Здолбицы и Цыган, пришедший из-за кордона. Обоих похоронили на кладбище в селе. А где труп его помощника, его правой руки? Кто вообще видел Грозу убитым? Краснопогонники никогда не увозят с собой трупы боевиков, а оставляют их для опознания и захоронения местным жителям. Так был ли Гроза среди убитых?

Лешака даже в жар бросило. Он резким движением сбросил парик и наорал на Сову, который моментально испарился из схрона.

Мысли, одна мрачнее другой, приходили в голову сотнику. Теперь, если представить, что Гроза жив и скрылся, можно было даже долгое отсутствие Капелюха после боя на мельнице связывать с этим фактом. Заговор? Обманули, обвели вокруг пальца, как мальчишку!

– Сова! – истошно позвал он адъютанта.

В проёме показалась грязная вихляющая фигура женщины.

– Раздевайся, дурак!

– В каком смысле? – опешил Сова.

– Идиот! Мы не пойдём сегодня в Глинск.

– И-хи-хи! – закатился Сова. – А я… хи! А я… хи!

– С твоей-то рожей, болван! – Лешак больно пнул адъютанта в зад. – Позови Боярчука, живо!

– Так они ещё утром с Кудлатым в город ушли, – почёсывая ушибленное место, Сова отскочил к выходу.

– У, чёрт! Теперь уже не догнать.

– Что-нибудь случилось?

– Подожди, не переодевайся, – вдруг передумал Лешак. – Сейчас пойдёшь в Здолбицу.

– Днём?

– Я сказал: сейчас! – Сотник в нетерпении ударил кулаком по столу.

– Слухаю, пан сотник!

– Разыщешь Кристину Пилипчук. Скажешь, чтобы срочно, немедленно связалась со Степанидой Сокольчук, запоминаешь?

– А як же, пан сотник!

– Кровь из носа, скажешь, надо узнать у Гнатюка… Ну, Митрофана, дьякона здолбинского…

– Так вин же в тюрьме у чекистов, – ужаснулся Сова.

– Не спрашивай, а запоминай, что велю! Треба узнать у Гнатюка: видел ли он труп Грозы своими глазами? И нет ли у него подозрений, что наш Гроза жив?

– Господи Иисусе! – Адъютант ушёл.

Но и сидеть, томясь в неизвестности, у Лешака не было сил. Сомнения уксусом разъедали плоть, путали мысли. Выпив кружку самогона, он, взяв охрану, отправился к Попятных.

Игнат, по-стариковски крякая, с передышками, колол во дворе дубовые чурбаки, которые подкатывал ему соседский хлопчик лет семи-восьми от роду. Под навесом сарая, споро вжикая двуручной пилой, двое солдат, раздевшись до пояса, играючи распиливали старые строевые брёвна на дрова. Под окнами дедовой хаты на молодой травке сидел офицер в расстёгнутой гимнастёрке, жмурился на закатное солнце. Его портупея с кобурой висела на ставне, но вороной ТТ лежал под рукой.

Из обвалившегося омшаника Лешаку хорошо было видно всех сразу. Какая-то сила толкнула его в этот затхлый погреб для ульев, когда он прокрался сюда садами. Вот бы выскочил во двор, как хотел поперву, без проверки. Заварилась бы каша, да Иисус уберёг!

С сотником пришли трое боевкарей, но они были вооружены немецкими карабинами. К тому же в хате Игната, да и в соседских постройках могли тоже находиться эмгэбэшники.

Лешак решил дождаться темноты в омшанике. Положил действовать просто: устроить пальбу в конце хутора. Если эти вояки не прячутся днём, значит, ждут лесных гостей ночью, и после первого выстрела кинутся ловить боевкарей. Деда можно будет притащить хоть в этот погреб на случай, если вернутся солдаты.

Меж тем офицер подозвал мальчика, потрепал того по лохматой шевелюре, усадил рядом. По тому, как бойко трещал малец, выходило, что его расспрашивали о знакомых вещах. «Деревенские новости вынюхивает, – ухмыльнулся Лешак. – Видно, не больно-то их Игнат просветил».

Наконец хлопчик вскочил на ноги и засверкал голыми пятками в направлении соседнего подворья. Через некоторое время он вернулся вместе с дородной, но довольно молодой ещё женщиной, которая несла в руках узкую высокую глиняную крынку. Офицер радушно поднялся им навстречу, долго говорил что-то, прижимая руку к сердцу. Без ужимок, принял протянутый глечик, не торопясь, с наслаждением напился молока, отдал сосуд мальчику. Тот побежал к солдатам, а офицер начал расспрашивать молодайку. С час кривлялись и хихикали они друг перед другом, так что Лешак успел возненавидеть обоих. У него даже ладони зачесались от желания немедленно всадить по свинцовой пуле любезникам.

Но вот офицер крикнул солдатам, чтобы его не ждали к ужину, снял со ставни и небрежно повесил на плечо портупею, пистолет сунул в карман галифе, посбористее смял хромачи и гоголем поплыл с женщиной со двора.

– Узнай, где её хата, – шепнул Лешак лежавшему рядом боевкарю. – И побачь, нет ли где ещё поблизости краснопогонников.

Бандеровец ушёл, но тут же вернулся.

– Там собака по саду вихляется. Как бы не разгавкалась.

– Погляди, – велел сотник второму боевику.

– Це ж игнатовский кобель, – с порога зашепелявил тот. – Ось я его каменюкой. Дохлая тварь.

Лешак вплотную подступил к испугавшемуся бандеровцу – молодому чернявому парню со свежим шрамом на щеке. Парень потупил глаза. Сотник взял его за подбородок двумя пальцами и больно запрокинул ему голову так, что кадык на горле молодяка застыл от напряжения. Парень захрипел и чуть не опрокинулся навзничь.

– Пойдёшь ты, – приказал Лешак шепелявому. – А с этой бабой разберёмся на базе. А пока – ованец тебе! – И он резко пнул парня в голень.

Боевкарь взвыл от боли, сел на землю и обхватил ушибленную ногу руками. Его упавший карабин повесил себе на плечо сухощекий нервный мужичок с ехидными быстрыми глазами – третий из пришедших с сотником охранников.

Шепелявый вернулся уже затемно. Не переводя дыхания, затороторил:

– Машину они на конюшне сховали. Возле неё водай з автоматчиком. Кроме наших, бильше в хуторе никого немае. Охвицер з цацкой через две хаты отсюда. Садочками до них пидкрадимся.

– Сын её з ными?

– Ни, – хихикнул шепелявый. – Отослала до матери, чи свекрухи.

– Жаль, – пробурчал Лешак. – Пийшлы до жениха з невестою.

– А Игнат?

– Старик сам до нас прибегит.

Цветущим дурманящим вишняком прошли на зады указанного подворья. Выломали стенку в клуне, из которой гуртом перебрались в хлев. Терпкие запахи животных, прелого навоза и парного молока ударили в ноздри. Шепелявый шлепками отодвинул в сторону смотрящую на них корову, разогнал овец. Позади клети с похрюкивающим боровом была узенькая дверь, которая обычно в крестьянских постройках выходила в сени или даже кухню жилого дома.

Ременные петли даже не скрипнули, когда бандеровцы прокрались в хату. В горнице за полотняной занавеской слышался приглушённый, прерывистый шёпот. Керосиновая лампа на столе нещадно коптила. Офицерская гимнастёрка и портупея с кобурой лежали рядом на лавке. Кобура и обманула Лешака.

Не опасаясь, бандеровцы зашли в комнату. Лешак со злостью рванул занавеску. Да, видно, хороший здесь когда-то жил хозяин: полотно оторвалось вместе с багетом. Тяжёлый самодельный резной брус хрястнул по голове шепелявого, обмякшая ткань накрыла сотника. Поток воздуха задул огонь в лампе.

Это произошло так неожиданно, вопреки логике, что дальнейшее стало походить на сплошной кошмар. Лешак заорал, пытаясь освободиться от занавески. Но дёрнувшись, повалил себе в ноги шепелявого, который, падая, нажал на спусковой крючок заряженного карабина. Выстрел словно пробудил тех, кто лежал в постели. Белая тень метнулась на остолбеневшего парня со шрамом на щеке, как в тире защёлкали пистолетные выстрелы, и в тоже мгновение душераздирающий женский крик наполнил горницу. Запоздало бухнул карабин сухощавого неврастеника. Полетели брызги оконных стёкол, потёк со стола на пол керосин и вдруг вспыхнул от горячей лампы, побежало вслед за сквозняком пламя во все комнаты.

Что было сил, рванул Лешак материю, отшвырнул мёртвое тело шепелявого. Женщина с обезумившими глазами застыла в углу за кроватью, Клубок тел в луже крови копошился под лавкой. Распахнутая дверь на улицу, ещё какие-то детали, выхваченные рваными отблесками пожара, мелькнули перед взором сотника. Ужас от возможного пленения здесь, на месте преступления, погнал его прочь. Но инстинкт матёрого зверя сработал и на сей раз. Сидор не побежал вслед за сухощеким во двор, а через окно кухни выпрыгнул в сад, повалился, зацепившись за колышек, в малинник и на карачках полез в заросли. Он уже собирался перебежать за кучу сухого хвороста, что высилась в конце огородных грядок, когда из-за угла горевшей хаты выскочил с безумными глазами всё тот же сухощекий бандеровец и тоже кинулся к малиннику. Лешак рухнул наземь. И вовремя: двое солдат– автоматчиков перекрёстным огнём накрыли извивающуюся фигуру бандита. Пули веером прошли по кустам малины. Словно тяжёлая кувалда ударила сотника в бедро, и он потерял сознание.

****

Григорий Тарасович Боярчук только протянул руку к входной двери с написанным мелом номером восемь, как вдруг та растворилась сама. От неожиданности старик замялся на пороге, и тогда невидимая сила втащила его в комнату, и он услышал, как хлопнула за спиной щеколда. В ту же секунду перед ним появился Борис в полувоенной поношенной одежде, осунувшийся, с воспалившимися, но такими родными глазами.

– Вот и свиделись, сынку! – одними губами проговорил Григорий Тарасович и почувствовал, как ноги становятся ватными.

– Здравствуй, батьку! – сдержанно поздоровался сын и поддержал покачнувшегося отца.

В ноги Григорию Тарасовичу грубо сунули стул с шатающейся спинкой, и простуженный голос недовольно пробурчал:

– Не больно-то кохайтесь. У нас нет времени.

У старшего Боярчука не хватило сил обернуться. Он не сводил глаз с родного дитя. Надежда, радость, боль и отчаяние смешались разом в его взгляде. Старик усилием воли старался держать себя спокойно, но челюсти его дрожали, и он то и дело тёр ладонью подбородок.

И Борис в упор смотрел на отца и тоже никак не мог произнести первое слово. Удушливый, колючий комок стоял поперёк горла.

– Как мама? – наконец выговорил он.

– Ждёт, очень ждёт тебя, сынку, – закашлялся от волнения Григорий Тарасович.

Сын ласково прикрыл своей ладонью подрагивающую на столе шершавую кисть старика.

– Прости, батьку, но у нас действительно очень мало времени. Нам сказали, что ты в курсе дел и согласился помочь.

Григорий Тарасович закивал головой, боясь оторвать взгляд от сына.

– Ты по-прежнему работаешь в депо?

– Да, только теперь на маневровом. В рейс уже не выхожу. Силы не те.

– Расписание движения поездов через станцию тебе известно?

– А як же!

– Меня интересует почтовый поезд с банковским вагоном.

– Этот ходит вне расписания, – снизил голос отец, словно открывал тайну.

– А как узнаёте, что он должен пройти?

– Обычно утром, при заступлении на смену, диспетчер придупреждает.

– А когда узнаёт диспетчер? От кого? Как?

Старик махнул рукой.

– Как, как? Да он каждый третий четверг, почитай, прибывает.

– А сегодня? – встрепенулся Борис.

– Сёдни понедельник, – пробасили из угла.

Григорий Тарасович обернулся. Лохматый, бородатый мужик сверлил его недобрым взглядом.

– У нас в запасе всего два дня? – неизвестно кого спросил Борис.

– Так, это… – почувствовал себя виноватым старик.

– Подожди, батя, – перебил его Борис. – Паровозная бригада меняется у вас на станции?

– Нет, мы даём свой паровоз, чтобы не терять время на заправку. А их возвращается назад с товарняком.

– А бригада, бригада – ваша?

– Раз паровоз наш, значит, и люди наши, – обиделся старик.

– Не дело ноздри раздувать, – опять пробурчали из угла. – Гутарь, об чём спрашивают.

– Помолчи, Кудлатый, – нетерпеливо одёрнул его Борис. И снова обратился к отцу: – Можешь в четверг попасть на этот почтовый?

Старик задумался.

– Не знаю. Нужна веская причина.

– Но хоть возможно? – в отчаянии спросил Борис.

– Попробую. А как я дам знать?

– На встречу рассчитывать не приходится. Сделаем проще: прикрепишь на окно паровоза красный лоскут.

– А если не попаду в бригаду?

– Прикрепишь белый.

– Зачем такая канитель? – удивился Кудлатый.

Недоумевал и Григорий Тарасович. Борис нахмурился, оглядел обоих и не спеша пояснил:

– Если из кабины машиниста будет виден красный лоскут, значит состав остановится на тридцать втором километре. Соображаете? На тридцать втором. Там с одной стороны болото, с другой – глубокий лог. Лес почти к рельсам подступает. Охрана и пикнуть не успеет, как мы её перещёлкаем.

Борис походил по комнате и досказал свой план:

– Но если на паровозе будет висеть белая тряпка, придётся взорвать рельсы.

– Сделать завал, и тряпок никаких не надо, – буркнул Кудлатый.

– А как мы узнаем, что в составе почтовый вагон? – медленно, с угрозой в голосе спросил Боярчук-младший.

Бандеровец только покрякал в ответ.

– Ещё один немаловажный вопрос, – снова напористо заговорил Борис. – Какая охрана в поезде?

– Наверняка сказать трудно, – пожал плечами Григорий Тарасович. – Следом за паровозом перед железным вагоном обычно цепляют платформу с двумя пулемётами и теплушку с солдатами. В карауле человек десять и в смене столько же. А так, – кто ж их считал!

– А пулемётов, говоришь, два? Наверняка есть и ручные. – Борис почесал в затылке. Словно раздумывая, проговорил:

– Простым налётом тут не обойдёмся. Придётся выводить всю сотню. Возьмём охрану в клещи. Платформу забросаем гранатами.

– Боюсь я за тебя, Бориска! – глубоко вздохнул Григорий Тарасович. – Пропадёт твоя головушка.

– Уже пропала, – невесело засмеялся сын. – Так хоть напоследок отгулять всласть. А, Кудлатый?

– Днём раньше, днём позже, – Кудлатый отодвинул занавеску на окне. – Сматываться пора.

Борис попрощался с отцом. Григорий Тарасович вытер непрошенную слезу, покрепче нахлобучил на лоб свою замасленную фуражку железнодорожника и без слов вышел.

– Доживал бы себе на печи, – вдруг высказался Кудлатый. – Так нет, одной рукой крестит, второй в ад толкает. Ох, и паскуден есть человек на земле.

– Постригись в монахи, – зло посоветовал ему Боярчук. – Только ныне и слуги господни не чураются носить под рясой пистолет.

– Пропади всё пропадом! – Кудлатый выматерился. – Собирай монатки.

– Велено дождаться Спепаниду. У неё есть вести для Лешака.

Кудлатый порыскал в заставленном посудой буфете, подёргал запертые ящики комода.

– Сволочи, хоть бы самогона оставили. Заперли в четырёх стенах.

– Поищи на кухне, – посоветовал Борис. – Хозяйка-то вроде в торговле работает.

«Главное сделано, – думал он. – Через два дня Лешак выведет банду на тридцать второй километр. Но как узнает об этом Ченцов? Есть ли у меня надежда, что отец передаст наш разговор ченистам? Ведь его могли запугать бандеровцы. Поставили на карту мою жизнь, и он безропотно согласился помогать им…»

«Нет, разве ты не знаешь своего отца? Он бы скорее отрёкся от сына, принял смерть, чем позор. – В этом Борис был уверен. – Ещё одна деталь говорит в мою пользу – устройство этой встречи. Если бы отец согласился помогать бандитам, они бы без меня выведали у него всё о почтовом. Однако Лешак план захвата поезда поручил разработать мне, и обговорить детали операции с отцом тоже доверил мне. Опасается утечки информации или задумал что-то ещё?»

Вспоминая свои последние разговоры с сотником, Борис всё больше склонялся к мысли, что Лешак не вёл переговоров с его родителями, видимо, опасаясь слежки за их домом. Вне подозрений могла оставаться только Степанида. Но она организовала эту встречу в городе. Значит, и она ничего не спрашивала у Григория Тарасовича. Если исключить Кудлатого, который узнал о задании от Лешака только накануне, получается, что информация могла прийти к отцу лишь от Ченцова. Но если так, то чекисты должны каким-то образом дать знать Боярчуку, что его план принят. Борис почему-то был уверен: весть придёт именно сюда, на конспиративную квартиру буфетчицы Тышко.

Кудлатый нашёл в кухонном столе бутылку водки под белой головкой и уже ополовинил стакан. Суровость его заметно размягчилась, когда Борис пить отказался.

Сквозь щель в ставне Боярчук смотрел на улицу. Залитая солнцем, по-весеннему весёлая и шумная, она казалась ему почти потусторонним миром, словно кадры давнишнего полузабытого кино. А ведь совсем немного времени прошло с тех пор, когда он, уволенный в запас старший лейтенант, сошёл из купейного вагона под своды обгоревшего вокзала этого районного городка, когда сердце его готово было выпрыгнуть из груди от счастья.

И как в давнишней ленте, закружились, закувыркались в памяти события тех дней. «Кажется, прошла целая вечность, – думал Борис. – Как на фронте. Бой длится около часа, а в памяти держится постоянно, вживается в тебя, срастается с тобой. Потом снова бой – и снова повторяющиеся кошмары переживаний. Оглянешься назад, а там сплошное месиво из тел, крови, дыма, пепла и вздыбившейся земли. Как будто и не было ничего больше. И быть не может. Потому что впереди снова ждёт бой, кровь и смерть. Болевой шок войны».

Ватага пацанов, у дома напротив, начертила на земле круг и неистово играла в биту. На кону блестели изогнутые пятаки. Прохожие, ругаясь, обходили их, но разогнать не решались. Видно, мальцы огрызались словечками совсем не детского лексикона. Но вот они разом вспорхнули, как вспугнутые воробьи, и с гиком и свистом разбежались в разные стороны. По пыльной дороге степенно прошагал милиционер, приостановился и растёр сапогом начертания круга.

«Но ведь когда появилась надежда выжить в том военном кошмаре, – сам себе возражал Борис, – в солдате словно проснулся его двойник, с довоенной памятью, довоенными чувствами, довоенными желаниями и переживаниями. Проснулся и заторопился доесть, допить, докурить, досмотреть, долюбить из того, что не успелось перед войной. Человек в окопе стал фанатично восполнять свои желания за счёт воспоминаний. И тогда вернулись к нему во сне и грёзах чистые, будто святые, образы родных и близких, дорогих и любимых. Память прочно очертила себе тот круг воспоминаний, который защищал солдата от каждодневной боли, давал силы и надежду…

Круг! У каждого был свой круг. У каждого и теперь свой круг. Замкнутый круг, если он до сих пор должен защищать страдальца от боли и крови, от смерти и презрения. И не так-то просто стереть его очертания…»

Пришла Степанида. Похудевшая, с сухим отчаянным блеском в глазах. Боярчук взял её за руки, отвёл подальше от кухни, где Кудлатый допивал водку и ворчал, что пить больше нечего.

– Устала? – Борис коснулся пальцами её щеки.

– В городе полно патрулей, – нарочито громко заговорила женщина, напряжённо смотря через плечо Бориса на кухню. – Пришлось попетлять в проулках. Не знаю, как и вывести вас.

Боярчук сразу насторожился и тоже громко спросил:

– Что нужно передать Лешаку? – и тихо, почти одними губами: – Говори, он не слышит. – И снова громко: – За нас не беспокойся.

– Сведения, о которых спрашивал Лешак, достать не удалось. Дьякон Митрофан Гнатюк переведён в областную тюрьму.

– Шалавы! – пьяно засмеялся в кухне Кудлатый. – Ужо будет вам перца под юбки!

– Тебя поняли, – тут же прошептала Степанида. – Через два дня на тридцать втором! Поезд в одиннадцать сорок.

«Поняли!». Он готов был броситься с объятьями к Степаниде, расцеловать её. И только неузнаваемый, холодный взгляд женщины остановил его. Борис понял, что она пришла сюда не только по своей воле.

– Ладно, – сдержанно проговорил Боярчук и крепко стиснул ладонь Степаниды своими пальцами. – Живы будем, разберёмся.

Догадавшись, о чём он, Степанида отвернулась.

****

По воле случая тело убитого капитана Смолина спасло от смерти оказавшегося под ним молодого бандеровца. Пули из автомата Лешака прошили капитана и только вспороли левое плечо да напрочь отстригли над ним ухо бандита. Теперь, с лицом белее бинтов на голове, тот сидел в кабинете Ченцова и сухим горячечным полушёпотом давал показания. Шрам на его обескровленной щеке заметно кровоточил, и парень без конца промокал его рукавом засаленной рубахи, размазывая сукровицу по бороде и грязной шее.

В кабинете, кроме Ченцова, были следователь Медведев и майор Костерной. За спиной сидевшего посреди комнаты пленника расхаживал со стаканом остывшего чая в руке полковник Снегирёв. Он был особенно раздражён тем, что у бандеровца от страха перехватывало горло, и тот не мог говорить громко и внятно. Он же не разрешил позвать фельдшера, дабы не тратить время на пустяки.

Но Ченцов-то догадывался, что раздражение Снегирёва вызвано только смертью капитана Смолина. Погиб автор рапорта в МГБ, исчез то ли свидетель, то ли подозреваемый. А вместе с ним растаяли надежды на изобличение клеветника, и полковник должен был выступать третейским судиёй.

В честности Павла Ченцов не сомневался. Но и знал, как нынче сражаться с бумажкой, которая в умелых руках могла стать «неопровержимым доказательством». Василий Васильевич почувствовал даже что-то вроде укора совести за то, что друг попал в столь щекотливое положение.

– Итак, вы утверждаете, что не знали о цели посещения Лешаком дома Игната Попятных, – продолжал спрашивать следователь Медведев.

– Сотник грозил душу из него выбить, ежели старик проговорился или донёс красно…, звиняюсь, вам то есть.

– О чём мог проговориться старик?

– Не знаю.

– А если подумать?

– Ей-боженьки, не ведаю.

– Перекрестись! – попросил Костерной.

Бандеровец с тоской посмотрел на него и опустил глаза.

– Что же ты, поганец, нам голову морочишь? – не выдержал Снегирёв. – Хочешь, чтобы тебя к стенке поставили?

Парень невольно дёрнулся и съёжился, но продолжал молчать.

– Скрывать факты в твоём положении глупо, – проговорил Ченцов. – Скоро мы и без тебя всё узнаем. Но тогда тебе придётся отвечать за измену родине и бандитизм по всей строгости закона, без скидок на твою молодость и политическую незрелость. Тебя ждёт высшая мера…

– А если… – в глазах парня появилась слабая надежда.

– Суд учтёт, сколь велико будет твоё «если»! – отрезал Снегирёв, явно горя желанием съездить бандиту по шее. – Говори сейчас же!

– Признание избавит вас от страха смерти, да и от угрызений совести, – спокойно пояснил Ченцов.

– Если совесть у него есть! – криво усмехнулся полковник.

– Я никого не убивал, – вдруг, как ребёнок, заплакал бандеровец.

Снегирёв брезгливо махнул рукой и отвернулся.

– Итак, вы пришли к Игнату Попятных, чтобы узнать, – снова начал допрос Медведев.

– Узнать, куда делись адъютант Лешака щербатый Сирко и Петруха Ходанич, – всхлипывая, поспешно договорил арестованный.

– Почему эти люди интересовали Лешака?

– Он говорил, что хлопцы могли сбежать, и не без помощи деда Игната.

– Сейчас из банды дезертируют многие, но не за всеми бегает сам сотник.

– После боя в Копыткове пропал неизвестно где начальник разведки Капелюх. Лешак хотел узнать, не мог ли тот, можа, раненным, спрятаться у Игната.

– Что же они дурные, чтобы отсиживаться на явке?

– У деда много тайных укрытий.

– Стоило ли оставлять за собой такой след? Ушли и ушли.

– Мы тоже так думали, но Лишак ничего не объяснял.

– Откуда были родом Сирко и Капелюх?

Парень перестал всхлипывать, задумался.

– Возможно, они рассказывали о своих родственниках, – подсказал Медведев, – или просто о знакомых.

– Сирко, кажись, хвастал, что у него сеструха в городе возле рынка живёт. А Капелюха немцы долго в полицаи не брали из-за того, что тот в Ровно при советах заведовал продуктовой базой, хотя и проворовался. Пьяным, Капелюх не раз хвастался, что там же в Ровно, он выследил и самолично порешил семью следователя, который его в тюрьму законопатил.

– Ещё какие-нибудь сведения имеете о них?

– Вспомню, скажу, – бандеровец пожал плечами и немигающими глазами уставился на Медведева, словно ожидая услышать от того слова одобрения.

– Ну, ладно, – согласился Ченцов. – У вас ещё будет время заняться воспоминаниями обо всех боевиках в сотне. А теперь вернёмся в Глинск. Долго ли намеревался Лешак пробыть у Игната?

– Про Лешака не скажу, а мы должны были возвертаться на базу вчерашней ночью.

– Почему такая спешка?

– Сегодня боёвка Грицко должна перейти на новое становище, где-то в районе Вороньей горы.

Ченцов переглянулся с Костерным. Выходило, что Степанида Сокольчук дала верные сведения о смене бандеровцами места дислокации. Потому ещё вчера было решено: на переправе через лесную речку по сигналам с земли бандитов перехватит эскадрилья штурмовиков. Тех, кто после штурмовки не пожелает сдаться, разгромят солдаты кадрового стрелкового батальона, заранее переброшенного в тот квадрат.

– Сколько боевиков останутся на месте?

– Три боёвки.

– Значит, человек шестьдесят? – уточнил Костерной.

– Поболе, – согласился бандеровец.

– Знаете ли вы что-нибудь о нападении на почтовый поезд?

– Конкретно нам ничего не говорили.

– А зачем Кудлатый направился в город?

– В город? – удивился парень. – Они с Боярчуком пошли за продуктами в Лидово.

– Ясно. У вас, товарищ полковник, есть вопросы к арестованному? – спросил Ченцов.

– Я не верю ни одному его слову. Можете увести! – распорядился Снегирёв.

Вместе с арестованным ушёл Медведев. Костернова подполковник задержал.

– Доложите, майор, ещё раз о поиске Лешака в Глинске, – как-то уж чересчур официально попросил он.

Костерной неохотно вытянулся по стойке смирно и отрапортовал густым басом:

– Я со взводом солдат прибыл в Глинск через два часа после происшествия в селе. Пожар в хате вдовой красноармейки Жмеринко уже был потушен. Но воды поналивали столько, что собака след не взяла. Обыск в селе и окрестностях результатов не дал.

– Как всё началось? – поинтересовался Снегирёв.

– По докладу сержанта Чапрыги, капитан Смолин в восьмом часу вечера отправился повечерять к гражданке Жмеринко.

– Что? – переспросил полковник.

– Поужинать, по-нашему, – пояснил, не моргнув глазом, майор, словно не понял намёка полковника. – Больше живым капитана Смолина сержант не видел. Избу Игната Попятных солдаты покинули, когда услышали выстрелы на сеседнем подворье. Их обстреляли. Ответным огнём они загнали бандеровцев на огороды и пристрелили.

– Выходит, самого Лешака в селе никто не видел?

– По словам гражданки Жмеринко бандитов было четверо. Двое убитых, пленный сидел перед вами. Лешака не нашли.

– Паршивый бабник! – сокрушался Снегирёв. – Из-за него упустили главаря! Но за два часа он не мог уйти далеко.

– Добавьте ещё час на то время, пока мы из пленного сведения о Лешаке выбили.

– За три часа… – согласился Ченцов. – К тому же в лесу его могли ждать лошади.

– Но упустить такую возможность! – не мог успокоиться полковник.

– Знать бы, где соломки… – начал было Костерной.

– Вы свободны, майор, – оборвал его Снегирёв.

Костерной, как бычок, мотнул головой и, небрежно козырнув, вышел.

– Что ты к людям цепляешься? – укорил друга Ченцов. – За ошибку Смолина они не ответчики.

– Зато ты, паря… – поперхнулся на полуслове Снегирёв.

– С себя я ответственности не снимаю, – чётко выговаривая слова, произнёс Ченцов. – Готов отвечать, если виноват.

– Ищи теперь ветра в поле!

– Дай срок, найдём.

– Нету у нас срока! Нету! – с отчаянием проговорил полковник.

– Даже если не мы с тобой, так Костерной с другими обязательно поймают сотника.

Снегирёв посмотрел на бесхитростную улыбку Ченцова, и сердце его сжалось от дурного предчувствия.

****

Уже на подходе к базе они почуяли неладное. До схронов оставалось несколько километров, а боевого охранения на тропе не было. Не стоял часовой и при входе на поляну.

– Неужто на новое место ушли? – забеспокоился Кудлатый, и без того изрядно вымотавшийся за дорогу.

– Не напороться бы на засаду, – предположил Борис, и бандеровцы дружно отступили с тропы в лес.

По очереди долго наблюдали за опустевшей поляной. Никаких признаков жизни. Кострищи тщательно засыпаны землёй и завалены сухим хворостом. Вытоптанная сапогами трава запорошена жёлтой хвоей. Крышки схронов – под кучами бурелома – даже привычному глазу не отыскать враз.

– Замаскировали базу и ушли, – решил Боярчук.

– А зачем знак опасности оставили? – не согласился Кудлатый.

– Какой знак?

– Погляди туда, – бандеровец показал пальцем на макушку ели, что росла неподалёку от штабной землянки.

Там, на специально оголённой от хвои ветке, болтался на ветру белый лоскут материи, разорванной на узкие ленты.

– Что означает эта игрушка? – удивлённо спросил Борис.

– Нужно уходить отселя, ежели не хочешь, чтобы тебя на мушку взяли. Вернёмся сюда ночью. До этого часа ни один схрон тебе не откроется. Опасность где-то рядом.

– Ночью? – чуть не вскрикнул Боярчук. – А поезд? Когда мы успеем подготовить людей?

– Чё нас готовить? Только свисни. А сейчас я ухожу, – бесстрастно заявил Кудлатый. – Геть за мной!

– У меня приказ!

– Приказ, – Кудлатый ткнул пальцем в знак на дереве, – оставить всем поляну. Находящимся в схронах – сидеть, как мышь в норе. До ночи, ясно?

Они вернулись в урочище, с которого утром начали подъём к базе. Съестных припасов у них не было. На голодный желудок сон не шёл. Лежали злые, докуривали самокрутки Кудлатого, сквозь зубы сплёвывали в траву жёлтую горькую слюну.

Несколько раз над лесом пролетал пятнистый ПО-2. Низко, даже лётчиков можно было разглядеть в открытых кабинах. И хотя знали, что с высоты видны только открытые места, всё равно вжимали головы в плечи, тыкались заросшими щетиной лицами в прелую землю.

– Не нравится мне это, – ворчал Борис.

– Да уж чего хорошего, – крутил головой Кудлатый. – Обложили. Теперь удавочку накидывают.

– Страшно, а жрать всё одно хочется, – посетовал Михась.

– Между прочим, отсюда недалеко до усадьбы лесника Пташека, царство ему небесное, – встрепенулся Панас. – Только теперь там нет никого. А сказывали хлопцы: припасов лесник держал – море!

– Глядишь, в погребке чего-нибудь завалялось? – загорелся идеей Михась. – Чего лежать без толку, айда сходим!

– Далековато, – заупрямился Кудлатый, но в голосе его не было твёрдости. – Час ходьбы, не меньше.

– Давай мы с Михасем разведаем, – предложил Борис. – Зачем всем тащиться.

Кудлатый согласился.

Так же, как утром поляну, долго осматривали они усадьбу лесника, прислушивались к каждому долетавшему с подворья звуку. Створки ворот были сорваны с петель и валялись на земле, поэтому двор хорошо просматривался. Были разнесены в щепы и ворота клуни, ветер гонял внутри постройки пыль да перья с соломой. В глубине виднелся рухнувший потолок.

Подумалось: «Отсюда началась моя лесная эпопея. Где-то закончится?». Боярчук переполз поближе к забору и оглядел дом. Ставни и дверь в нём были открыты настежь. Почти во всех окнах выбиты стёкла. У крыльца догнивал труп чёрного кобеля, над которым роились зелёные мухи. Боярчук встал в полный рост.

– Обалдел? Ложись! – переполошился Михась, готовый сорваться с места и юркнуть в лес.

– Кому охота падаль нюхать? – Боярчук безбоязненно шагнул к воротам. – Если бы здесь остался кто, обязательно убрал псину. Чуешь, какая вонь!

Михась осторожно, держа наготове автомат, пошёл за ним. Зубы его стучали словно в зимнюю стужу.

Сначала облазили все закоулки в доме. Но солдаты, производившие здесь обыск, основательно перетряхнули имущество, забрали сколь-нибудь ценное и съестное. Погреб под домом также был пуст и хранил только запах былых копчёностей.

– Свети лучше, – матерясь, простукивал стены порожнего хранилища Михась.

– Смотри слюной не подавись! – Лежавший на полу возле лаза Борис сбросил вниз зажжённую тряпку. – Затопчи и вылезай. Поищем в леднике.

В памяти разведчика запечатлелся земляной холм между колодцем и клуней, ближе к саду. Заметил он там и кирпичную нишу с каменными ступеньками, ведущими в подземелье. Однако погребица оказалась взорванной, а вход завален камнями.

– От сволочуги! – громко возмущался Михась. – Обчистили усё и опоганили!

– Видно, зря приходили, – не скрывал досаду и Боярчук. – Наелись досыта.

– Хло-о-п-цы! – раздался вдруг из-под земелья протяжный зов. – По-о-могите, за ради Христа!

– Шо це за чертовщина! – подскочил Михась. – А, ну, балакай, курва, хто ты такий, а то гранату пульнём.

– Свой я, свой! – хрипло запричитал голос. – Я – Сирко! Сирко я!

– Адъютант Лешака? – Борис склонился над входом. – Ты один?

– Один. Ноги у меня перебиты. Помогите, хлопцы!

– Придётся разбирать завал, – сказал Борис и послал Михася поискать в сараях лопату.

Сам вернулся в дом, где заприметил погнутый шкворень, которым солдаты, наверное, взламывали половицы. Потом вдвоём они принялись долбить камни и выгребать из траншеи землю. Работали без отдыха минут тридцать пять – сорок. Наконец, вывернув пару больших каменюк, протолкнули остальные вовнутрь, и в завале образовался небольшой лаз.

Зажгли связанный из соломы жгут, и Боярчук первым полез в ледник. Сирко полулежал на окровавленном тюфяке, кое-как брошенном в отсеке, где когда-то хранилась картошка. Вид его был жалок и ужасен. Лицо неузнаваемо осунулось, в глазах – болезненный лихорадочный блеск, губы опухли и потрескались. «Горячка», – безошибочно определил Борис и перевёл взгляд на перебитые ниже колен ноги, неумело замотанные бурыми от крови тряпками.

– Ради бога, хлопцы, воды дайте, помираю! – попросил Сирко, и по впалым щекам его покатились крупные слёзы.

Борис опустился на колени, протянул раненому свою фляжку. Но руки Сирко тряслись, и не было сил дотянуться до желанной влаги. Боярчук сам напоил адъютанта. Михась тем временем старательно обшаривал лари и бочки.

– Как же ты оказался здесь? – спросил Борис у закрывшего было глаза Сирко.

– Длинная история, – с трудом ответил тот.

– Тебе всё равно придётся рассказать её. И может, лучше здесь.

– Я понимаю, – обречённо вздохнул Сирко.

– Кривой Вукол тебя в дезертиры определил, – стряхивая с усов квашеную капусту и чавкая, с каким-то наслаждением проговорил Михась. – Труба дело.

– Кривой Вукол?

– Он после Прыща безпеку возглавил. Зачнёт теперича перед Лешаком усердие казать. Таких, как ты, вешать!

– А где Прыщ? – с ужасом в глазах пролепетал Сирко.

– Ты поменьше спрашивай, – строго сказал Борис. – Рассказывай о себе.

– Капелюх меня здесь бросил, – чуть не плача, промямлил бывший адъютант сотника.

– О! – вскрикнул Михась. – Ейшо один покойник пробудився!

– Где ты встретился с Капелюхом? – настойчиво спрашивал Борис.

– Мы сговорились ждать друг дружку на полдороге между Копытково и Глинском.

– В ночь, когда произошло нападение на село?

– Да.

– Не тяни кота за хвост, – догрызая второй огурец, рассердился Михась. – Вместе задумали бежать?

– Капелюх обещал показать, где сотник золото сховал. Взять его и уйти за кордон.

– Шо-шо? – Михась подскочил к раненому. – Ты казав – золото?

– Погоди, – отстранил его Борис. – Пусть расскажет подробнее.

Сирко собирался с духом.

– Ну же! – торопил его Михась.

– Капелюх давно говорил мне, что Лешак обманывает боевкарей и большую часть добычи прячет с Грозой в тайниках. Он знал одно такое потаённое место, где хранились драгоценности, награбленные сотником ещё при немцах, во время карательных операций в польских и еврейских поселениях. На всех бы хватило.

– Вот бы и позвали всех с собой, – зло ощерился Михась.

– Сундучок мы откапали той же ночью, в пещере на бывшем глиняном карьере. Хорошую глину там до войны выбрали. Брошенное место. Туда ни дорог, ни троп. Заросло всё.

– Дальше что? – сгорал в нетерпении Михась.

– И всё бы хорошо было, кабы мы на патруль не напоролись где-то недалеко от Здолбицы. Я, стоя, погонял лошадей. Капелюх в телеге лежал, отстреливался. Там очередью из дегтяря меня и срезало. От погони мы ушли, добрались сюда, к леснику. Капелюх затащил меня в ледник, отобрал оружие. Я умолял не бросать меня, а он гранатой взорвал выход.

– Но с тобой был ещё Петр Ходанич, – не отступался Борис.

– Пришлось оставить его в Глинске, – неохотно отозвался Сирко.

– Почему?

– Мне показалось, что Петро заподозрил меня.

– И ты убил его?

– Ударил прикладом по голове. Жив ли, нет – не знаю.

– Точно по тебе петля плачет, – замахнулся на него Михась.

И Борис с трудом удержал себя, чтобы не пристрелить бандеровца. Но не таков был Михась. Дождавшись, когда Боярчук уйдёт делать носилки, он хладнокровно полоснул по Сирко короткой автоматной очередью. Бывший адъютант главаря даже дёрнуться не успел и затих теперь уже навсегда.

– Зачем? – неприязненно спросил Борис высунувшегося из подземелья парня.

– У него гангрена началась, – невинно глядя в сторону, проговорил бандеровец. – На кой ляд нам мертвяка тащить? Подай лучше ведро с колодца, огирков наложу.

Когда они уходили с подворья лесника с ведром, полным квашеной капусты и мочёных огурцов, Михась заискивающе спросил:

– Кудлатому станем докладать?

– Сам-то как мыслишь?

– Ежели Лешак прознает, что мы наслышаны о его сундучке, то нам… – Михась выразительно изобразил пальцами удавку на шее.

– В таком разе, я никого здесь не видел и ничего не знаю.

– А ты, оказывается, неплохой малый, – довольный ответом, хохотнул бандеровец. – И представь, я тоже никого не видел и ничего не знаю.

«Проверим!» – подумал Борис, а вслух сказал: – Жаль, что ларчик уплыл. Пригодился бы на чёрный день.

Михась согласно кивнул.

– Послезавтра, когда почтовый брать пойдём, – понизив голос, проговорил Боярчук, – не лови ворон. Шепни своим хлопцам, что в вагоне могут быть слитки.

Глаза бандеровца загорелись потайной мыслью. Он услужливо перехватил у Бориса ведро и так нёс его один до самого урочища.

****

В штабном схроне собрались командиры боёвок: чётовый Грицко, Кудлатый, чудом уцелевший на переправе Гарбуз, новый начальник службы безопасности Кривой Вукол и Боярчук. Настроение у всех было подавленное. Вести, одна горше другой, чередой тянулись в банду. Сжималось кольцо окружения, в бой вступили регулярные части Советской Армии, авиация и артиллерия. Боёвке Гарбуза не удалось уйти на новую базу. Назад вернулись только четверо. Шестнадцать бандеровцев потонули в реке под бомбами и пулемётным огнём.

Но самым тревожным и необъяснимым было исчезновение сотника. Кривой Вукол уже получил сведения о коротком боестолкновении в Глинске. Но ни среди убитых, ни среди пленных Лешака не было. Прошли и все сроки, когда можно было ждать его возвращения.

– Не иголка, отыщется, – резонно высказал своё мнение Кудлатый. – Отлёживается где-нибудь после ранения. Иного я просто не мыслю.

– Все наши люди по хуторам и сёлам предупреждены, – сумрачно сказал Кривой Вукол. – Но днём сейчас к ним ходить опасно. Значит, сведения, возможно, получим только завтра ночью.

– А как же поезд? – встревожено спросил Борис.

Он уже доложил подробности переговоров в городе.

– Какой к чёрту теперь поезд? – цыкнул на него Грицко. – Надо выручать сотника! Согласны?

– Но такой возможности может и не представится больше! – настаивал Боярчук. – Следующий почтовый через месяц. Доживём ли мы до него?

– Если не доживём, то и этот нам ни к чему, – злился Грицко.

– Нападение на почтовый планировал сам Лешак, – неожиданно вступился за Бориса Кудлатый. – Что если сотник объявится не сегодня-завтра? Он с нас семь шкур спустит за упорхнувшие денежки.

– До тридцать второго километра нам днём не добраться, – продолжал упорствовать Грицко.

– Выступать надо сразу после полуночи, – предложил Борис. – И потом, на железной дороге нас никто не ждёт. Краснопогонники уверены, что загнали нас в норы.

– Думаешь, они не услышат нашей пальбы? Позволят безнаказанно вернуться на базу?

– А зачем нам возвращаться сюда? – выложил Борис свой последний козырь.

Все напряглись в удивлённом ожидании.

– Нужно предупредить боевкарей, чтобы не вздумали стрелять по паровозу. Состав остановится под парами, – Борис чувствовал, что заинтересовал бандеровцев. – Перещёлкаем охрану и рассаживаемся по вагонам. Пять-десять минут достаточно, чтобы поезд покатил дальше. На разъезде машинист сбросит стрелочнику записку, что на тридцать втором километре подвергся обстрелу, но проскочил. Попросит организовать зелёную улицу. Пока энкавэдэшники разберутся, что к чему, мы проедем добрую сотню километров.

Какое-то время бандеровцы безмолствовали. Только тренькнула половица у лаза: Сова подслушивал разговор.

– Заманчиво, – потирая руки, первым произнёс слово Кривой Вукол.

– Это стоит обсудить, – согласился Кудлатый. – Эй ты, слухач! – крикнул он Сове. – Принеси сюда горилки!

По-прежнему долго не соглашался один Грицко. Морща узкий лоб и теребя прокуренные пегие усы, он убеждал всех отсидеться в схронах. Но когда Боярчук намекнул на возможные слитки золота в почтовом вагоне, сдался и он.

Борис расстелил на столе миллиметровую карту сотника, но командиры дружно запротестовали:

– Чего нам на бумагу глазами лупать, мы и так тут кажную кочку на ощупь знаем.

– Ось тут, – Кудлатый положил посреди стола запечатанную бутылку самогона, – почтовик встагне. За ним, – плеснул воды, – болото. – Положил краюху хлеба: – Це собачий выпас. Огирок – овражинка. Бачишь?

– Хорошо. Тогда так: ты, Грицко, со своими хлопцами с выпаса будешь брать последние вагоны. В них и погрузитесь. Гарбуз – в центре. А мы, – Борис показал на Кривого Вуколу и Кудлатого, – накрываем платформу с пулемётами и берём железный вагон. Деньги и ценности в нём.

– Выходим? – спросил Гарбуз.

– Сначала разведка, – Борис опасался случайной встречи с патрулём, которая могла изменить ход задуманной операции.

– Разведку я беру на себя, – поднялся Грицко. – Налейте кварту на посошок!

– Слава Украине!

– Слава Героям!

Под утро база сотника Лешака опустела. Забрав всё, что можно было унести на плечах, бандеровцы вышли в свой последний рейд.

****

Очнулся он от жуткого холода. Зуб на зуб не попадал. А попробовал пошевелиться и застонал от боли. Закружилось над головой звёздное небо. Тошнота подступила к горлу. Тело сначала бросило в жар, а потом покрылось хладной испариной. Сознание медленно возвращалось к нему. И вместе с тем росла нестерпимая боль в ноге.

Именно эта боль и побудила его к действию. Стиснув зубы, он с огромным усилием перевернулся на другой бок. С облегчением почувствовал отток крови от голени. Зато появилось ощущение, что у него две правых ноги. Явный признак того, что пуля перебила кость.

Теперь уже страх сковал его жилистое тело. Он представил себе, как утром найдут его здесь, в малиннике, раненого и беспомощного, солдаты из батальона эмвэдэ. Как соберутся вокруг жители, и начнётся суд праведный. Хорошо, если сразу повесят на балках обгоревшей хаты той стервы, из-за которой он так глупо попал в столь немыслимый переплёт. А ведь могут отдать на растерзание толпы. Нет, живым он им не дастся!

Лешак пошарил ослабевшей рукой на животе, наткнулся пальцами на кобуру. Но пистолета в ней не было. И тут он вспомнил, что обронил парабеллум, когда, запутавшись в занавеске, перелезал через тела убитых. Не было с ним и автомата.

Безоружный! Эта мысль была страшнее и нестерпимее самой сильной боли. Он, всемогущий сотник, вдруг оказался жалким и беспомощным калекой, которого мог безнаказанно пнуть ребёнок или облить помоями дряхлая старуха. Если бы человек умел выть по-волчьи, Лешак бы завыл!

Отчаяние столь сильно овладело им, что сотник вновь потерял сознание. Очнулся он, когда на востоке уже забрезжил рассвет. Лешак попробовал подняться на четвереньки, но железные обручи сковали поясницу. И тогда он пополз.

Кошмарное видение беснующейся толпы преследовало его, и он часто опрокидывался навзничь. Обливаясь холодным потом, лежал, поскуливая и тяжело дыша. И вновь, как приливная волна, накатывался на него дикий вой бушующих крестьян, в ушах нарастал гул жаждущих мести голосов. И он лихорадочно цеплялся пальцами за корневища колючего кустарника, подтягивал непослушное тело и полз дальше. Дальше. Дальше.

Подобрал его за околицей пасечник Ефим Пацюк, ладивший улья за бывшим панским садом на просторном косогоре, откуда зачиналось цветом первое разнотравье. Там же с весны до осени Ефим ютился в маленькой полуземлянке-полушалаше, где хранил свои небогатые пожитки и самодельный инвентарь. Рядом, в ямке, обложенной камнем, костерок с треногой и закоптелой немецкой каской, в которой старик варил кулеш или полевую кашу из горстки кукурузного зерна.

Обычно народ сюда хаживал, когда Пацюк начинал качать мёд из ульев. А в остальное времечко, боясь укусов злых карпатских пчёл, сельчане обходили пасеку стороной. Только ночами порой забредали на его костерок мальчишки или табунщики, выгуливающие на лугах артельных лошадей.

Пасечник сразу смекнул, откуда появился за околицей раненый. Хоть и глуховат был, а пальбу в селе вечером слышал, видел обходивших дворы и гумна солдат, гурьбой рыскавших по округе парней-комсомольцев из отряда самообороны. Потому и не потащил бандеровца сразу к себе в землянку, а сволок стонущего в беспамятстве мужика к яме, где жгли прошлогоднюю солому, и забросал его сверху хворостом и всяким сушняком.

Когда прогнали на выпас коров, и люди на селе разбрелись по делам и работам, Ефим вернулся к яме. Тяжёлым и цепким взглядом встретил его сотник.

Пацюк приподнял верхнюю хворостину и велел раненому лечь на спину. Кряхтя, опустился перед ним на колени, достал из-за голенища мягкого самоточенного сапога кривой нож и, сопя, принялся разрезать галифе на перебитой ноге бандеровца. Протёр кожу мокрой тряпкой, больно прощупал пальцами место вокруг раны.

– Ты кто таков? – не выдержал молчания Лешак.

– Стисни зубы, – вместо ответа посоветовал старик. – Сейчас маленько потяну.

Чёрные и оранжевые, жёлтые и зелёные круги поплыли у сотника в глазах. Тело его импульсивно дёрнулось, и, чтобы не закричать, Лешак зажал себе рот ладонью.

Ефим, всё так же свистя прокуренными лёгкими, медленно, но старательно перевязал бедро широким полотном. Потрогал на крепость завязанные узелки, сказал как старому знакомому:

– Лежи тут до ночи. Да не шевели ногой-то. А я тебе покаместь шину выстругаю. Хлеб вот и сальца кусочек в изголовье положу. А с куревом потерпеть придётся.

И, не ожидая вопросов, опять закрыл яму хворостом.

Ночью Пацюк действительно перенёс сотника в землянку. Обработал, смазал какой-то вонючей мазью и перевязал рану, скрепив ногу выдолбленной шиной. Дал выпить кружку душистого крепкого настоя, накормил кашей.

– Доброе у тебя зелье, – чувствуя, как хмелеет, проговорил Лешак.

– Зелье пьяницы гонят, – степенно отвечал пасечник. – А у меня чистейшая медовуха. Ещё полкружки – и будешь спать два дня кряду. Первейшее дело в твоём положении.

– За мной не пропадёт, старик!

– Сказала Настя, як удастся! – тоненько хихикнул Ефим. – Спи!

Поначалу Лешака беспокоила молчаливая отстранённость старика. Не укладывалось в его привыкшем к подозрениям сознании, что пасечник ни о чём не расспрашивает, не интересуется намерениями, и, что хуже всего, совершенно не опасается раненого. Не очень-то охотно отвечал Ефим и на вопросы Лешака. И только однажды, когда речь зашла об Игнате Попятных, сотник, казалось, разгадал поведение пасечника.

– Давно ли ты его знаешь? – спрашивал Лешак.

– Как не знать? Восьмой десяток пошёл, как землю топчу. При мне, почитай, всё село родилось. При мне и померла половина.

– А что за человек Игнат?

– Обыкновенный, божий человек.

– Я спрашиваю: хороший или плохой мужик? – не унимался сотник.

– Иисус Христос – судия наш. Призовёт к себе, там и скажет, праведно ты жил на свете или нечестивцем.

– Поговаривают, что затворник Игнат служил советам?

– На всё воля божья.

– Ты не юли, старик. Говори правду: служил или нет? – начинал злиться Лешак, но покалеченная нога держала его на месте.

– Так ты спытай его сам, – усмехнулся пасечник. – Лучше себя людину знает только господь наш Иисус. Сказано: не суди других, да и сам не судим будешь. Воистину так!

В другой раз сотник поинтересовался своим лечением.

– Недельки две полежишь в шине, – прикинул Ефим. – Потом зачнём класть солевые примочки.

– И когда я встану на ноги?

– К яблочному спасу, думаю, на костыли тебя поставлю, – убеждённо обещал старик.

– Ты с ума сошёл, дед! – не на шутку переполошился сотник. – Мне нужно перебраться отсюда в лес.

– И адрес дашь? – лукавые огоньки, казалось, не покидали глаз Пацюка, когда он говорил с Лешаком.

– Меня будут искать, – припугнул сотник.

– Уже ищут, – согласился Ефим, спокойно набивая трубку самосадом.

– Ты знаешь, кого я имею в виду.

– Бандитов, – смиренно отвечал пасечник.

На мгновение Лешак потерял дар речи. Потом зло спросил:

– Зачем же ты укрыл меня?

– Долг наш – помогать ближним. На всё остальное – воля божья.

– И красным ты тоже помогал? – бесился в душе сотник.

– И красным, и белым, и зелёным, и жёлтоблакитным. Каких только цветов и наций не переведал я на своём веку. И всегда и везде человек немощен перед судьбой своей. В любом обличье алычен.

– В чём же тогда вера твоя?

– Только в господа нашего Иисуса Христа.

– Но ведь и мы воюем под знамёнами Христа.

– Воевать за Иисуса Христа нельзя. На него надо молиться и с молитвой творить добро. Война – исчадье ада.

– Коммунисты тоже воюют, однако ты не называешь их бандитами.

– Коммунисты – безбожники. Душа их бродит в потёмках.

Лешак засмеялся:

– А вот тут ты врёшь, дед! Они очень хорошо видят, куда идут. И очень хорошо знают, чем можно поманить за собой тёмный народ. Я сам очевидец тому, как нищие отказывались от хлеба насущного, чтобы только жить с надеждой на райские кущи.

Ефим долго молча курил. Потом, потряхивая головой, сказал:

– Заблуждение иногда хуже обмана. Но это всё-таки заблуждение, а не обман. А за вашими спинами сатана маячит. И вера ваша липовая.

– Мудрец! – сотник откровенно враждебно оглядел сутулую фигуру пасечника. – Дурман твой евангельский вреднее речей коммуняк.

Подумал: «Дай срок, на осине вздёрнут тебя мои хлопцы».

– Не один ты за хлеб-соль грозился убить меня, – угадал Ефим и, может быть, в первый раз внимательно оглядел пригретого страдальца.

«Чего язык распустил? – смикитил Лешак. – Выдаст, старый чёрт краснопогонникам. – Но, подумав, успокоился: – Вера не позволит. Однако прикусить удила не мешает».

****

Колонна грузовиков остановилась километров за пять от тридцать второго знака. Дальше в тихие утренние часы шум моторов могли услышать посты бандеровцев. Ченцов выбрался из командирской «эмки» и подал сигнал спешиться. Пожалуй, впервые за последние дни он испытывал жгучее нетерпение. Даже шофёр Сашка заметил.

– Товарищ подполковник, каску наденьте, – протянул он через опущенное стекло в передней дверце стальной шлем. – Разрешите, я с вами пойду?

– Останешься с полковником, – Ченцов подумал и обменял фуражку на каску.

Две роты из батальона МВД, усиленные пулемётными взводами и миномётами, строились вдоль обочины песчаной дороги. Офицеры, получившие задачу накануне, действовали без спешки, но быстро. Через несколько минут взводные колонны устремились в лес. Пустые машины, буксуя в песке, задом пятились в придорожный кустарник, и там маскировались ветками. Вскоре на виду осталась одна «эмка» Ченцова. Да против неё, не особо прячась, стояли под кронами сосен офицер связи с радистом и шестью автоматчиками.

– Как на показных занятиях в академии, – не без зависти похвалил Снегирёв, всё ещё не решаясь покинуть заднее сидение легковушки.

Не признаваясь себе, полковник испытывал некое отдалённое чувство раскаяния за то, что так опрометчиво согласился участвовать в этой операции. Он никогда не был трусом, не испытывал страха и сейчас. Но ведь война кончилась год назад. За всё заплачено сполна и без сожаления. Чего же ещё?

– Держи машину рядом с радистом, – приказал Ченцов водителю. И дождавшись, пока, наконец, Снегирёв вылезет наружу, предложил ему: – Основной КП оборудуем здесь. Командуй, а я пошёл в роты.

– Ну, уж нет! – гордость всё-таки взяла верх в Павле. – Не бог весть какое сражение, чтобы КП держать за пять километров. Идём, паря, вместе. Обстановка подскажет, где кому находиться.

– Тогда прошу надеть каску и взять автомат, – повелительно сказал Ченцов.

– Ерунда, – отмахнулся полковник и зашагал к лесу.

Василий Васильевич едва успел подать команду автоматчикам, чтобы те прикрыли Снегирёва.

Через полчаса разведчики доложили по рации: бандеровцы расположились в заданном районе тремя группами, в каждой человек по двадцать-двадцать пять. В банде восемь ручных немецких пулемётов. Боковое охранение не выставлено, но возможны одиночные посты: больно уж часто стрекочат в той стороне сороки, взлетают кулики да ухает выпь.

– Водяной выпью кричит, с лешим перекликается, – вспомнив десантную присказку, ухмыльнулся Снегирёв. – Ничего не скажешь, умело подделываются под местность. Там же болота?

– Трясина, но только за полотном железной дороги. По эту сторону сыровато, но воды нет.

– У нас говаривали: сколь раз выпь пробухает, по стольку кадей хлеба вымолотишь с овина, – к слову ввернул своё стоявший рядом немолодой сержант-автоматчик.

– Сейчас они тебе намолотят, – урезонил его Сашка.

– Может, предложить им сдаться? – нерешительно спросил Снегирёв.

– Предложим, – неопределённо проговорил Ченцов.

– Думаешь, будут сопротивляться до последнего?

– В большинстве своём будут, – подполковник обернулся к Сашке: – Помнишь, как прорывались из окружения эсэсовцы?

– Их только пуля останавливала, – посуровел солдат.

– И в банде остались такие же. У кого был хоть один шанс, воспользовались амнистией. Этим терять нечего. Впрочем, бой покажет.

Сблизились с бандитами до километра. Ченцов приказал прекратить движение и замаскироваться. До начала операции оставалось полчаса.

– Не далековато встали? – засомневался Снегирёв.

– Начнём движение, как только покажется поезд, – и офицеру связи: – Наблюдателей на деревья. Разведчикам быть готовым снять посты с первым паровозным свистком.

Залегли в орешнике. В вершинах деревьев гулял ветер, но внизу, в подлеске, тихо. Кругом молодая зелень, нетерпеливое шевеление невидимых букашек в траве, тёплое треньканье и посвисты в воздухе. Где-то впереди звонко затюкал дятел на сухой лесине, смолк и опять застучал.

– Послушай, Павел, – приподнялся на локте Ченцов. – Ты никогда не жалел, что пошёл работать в ЧК?

– О чём ты, паря? – искренне удивился Снегирёв.

– Раньше мы никогда не претендовали на исключительность своей роли.

– Мало что было раньше! – Снегирёву явно не нравился начатый разговор. – За эти годы столько врагов сметено. И кто это сделал?

– Да я не о том, – не очень вежливо перебил его Ченцов. – Я спрашиваю тебя, всё ли тебе до конца понятно, что делается в органах?

– Ну, знаешь! – Снегирёв начал оглядываться. Но рядом никого не было. – Думаешь, сверху всё видно, всё понятно? Нет, паря, шоры посильнее вашего.

– И всё же?

Под пристальным взглядом друга, Снегирёв не посмел солгать:

– Иногда мне кажется, что у нас работают два ведомства под одним названием. В первом остались люди Дзержинского и Артузова. В другом – дружки Лёвки Задова да…

– Фамилии можно не называть, – горько усмехнулся Василий Васильевич. – Я солдат и привык, не рассуждая, подчиняться приказу. Но как простому смертному, мне хотелось в командах начальства видеть больше здравого смысла, нежели желания повелевать. А что, если такое не только в нашем ведомстве?

Снегирёв не ответил.

– Вижу дым паровоза, – доложил наблюдатель.

– Ну, с богом, Василий Васильевич! – встрепенулся полковник.

– Ты прости, если что не так, но мне это очень важно было знать, – проговорил смущенно Ченцов и крикнул радисту: – Передать в роты: начать движение и приготовиться к бою! Вперёд!

****

Боярчук, блаженно вытянув ноги, делал вид, что дремлет, прислонившись спиной к шероховатому стволу сосны. Запасливый Кудлатый рядом крутил цигарки. Позади него вповалку лежали человек шесть бандеровцев. Один из них тихонько мурлыкал песню. Остальные слушали, думая о своём.

– Годи, козаки! – вдруг проговорил кто-то. – А то щэ биду наклычемо спиванкою!

– Скажи, що тоби нэ до писэнь, – беззлобно отвечали ему. – Печэшся по жинке? Чим вона займается без мужика?

– Известное дело чем: спит с якось какым красным кобелем! – съязвил молодой голос.

Боярчук открыл глаза. Клубок тел зашевелился. Женатые бандеровцы хмурились, холостяки весело щерились.

– Сидеть тыхо! – прикрикнул на них Кудлатый.

День обещал быть погожим. Солнце уже стояло высоко. Густые испарения потянулись от влажной земли. Становилось душновато. От вынужденного безделья людей клонило ко сну.

Один Кривой Вукол не находил себе места. То надоедал Гарбузу, то уходил к Грицко, то вновь вертелся вокруг Боярчука и Кудлатого. Поперву мотался с ним и Сова, но уже вскоре сметливый адъютант «потерялся» в лесу, и Кривой Вукол костерил помощника на чём свет стоит.

– Зробим дило, покурите, – словно чуя неладное, ворчал он, проходя мимо Кудлатого. – Дозоры выставили?

– На кой чёрт воны сдались? – отмахивался, как от назойливой мухи, Кудлатый. – Недолго ждать осталось.

И будто впрямь услышав его, откликнулся наблюдатель:

– Вижу дым паровоза!

Другой команды подавать не понадобилось. Бандеровцы по опушке рассредоточились вдоль полотна железной дороги.

– Смотри теперь, какой сигнал выставлен, – крикнул Борис наблюдателю.

– Помню! – не отнимая от глаз бинокля, отозвался тот.

Сердце Боярчука гулко билось. «Только бы не заметили волнения, – тревожился он. – Сидеть и не двигаться до последнего момента».

Но руки уже сами тянулись к кобуре. Борис сделал вид, что проверяет пистолет: вынул, продул и вставил назад обойму с патронами, взвёл затвор, незаметно пальцем опустил скобу предохранителя.

– На паровозе красный вымпел! – нетерпеливо прокричали сверху.

– Теперь пошли! – Боярчук поднялся на ноги.

Кудлатый тщательно затоптал окурок, перекрестился и одним движением бросил «шмайссер» со спины на грудь.

Издалека было видно, как запыхтел чёрным дымом паровоз, и состав начал сбавлять скорость. Загудели рельсы от резкого торможения.

Михась с напарником должен был находиться в секрете, метрах в семистах от железки. Но мысль о почтовом вагоне путами связала ему ноги. Они «караулили», не отойдя от дороги и ста пятидесяти метров. А когда короткий паровозный свисток колыхнул окрестности, то и вовсе снялись с места, наперегонки кинулись на шум состава. Видимо, так же поступили и на других постах, смекнув, что бой с паровозной охраной будет коротким.

****

Вагон резко качнуло, и Костерной понял, что состав начал торможение. Сквозь щель в двери теплушки он видел, как по косогору между деревьями замелькали фигуры вооружённых людей, спешащих окружить поезд. Заскрипели тормоза, заклацали буфера вагонов. Поезд ещё двигался, а пулемёт на передней открытой платформе уже начал взахлёб поливать свинцом придорожные кусты. Из леса по нему ударили ручники бандеровцев.

Паровоз резко, надрывно свистнул и остановился. Замолчал и пулемёт на платформе. Из леса, как муравьи, высыпали бандеровцы. Стометровая зона вырубок, ещё произведённая во время войны немцами, отделяла их от замерших на путях вагонов, а главное – от желанного почтового.

Костерной ногой толкнул вагонную дверь и выпустил в синеву неба красную ракету. В ту же минуту разверзлись стены других вагонов, и из них по бегущим яростно хлестанули пулемётные и автоматные очереди. Огненный смерч опрокинул наступающую цепь, но слишком короткой была дистанция, слишком силён порыв бандеровцев. И вот уже их пули начали в крошево превращать деревянные стены вагонов. Под днища полетели гранаты. Сближение происходило стремительнее ожиданий.

– За мной, в рукопашную! – взревел Костерной и первым бросился навстречу набегающим бандидам.

Стрельба разом стихла. Начался жестокий рукопашный бой. Солдаты выпрыгивали из вагонов прямо на головы бандеровцев. В ход пошли ножи, приклады, пистолеты.

Костерной, как палицей, размахивал прикладом ППШа. На него кинулись сразу трое боевкарей. О голову первого он разбил приклад автомата, другого перекинул через себя, но третий сумел достать его немецким тесаком. Холодная зингеровская сталь прошла между рёбрами и с хрустом пропорола бок. Майор ещё успел наотмашь ударить по лицу нападавшего обломком оружия и рухнул на землю. Двое солдат подхватили его под мышки и с трудом оттащили грузное тело за железнодорожное полотно, прикрыли огнём своих автоматов.

Здоровенный Гарбуз пристрелил молоденького солдата, второго свалил ударом в грудь. Но сам тут же скорчился от пули в живот. Рядом упал на колени сержант, его лицо заливала кровь.

В куче копашащихся тел, ухающих ударов, треске выстрелов, криках раненых, никто не слышал команд и приказов. Люди остервенело дрались.

Сучил ногами, зажимая ладонями вывалившиеся из распоротого живота кишки, пожилой бандеровец. Захлёбываясь кровью, звал мать солдатик-первогодок. Как игрушечных, стряхивал со своей спины Грицко пытавшихся скрутить его лейтенанта с бойцами. Дико вращая глазами, он молотил их кулачищами. Наконец сапог лейтенанта воткнулся ему в пах, и не успел он сломаться, как получил страшный удар прикладом по затылку.

Боярчук бежал рядом с Кудлатым и Кривым Вуколом. Когда смолк пулемёт охраны на платформе, и все побежали к почтовому вагону, Борис повернул к паровозу, мигом взлетел по лесенке к кабине машиниста. Но только голова его показалась в проёме двери, тяжёлый приклад автомата сбросил старшего лейтенанта под откос на щебёнку и острые камни.

Вукол видел, как скрючилось, дёрнулось, а потом распласталось в неподвижности тело Боярчука. Удивлённый, он остановился и крикнул Кудлатого, показывая тому на паровоз. Из будки машиниста торчала зелёная каска. В этот миг и поднялась стрельба из вагонов.

– Назад! – приказал Кудлатый боевкарям. – Захватить паровоз!

Вместе с ним человек пять бандеровцев кинулись в голову состава. Вукол с колена палил по будке машиниста, не давая высунуться солдатам.

– В котёл, в котёл не попадите! – орал Кудлатый, ползая под колёсами паровоза.

А вдоль всего состава уже застучала кровавая сеча.

****

Ченцов не смог удержать Снегирёва от участия в бою. И потому шёл с ним рядом, испытывая скованность оттого, что должен теперь заботиться о безопасности полковника.

Плотные цепи солдат сжимали кольцо окружения банды. Снятое боевое охранение не препятствовало им. И когда разгорелась стрельба на железной дороге, солдаты почти бежали.

Бандеровцы всё же не выдержали рукопашной схватки, дрогнули и в беспорядке начали отходить. Каких-то минут не хватило Ченцову, чтобы взять бандитов на открытой местности. Человек тридцать их укрылось в лесу. Начался огневой бой в густых зарослях, где трудно было разобрать, кто и откуда стреляет. Однако внушительное непрерывное таканье по окружности армейских станковых пулемётов быстро охладило пыл бандеровцев. Они всё реже кидались на прорыв, всё реже звучали выстрелы с их стороны.

– Прекратить огонь! – передал по цепи приказ Ченцов.

– Ещё немного, и мы их перещёлкаем! – удивился Снегирёв.

– А сколько ещё своих потеряем? – даже не обернулся в его сторону Ченцов. – Наш долг предложить им капитулировать.

– Пробуй, – неохотно согласился полковник.

Принесли рупор. Офицер связи, привстав на колено, прокричал в него:

– Внимание! Внимание! Прекратите стрельбу! Прекратите стрельбу!

Стрельба и в самом деле стихла.

Офицер продолжал выкрикивать:

– Вы окружены! Сопротивление бесполезно! Предлагаем прекратить напрасное кровопролитие и сдаваться! На размышление даём три минуты.

«Уты –уты – уты» – пронеслось по лесу. И больше ни звука.

– Может, повторить? – неуверенно спросил связист.

– Много чести, – презрительно отрезал Ченцов. – Время пошло.

Все машинально посмотрели на часы. Секундные стрелки неумолимо бежали по кругу. Бежали, казалось, быстрее обычного.

На исходе последней минуты одинокий напряжный голос спросил:

– Жизнь гарантируете? Пусть ваш командир скажет!

– Ну, вот и результат! – обрадованный, привстал Снегирёв.

Сашка едва успел дёрнуть его за ноги. Прострелянная фуражка полковника отлетела далеко в сторону. Содранная пулями с дерева кора осыпала лежавших под ним офицеров.

– Огонь! – яростно крикнул Ченцов. – Патронов не жалеть! За мной, в атаку, вперёд!

Он поднялся первым, но бойцы тут же обогнали командира. Сашка бросил гранату в бурелом, в котором трещали ветки, полоснул туда из автомата. Ченцов и сам стрелял короткими очередями по метущимся между стволами сосен чёрным фигуркам бандеровцев. Волна атакующих снова вытеснила тех на вырубки. Бандиты кинулись было вдоль железнодорожного полотна, но с насыпи их плотно накрыли пулемётным огнём солдаты из второго кольца оцепления. Зажатые со всех сторон, бандеровцы по одному начали бросать оружие и поднимать руки.

****

Двое солдат, охранявших машиниста, были убиты наповал. Первому пуля из пистолета Кудлатого попала в глаз, и всё лицо его густо залила кровь. Другому очередь из «шмайссера» прошила грудь и горло, и он застыл с раскрытым в предсмертном крике ртом, который едва начал обрастать белокурым пушком.

Перепуганный насмерть машинист лежал, обхватив голову руками, прямо на угле в тендере. Кудлатый за ногу втащил его в будку и, тыкая пистолетом под рёбра, а ещё больше отборным матом заставил встать к реверсу.

– Гони на полную! – истерично орал он машинисту в ухо.

– Вагоны, – невнятно мямлил побелевшими губами пожилой железнодорожник. – Вагоны держут!

– Втащите Боярчука и отцепите паровоз, – приказал Кудлатый поднявшимся с ним в будку бандеровцам.

– Зачем нам обуза? – воспротивились было боевкари, но примолкли под свирепым взглядом Кудлатого.

– Его оглушили, парень очухается! – крикнул с земли подоспевший Кривой Вукол. – Поднимайте его, а я паровоз отцеплю.

Двое бандеровцев спрыгнули на шпалы, подхватили Боярчука и, цепляя за все выступы его обмягшее тело, стали рывками затаскивать в паровозную будку.

Вукол не стал помогать им, полез расцеплять буфера. Их заметили солдаты и начали обстреливать, подбираясь ближе и прячась за колёсные пары.

Слабо вскрикнув, съехал по поручням прямо под колёса паровоза один из тащивших Бориса бандеровцев. Остальные стали отстреливаться. Ноги Боярчука так и остались торчать из будки наружу.

Кривой Вукол отцепил платформу и крикнул «Пошёл!», но самого его отсекли от начавшего движение паровоза. Он кубарем скатился под откос к болоту, хотел низом догнать пыхтящую машину. Бросив автомат, огромными прыжками помчался по хлюпающей ржавой трясине. Нагнал край тендера, и, прячась за ним, выскочил снова на щебёнку. Уже хватался кончиками пальцев за поручни, когда ощутил, что правая нога проваливается ниже обычного. В следующее мгновение он, кувыркаясь через голову, опять летел под откос. По инерции ещё рванулся вперёд, руками хватался за острые камни, пытался встать, но опрокинулся навзничь. Ошарил себя глазами. Над правым, заляпанным тиной сапогом из разорванных суконных шаровар торчала бело-красная кость. А за спиной звенели рельсы под набиравшим пары спасительным паровозом.

Краем глаза он увидел, как по шпалам к нему бежали солдаты. Почти бессознательно он достал из внутреннего кармана френча пистолет и приложил к виску. Выстрела уже не слышал.

Подбежавшие солдаты молча и тупо смотрели на остывающий труп бандеровца, и ни у кого из них не было желания закрыть ему приоткрытые глаза. За спинами у них в лесу снова разгорелась перестрелка. Бойцы раздосадовано оглянулись и без особого удовольствия, но споро направились туда, на ходу перезаряжая автоматы.

****

К двум часам дня операция по ликвидации банды сотника Лешака завершилась. Подполковник Ченцов приказал ротным ещё раз тщательно прочесать окрестности, хотя знал, что через второе кольцо оцепления попыток прорыва не зарегистрировано, и вместе с возбуждённым, с радостно сияющими глазами Снегерёвым направился к раненому Костерному.

Майор был в сознании, но, видно, страшная боль спаяла его скулы, и он только вопрошал глазами. Ченцов погладил его по лицу и показал оттопыренный большой палец. В знак согласия Костерной зажмурил глаза. Потом скосил их вдоль замершего состава.

– Паровоз? – догадался Ченцов и вымученно улыбнулся. – Куда он денется! По одному их легче переловить. – И немного подумав, добавил: – Хотя и дольше.

– Б…р…чук? – еле разобрал по губам Василий Васильевич.

– Ищем, – как можно увереннее сказал он. – Ты полежи, не разговаривай. Я потом тебе всё расскажу.

Ченцов нагнулся к самому уху майора и проговорил тихо, чтобы никто из окружающих не слышал:

– Лешака в банде не было, понимаешь Иван? Он не вернулся в лес после стычки в Глинске. Это первое. И второе запомни накрепко: ты выполнял мои приказы. Мои, понял?

Удивлённые глаза Костерного смотрели, не мигая. Василий Васильевич резко выпрямился, и, буркнув что-то вроде «До встречи», поворотил к своей «эмке», где уже в нетерпении ёрзал на заднем сидении Снегирёв.

****

Через несколько дней поздно вечером Лешак услышал, что к неяркому костерку пасечника подошёл односельчанин. Сотник весь обратился в слух.

– Слышал новость-то? – спрашивал незнакомый голос.

– Кобылица на хвосте принесла нешто? – как всегда шутковал Ефим.

– Какое! – Мужчина прокашлялся. – Милиционер приезжал к нашенскому председателю сельсовета. Сказывал, великая сеча была с бандерами.

– Опять, значит, – вздохнул пасечник.

– Не опять, – громко и радостно продолжал голос, – а в последний раз! Побылы солдаты усих бандер.

– Неужто?

– Побожиться могу, сам слышал! Нету бильше банды в наших лесах!

Лешак ладонями зажал уши и уткнулся лицом в жёсткий тюфяк, рыча и кусая его. Свирепость овладела им. Он готов был голыми руками разорвать человека, принесшего жестокую весть. Беззвучно стонал он и плакал. Вдруг разом, будто какая-то жила оборвалась у него внутри, овладела им полная депрессия. И лишь одна яростная мысль мерцала в затуманенном сознании: «Я отомщу! Я страшно отомщу!».

Глава шестая

КРУГ ЗАМКНУЛСЯ

Уже на третий день после похорон жены Ченцов вынужден был вернуться в свой райотдел. В Главном управлении его только сухо спросили, давно ли он знаком с полковником Груздевым. Да ещё предупредили: «Вас хорошо отрекомендовал полковник Снегирёв. Но это не снимает с вас ответственности за упущения в оперативной работе. Будьте готовы за всё ответить сполна».

Сотрудники отдела старались меньше досаждать делами осунувшемуся, почерневшему с лица подполковнику. Но Ченцов не мог долго оставаться в кабинете наедине с самим собой. Навязчивая мысль о самоубийстве всё чаще приходила ему в голову. Длинный холодный ствол ТТ становился желаннее и ближе друзей, значительнее других ценностей. Жизнь, казалось, потеряла для Василия Васильевича всякий смысл. Он и раньше-то не очень задумывался о её ценности для себя лично, точно и хорошо зная лишь цель своего существования в единственном измерении – воинском долге. Присяга диктовала и его поступки, определяла и строй его мыслей. Он никогда не сомневался в правомерности такого положения, и, наверное, воспротивился бы, если кто-то попытался убедить его в политической и общественной близорукости. До поры до времени он честно отбрасывал любые сомнения. Конкретные действия были дороже. Были… Возможно, что-то пропустил он в этой жизни. Но оправдываться ему было не в чем и не перед кем.

Хуже, нестерпимее жгла иная мысль – не сумел, не смог помочь Ульяне. Не успел даже к смертному часу. Прилетел уже к облачённой в чистые, с чужого плеча одежды. Восковое лицо. Ни слова, ни упрёка. Ни слёз. Только густой запах формалина и сырых досок неказистого гроба.

Похоронили её в тот же день. Солдаты комендатуры запихали гроб в закрытый грузовик, деловито накрыли крышкой. Ченцов на корточках примостился в изголовье. Дальнейшее помнил смутно. Такой душевной пустоты, как в те минуты, он не испытывал никогда.

На кладбище просидел перед свежей могилой до темноты. Очнулся, когда почувствовал за спиной осторожное покашливание.

– По нашенскому-то обычаю…

Ченцов узнал одного из могильщиков и поспешно, и неловко зашарил по карманам.

– Звиняюсь, – криво растянул губы рабочий. – Вот…

Ченцов принял из протянутой руки гранёный стакан с водкой, не нашёлся, что сказать.

И человек его понял, подсказал:

– Чтоб земля, значит, пухом ей, – и вздохнул, как об родной.

У Ченцова затряслись руки.

– Выпей, – сказал могильщик. – Опасаюсь я, кабы сердцем не зашёлся ты. Да…

После Ченцов вспоминал и никак не мог восстановить в памяти простоватое лицо того рабочего. То ли темно было, то ли и впрямь он в тот миг ничего перед собой не видел. А жаль, ведь даже спасибо человеку не сказал.

Работа, только работа могла спасти его. Но «чугунная» голова Василия Васильевича, казалось, напрочь отказывалась быть ему помощником. Он просматривал протоколы допросов бандеровцев из разгромленной сотни Лешака, присутствовал на следствии, опрашивал пленённых сам, выслушивал суждения следователей и оперативников, вместе с ними строил версии. Но при всём том не мог сосредоточиться на главном, не мог определить для себя систему тех координат, которые обычно помогали представить картину следствия или отдельного дела целиком, где всегда чётко просматривались тёмные и светлые квадраты, словно уже раскрашенные или не прописанные ещё куски на полотне художника.

Не только душевное состояние подполковника было тому виной. По непонятным причинам напрочь оборвалась в следственных действиях нить, ведущая к Лешаку. Никаких следов или сведений, могущих пролить свет на загадочное исчезновение матёрого главаря, за последнюю неделю добыто не было. В смерть оуновца мало кто верил, уход в подполье до разгрома банды казался абсурдом, закордонный вариант отвергался как беспричинный. Оставалось одно: искать у себя в районе. Реальнее других выглядело предположение о тяжёлом ранении Лешака, в результате которого его в бессознательном состоянии могли укрыть сердобольные крестьяне, даже не ведая о том, кого прячут. А после объявления главаря в розыск, уже из страха перед органами изолировали того от мира сего. О том, что Лешак был в курсе последних событий, сомнений не было. Иначе он обязательно попытался бы связаться с сотней или связными, так или иначе обнаружив себя.

Ведь чекисты приняли все меры: выявленные в ходе следствия тайные схроны и дома связников находились под их присмотром. На бывших лесных базах и явках дежурили солдаты. На дорогах оставались патрули. Население сёл и хуторов в районе оповещено. Ястребки обходили хату за хатой. И нигде никаких следов. Это лишний раз подтверждало версию о ранении и укрытии Лешака в таком месте, где можно было отсиживаться годами.

Воистину получался замкнутый круг. Ченцов долго стремился сомкнуть кольцо блокады вокруг злейшего врага, загнать бандеровцев вовнутрь и отрезать от внешнего окружения. А когда это удалось, и ловушка захлопнулась, то оказалось, что он сам всё это время ходил по незримому кругу, созданному из бесчисленных непредвиденных обстоятельств как бы специально для того, чтобы с постижением одних запутываться в других.

«А в итоге всё вернётся на круги своя!» – невесело думал Ченцов, открывая дверь кабинета следователя Медведева. Он знал, что тот работает с фельдшерицей Сокольчук и хотел поприсутствовать при очередном допросе.

В комнате было изрядно накурено. Медведев неторопливо аккуратным почерком дописывал протокол. Бледная, с едва заметным болезненным румянцем на скулах, Степанида с безучастным видом следила за перьевой ручкой. По всему чувствовалось, что разговор длился не час и не два.

Оба они, и Медведев, и Сокольчук, встали, когда Ченцов притворил за собой дверь и прошёл к столу следователя, на ходу давая тому знать рукой, что доклада не требуется. Но протянутый старшим лейтенантом протокол взял и быстро пробежал глазами. Одно место из показаний Степаниды его явно заинтересовало. Он перечитал страницу ещё раз и с любопытством взглянул на молодую женщину.

– Правильно ли я понял, Степанида Васильевна, – уточнил подполковник, – что по заданию Лешака вы бывали в Польше?

– Да, ходила в постой куренного по кличке Хмурый, – Сокольчук устало переминалась с ноги на ногу.

– Можете сесть, – спохватился Ченцов и укоризненно посмотрел на Медведева.

Следователь и сам поспешил опуститься на стул, явно не желая принимать бестактность начальства на себя. Василий Васильевич слегка крякнул и продолжил расспрашивать:

– С кем ещё вы там встречались?

– Я ждала курьера центрального провода из Мюнхена.

– Точнее.

– Фамилии не называли. Он был в звании сотника. Малэнький, як старушонка чи парубок.

– Передал инструкции?

– Нет. З им ще людына булла, – Степанида заволновалась, стала мешать украинские слова с русскими. – Эсбист Кривой Вукол. Я его и привела в отряд к Лешаку.

– В банду, – мягко поправил Медведев.

– Я и говорю, к Лешаку, – не поняла Сокольчук. – Инструкции хранились у Вукола. Пакет своими очами бачила.

– Где и как переходили границу?

– Во Львове проводника дали, и до кордону по курьерской тропе. На той стороне встретили.

– Могли бы вы провести нас по этой тропе?

– Я хочу пойти одна, – неожиданно проговорила Степанида, словно заранее знала, о чём её попросят.

Подполковник с минуту переваривал услышанное. Из деликатности молчал и Медведев. Накануне он прорабатывал с начальником варианты проверки тайных троп из района в сторону границы. Предполагали они и возможное участие в этой операции Сокольчук. Но чтобы так?

– Возможно, но для того нужны веские основания, – наконец проговорил Ченцов.

Теперь он смотрел на Сокольчук уже не отрывая взгляда, как бы желая увидеть большее, чем крылось за болезненной личиной женщины.

– Другой дороги Кривой Вукол не знает, – уверенно проговорила Степанида.

– Логично, только… – Ченцов решил не говорить о том, что Вукол убит.

– Гражданин следователь сказал мне, – нетерпеливо перебила подполковника Сокольчук, – что от вас скрылись несколько боевкарей вместе с Боярчуком.

– Предположим, – кивнул заинтересованный Ченцов.

– Если Борис опять исчез не по вашей воле, значит, его захватил этот эсбист Вукол. Чего же здесь не понять? – почти прокричала женщина.

– И вы хотите найти Боярчука? Через Кривого Вукола? А Вукола по курьерской тропе? – нанизывал Ченцов вопросы, сам вслед за женщиной утвердительно кивая головой. – И для этого мы должны отпустить вас?

Доверительный кивок.

– И таким образом вы от нас смоетесь?

Кивок, и тут же отчаяние, ужас в глазах:

– Нет! Нет! Прошу поверить мне. Без Бориса мне ничего не надо.

Ченцов незаметно переглянулся с Медведевым. Становилось ясным, почему Боярчук доверился Степаниде.

– Хорошо, Степанида Васильевна, – успокоил он фельдшерицу. – Мы обдумаем ваше предложение. Если желание ваше искренно, то вы, безусловно, можете помочь нам. Тем самым облегчить, – он подумал и досказал: – а может быть, и переменить свою судьбу. До свидания.

****

Рвануть сразу за границу Капелюх не решился. Не зная обстановки в сотне, он верно предполагал погоню за собой. Потому повернул коней не на запад, а строго на юг, намериваясь за Самбором своротить на Трускавец, а там, бог даст, благополучно добраться до Моршина или ещё лучше, поближе к румынской границе, осесть в Черновцах.

Судьба незадачливого Сирко мало волновала Капелюха. Его греха не было в том, что адъютанта сразили краснопогонники. Ну, а тащить раненого через всю батьковщину – дурней немаэ! Да и было бы из-за чего.

Деревянный, замшелый сундучок, что они откопали в глиняном карьере, оказался наполовину заполненным немецкими оккупационными рейхсмарками. Куда они теперь? Смешно, но их даже в клозете на гвоздь не повесишь.

Под марками лежали несколько икон в серебряных окладах с цветными каменьями. О ценности их ни Сирко, ни Капелюх понятия не имели. Поначалу даже хотели выковырять камни, а доски выбросить. Но не глупее же их был Лешак, раз сховал иконы в сундук. Решили повременить.

И только на самом дне, завёрнутые в бархатные лоскуты, нашли пластины из золота, видимо, служившие для отлива зубных коронок, а также ношеные обручальные кольца, перстни, золотые и серебряные броши, бусы, медальоны, кулоны, старинной чеканки золотые монеты и недавние – николаевской поры. Не сказать, чтобы всего было густо, но прожить безбедную жизнь на двоих хватило бы. А теперь, вишь, одному-то с лихвой потянет.

В первый день Капелюх едва не запалил лошадей. Опомнился, лишь когда увидел, как остервенело бьются их селезёнки. Отпустил вожжи. Но сам то и дело оборачивался: не терпелось подальше отъехать от гиблого места.

К вечеру лошади перешли на шаг, но бандеровец и не собирался останавливаться на ночлег. Глухими лесными дорогами он правил и правил на юг. В этих местах оуновцев не было, и Капелюх не опасался встречи с патрулём. Но смутное чувство погони не отпускало его.

Только на другой день пополудни смертельно усталый от тряской езды, а ещё больше от нервного перенапряжения, Капелюх решился завернуть на подвернувшийся по дороге хуторок. Сосновый бор опоясывал пологие, полупесчаные холмы, между которыми, видно вдоль родника, заросшего густыми кустами вербы, и раскинулось несколько крестьянских подворий. С одного взгляда понял Капелюх, что народу в хуторе живёт не богато. Плетни давно не чинены, солома на крышах почернела и местами прогнила, хаты не белены, сады заросли бурьяном. Бадья на колодезном журавле бесхозно болтается и бьётся о сруб на ветру.

Не выезжая из леса, Капелюх долго рассматривал убогое селение, пока не решил остановиться на противоположном конце хутора, где, похоже, размещалась смолокурня. Он объехал бор и выправил на дорогу как раз в том месте, где начинались вырубки. Но не прошагали лошади и десяток шагов, как крепкая и уверенная рука взяла их под уздцы.

– Кого шукаешь, дядьку? – коренастый, молодой ещё мужик в белой украинской вышиванке приставил к груди возницы ствол карабина.

«Немецкий», – только и успел сообразить Капелюх.

– Говоры швытко: як попав сюды? – Мужик слегка надавил на карабин.

– Можлыво, спочатку до хаты пийдымо? – помаленьку начал приходить в себя опытный боевкарь.

– В мэнэ мало часу, – ответил незнакомец и приказал слезть с повозки.

Капелюх, не выпуская вожжей, приподнялся. Мужчина отвёл винтовку в сторону. Этого было достаточно, чтобы в следующую секунду занесённый над бортом сапог бандеровца ударил ему в голову.

Вжикнули по крупам коней ремни, полетел дорожный песок из-под копыт, кованые колёса телеги с хрустом перескочили упавшее под них тело одинокого защитника безызвестного хуторка.

Больше открыто заезжать в селения Капелюх не решался. Оставлял повозку в лесу, прятал сундучок и, крадучись, со всеми мерами предосторожности, с автоматом наизготовку пробирался в крайние погреба, шарил по клуням и сараям, очищал кладовки, не брезговал и вещами хозяев в пустых хатах. Разорял прошлогодние стога ради сена для лошадей.

Но чем дальше углублялся он в Закарпатье, тем сложнее было передвигаться днём по незнакомым просёлкам, не сверяясь у людей с направлением движения. Ночью же ехать, рискуя попасть в большом селе в лапы милиции, Капелюх тем более не решался. Оставалось одно: выходить на железную дорогу.

Более двух суток наблюдал он за будкой путевого обходчика на длинном, глухом перегоне. Железнодорожник жил бедно. Утром и вечером старуха – жена его – доила тощую козу. Молоко же носила каждый день продавать на станцию, километров за шесть от будки. Дом-то их, видимо, сгорел ещё в войну – его останки чёрными рёбрами выпирали из бурьяна за огородом, засаженным картошкой, буряком и кукурузой. Обходчик всякий раз жадно вдыхал запах парного молока из крынки, но Капелюх ни разу не видел, чтобы тот сделал хотя бы один глоток. Ведь на выручку от молока покупались хлеб и пшено.

Невольно бандеровец вспоминал окорока в подполье у Кристины Пилипчук и домашние колбасы здолбинского дьякона Митрофана. Только из-за них можно было идти под чёрно-красные знамёна УПА.

Капелюх пришёл к ним под вечер. Старуха ковырялась в сарае, обходчик курил «козью ножку» на крыльце будки.

– Диду! – предложил без обиняков Капелюх. – У мэни е добрячие кони. Посади меня на поезд, и кони будут твои.

– З лесу тикаешь? – Спокойно разглядывал пришельца обходчик, будто каждый день к нему наведывались бандеровцы и надоели с просьбами.

– Догадался? – ухмыльнулся Капелюх, и знакомый холодок пробежал у него между лопаток.

– Размова булла, – кивнул дед. – Богато побило вас.

– Фуру тоже забирай. Посади на поезд.

– Цэ можно. Веди лошадок.

Не ведал старый железнодорожник, что знал Капелюх о пребывании в этом семейном гнезде второго человека. Ни за что бы не послал жену на станцию оповестить милицию. Да, не простой бандеровец вышел к его дому в тот вечер.

Бедная старушка едва успела взмахнуть руками, когда из полутьмы на неё надвинулся страшный лохматый мужик с тускло блестевшим тесаком в руке. Он привычно подхватил высохшее тело, оттащил в бурелом, закидал труп ветками.

К будке обходчика подкатил минут через двадцать. Потребовал у деда чистой одежды и горячей воды. Пока брился и состригал лохмы на голове, обходчик достал из печи маленький чугунок с варёной картошкой, почистил и нарезал несколько луковиц, принёс из-за печья початую бутылку самогона. Наблюдая за ним в осколок зеркала, Капелюх злорадно ухмылялся, едва сдерживая в себе кипящую ненависть. Спросил:

– Когда поезд?

– Успеем ещё повечерять, – неопределённо ответил дед.

– Найди мне мешок или сидор.

– Немаэ! Возьми немецкий ранец, если хочешь.

– Бисова душа! Тащи ранец!

Сели за стол. Капелюх сам налил себе самогонки, пихал в жадный рот горячую картошку с луком. Старик едва притронулся к еде, поминутно оглядываясь на тёмные окна.

– Старуху ждёшь? – не утерпел бандеровец.

– Яку старуху? – ахнул обходчик.

– Може ту, що годину назад на станцию подалась.

– Тай що?

– А нэ що! Прирезав я бабусю.

Казалось, старика хватил паралич. Глаза его помутились и обесцветились. На спине словно горб вырос. Дед застыл с открытым беззубым ртом.

Не обращая больше на него внимания, Капелюх переложил содержимое сундучка в немецкий заплечный ранец. Рейхсмарки вывалил на пол. Не поленился, сходил и выбросил в колодец автомат.

Старик всё ещё сидел не шелохнувшись. Бандеровец проверил и сунул за пояс парабеллум. Натянул дедов железнодорожный китель, на голову нахлобучил форменную фуражку. Взял со стола керосиновую лампу и, прихватив ранец, выскользнул за дверь.

Тёмная беззвёздная ночь опустилась на бренную землю. Лишь редкие фиолетовые огоньки блуждали там, где растворился во мраке лес.

«Искры из трубы паровоза», – догадался Капелюх и задул лампу.

Он постоял некоторое время на крыльце, словно колеблясь в принятии решения, потом быстро подпёр дверь будки старой шпалой и облил всё керосином из лампы.

Огонь мгновенно метнулся под крышу, заплясал на стенах. Внутри будки по-прежнему было тихо. Капелюх на всякий случай обошёл вокруг полыхающего строения и скрылся в темноте.

Машинист товарного поезда, заметив пожар, снизил скорость, а потом и вовсе остановил состав невдалеке от горящей будки путевого обходчика. Помощник машиниста и двое стрелков военизированной охраны побежали узнать, не нужна ли кому помощь. И в суматохе никто не заметил, как на предпоследней платформе нырнул под брезент, закрывавший германские станки, человек в форме железнодорожника.

****

Кудлатый слышал от Кривого Вукола о курьерской тропе, по которой оуновка Сокольчук привела того из Польши на Подол, и что какое-то время они отсиживались на конспиративной квартире во Львове. Но всех явочных связей Лешака Кудлатый не знал. Хуже того, чётовый в своё время не успел, да особо и не горел желанием познакомиться со многими проводниками, знавшими пароли явок. Теперь же без паролей его могли принять за предателя, подосланного чекистами.

Можно было уйти за кордон через знакомую Волынь, но после резни, которую устроили там бандеровцы во время карательных операций в польских колониях в годы войны, первый повстречавшийся там житель выдал бы боевиков милиции или пограничникам.

Времени на обдумывание каких-то планов эмгэбэшники Кудлатому не оставили. Надо было поскорее уносить ноги. О том, чтобы на время спрятаться где-нибудь и отсидеться до лучших времён, не могло вестись и речи. Боевики шкурой чувствовали, что погоня идёт по пятам.

Что делать с Боярчуком чётовый не знал. Молоденький солдатик со всей дури приложил тяжёлый приклад своего ППШ к голове Бориса. Только каска, машинально подобранная им на поле боя, спасла его от верной смерти. Боярчук временами приходил в сознание, но передвигаться самостоятельно не мог. Из окружения его вынесли на руках. Но тащить контуженного, бредившего Бориса дальше было рискованно.

Конечно, уставший Кудлатый с удовольствием оставил бы такую обузу на любом попавшемся по дороге хуторе. Но ему, как и многим, были непонятны отношения Боярчука с Лешаком. Здесь крылась тайна, и неизвестно что сулило её раскрытие. Поэтому на свой страх и риск Кудлатый решил использовать секретную явку центрального провода, которой, по инструкции, руководство сотней могло воспользоваться только в чрезвычайных обстоятельствах и только для немедленной передачи сведений в центр. Такой информацией могло стать сообщение обо всех событиях, которые произошли в последние дни в курене сотника Лешака. И прежде всего об его исчезновении.

Конспиративная квартира находилась между Бродами и Львовом в доме зажиточного украинского националиста Сало, который ещё в августе 1940 года, после того, как вслед за Западной Украиной (1939 год) Северная Буковина и часть Бессарабии вошли в УССР, вместе с сельским священником организовал подпольную группу для тайной работы против Советской власти. Надёжной крышей явки служило то обстоятельство, что сам глава семейства Иохим Сало умер в июне 1945 года от сердечного приступа, когда узнал о воссоединении и Закарпатья с советской Украиной, а сын его Микола вернулся с фронта с медалью «За освобождение Варшавы» и короткой культёй вместо правой ноги. Хотя кое-кто и поговаривал, что воевал Микола не так уж и далеко от родительской хаты.

Сначала Боярчука спрятали на заброшенной лесопилке. Кудлатый сам сходил на явку и через два дня вернулся на подводе вместе с безногим Миколой. Калека без особого удовольствия осмотрел метавшегося в бреду Боярчука и высказал опасение, что парень не выживет.

– Отвечаешь за него головой, – предупредил Кудлатый.

Но Микола пропустил его слова мимо ушей: слишком мелкие сошки пожаловали к нему в гости. Он отковылял на единственном костыле к телеге и достал из неё инструменты.

-Колотите ящик, – неизвестно кому приказал он и, прислонив костыль к оглобле, начал мочиться под ноги коню.

Кудлатый в ярости пнул попавшуюся на пути деревяшку, но промолчал. Его напарники, испуганно поглядывая на обоих, кинулись таскать из замшелого почерневшего штабеля доски. Через несколько минут чётовый нехотя принялся помогать им. Микола, насупившись, молча курил в дверях сарая.

Когда всё было готово, ящик с Боярчуком закидали досками. Коняга захрипел, но воз тронул и, мотая гривой, потащил по ухабистой лесной просеке. Никто не обмолвился друг с другом словом.

– Пошли отсюда, – только и сказал Кудлатый, когда подвода скрылась за кустами.

Троица торопливо зашагала, держа направление на закатывающийся диск солнца.

«Мы ещё вернёмся», – угрюмо и мстительно думал Кудлатый.

«Господи Иисусе, сохрани и помилуй. Ноги нашей здесь больше не будет», – примерно о том шептали губы молодых бандеровцев.

А вокруг пел и звенел весенними голосами дремучий, вечный лес.

На первой же ночёвке Кудлатый тайком скроется от своих попутчиков, которых вскоре арестует местная милиция.

А сам он через несколько дней в Пшемысле напишет отчёт о действиях сотни Лешака и последнем бое на железнодорожном перегоне.

Бумаги уйдут в Мюнхен, а Кудлатый останется ждать своей участи в запертом подвале на окраине польского города. Не те времена наступили, чтобы верить на слово каждому утёкшему с батьковщины. Хотя и жаловаться было грешно: колбасы и паленки подавали вдоволь.

Но одна неточность всё-таки вкрадётся в отчёт Кудлатого: нигде не упомянет он о Боярчуке, которого оставил на излечение в семействе Иохима Сало. Впрочем, ни для него, ни для шефов из руководства ОУН деталь эта не будет иметь никакого значения. Но именно благодаря ей в который уже раз вернётся на белый свет старший лейтенант Борис Боярчук.

****

Подвода с досками медленно тащилась в гору. Микола, полулёжа на шинели, беспрестанно смолил цигарки. Не понукал конягу.

Он давно уже выехал на шоссе, но вечерняя дорога была пустынна. По обочинам кое-где ещё торчали остовы военной техники, в основном брошенной и сожжённой при отступлении немцами. Многие деревья посечены осколками и выглядят чёрными голыми корягами. На фоне буйной зелени они особенно чётко выделялись и напоминали Миколе выбитых в строю солдат.

На взгорке подводу обогнал «студебеккер» с молодыми призывниками. Наголо остриженные парубки помахали вознице руками из кузова, что-то приветливо прокричали. Но занятый своими думами, Микола не расслышал. Свернул новую самокрутку, благо домашнего табака в дорогу насыпал полный кисет.

У мосточка через мелководную речушку его притормозил милицейский патруль, но, взглянув на грубо, по-мужски зашитую штанину под культёй и костыль под боком, только махнули рукой: проезжай, мол, увечный!

Досмотра Микола не боялся. В кармане гимнастёрки у него хранилась бумага с печатью собеза, по которой ему, как инвалиду войны, разрешалось вывезти с лесопилки три кубометра досок для ремонта дома сестры. Младшая дочь Иохима Сало жила на дальних хуторах и была замужем за племянником сельского священника. В отличие от духовного наставника племянничек мало интересовался политикой, зато слыл крепким хозяином. Жена нарожала ему пятерых детей, и крестьянин с утра до ночи проводил в поле. В прямых связях с националистами он уличён не был, но как родственник униатского священника, сподвижника Митрополита Шептицкого, получил от новой власти десять лет лагерей. Теперь Микола должен был помогать сестре. Об этом в округе знали все.

Микола не собирался оставлять Боярчука ни у себя, ни у сестры. Её малые дети легко могли проговориться на улице. Но он помнил, что там же, на хуторах, проживала бабка Анна, когда-то работавшая у отца в батрачках. Работницей она считалась справной, потому, когда состарилась, её не бросили, а отправили век доживать на выселках, поближе к лесным ягодам да лечебным травкам. Бабка Анна не роптала, а вскоре и в новом занятье стала нужна больным и немощным. Тем и жива была.

Много старушка не расспрашивала, что да к чему. И без того видно было, что человек при смерти. Постелила тряпьё в клуне за полупустым ларём с кукурузным зерном, пошла запаривать травы.

Раненый так и не приходил в сознание. Обессиленный, лежал без движений и, казалось, уже не дышал. Микола даже склонился над ним, потрогал пальцами губы. Тёплые. На всякий случай перекрестил раба божьего и заковылял со двора.

Бабка Анна стояла у подводы.

– Скажешь, сам пришёл, коли найдут, – не глядя на бабку, проговорил Микола.

– Ты бы, милок, мне дощечек оставил, – понятливо вздохнула старая.

– Зачем тебе?

– Чует моё серденько, бог его поклыкал. Можа домовину робыть придётся.

– Ящик оставлю. Чем не гроб!

– Бог тебе судья! – перекрестилась Анна.

В доме у сестры Микола попросил самогона. Не закусывая, выпил два стакана кряду. Долго сидел молча, пока женщина не догадалась.

– Приходили? – робко спросила она.

– И ты надеялась? – не поднимая глаз, проговорил брат. – А у кольца нет конца.

– Что же ты решил?

– Уеду, – Микола уронил голову на грудь. И были в том поклоне и нерешительность и смертельная тоска.

– Ой, боженьки! – запричитала сестра. – Куда ты поедешь? Кому ты нужен такой?

– Не хочу больше крови. Хватит, насмотрелся.

– Но ты за советскую власть воевал. Они защитить тебя должны.

– Брось! У нас каждый по пять раз за советы и пять раз против воевал. Вспомнить, так голова кругом идёт. То шляхтичей гоняли, то панов-комиссаров. То немцев били, то с нашими партизанами лупцевались. И всё за Самостийную! И всегда надо было убивать тех, кто думает по-другому; а ещё больше тех, кто вообще ни о чём не думает, а просто пашет и сеет на украинской земле, которая и есть для них единая и неделимая.

– Ты устал, братец мой любый. Может, всё обойдётся?

– Не обойдётся. Мы обоим сторонам присягали. За то и спросится. Не те, так другие расстреляют.

– А ежели заявить на себя? Добровольно. Ты инвалид. Они тебе ничего не сделают.

– Нет, – сокрушался Микола. – Тогда оуновцы до тебя доберутся. Детишек побьют. Но и с ними не хочу больше идти. Хоть в петлю полезай!

– Ой же лышенько!

– Уеду я, сестрёнка. Далеко уеду. На Соловки. В монастырь попрошусь. Может, там душой отмякну, вымолю у Господа себе прощение. Помру без смущения в мыслях.

– На чужой-то стороне?

– А где она, своя-то?

Помолчали. Микола допил самогон, попросил завернуть с собой краюху хлеба, стал прощаться.

– Лошадь твой старшой продаст на станции. Я ему адресок дал.

– А как с этим? – поджав губы, сестра кивнула в сторону хаты бабы Анны.

– Выживет, сам разберётся. А нет – похороните по-христианскому обычаю. На могилке напишите: «Неизвестный солдат», чтобы советы не копались.

Вдруг вспомнив, спросил:

– Что за молодайка ховается у нашей бабки Анны?

– Якась приблудная. Як немцы сбёгли, таких по дорогам тысячи шатались. Вот бабка и пригрела эту. Откуда-то привела до ранку и оставила.

– Клычуть як?

– Оксаной, – поспешно отвечала сестра, будто боялась, что ей не поверят. – Оксана Кошелева. Нелюдима, слова лишнего из неё не вытягнешь. Бабке помогает, а с кем из соседей – не общается.

– Ладно, прощевай сестрёнка!

– Прощай, брат.

– Микола одной рукой обнял сестру за плечи, чмокнул в щёку, оглянулся на отцовские иконы в красном углу, не сдержал слезу.

Больше его в тех краях никто не видел.

****

Ченцов позвонил старшему оперуполномоченному капитану Прохорову, временно исполнявшему обязанности Костерного.

– Не помнишь, – после короткого приветствия спросил он, – откуда родом наш Кошелев?

– И помню, и знаю, – не безщегольства подчеркнул капитан. – Старший лейтенант Кошелев Пётр Анисимович родился во Львове в интеллигентной профессорской семье. До войны учился на романно-германском отделении в университете. В армию призван переводчиком с немецкого. Служил в штабе второго Украинского фронта. К нам прикомандирован…

– Спасибо, дальше я знаю, – не очень вежливо перебил капитана Василий Васильевич. – Если старший лейтенант свободен от службы, пришлите его ко мне.

– Есть, прислать к вам! – рыкнули в наушнике.

Усмехнувшись, Ченцов осторожно положил телефонную трубку на рычажки аппарата и уже по внутренней связи попросил оперативного дежурного разыскать в архиве дело Семёна Пичуры.

Было это ранней весной 1944 года. Уже были освобождены от фашистов Кривой Рог, Никополь, Кировоград, Бердичев, Ровно и Луцк. Войска первого Украинского фронта в труднейших условиях весенней распутицы осуществляли Проскуровско-Черновицкую операцию, а войска второго Украинского фронта – Уманьско-Ботошанскую. Наступление наших частей было столь стремительным, что гитлеровцы не успевали эвакуировать собственные штабы, не говоря уж обо всяких там «зондеркомандах». Абвер потерял в те дни множество агентов на восточном фронте и перестал существовать как самостоятельный орган.

Ченцов тогда работал в управлении «Смерш» фронта и без устали мотался на новеньком «виллисе» по отделам контрразведки армий и дивизий. Многие опытные оперативники погибли в ходе наступления, и офицеров на местах не хватало. А дел на контрразведку наваливалось всё больше и больше. И всё чаще открывались они явкой с повинной.

Семён Пичура служил поваром во втором дивизионе артиллерийской бригады, где майор Ченцов в несколько дней раскрутил дело матёрого оуновца и агента гестапо Ильчишевича. Передав агента в руки военного трибунала, Василий Васильевич посчитал, что можно наконец выкроить и пару часиков для сна. Забрался на заднее сидение американского вездехода и накрылся с головой шинелью. Но не прошло и часу, как его растолкал шофёр.

– Извините, товарищ майор, – кашляя в кулак, доложил водитель. – Тут до вас просится повар от пушкарей. Говорит, что дело срочное.

– Лучше бы горячих щей принёс, – уныло пошутил Ченцов, но встал и вылез из машины.

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – вытянулся перед ним солдат, которого Василий Васильевич видел несколько раз на кухне, когда тот кормил офицеров штаба бригады.

– Слушаю вас.

– Мэнэ трэба сообщить вам трохы, – не очень уверенно произнёс повар.

– Ну, так говорите! – Ченцов присел на заляпанный грязью бампер машины, достал из галифе пачку папирос.

– Зараз, – мялся солдат, косясь в сторону водителя.

Ченцов наконец проснулся окончательно:

– Извините, товарищ боец. Пройдёмте в землянку.

Пичура рассказывал сбивчиво и потому долго. По его словам выходило, что родился и вырос он в глухом селе на Тернопольщине. В годы фашистской оккупации, как и многие малолетние парубки, опасаясь угона на работу в Германию, прятался от облав на лесных заимках. Там и познался с бандеровцами. Те приходили туда за продуктами, расспрашивали про партизан. Семён топил для них баню, в выварке кипятил завшивленное бельё, выпаривал кожухи и жупаны. С приходом в район партизанской армии бандеровцы исчезли. Пичура вступил в отряд народных мстителей, несколько месяцев воевал с фашистской жандармерией и местными полицаями.

После освобождения Тернопольщины от оккупации партизанские соединения расформировали и началась мобилизационная работа по призыву мужского населения на службу в Красную Армию. Вот тогда-то и разыскал Семёна руководитель звена националистов – проводник Павло Толковенко. Напомнил, как Пичура «служил» на заимке бандеровцам, за что те всегда считали Семёна своим человеком. А чтобы эта интересная для особистов информация не попала в «Смерш», Пичура должен напроситься в повара и до времени затаиться. Настанет день, когда Павло опять разыщет Семёна и скажет, что делать.

– И теперь, надо полагать, они снова вас нашли? – в упор спросил Ченцов солдата.

– Так точно, нашли, – обречённо вздохнул Пичура.

– Рассказывайте.

Ситуация складывалась по тем временам обычная. Семён с отделением красноармейцев ездил на тыловой продовольственный склад. Туда же подходила железнодорожная ветка, и ящики с продуктами часто перегружали из вагонов прямо в кузова автомашин. Около одного из пакгаузов Пичура лицом к лицу встретился с Толковенко. Павло тоже узнал Семёна и затащил к себе в теплушку. Оказалось, он служил в команде, которая сопровождала грузы по железной дороге.

– Со мной ещё несколько человек из нашей сотни, смекай! – угощая Семёна настоящей казённой водкой, хвастался Павло. – Без дела мы не сидим. Знаешь, сколько продуктов уже в лес переправили?!

Тут же решил:

– Хватит тете на кухне у краснопузых ошиваться. Насыпешь травки в котёл, в котором офицерская каша булькает, – и передал Пичуре мешочек с отравой. – Сам уходи немедленно. Встретимся на станции Окница.

– Не насыпал ещё? – Ченцов вспомнил, что с вечера метанул две полные миски пшённой каши, и непроизвольно пощупал пальцами живот.

– Як же можно, товарыщ майор?

– Когда условились встретиться с Толковенко?

– Через два дня вранци.

– Утром?

– Так точно, до ранку!

– Согласны помочь нам?

– Тильки зараз зброю визьму, – солдат оправил гимнастёрку под ремнём и с готовностью вытянулся.

– Спешить не будем, – улыбка застыла на губах майора. Идите к себе в подразделение. Я заеду за вами завтра. О нашем разговоре никому ни слова.

– Зразумев! – Солдат козырнул и развернулся на пятках к выходу.

– Постойте, – передумал Ченцов. – Останетесь здесь. На улицу нос не высовывать. Вашего командира я предупрежу.

А про себя подумал: «Здесь у каждой совы по четыре глаза».

Об отдыхе пришлось забыть. Сведения, полученные от Пичуры, требовали немедленных действий. Ченцов срочно связался с управлением «Смерш» фронта и попросил прислать на станцию Окница группу оперативных работников. Управление дало «добро», а к артиллеристам выехал начальник следственного отдела майор Брагин вместе с опытным старшим оперуполномоченным отдела «Смерш» армии капитаном Силкиным. Вместе с Ченцовым они разработали план опрации. В назначенное утро в двух километрах от станции чекисты высадили из машины Пичуру и, зная его маршрут, бдительно следили за каждым его шагом.

Легенда у Семёна была железно отработана. Он подтвердил Павло, что высыпал отраву в котёл, дождался, пока начали раскладывать кашу по бачкам, и незаметно скрылся. Опасаясь погони, добирался до станции окольными путями.

– Верю, – снисходительно похлопал его по плечу Толковенко. – Утром на базаре бабы уже трещали о потраве охвицеров в какой-то части.

Только теперь Пичура понял, почему майор Брагин интересовался, есть ли на станции базар.

– Слухай внимательно и запоминай, – не отвлекаясь, приступил к делу Павло. – Завтра от артскладов в сторону Ботошан отправляется колонна машин с боеприпасами, предположительно не менее пятнадцати трёхтонок. Надо срочно передать в лес нашим, чтобы встретили грузовики в семнадцатом квадрате. Там у первой машины забарахлит мотор, и она закупорит выезд из оврага. Да скажи, чтобы сдуру не кокнули того шофёра. Это Федька Мочёный. Сотник его знает.

– А как я попаду к сотнику?

– Через час тут проследует эшелон. Забирайся на подножку последнего вагона. Часовому скажешь: «Привет от тётки Терезы». Он покажет, где тебе спрыгнуть. Там на взгорке хлопчик должен коз пасти. Спросишь: «Не внучек ли он тётки Терезы?». Пацан тебя проводит, куда следует.

– А як що спросят, якая тётка Тереза?

Толковенко откровенно ощерился:

– Дывись, дурень! Я и есть тётка Тереза!

Пичура кивком головы показал на патруль за окном.

– Скажем, земляки, – как от пустяка, отмахнулся Павло. – Красноармейские книжки у нас подлинные. А вот тебе справка из госпиталя, что после излечения ты едешь в свою часть.

– А если меня ищут?

– Думаешь, так быстро сработали? – посуровел Толковенко. – Бери справку и запрись в сортире позади вокзала. Я появлюсь, когда прибудет эшелон.

Далеко отойти Павло не успел. Проходивший мимо железнодорожник будто нечаянно ударил его металлическим сундучком по коленной чашечке и, громко извиняясь, подхватил под руку. Подскочившему неизвестно откуда капитану Силкину оставалось только обезоружить и обыскать задержанного.

Майор Брагин, с согласия Ченцова, решил воспользоваться удавшейся игрой Пичуры и дальше. С приветом от «тетки Терезы» Семён укатил на площадке последнего вагона ожидаемого эшелона.

Ночью оперативники арестовали ещё двух сообщников Толковенко, которых тот выдал на первом же допросе. Третьего взять не удалось. Убегая от особистов, бандеровец выскочил на железнодорожные пути, где как раз остановился воинский эшелон, и был застрелен часовыми.

Вместо колонны машин с оружием и боеприпасами в сторону Ботошан выехали двенадцать грузовиков, в кузовах которых под брезентовыми тентами сидели офицеры «Смерша» и бойцы-автоматчики. В указанном квадрате и в самом деле близко к дороге подступал неглубокий, но заросший кустарником овраг. Две машины в одной колее там не могли разъехаться. Как и предполагалось по плану «тётки Терезы», первая машина остановилась на выезде из оврага. Следом затормозили другие. Тут же из кустов к ним устремились вооруженные бандиты. Бойцы подпустили их совсем близко и почти в упор расстреляли. Раненые сдались в плен. Среди них был и Семён Пичура.

Теперь же по прошествии двух лет подполковник Ченцов решил воспользоваться биографией парня, которого освободили от уголовного наказания, но, на всякий случай, отправили «под надзор» в тыл на стройку по восстановлению народного хозяйства. Тому, кто будет сопровождать Степаниду Сокольчук до границы, не помешает иметь справку об освобождении из лагеря по состоянию здоровья и железное «прошлое», такое, как у Семёна Пичуры.

То, что Сокольчук следует посылать по курьерской тропе, Ченцов решил окончательно. Из кандидатов в сопровождающие выбор пал на переводчика старшего лейтенанта Кошелева, который, кроме немецким, в совершенстве владел польским и чешским языками. К тому же Кошелев по военной разведке хорошо знал местность, да и слыл офицером не робкого десятка. Но главной причиной, по которой Ченцов остановился на кандидатуре переводчика, был его сравнительно недавний перевод в райотдел и, следовательно, «незасвеченность» среди жителей города.

****

На узловой станции на путях стояли сотни вагонов, ожидая отправки на запад и восток. Казалось, ими нарочно забили всё пространство вокруг маленького вокзала, чтобы пассажиры надолго застряли тут. А эшелоны всё прибывали и прибывали на станцию. Маневровые паровозики, усердно пыхтя, трудились без устали, формируя на горках из этого скопища вагонов новые составы, и те, как дождевые черви после дождя, медленно расползались по чёрным железнодорожным веткам.

Поначалу Капелюх держался в стороне от разношёрстной и разноголосой привокзальной толпы. Но бродить по путям даже в форме обходчика было опрометчиво. Убедившись, что кроме сонного милиционера, на перроне подозрительных для него лиц не просматривалось, бандеровец пристроился к шумным торговкам, как наседки, для безопасности, сидевших на своих узлах. Те, в свою очередь, уважая всякую форму, почли за благо держаться за служивого человека. Не прошло и пяти минут, как голодный Капелюх уже уплетал здоровенный кус хлеба с духмяным чесночным салом и, кивая, выслушивал от товарок последние городские новости.

Оказалось, что в отличие от товарных и литерных, пассажирские поезда проходили здесь редко и опаздывали на много часов. Вот и сегодня ближайший пассажирский ожидался не ранее пополудни, хотя бабоньки притащились сюда спозаранку.

– Запоздает и наш, – женщины не сомневались в том, что сидеть им на перроне придётся долго.

– Помятуем ещё старые времена, – поддакивал им Капелюх.

– Знайшов, об чём говорыть! Дальше тильки хуже будэт.

– Небэзпечно балакаешь, – оглянулся Капелюх на милиционера, столбом торчавшего в конце площадки.

– Нехай! – громко засмеялась баба. – Мэнэ ховаться, що ему в м… ковыркаться! С такой-то свистулькой!

Вслед за острячкой покатились со смеха подружки. Капелюх побледнел и перестал жевать.

– Який ты, дядьку, пужлывый! – не унималась пересмешница.

– Можа, вин бандера? – снова прыснули бабы.

Краем глаза Капелюх видел, как недовольно покосился в их сторону милиционер, отвернулся и ушёл за угол вокзала.

– А, трясца ваши души… – в сердцах выругал «обходчик» женщин и, подхватив ранец, ушёл в переполненный зал ожидания.

Товарки что-то скабрёзное кричали ему вслед, но гудок проходившего рядом локомотива заглушил их голоса. Капелюх с трудом отыскал в зале свободный пятачок у стены, устало, как после погони, опустился на пол и надвинул на глаза фуражку.

Прошло несколько часов в томительном ожидании. Нервы у Капелюха были взвинчены, голова гудела. Ему казалось, что все только и смотрят в его сторону. Он украдкой приподнимал козырёк фуражки, видел, что никому в этом людском муравейнике не было до него дела. Но успокоение приходило на несколько минут. И снова страх жёг поджатые под себя пятки.

По тому, как разом забурлил, встрепенулся и повалил к выходу нетерпеливый люд, Капелюх понял, что подходит пассажирский. Куда и в какую сторону ехать, ему уже было всё равно.

Он прижал ранец обеими руками к груди и, как тараном, попёр им на толпу. Мест в вагонах давно не было, но очумевшие люди настырно лезли во все двери, а то и через окна, и охрипшие проводники давно уже не мешали им давить друг друга.

По воле судьбы или, наоборот, в насмешку, но в душном вагоне он опять оказался среди озорниц товарок. Только теперь, зажатый с четырёх сторон узлами, чемоданами, баулами, потными телами и торчащими отовсюду чоботами, коленками и локтями, он почувствовал себя в большей безопасности, чем на вокзале и даже успел облапить притиснутую к нему молодайку, за что немедленно схлопотал локтём по уху.

– Дывись, жинки, оклемався бандера! – заверещала она.

– Дуже гарный дядьку! – тут же отозвалась другая. – Якшо не стикает, визьму ёго пид бочок!

Так и точили лясы, пока теснота и духота не сморили всех липким, но чутким сном. Поезд дёргался, без конца останавливался на разъездах, подолгу стопорил у семафоров, и совсем замирал на полустанках. И вместе с ним застывал в дрёме переполненный вагон.

Но вот «семьсот-весёлый» подкатывал к очередной станции, и, как по команде, все хватались за свои вещи и, тараща во все стороны глаза, пробивались к выходу, либо, наоборот, отбивались от таких же ошалевших пассажиров, кому улыбнулось счастье втиснуться в этот безразмерный дом на колёсах.

К вечеру Капелюху повезло: неожиданно освободилась третья полка под самым потолком вагона. Сидеть там было невозможно, но лежать одному удобно.

Забросив туда ранец, Капелюх раньше других застолбил место и, уже не торопясь, взобрался на желанное лежбище. Заглянул через низкую, не доходящую до потолка перегородку. С другой стороны похрапывал демобилизованный солдат. Тощий сидор служил ему подушкой.

Капелюх искренне позавидовал сладкому сну возвращавшегося домой человека, тоже пододвинул в голова дедов ранец и блаженно вытянулся в полный рост. Усталость окончательно сковала его члены. Он ещё пощупал сбоку под кителем парабеллум, но рука тотчас откинулась навзничь. Лёгкий свист прорвался сквозь его дыхание.

****

Сколь можно, просёлочными дорогами по безлюдной местности Ченцов подвёз их на своей «эмке». Всё было не единожды проговорено в деталях, но Василию Васильевичу этого казалось мало. Всю дорогу он наставлял Степаниду.

– На время надо отбросить чувства. Никаких эмоций. Только анализ. – И словно не доверяя сказанному, добавлял: – Будем всё-таки исходить из того, что Борис жив. Но помни: ты с ним не знакома. Выполняла только роль связной. Пришла, доложила, ушла.

Где-то глубоко в подсознании ему и самому хотелось верить, что старший лейтенант Боярчук начал новую, более искушённую игру.

– На рожон не лезьте. Ваше задание: узнать, не засвечена ли курьерская тропа и потом провести по ней Лешака. Где сотник хоронится, можете показать только доверенным людям. И не забывайте, каждое ваше слово будет трижды проверяться.

Спокойный, плечистый Кошелев только поблёскивал карими глазами. Его уверенность постепенно передавалась и Степаниде. Прощаясь, она заверила, что найдёт Бориса живым или мёртвым.

– Лучше живым, – хотел улыбнуться Ченцов и не смог.

Подполковник долго стоял возле машины, хотя Кошелев с напарницей давно скрылись в низкорослом подлеске. Шофер Сашка несколько раз порывался завести мотор, но Ченцов вытаскивал из пачки очередную «беломорину», и солдат со вздохом выключал зажигание. Может быть и странно, но мысли обоих в этот момент совпадали.

«Когда же наступит покой на земле?» – не новый, но мучительный для всех вопрос. Ещё в большей мере оттого, что ответить на него пока не решился бы никто.

– Товарищ подполковник, вы собирались заехать сегодня в Копытково, – наконец не очень уверенно напомнил Сашка.

– Едем! – Ченцов затоптал окурок и сел на переднее сидение. Только оглянулся на автомат на заднем.

Застоявшаяся «эмка» рванулась так, что запищала резина на колесах. Возле села им повстречалась легковушка председателя райисполкома. Скрипаль ещё издали высунулся в окно и махал рукой, прося остановиться. – Ченцов подошёл, помог преду выбраться из автомобиля.

– Здорово! – облапил его Скрипаль. – Чего тебя на месте не застану?

– Ты и сам вроде не из кабинета вылез?

– Ай, – отмахнулся предисполкома, – посевную заканчиваем. А семян с гулькин нос выделили. Вот и смотри, чтобы всем хватило на сев, а не на помол, как некоторые решили.

– Не завидую, – искренне посочувствовал Василий Васильевич, вспомнив подписную кампанию на заём. – Но хоть солдат-то не берешь с собой?

– Милицией обходимся, – не понял подначки Скрипаль. – Здесь вот какое дело…

Прихрамывая, он отвёл Ченцова в сторону.

– Ты на последнем бюро райкома не был. А первый из области нерадостные вести привёз. Он человек новый, тебя не знает, – замялся председатель.

– Чего уж там, говори, – ободрил его подполковник, предчувствуя нехорошие вести.

– У них там наверху есть мнение…

– Рожай скорее!

– Что ты не совсем энергично, что ли, ведёшь работу по искоренению в районе национализма.

– Истребить, значит? – кисло усмехнулся Ченцов. – Национализм, как я понимаю, идейное течение. И бороться с ним должны идеологи, а не мы.

– Вот-вот, – закивал головой Скрипаль, – недопонимаешь ты момента. – И, понизив голос, добавил: – Мысли свои при себе оставь. Они никому сейчас не интересны. Есть жёсткая установка на борьбу с национализмом на всех уровнях. Всё! Иначе быть не может.

– Я делаю своё дело, – жёстко сказал Ченцов. – Банда в районе ликвидирована. Уж как, это другое дело.

– Нет, не другое! – взъерепенился Скрипаль. – Вместо того, чтобы выжигать калёным железом, цацкаешься, либеральничаешь с бандеровцами.

– Это в каком же смысле? Не высылаю жителей целыми хуторами на Север, как в других районах?

– В докладной коммунист товарищ Смолин всё изложил чётко, с фактами.

– Ах, вон оно что! – понял, наконец, Василий Васильевич. – Значит, этот сукин сын не только в управление, но и в обком партии успел накатать жалобу.

– Успел, – вздохнул Скрипаль. – Это для нас с тобой пьяница Смолин – сукин сын. А для остальных товарищей он – капитан Смолин, погибший при исполнении служебных обязанностей в борьбе с националистами. Уразумел?

– Ещё бы!

– О Лешаке есть новые сведения?

Ченцов отрицательно покачал головой.

– Скверно, – крякнул председатель. – Сейчас бы закрыть это дело. Операцию по истреблению банды ты провёл блестяще. Глядишь, и выкрутился бы.

– Песенка этого головореза спета.

– Так-то оно так! – согласился Скрипаль, потом немного сконфузился и, не глядя на подполковника, договорил: – Боюсь, что наверх впопыхах доложили несколько в приукрашенном виде.

Ченцов насторожился.

– Что поделаешь, – развёл руками Скрипаль. – Нам нужны сейчас политические победы.

– А отвечать потом мне придётся?

– Семь бед, один ответ, – глупо пошутил пред и осёкся.

– Спасибо, что хоть предупредил, – Ченцов поворотил к машине.

– А ты чего в Копытково? – поспешил сменить тему разговора Скрипаль и, цепляя протезом за булыжники на дороге, захромал позади подполковника.

– Хотел заехать к вдове Сидорука, – после некоторого молчания ответил Василий Васильевич. – Может, помочь, чем надо?

– Да были мы у неё сегодня с Сёмой Поскрёбиным. Сельсовет ей денег выделил, мучки немного завезли, мануфактурки. Всё, как положено.

– Сашка тоже кое-что из продуктов в багажник положил. Заеду.

– Как знаешь, – не стал отговаривать Скрипаль. – Я думал, вместе поедем. Я и перцовку захватил.

– Как-нибудь в другой раз, – Ченцов остановился, протянул Скрипалю руку. – Спасибо на добром слове!

– Сочтёмся! – раздосадовано закивал председатель. – Кстати, автомат свой забери. Я так и вожу его в машине.

– Поди, и не чистил его ни разу?

– А я и не умею. На фронте у меня винтовка была, – засмеялся Скрипаль, достал из машины ППШ, протянул подошедшему Сашке.

Хлопнули дверцы. Все, уже из окон, козырнули ещё раз друг другу, и легковушки осторожно разъехались на узкой дороге в разные стороны.

****

По наезженному шляху они шли не особенно долго. Кошелев даже не успел проголодаться, что было для него самым точным мерилом времени. Но за какой-то речкой поворотили в лес, и тропа повела их сквозь чащи и буреломы, глухие и гиблые болота. По этой дороге, видно, давно не ездили, так успела она зарасти и одичать. Приходилось всё время смотреть себе под ноги, чтобы не зацепиться в траве за корягу или не налететь на гнилой ствол упавшего дерева. К тому же не везде успели сойти подпочвенные воды, и под сапогами хлюпала и чавкала холодная жижа. Через несколько часов такой ходьбы они выбились из сил и на первом же сухом пригорке устроили привал.

Кошелев несколько раз пытался заговорить со Степанидой, но та отвечала односложно и явно неохотно. Вид её говорил о том, что женщина погружена в свои мысли, и вывести её из внутреннего оцепенения вряд ли возможно. Отчасти это было на руку Кошелеву. Он лишь опасался, как бы чрезмерное молчание Спепаниды не истолковали превратно. Подумают, что заставили или пригрозили. Не сама пришла, а идёт под ружьём.

– Вы, Степанида Васильевна, хоть при чужих людях не молчите, – попросил он женщину. – А то подумают, что боитесь меня. Начнут допытываться.

– Если бы на курьерской тропе вопросы задавали, то давно в царствии небесном обитали, – устало откликнулась Степанида. – И вам советую поменьше говорить.

– Неужели такая конспирация?

– Кроме пароля, вас никто ни о чём не спросит.

– Что ж они здесь годами молчат?

– Нет, конечно. Новой мови они рады. Не положено только расспрашивать и отвечать на расспросы.

– Как же мы узнаем о Боярчуке?

– Это моя печаль, – не очень охотно отозвалась Степанида.

– Мы так не договаривались, – заволновался Кошелев. – Я должен быть в курсе всех событий.

– Памятую.

– Так что, извините, всякую отсебятину я запрещаю, – повысил голос старший лейтенант.

Но на Сокольчук его строгость не произвела впечатления. Она закинула руки за голову и отвернулась от Кошелева. Бесспорно, её поведение задевало самолюбие офицера, но дело было дороже. И Пётр Анисимович решил не перечить женщине, но твёрдо гнуть свою линию.

Ближе к вечеру лес поредел, но потянулись бесконечные топи. Пришлось выломать две жерди из слежника и шагать след в след. Направление сверяли по частым зарубкам на стволах сушняка да по вешкам, предусмотрительно расставленным в болоте. Тяжёлая усталость накапливалась в теле. Ноги в промокших сапогах налились свинцом. К тому же от воды начал клочками подниматься туман. Стылая сырость пронизывала до костей.

– Долго ещё? – удивляясь выносливости Степаниды, начал беспокоиться Кошелев.

– Зараз гать под водой надо пошукать. На том берегу хутор.

– Думаете, найдём?

– Трэба!

– Может, до утра здесь на кочках перекантуемся? – не уверенный в успехе поиска, предложил Кошелев.

– От холода околеем, – Степанида настойчиво тыкала жердью в ил. – Хай мэни гром забье, якщо не найдэм.

Полазили по воде ещё с полчаса. Кошелев дважды проваливался в холодную жижу по пояс, промочил рюкзак с продуктами. На Степаниде вообще сухого места на одежде не осталось. Видно было, как она дрожала всем телом. Наконец сапоги старлея зацепились за что-то твёрдое.

– Погоди, – позвал он Сокольчук.

– Знайшов? – стуча зубами, еле выговорила она.

– Кажется, брёвна под ногами, – Кошелев нагнулся и пальцами ощупал несколько скользких стволов. – Ладно положили гать. На подводе проехать можно.

– Трохы отдышусь, и пийдэм, – Степанида оперлась на лагу, положила голову на руки.

– Нельзя стоять, – потянул её за рукав Кошелев. – Застудимся.

– Не можу.

– Я приказываю вам идти! – Пётр резко дёрнул на себя жердь, за которую держалась женщина.

Степанида потеряла равновесие и плюхнулась в воду.

– Чёрт! – Кошелев кинулся поднимать её, но, поскользнувшись, растянулся рядом, наглотался вонючей жижи.

Собаки учуяли их раньше, чем они вышли на берег. Хриплый лай особенно гулко разносился в тишине, стегал по ушным перепонкам. Немного погодя впереди замаячил огонёк фонаря. Кто-то помогал им держать путь. Потом негромкий мужской голос осадил овчарок, спросил, кто идёт?

– Слава Иисусу! – отозвался Кошелев.

– Подойди один, – спокойно, но твёрдо приказали с тропы.

– Со мной женщина. Она подойдёт первой.

– Добрэ!

Кошелев пропустил мимо себя Степаниду, и женщина растаяла в тумане. Слышно было, как её спросили пароль. Только потом кликнули Петра.

Тёплая хата показалась им милее небесного рая. Хозяин – высокий, интеллигентного вида крепкий ещё старик с аккуратно постриженным седым бобриком волос на голове, чисто выбритый и полный достоинства, – распорядился немедленно отправить Степаниду в баню. Две молодые, похожие друг на друга женщины без лишних слов принесли сухое бельё, как бы мимоходом выставили на стол бутыль самогона и горячий русский самовар.

Убранство горницы тоже было не совсем обычным. Переодеваясь, Кошелев с удивлением разглядывал персидские ковры по стенам и на полу, резную, из красного дерева горку с дорогой посудой, старинные с высокими спинками стулья, белую вышитую по углам скатерть на столе, и уж совсем не мыслимый в этой глуши роскошный, лоснящийся мягкой кожей диван.

– Прошу, друже, к столу, – старик говорил по-русски, лишь изредка вставляя в речь полюбившиеся украинские слова. – Стакан первача, а потом горячего чая с малиной – наилучшее средство от простуды.

– Богато живёте, – не удержался от восторженного удивления Кошелев.

– Зовут меня Андреем Степановичем, – как бы не слыша гостя, продолжал спокойно говорить хозяин. – Кому не нравится величать меня по имени отчеству, называют паном Мачульским. Ну, а иные и вовсе кличут Водяным.

Кошелев вспомнил, что встречал кличку «Водяной» в показаниях Сокольчук, которые давал ему читать подполковник Ченцов. Предположительно, по неполным агентурным данным Мачульский был белогвардейским офицером, имевшим родовое поместье на берегах Западного Буга. Видимо, после проигранной польской компании он по каким-то обстоятельствам не смог выехать за границу. Укрылся на болотах. Обиженный судьбой, полковник так и не нашёл общего языка ни с поляками, ни с немцами, ни с украинскими самостийниками, ни с новой властью. Хотя его услугами пользовались все. И, как ни странно, такое положение и устраивало всех, включая самого Мачульского.

– Не чаяли, как выбраться из вашего водяного царства, – начал было говорить Кошелев и осёкся. Вряд ли бы так выражался Семён Пичура.

Андрей Степанович метнул на гостя быстрый взгляд, но ничем не выказал своего удивления.

– Не вы, друже, первый не смогли отыскать переправу сразу. Да и какая бы это была тайная тропа, если её мог увидеть всяк идущий?

– Да, – согласился Пётр, чувствуя, как его начинает забирать крепкий самогон. – Место здесь глухое.

– Признаться, я уж не ожидал больше гостей, – с явной издёвкой проговорил Мачульский. – Прошли блаженные времена шатания народов.

– От своей борьбы мы никогда не откажемся.

– От борьбы? – вскинул брови Андрей Степанович. – Да помилуйте, друже! Седьмой десяток живу на свете, но никогда никакой борьбы не видел.

– Как же так? Разве наше дело…

– Бросьте! – бесцеремонно перебил старик Кошелева. – Изначально в языке русском, да и у других народов, слово «борьба» означало состязание двух сил. Заметьте, друже, не резня, не побоище, не взаимное истребление, а именно – состязание!

– Вот как!? – искренне удивился Пётр. О классовой борьбе у него были чёткие представления.

– Не потому ли в народе траву «борец» зовут «Царь-зельем», «волкобоем». Удивительно ядовитое растение! – досказал свою мысль старик и, довольный собой, расхохотался.

– По-вашему, – схитрил Кошелев, – Великий Степан не борец за вольную Украину, а волкобой?

– Вы не по возрасту догадливы, друже! – Мачульский небрежно похлопал сухими ладошками. – И Гитлер, и Бандера, и Сталин, и Черчиль, и кто там ещё, чёрт бы их всех побрал, – первейшие волкобои. Сами волки и себе подобных истребляют. Народоистребители!

– И вы не боитесь таких речей?

– Помилуйте, друже! Кого мне бояться? Гитлера с его абвером и гестапо больше не существует. Черчиль про меня не знает. Эсбэшники Бандеры уверены, что ещё пригожусь им. Чекисты Сталина тоже решили, что я могу помочь, – и он наклонился к Петру через стол: – Ваша барышня сказала не тот пароль. Назвала старый, так сказать, ещё военного образца. Молите бога, что у старика хорошая память. Я узнал её.

Кошелева словно кипятком ошпарили. Он поперхнулся чаем и закашлялся.

– Горячий? – участливо спросил Мачульский. – Зато гарантирую, что не захвораете. Поутру пойдёте себе с богом дальше.

На следующий день выспавшихся спутников накормили сытным завтраком, и пан Мичульский самолично проводил их заболоченным лугом до глубокого оврага. Солнце уже встало, но в ямах и камышах ещё таился белесый туман, напоминавший о вчерашней переправе сюда. Высокий старик шагал бодро. Рядом с ним семенили две здоровенные чёрные овчарки с высунутыми красными языками. Время от времени они замирали, поднимали головы и настороженно поводили ушами. И всякий раз у Кошелева возникало желание пальнуть в них из пистолета.

По краю оврага росли осины. Андрей Степанович остановился и указал на еле заметный в поросли очищенный от коры столбик.

– Тропа. Идёте оврагом строго на запад. Такие столбики вкопаны через каждые полкилометра. Пятый – уже на территории Польши. Возле восьмого – землянка курьера. Он вас проводит.

Не прощаясь, старик развернулся, свистнул собак, показал им место возле ноги и двинулся в обратный путь.

Помимо воли Пётр Анисимович должен был оценить великодушие Водяного и его артистическую выдержку. Некоторое время он шёл молча, потом решил поделиться своими мыслями со Степанидой.

– Старик раскусил нас, но не препятствовал нашим планам. Случайность или подвох, о котором мы не догадываемся.

– Ни Боярчук, ни другие боевкари на хуторе Мичульского не появлялись. Хотя один чоловик стороной в Польшу ушёл.

– Откуда известно?

– Племянницы Андрея Степановича сказали.

– Насколько им можно верить?

– От ляхов прибегал гонец, спрашивал про Кудлатого, того самого, с которым Борис приходил в город на встречу с отцом.

– Это не о чём не говорит!

– Как же! – вспылила Степанида. – Это как раз говорит о том, что Боярчук остался в Понизье.

– Но жив ли?

– Узнаем у тех, кто удрал на паровозе.

– Как же мы их найдём? – удивлялся сметливости Степаниды армейский переводчик.

– Где проще всего боевкарям затеряться в нынешней ситуации? – не спрашивала, а рассуждала Сокольчук. – Конечно, в большом городе. Будем искать их во Львове.

– Нам приказано пройти по курьерской тропе, – стал возражать Кошелев.

– Вам трэба, вы и шагайте! Мне начальник велел отыскать Боярчука.

– А вам прежде всего наказано подчиняться мне. Иначе…

– Хай пристрелите, нэ пийду!

– Шантажировать меня бесполезно, – разозлился Кошелев. – Вдруг Бондарчук, как ваш Кудлатый, тоже перешёл границу в другом месте?

– Думаете, пограничники дали ему пропуск? Да Кудлатый во время войны сто раз за кордон ходил и возвращался. Ему никаких курьерских троп не надо. А Борис не дурак идти на обум. Говорю, во Львове искать надо. Не пустите, убегу от вас!

«Ведь и вправду убежит, – должен был согласиться Пётр и с укоризной посмотрел на взвинченную женщину. – Тем более, что она права. Боярчук сейчас важнее, чем тропа, которую мы, собственно разведали».

«Думаю, Ченцов одобрил бы решение идти во Львов», – уже через некоторое время не сомневался Кошелев. Но Степаниде ничего не сказал. Спросил только:

– Назад через болото?

– Ну, уж нет! Я вкругаля!

– Километров сорок будет. Впрочем, – вспомнил Кошелев карту, которую изучал на столе у Ченцова. – Когда-то, ещё до гражданской войны, поляки построили в этих местах узкоколейку, чтобы буковые брёвна вывозить из Карпат. Потом её разобрали. Рельсы и шпалы увезли, но насыпное полотно осталось. Заросло, конечно. Но всё лучше, чем по болоту идти. И путь короче.

– Почему о том никто не знает? – засомневалась Степанида.

– Как видишь, знают. На партизанских картах отмечено. Партизаны с бандеровцами разными дорогами ходили.

– Спытаем и мы?

– Где наша не пропадала! – не весть с чего развеселился Кошелев.

****

Вечером на станции они с огромным трудом купили билеты на проходящий поезд, переплатив вороватому дежурному по перрону двадцать рублей. Зато потом дежурный, к тому времени успевший употребить дармовые деньги в своё удовольствие, беспардонно оттеснил большим животом напиравшую на проводника толпу и, ухватившись за поручни, пропустил у себя за спиной Кошелева со Степанидой в тамбур вагона.

Часа два им пришлось ехать стоя. И только когда пассажиры угомонились и задремали, проводник усадил их в своём закутке на ящике из-под угля. Вымотавшаяся за день Степанида мгновенно заснула, притулившись плечом к старшему лейтенанту.

– Эк ты бабоньку замотал, – дружелюбно прошептал проводник и показал глазами на прохудившийся сапог Сокольчук.

Пётр невольно оглядел и свои грязные чоботы и подобрал ноги.

– Война давно кончилась, а покоя человек себе найти не может, – угощая Кошелева кипятком, вполголоса сетовал железнодорожник. – Это, скажу тебе, як земля: переверни её плугом, она будет парить и крошиться до тех пор, пока зёрна пшенички не прорастут и корнями опять не скрепят родимую. А человек, вишь, не зерно. Ему корни пустить иной раз и жизни не хватает.

– Уладится, – лишь бы не молчать, проговорил Кошелев, напряжённо всматриваясь в полутьму вагона.

Он давно заметил шнырявшего среди полок парня в замызганном пиджачке и новой клетчатой кепке. Иногда с ним шептался солдат, чем-то сразу и глубоко смутивший старшего лейтенанта.

«Или ночью все кошки серы?» – успокаивал себя Пётр.

Однако, когда парень в кепке полез на верхнюю полку, а солдат, перешагивая через узлы и вытянутые ноги пассажиров, пошёл в противоположный конец вагона, Кошелев уже не сомневался: выправка у «солдата» была явно не армейская. Его так и подмывало спросить у служилого документы.

– Не шалят в поезде? – поинтересовался Пётр у осовевшего от горячего питья проводника.

– Какое! – взмахнул тот руками. – Почитай каждую ночь кражи. А то и прирежут кого.

– А милиция?

– Что она сделает в эдаком хаосе? Через каждый километр останавливаемся. Кто хошь сходи-заходи.

Парень в новенькой кепке снова крутился в проходе. Под мышкой у него был истрёпанный эрзац кожи немецкий ранец.

Поезд заметно сбавлял ход. За окном мелькнули огоньки стрелки.

– Станция, – Кошелев растолкал Степаниду.

– Разъезд. – Проводник взял флажки и с сожалением поднялся с места. – Минут сорок простоим.

– Я выйду на минутку, – предупредил Пётр ничего не понимавшую со сна Сокольчук. – Сиди здесь.

Кошелев прошёл в тамбур и высунулся в открытую дверь. На противоположной вагонной подножке виднелись две мужские фигуры. Старший лейтенант бесцеремонно отстранил проводника и тоже спустился на железные ступеньки тамбура.

На запасном пути стоял длинный состав товарняка. Впереди на выходных стрелках маневрировал паровоз. Пассажирский заклацал буферами, заскрипел колесами и встал. Две тени переметнулись от него под платформы товарного.

Кошелев уже было отцепился от поручня, как по вагону разнёсся истошный вопль и следом хлопнул пистолетный выстрел.

Пётр едва удержал равновесие и, чуть не сбив проводника, метнулся назад. В вагоне стоял сплошной ор и царила дикая паника. Пассажиры лезли друг на друга, пытаясь как можно быстрее и дальше отползти от свирепого вида железнодорожника, который с пистолетом в руках крушил всё на своём пути.

Расталкивая локтями очумевших от страха людей, Кошелев попробовал пробиться через ревущую толпу по проходу между полками, но его крепко притиснули к металлической стойке. И тут он увидел Степаниду, которая знаками показывала ему на потолок.

Старлей мигом сообразил, что нужно делать. Подтянувшись на руках, он перекинул своё тело над головами людей и через несколько секунд оказался в купе проводника.

– Капелюх! – с ужасом в голосе прокричала Степанида. – Я узнала его.

– Кто? – не поверил Кошелев.

– Начальник разведки Лешака! Скорее!

– Ах, гад! – Пётр снова полез под потолок.

Но Капелюх уже выскочил из вагона. Кошелев рванул вниз грязную раму окна и головой вперёд нырнул в темноту. Больно ударился плечом в налетевшую на него бабу с узлами и откатился под колёса товарняка. Почти по инерции полез под вагон, потом наугад побежал вдоль состава.

– Стой! – прокричали где-то в голове поезда. – Стой, стрелять будем!

В ответ громыхнули пистолетные выстрелы. Вдогонку им – пальба из знакомых ТТ. По вспышкам Кошелев легко сориентировался, куда повернул Капелюх, и, чтобы не попасть под огонь милиционеров, взял правее. Вскоре глаза его свыклись с темнотой, и он различил на фоне высветлившегося неба убегающую фигуру бандеровца.

Заметив, что его берут в клещи, Капелюх, не останавливаясь, через плечо, наугад, послал несколько пуль в Кошелева. Пётр приотстал, но пригнувшись, побежал зигзагами быстрее.

До спасительного леса оставалось совсем недалеко, когда Капелюх увидел бегущих ему наперерез мужчин в длинных плащ-накидках. Он попробовал поймать их на мушку, но милиционеры оказались проворнее. Резкий толчок в бедро опрокинул его навзничь, и он выронил парабеллум. А когда нашёл его в траве, преследователи были уже рядом. Капелюх чётко услышал команду: «Не стрелять! Брать живым!». Он только и успел повернуть ствол пистолета к себе и нажать на спусковой крючок.

– Эх, шляпы! – запыхавшись, с горечью обругал Кошелев себя с милиционерами.

Но те приняли ругательство только в свой адрес.

– Ваши документы, гражданин, – сурово потребовал один из них, держа Петра под прицелом своего ТТ.

– Я старший лейтенант госбезопасности, – начал было объяснять Кошелев, но вспомнил, что, кроме справки об освобождении из мест заключения, других документов при нём нет, осёкся и уже другим тоном попросил: – Пройдёмте в отделение, я там всё объясню.

– Сдайте оружие, – потребовали милиционеры. – И не вздумайте бежать. Пристрелим на месте.

Кошелев подчинился. И в этот момент на разъезде просвистел гудок пассажирского. Пётр инстинктивно дёрнулся в ту сторону, но наткнулся на ствол милицейского пистолета.

– Стоять! Руки за голову!

– А, чёрт! – едва не взвыл Кошелев. – Она же уедет одна!

– Стоять! – повторили милиционеры. – Шаг вправо, шаг влево – стреляем без предупреждения! Руки не опускать!

Кошелев понял, какую допустил промашку.

– Мне нужно срочно позвонить в отдел МГБ, – попросил он, и с щемящей тревогой в сердце взглянул на огни пассажирского поезда.

– Будет тебе дудка, будет и свисток! – понуро откликнулись стражи порядка. – Шагай!

Последние вагоны пассажирского стучали колёсами по выходной стрелке разъезда.

****

Во Львове моросил дождь. Кутаясь в платок, Степанида быстро шла вдоль Иезуитского парка по мокрым полупустым завокзальным улочкам, мало что замечая по сторонам. Изморось и скользкая брусчатая мостовая мешали прохожим разглядывать встречных путников. Все жались под крыши к стенам домов, прятали лица под накидками и капюшонами, редкими зонтами.

Мысли её были растрёпаны. С одной стороны, нетрудно догадаться, что Кошелев отстал от состава при задержании Капелюха. Но с другой, совершенно очевидно, её должны были снять с поезда на других остановках. Связь у гэбэшников работала безукоризненно. Не знала Сокольчук только, какие препоны существуют между двумя ведомствами даже при выполнении общих задач. И прежде, чем допустить задержанного Петра к аппарату прямой связи, милиционерам потребуется уйма времени, чтобы установить его личность. А торопиться они не любили.

Сокольчук решила, что ей могли дать добраться до Львова только при одном условии: доверились окончательно. Но именно это обстоятельство смущало Степаниду больше всего. Не в правилах чекистов было отпускать двойного агента без слежки.

Видимо от нервного перенапряжения, женщину внезапно, как в лихорадке, охватывал сильный жар. Она останавливалась, задыхаясь от биения сердца. Прижималась горячим лбом к ледяным камням зданий. Но уже через минуту её бил зверский озноб, и суставы корёжила судорога.

За железнодорожной насыпью Степанида вышла на Краковскую улицу. Со Святоюрской горы мягко загудел колокол.

«Как же мерзко устроена жизнь, если в ней всё время приходится выбирать, какому богу молиться! Разве не один Он над людьми? Езус Мария, спаси и защити дочь твою заблудшую Степаниду!» – взгляд Сокольчук застыл на чёрном кресте небольшого костёла, что высился в конце квартала.

Там, за готическим храмом, в узком переулке проживала закройщица пани Пицульская. Там находилась потайная дверь в оуновское подполье.

Ноги сами привели Степаниду в костёл. Она встала на колени перед приступками алтаря и долго, безрассудно молилась. Единственная мысль, как светлый проблеск сознания, была о Борисе. И потому не о себе, а его спасении взывала она к Всевышнему.

Проходивший мимо ксёндз обратил внимание, каким перстом осеняла себя женщина, но увидев её заплаканное, отрешённое в молитве лицо, только вздохнул и неслышно отошёл в сторону.

Чудо, но ни время, ни войны не тронули бронзовый, с чёрно-зелёным налётом маленький колокольчик за стеклянной дверью мастерской пани Пицульской. Степанида несмело дёрнула за шёлковый шнурок и сейчас же услышала бархатный перезвон в прихожей. Занавеска на двери чуть колыхнулась, и приятный женский голос поинтересовался, что нужно посетительнице.

– Я хочу заказать платье, – быстро проговорила Сокольчук. – Материя у меня с собой.

– Пани Пицульская не принимает больше заказы, – ответили из-за двери.

– Но я приехала издалека. Пани закройщица должна меня помнить.

– Обождите минуточку. – Занавеска на раме приоткрылась чуть больше, потом щёлкнула задвижка. – Пше прошу пани!

Степанида прошла в полутёмную прихожую и в нерешительности остановилась.

– Проходите в примерочную, – легонько подтолкнули её сзади.

Средних размеров помещение служило одновременно и мастерской, и примерочной, под которую отгородили ширмой угол с зеркалами возле окна. Посреди комнаты стоял большой овальный стол для кроя ткани, три швейные ножные машинки расставлены в ряд вдоль глухой стены, а на противоположной, между окнами, висели укрытые марлей готовые платья, юбки, блузки. Гладильная доска с паровым утюгом загораживала проход в смежную комнату, в которой на вешалках под потолком висели только смётанные заказы.

– Прошу садиться, пани, – миловидная, русоволосая девушка пододвинула Степаниде стул. – Пани Пицульская сейчас выйдет к вам.

«Узнает ли она меня? – с тревогой думала Сокольчук. – Захочет ли помочь?»

Девушка вернулась в зал вместе с немолодой, но ещё статной, холёной дамой. Пышная, высокая причёска с подкрашенными пепельными локонами молодила её лицо, а дорогой грим умело скрывал возраст. Обе они остановились посреди комнаты и вопрошающе смотрели на подозрительную посетительницу.

– Здравствуйте, пани Пицульская, – вставая, проговорила Степанида, не узнавая своего хриплого напряжённого голоса. – Я бы хотела поговорить с вами наедине.

– Это и будет ваш заказ? – не скрывая усмешки, проговорила сочным грудным баритоном хозяйка мастерской, но всё же сделала знак белошвейке, и та удалилась.

– Я понимаю, в каком глупом положении оказалась, – начала объясняться Степанида. – Андрей Степанович Мачульский предупредил меня, что пароли давно сменились и явочные квартиры больше не безопасны. Но у меня нет другого выхода.

– Подождите, подождите, милочка! – Глаза хозяйки округлились. – Какие явки? Какие пароли? Вы в своём уме, милочка? И кто такой ваш Андрей Степанович?

– Водяной, – не очень уверенно произнесла Степанида.

– Водяной? – не на шутку переполошилась Пицульская. – Да у вас жар, милочка. Вы бредите! Лиза, Лиза! – громко позвала она.

Девушка тут же вбежала в комнату.

– Лиза, скорее за доктором. Пани клиентка плохо себя чувствует.

– Не извольте беспокоиться, доктор уже здесь, – совершенно серьёзно произнесла белошвейка.

Сердце Степаниды ёкнуло от недоброго предчувствия.

– Вы не узнали меня, пани Пицульская? – с последней надеждой спросила она.

– Конечно, узнала, милочка. Вы заказывали платье для своей девочки к рождеству, – жеманно отвечала хозяйка, оглядываясь на дверь.

Как по заказу там показался хмурый мужчина в дорогом синем бостоновом костюме и тяжёлой тростью в руке. За ним вошли двое в советской военной форме. Степанида не успела разглядеть их погоны. Офицеры встали у неё за спиной. Костяной набалдашник трости уткнулся ей в подбородок.

– Оуновка? – спросил мужчина в синем костюме.

Не в силах говорить, Сокольчук замотала головой.

– Нет? – усмехнулся «доктор». – Значит, сочувствующая?

– Мне надо перешить платье дочери, – пробормотала Степанида первую пришедшую на ум фразу.

– Вот это? – набалдашник скользнул вдоль туловища Сокольчук и неожиданно высоко задрал подол её юбки.

Степанида ахнула и присела. Но тут же получила пинок сзади и повалилась под ноги «доктора». Его лакированный чёрный полуботинок аккуратно встал на пальцы её правой руки. В глазах женщины поплыли оранжевые круги.

– Имя, фамилия, быстро! – наклонился над ней один из офицеров.

– Сокольчук, Степанида. Фельдшер я.

– Кто послал? Задание?

– Платье перешить для дочки хотела, – но договорить она не успела.

Град ударов посыпался на голову, лицо, по бокам, животу. Увернуться или защититься невозможно: правую руку плотно прижали к полу, левую завели за спину. И как бесконечное эхо свербило в ушах: «Говори! Говори!».

Наконец почувствовала, как поднимают за волосы с пола и волокут куда-то. Сознание без конца проваливается в чёрную яму. Холод мгновенно забивает дыхание.

«Почему мокро? Откуда вода?» Глоток воздуха, и снова холодная вода распирает глотку, течёт в лёгкие. «Ванна. Меня топят в ванне». До умопомрачения не хватает воздуха. «Прости, Борис. Больше не могу!».

– Я всё скажу, всё!

Её бросили на цементном полу ванной комнаты. Сколько она пролежала там без движений, Степанида не помнила. Очнулась, когда пришла Лиза. Белошвейка помогла ей переодеться в сухую одежду, немного привести себя в порядок.

Сокольчук понимала, что спрашивать девушку о чём-либо было бесполезно, и всё-таки не удержалась:

– Я могу сказать им правду? – еле слышно проговорила она.

– Пше прошу, пани, – заученно холодно улыбнулась Лиза и под руку проводила пленницу в зал.

На сей раз в комнате, кроме мужчины в синем костюме, никого не было. Присев на краешек стула, он поигрывал тростью и хмуро исподлобья рассматривал Степаниду. Ждал.

– Неделю назад, – не поднимая глаз, тихо заговорила Сокольчук, – ко мне пришёл крестьянин. Назвался Семёном Пичурой.

Костяной набалдашник замер перед лицом женщины.

– Кто такой?

– Я видела его впервые.

– Дальше, – трость снова закрутилась в руках «доктора».

– Пичура сказал, что у него в хате скрывается тяжелораненый сотник Лешак.

В глазах мужчины впервые появился живой интерес. Он даже слегка кивнул головой, как бы поощряя рассказ Степаниды.

– Показал записку, где Лешак просил меня связаться с Кривым Вуколом.

– Дальше.

– Я пошла по курьерской тропе.

– Одна?

– Вместе с Пичурой.

– И где же пан Пичура?

– Когда Мачульский сказал нам, Кривой Вукол за кордон не уходил, мы сели в поезд. Ночью на каком-то перегоне шпана обворовала железнодорожника. Пришла милиция, началась проверка документов. Пичура наказал мне дальше ехать одной и скрылся.

– Всё? – жёлтый набалдашник приблизился к подбородку Степаниды.

– Во Львове я знала только пани Пичульскую. Нас познакомил сотник Лешак. Вот я и пришла сюда.

– Где живёт Семён Пичура, ты, конечно, не знаешь? – утвердительно сказал «доктор». – И кроме Мачульского опознать тебя некому. А к нему добраться, как на луну слетать. Ловко!

– Я говорю правду.

– Сейчас проверим. Раз предала одних, предашь и других.

Он нетерпеливо постучал тростью о край стола. Тотчас явились те же молодцы, но уже в форме боевиков УПА, в мазепинках с трезубом на чубатых головах.

– Пани большевичка, – сказал им мнимый доктор, – утверждает, что знакома с сотником Лешаком, и готова показать чекистам, где он прячется.

– Я не знаю, где находится сотник! – вскрикнула Сокольчук.

– Конечно, не знаешь, – расхохотался «доктор». – Затем и прислали тебя, дуру, чтобы вынюхать это. Но у нас такие фокусы не проходят.

Он подошел вплотную к Сокольчук и сдавил её горло тростью.

– Или ты раскалываешься сразу, сука, или мы начинаем всё сначала!

– Я сказала правду, – хрипела Степанида.

Удар в лицо сбил женщину с ног. Один боевик сел ей на колени, другой заломил руки и заткнул рот вонючей тряпкой. «Доктор» принёс из-за ширмы тонкий электрический провод и профессионально, с потягом, стеганул им по животу Сокольчук. От дикой боли Степанида дугой изогнулась на полу. Бандеровец только и ждал этого. Провод со свистом обвил талию женщины. Третьего удара Степанида не ощутила.

Её снова приволокли в ванную комнату, окатили ледяной водой.

– Скажешь, кто тебя подослал?

– Больше я ничего не знаю, – с трудом выговорила Сокольчук.

– Тогда продолжим.

Истязали её долго и изощрённо. Пока не поняли, что женщина находится при смерти.

– Что будем делать? – остановились бандеровцы.

– Похоже, сучка сказала правду, – сделал вывод «доктор». – Надо запросить сведения о Семёне Пичуре и начинать его розыск. Если это не миф, через него найдём сотника.

– А с ней как быть?

– Не в тот час и не в том месте оказалась бедняжка. Пани Пицульская её вспомнила. Но с той поры так много воды утекло. Мы не можем доверять ей, теперь она может быть опасна.

– Прикажите добить?

– Не будем брать грех на душу. Всё, что нужно, я скажу Стасику. Пусть о её похоронах пекутся советы.

– Ясно, пан референт!

На следующее утро в оперативной сводке происшествий по области среди прочего можно было прочесть: «В пригороде Львова, на железнодорожном переезде в два часа ночи произошло столкновение локомотива с пароконной подводой, в результате чего погибла женщина. Личность пострадавшей установить не удалось».

****

Ченцова срочно вызвали в областное управление, и хотя телефонограмма изрядно запоздала, Сашка сказал: «Успеем».

– Рванём, товарищ подполковник через Броды, а ежели просёлками, то ещё короче. На полпути до Львова выскочим.

Как же, выскочили. В изношенной «эмке» закипел радиатор. Остановились возле каких-то стареньких хат, крыши которых были покрыты соломой не ворохом, а как в Польше – снопами вгладь со стрехой. Ченцов вылез на воздух, укоризненно глянул на Сашку, который с ведром в руках уже перемахнул плетень ближнего двора.

– Бабуся! – звал он хозяйку, – Разреши в колодце воды зачерпнуть, вишь мотор перегрелся.

– Какая она тебе бабуся? – соседская молодайка весело поглядывала на военных. – Тёткой Анной её кличут.

– Мы согласные и на тётку, – в тон ей поддакивал Сашка, опуская журавль с ведром в колодец. – Как ваш хутор прозывается?

– А нэ як! – засмеялась соседка. – Раньше клыкалы хутором пана Иохима Сало.

– А теперь – ни молока, ни сала! – прыснул Сашка и опрокинул бадью с водой. – Ах, шут тебя дери! Глазучая ты баба!

– То у тэбэ руки не оттуда растут!

– Поторапливайся, Сашка! – Ченцов начинал нервничать. – Время поджимает.

Сержант наполнил ведро, но вдруг замер на месте, поворотился к сараям.

– Слышь, тётка! Мне показалось или у тебя в клуни кто-то стонет.

– Креститься надо, когда кажется, – бабка Анна перегородила ему дорогу. – Поезжайте с богом!

– Скоро ты? – опять позвал Ченцов.

Сашка подозрительно осмотрел двор, но задерживаться не стал, засеменил к машине.

Через несколько минут «эмка» укатила. Бабка Анна на подкашивающихся ногах кинулась в клуню. За ларем Боярчук лежал с открытыми глазами.

– Слава Иисусу, очнулся! – то ли радостно, то ли испуганно промямлила Анна, без конца охая и крестясь.

Боярчук глазами показал на двор.

– Чужие люди, – поняла бабка. – Уже уехали. Сейчас Оксана тебе травку заварит. – Она, как горлица, заворковала, захлопотала вокруг раненого. – Езус Мария! Отдох чоловик! Уберёг Господь! И нам воздастся!

По дороге, уже километрах в десяти от хутора, Сашка все же не вытерпел, доложил Ченцову:

– Не мог я ошибиться. Точно кто-то стонал у тётки в сараях. Может, на обратной дороге проверим?

Василий Васильевич не ответил. Даже не взглянул на Сашку. Ему ли было не знать, что обратной дороги не предвидится.

Видно, не случилось ему встретиться больше с Боярчуком.

****

Уже в октябре следователь Медведев, приезжавший в областной центр по делам службы, заскочил в военный госпиталь к Костерному. Сильно смущаясь, положил на прикроватную тумбочку выздоравливающего майора кулёк с осенними яблоками и мёд в сотах.

– Ну, что там, как? – облапил его Костерной, сгорая от нетерпения узнать все новости.

Но ведь перед ним был следователь Медведев, который мог выдавать лишь ту информацию, что была верна на сто процентов! И майор узнал, что подполковник Ченцов был отозван в Москву, а затем, не без помощи полковника Снегирёва, отправлен в Прибалтику добивать «лесных братьев». На его место прибыл майор Строев. Но ни новый начальник отдела, ни кто другой в управлении о дальнейшей судьбе Ченцова не ведали.

Операция «Курьерская тропа» по мнению начальства провалилась, хотя в ходе неё был убит и опознан начальник разведки сотни Лешака – Капелюх. Степанида Сокольчук исчезла, Петра Кошелева из органов тактично «дембельнули», и он теперь на кафедре иностранных языков во львовском университете.

– О Боярчуке что-нибудь известно?

– Вы даёте, Иван Петрович! – Медведев сделал вид, что удивился. – О нём, кроме вас с Ченцовым, никто ничего не знал.

– И всё-таки? – не отступался Костерной.

– Бандеровцы на допросах тоже мало чего показали. Незнакомый человек, что объявился в сотне, общался только с Лешаком и его окружением. Ни сведений о нём, ни фотографии.

– Документы Боярчука и награды лежат в сейфе подполковника.

– Лежали, – уточнил Медведев. – Наверняка Строев отправил их в архив.

– Неужели ничего? – Костерной пытался заглянуть в глаза следователя.

Медведев не выдержал:

– Мы сумели выяснить, что старшего лейтенанта Боярчука ранили в последнем бою и бандиты вывезли его на паровозе. Вместе с ним сумели вырваться из окружения ещё трое. Старшим среди них – чётовый Кудлатый. Сначала Боярчука прятали на заброшенной лесопилке. Потом на подводе в ящике под досками куда-то увезли. Кудлатый скрылся от своих подельников. Некоторые факты дают основание полагать, что ему удалось уйти за границу. Проверять эту версию, как сам понимаешь, поручат не районному отделению госбезопасности, – смиренно заключил Медведев.

– А двоих сподручных Кудлатого поймали?

– Сами сдались. Но, к сожалению, ни показать, ни назвать место, где оставили Бориса Боярчука, они не смогли. Слишком долго блукали по лесам.

– Жалко старлея, – откровенно посетовал майор. – Вполне допускаю, что при нынешней неразберихе разведчик вместо награды получит срок в лагерях. Выйду отсюда, напишу рапорт.

– Напиши сейчас, я передам в управление, пока в городе.

– Здорово! – вскинулся Иван Петрович. – Давай бумагу!

Пока майор писал, Медведев терпеливо ждал, искоса поглядывая на разыгравшуюся непогоду за окном.

– А Лешак? – через некоторое время спросил Костерной. – Неужели никаких следов?

– Как в воду канул! – всплеснул руками Медведев. – Видно, тебя дожидается.

– Какое там! Списывают вчистую, – пожалился майор. – Перепишусь в милицию. Чего остаётся?

– Давай, – тихонечко засмеялся следователь. – Там у них как раз интересное дельце выклевалось. По тому же Глинску.

– Ишь, ты!

– Нашли труп пасечника Ефима Пацука. Задушен профессионально, удавкой. И всё шито-крыто, как утверждает милиция.

– А вы куда смотрите?

– Ждём указаний. Всё-таки другое ведомство.

Посидев ещё для приличия пару минут, Медведев простился. Костерной из окна палаты долго смотрел ему вслед. И вдруг отчётливо и ясно понял, что из его судьбы ушла навсегда целая полоса жизни. Как канула она в лету для тысяч других людей, ради которых он лез из кожи вместе с Ченцовым и этим скромным трудягой Медведевым; вместе с сержантом Подоляном и Сашкой, с безногим Скрипалём и вернувшимся с фронта Сидоруком; вместе с десятками других живых и убиенных, имена который разве что и останутся только в памяти родных и близких. Да и то, быть может, ненадолго.

Зато впереди начиналась новая, и верилось, и хотелось, лучшая, светлая жизнь. За то…

Глава седьмая

Посеявший ветер – пожнёт бурю

Из гостиницы Военного городка на 278 автобусе Кошелев доехал до Южного вокзала в Харькове быстрее, чем ожидал. Часы на Южной башне показывали, что до отправления фирменного поезда «Слобожанщина» Харьков-Львов под номером 112 оставался почти час.

Кроме небольшой спортивной сумки, других вещей у Петра Васильевича не было, и потому он прямым ходом направился внутрь вокзала. Отремонтированное к 350-летию Харькова здание, построенное в начале пятидесятых годов в стиле «сталинского ампира» с элементами классицизма, теперь поражало современными интерьерами залов ожидания и блеском витражей с изысканной рекламой магазинов торгового центра, гостиницы, ресторана; радовало пассажиров обилием товаров и услуг; манило запахами маленьких уютных кафе и заманчивыми стойками баров.

Утомлённый вид Петра Васильевича и, хотя и новый, но сидевший на нём мешковато гражданский костюм позволяли ему слиться с толпой. И только наблюдательный человек мог по короткой стрижке волос на голове, быстрому повелительному взгляду из-под настороженно сдвинутых бровей, развороту плеч и пружинистой походке предположить в нём военного, скорее всего офицера.

Смешно сказать, но именно такой человек подсел за стол к Кошелеву в баре. Коротко спросил:

– Из госпиталя?

Не склонный к разговорам, Пётр Васильевич кивнул.

– Не удивляйтесь, – заученно улыбнулся незнакомец. – Одно бледное лицо на сотню загорелых рож.

Кошелев полез за документами, сунул руку во внутренний карман пиджака.

– Не трудитесь, – остановили его. – Я вас знаю. Ваш портрет висит на доске героев АТО в Киивськом вищем загальновийськовым команднем училище.

– Только то! – Кошелев подвинул к незнакомцу рюмку с коньяком.

– Не только, – распалялся тот, и Пётр Васильевич разглядел, наконец, его сморщенное, остренькое, как у морской свинки, лицо под большими полями зелёной шляпы. – Вы, майор, были в плену, но ваш портрет не сняли с доски героев.

– Не успели, наверное, – Кошелев бесцеремонно забрал от «свинки» нетронутую рюмку и одним глотком опорожнил её. – Мне пройти с вами?

– Зачем? – незнакомец достал из кармана и положил перед собой диктофон. Сунул под нос растерявшемуся майору удостоверение спецкора неизвестной тому газетёнки. – Нашу газету интересует ваше пребывание в плену у сепаратистов.

«Ах, свиное рыло! – выругался про себя Пётр Васильевич. – Держится так, словно эсбэушник! – И уже с насмешкой над собой: – А очко-то жим-жим, майор!»

– Вы должны рассказать нашим читателям, как пленных украинских солдат там, в этих недореспубликах, пытали, морили голодом и издевались над ними. Вы понимаете?

– Я такого не видел, – насупился майор.

– Речь не о том, что вы видели, – нагло заявил спецкор. – Нужно рассказать, о чём вас просят. Вас держали в СИЗО или лагере?

– Я был ранен, и меня лечили в Донецке, если не ошибаюсь, в Республиканской травмотологической больнице.

– Хорошо, – согласился переменить место действия, но не тему настырный спецкор. – Расскажите, как в больницах изголяются над ранеными украинскими солдатами, отрезают языки, кастрируют. Я могу показать вам репортажи из наших газет, где бывшие военнопленные долечиваются в госпиталях Днепропетровска, Кривого Рога, Киева. У них психические расстройства. Многие из них готовы покончить с жизнью. И всё это после якобы «излечения» там, в Донбассе! Вы, наверное, не в курсе: недавно задержана пособница боевиков, которая добивала украинских бойцов в госпиталях. Об этом вещали все наши СМИ.

– Вы, наверное, тоже не в курсе, – наливая себе коньяк, усмехнулся Кошелев. – При мне больницу посетила Жоан Одьерн с делегацией Международного красного креста. Она разговаривала с нами «тет, а тет», без посредников. Интересовалась содержанием, лечением. Пробовала пищу, которой нас кормили. Каждому дарила телефон, чтобы бойцы имели возможнось связаться с домом, семьёй. Хотя звонить по мобиле нам и до этого не запрещали. Я даже командование уведомил, где нахожусь.

– Это нашим читателям не интересно, – брезгливо отмахнулся журналист.

– Почему же? Комиссию сопровождал полковник Эдуард Басурин из Минобороны ДНР. Он при всех передал Жоан составленный врачами больницы список лекарств, необходимых именно для раненых украинских военнослужащих. Благодарил за двадцать тонн медикаментов, присланных Красным крестом для больниц Донецка. Разве этот факт не интересен читателям?

– У нас пропрезидентская, патриотическая газета.

« Президент – Порошенко-Вальцман, этот – поди, тоже какой-нибудь Швондер. Странное дело: их лупцуют, а им любая власть всласть!.. Только бы не сорваться, – Кошелев пытался погасить в себе разгоравшуюся ненависть к писаке. – Может, он и не журналист вовсе, а подосланный провокатор. Надо потихому отделаться от него».

– Вы знаете, – неожиданно предложил он газетчику, – сейчас я очень устал. Дайте мне адрес вашего издания, я обязательно напишу вам.

– Но мне материал нужен сегодня, – растерялся журналист.

– Честь имею! – поднялся Кошелев и пошёл прочь, даже не допив коньяк.

Оглянувшись на выходе, узрел, как «морская свинка» проворно расправлялась с крымским «Ай-Петри».

****

Сегодня ему определённо не везло с попутчиками.

– Представляете, – жаловался Петру Васильевичу мужчина на перроне, – я спокойно вышел из метро и, чёрт меня дёрнул, поплёлся к вокзалу левой стороной мимо фонтанов. А их взяли и включили, сволочи! Окатили меня с головы до ног! – показывал он на свои мокрые брюки и пиджак.

– Высохнут, – сочувствовать мужчине Кошелеву почему-то не хотелось.

– Что значит, высохнут? Они же форму потеряют.

Пётр Васильевич покосился на выпуклый живот пострадавшего, круглый до такой степени, что можно было шутейно предположить: там «прятался» целиком проглоченный арбуз. И враз майору до такой степени захотелось впиться зубами и всосать скибку мочёного арбуза, аж слюни потекли. Он смущённо отвернулся и быстро вытер губы платком.

– У вас аллергия? – спросил толстяк. – У меня тоже. Аллергия на чеснок. Представляете, какая трагедия! – он, как театральный трагик, вознёс руки к навесным куполам платформы. – Ни тебе колбасы, ни сала, ни холодца, ни борща! Жую одну курятину!

– Зато, какая экономия! – хмыкнул Кошелев, невольно сострадая толстяку. – Сколько гуманитарки можно отправить на Донбасс!

– За що глузуетэ? Хрэн им, а не помощь! – неожиданно взъярился мужчина. – А вы случаем, не оттуда? Там по нам стреляете, а жрать сюды бегите!

– По кому это «по нам»? – Пётр Васильевич уже не рад был своей шутке. – Я не насмехаюсь, а спрашиваю: вы в какой части служили, где воевали?

– Цур тоби! – мужчина подхватил свои чемоданы. – За моэ жито, мэнэ й побито!

Подали сто двенадцатый. Вагоны фирменного поезда сверкали отмытыми боками, одним своим видом создавая праздничное настроение у пассажиров. Проводники привычно выстроились у тамбурных дверей, и началась посадка.

В одно мгновение перрон заполнился отъезжающим и провожающим людом. Не протолкнуться. Везде столпотворение, вскрики, объятия, слёзы, поцелуи. Вокруг тележек носильщиков кружение чемоданов, сумок, радикюлей. Взаправдашний водоворот. Круговерть чувст и настроений. Истовое состояние духа…

И абсолютно чуждое ему – майору Кошелеву Петру Васильевичу. Не оттого, что он – истый офицер, не научившийся класть истовые поклоны. А потому, как истина для него крылась в другом, отличном от понимания её людьми, теперь окружавших его. Это было похоже на демонстрацию фильма о войне, после которой зрители, пусть даже со слезами на глазах, выходили из зала на солнечную улицу и торопились к домашним очагам и семейным хлопотам. А он – персонаж этой киноленты – не мог спуститься с экрана в зрительный зал, потому как закончился только фильм, а не сама война.

И до умопомрачения странное дело: пока идёт эта война, он среди зрителей – чужак, которому не сострадают и не сочувствуют. Ведь для вящей публики в Украине нет войны, а есть только локальная антитеррористическая военная операция. В автомобильных авариях людей гибнет больше, чем солдат в зоне АТО. И переубедить в обратном такую публику невозможно. Да и желающих пока не находится.

Первоначально Кошелеву казалось, что большинство украинцев, ничего не знает о масштабах военной трагедии, разыгравшейся на землях Новороссии. Но ведь давно известно: хохол не соврёт, да и правды не скажет. Вполне вероятно, что многие знают. Знают и молчат. Недобрый знак.

А кто побывал в самом пекле, забыть о том не сможет.

После боёв под Луганском 80-ю аэромобильную бригаду вывели на доукомплектование. Кошелев принял под начала первый батальон, получил звание майора. Боевое слаживание проходили уже на месте постоянной дислокации во Львове. Десантникам дали десять дней отдыха.

А в конце сентября по тревоге батальон майора Кошелева перебросили сначала в Харьков, а затем в Чугуев. До конца 2014 года участвовали в обороне Крымского, штурмовали Сокольники и станицу Луганскую. Десантников изрядно потрепали, бойцы устали. В ротах не было ни воодушевления, ни особого желания лезть под пули.

После Нового года, в ожидании отпусков, ехали на ротацию, как на праздник. Но события в Дебальцево поломали все планы.

Украинская Армия овладела городом Дебальцево и вошла глубоким клином на территорию Донбасса, завязнув в Донецком аэропорту, ещё в июле четырнадцатого года. Пять месяцев после Иловайского котла готовились укры к реваншу. К концу января пятнадцатого года ВСУ посчитали, что находятся на пике своих боевых возможностей. Все ждали грандиозного наступления на сепаратистов.

Но неожиданно армия ДНР начала столь активные действия в районе Донецкого аэропорта, что вскоре полностью овладела им. Кошелев знал, что позже Генштаб ВСУ оценит операцию самозванцев, как отвлекающий манёвр. Ведь буквально следом последовало широкомасштабное наступление армии ДНР в зоне Дебальцевского выступа, (укры предпочитали называть его Дебальцевской дугой), в результате которого дончане освободили посёлок Логвиново и тем самым перерезали шоссе – последнюю артерию, питающую окружённую украинскую группировку боеприпасами и продовольствием.

В который раз батальон Кошелева поднимается по тревоге и вместе с 8-м полком спецназа перебрасывается в зону АТО. Спецназовцы сразу отправляются в Дебальцево, а десантникам приказывают закрепиться в Артёмовске.

Двадцать один день на земле Донбасса идут ожесточённые бои. Рядом с донецкими частями сражаются бригада «Призрак» Алексея Мозгового и сводный отряд Министерства внутренних дел Луганской Народной Республики. Уже 17 февраля их объединённые силы врываются на окраины Дебальцево. Украинские солдаты массово сдаются в плен или переходят на сторону ополчения. И через сутки – город под полным контролем армии ДНР. Ранен в ногу их командующий – Александр Захарченко, единственно обнадёживающая новость в печальных сводках укров.

Начинается «плановый уход» подразделений ВСУ из «Дебальцевской зоны». Одна колонна должна была отходить, а точнее бежать в сторону Артёмовска. Для уточнения маршрута и рекогносцировки на местности навстречу ей и выехал на двух БМД майор Кошелев.

До точки встречи с головной заставой «окруженцев» оставалось не более пяти километров. По данным разведки ополченцев здесь ещё не было. Но сообщение передали майору по рации три часа назад, а за это время можно успеть передеслоцировать не одно подразделение. В мобильности армии сепаратистов Кошелев уже убеждался не раз. Их оперативно-тактические операции отличались большей грамотностью, нежели действия украинского командования. К тому же при отступлении чётко координировать боевую слаженность частей практически не удавалось никому. Особо, если отступление оборачивалось паническим бегством.

Сначала он услышал взрывы, а когда БМД выскочила на взгорок, то и увидел впереди на шоссе расстрел передового отряда выходящей из котла украинской части. Кошелев сразу определил, что бокового охранения не было, либо его разгромили раньше. Поэтому, здесь на дороге, ополченцы аккуратно, как на учениях, сожгли передовые танки из переносных противотанковых установок, а потом замершую колонну принялась молотить дальнобойная артиллерия.

«Командир! Нас окружают!» – услышал майор в наушниках, и в тот же миг прямое попадание ракеты в бок, опрокинуло десантную машину.

Очнулся Кошелев на носилках, скорее всего в полевом медпункте. Увидел стоявшего рядом и пристально разглядывающим его пожилого мужчину, почти что деда. На том – справный трофейный бронежилет поверх российского «горника», хорошая разгрузка. Кроме автомата и гранат, армейский бинокль в зелёном пластмассовом футляре, новая «сфера», радиостанция, песчаные армейские наколенники, пенополиуретановый «поджопник» за спиной.

«В плену» – догадался майор.

Услышал, как дед спросил кого-то:

– Куда его?

– У него сильная контузия, перебиты левая рука и ключица. Возможно, раздроблена лопатка. Везите в Донецк в первый военный госпиталь. Там хирурги разберутся.

– А хто повезёт?

– Ты приволок, Ефим Гаврилович, тебе и везти.

– Меня Елизаров не отзывал из разведки.

– Треба исполнять, товарищ Полевой! – И уже мягче: – Это приказ, дедуля. Велено сберечь твою голову.

****

Вячеслав Чепурных – представитель украинского центра освобождения пленных «Офицерский корпус», который вместе с его руководителем Владимиром Рубаном посещал исправительную колонию в Макеевке, вечером заехал в больницу к Кошелеву. В колонии содержались пятьдесят украинских военнопленных, и об их освобождении велись долгие переговоры.

– Представляешь, – жаловался он Петру Васильевичу, – не все пленные хотят вернуться на территорию Украины. Смеются, паразиты, говорят: «На подкотрольную ещё Киеву территорию». Каково?

Ни по голосу, ни по выражению лица Чепурных невозможно понять, радуется он или огорчается подобному обстоятельству. Такое впечатление, что Вячеславу хочется выговориться:

– Работать становится не просто трудно, а опасно. Недавно машину Рубана обстреляли из САУ. Наши армейцы обстреляли. Хотя знали, что он везёт украинского пленного из Луганска. На временной границе младший офицер разнервничался: буквально неделей раньше его черниговских солдат через этот же блокпост перед Станицей Луганской, раненных, из плена там же выводили. «Ничего, – говорит, – не понимаю. Странный приказ: и выполнить не могу, и не выполнить не могу!». Оказывается ему дали указание – Рубана на территорию Украины не пропускать.

Он как бы ищет сочувствия у Кошелева, но Пётр Васильевич молчит.

– Мало того, – пеняет на жизнь Чепурных, – что обмен по формуле «всех на всех» не получается, так ещё сплошные расхождения в списках лиц, подлежащих передаче. Будто кто нарочно путает. И притом, скажу вам, мы всё же семьсот пленных возвратили домой.

– А со мной как? – Кошелев встал с койки и беспокойно заходил по палате. – Вы обещали в мае. Май заканчивается.

– Вы же, Пётр Васильевич, знаете: сроки здесь врачи устанавливают. Как выпишут, я вас в тот же день и заберу. Вас и ещё двух офицеров задерживать не будут. Всё согласовано с Захарченко, не волнуйтесь. На вас обменяют тридцать полонёных ополченцев.

– Душа не на месте.

– Может, какие жалобы по обслуживанию?

– Наоборот, одни слова благодарности. – Кошелев сел и затряс головой. Потом холодно произнёс: – Я бы лучше вместе с рядовыми отправился ремонтировать дороги или восстанавливать разрушенные нами дома. Понимаете? Мне местным в глаза стыдно смотреть.

– Покаяния не по моей части. Я – переговорщик, – насупился Чепурных.

– А вы зайдите в детскую травматологию, там покаянием не отделаться!

– Вижу, засиделся у вас, – сразу заторопился Рубан. – Хотел ещё заскочить сегодня к уполномоченной по правам человека в республике Дарье Морозовой. Её, бедную, матери и жёны наших пленных осаждают. Хотят участвовать в процессе верификации списков. Прощевайте покудова, Пётр Васильевич.

– И вам, Вячеслав, не хворать.

Как же домой хотелось! По телефону голоса дочек спокойно слушать не мог – душили слёзы. Раньше такого за собой не замечал.

Людей чураться начал. В больнице выступали артисты первой концертной бригады ДНР. Все ходячие больные спустились в фойе, а он, укрывшись с головой одеялом, остался лежать на койке в палате.

Всё реже ходил в столовую. В новостях, когда по телевизору видел очереди людей за «гуманитаркой», и супы, и каши застревали в горле. Обходился кусочком хлеба с чаем.

А тут ещё история с нежданно объявившимся родственничком окончательно вывела его из душевного равновесия.

Кошелев давно приметил среди раненых, гулявших в неохраняемой половине больничного дворика, молодого статного ополченца на костылях. Симпатичный, чубатый боец, примерно одного с Петром тридцатилетнего возраста, всегда старался держаться поближе к пленным, внимательно разглядывая каждого.

Однажды он спросил у охранника, который из них Кошелев? Тот переспросил у медсестры и указал на Петра Васильевича. Холодный пот выступил у майора между лопаток. Были случаи, когда ополченцы дубасили бандеровцев за их жестокое отношение к населению. Но то происходило обычно после боя во время пленения. В других случаях рукоприкладство не наблюдалось. И все-таки пристальное внимание к себе Кошелеву было тягостно.

А через несколько дней парень на костылях «прискакал» в палату к украм. По его немного смущенному и любопытному взгляду Пётр Васильевич понял, что ошибался в своих предположениях.

– Меня зовут Василь Боярчук, – представился ополченец и оглядел койки с ранеными. Узнав Кошелева, щурясь, как от яркого света, приветливо обратился: – Я, собственно, к вам, товарищ майор.

Скакнул подлиже к кровати майора.

– Вы ведь Кошелев Пётр Васильевич? Родом изо Львова?

– Положим, – не скрывал удивления майор.

– Не беспокойтесь, – как бы извиняясь, застенчиво улыбнулся Василь. – Ваши анкетные данные я подглядел в сестринской. Меня интересует, не было ли у вас в родне женщины по имени Оксана? Тоже проживавшей до войны во Львове. – И видя смущение Петра Васильевича, добавил: – Я имею в виду Великую Отечественную войну с фашистами, а не эту.

– Кажется, – морща лоб, стал припоминать Кошелев, – у моего деда Петра Анисимовича была родная сестра Оксана.

– Точно! – чуть не уронил от радости костыли Василь. – Оксана Анисимовна Кошелева, в замужестве Боярчук. Это же моя родная бабушка!

– Погодите, погодите, – остолбенел Пётр Васильевич.

– Ничего себе поворотик в судьбе! – шумно загалдели раненые. – С вас причитается, товарищ майор!

– Подождите, – замахал руками Кошелев. – Надо разобраться. Помолчите, дайте подумать.

Все разом притихли. Василь, выставив в проход ногу в гибсе, присел на чью-то кровать. Его так и распирало от возможного открытия.

– Я точно знаю, – после некоторого раздумья заговорил Пётр Васильевич, – что мой дед, Пётр Анисимович Кошелев, служил переводчиком в Красной Армии, а его родители и сестра оставались в оккупированном Львове. Анисим Петрович Кошелев был заметной фигурой в профессуре Львовского университета. Немцы его семью не трогали. Но оуновцы выследили тех преподавателей, кто помогал или прятал евреев. Среди других назвали и Кошелевых. Своими принципами немцы поспупиться не могли: Анисима Петровича с женой Елизаветой Ивановной отправили в концлагеря. Оксане удалось скрыться.

– А дальше? – нетерпение читалось во взглядах всех присутствующих в палате.

– Дальше! – хмыкнул Пётр Васильевич. – Слава Богу, все остались живы. Но след Оксаны Анисимовны отыскался только в 1960 году в Ворошиловограде, нынешнем Луганске.

– Во, дела!

– Она была замужем, не помню фамилию того человека. У них родился мальчик, назвали его Сашко.

– Чего тут не помнить! – не утерпел Василь. – Сашко – мой отец, он же Александ Борисович – сын Бориса Григорьевича и Оксаны Анисимовны Боярчуков. Выходит, майор, что мы с вами, хоть и дальние, но родственники!

– Ничего себе, дальние! – тут же определили солдаты. – Троюродные братья! А отцы ваши – двоюродные братья.

– Фантастика!

– И всё-таки, надо проверить, – заключил Пётр Васильевич.

Ему не то, чтобы не хотелось заиметь нового родственника, но плохо усваивалось сознанием, что тот находился по иную сторону фронта. И Василь догадался о переживаниях Кошелева. Прощаясь, сказал:

– На своём пепелище и курица бьёт! Я только узнать хотел. Выздоравливайте. Авось больше не свидимся.

****

Бабка Анна умерла в одночасье: полола огород за хатой, ойкнула, присела, да и повалилась набок. Оксана хватилась её только к обеду, когда солнце уже припекало, и над покойницей зароились мухи.

Вот и пригодился деревянный ящик, в котором привезли на хутор оглоушенного старшего лейтенанта Боярчука и спрятали от посторонних глаз в коморе за ларём с кукурузным зерном. Правда, соседи последнюю домовину для Анны так обрядили, что ровням её завидно стало. Хотя и то сказать: «Лучше век терпеть, чем вдруг умереть». С тем и упестовали бабку на вечный покой.

К тому времени Бориса перетащили в сени, откуда через тёплый хлев можно было выходить на задний двор, в сад и примыкающий к огороду лес.

Боярчук немного окреп, пытался вставать и передвигаться самостоятельно. Но по-прежнему видел и слышал плохо, а невнятная речь его походила на блеяние ягнёнка. Не получалось и писать: пальцы не удерживали карандаш, а лист бумаги нужно было так близко подносить к глазам, что выводить на нём хоть какие-то буквы становилось невозможным.

Оксана испытывала двойственные чувства к раненому. С одной стороны, она видела в нём врага, который обрёк её родителей на мучения и, скорее всего, на смерть в концлагере. Врага, сродни или даже из числа тех пьяных полицаев, что схватили её под Бродами и вместе с другими девушками и молодыми женщинами отдали на утеху немецким офицерам. Только сильнейшая простуда и воспаление лёгких с кашлем, как у больной туберкулёзом, спасли Оксану от надругательств. Но ощущения от близости возможного унижения были столь велики, что сломали психику девушки. На какое-то время ирреальный мир стал для неё страшнее действительного.

Но с другой стороны, Оксана видела во взляде этого обросшего русой бородой человека столько невысказанного и потаённого, что невольно поддавалась бабьему сочувствию и состраданию к раненому и ухаживала за ним без задних мыслей.

Нельзя сказать, что хуторские не ведали о незнакомце, сховавшемся на подворье покойницы. Но, то ли жалеючи Оксану, то ли зная, чем кончится извет в милицию, все делали вид, что дело их не касается. Однако, глядишь, одна соседка, потом другая, как бы ненароком забегая к нелюдимой приблудной, угощали её то кусочком свежего сала, то парой яичек, а то и крыночкой молока.

– Ты нас, доча, не чурайся, – говорили ей сердобольные товарки. – Ты, ведомо, не крестьянских кровей. Наша тяжёлая работа тебе не сподручна. Обращайся! Зараз поможем.

И всё зыркали по сторонам, будто чего искали. Смотрели, но вопросов не задавали. Так про заведомое и не спрашивают! Тайное, со временем, и без того станет явным.

Да и не простое любопытство заставляло женщин шнырить по чужим углам. Устали они делить людей на своих и чужих. Страшно было вспомнить, сколько на их глазах расстреляли и тех, и других: красноармейцев, партизан, подпольщиков, фашистов, палицаев, бандеровцев, коллаборационистов. Общих могил на их маленьком сельском кладбище затерявшегося в лесах хутора больше, чем холмиков почивших здесь вечным сном местных жителей. И разве не чудо, что их, оставшихся в живых, не сожгли в сарае, не разбомбили, не расстреляли из танков и пушек. Наверное, потому и милостивы теперь эти женщины к каждому выжившиму в страшной войне, а тем паче увечному. А свой он или чужой – это уже второе, по нынешним меркам – второстепенное.

Время бежало незаметно, а оглянуться назад – быстрее быстрого. Боярчук заметно окреп, стал мало-мальски помогать Оксане по хозяйству. Правый глаз его зрел уже зорко, а левый ещё жил по присказке: «И зрячий глаз, да не видит нас». Не восстанавливалась и речь, хотя по слогам кое-какие глаголы можно было разобрать.

Когда Борис состриг с головы лохмы и сбрил бороду, Оксана так и ахнула: перед ней сидел бравый молодец, а не старый дядька, каким она его считала. Ещё в большее изумление повергло девушку его короткое признание, с трудом нацарапанное карандашом на клочке бумаги: «Я офицер Советской Армии – Боярчук Борис Григорьевич».

Словно гора свалилась с плеч девушки. Не скрывая радости, Оксана хотела спрятать записку, но Борис знаками показал ей, что бумагу нужно сжечь в печи. Поняла она, что и сведения об офицере следовало сохранить втайне от соседей.

И тем не менее в их жизни наступила светлая полоса. Постепенно руки Боярчука набирали силу и требовали приложения. Он смолоду не был белоручкой и многое умел делать в деревенском доме и на крестьянском подворье. Сначала по ночам, а, пообвыкнув, и днём чинил сараи и плетни, работал в саду и огороде, на задах косил сено, сам белил известью хату и расписывал фасад под навесом цветами.

За ворота Борис не выходил, а на редкие настороженные приветствия сельчан отвечал растерянной улыбкой и мычанием, показывая пальцами на горло: мол, нем и говорить тут не об чем. Поначалу ему сочувственно кивали, но потом как бы перестали замечать. Худое дело обидеть соседа.

Никаких документов у Боярчука не было, и Оксана настояла, чтобы он назвал ей фамилии всех, кто мог подтвердить его личность. Так она узнала о подполковнике Ченцове и майоре Костерном. Потом Борис описал, как попал в банду Лешака, и как удалось заманить бандеровцев в ловушку. Карандашные записи сжигались, поэтому свидетельства разведчика Оксана учила наизусть и не без гордости часто пересказывала Борису.

Через два года обоим стало ясно, что о Боярчуке забыли и чекисты и бандеровцы. Собратья по несчастью стали подумывать о том, как бы вернуться в родные края. Да не порознь, а вдвоём. Так уж сложилась их судьба.

Только, говорят, сколько дней у бога напереди, столько и напастей. Кто-то в органах заинтересовался семьёй некогда зажиточного украинского крестьянина Иохима Сало, который ещё в 1940 году был уличён в связях с оуновцами. Видимо, на допросах бандеровцев выплыла его фамилия. Арестовали дочь Иохима, она и показала на Боярчука.

Так осенью сорок восьмого года полуслепой, полунемой Борис Григорьевич оказался в тюремном изоляторе.

****

Разбередил всё-таки душу Кошелеву ополченец Василь Боярчук. Заставил вспомнить то, что, казалось, давно стерлось из памяти, как несущественное.

«Моя хата небом крытая, землёй подбитая, ветром ограждена» – так, кажется, поётся в одной старинной украинской песне», – укорял себя Пётр Васильевич за то, что зная много народных песен, оказывается, ничего не знал о самом народе, «живущем против солнца, головой к чумацкому возу, ногами к синему морю».

Да и не совпадали его знания об украинцах, почерпнутые в дедовских книгах, с высказываниями современных политиков и утверждениями в учебниках разного рода новоявленных профессоров кислых щей. И всё-таки, то были книжные или наслышанные представления.

Обидно стало за очевидную слепоту: его познания были об ином, другом народе в его родной Украине. А теперешнего люда он попросту не чуял. Хотя имел возможность приглядеться к нему раньше.

Летом две тысяча пятого, за год до окончания Львовского института сухопутных войск (бывшего знаменитого ЛВВ-П) курсант Пётр Кошелев со своей невестой Марией Сеник гостевал у её матери Болеславы Яновны – женщины набожной и кроткой, но на редкость душевной и хлебосольной. Когда-то в давние времена её род Конашевичей польские шляхтичи переселили из-под Кракова на львовские земли в надежде на полонизацию (ополячивание) Галиции. Население перемешалось легко, даже в вере и языках особого разделения не было. Потому как во всех них текла единая славянская кровь. И молились они одному Иисусу Христу. А то, что одни клали поклоны Деве Марии, а другие Святой Троице, считалось делом житейским. Ведь у бога для праведных места много.

И когда поляки-землепашцы Конашевичи растворились в украинском роду реестровых казаков Сеников, а может, и наоборот, родственные связи стали им дороже иных ценностей, а судьба близких – кровным делом. Не по крови, а по крову, отчиму дому.

И десятки тысяч поляков, как и переселившихся в эти благословенные края русских, бесарабцев, венгров, словаков, румын, белорусов, чтя и памятуя о своих родовых корнях, признали Украину родиной и стали с гордостью называть себя украинцами.

Пётр раньше никогда не задумывался о таких вещах. Он был воспитан на уважении к своим предкам. А кем они были? Русскими – хорошо! Украинцами – ещё лучше! Поляками, евреями – какая разница! В многонациональной стране нужно почитать всех. И защищать всех. Он, как будущий офицер украинской армии готов был к этому. В нём жила увереность, что и все придерживаются такого же мнения.

На колкие замечания родителей о том, что в институте усиливаются националистические настроения и прорусски настроенных преподавателей, несмотря на заслуги и воинские звания, уже не просто притесняют, а открыто третируют, Пётр старался не реагировать, относя их стенания к возрастным катаклизмам людей стареющего советского поколения.

К тому же он был молод и полон иных желаний и надежд. Мария Сеник работала завпроизводством в их офицерской столовой, и многие курсанты пытались добиться расположения обаятельной девушки. Особо старались те, кто вместо любовных посулов предпочитал получить добавку борща или каши. Но образованный, начитанный и воспитанный Кошелев, как тогда говорили, легко «обошёл всех на повороте». Пётр не только приглашал барышню в кино и театры, а, используя связи родственников, помог поступить на заочное отделение торгово-экономического института и получить отдельную комнату в общежитии.

Мария пребывала на седьмом небе от нежданно свалившегося на неё фарта: не всякий офицер в училище способен был бескорыстно сделать для неё столько, сколько удалось смазливому курсантику. И вскоре её чувства благодарности и симпатии к завидному кавалеру переросли в нечто большее и глубокое. Крестьянская основательность и природная чистоплотность девушки требовали взаимной честности и серьёзности в отношениях. Пётр не давал оснований для сомнений в намерениях, но Мария всё же решила выставить жениха на суд матери.

– А, поедем! – согласился никогда не живавший в селе Кошелев. – Церковь в селе есть?

– Редкая, деревянная, пятикупольная, – удивилась вопросу Мария.

– Тогда готовься: после пропоя устроим помолвку и обручимся!

– Держи карман шире: матушка такой пропой тебе устроит, что чертям тошно станет!

– Ты же говорила, она у тебя тихая?

– Набожная.

– Тогда знать должна: в нашем обряде без трёх пропоев нельзя!

– Уже трёх?

– Посмотрим по обстоятельствам. Но без пропою мои дружки в такую даль не поедут. Вино купят по дороге.

– Вина на всех хватит, – проговорилась Мария. – В погребе целых четыре бочки после отца осталось. Мать никому не давала. Мне на свадьбу берегла.

– Нам всего одной хватит, – заверил Кошелев. – Едем!

Пётр выпросил у отца старенький «Фольксваген», и молодые с ветерком покатили на юго-восток в сторону Ивано-Франковска. Дни стояли солнечные, в садах поспевали яблоки и груши, на придорожных базарах торговали сахарными помидорами, варёной молодой картошкой, восковыми початками кукурузы, среди зёрен которой поблёскивали кристалики соли, синими наливными сливами и карпатским мёдом. Зелёные холмы поодаль от шоссе со старинными церквушками, костёлами и кирхами за каменными оградами, развалины вековых замков и отреставрированные часовни, каменные кресты, украшенные цветами, жёлтые валки на скошенных полях и густые заросли кукурузы перед утопающими в бескрайних садах богатыми сёлами и крепкими хуторами – всё радовало глаз путешественников и поднимало настроение. Они то и дело непроизвольно перемигивались и целовались.

Болеслава Яновна поджидала дочь с женихом у ворот перед крепким, срубленным из карпатской смереки домом, стоявшем на прочном каменном цоколе. Лицевой край четырёхскатной черепичной крыши его, как и в мазаных украинских хатах, опирался на столбы и служил не только навесом от непогоды, но и верандой с деревянным полом и точёными балясинами перил. Высокое крыльцо украшал козырёк «домиком» с резьбой по фасаду и железным петушком на коньке. Голубые ставенки явно женской рукой расписаны красными маками.

Болеславе Яновне на яблочный спас исполнилось пятьдесят восемь лет. Четыре года назад она похоронила мужа, и теперь все радости и ожидания в жизни были связаны с дочерью. Мария была поздним ребёнком в семье. Девочку баловали и холили. Долго не могли смириться с отъездом дочи на учёбу в город. А когда Мария осталась работать во Львове, родительской печали не было конца. Но какая-то надежда на возвращение дочери в отчий дом ещё оставалась. Поэтому приезд жениха смущал и волновал Болеславу Яновну, как судный день.

Она заранее отвела в сторону висевшие на ремённых петлях верейные воротца из четырёх ошкуренных лесин с поперечиной и закрепила притвором к плетёной ограде. Окинула быстрым взором чисто выметенные плиты жёлтого песчаника, которыми был вымощен двор; по-хозяйски оглядела недавно белёные стены подсобок и летней кухни; копошащихся в сухом навозе десяток пёстрых кур возле сеновала; привязанную к колу белую козочку за вкопанной у криницы бочкой, из-под которой бежал в огород блескучий ручеёк. У вишняка его перегоражили толстые буковые чурбаки, и в неглубоком запрудке плескались утки, а по краям лежали на траве серые гуси.Там же на боку дремала огромная свинья, немало не реагирующая на лазавших по ней и по-привычке тыкающихся пятаками в брюхо уже подросших поросят. Жаль, две коровы с тёлочкой гуляли на выпасе. Но и так было что показать городскому жениху.

Болеслава Яновна гордилась своим домашним хозяйством. Крепкое наследство оставил ей муж, и она сохраняла его, домовничала, как могла. Смехотворная пенсия от «незалежных» киевских нуворишей не спасала от нищеты на старости лет, а домашность помогала не только выжить самой, но и торовато подсоблять дочери.

Не успела машина вкатить во двор, как Мария кинулась обнимать-целовать мать, будто стараясь умаслить её за грехи свои. Жених неподвижно стоял поодаль и с лукавым любопытством наблюдал за сценой семейного свидания. Наконец, дочь опомнилась:

– Познакомьтесь, мама. Пётр Кошелев. Я писала вам о нём. – От волнения голос Марии дрожал, и она проглатывала слова: – Он предложил, хотел, чтобы мы обручились. А когда окончит училище, поженимся. Следующей весной или летом.

– Рад познакомиться с вами, Болеслава Яновна, – Кошелев не двинулся с места, будто опасаясь, что ему ещё могут дать от ворот поворот. – Мария так много и нежно рассказывала о вас, что мне остаётся только выразить матери признательность за такую дочь. Уверен, я не ошибся в своём выборе.

Болеслава Яновна в растерянности оглянулась на дочь, не очень понимая витиеватую речь гостя, и поспешно пригласила всех в горницу.

Первое, что бросилось в глаза Петру в комнате, – хлеб и соль на столе, да портреты Тараса Шевченко и Адама Мицкевича рядом с благословенными иконами на божницах в покуте – красном углу. Фотографии классиков, видно, неоднократно переснимались и выглядели тёмными пятнами рядом со светлыми иконами под божныками – узорными полотенцами.

И вся горница украшена вышиванками и рушниками. Наволочки и скатерти, покрывало на высокой деревянной кровати, рядно на скамьях и полике (дощатом настиле от печи к стене) – сплошь в узорах. Огромная печь в левом углу тоже расписана яркими арабесками. Считалось, что хата давала полноценное убежище хозяину, когда её украшали цветами, вышивкой и рисованием. Магической силой в старину наделяли огонь и его сообразность – красную краску. Но и до сих пор красной полосой выше пола обводят стены: такой круг якобы перекрывает доступ в дом всякой нечести. Кстати, и в русских домах полы и плинтусы чаще всего красят в красный цвет.

– Какой необычный смолистый аромат в комнате, – всё больше удивлялся Кошелев жилищу невесты. – Откуда?

– Запах смереки, – радостно, как малому ребёнку, объясняла Мария. – Дедушка привозил брёвна смереки из-под Гаверлы в Карпатах. Там густые смерековые леса. Их дух нормализует работу сердца и лёгких.

– То-то я смотрю, мне легко дышится, будто я вырос здесь.

«Гарный парубок, но лоб на иконы не перекрестил», – отметила про себя Болеслава Яновна, и пока Пётр разглядывал семейные фотографии в простенке между окнами рядом с мисником для праздничной посуды, стала помогать Марии, накрывать на стол.

Краем уха Кошелев услышал, как мать осмотрительно интересовалась у дочери: одобрили ли решение молодых родители жениха.

– Судя по тому, как они уважительно привечают меня в своём доме, положительно, – со счастливым смехом отвечала Мария.

Мать удовлетворённо кивала головой и крестилась на иконы.

– Болеслава Яновна, – заинтригованный, интересовался Кошелев, – по фотографиям видно, что ваши родители воевали. У них награды.

– Ещё как воевали! – отвечала за мать Мария. – Дед с бабушкой были в партизанском отряде Медведева, помогали в Ровно собирать информацию для Николая Кузнецова. Слышал о таких?

– Конечно! В детстве даже книжку читал о них. Кажется, «Это было под Ровно» называется. Если поискать, можно найти в нашей домашней библиотеке.

– Зачем искать? – всё больше удивляла Кошелева Мария. – Мама хранит книгу Медведева с его автографом отважным партизанам Марии и Яну Сеникам.

– Так тебя назвали в честь бабушки? Красивая, – Кошелев невольно сравнивал фотографический портрет с наружностью хлопотавших у стола женщин. – Вы обе похожи на неё.

Разглядев групповой снимок партизан, спросил:

– Правда, что Николай Кузнецов погиб где-то здесь, в ваших местах.

– Нет, бандеровцы выследили его и убили под Бродами.

– Бродами? – Пётр вспомнил, что и его дед – Пётр Анисимович Кошелев – истреблял остатки бандеровских сотен тоже где-то под Бродами.

«Как тесен мир, – поразился он такому открытию. – Как странно переплетаются связи в нём. И всё это зеркально отражается в событиях, а потом сказывается на судьбах людей».

Если бы он знал, что через десять лет ему откроется ещё одна родовая тайна: там же под Бродами его тётка Оксана Кошелева выходит раненого Бориса Боярчука и впоследствии свяжет с ним свою жизнь семейными узами.

Не захочешь, а скажешь: «Мудрено сотворено». И грешно тому противиться.

После обеденного угощения Болеслава Яновна предложила в день помолвки пригласить к праздничному столу родню и соседей. Без задних мыслей попросила Петра заколоть подсвинка и зарезать молодую козочку:

– Зробыты, як краше. А кышкы унэсыты подали, в ярок, бо собака знову принэсэ увсэ до хаты. Така шкода!

– Честно сказать, я никогда даже не видел, как это делается, – растерялся Кошевой. – Вряд ли я сумею.

– От дурни голова! – заизвенялась Болеслава Яновна. – Та цэ ж городская дытына. Як вин зробыт? Марыя, ходь до Лешака, расказуй, щось треба.

– Лешак в село вернулся?

– Куды воно, таки гэ, динэтся? Башубузук! На свити трохи есть таких: ёму, що порося, що чоловика зарезать!

– Зачем же вы его зовёте? Других нет?

– Нэмае! Уси у России на заработках. Колгоспу развалылы, робыты негде, вместо гривен в кишени – виють витры. – И с грустной усмешкой добавила: – Куры нэ нэсуться, у хозяив слизы лються!

– Я думаю, постепенно всё наладится, – бодренько отвечал Кошелев, не очень-то веруя в свои наставления.

Болеслава Яновна видимо это почувствовала:

– Ни! Роспрягайте, хлопци, конэй, прыихалы!

– Мама, як всегда в десятку попала, – прыснула Мария. – Во Львове уже митингуют. Кричат: «Москали скачут, а хохлы плачут!».

– Вспомни ещё, что москали в Украине всё сало съели, – как от глупости, отмахнулся от сказанного Кошелев. – Вся эта националистическая пена сойдёт скоро.

– Твои бы слова да президенту в уши! – сомнительно закачала головой Мария. – Ладно, пийшлы до Лешака.

Мордастый, широкоскулый верзила с голым торсом, но в армейских штанах и берцами на ногах, лежал на ворохе сена под корявойгрушей. Рядом с ним стояла наполовину опорожнённая сулея с домашним вином, а на газете навалены куски пирога с капустой и зелёным луком.

Кошелев обратил внимание на белые подбородок и щеки на загорелом лице парня: видно тот недавно сбрил бороду. Характерный синяк на правом плече тоже говорил о том, что хозяин неспроста носил военную амуницию.

– Кого я бачу! – парень приподнялся на локте. – Сама Марийка до мэнэ прийшла. Знову з охраной, як панночка Конашевич!

– Мы к тебе по делу, – строго сказала Мария.

– Так сидайте, люды добрые! Выпьемо по чарочке, – схватился за бутыль Лешак. – Куда воно динэться, ваше дило?

– Ты бы ещё в свинарник нас пригласил! – Мария явно не собиралась затягивать переговоры. – Вставай и слухай!

– Вох-вох-вох! Да тут чудасия, мосьпане! Тогда, будь ласка, панове до моих палат.

Он живо поднялся и, не глядя на гостей, направился в сторону высокого крепкого сарая, по виду – бывшей конюшни. Невыветриваемый запах лошадиного пота говорил о том же.

Кошелев вошёл туда и обомлел: по стенам – красно-чёрные знамёна УПА, огромный «державный тризуб», портреты Коновальца, Бандеры, Шухевича, Клячковского, Кука, Качинского и командиров рангом помельче, вроде Вольнодумова, Перцовича или Билинчука. На столах – немецкое и советское оружие времён войны, радиостанции, противогазы, каски, ремни и кители.

– Боже ж мой! – Не удержалась от возгласа Мария. – Да, у тебя здесь целый музей.

– Не музей, а комната боевой славы, – не без бахвальства произнёс Лешак. – Теперь мы – Конгресс украинских националистов – стали преемниками ОУН.

« Опять – двадцать пять! – хотел было посмеяться Кошелев, но вовремя прикусил язык. – Если всё это серьёзно, то дело пахнет керосином».

Ещё школьниками, Пётр с друзьями были ошарашены тем, как в мае 1995 года Львовский областной совет принял постановление «О статусе ветеранов УПА», фактически признавший бандеровцев борцами за свободу и независимость Украины. Тогда шествия «ветеранов» по городу и осквернение ими памятников советским солдатам многие восприняли как маразматическую глупость выживших из ума стариков. Мол, помашут флагами, устанут и разойдутся по домам. Ан, нет! Преемников «ветеранов» оказалось больше, чем предполагалось. Националисты, в который раз разыграв беспроигрышную карту «проклятых москалей», привлекли на свою сторону всех недовольных социальным и материальным положением жителей Западной Украины. И постепенно, год за годом, национализм вышел на политическую арену страны, к тому же имея за спиной боевые отряды обученных бойцов.

– Так ты у нас в селе теперь главный командир? – не удержалась, чтобы не подтрунить над Лешаком, Мария.

– Не в селе, а в районе, – совершенно серьёзно парировал вояка. – И скоро моя рота вольётся в добровольческий батальон, каких будет много по всей Украине. Станем пока дислоцироваться подо Львовом.

– Набираться опыта у военных? – осторожно спросил Пётр, зная сколько полигонов украинской армии сосредоточено в том районе.

– Кое-кто уже получил боевой опыт в Чечне. Москали долго будут помнить бойцов с Западной Украины.

– Как же ты домой вернулся? Тебя могли арестовать в России.

– У нас много друзей в Турции и Румынии, – важничал Лешак. – А ты, хлопец, задаёшь вопросы как профессиональный военный. Или я ошибаюсь?

– Пётр заканчивает наше львовское военное училище, – поспешила сообщить Мария. – Будет офицером-десантником. Так что, Лешак, не очень выпендривайся.

– Значит, вместе будем воевать! – обрадовался будущий «доброволец».

– С кем?

– Да мало ли! – взревел, как на митинге Лешак. – С коммуняками, с жижами, москалями, поляками! Всех выметем с ридной Украины.

– Для этого не обязательно воевать.

– Пришёл наш час, курсант, и Днепр покраснеет от крови жидов и москалей! – Белые щёки Лешака раздулись, глаза стали оловянными. – Всех несогласных на виселицу! Украина только для украинцев!

– Думаете, народ вас поддержит?

– А кто его будет спрашивать? Под дулом автомата всякий за нас проголосует. Не только немощные и убогие, но и вся наша задрипанная интеллигенция, и вонючие коммерсанты будут нам в рот заглядывать. Потому что мы станем единственной реальной силой в Украине!

– Помнится, во времена панской Польши во львовских трамваях и парках вывешивались таблички с надписью: «С собаками и украинцами вход воспрещён». Потом это повторилось при немецкой аккупации. А теперь каким надписям вы намереваетесь отдать предпочтение?

Кошелев говорил спокойно, но чувствовал, как внутри него закипает огонь праведного возмущения. Конечно, мир изменился. Изменился и менталитет людей. Но вынутая из гроба истории УПА – не просто идеологическая ошибка, это идеологическая диверсия против самого же украинского народа.

В этой глобальной игре у многих стран свой интерес. Взять, хотя бы Польшу. Сто раз прав был отец, когда убеждал Петра, что ОУН возникла на польские деньги, и только в середине тридцатых годов двадцатого века её взяли на кошт спецслужбы Третьего Рейха. Сегодня Варшава вновь пытается использовать украинских националистов и всерьёз примеряется к Галиции и прочим «Восточным Кресам». Поляки щедро наделяют преемников ОУН деньгами и вдохновенно поют свой гимн «Ещё Полска не сгинела», но при этом не могут простить Волынскую резню и люто ненавидят бандеровских резунов. Временно украинских и польских националистов объединяет желание «насолить» России, а это не может длиться вечно. И что потом? Вот, Лешак уже знает, что потом.

– Погоди-ка, курсантик, – вдруг нахмурился тот. – А ты сам чьих кровей будешь? Что-то речи твои мне ухи режут.

– Давай отрежем их! – всё-таки не сдержался Кошелев. – Ты же террорист, и мечтаешь развязать террор на собственной родине. Впрочем, на родину тебе, по большому счету, наплевать. Было бы где и с кем воевать. Ты один из Бешеных псов войны.

– Закрой рот, падла! – взъярился Лешак и сжал кулаки, готовый наброситься на Петра.

– Только дёрнись! – предупредил его Кошелев. – Я тебе башку сверну!

И подхватил побледневшую, испуганную Марию под руку:

– Пошли отсюда. К вечеру ребята приедут, сами управимся.

****

Вино текло рекой, но опьяневших не было. Болеслава Яновна с Марией наготовили столько снеди, что даже наипервейшие жруны из роты Петра «отвалились» от стола первыми. Икая и покачиваясь, отправились покурить в сад. За ними потянулись и остальные гости. Вскоре в горнице остались только жених да старый школьный учитель Лебедев, некогда завсегдашний приятель покойного отца невесты.

– У Сеников доброе вино. Да и весь дом их добром пропитан, – вещал, как на школьном уроке, Лебедев, но Кошелев чувствовал, что тому хочется поговорить об ином. – Впрочем, старым людям кажется, что в их молодости и жилось веселее, и елось вкуснее.

– И мыслили они, и мечтали о другом, – согласился Пётр. – Мои родители думают так же.

– Переживают? – участливо спросил Лебедев, стараясь заглянуть Кошелеву в глаза.

– Как печально заметила моя матушка: «Не так-то просто отказаться от своих идеалов», – сумничал Кошелев и покраснел.

– Копай глубже, – с едва заметной усмешкой произнёс старик. – Хоть по-старому, хоть по-новому, а без хлеба не прожить.

– Это вы к чему?

– К тому, что президенты наши присягают на Пересолницком Евангелии, обещая народу райскую жизнь совместно с Европой, а на деле население на Украине нищает, а в Европе мы нужны, только как гастербайтеры.

– Судя по столу, – Кошелев указал на закуски, – до нищеты далековато.

– На свадьбах и на поминках у нас никогда ничего не жалели! – с каким-то вызовом ответил Лебедев и посерел лицом. – Я вижу, вы, молодой человек, приверженец новой власти?

– Мы присягнули ей ещё на первом курсе, – несколько удивился Кошелев. – К чему ваши расспросы? Я со своими друзьями определился в этой жизни.

– И вас ничего не смущает? Даже новые наци, вроде нашего Лешака?

– Вы же его терпите? – в упор спросил Кошелев, наблюдая, как меняется выражение глаз старого учителя. – Или боитесь?

– Их терпит правительство, – тихо выговорил Лебедев. – А я маракую, и поддерживает. А это, согласитесь, «две большие разницы»!

Помолчав, признался:

– В селе многие считают, что бандеровцы готовятся к перевороту. Хотят взять реванш за позорный проигрыш в сороковых. Спят и видят впереди войну. И другим вдалбливают в головы, что это единственный путь в светлое украинское будущее.

– И люди им верят?

– Конечно, никто не верит. Но вот заковыка: все делают вид, что верят. Могут и покричать в поддержку, а потом плеваться в сердцах. Это как?

– Инстинкт самосохранения, – не раздумывая, выпалил Кошелев. Уроки отца пошли ему впрок. – Судя по официальной прессе, новых бандосов всего-то тысяч двадцать. Что они сделают?

Лебедев закряхтел, не соглашаясь. Отогнал от тарелки настырную муху.

– У меня родной брат живёт в Самборе. Коммунист. Как Кравчук или Ющенко из партии не выходил. Взглядов не менял. Так его уже два раза дубасили молодчики из конгресса националистов. Знаешь, что он говорит?

Лебедев как бы примеривался, рассказывать ли дальше. Кошелев ждал, не торопил.

Наконец, старик решился:

– Вспомни Германию тридцатых годов. Дело не в количестве наци, а в их посулах. И сколь ни тверди, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, народ всё равно падок на обещания дармовых приношений и скорой сладкой жизни. Неважно, что никто не хочет войны, она уже живёт в умах незалэжников. А тут ещё наш заскорузлый образ мыслей. Мне всегда приходит на память народное присловье: «Мамо, чёрт лезет в хату! Дарма, дочко, абы не москаль!»

Кошелев засмеялся. На громкий смех откликнулись друзья:

– Никак Петро галушкой подавился!

– Дать ему винцом запить!

– Спасать надо парубка! Начали гулять, так нечего день терять!

– За стол! За стол, гости дорогие! – позвала Мария.

Вечером, обнимаясь и прощаясь, Кошелев спросил учителя:

– Откуда в вашем селе Лешак объявился?

– Зацепило? – не совсем уверенно выговаривал слова Лебедев. – Его деда, сотника УПА, Лешака разоблачили и арестовали в году, кажется, шестидесятом, в Измаиле, на границе с Румынией, куда он так и не смог перебраться. Судили открытым судом и повесили. Во всех газетах писали.

– У него была семья?

– Откуда бы тогда взяться нашему Лешаку? – удивился вопросу учитель. – Они переехали сюда тогда же в шестидесятых. Отец из тюрьмы не вылезал за драки с поножёвщиной и разбой. Сын в него пошёл. Уже имеет две судимости.

– Продали с хохла пояс за три деньги, а хохол нипочём впридачу пошёл!

– Знаешь, люба? Знаешь! – полез целоваться Лебедев.

Вдруг остановился, будто вспомнил что:

– Твои сослуживцы из каких краёв будут?

– Заднепровские они!

– Во! – поднял над хмельной головой и погрозил всем указательным пальцем учитель. – Прощевайте, задрипанцы! Смотрите, чтобы Лешаки не надрали вам задницы!

– О чём это он? – заинтересовались курсанты, когда старик, наконец-то, откланялся.

Кошелев вкратце рассказал.

– Ерунда! – была общая реакция. – Читали биографию Ющенко. Отец у президента – участник Великой Отечественной Войны, к тому же – узник Освенцима. Одно дело – Львов, другое – Киев. Там бандерам не пляшет!

– Выпьемо за то!

Так и порешили: не боится огонь кочерги.

****

В самом деле, сегодня Кошелеву не везло с попутчиками. Не успел поезд тронуться, как в купе завязался досужий разговор, иногда переходящий в пустяшный спор. Впрочем, Пётр не назвал бы нервическое кудахтанье уставших людей полемикой, скорее – вздорными, набившими оскомину пререканиями, в которых он не видел смысла и не хотел участвовать. Майор забился в угол и отгородился ото всех развёрнутой газетой.

Больше других хорохорился доцент университета Кислюк – нервный, дёрганый преподаватель с кафедры органической химии. Он сразу не понравился Кошелеву. Неопрятно одетый, нечёсаный, с большими очками в роговой оправе на потном вдавленном носу и гнусавым голосом. Но особо неприятны были его яркие, мокрые губы, которые, казалось, были созданы для того, чтобы плеваться словами.

Рядом с ним двое других пассажиров выглядели молчунами. Пожилой мужчина, Иван Пацук, возвращался в отпуск из России, где работал на строительстве стадиона то ли в Курске, то ли в Воронеже. Он беспардонно заставил купе множеством дорожных сумок наподобие тех, что таскали через границу «челноки», и наверняка мечтал только об одном – побыстрее вытянуть уставшие ноги на своей полке. А потому клевал носом и смущённо щурился, как бы поддакивая Кислюку.

Второй, напротив, готов был во всём возражать доценту, выказывая свою осведомлённость, но скудный словарный запас явно сковывал его красноречие, и Яша Винницкий – так он представился – больше размахивал коротенькими ручками и налегал на закуски, которые выложил на столике раньше, нежели в купе успели расместиться остальные пассажиры.

Кошелев определил расторопного малого в мелкие лавочники, то бишь – индивидуальные предприниматели по современной терминологии. Индивиды несомненно яркие, а предприниматели – аховые! Потому как не родит верба груши.

– Президент Порошенко принял указ о переводе Луганского университета в Старобельск, а нашего Донецкого – в Винницу, – вещал Кислюк, не заботясь, интересны ли его рассуждения другим. – И значительная часть педагогов и студентов уже покинула «альма матер».

– К нам, значит, – удовлетворённо хмыкнул Яша. – Правильно, перетащить от сепаров всё, что можно. У меня в Луганске два ларька сгорели. Та й вам, пан, не без лиха будэ.

– Я долго не решался на переезд, – не обращал внимания на комментарий Яши доцент. – Хотя знал, что на новом месте профессорам и преподавателям выплачивают хорошую зарплату, обеспечивают квартирами, дают немалые деньги на научные разработки.

– Америкосы шефскую помощь оказывают, – уточнил Яша.

– Но когда в семейной кладовке осталась лишь перловка, рыбные консервы да несколько банок тушёнки из российской гуманитарки, жена моя взмолилась: «Ради детей – уедем! Хочу, чтобы они жили в мире и сытости. Не нужна мне свобода, в которой дети не видят овощей и фруктов, лишены сладостей и детских радостей. Когда ходят в школу через день, опасаясь попасть под артобстрел. Когда негде купить лекарства, если они болеют».

– А вы хорошо говорите на украинской мове? – вдруг перебил доцента Яша. – У нас скоро преподавание на русском языке в школах и ВУЗах однозначно хотят запретить.

Он наивно полагал озадачить подобным сообщением учёную личность, забывая, что сам говорит то по-русски, то по-украински.

– Утрата русского языка – тяжёлая потеря, но не дороже человеческой жизни, – словно давно заученный текст пафосно произнёс Кислюк и указательным пальцем поймал на носу сползающие очки. – Не мы придумали украинизацию. Но за двадцать лет независимости украинская государственная машина изрядно потрудилась, перерабатывая сознание миллионов своих граждан с русско-советского на украинское. Нам остаётся только смириться с этим. Хотя признаю, что русским педагогам очень тяжело перестраиваться.

– Закусывайте, закусывайте! – предлагал Яша, открывая бутылку дешёвого, невесть чьего розлива, коньяка. – Думаете, при Януковиче нема було такого давления на москалей? Було! Оно було всегда.

– Но русопятых зажимали не по национальным, а политическим мотивам, – неожиданно для всех высказался невзрачный с виду Иван Пацук, принимая из рук Яши стакан с напитком. – Смешно сказать, но еврейским лидерам большевизма всё великорусское было поперёк горла. Поэтому, как только при большевиках Украина обрела статус республики, они и начали украинизацию. Русские для них были просто людьми из другой партии. И пусть особо не ерепенятся наши сегодняшние националисты. Они ни кто иные, как продолжатели дела большевиков в вопросах украинизации.

– Ну, ты даёшь, дядя! – Рука Яши так и не донесла стакан до рта. – Надсадить мэни бебехив, ты коммунист?

– Я внебрачный сын директора водокачки, – невесело пошутил Иван, залпом выпил коньяк и поморщился: – Что за дрянь ты купил?

– А мне показался нормальный, – облизнул мокрые губы доцент и понюхал пустой стакан. – А ведь, правда: на вас, Иван, не подумаешь…

– Отвыкли общаться с рабочим классом? А он там – на баррикадах Донбасса!

– Но вы-то здесь, с нами, – не утерпел уколоть его Кислюк.

– Я пять лет зарабатывал на жизнь в России. Без вашего больного этноцентризма обходился, проживу и дальше своим умом.

– Чем эт он нас обложил? – Яша не знал, смеяться ему или ругаться.

– Иван считает, что украинцы преувеличивают свои достоинства и роль в истории нашей этнической группы, – гордясь своими знаниями, пояснил Кислюк.

– По-простому, значица, – наряд соколий, а походка воронья! Так, что ли?

– Угадал! – хохотнул Пацук. – Не журитесь, мужики, устал я. Спать хочу. – Он поднялся, скинул башмаки и полез на свою верхнюю полку.

Кошелев невольно обратил внимание на его чистые носки. Решил, что непростым рабочим на стройке был Иван Пацук, имевший более твёрдые убеждения, чем бегущий от войны интеллигент Кислюк. Да и можно ли назвать интеллигентом человека, для которого забвение родного языка и культуры не равносильны утере веры и родины, а стало быть – смысла жизни.

Кошелев не понимал, как можно говорить о пассивности или активности интеллигенции в исторических событиях, ежели функция этих людей сосредоточена вовсе не в сфере государственного строительства и уж тем более не в деле его защиты. Тем паче не умещается в прокрустово ложе обыденных представлений о месте в жизни творческая интеллигенция. Одно единственное творение художника способно создать в обществе такую ауру совестливости (а добрая совесть – глас Божий!) и жертвенности, что не по силам целым партиям и армиям.

Именно интеллигенция породила основной общественный настрой на референдуме в Донбассе, когда заявляла, что государственность нельзя строить на насильственной украинизации населения, а необходимо уважать и ценить многовековую культуру и самобытный язык всех этносов, проживающих на территории Новороссии. В этих призывах не было сепаратизма. Люди мечтали о новом, более прогрессивном и совершенном федеральном устройстве Украины.

И нельзя упрекать интеллигенцию Луганска и Донецка в пассивности только потому, что там к правлению пришли пассионарии от военных, шахтёров, иных пролетариев и бизнеса, а прослойка учёных и художников среди них едва заметна. И уж совсем глупо отворачиваться от тех людей, для которых война и разрушение украинского государства стало настоящей болью, привело к гипертрофированному пониманию своих поступков, как ошибок. Отсюда их поиск иных, «строго научных» мотивов, разделивших Украину на враждебные лагеря, сочинение иного сценария развития событий, выдуманная игра в сопротивленцев и приспособленцев.

Другое дело, такие фигуры, как гнусавый Кислюк, для которогоглавное – искание оправданий своего бегства в негативной оценке событий многими уставшими от лишений войны людьми. Людьми, по большому счёту, равнодушными к страданиям и чаяниям украинского народа.

Кошелев не сомневался, что через какое-то время Кислюки не задержатся ни в Старобельске, ни в Виннице, а кинутся искать счастья и покоя в дряхлеющей Европе. Пусть приживалками второго, даже третьего сорта, но сытыми, одетыми и обеспеченными на старости лет… Бог им судия!

Неправедная война изменила поступки и мысли людей по обе стороны баррикад. Кошелев в донецком госпитале (как ни крути, всё равно в полоне) мучительно думал об этом и готов был принять их правду, и даже в чём-то простить. Но когда доцент принялся рассуждать о возможном режиме для русских в восточных украинских землях по обе стороны Северского Донца, сравнивая его с благополучным проживанием русского населения, оставшегося в Литве, Латвии и Эстонии после выхода прибалтов из СССР, майор не выдержал:

– Господин хороший, – Кошелев в сердцах отбросил скомканную газету, – а если повстанцы установят описываемый вами режим на территории Донбасса? Что вы тогда запоёте?

– В любом случае все несогласные могут уехать, – нисколько не смутился Кислюк. – Полная свобода выбора. Русские в Россию, украинцы в Украину.

– Похоже на послевоенный план Сталина по переселению украинских и польских деревень на приграничных территориях, – Кошелев удовлетворённо хмыкнул: это была тема диссертации его матери, которую ей не дали защитить. -Поляков из Украины в Польшу, а украинцев из Польши в Украину.

– Худо-бедно, но межэтнический конфликт был погашен, насколько я помню, – согласился Кислюк. – И заметьте, без кровопролития.

– Но чего это стоило населению! Ведь вместе с домами предстояло бросить и могилы предков!

– Тут, доцент, ты перегибаешь палку, – стал сомневаться и Яша. – Отчая земля – святое!

– Мы не собираемся отгораживаться от Мира железобетонным забором!

– Только, как Яценюк, – сеткой рабицей!? – заржал Яша и, размахивая рукой, опрокинул стакан с коньяком. – С тебя, доцент, вычту!

– Так как же быть с русскими? – не унимался Кошелев, пряча под столик сжатые кулаки.

– Русских в Украине ждёт этническое перерождение.

– А тех, кто не согласится с такой участью – полная деградация в «цивилизованных резервациях» и вымирание? Похоже на расизм? Нет?

Кислюк впервые растерялся и неопределённо пожал узенькими плечами.

– А что ждёт татар, молдован, евреев и прочих инородцев? – продолжал наседать на того майор.

– Неуж тоже перерождение? – схватился за бока Яша. – Ты, доцент, очумел! Скорее хохол обратится в еврея, чем наоборот!

Безудерный смех Яши заразил и Кошелева. Даже Пацук завозился на верхней полке, что-то бурча себе под нос.

– Всё может статься, – зубоскалил Кошелев. – Есть же в батальоне «Айдар» еврейские добровольцы из Израиля.

– То родственники наших депутатов из Рады, – сквозь смех «провизжал» Яша.

– Моя теща, Болеслава Яновна Сеник, – серьёзно заговорил Кошелев, когда все немного успокоились, – считает себя православной украинкой, но не забывает, что происходит из польского рода католиков Конашевичей. Понятия христианства и славянства у неё в крови, итеории перерождения ей непонятны и чужды Она сама, и только она имеет право чувствовать и выбирать национальную идентичность. А вы хотите за неё решать, на каком языке ей говорить и какие песни петь. Уверяю вас: не получится!

– В чём вы его хотите убедить? – свесилась с верхней полки голова Пацука с заспанныи и злым лицом. – Они же извращенцы! Готовы даже пол с мужского на женский сменить, лишь бы скрыть свою ненависть к свободному Донбассу.

– Позвольте, – повысил голос Кислюк. – Мы не против Донбасса, мы против бесчеловечной войны. Против напрасных жертв среди мирного населения.

– И едете сеять доброе и светлое туда, откуда родом батальоны Бешеных псов, вроде «Айдара» и «Днепра». Так что ли?

– Неужели не ясно, что я выражаюсь фигурально, – обиделся доцент. – Вот вы, по виду военный человек, – обратился он к Петру. – Скажите, как остановить войну? Существует ли мирный вариант разрешения кризиса, отличный от того, что я обрисовал?

– Я могу высказать только своё мнение, – твёрдо сказал Кошелев, – но боюсь, оно вам не понравится.

– Любопытно.

По установившейся тишине стало ясно, что любопытно было всем. Кошелев откашлялся.

– Во-первых, кроме гражданской, никакие другие войны не заканчиваются без победы одной из сторон или согласия на сепаратный мир с обеих сторон. Во-вторых, в Донбассе не широкомасштабная война, а пока ещё военный конфликт, который можно прекратить разводом воюющих сторон, установлением демилитаризованной зоны и началом мирных переговоров без всяких предварительных условий.

– Вы пересказываете предложения сепаратистов, – растеренно произнёс Кислюк. – Разве вы не офицер ВСУ?

– А вы уже забыли, что были жителем украинского Донбасса? Кто в кого там стреляет? Кто кого убивает? – Кошелев не хотел, но невольно заговорил дерзко и беспощадно по отношению к доценту. – Если, действительно, у вас сердце кровью обливается по десяткам тысяч невинно убиенным, почему вы не кричите о прекращении этой бойни, не призываете к миру, а рассказываете нам сказочки о перерождении народов?

– Мы надеялись на иной исход вашей антитеррористической военной операции, – смущённо промямлил Кислюк.

– Надеялись, когда сидели в Донецке, или когда уже перебрались в Харьков? – в лицо ему рассмеялся Пацук и сел на полке. – Ну ка, плесни Яшка ещё по одной, помянем призрачные надежды доцента!

– Это становится похоже на заговор, – пытался отговориться Кислюк. – Убедили! Я за переговоры! – И достал из толстенного портфеля бутылку медовухи с перцем. – Самтрест, господа!

– Куда лучше, чем дураков учить уму-разуму, – подхватил бутылку Яша и виртуозно, ровно наполовину, единым движением наполнил стаканы. – Одним махом сто грамм побивахом! Сивуху так, мов брагу, хлищем!

– Не зря в Малороссии, – чертя ладонью в воздухе, как бы указывая на аптекарскую точность розлива коньяка, подметил Пацук, – винокурни называли винницами! Ай да, Яша Винницкий!

– Есть ещё порох в пороховницах! – подскочил доцент и треснулся головой об верхнюю полку. – Эх, ма! Не по темени, так по макушке!

– Спать, спать, мужики! – скомандовал Кошелев, и все безропотно подчинились.

****

За окном вагона упала на землю тёмная украинская ночь. Наверняка такая же, что пленяла Гоголя в Полтаве, Пушкина в Одессе, Шевченко в Киеве. Что воодушевляла всех поэтов, художников и музыкантов хоть раз побывавших в Малороссии. Что сотни лет назадтерзала сердца тех, кому под её упоительным покровом удавалось в благовонии трав неизмеримой запорожской степи распознать тонкий и чувственный аромат свободы. Для кого и потом, через годы, неизбывной стала печаль о казацкой вольнице на острове Хортице и песнях кобзарей на берегах Днепра, чумакских обозах и богатых ярмарках, где искромётная весёлость куплетов и анекдоты молодёжи сочетались со страшными длинными историями стариков о нечистой силе и красной свитке. Где горилка лилась рекой после удачных сделок, и люди пели и плясами под звуки скрипок бродячих музыкантов. Казалось, всё в той жизни дышало радостию и счастьем, как-будто полнившихся от сладострастия и неги украинских ночей.

А вот ему, майору Кошелеву, виделась в ночи только холодная красная луна, как отсвет пожарища, захватившая полнеба над окопами его батальона. И Василь Боярчук в прицел ПЗРК искал не звезды на ночном небосводе, а мигающие огни летящего военного транспортника. И не божественная музыка Мусоргского, Римского-Корсакова и Чайковского на гоголевские сюжеты приносилась ночным ветерком на обожжённую новороссийскую землю, а только сатанинские завывания и рвущие перепонки залпы «богов» войны. Не прекрасными, а жуткими стали для них украинские ночи. И непросветная тьма легла на их метущиеся души.

Попутчики его по купе давно посапывали и всхрапывали во сне, а Кошелев лишь клевал носом, перебирал в памяти казусы последних дней. Почему-то вспоминалось незначительное, мимолётное, на что раньше никогда бы не обратил внимание. Как в супермаркете купил три упаковки пломбира и по-детски жадно съел их на скамейке в сквере рядом с магазином и даже не заметил, что обляпал брюки мороженым. Как в гостиничном номере, лёжа на кровати, лузгал калёные семечки и дурашливо плевал кожурой в потолок, а потом долго извинялся перед горничной. Как пил разбавленное пиво в гадюшнике под названием «Герой Майдана» и с ненавистью смотрел на юнцов и взрослых дядь, азартно игравших в «стрелялки» на автоматах.

А потом на рынке совал мелочь в руки старушек, торговавших поношенные вещи из дома. Сцепился с наглым перекупщиком мяса, продававшим куски свинины и сала по ценам дороже запчастей на «Мерседес». Приобрёл у прыщавой девицы китайскую зажигалку, в которой газ кончился раньше, чем он успел прикурить сигарету.

Хотел, но не смог думать о семье, так горько было на сердце. И стыдно, будто в детстве после очередной проказы.

Неожиданно среди сонма воображений, как блеск молнии, жиганули в мысляхотрезвляющие слова Пацука, вернули его в сегодняшнюю ночь:

– Отдохну пару недель дома и поеду в Донецк, запишусь в ополчение.

– Чи бачиш, вин який парнище? Там же всё кинчилось! – застыл в недоумении Яша.

– Шалишь, паря! Этот порошенковский шабаш растянется на годы. Нищета породила в людях такую нетерпимость ко всему на свете, что жди взрыва агрессии. А в какую сторону шибанёт, одному Богу известно.

«Он прав, – мысленно соглашался с ним Кошелев. – С нашей стороны шагов к развязке войны в Донбассе не наблюдается. И не понятно, как сложится моя служба теперь? Опять пошлют в зону АТО? Или временно дадут «перекантоваться» в тылах?»

Как бы там ни было, а из армии он уходить не собирался. Но и воевать с собственным народом больше не хотел.

«Каков же выход? – мучительно думал Кошелев. – Хунта? Об этом открыто говорили в корпусе, когда генералы начали проигрывать одну операцию за другой.

– Но менять генералов придётся вместе с Верховным главнокомандующим, – старался перекричать всех на очередной офицерской пирушке перед отправкой батальонов под Дебальцево подполковник Коваль. – На это духу у вас хватит? Болтать красиво горазды, а как до дела дойдёт, о присяге вспомните?

– Президент сам в диктаторы метит. Потому и заигрывает с нацдобровольцами. К нам у него особого доверия нет.

– Вот и закроем тему. Считайте, что я сегодня ничего не слышал, – Коваль резко поднялся, опрокинул стул, но не стал поднимать его. Угрюмо оглядел офицеров, допил вино и вышел из зала.

Среди некоторых младших офицеров бытовало мнение, что если вернётся Янукович, армия сразу перейдёт на его сторону.

– Это ещё бабушка надвое сказала! – не соглашался капитан Герасименко. Казалось, хмель сегодня не брал офицерских чинов. – Надо было ему раньше дружить с нами. Обделался раз, не вытерпит и второй.

Но майору Кошелеву видно было и другое:

– Да, армия могла бы стать гарантом мира и порядка в Украине, но не при сегодняшнем её состоянии. В офицерском корпусе нет единства, а главное осознания своей значимости в «текущем политическом моменте», которым, как никто, умело пользуются националисты.

– Вы, Пётр Васильевич, всегда склонны философствовать, – перебил его Герасименко.

– Не мешайте, капитан! Майор чепуху молоть не станет.

– Посудите сами, – продолжал рассуждать Кошелев. – Солдаты строевых частей в большинстве своём ментально невыносят Киев и Порошенко. Столичное радикальное руководство знает об этом. Им на руку, когда с обеих сторон убивают друг друга те, кто их ненавидит и считает своим врагом.

– Точно так и есть! Правильно!

– Поэтому военкоматы черпают «резервы» среди людей с судимостью, среди пьяниц и наркоманов, как нам говорят, курящих только травку. Солдаты в авторитете! Нацгвардейцы!

– Эти за малые деньги и марафет готовы убивать, жечь, марадёрствовать.

– Поистине, где на клумбах истории вянет патриотизм, там, как чертополох, расцветает нацизм.

– Умеете вы, Пётр Васильевич, красиво изложить!

– А вывод? Вывод-то, каков?

– Застрелиться или стрелять в наше голубое украинское небушко! – надрывно захохотал Герасименко».

Стук колес, как забытые удары клавиш печатной машинки, подстёгивалидумы Кошелева.

«Это всё чёртовы газеты, – злился на себя Пётр Васильевич. – Рассуждаю, как передовицы читаю. Что же, свою-то голову на войне отстрелили?»

«А если не политизировать обстоятельства, из которых складывается моя фортуна, – Кошелев напрочь забыл о сне. – Посмотреть на вещи просто. Так, как велит мне совесть. А она говорит – нельзя выспупать против воли народа. Преступно».

«Ну же, майор, – приказывал он сам себе. – Сформулируй своё желание. И произнеси его. Произнеси сейчас, сию минуту!».

Кошелев даже приподнялся на локте:

«Я офицер украинской армии и призван защищать украинское государство и украинский народ по обе стороны сегодняшних баррикад. Потому, как и с той, и с другой стороны люди выступили против постсоветской несправедливости и хотели только улучшения жизни. Хорошо срежисированный Майдан помимо их воли расколол Украину, провозгласил право одних пытаться переделать других.

Необходимо в первую очередь избавить людей от кровавой, бессмысленной, а потому бесполезной АТО. Защитить население от неонацизма и бандеровщины, покончить с радикализмом, противопоставив веру нетерпимости.

И что бы там ни говорили, я обязан разделить свою судьбу с судьбой моего народа. Это ли не цель жизни?»

Он глубо вздохнул и довёл свою мысль до логического конца:

«И пусть будет тёмной и жуткой, как эта ночь за окном, участь моего народа, я до конца останусь с ним. И никакая сила не заставит меня больше стрелять в Василя Боярчука.

Уверен, отец с матерью, жена и дети поймут меня».

Кошелев откинулся на подушку, тихонечко и облегченно засмеялся в кулак. Захотелось даже запеть. Что-нибудь грустно-тягучее, вещее. Из песен старины. Но проворочался до утра, а кроме строевых, на опалённую память так ни одна и не пришла.

Саратов, июнь 2017 года.

*Дополненный и переработанный вариант повести «Замкнутый круг», написанной автором совместно с Евгением Якобюком (Москва. Изд-во МПИ, 1990, 100 000 экз.)

Владимир Масян (Саратов)

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"