Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Судилище

Повесть

Каждое буднее утро Анастасия Валевская проходила диагональю своего двора, оказывалась на бульваре и шла вдоль дороги ещё минут десять. От проезжей части тротуар отделяли чахлые низкие кустики, меж которых затесалась маленькая ещё, ниже пояса человека, голубая ель. Неизменно возле этой ели видела Анастасия старика с мелкой неизвестной породы собачкой. В любую погоду, никогда не укрываясь ни от дождя, ни от снега, ни от солнца, медленно брёл он, останавливаясь, когда его пёс что-то находил или справлял нужду. Вид старик имел самый обыкновенный: чистенькая, но очень старая одежда, висела на его худом теле, из воротника торчала морщинистая шея, на которой мелко тряслась седая всклокоченная голова. Разве что глаза выделялись на непримечательном лице его: не застланные стариковской слезой грустно и задумчиво взирали они на мир. Иногда старик, словно забыв о собаке, вдруг застывал и разглядывал цветок на ожившем по весне кусте, или прикладывал кисть к глазам и провожал стайку птиц, а то выставлял ладонь с узловатыми казавшимися слишком длинными пальцами и ловил снежинки. Собачка была под стать хозяину, тоже совершенно обыкновенной, семенила она коротковатыми лапами, порой покусывая себя, выбирала из местами плешивой рыжеватой шерсти блох.

Пара эта внушала Анастасии почему-то неприязнь, проходя мимо, она неосознанно задерживала дыхание, хотя ни псиной, ни нечистоплотностью не пахло. Постепенно старик стал для неё чем-то вроде символа неизменности жизни, одинаковости дней, потому что ежедневно происходило одно и то же: старик, чай по приходу на работу, слушание, решение, слушание, решение, обед, слушание, решение, дом, ужин, посуда, звонок сыну, сон. 

Анастасии Валевской было сорок три года, полжизни она проработала в суде, десять лет из них – судьёй. Работу свою она, в общем-то, любила, но с годами любовь эта как-то поистёрлась, полиняла, и стало всё привычным и не трогающим сердце. Но, так получалось, что ничего кроме работы у Анастасии не осталось, и оттого всё теснее срасталась она со своим креслом, изъяснялась словами статей, превращалась в свой собственный судейский молоток, непреклонный и решительный.

Так, конечно, было не всегда. Когда-то и Анастасия была маленькой девочкой Настенькой, папиной принцессой, маминой куколкой, любимицей бабушек. Заботливые любящие родственники берегли от любых невзгод единственное дитя. Дитя росло и думало, что весь мир это комната с игрушками, и что на каждом углу ждут клоуны с сахарной ватой и петушками. А потом случились «девяностые», принёсшие безработицу, произвол, бесправие. Родители сидели без работы, бабушки умерли от сердечных приступов, что случались от откровенной пальбы на улицах. Возмущённая Настенька, студентка тогда юридического факультета, решила бороться с системой. Вышло из этого только то, что, придя судиться за зарплату отца, уволенного без причин и без денег, она осталась в суде работать. Тогда она верила и в справедливость, и в наказуемость. Верила, как ни странно, довольно долго. Верила, пока однажды не войдя в кабинет Лучкова, секретарём заседания у которого тогда служила, не увидела на столе судьи аккуратный чёрный кейсик, в котором ровным стопочками были уложены купюры.

– Что встала? – зло спросил судья. – Зайди, закрой дверь.

Настя зашла, дверь закрыла, недоумённо на Лучкова уставилась.

– Настя, ты ударилась что ли чем? Кофе сделай человеку, – показал жестом на крупного мужика напротив, который гонял во рту заграничную сигару, крепко обхватывая её полными ярко-красными губами.

Настя от неожиданности, кофе рассыпала, и Лучков вышел из себя.

– Да ты даже в секретарши не годишься! Иди с глаз моих!

Настя вылетела пулей из кабинета и бросилась к председателю, там её остановила бессменная его помощница. На Танином веку сменилось уже три председателя, но при всех она занимала это место. Таня знала всё и обо всех, могла помочь, могла насолить, поговаривали, что есть у неё связи такие, что, захочет, сама председателя сменит.

– Ну куда несёшься-то? Занят Евгений Олегович.

– Таня, у меня Лучков там взятку берёт, – всплеснула руками Настя.

– И чего орёшь? – спросила Таня, откладывая ручку. – Молчи.

– Как молчи?

– А вот так. Настя, ты выгляни в окошко, видишь что там?

Настя выглянула, вид из председательских окон открывался на дорогу, а за ней расстилалась рыночная площадь, к которой то и дело подъезжали машины с громко орущей музыкой, из них выходили люди в костюмах, исчезали на время в пристройках и платках, появлялись вновь, уезжали. Меж ними сновал «средний класс», в основном женщины с измученными злыми лицами, иногда с грудными детьми, иногда с мужьями тоже злыми и нервными.

– Чего? Рынок, – всё ещё не понимая, ответила Настя.

– Вот то-то, – кивнула Таня, – рынок. А ты на этом рынке яблочко с дикарки. Иди, и ни словом Лучкову ни на что не намекай, а то никогда тебе в этом городе работу не найти.

Тогда и решила Настя стать судьёй. Она понимала, что вряд ли изменит существующий порядок, но ей казалось, что, если хотя бы она одна будет честной, станет чуть лучше, чуть светлее в этой разрухе, и, может, ей удастся помочь десяти, или пяти, или даже одному человеку. Статус судьи требовал опыта, Настя запрятала до поры свои принципы и продолжила работать.

Но никак ей не давал покоя случай с Лучковым, и, улучив момент, она всё-таки рассказала обо всем председателю. Савельев, бывший военный, всегда подтянутый, чисто выбритый, громогласный, улыбнулся в ответ на Настино заявление.

– Садись, Анастасия, – предложил. Взял ручку, постучал ею об стол в раздумье, горсткой пальцев коснулся подбородка, будто выравнивая бороду. – О таких вещах, Настя, кричать нельзя, а говорить нежелательно. Когда я два года назад сюда пришёл председателем, у меня волосы зашевелились. А пришёл я из военного суда, где тоже всякого хватало. То, что сейчас здесь происходит, конечно, неправильно, и я понимаю твоё негодование. Но и ты меня пойми. Вот уберу я сейчас Лучкова, причём он при этом не пострадает, ну с должности сняли, ну мантию отняли, дачу не отниму, квартиру не конфискую. Так вот уберу его, а на его место Петров какой-нибудь придёт. Как думаешь, что он начнёт делать?

– Не знаю.

– А я знаю. Брать. Брать со всех. И что получится? Что ещё хуже я сделал. Лучков берёт от людей денежных, которые в бизнесе стакнулись, всякие бабульки обвешенные, и дамочки с кошельками украденными ему не интересны, а Петров будет со всех тянуть. Понимаешь?

– Понимаю. Но…

– Не перебивай. Время сейчас такое, что приходится по-волчьи повыть, хоть ты волк, хоть овца. Но время это не вечное. Поверь мне, будет здесь порядок. Будет. Веришь?

– Верю.

– Я слышал, судьёй становиться думаешь?

– Думаю, Евгений Олегович.

– Вот и становись. К тому времени, глядишь, вздохнуть можно будет. А как станешь, поставлю тебя на место Лучкова, договорились?

– Спасибо, – улыбнулась Настя и вышла из кабинета.

– Может, и выкарабкаемся как-нибудь, – задумчиво вымолвил Савельев, глядя на закрытую дверь, – может… пока Насти не перевелись.

Вскоре познакомилась Настя с Борисом. Как-то незаметно друг для друга молодые люди постоянно садились рядом в читальном зале городской библиотеки: он с биографиями музыкантов, она с речами Кони. Одним весенним вечером предложил он её проводить, она не отказалась. Путь до свадьбы был коротким и простым. Не горела между ними пламенная страсть, не пробегала шустрая искра притяжения, а только Борис посчитал себя вставшим на ноги и готовым к супружеской жизни, а Настя, оглянувшись на свои двадцать пять, поспешила согласиться. После рождения сына Ромы, Настя опять вернулась к своей мечте о судействе. В восьмой День рождения Ромы, она пропустила утреннее поздравление сына – принимала присягу.

В то время как Борис, доставал со шкафа небольшую коробку, в которой хранилась столь желаемая Ромкой игра, Анастасия стояла за кафедрой в актовом зале суда. Впервые в судейской мантии, которая так шла к её женственной хрупкой фигуре, лицу, обрамлённому светлыми волосами, забранными в высокую причёску, чувствуя её прохладную ткань, она произносила клятву, искренне веря в слова:

– Торжественно клянусь честно и добросовестно исполнять свои обязанности, осуществлять правосудие, подчиняясь только закону, быть беспристрастным и справедливым, как велят мне долг судьи и моя совесть.

Заплескались аплодисменты, осветились улыбками лица. С первого ряда, ухмыляясь, смотрел на Анастасию Лучков и тоже лениво хлопал в ладоши. Встретившись с ним взглядом, Настя улыбнулась в ответ и покачала головой, словно говоря «ладно, ладно, Лучков». Через день Лучков взял больничный, с которого никогда так и не вышел, а Валевская была назначена на его место.

Первое своё дело она запомнила навсегда. Тяжело ей тогда далось решение, и долго ещё она рассказывала мужу о том, как сложно ей было, как отчётливо в тот момент почувствовала она, насколько тяжела та ответственность, что она на себя взвалила. Борис, занятый бесконечными статьями в музыкальный журнал, удивлённо смотрел на жену: никогда раньше она о работе так много не говорила. Почти сразу после рождения сына в семье Валевских установился некий порядок, при котором он не мешал ей, а она ему. Изредка Борис звал Анастасию в Дом культуры, где он учил детей музыке, и иногда выступал сам. Жена наряжалась, обязательно брала сына, который почти всё свободное время и так проводил у отца на работе, и шла на концерт. Ещё реже супруги выбирались в театр. В такие вечера, словно навёрстывая упущенное, они намеренно возвращались домой пешком, и говорили обо всем, кроме бытовых проблем.

В вечер первого дня Анастасии в должности, она подошла к Борису и тихонько села рядом. Он отвлёкся от дела, взглянул на жену.

– Как ты сегодня?

– Мне было страшно.

– Чего?

– Слушала дело о краже. Сын обокрал мать.

– Настя, так у вас там каждый день такое слушается.

– Верно, только сегодня я приговаривала, понимаешь, я?! Одно дело протокол вести, отписывать уже принятое кем-то решение, а другое – судить.

– Не этого ли ты добивалась?

Жертва

Галина с красивой фамилией Берёзкина праздновала в тихий летний вечер четырехлетнюю годовщину своего счастья. У её счастья было имя – Славка. Славке исполнилось сегодня четырнадцать. В десять лет перешагнул он порог гостеприимной маленькой квартирки своей новой мамы. Галина прошла почти ад, усыновляя Славку: она умоляла мужа не разводиться с ней, подождать до оформления ребёнка – одиночке не дадут, собирала миллион справок, что одна за другой приходили в негодность в связи с истечением срока, несколько ночей не спала, решаясь – Славку или Мишку, прошла три экспертизы, после которых в пору было добровольно идти в психушку, и вот: случилось.

Очень быстро муж Галинин покинул увеличенное семейство, и зажили они вдвоём, Галина и Славка. В своё время вырастила Галина двух младших братьев, а потому детей не боялась, любила, жалела. Мальчика решила взять не маленького: ни времени, ни сил возиться с совсем крохой не было, не позволяла и работа бухгалтером погрязнуть в материнских заботах. Славка приглянулся сразу. Стоял навытяжку у окна, когда Галина зашла в старшую группу детдома, стоял и умными с хитринкой, как у всех детдомовцев, серыми глазами застенчиво смотрел на женщину. И вдруг улыбнулся, и ямочки заиграли на щеках и подбородке, а это, говорят, счастливый.

Пролетели четыре года как день зимний. Устроила сыну своему Галина настоящий праздник, накрыла стол, из дома ушла на несколько часов, оставила денег на Макдональдс, а главное – подарила скутер. Самой большой радостью были для неё горящие Славкины глаза и неловкое вскользь его объятие. Нежности Славка не обучился, посидеть поговорить серьёзно мог, а вот поцелуйчики на ночь да всякие «мамочки, мамулечки» этого не терпел. Галина не сетовала. Будучи женщиной с хорошей деловой хваткой, воспитанная суровым воякой-отцом, она переняла у него способность быстро просчитывать варианты, принимать решения и не быть особо чувствительной. С пелёнок подтянутый молодцеватый капитан аккуратно вкладывал в голову дочке, что есть правила и есть то, что не по правилам, а главное правило – хорошо жить, желательно честно, ну или так, чтобы не попадаться. Дочь послушно всё усваивала и в жизни с успехом применяла: мужчин «строила», на работе где надо глаза закрывала, да раз в год к любимому папке на ухоженную могилку ходила, убиралась, рассказывала. Постоит за оградкой, покурит, сняв перчатки, с которых грязными шкурками листва свисает.

– Ох, папа, поговорить бы… Решилась я тут внука тебе сотворить. Сама-то знаешь, не могу. Видать, твоё желание, чтобы мальчик был, в пол силы, а сбылось, – без злости усмехалась. – Возьму, думаю, из детдома. Человека выращу. Интересно мне, одобрил бы? Ну раз так…, – задумчиво заканчивала монолог, снимая с широкого плеча упавший лист: одобрил, вроде.

Когда впервые о думке своей мужу заикнулась, тот, уставший от жены и без того, руками замахал, замычал невнятное. Бумаги на развод в суде оказались быстрее, чем Галина договорить успела. Попробовала угрожать – оказалось нечем. Не отступила: с обычным своим упрямством  стала просить «поддержать легенду». Удивлённый перевоплощением супруги, муж согласился, а как оформление закончилось, пока Галина не передумала, развёлся, и был таков. Так и получилось, что сильная грубым упрямым умом Галина решила усыновлять мальчика – ей и в детстве куколки не нравились, чего уж на пятом десятке к ним привыкать.

Вернулась Галина домой вечером, когда ватага ребят уже покинула квартиру, опустошив стол, а заодно и холодильник. Женщина оглядела кухню, достала из шкафчика бутылку дорогого коньяка, налила себе в винный бокал, куря, неспешно выпила, и только тогда стала убираться. Беспокоило её в Славке только то, что никак он своих детдомовских друзей не позабудет, везде с ними. И вроде бы жалела она безвинно брошенных, но, с другой стороны, ни чета они её сыну, казалось. Порой заводила Галина со Славкой об этом разговор, но всё как-то ни к чему они не приходили: он их считал братьями и упорно не понимал, что плохого она в них видит; а она не находила в себе сил запретить ему с ними общаться, да и временами, забывала о них, принимала, как должное.

Неделю после Дня рождения Славка не знал, как матери угодить: и посуду перемоет, и пропылесосит, и даже цветов откуда-то принёс. А ещё через неделю Славка пропал. А с ним вместе и деньги, и драгоценности.

Сначала Галина не поверила, стала придумывать оправдания непутёвому Славке, а потом приснился её сон, что она бежит за ним, а догнать не может и плачет, а он оборачивается и смеётся, так играют совсем маленькие дети, когда взрослые делают вид, что не могут их поймать. Проснулась Галина посреди ночи, глаза протёрла – правда, плакала. Сна не было. Пошла на кухню, села у окна, закурила, и, пока мелькал в тёмном стекле неверный уголёк сигареты, думала. Когда уголёк гас, женщина вновь машинально закуривала. Так Галина встретила рассвет. Оделась неспешно, пришла в отделение милиции и написала заявление о том, что её обокрал приёмный сын Славка.

Славку били всегда, сколько он себя помнил, а в то время, что не помнил, говорят, тоже били. В пять лет его родной отец избил Славку так, что пришлось вмешаться соцзащите, и лишить отца и мать родительских прав. Мать, впрочем, вряд ли вообще это заметила. Из опийного дурмана выходила она лишь, когда кончалось «ширялово». После окончания бумажной волокиты попал Славка в детдом. Заведение это было известно тюремными порядками между воспитанниками и безграничной ненавистью персонала. Со старшими товарищами Славка быстро нашёл общий язык. К тому же выявилась в нём очень нужная способность – воровать. Мог Славка стащить с кухни, прямо из сумки поварихи упаковку сосисок, мог вытащить кошелёк из сумки главной, пока она орала на него благим матом за какую-нибудь поломку. Часто бывал Славка наказан ремнём. Наказывала лично главная, била умеючи: повернуться или сесть невозможно, а следов нет. О том, что Славка ворует, знали все, но никак не могли поймать. Когда Галина сказала, что хочет его усыновить, директор вздохнула с облегчением, а когда Славку уже забрали, сказала:

– Ну что, недоростки, плохо вам будет без вашего мелкого служки?

Воспитанники не ответили. Но уже через неделю, они выяснили, где живёт теперь Славка. Славка им обрадовался, стал потихоньку носить из дома еду и деньги. Помногу никогда не брал. Славка, попав к Галине, решил, что жить с ней будет до четырнадцати лет, а потом, как паспорт получит, даст дёру. К тому времени и лучшего друга Мишку должны уж были «выпустить» из детдома. Хотели они с Мишкой уехать в столицу. Там думали устроиться на работу, а потом, как пойдёт. Дом Галины был для Славки временным пристанищем. Свою новую маму он не то что не любил, да просто не воспринимал. Он старался учиться, что-то делать по дому, но всё это было притворством, всё только для того, чтобы не сдала обратно. Мысли о том, чтобы измениться Славку не посещали, единственная жизнь, которую он знал и понимал, была жизнь свободная от других людей, от законов будь то нравственности, или государства. Дождавшись дня получения паспорта, Славка аккуратно выгреб все ценности в доме, к тому времени он уже точно знал, где что лежит, сложил всё в школьный рюкзак, вскочил на так вовремя купленный скутер и отправился на вокзал. Там его ждал Мишка, прихвативший брата, который из детдома сбежал, нашёл Мишку, умолил взять с собой. Им Славка отдал немного денег на дорогу, а сам решил ехать на скутере – очень хотелось погонять. На том и разбежались.

Взяли Славку в кафе при заправке. Славку удивила и разозлила столь быстрая его поимка. Он, конечно, думал о том, что это может произойти, но, не признаваясь себе, допускал, что Галина в милицию не пойдёт. Пока ехали в отделение, Славка всё накручивал себя и под конец пути ненавидел Галину почти также как главную. «Жить не дают, бляди, – думал он. – Эх, гуляй моя столица… Воспитывают всё! Чего воспитывать-то? Чего прицепились? Я сам разберусь! Нет, надо со своими советами полезть, научить надо всему… Да я лучше вас всё знаю! Сопляков бы желторотых воспитывали и кормили с ложечки! А меня чего? Я и без того учёный. Выйду, ещё раз её почищу», – погрозил Славка Галине.

В судебном заседании Галина не сказала ни слова. За неё выступал адвокат. Велеречиво и долго говорил он о бездуховности  подсудимого, о чёрной неблагодарности юного, но такого искушённого мальчика, о подлости его характера, говорящего о том, что он, Славка, уже настоящий сформировавшийся преступник, и закончил скромной просьбой – посадить Славку на два года и пустить его по строгому режиму.

– Вам слово, – обратилась судья к Галине. – Поддерживаете обвинение?

– Поддерживаю, – тяжело поднялась Галина и вздохнула громче, чем сказала.

– По всем пунктам? В том числе и в части наказания? – вновь уточнила судья.

Галина взглянула на Славку. Тот глаз не отвёл. Так какое-то время они смотрели друг на друга: Галина будто впервые видит, а Славка словно говоря «ну, что ещё ты можешь?». И вдруг Славка усмехнулся, и заиграли ямочки на щеках и подбородке.

– На ваше усмотрение, – ответила Галина, и добавила: – я могу выйти?

– Да, конечно.

Славка отказался говорить: ещё с детдома вынес он простую истину – словами можно себя закопать. Казённый защитник, как водится, рассказывал о тяжёлом детстве, о соблазне, о случайности. Рассказывал и сам себе не верил. Детдомовцев он защищал не впервые. Видел среди них и девочек, что из детдома на панель сбегали по ночам, и мальчиков, что вскрывали какую-нибудь палатку на отшибе, чтобы забрать сигарет и колы. Были, конечно, и другие, пострадавшие от произвола и несправедливости, отбивающие присвоенное администрацией жильё или невыплаченное пособие. Но вот в Славке чутьём угадывал защитник волка, молодого ещё, горячего, но готового вырасти, заматереть и вдоволь наесться сладости этого мира. Таких, он знал, останавливает только пуля.

Славке дали полтора года колонии общего режима. Когда зачитывали приговор, он вновь встретился взглядом с Галиной. Она вернулась, выкурив две сигареты подряд, подождав, пока перестанут дрожать руки. Сейчас смотрела она спокойно, как на чужого, хотя и жгло внутри невысказанное замеревшее теперь навсегда материнское чувство. Славка отвёл взгляд первым и подумал: «Да чёрт с ней, не буду вскрывать… Других что ль мало?».

Адвокат проводил Галину до машины, всё время высказывая сожаление о снисходительности судьи.

– Да бросьте вы, – отмахнулась Галина.

– Галина Алексеевна, Слава и сейчас и потом будет считаться вашим сыном. Если хотите, я займусь отказом от усыновления, – сменил тему адвокат.

Галина села в машину, открыла окно, не глядя на адвоката, бросила:

– Займитесь.

Дом культуры недавно отремонтировали, покрасили, посадили на территории молодые ёлки, разбили клумбы. Анастасия ушла из суда раньше: ударило давление. Мысль, зайти к мужу на работу, чтобы с ним пойти домой, пришла случайно. Женщина вошла в здание, подошла к лестнице, чтобы подняться к мужу и вдруг услышала его голос.

– И всё же «Сон на Волге» лучшее его произведение, ты не согласна? Могу доказать! Предлагаю завтра же прослушать эту запись. Я приду к тебе около четырёх.

– Боря, ты неутомим, – засмеялась в ответ невидимая Анастасии женщина. – А почему не сегодня? Неужели так надо домой?

– Нет, просто надо закончить статью о Гречанинове. Кстати, тебе может быть интересно. Они оба ученики Римского-Корсакова. Настя?! – Борис остановился на верхней ступеньке лестничного пролёта. Под руку его держала стройная миловидная молодая женщина.

– Здравствуй, Боря. И вам здравствуйте.

Женщина убрала свою руку, ответила:

– Здравствуйте. Я пойду. До завтра, – обратилась она к Борису и задержала на нём долгий взгляд.

– До завтра, – глухо откликнулся он.

Женщина легко сбежала по ступенькам, а Борис, вдруг отяжелев, не спеша сошёл к Насте.

– Как ты тут?

– Ушла. Давление, – отмахнулась Анастасия.

– Понятно. Как сейчас?

– Уже лучше. Кто эта женщина?

– Ученица.

– Ученица?!

– Да, ученица! Я же не только школьникам преподаю, – Борис резко остановился и распахнул перед женой дверь.

– То есть она только ученица? – спросила она, выходя.

– Нет, не только, Настя, не только, – остановившись на крыльце Дома культура, Борис закурил.

Настя молчала, смотрела на анютины глазки в клумбе, что покачивали головками от прикосновений ветра. Одновременно супруги двинулись к дому.

– Давно?

– Полгода.

– Что молчал?

– А ты бы услышала?

– И что теперь? Как же Ромка?

– А Ромка с ней дружит. Настя, ты ничего не видишь вокруг. Мы с тобой уже три года не разговариваем. Сыну ты задаёшь только один вопрос: как в школе? Где ты, Настя?

– Мне кажется, ты усугубляешь. Хочешь на меня переложить свою вину?

– Какую вину? – Борис не сдержал усмешки. – Я не чувствую себя виноватым, понимаешь? Я – человек, если ты забыла. Я, как все, нуждаюсь в понимании, в общении, в любви, в конце концов. Её зовут Катя. Она меня понимает, слушает и любит. А ты просто за мной замужем. Ты не заметила, что мы живём как чужие? Ну скажи, заметила?

– Заметила, – ответила Настя, и добавила про себя: «Сейчас заметила».

Они молча пошли до дома, и Настя пыталась вспомнить тот момент, с которого началась трещина, разделившая их жизни. Пыталась и не могла, только помнился скучающий взгляд Бориса, когда она, возмущённая каким-нибудь репортажем, начинала критиковать власть и систему. Помнился тихий голос мужа, когда он почти просил её: «Настя, выключи телевизор, я включу тебе Вивальди, расскажу тебе…». А она отмахивалась – разве музыка может что-то разрешить? И ещё помнила она, как недавно Борис звал её с собой на конференцию в Мурманск, а она отказалась, поймав себя на мысли, что ей скучно с ним.

Зато Борис знал, когда и почему решился уйти. Глядя в распахнутые Катины глаза, он стоял на сцене, удивлённо понимая, что им восхищаются, и вместе с последним аккордом звучало сказанное Катей:

– Борис, я люблю вас.

И музыка, музыка, музыка…

Валевские развелись тихо и спокойно. Ромке на тот момент уже исполнилось шестнадцать, и он решил жить с отцом. Вскоре Борис и Катя расписались. Иногда Ромка навещал мать, рассказывал о том, что собирается в консерваторию, что с Катей ладит, и она помогает ему в учёбе, что летом они поедут в Египет, если она не против. Анастасия кивала, и говорила, что, конечно, не против.

Анастасия привыкала жить одна. Приучалась к тому, что продуктов нужно теперь намного меньше, что будильник звонит только для неё, что компьютер всегда свободен, что стирку не обязательно затевать в пятницу, чтобы успеть всё перегладить, что в ванной в стаканчике стоит только одна зубная щётка. Самым сложным оказалось привыкнуть к тишине. Но и с ней Анастасия смирилась, сжилась. Она не винила мужа в разрыве: он был прав в том, что они даже не разговаривали. Впрочем, случилось неизбежное, они всегда были с разных планет, так рассуждала Анастасия.

Неожиданно для неё самой, больше всего её задело решение сына жить с отцом. Только сейчас стала она понимать, насколько Ромка похож на Бориса и насколько не похож на неё. Анастасии была привычной мысль, что главная в семье она, что авторитет её неоспорим, что на неё надеется и чуждый жесткости муж, живущий лишь музыкой и Ромка. Ей казалось, что сына воспитывает она, имеет на него влияние, растит мужчину. Но вдруг выяснилось, что это не так, что сын не видит в ней друга, и что главное ему именно это – дружба, понимание, а не та внутренняя сила, уверенность, всеведение, что ставила себе в заслугу Настя.

Ромка вырос человеком искусства, ценности его не имели отношения к деньгам и власти. И когда мать начинала разговор о сомнительном будущем в профессии музыканта, он отвечал:

– Мам, ты думаешь, я не вижу воровства, несправедливости, подлости? Я просто не хочу быть в этом. Есть области, где не надо постоянно отстаивать правду, не надо идти по головам, пробиваться правдами и неправдами. Я хочу заниматься тем, что будет всегда и останется навсегда. Музыке всё равно сколько у меня квартир, какая у меня машина. Важно только как я слышу.

И Настя замолкала. Ей хотелось понять Ромку, хотелось, чтобы о ней, как о Кате он говорил: «Она совсем не умеет ходить по магазинам, её всегда обсчитывают, но как она говорит о Брамсе… Могу слушать её часами». Но Настя ничего не знала о Брамсе, и никак не укладывалась в её голове мысль о том, что вместо того, чтобы говорить, что Брамс не спасёт от нищеты, нужно было просто спросить: «Ромка, сын, а что ты чувствуешь, когда звучит его реквием?».

В конце концов, в душе Валевской мутным осадком устоялась обида, которую она принимала за собственную непонятость, и которая позволяла ей чувствовать себя жертвой.   

Куда ты едешь?

Когда Вику начало трясти, Веня всё ещё занимался машиной. Осталась самая малость, заменить лампочку в фаре. Фара не поддавалась, Вениамин решил перекурить, и тогда только услышал телефон, что разрывался в кармане куртки, повешенной на крепёж гаража. Звонила сестра.

– Алло, Вика, ты чего?

– Венька, надо ехать в больницу. Не могу больше, – выдохнула она.

– А скорая где?

– Не знаю, они уже час едут, у меня руки онемели.

– Вот суки… Собирайся, сейчас приду за тобой.

Вика была старше на пять лет. По сути, она заменила Вене с восьми лет мать, которая быстро сгорела после смерти отца, будто только и жила затем, чтобы ухаживать за ним. Остались в память их любви двое детей: Вика да Веня. Уже с детства пророчили Вике необычную судьбу за её красоту, предлагали даже матери отдать тогда восьмилетнюю Вику в модельное агентство. Судьба и впрямь оказалась необычной – Вика заболела диабетом, а вскоре добавилась почечная недостаточность. Операции, больницы, операции. С трудом удалось найти работу около дома, в коммунальной службе считала Вика квартплату. К тому времени выучился на автослесаря Веня, стал обеспечивать семью. Вика была для него единственным родным человеком, и матерью, и сестрой, и другом. Да и для Вики ближе никого не было. Так и жили они вдвоём. Один раз только Веня привёл в дом девушку, думал, жениться. Не срослось. Без скандала, тихо собрал Веня её вещи и выставил за дверь. Девушка недоумевала: подумаешь, сказала, что хватит с сестрой нянчиться и обеспечивать её, деньги нужно откладывать на отпуск. С тех пор заводил Веня романы короткие, легкие, никого не пуская ни в сердце, ни в квартиру. А Вика свою любовь держала втайне: он был женат, и будущего у них не было, встречались иногда, ездили на его подмосковную дачу, никто ничего друг от друга не ждал. Рожать Вике было строжайше запрещено, а потому и не искала она для себя женского счастья, довольствовалась редкими встречами и любимыми ею долгими разговорами, ибо избранник её был искусствовед, давно надоевший жене своими нелепыми восхищениями «Вечной весной» Родена или «Венецианским двориком» Гварди.    

Поставив машину у подъезда, Веня поднялся на седьмой этаж, вошёл в квартиру. Вика сидела на кровати, привалившись спиной к стене, глаза её были полуприкрыты, дыхание тяжело вырывалось из груди.

– Только не спи, – подскочил Веня. – Где бельё? Что взять?

– На полке пакетик у меня, так и оставила с прошлого раза, – очнулась Вика.

– Так, взял. Давай пальто наденем, ветер там, – Веня аккуратно одел совсем ослабевшую сестру, придерживая, довёл до машины.

Рядом курил нервный маленький мужичок, которому Веня перегородил выезд со двора:

–  Ты, парень, совсем охамел, что ли? Я выехать не могу! Телефон не оставил, ушёл куда-то, – начал кричать мужичок как только увидел Веню.

– Не ори! Пять минут не было.

– Да я тебе в следующий раз колёса проткну, – продолжал тот.

Веня усадил Вику в машину, захлопнул дверцу с её стороны, пошёл к водительскому месту, на ходу бросил только:

– Было бы время – в асфальт закатал бы.

Машина шлифанула, рванув с места. Веня вёз Вику в больницу, где она всегда лежала при приступах, где её знали врачи, где ей было спокойней. Он думал, что, наверное, и хорошо, что скорая не приехала, увезли бы сейчас в местный клоповник, а там хотя бы всё известно.

– Вик, ты как? – спрашивал, выжимая сотку из старенькой, верой и правдой служившей «двенашки».

– Плохо. Тошнит, – разделяя слова на слоги, откликнулась Вика.

– Шоколадка в бардачке, достать?

– Нет, не могу…

Не доехав совсем немного, встали в пробку. Выскочивший из машины, Веня узнал, что дорогу перекрыли из-за проезда какого-то чиновника.

– Да мать вашу! – Веня сел за руль, взглянул на сестру, та слабо улыбнулась.

Минут через двадцать Веня вдруг почувствовал запах ацетона, у Вики начались судороги, Веня свернул на обочину, и помчал, неистово сигналя.

– Держись, сеструха, прорвёмся, – скорее себе, чем Вике, которая не слышала его, говорил Веня.

Машина вылетела на перекрёсток, Веня успел заметить изумлённое лицо постового, и выжал педаль газа до упора. Верещали сирены, мелькали дома и прохожие. Веню прижали почти у забора больницы.

– Тебе жить надоело?! Выходи, давай! Мне голову снимут! – выходил из себя немолодой сановитый старший лейтенант.

Но, не открывая двери, через опущенное окно Веня крикнул:

– Начальник, мне до больницы, сестра умирает!

На заднее сидение плюхнулся напарник лейтенанта и Веня тронулся. Резко затормозил у приёмного покоя, выскочил из машины, махая руками, позвал:

– Носилки! Кто-нибудь!

Санитары быстро выгрузили Вику, находившуюся без сознания, и увезли. Веня вернулся к месту задержания, отдал документы, спросил:

– Закурить можно?

– Кури. Что скорую не вызвал? – уже спокойно спросил старший, рассматривая Венины права.

– Вызвали, не приехала ни хрена, а она гипует, а потом сахар упал резко… А тут ещё вы с этими толстосумами, – сказал Веня.

– Да мы народ подневольный, а тебе вот гулять теперь без прав.

– Ничего, переживём.

– А если б не сестра твоя и если б не задержался Основной, грозило бы тебе лет двадцать.

Веня не ответил, только взглянул удивлённо, не понимая за что такой срок.

– За покушение на жизнь государственного деятеля, – разгадав его взгляд, ответил сотрудник ДПС. – У меня жена тоже…, – начал было, понизив голос, но перебил себя, – поехали, ребята!

Вене выписали повестку в суд и протокол, испещрённый статьями, которые он нарушил. Сунув всё это в карман, он пошёл в больницу. Вику уже откачали, врач сказал, что пока к ней нельзя, а забрать её можно будет дня через два. Накупив в ближайшем магазине фруктов и сладкого, Веня отнёс всё это и попросил передать медсестру, прощаясь с врачом, положил под журнал три тысячи, ещё раз поблагодарил и поехал домой. Дома, не снимая куртки, прошёл на кухню, открыл бутылку водки, налил себе в стакан, залпом выпил. Только после этого разделся, прибрал раскиданные вещи, пошёл готовить ужин. Просто так включил телевизор и попал на новости, где передавали репортаж об очередном визите губернатора в какое-то благотворительное учреждение. Веня уставился в телевизор, перестав есть. Он смотрел на человека на экране и никак не мог понять, почему из-за него или кого-то такого же чуть не умерла сегодня его сестра, его самый любимый и дорогой человек. А человек по телевизору всё тянул жвачку слов, в которых не было ничего, кроме обещаний так никогда и невыполненных.

– Да чтоб вы передохли, суки, поесть не дадут, – и Веня выключил телевизор.

На суд Вика пошла с Веней. Она не помнила погони, и как оказалась в больнице, и теперь очень переживала за брата, зная, что без машины он не сможет, будет нервничать, может, станет опять напиваться, как было, когда его лишили за сплошную на четыре месяца. Тогда он просто не успел завершить обгон. Они долго искали адвоката, спрашивали у знакомых, а когда нашли, тот сказал:

– Да рейд по городу, права не вернут, хоть ты всех адвокатов сгони. Не трать деньги, Вениамин. Бесполезно.

Так и вышло: в прошлый раз парень, пришедший с юристом, с пачкой фотографий, имеющий машину с номерами АМР, ушёл, как и Веня, без прав.

На этот раз положение было не в пример серьёзней, и Вика всё пыталась брата растормошить, но он сосредоточенно курил одну за другой, и улыбался Вике одними губами.

На суде Веня признал и проезд на красный свет, и превышение скорости, и нарушение разметки, и создание аварийной обстановки.

– Да, признаю, – твердил он.

– А что ж вы нарушали-то? – спросила вдруг судья.

– Сестру вёз в больницу, у неё судороги уже начались, думал, не успею, и плевать я хотел на все ПДД на свете и на этих, – Веня махнул рукой.

– Это меня, ваша честь, – вскочила, не выдержав, Вика. – Диабетик я, и я взяла справки, что лежала там как раз с седьмого числа, может, поможет, – и Вика протянула документы.

– Не надо. Приобщить я не могу их всё равно. Садитесь. А вы смелый, Самохин, – усмехнулась судья, но тут же осеклась, – даже по совокупности меньше чем на год не могу, понятно?

– Понятно.

– И лучше не обжалуйте, они пересмотрят и лишат на три.

– Я и не собирался.

– Ну тогда вы свободны, постановление можно получить на следующей неделе.

– Спасибо.

Когда вышли на улицу, Вика прижалась к плечу брата, заглянула в глаза:

– Вень, у меня же тоже права есть, только я всё забыла. Давай, ты меня по ночам будешь учить, а днём я тебя буду возить, – и широко раскрыла глаза, изображая маленькую девочку.

– Ага, возить она будет, – улыбнулся Веня в первый раз за день. – Да ладно, Вик, ну подумаешь права, ерунда это всё. Главное, тебя вытянули.

– Вень, а страшно тебе было, погоня, менты…

– Нет, не страшно, я злой был как чёрт, если бы они пузами своими на дорогу легли, я бы проехал.

– Жестокий ты.

– Да это от безысходности. Всё! Закрыли тему! Пошли пиццу есть.

– А пошли!

И они бодро зашагали в сторону приземистого здания, занятого пицца-рестораном. За год без прав Веня действительно научит Вику водить, и иногда она будет забирать его с работы, а он каждый раз делать вид, что боится с ней ехать и ни за что в машину не сядет. А через пять лет уже на своем автомобиле Вика попадёт в аварию, в которой будет виноват водитель грузовика. Её вернут к жизни чудом, чтобы оплатить которое Веня продаст «двенашку». Он запретит ей садиться за руль, а сам начнёт откладывать на новую машину. Но это всё будет потом, а пока они шли по бульвару, усаженному липами, и жёлтый Викин шарфик, развеваясь на ветру, постоянно задевал Веню по лицу, тогда он стащил его и отпустил как воздушный шарик, а Вика засмеялась мальчишеской выходке своего почти тридцатилетнего младшего брата.

Леночка была новенькой в суде, но с первого дня её уже все узнали и полюбили. Большеглазая, вся какая-то кругленькая, миленькая, то и дело заливающаяся серебряным смехом, она вызывала неизменные симпатии. Её-то и дали Валевской в секретари на место ушедшей в декрет Веры.

– Анастасия Сергеевна, тут куча материалов пришла. Я вам нужна в процессе?

– А что сейчас?

– Драка в парке, парень какой-то троих нерусских избил. Ой, какой симпатичный, – воскликнула Леночка, листая дело.

– Лена, – укоризненно сказала Анастасия, но глядя на Леночку, состроившую забавную гримасу, не удержалась, – нужна, нужна в процессе. Пойдём. Материалы потом в две руки назначим.

Толерантность

Пётр Владимирович не спеша шёл по заросшему парку, через который пролегал путь к заводу, где отработал Пётр уже три десятка скоротечных и по-своему счастливых лет. Парк только в этом году начали облагораживать. Пётр Владимирович считал, что, с одной стороны, это, конечно, хорошо – проложат дорожки, уберут стихийные свалки, сделают площадки, но, с другой – белки и птицы стали прятаться, уходить. А Пётр Владимирович любил в обеденный перерыв выходить и подкармливать белок орешками, которые специально покупал. За размышлениями он, не заметив дороги, дошёл до проходной, кивнул охраннику, погладил прижившегося пса Дружка. Рабочий день прошёл в обыкновенной суматохе, звонках, чертежах. В четыре часа собрались праздновать день рождения начальника отдела. Пётр Владимирович застолий не любил, пить не умел, в шумных компаниях стушёвывался. Обычно он старался поскорее покинуть подобные празднества, но в этот раз не получилось. Начальник отдела Савоськин, напротив, расцветал на всяких торжествах. Поговаривали, что бывал он даже тамадой на каких-то свадьбах. Савоськин, обладая удивительной способностью выпивать огромное количество, любил напаивать людей. В тот день объектом своим он избрал Петра Владимировича.

– Петя, – обнимая коллегу, говорил он, – мы с тобой здесь всё наладим. Ты мне зам или не зам?

– Зам, – утвердительно кивал захмелевший Пётр.

– Наладим?

– Наладим.

С работы Пётр Владимирович вышел, когда уже стемнело. От выпитого ему было нехорошо, кружилась голова. Он останавливался через каждые сто метров, глубоко дышал, иногда доставал ингалятор, делал вдох. Астма, мучившая с детства, обострялась, когда позволял себе Пётр лишнего. Сделав очередной вдох, он убрал ингалятор и двинулся дальше. Вдруг навстречу откуда-то из-за кустов вышли трое: все нерусские, похожие, как братья.

– Мужик, закурить есть? – спросил один.

– Не курю, – отозвался Пётр.

– Давай телефон, кошелёк, – вплотную подошёл второй.

– Да что вы, ребят…, – начал было Пётр Владимирович, но первый же удар свалил его с ног. Кто-то ударил ещё раз, дыхание пропало. Пётр чувствовал, как торопливые руки обшарили карманы, достали телефон, портмоне и визитницу, а потом потерял сознание. Он скоро очнулся, с трудом встал. Болели рёбра, нос был разбит, и рвалось дыхание. Пётр пошарил по карманам, ингалятора не было. Он принялся искать вокруг себя. Ингалятор белел в корнях дерева. Сделав несколько судорожных глотков спасительного вещества, шатаясь, Пётр побрел к выходу из парка.

Дома били тревогу. Жена судорожно набирала номер, но слышала одно и то же: «абонент не доступен или находится вне зоны действия сети». Сын Виктор порывался поехать к отцу на работу. Пётр Владимирович не имел привычки куда-либо после работы заходить, а потому домашние переволновались, когда и в десять часов он не пришёл. К одиннадцати Виктор не выдержал, схватил ключи от машины, пошёл в гараж. Распахнув ногой дверь подъезда, он остановился, увидев сидящего на лавочке отца, который тряс ингалятор.

– Батя, ты чего? – спросил Виктор, и подошёл ближе. – Кто? – зло процедил сын, заметив пятна крови на светлой ветровке.

– Да так, ребята прицепились в парке.

– Пошли… Давай, я помогу.

Они поднялись в квартиру. Жена засуетилась вокруг Петра Владимировича, и Виктору пришлось подождать с расспросами. На следующий день отец в двух словах рассказал, что произошло.

– Нужно заяву написать, – предложил Витя.

– Да кто будет ими заниматься, – отмахнулся отец.

– Тогда я их выслежу, – проронил сын.

– Не лезь, Вить! Ещё тебя не хватало выхаживать, – возразила мать.

– Да, сын, не надо.

Виктор не ответил.

Спустя неделю Виктор стал ездить в парк, как на работу. К тому времени, он обзавелся кастетом. Каждый вечер он проделывал путь, который его отец совершал ежедневно. Виктор делал вид, что пьян, и что-то напевая, медленно брёл по парку, мотая в руках барсетку, которую выставлял приманкой и пустую бутылку пива. На пятый раз навстречу ему пошли трое. «Ах вот вы, голубчики», – обрадовался Витя и запел громче.

– А что нам надо? Да просто свет в оконце…

На этот раз закурить они не спросили, сразу начали бить. Но Виктор был готов. Одного из нападающих он ударил кастетом, и тот свалился как подкошенный, другой получил в ногу розочкой, и кружился на земле волчком, а третьего Виктор бил до самозабвения, пока руки не стали скользкими от крови.

– Нравится, сука черножопая? Нравится? А закурить дать? – приговаривал осатаневший Виктор.

Откуда взялся наряд милиции Виктор не понял, и заметил стражей порядка, только, когда его скрутили.

– А где вы были, мусора, когда отца моего хреначили? – вне себя орал Витя.

– Поразговаривай ещё!

В отделении Виктор долго объяснял, что и как случилось. Сержант записывал Витькину повесть неразборчивым школьным почерком. А на следующий день Витьке предъявили обвинение в разжигании межнациональной розни. Так Витя попал на скамью подсудимых, а нападавшие были зачислены в потерпевшие.

В зале суда двое из них сидели слева, третий был всё ещё в больнице, а Витины родители справа. Витя на родителей старался не смотреть: не мог вынести молящего испуганного взгляда матери. Потерпевшие выступали первыми. С жутким акцентом, из-за которого судья постоянно всё у них переспрашивала, они рассказали, что в час вечерней прогулки после трудов праведных повстречались с пьяным неадекватным Витей, который движимый ненавистью к лицам кавказской национальности, напал на них и бесчеловечно избил. Витя на этот рассказ, только ухмыльнулся.

– Обвиняемый Кравцов, встаньте, – обратилась к нему судья. Виктор встал. – Вы, Кравцов Виктор Петрович, 1989 года рождения, верно?

– Верно.

– Вы обвиняетесь в разжигании межнациональной розни с применением насилия. Обвинение понятно?

– Понятно.

– Вину признаёте?

– Нет.

– Хотите что-то сказать о событиях вечера двадцать третьего августа?

– Хочу.

– Слушаю вас.

– Я выслеживал этих козлов специально…

– Не выражайтесь в зале суда, иначе я буду вынуждена вас удалить, и ваше дело будем слушать без вас, – осадила судья и посмотрела на Витю долгим взглядом, и Витя вдруг понял, что всё будет хорошо: судья за него.

– Извините, ваша честь. Так вот, я их выслеживал. Хотел набить им… Подраться с ними хотел, чтобы отомстить за отца.

– А что случилось с вашим отцом?

– Эти… люди его избили, отняли телефон и деньги, когда он возвращался поздно с работы.

– В милицию по этому поводу обращались?

– Нет, какая милиция… Надо было там же идти, а отец домой пошёл, астма у него, еле дошёл, вон, сами спросите.

– Я поняла. Продолжайте.

– Ну вот, как отца избили, я через неделю в парк в этот стал ходить. Пять дней отходил, на пятый они появились. А я пьяным прикидывался и барсетку в руках держал, чтоб их выманить. Они и повелись. Смотрю, идут… Ну я и… подрался, короче.

– Хорошо дерётесь, Кравцов, потерпевшие даже не в полном составе пришли, – прокомментировала судья.

– Это же за правду, ваша честь.

– В материалах дела имеется указание на то, что вы оскорбляли потерпевших, использую ненормативную лексику и указание на их национальность.

– Ругался, было такое, как, не помню, что со зла не скажешь. Впрочем, я и не за толерантность – отвечал Витя, как подсказал ему адвокат. Придя к Вите в СИЗО, он, крупный с посеребрённой головой мужчина, объяснил, что за разжигание вражды сидят процентов девяносто русских и только десять иноземцев, и что по этой статье можно отделаться штрафом, а, если эту драку назвать по-другому, что тоже не исключено, то будет Вите года три, а то и пять в общаке. Витя сказанное уяснил и гнул теперь линию мести параллельно с версией ненависти. Было ему это несложно, так как давно и легко определил он себя националистом.  

– Ваши действия были направлены на разжигание розни либо носили исключительно личный характер в связи с избиением вашего отца.

– Только личный, ваша честь.

Потом Вите задавали вопросы следователь и защитник, а после вызвали отца. Пётр Владимирович, казалось, уменьшился в размерах, он нервничал, боясь сказать что-то, что повредит сыну.

– Пётр Владимирович, на вас было совершено нападение?

– Было.

– Этими людьми?

– Да, но их трое было.

– Почему не обратились в милицию.

– Плохо почувствовал себя, да и не очень я доверяю милиции… то есть, кто бы их стал искать?

– Вы болеете астмой?

– Да, с детства.

– Стороны, – обратилась судья к обвинению и адвокату.

Потом долго ждали, когда судья вынесет приговор, и вот дверь, наконец, открылась.

– Именем Российской Федерации… Кравцов Виктор Петрович признаётся виновным в совершении преступления, предусмотренного… учитывая смягчающие обстоятельства, суд видит возможность назначить наказание ниже низшего предела, установленного санкцией статьи, и обязывает виновного уплатить штраф в размере пятидесяти тысяч рублей. Также сообщаю, что я в обязательном порядке должна уведомить органы власти о совершившемся преступлении, я говорю о нападении на вашего отца, Кравцов, с требованием проведения расследования. Приговор понятен?

– Понятен, ваша честь, – ответил Витя и широко искренне улыбнулся.

– Ну отлично, – ответила судья и скрылась в своём кабинете.

Мать бросилась к освобождённому сыну, а Пётр Владимирович стоял в стороне и улыбался, глядя на Витю. Сейчас он гордился сыном, сам не сторонник драк, да и дравшийся за свою жизнь всего один раз, сегодня, он одобрил этот простой безотказно работающий закон силы. Витя же, прижимая к себе мать, смотрел на кавказцев, что медленно двигались к выходу. Когда их взгляды перекрестились, Витя им подмигнул и крикнул:

– До скорых встреч!

Именно с ними встреч у Виктора так больше и не случилось, зато были другие. Иногда стал Витя исчезать из дома на полночи, переодевал в подъезде кофту с капюшоном, шёл по бульвару, сворачивал через квартал, попетляв, выходил на маленький пустырь, здоровался там за руку с такими же безлицыми тенями, после они продолжали свой путь всегда в разные места, где почти каждый раз происходила короткая жестокая стычка с теми, у кого волос чёрен, да глаз тёмен, да на чужое рука легка.

После слушания судья и секретарь вернулись в кабинет. Леночка разлила по чашкам чай.

– Анастасия Сергеевна, я думала, его посадят. Здесь же и вред трём лицам и оскорбление, – рассуждала Леночка, разбирая вновь поступившие материалы.

– Могли и посадить. Но разве ты не согласна с моим приговором? – улыбалась Анастасия.

– Я, конечно, согласна. И, правда, очень симпатичный. В жизни ещё лучше, чем на паспорте. Придёт за приговором, познакомлюсь с ним. А вам ничего не будет за такое?

– Савельев вызовет, обвинит в самодеятельности и скажет, что опять по своему личному уголовному кодексу преступников сужу.

– А вы?

– А что я? Я выношу справедливый, на мой взгляд, приговор. Вот ты, Леночка, знаешь, кто в основном сидит по статье за разжигание вражды?

– Кто?

– На восемьдесят процентов это русские.

– Как так? – удивилась Леночка.

– А вот так. Курс на толерантность означает вовсе не равноправие… Я бы даже сказала, что наоборот.

– Анастасия Сергеевна, как страшно жить, – вздохнула Леночка. Фраза эта была излюбленной у Леночки, и когда она, неизменно вздыхая, произносила её, действительно становилось беспокойно за эту миленькую девушку-девочку, и верилось, что её и вправду страшно, причём почти ото всего.

– Бывает и так, Леночка, бывает и так. Ладно, что там осталось?

– Вот, посмотрите. Дело риелторов. Волокиты будет, – протянула Леночка.

Дело оказалось не только долгим, но и судьбоносным для Валевской. Прыткина Юлия Андреевна обвинялась в совершении махинаций на рынке недвижимости. Следствие утверждало, что Прыткина обманом убеждала одиноких зачастую пожилых людей совершить невыгодный для них обмен квартир. Но случилось так, что у одного из пенсионеров, оказавшегося практически на улице, неожиданно объявился сын, некогда имевший отношение к службе безопасности. И вот этот сын, совершив пару звонков и сделав несколько визитов, поднял на ноги всю милицию. Начали искать, собирать доказательства, оказалось, что дело серьёзное. В довершение подключилось телевидение. В итоге Анастасия получила строжайший приказ от Савельева:

– Настя, за этой историей будут следить все: и органы, и люди, и я лично. Так что, работай, чтоб комар носа не подточил.

И Анастасия работала. Несколько слушаний пришлось отложить: то потерпевший плохо себя чувствует, то ещё одного невезучего нашли, а то вдруг появился у Прыткиной ещё один представитель. В один из дней, когда Анастасия вела приём, он к ней пришёл.

– Здравствуйте, Анастасия Сергеевна. Меня зовут Максим Константинович Кирин.

Анастасия подняла глаза, взгляд её встретил ответный. Зелёной искрой резануло Анастасию по сердцу. Тяжело толкнулась в груди кровь и прилила к щекам. С ужасом осознавала Анастасия, что растерялась пред открытым взглядом этого совсем молодого человека. На вид лет тридцать, тридцать три от силы, хорошо сложен, угадывались под пиджаком широкие плечи, сильные руки. Притягивало к себе взгляды лицо: удлиненное к подбородку, с широко расставленными пронзительно зелёными глазами, форма которых выдавала примесь какой-то не то казахской, не то монгольской крови, под греческим носом улыбающиеся твёрдо очерченные губы. Максим сделал шаг по направлению к её столу:

– Можно? – и бровь приподнял, от чего на широкий лоб мыслителя упала темная прямая прядь волос.

– Проходите, – услышала себя Анастасия.

– Я по делу Прыткиной. Хотел лично вам подать ходатайство об отложении слушания, что будет в четыре часа, и ознакомиться с материалами. Её адвокат, как вам, вероятно, известно, попал в больницу, и пока он там находиться, я буду представлять её интересы. По моим сведениям, он не пробудет в больнице больше месяца, – голос Максима, казалось Анастасии, проникал всюду, обволакивал её пледом, укачивал, и только протянутое ходатайство позволило ей понять просьбу Кирина.

– Я поняла. Оснований вам отказывать у меня нет, – ответила Анастасия, про себя заметила, что голос её спокоен, не выдаёт. – Я принесу вам дело, можете присесть за стол моей помощницы.

Кирин знакомился с материалами около часа, иногда вставал, фотографировал отдельные листы. Валевская исподтишка наблюдала за ним, пытаясь взять себя в руки. «И чего это я? Мужиков что ли не видела? Ну да, хорош, очень даже хорош, и что? Как девчонка пятнадцатилетняя растаяла вся. Боже мой, Валевская, дура старая, соберись! Он же почти в сыновья тебе годиться!».

– Благодарю, – Максим протянул дело. – Знаете, я бы хотел навестить Прыткину. Могу обратиться к вам за разрешением?

– Конечно.

– Тогда я зайду завтра. Сначала мне нужно повидаться с её адвокатом. Мне не всё понятно в деле.

– Ваше право.

– До встречи, Анастасия Сергеевна, – и то ли нарочно, то ли случайно, Кирин сделал паузу между именем и отчеством Валевской.

Вечером Анастасия забыла позвонить Роме, и он позвонил сам.

– Мам, привет! Мам, ты забыла, мы же завтра уезжаем! А я смотрю, уже одиннадцать, а ты не звонишь.

– Ром, я сегодня себя странно чувствую и всё забываю. Ты прости. Собрались уже?

– Да, правда, Катя вон пятый раз перепроверяет: а если холодно, а если дождь… Ну как обычно. Что тебе привезти?

– Главное, сами возвращайтесь.

– Куда ж мы денемся?! Магнитики, я знаю, ты не любишь… Хочешь статуэтку какую-нибудь?

– Да возрастом в две тысячи лет, – усмехнулась Анастасия. – Трать деньги на себя. Мне ничего не надо.

– О! Я знаю, что я тебе привезу. Это будет сюрприз!

– Хорошо, только не дорогой.

– Посмотрим. Ладно, пока. Даю трубку папе.

– Настя, привет.

– Здравствуй, Боря.

– Как сама?

– Всё также.

– Тебе бы развеяться.

– Это вы уж без меня.

– Настя, я хотел к тебе заехать, просто так. Но эти сборы… Вернусь, давай встретимся?

– Давай.

– Просто попить кофе или чай, ладно?

– Ладно, ладно.

– Ну бывай.

– Счастливо отдохнуть.

Анастасия села на диван с ногами, уставилась в уже темное, отражающее свет настольной лампы окно. «Всё нормально, всё нормально. Всё нормально. Бред какой-то! Наверное, просто давно не встречалась с мужчиной… Так, чтобы с цветами, ресторанами, флиртом. Но вообще это не нормально. Ну пришёл красивый, молодой, дальше что? Да… Надо встретиться с Борей. Просто поболтать. А может и рассказать. Посмеёмся вместе. Десять дней выдержать и встретиться. А он волнуется. Чувствует всё. Всегда был излишне чувствительным. Тьфу! Рассуждаю, как мужик. Может, это я была, слишком бесчувственной? Хотя… говорят, любую женщину можно расшевелить… Так, так, так… Дожили, даже позвонить некому. Светке? Ага, она и разнесёт по всему суду. Наверное, надо просто лечь спать».

Сон не шёл, и мысли всё кружились вокруг одиночества, ощущения брошенности. Вспомнилась подруга детства Ольга, с которой нехорошо и глупо поругалась несколько лет назад. Ольга жила легко. Два раза была замужем, от обоих браков родила детей, меняла профессии, искала себя. А Настя выговаривала ей за безалаберность, несерьёзность. Когда Оля сообщила, что выходит замуж в третий раз, Настя усмехнулась, сказала:

– Ты так и собираешься всю жизнь детей от своих мужиков собирать? Они у тебя как трава растут. Что хорошего-то выйдет?

– Настя, ну что ты говоришь, – рассмеялась Ольга. – Это же дети от любимых мужчин. Я была счастлива с ними, они со мной. И мои дочки – это воплощение нашего счастья. И нормально они растут, у них всё есть, да и мужья меня не оставляют, помогают.

– Неустроенная ты какая-то, Лель.

– Я счастливая. А ты вот счастлива с Борей?

– Наверное, – замялась Настя.

– Вот, видишь, наверное… Всё у тебя правильно: муж, сын, работа. Молодец, ты, Насть. А вот скажи, какой фильм у вас с мужем любимый?

– Да нет особо любимых.

– А какие девочки Ромке нравятся?

– Рано ещё ему.

– А когда вы вместе на американских горках катались?

– С ума сошла! Я их боюсь.

– Настя ты не живешь, а повинность отбываешь. Радость твоя в чём?

– Ну уж точно не в том, чтобы из сил выбиваться на пяти работах, и искать постоянно спонсора.

– Зачем ты так? Разве я спонсора… Я любви ищу.

– Леля, тебе скоро сорок, какая любовь?

– Насть, ты всегда всем недовольна: судьи продажные, ты одна честная; я гулящая, ты хорошая, у меня дети трава, у тебя примерные, на улице не летний дождик, а гадость сырая. Кошмар!

– Да ну тебя, Лель, неумная ты баба.

– А ты, Настя, и не баба вовсе. Мужик в юбке.

На том и расстались, а после Ольга стала реже звонить, и пропала совсем.

На следующий день Кирин за разрешением на свидание так и не пришёл, а Анастасия ждала, хоть и не признавалась себе в этом. Сегодня с утра она изменила макияж, по-другому уложила волосы, одела платье, которое хоть и было строгим, но смотрелось нарядно. Короче говоря, прихорошилась. Даже Леночка не удержалась, спросила:

– Что это вы, Анастасия Сергеевна, на свидание сегодня?

Настя её осекла. А сейчас шла, как обычно, вдоль дороги, и ругала себя. И вдруг за спиной услышала:

– Анастасия Сергеевна, я просто не могу за вами угнаться.

«Так и есть – Максим», – испугалась Валевская, и зачем-то огляделась по сторонам.

– Добрый вечер. Я за вами от суда иду, если не сказать бегу, – говорил Кирин, подходя.

– У меня вообще-то до шести рабочий день, – Анастасия вопросительно посмотрела на него.

– Я знаю. Думал, успею, с разрешением-то… Но это ничего, я завтра приду.

– Приходите.

– Анастасия Сергеевна, раз уж мы встретились, может, выпьем кофе?

– Это невозможно, – ответила она, а губы дрогнули в улыбке.

– Я знаю, что вы – судья, я – представитель подсудимой и всё такое, но мы можем не говорить о работе. Здесь есть одно чудесное место, и там, кстати, не столики, а что-то вроде кабинетиков. Пойдёмте! Я, например, устал сегодня. А вы?

И Анастасия согласилась, подумав, что не совершает же она преступления, просто побеседует, выпьет кофе и уйдёт, и о работе, а тем более о его деле говорить не будет.

Вернулась Валевская домой в полночь, заперла дверь дрожащими руками, и там же в прихожей села на пуфик и долго-долго сидела.

– Всё, Валевская. Всё. Влюбилась. Сказать даже смешно.

И вдруг ей вспомнились слоны. Она тогда закончила пятый класс, и отец, в честь окончания устроил, как повелось, своей принцессе праздник: кафе, мороженое, кино и зоопарк. В тот раз в зоопарке она и увидела слонов. Они почему-то были в закрытом павильоне. Слон и слониха были разделены перегородкой: слон бушевал. Люди, чтобы увидеть их поднимались на что-то вроде мостика, вероятно сделанного в целях безопасности. Когда Настя поднялась туда с отцом, и протиснулась к перилам, девочка увидела, как слон, собрав хоботом ветки с пола, в щель перегородки подал эти ветки слонихе, она взяла и стала есть, а он оглушительно затрубил и толкнулся в перегородку. Слониха бросила ветки и подошла к нему. Они так и остались стоять, ощупывая друг друга хоботами, когда отец стал выводить Настю. Насте было жаль слонов до слёз, она не понимала, почему их разделили, за что их так мучают. Она спросила об этом у отца, а он тогда ответил:

– Иногда слонам нельзя быть вместе.

– Ну почему?

– Иногда от этого бывает плохо.

– Не понимаю!

– Ну вот смотри, помнишь, мама болела, и просила тебя с ней посидеть?

– Помню.

– А помнишь, когда я пришёл, у мамы подскочила температура, и она попросила тебя, меня не пускать?

– Помню.

– Ну вот и слоны тоже… Если его пустить к слонихе, она заболеет. А в нашем климате, они очень тяжело переносят болезни.

– Мне всё равно, жалко их. Я бы пустила и нашла бы хорошего врача. Или отвезла бы их в другой климат, подумав, добавила Настя.

Улыбаясь своим воспоминаниям, Анастасия разделась, приняла душ и легла в постель. Засыпая, она всё ещё твердила про себя: «Я бы пустила».

А через день, как раз была пятница, Максим остановил машину на том же месте, где недавно догнал Анастасию и почти в то же время, открыл дверцу, и сказал:

– Садись.

Он увёз её на какую-то дачу, непрерывно шутя, что-то рассказывал, наливал вина, раскладывал шашлык, кормил с руки фруктами. Очнулась она, когда поняла, что Кирин её целует.

– Перестань, – оттолкнула она Максима.

– Настя, это ты перестань. Отпусти себя. Ты же того же хочешь, зачем нам все эти игры, – и вновь целовал, и Настя разрешила себе, позволила обо всём забыть.

Ей казалось, что она вновь почувствовала себя женщиной. Её нравилось даже то, что он моложе. Он слушал её всегда внимательно, он соглашался с ней в её суждениях, он говорил:

– Настя, ты выглядишь как девочка, я с ума схожу от твоего тела, я теряю голову, когда ты распускаешь волосы, но когда ты заговариваешь, я чувствую себя мальчишкой, глупцом. Откуда в тебе столько мудрости? – и целовал её в макушку.

Ей льстило это поклонение, подчинение и в то же время, она видела в Кирине мужчину – упрямого, сильного, злого до любви, не сомневающегося.

– Анастасия Сергеевна, я буду записывать за вами, как на лекции, – полусерьёзно говорил он, и она улыбалась, признавая своё первенство.

Он рассказал её о своей неполной несчастливой семье, о своей борьбе за место под солнцем, о глупых женщинах, которые встречались ему, о том, что всегда ему нравились те, кто старше. Она порой испытывала к нему почти жалость, верила, что ему нужен поводырь, что ему нужна она.

Наказание

Ребёнок в семье Глазыниных появился, когда супруги уж и надеяться перестали. Много монастырей и бабок объездила Валентина, по всем врачам провела мужа Георгия. Бабки что-то нашёптывали, лики с икон смотрели скорбно и ласково, врачи разводили руками, объясняя неудачи удобным словом «несовместимость». Никто не помог. И вот уже на сороковом году жизни случилось – беременна. Роды дались тяжело, ребёнок Лёшечка родился слабеньким. Год за годом выхаживала его Валентина, научилась делать массаж, поила всякими травками, но ребёнок по-прежнему был слабым, как говорили «дохленьким», часто и много болел. Георгий, поначалу помолодевший и счастливый, вскоре вернулся к обычной своей жизни: работа, гараж, дом. Оказалось, что отец из него не получается: что делать с маленьким Лёшкой он просто не знал, отвечать на его вопросы, когда он подрос, не сумел. Так и легло всё на плечи Валентины, но ей и заботы мало, главное, ребёнок растёт.

Трагедия разыгралась в морозные дни зимы, почти под самый Новый год. В ту ночь Валентина была, как обычно, на дежурстве, работала она сестрой в госпитале. Из дома уходила с тяжёлым сердцем: опять поссорилась с Георгием. А в госпитале появился новый пациент. Стонать начал с вечера: поднялась температура после операции. Это был молодой парень, которого сбила фура, когда он летел с бешеной скоростью на мотоцикле. Теперь лежал весь перебинтованный с гипсом на ноге и руке, и постоянно просил пить. Валентина с трудом нашла место, куда перевести его соседа по палате, что уже в сотый раз подходил к посту жаловаться. Ей было жалко мальчишку, и она почти не выходила из его палаты: то воды подаст, то укол поставит, а температура не спадала, и парень монотонно стонал, порой неспокойно ворочаясь, пытаясь перевернуться, но мешал гипс.

Тем временем Георгий, разозлённый ссорой с женой, которая и вышла-то из-за пустяка: потратил отложенное на одежду Лёшке на новую запчасть для горячо любимой «волжанки». «Будто много ему одёжи надо», – размышлял Георгий. Лёшка же, притихший пока родители ругались, теперь пристал к отцу:

– Пап, ну возьми меня с собой, – Георгий собирался в гараж. Устав от нытья ребёнка, он наспех одел его и сказал:

– Возьму, только не вздумай мешать.

– Не буду, не буду, я буду рулить, – пообещал осчастливленный Лёшка.

В гараже к ним тут же присоединился сосед дядя Дима, с которым всё чаще стал Георгий выпивать. Для согрева перед установкой детали, решили раздавить бутылочку, расположились, перевернув ящик из-под инструментов. Лёшку же пустили в машину, где тот самозабвенно крутил руль и подражал звуку мотора. За первой пошла вторая, а там и беседа душевная зашла о стервах-жёнах, бестолковых политиках и нехватке денег. Притомившийся Лёшка незаметно уснул там же на водительском сиденье, свернувшись калачиком. Когда кончилась и вторая, друзья пошли за третьей. Не выключив свет в гараже, и не прибравшись, Георгий закрыл металлическую дверь, и побрели они с Димкой в магазин. По дороге обратно до того насогревались извечным русским напитком, что разошлись по домам. Георгий, как упал в прихожей, не сумев снять обувь, так и уснул. О сыне он и не вспомнил, привыкнув, что тот либо под присмотром матери, либо сам по себе.

Валентина еле добрела до дома, бессонная ночь и уход за мотоциклистом окончательно вымотали её. Она поднялась на третий этаж, вставила в ключ, с трудом открыла дверь, отодвинув спящего Георгия.

– Опять нажрался, – устало констатировала она. – Вставай! Гоша, слышишь? Вставай, говорю!

– Сейчас, сейчас. Ты уж вернулась? – удивлялся Георгий, поднимаясь с пола, разминая отлёжанную руку.

– Так утро уже. Лёшку кормил?

– Лёшку… Так да, поел он и в гараж…, – и вдруг замолчал и резко побледнел.

– Ты чего? – насторожилась Валя.

– Лёшка в гараже, – выдавил Георгий.

Валентина ахнула и рванулась вниз по лестнице. Георгий бежал за ней. Долго не мог найти ключи, а когда нашёл, не мог достать – тряслись руки.

– Да быстрей же! Лёша! Лёшечка, ты слышишь меня? – кричала она, приникая к двери гаража, к которой липли губы. Никто ей не отвечал.

Наконец Георгий справился с замком. Когда распахнули дверь, яркий свет ударил в глаза, и Валентина, двинувшаяся было к машине, споткнулась о комок у двери.

Лёшка очнулся от холода, вылез из машины и стал звать папку. Папа не отозвался, а дверь оказалась закрытой. Решив, что отец скоро вернётся, Лёшка еще немного поиграл в водителя, но замёрзшие руки уже не могли крутить руль. Тогда Лёшка стал бить в дверь и кричать, но вскоре и голос пропал, и тогда он начал рыть. Щебёнка, смёрзшаяся земля царапали руки, а он всё рыл и рыл. Так и замёрз. Перепачканные окровавленные пальчики сжимали по маленькой горсточке земли.

Валентина, издав какой-то утробный крик, повалилась в наметённый за ночь снег, прижала к себе лёгкое тельце сына, и раскачивалась с ним, что-то то ли нашёптывая, то ли напевая. Георгий сел рядом, и, не смея сказать слово, сидел и смотрел на дело рук своих, и даже не думал, а просто хотел умереть, пропасть, исчезнуть, чтобы только этого не было. Собравшиеся соседи вызвали милицию и скорую. Валентину буквально оторвали от сына. Кто-то отвёл её домой, укутал в плед, налил горячего чая. Ничего этого она не видела и не чувствовала, ничего этого больше не существовало для неё.

Георгия же подняли с земли, увезли в СИЗО. На вопросы следователя он отвечал, будто перезабыв все слова, подписал признательные показания, а когда его оставили в покое, свернулся на нарах и замер.

На похоронах Лёши народу было мало – не успел он ещё ни друзей нажить, ни врагов за свои неполные пять лет. Словно издеваясь, природа, забыв про тридцатиградусные морозы, одарила оттепелью. Пасмурное небо нависало над землёй, и совсем весенний ветер неустанно гнал мокрые плотные тучи. Валентина шла за гробом не глядя по сторонам и под ноги, постоянно оступалась, скользила по размокшему снегу. Чтобы организовать похороны, она заставила себя собраться, а теперь снова погружалась в полузабытьё. Она шла, и ей хотелось, чтобы как можно дольше не доходили до могилы, так бы и месили вечно хлюпающую слякоть.

Яма, куда навсегда должны были опустить её сына, ждала, раскрыв ненасытный зев. Могильщики быстро и споро опустили гроб, отошли, ожидая, пока прощающиеся бросят по горсти земли вперемешку со снегом. Валентина остановилась на краю, долго смотрела тёмными глазницами на красивую гладкую крышку гроба, губы её беззвучно прошептали последнее «прости» и разлетелась ещё в падении глинистая земля.

Георгий сидел на скамье подсудимых, понурив голову. Судье приходилось по нескольку раз окликать его, чтобы он ответил на вопросы. Он вставал, медленно, будто мешало что-то, застрявшее в горле, отвечал, и вновь садился.

Когда судья объявила приговор, он сначала не понял, и сипло переспросил:

– Что?

– Наказание вам назначено в виде ограничения свободы сроком два года. То есть вам нужно ходить отмечаться к участковому и не выезжать за границу. И, естественно, не делать ничего такого, что могло бы вас привести на эту скамью снова, иначе пойдёте как рецедивист, – терпеливо повторила судья. – Понятно?

Георгий кивнул, как-то боком опустился на скамью, закрыл лицо мозолистыми грубыми ладонями и заплакал. Он раскачивался вперёд-назад и твердил, рыдая:

– Не надо, не надо, не надо…

Конвоир снял с Георгия наручники, открыл дверь судебной камеры, но осуждённый не выходил. Тогда конвоир, пожилой уже, суровый на вид, коренастый мужчина, махнул рукой, и ни к кому не обращаясь, сказал:

– Лучше б посадили его…

Судья взглянула в их сторону, и быстро отвела глаза.

Леночка тихонько сплетничала в канцелярии о том, что у Валевской роман, что кто-то ей звонит сто раз на дню, и тогда она меняется в лице, и голос смягчается. Поползли слухи. Но Валевская упорно не давала новой пищи для пересуд. Да, хорошо выглядит, да постоянно в бодром настроении. Но кто? Кто? Местный? Женатый? Кто?

– Анастасия Сергеевна, вы прям изменились в последнее время. У вас что-то случилось? – старалась Леночка.

– Что у меня может случиться, Леночка? Просто хорошее настроение.

– Ммм, – разочарованно тянула Леночка. – Жаль. А я уж подумала, что вы замуж собрались.

– Это с чего ты так подумала? Да и была я уже замужем. Хватит.

– А я вот хочу замуж. Ой, вы знаете, то есть помните, дело было, Кравцов Витя… троих избил.

– Помню.

– Так вот он приходил за приговором.

– И?

– И я с ним ходила в кино.

– И?

– И пока всё. Не звонит что-то.

– Не расстраивайся, позвонит.

– Две недели не звонит.

– Леночка, ну мало ли что может у человека случиться. И вообще, хватит болтать. Там есть ещё кто на приём?

– Сейчас, – Леночка выглянула за дверь. – Там за приговором жена этого… Голубева пришла. Можно выдать?

– Конечно.

Конечно, можно, всё можно, когда ты любишь. Особенно, когда ты веришь в то, что это взаимно. Валевская верила, она растеряла весь свой прагматизм, она была готова скакать по лужам в дождь, проехаться в санях зимой с горки. Однажды выглянув из раковины добровольного отшельничества и тоски, она неслась куда-то и не могла остановиться. Ей даже не казалось уже невероятным, что мужчина на десять лет её младше, может обожать её до безумия, не обращая внимания на возраст, эту глупую мерку, придуманную занудливыми людьми. Она, забывшая о своей привлекательности, рассматривала себя и видела действительно красивое лицо, глубокие карие глаза, небольшой нежный рот, лебединую шею, светлые волосы, рассыпанные по плечам, почти девичью фигурку. Она нравилась себе. Ей стало казаться возможным, что они с Максом будут жить вместе. Она каждый день хмелела только видя, как он паркует машину. Она захлёбывалась от радости, просыпаясь рядом с Кириным. Она смаковала его имя шёпотом, пока он был душе. Максим. Мак-сим. Макс. Макссс. Максим говорил, что откажется от дела, когда выпишется из больницы адвокат, Анастасия верила. Кирин говорил, что Прыткину нужно отпустить под подписку, потому что она больна, у неё почечная недостаточность, и показывал эпикриз, Валевская подписывала разрешение. Влюблённая и чувствующая себя любимой и желанной, она будто вновь увидела мир: её больше не раздражал по утрам старик со своей собакой, встретившись с Борисом, она поразила его внешним видом и весёлым настроением, она не жаловалась на то, что завалена делами и подменяет судей. Всё изменилось в одночасье.

Линия жизни

Михаил Голубев не спал третью ночь. Три дня назад его жена и дочь уехали в Израиль, где маленькой Свете должны были делать операцию по поводу опухоли мозга. В четыре утра раздался телефонный звонок.

– Лара, слушаю! Лара, что? – почти кричал в трубку Михаил.

– Родной, всё хорошо! – прорвался Ларин голос. – Пришла в себя! Мы успели, Миша, Мишенька, всё хорошо!

– Слава Богу! Лариса, когда вы вернётесь?

– Наверное, на следующей неделе. Ещё реабилитацию надо пройти, но это позже.

– Хорошо, хорошо… Лара, я жду вас. Поцелуй от меня Светку.

– Конечно, дорогой. Я позвоню вечером.

– Обязательно.

Михаил положил трубку, вышел на балкон. Занимался тусклый невзрачный рассвет. Михаил закурил. Стоял, смотрел на линию горизонта, всё более отчётливую, будто невидимая рука накладывала новый слой краски один за другим. Дым сигареты почти не двигался в застывшем воздухе. Сквозь его завесу Михаил увидел милицейскую машину, остановившуюся напротив его подъезда.

– Теперь всё, теперь можно, – сам себе сказал Михаил, затушил бычок в пепельнице, и пошёл открывать дверь.

Семь лет назад Голубев согласился стать директором Благотворительного фонда «Линия жизни», который, по сути, организовал его друг детства Милин. Милину в молодости поставили диагноз: онкология. Потом выяснилось, что ошиблись. Но бесследно не прошло. Устроившись стоматологом на полдня, в остальное время Милин стал заниматься с детьми, больными раком. Постепенно образовалась команда людей так или иначе с этим связанных, и решено было создать благотворительный фонд. Милин обратился к Голубеву тогда, так как ничего не понимал и не хотел понимать в бумажной и организационной работе. Михаил согласился: и дело благое, и лишний приработок. А потом грянул гром.

Алина Корская пришла в «Линию жизни», как и многие другие, в слезах и с эпикризом. У её сына был задет позвоночник. Начали срочно собирать средства: смс, социальные сети, знакомые знакомых. Всё шло своим чередом, пока однажды Свету Голубеву прямо из школы не забрали на скорой: упала в обморок, долго не приходила в себя. А через несколько дней молодой врач, сжимая и разжимая постоянно руки, вышел к ожидающим Голубевым и сказал:

– Мне очень жаль, но, судя по снимкам, у вашей дочери опухоль мозга. Я бы рекомендовал…

В тот же вечер Михаил пообещал Ларисе всё уладить. Он прекрасно понимал, что единственный шанс это Израиль. В своём городе он не знал ни одного достойного онколога, кому бы мог доверить свою дочь. В его силах было договориться с профессором Константини, который неоднократно лечил детей с подобным диагнозом, направляемым фондам, в его силах было хоть завтра отправить Светку в Израиль. Проблема была только одна: тридцать восемь тысяч долларов. Столько стоила операция.

Михаил просчитал, где и сколько он сможет собрать: выходило около десяти тысяч в течение недели и всё. А время шло, и каждый вечер Света всё больше жаловалась на головную боль. И тогда Михаил взял те деньги, что предназначались сыну Алины Корской. Голубев договорился с профессором, который назначил дату, перевёл деньги, проводил жену и дочь на самолёт, объясняя то, что не летит с ними занятостью в фонде. Он думал за ним придут раньше. Оказалось, что это не так.

О том, что лечить Андрея не на что матери стало известно на следующий день. Она пришла в фонд со скандалом, она кидалась на людей, и постоянно кричала:

– А как же мой сын? Как же мой сын?

Тогда Михаил извинился перед ней, но она его, конечно, не услышала. Ларисе он ничего не сказал, она знала лишь, что на работе у мужа какая-то проверка, впрочем, ей было не до того. В тот день, когда она со Светой покинули Россию, Андрей умер на руках у матери. Вероятность смерти Андрея была очень большой, рак позвоночника практически всегда даёт метастазы и диагностируется на последних стадиях. Шансов выжить у Андрея практически не было. Но какая мать не будет бороться до конца, даже если шансов нет совсем? Так и Алина верила, что, если они уедут в Израиль, то непременно попадут там к врачу-чудотворцу, и её единственный сын будет жить.

Горе странно повлияло на неё: она перестала плакать. Корская собрала телевидение, привела милицию, сообщила в прокуратуру, бросила зов о помощи в социальные сети. Все эти люди пришли к дверям фонда, и Михаилу пришлось к ним выйти.

– Почему вы обокрали гражданку Корскую?

– Вы понимаете, что убили ребёнка?

– Вы признаёте свою вину в хищении денег фонда?

– Вы постоянно так делаете?

– На что вы рассчитывали? – сыпалось на Михаила со всех сторон. Он слабо извинялся, отвечал невпопад, он смотрел на Алину. Высокая, очень худая, огромными впавшими глазами она не отрывала от него взгляда по-кошачьи суженных зелёных глаз. И этот немой взгляд был хуже всех журналистских издевательских вопросов. Михаил осознавал, что никогда и ничем не искупить ему вины перед этой женщиной, но что ему было делать, когда и его дочь могла умереть?

В тот день он сдал дела Милину, который не отказался пожать руки друга и сказал:

– Сочувствую.

– Спасибо. Лара вернётся, они кинуться на неё. Помоги, если можешь, – попросил Михаил, и вышел из кабинета. В ночь он был арестован по обвинению в мошенничестве.

Ларису допустили к мужу почти пред слушанием в суде. Лариса шла на свидание со страхом, с неприязнью, и одновременно надеждой, что Миша её всё объяснит, скажет что-нибудь такое, от чего исчезнут все её опасения. В первые минуты Голубевы, забыв обо всем, бросились друг к другу.

– Как вы там, Лара? – спрашивал Миша, не выпуская жену из объятий.

– Хорошо. Света всё кушает, сегодня села рисовать тебе нас, но голова закружилась, не успела. У неё бывают приступы слабости, но всё реже. Я виделась с Милиным. Он рассказал мне…

– Журналисты не достают?

– Приходили, ждали у подъезда сутки. Когда ушли на ночь, я уехала со Светкой к маме. Вернулась только вчера.

– Ты держись. Они отстанут после суда.

– Миша…, – Лариса взяла в свои маленькие нежные руки лицо мужа, заглянула в глаза, – Миша, а ты знал, что мальчик умрёт?

– Предполагал, – ответил Михаил, и с силой отведя руки жены, добавил: – но не знал.

– И всё равно?

– И всё равно. А что мне оставалось? Осуждаешь меня?

– Я твоя жена, и я люблю тебя, – вместо ответа сказал Лара, и, пряча слёзы, уткнулась в мужнину рубашку.

Выйдя из СИЗО, Лара села на скамью около, закурила. Она бросила курить, узнав, что беременна, а сегодня по пути сюда зашла и купила сигарет. Она никак не могла ответить себе на мучительный вопрос: а чтобы сделала она? От ответа очень многое зависело. Она действительно любила свою семью, она была готова отдать жизнь за неё, но взять чужую… Мишино решение она восприняла как их общее. Девять лет назад в маленькой красивой церквушке невысокий седобородый священник произнёс над ней и Мишей:

– …и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает.

С тех пор отдельно себя Лара не мыслила и за всё считала себя ответственной также как и Миша. И сейчас ей казалось особенно важным ответить себе, но никак не складывался ответ.

Голубев Михаил был осуждён на шесть с половиной лет колонии общего режима. Четыре раза в год Лара ездила на свидания к мужу, летом и весной брала с собой Свету, которая через полтора года после операции была признана полностью здоровой. Каждый год бывала Лара и на кладбище, где похоронили Андрюшу. Приходила, клала цветы. С фотографии на неё смотрел лопоухий худой мальчишка с широко распахнутыми глазами. Лариса проводила своей нежной ладошкой по его щеке и говорила:

– Прости нас.

Подходя к суду, Анастасия увидела несколько человек, собравшихся у входа, у некоторых из них были камеры. Тяжёлое предчувствие ударилось в сердце. Завидев Валевскую, журналисты бросились к ней.

– Это правда, что вы состоите в интимной связи с представителем Прыткиной?

– Что? – опешила Анастасия.

– Разве закон допускает ведение дела заинтересованным судьей?

– Вы любовница Кирина?

– Всё не правда! Пропустите! – Анастасия, закрываясь рукой от вспышек, прошла к ступеням входа, поднявшись, обернулась, почувствовав на себя чей-то взгляд. И сразу увидела его. На другой стороне дороге у чёрного блестящего на солнце мерседеса стоял Максим и крутил в руках солнечные очки. Он улыбался. И Анастасия вдруг поняла, откуда здесь журналисты и почему они задают такие вопросы. Она развернулась и вошла в здание суда.

– Анастасия Сергеевна, срочно к Савельеву! – на входе её ждала испуганная Леночка. – а что случилось? – спрашивала она, провожая Валевскую к председателю.

– Ничего, Леночка, ничего не случилось. Просто я совершила ошибку.

– А что вам будет?

– Конец, – ответила Настя и вошла в кабинет Савельева под лукавым взглядом бессменной Тани.

 Председатель почти бегал по кабинету, что-то крича в трубку телефона. Увидев Валевскую, указал ей на стул.

– Настя, ты что творишь? – ещё больше повысив голос, заорал он на неё, закончив разговор. – Ты думаешь своей головой? Ты под монастырь меня подведёшь! Да ты хоть знаешь, что этот Кирин любовник Прыткиной?! Мне ночью сегодня позвонил Грачёв из прокуратуры, требовал срочно отстранить Кирина от дела, сказал, что документы привезёт только сегодня вечером. Кирин этот тоже не очень-то чист. Понимаешь, чем это грозит? А журналюги под окнами, это что? Они откуда всё знают? Настя, тебе, что, мужиков мало было в целом городе? С таким дерьмом связалась! Тебе сорок лет! Взрослая баба! А ума не нажила, – выдохся Савельев.

– Мне сорок три года, Евгений Олегович. И я не баба, я – женщина, – тихо ответила Настя. – Я напишу сейчас заявление.

– Заявление она напишет! Да на кой чёрт мне твоё заявление, когда я тебя снять должен с занесением и вынесением! Я тебя судить должен, Настя!

– Должны, так судите, – ещё тише сказала Валевская, и потянула шарфик с шеи, тяжело выдыхая воздух.

– Ты чего? Плохо? – Савельев налил воды, протянул ей.

– Евгений Олегович, – начала было Настя, беря стакан, но не удержала его, выронила, уткнулась в ладони.

– Настя, Настя, – подошёл к ней председатель, прижал к себе, погладил по волосам, – вот уж не думал, что именно с тобой так мне придётся расставаться. Ну всё, всё, – говорил он, а вода из упавшего на ковёр стакана медленно растекалась по ромбовидному узору, отчего он становился ярче и свежее.

Вечером к Валевской приехал Борис. От звонка в дверь она только плотнее закуталась в плед, болезненно сморщилась, прислушиваясь. За дверью трезвонили, потом стали стучать, Анастасия не открывала, пока не расслышала:

– Настя, это я, Боря. Настя, открой, пожалуйста.

Только тогда она медленно подошла к двери, посмотрела в глазок и открыла.

– Ну наконец-то, я уж испугался, – говорил Борис, входя.

Настя устало ткнулась головой в грудь Бориса.

– Пойдём, пойдем, – скинув ботинки, он отвёл её на кухню, усадил на стул. – Давай чай поставлю.

– Если хочешь.

– А лучше коньяка. Где у нас тут неприкосновенный запас? – Борис достал бутылку и рюмки, разлил по половине. – Выпей, вот так, молодец, – он сел рядом, взял её руки в свои. – Как ты?

– Плохо.

– Всё наладиться.

– Да уж, – усмехнулась Настя.

– Обязательно, даже не сомневайся. Как же так, а? Вот что за народ! Зла не хватает.

– Да причём здесь народ? Это всё я.

– Ты всегда так. Взвалить на себя все грехи. Никогда никто не бывает виноват один. Никогда. И здесь тоже, этот хлыщ тебя подвёл…

– Боря, это я, я, всё я! Помнишь, ты говорил, я, мол, человек, мне надо, чтобы меня понимали и любили. Вот и я вдруг решила, что я человек. Что мне тоже надо. Что мне можно, Боря, понимаешь? Можно! А оказалось нельзя. Оказалось, что я не человек, потому что я – судья. Судья не может, не должен быть человеком! – всхлипывала Настя. – Я же как дура последняя… Я же поверила! Я же с ним… О, Господи! – И продолжала сквозь слёзы: – Боря, я, когда работать пришла, была при судье Лучкове. Толстый такой, противный, грязный какой-то весь, сальный. Так вот он взятки брал чемоданами, кейсами, как их там. А я, дурочка малолетняя, к председателю, к Савельеву побежала, рассказала ему. Савельев мне тогда сказал, погоди, наладим всё. Наладили! Я же хуже Лучкова, понимаешь? В сто раз хуже! Он – взяточник. Да вся страна у нас взяточники! А я хуже! Мне, Боря, даже названия нет, понимаешь?

– Да глупости это! Как же ты хуже? За всю жизнь копейки не взяла, даже конфеты и те не брала, весь город тебя знает, как самую честную.

– Вот она – честная! Видишь? Посмотри на меня! Я не то что честная, я последняя… Слова для меня даже нет, Боря, вот кто я, даже слова… Он-то дрянь и дрянь, ну вытаскивал свою любовницу, как мог, а я? Я-то что? Горит всё здесь, – прижимала Настя кулак к груди,– жжёт. Ой, умереть бы…

– Это от конька, это от коньяка всё, – твердил Боря и гладил Настю по плечу, не зная чем помочь.

Скандал удалось замять, дело было отдано судье Колмыковой всегда заменяющей Валевскую, а Анастасию ушла в отставку. Кирин был привлечён как подозреваемый, а Прыткина вновь взята под стражу.

Анастасия с трудом выходила из забытья: нужно было что-то делать, искать работу, жить дальше. Будучи не в силах оставаться в городе, где, как ей казалось, каждый тычет в нее пальцем на улице, она решила уезжать. Попросила Бориса заняться продажей квартиры, и стала собираться. Тогда и позвонил Савельев:

– Здравствуй, Настя. Поговорить бы.

– Евгений Олегович, а можете приехать ко мне, не могу выходить.

– Ну жди. Еду.

Приехал, аккуратно поставил мокрый зонт-трость в уголок, разулся, потирая руки, прошёл на кухню.

– Я, Настя, к тебе с предложением.

– Кто-то согласен взять меня уборщицей?

– Шутишь… Есть в славном городе N, что недалеко отсюда, отдел по работе с подростками, трудными само собой. Случился там дефицит кадров. И вот туда нас с тобой зовут.

– Как нас?

– Ну как! Меня на начальника, тебя на инспектора.

– Как начальника? А суд?

– Да я месяц этот доработаю и на пенсию. Стар я уже для судейских дел. Мне бы с внуками сидеть. А за их неимением буду сидеть с чужими.

– Евгений Олегович, что-то вы темните.

– Валевская, ты либо соглашайся, либо чай мне налей, промок как собака. А темнить… Ничего я не темню, только, действительно, сил уже нет. Да и место это предложили. Ну я и решил, если хочешь, устрою тебя.

– Хочу Евгений Олегович, очень, – улыбнулась Настя.

***

Спустя полгода дело Прыткиной было закрыто за недостаточностью улик. Женская её судьба не сложилась: Максим Кирин бесследно исчез с частью денег после очередной сцены ревности.

Судья Колмыкова пышно отпраздновала новоселье на новой квартире в отстроенном спальном районе. Торжество было настолько громким, что соседи вызывали милицию.

На тот момент Анастасия Валевская уже покинула родной город. По пути на вокзал, она смотрела в окно, крутя браслет, привезённый сыном из поездки на счастье, прощалась с дорогими местами, знакомыми каждым изгибом улицами. На той, по которой столько лет она отходила в суд, возле голубой ели по-прежнему гулял старик с рыжеватой собачкой. По своему обыкновению, он загляделся на дорогу, скользнул взглядом ясных глаз по лицу Анастасии, и, ей показалось, что-то прошептал, но она не разобрала слов.

Анна Митрофанова

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"