Это он ей – матка. А откуда зимой яйца – куры не несутся, корова запущена, без молока сидим. Нету.
А он: «Матка, млеко, матка, яйки!»
И я вдруг вспомнила, что лук надо было убрать и спрятать, а я забыла. Мне уже девять лет. Как стояла, так и села на корзину с луком. Подо мною что-то хрустнуло и сильно запахло этим самым луком. Простоволосая мама, в фартуке, с неловко опущенными руками, повернула ко мне голову. На лице её ужас. Фашиста плохо видно в дверях. Он стоит и пускает нам в избу белыми струйками холод, который хорошо чувствуется по полу. На улице темень. Слышно, что по двору кто-то ходит ещё и скрипит снегом. Фашист сделал несколько шагов, схватил меня за шиворот и поднял. А там лук. Он взял корзину и ушёл.
Забрали самовар, лук и патефон. Вынесли патефон на улицу и завели:
На Хасане, на Хасане
Наломали им бока:
Дали масляных блинов —
Удирали без штанов.
И ещё раз то же самое. А они слов не понимают и смеются.
Староста
Пришли за валенками. А отец валенки катал для всей деревни, этим и зарабатывал. Я была тринадцатым ребёнком в семье. Ему уже было лет много. Седой. Стоит перед ними в одной рубахе. А на улице минус тридцать, воробьи мёрзнут, на землю падают. В тряпочке его домой принесёшь, а он утром уже ожил, летать может.
Они пришли за валенками с нашим старостой. Он русский.
– Тихон Иванович, валенки нужны. Посмотри, они в хромовых сапожках.
А мы ночью вскрыли пол, выкопали яму и сто пар валенок туда, обернули чем-то. Отец говорит: «Если отдам немцам – наши меня убьют, если отдам нашим – немцы меня убьют».
Сложили валенки, сверху два мешка пшеницы и мешок муки, закрыли всё, закопали землёй.
Фашисты поставили всех нас, кто был.
– Если, Тихон, найдём – всех расстреляют.
Я оглянулась: у отца губы посинели и дрожат, и мне стало страшно.
Пока искали, староста стоял на месте, теребил шапку в руках и как-то по-особенному смотрел на те половицы, что мы выворачивали, но ничего не сказал.
Отец ночью оделся тепло и ушёл. Больше мы его не видели.
А взгляд старосты я вспомнила позже. Однажды вечером тихонько постучали в окно. Староста, бледный и худой, сказал, что завтра деревню подожгут. Дом у нас был каменный. Всю ночь мы поливали потолок и всё деревянное водой, и он не сгорел. Потом долго ещё почти вся деревня жила у нас. Всё везде люди. Только уйдёшь со своего места на минутку, а его уже заняли.
Хлеб
Немцы стояли в большой избе, а мы жили в маленькой. Мать старалась вовсе не показываться на их половину, я наблюдал за ними через щель в двери, и только Ленка, моя младшая сестра, каждый обед ходила туда. На столе среди прочего, около керосинового фонаря, полное блюдо хлеба. Ленка по часу могла стоять напротив этого блюда как заворожённая.
Однажды она не смогла стерпеть и потянулась к хлебу. Она была похожа на собачку, стоящую на задних лапках. Толстый немец, что сидел рядом с блюдом, ударил её по руке. Ленка опомнилась, но через минуту снова потянулась и снова получила. За столом уже никто не ел и все смотрели, что будет. Один из немцев подошёл к Ленке и что-то шепнул на ухо. Она снова потянулась к хлебу, но словно назло. После того, как толстый ударил её по руке, Ленка повернулась к нему и сказала:
– Ком ду толь!
Эти немецкие слова я запомнил на всю жизнь. Все вокруг засмеялись. Да так громко, что я отскочил от двери. Когда взглянул снова, то увидел, что сестре в передник кидают куски хлеба.
Она осторожно прошла в нашу половину, а я бежал рядом и не смел взять ни одного куска. Мать не разрешила съесть всё сразу, и ещё долго мы берегли хлеб. А вскоре пришла весна.
Сергей Мурашев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
