Ушли снега; истаяли льды; брызнула зелень по долинам, по горам; побежали в крутых и отлогих берегах вольные реки и речки; прилетели с юга весёлые птицы, – пришла весна: повеяло жизнью, светом, радостью, счастьем!.. Улыбнулись весело хмурые сёла и деревни.
Вот и Пасха – радостный праздник. С утра до вечера красным звоном гудят колокола по сёлам «Христос воскрес!» Щебечут птицы, обновляя гнёзда для новой семьи, чивикают «Христос воскрес!» В шумном беге шумных волн речных – чу! – слышится «Христос воскрес!» Робкие полевые фиалки, скромные подснежники, чуть выглянув из яркой зелени, под лёгким, приятным ветерком шепчут тихо «Христос воскрес!» А с голубого неба, бросая на всё и на всех миллионы светлых лучей, яркое солнце им шлёт в ответ: «Воистину воскрес!»
Село Обносково тоже ожило: его избы, разбросанные врозь и вкось по глинистому косогорку, подбелились, убрались, блестят под лучами солнца, – видно, и они рады теплу, свету, ласковой весне... С деревенской колокольни маленькой деревянной церкви шесть колоколов с утра звоном звенят «Воскрес, Христос воскрес!». У маленькой избёнки, последней на улице, на высокой завалинке сидит коренастый старик в белой рубахе, в широких шароварах, с тусклой медалью на заношенной цветной ленточке на груди; голова его ничем не покрыта, седые волосы, коротко остриженные, поднялись щетиной; сильно выдавшаяся вперёд борода густо выбрита; густые, изжелта-белые усы повисли низко; от впалых серых глаз по обеим щекам паутиной прошли мелкие морщины; высокие брови то супятся, то сглаживаются в те минуты, когда из-под усов просвечивает добрая улыбка. Старик сидит один, и не один, – кругом его обступили ребята; мелькают красные, жёлтые, лиловые платки на головах девчат; новые шапчонки, картузы с бумажными лакированными козырями – на пареньках.
Старик заботливо держит правую руку на прикрытом пестрядинкою лукошке, пытливо посматривая на ребят и минутами добродушно улыбаясь. Ребята не сводят глаз со старика; терпенье их истощилось, и они крикнули:
– Дедушка Абросимыч, что у тебя в лукошке?!
– Кшишь, цыплята, коршун налетит!
– Не томи, скажи, что?!
– Вы зачем набежали к деду, – христосоваться, поди? Ну, вот он и будет с вами христосоваться. Яйца у вас есть? У деда-то их вон сколько!
Старик разом сбросил пестрядинку с лукошка на завалинку.
– Гляди, команда!.. Все от своих курочек – хохлаток, пеструшек, культяпок, от разных, – у меня их два десятка!..
Руки ребятишек живо опустились у одних за пазуху, у других – в карманы...
Минута, – и в воздухе замелькали красные, розовые, лиловые яйца.
– Ну, гарнизон, становись в шеренгу! Вот унтер и обойдёт вас, как ротный в Христов день, похристосyется, значит! – поднимаясь с завалинки, весело крикнул старик. – Начнём с правого фланга, с Петрушейки!..
Старик, не спеша, обходил ребят, христосовался с каждым, давал по яйцу из лукошка, повторяя:
– Дедово бери, своё блюди, – у деда их много; яйца Христова дня ребятам – утеха!.. Так-то было и у нас в роте в Светлый праздник: ротный обходил шеренгу за шеренгой, оделял яйцами, и нам, как малым паренькам, было радостно в тёмных горах, отколь то и знай налетали горцы.
– Ну, чего страшно. Страх пугает издали... А-а, Палаша, у тебя, кажись, яичка-то нет?!
– Нету, дедушка, у нас с бабушкой куры-то перевелись.
– Ну, не печалься, у вас нет, у нас есть. Вот тебя и оделим все по яичку. Ребята, слушай команду: у кого два, три яйца, – вынимай, давай Палаше по яйцу!..
Снова замелькали в воздухе руки ребятишек. Послышались голоса:
– Вот, Палаша, бери от меня!..
– От меня!..
– От меня!..
– Спасибо, куды столько-то. Нам с бабушкой не одолеть такую уйму!..
– А ты, девка, не смущайся, держи передник да говори: «Слава Богу!..». Мир – велик человек, – крошка по крошке – напитает он сотни людей... Ну, вот и похристосовались; теперь держись вольно, врассыпную!.. А-а, Гришутка, у тебя левый-то сапог от службы отбился, ишь, подмётка-то хлопает, словно лепечет: «Умираю!..». Так для Христова дня не годится… загляни вечерком к деду – он старый чеботарь, минутой сапог обладит, новей нового будет!..
– Да у нас, дедушка, заплатить тебе нечем.
– Пустое бормочешь, парень!.. Слушайся деда. Ну, ребята, давайте яйца катать. Вон лужок чудесный у мельницы, как раз близенько. Агейка, ты у нас проворный, духом слетай в избу к деду – там на лавке лунка с подставкой, бери её и беги к нам. Марш, ребята, вольным шагом к мельнице!
Старик захватил лукошко с остатком яиц и, выпятив грудь колесом, бодро пошёл вперёд; ребята вприпрыжку побежали за ним.
Абросимыч минутами оглядывался на свою весёлую армию, как он называл ребят, и покрикивал:
– В ногу!.. Правой, левой, правой! Слушай командy, весёлая армия!..
Не правда ли, странный старик?
Но в селе Обноскове все присмотрелись к нему, все сжились с ним, все равно любили его, – и старые и малые, особенно малые. Старые даже прозвали его «ребячий баловник».
Абросимыч, после «замирения Шамиля», как он говорил, получил «чистую» отставку, отслужив тридцать пять лет верою и правдою Родине и царю, пришёл в родные места, в родное Обносково; родных не нашёл, – они были все старше его и ушли на погост раньше его. Ни одна черкесская пуля ни разу не задела его: «Бог хранил» его, хотя во многих боевых схватках он бывал и шёл впереди, – вот старик и остался жить.
Родовую избу свою в Обноскове Абросимыч нашёл заколоченною, – старенька она была, – но у него были, хотя и небольшие, деньжонки, заработанные чеботарством и сбережённые в потайном кармане в складках серой шинели. Избу старик подновил, поселился в ней и живёт одиноко вот уж пятнадцать лет. Он распахал огород, завёл малое хозяйство: курочек, уточек, – птицу дед любил до страсти! В родном Обноскове Абросимыч жил больше всего чеботарством, часто получая за труды живность. Мастерил он простые бабьи коты, незамысловатые поршни, подкидывал подмётки, получая то утёнка, то цыплёнка, а то и курочку. За обувь ему распахивали и огород, где он по весне садил картофель, капусту, огурцы, морковь, репу, редьку, сеял мак, цветом которого особенно любовался, бродя по своему огороду в солнечный весенний день, куда, то и знай, забегали к нему ребятишки. Там он поставил большую скамейку у рассадника, где вечерами сидел себе мирно и рассказывал ребятам о своём солдатском житье-бытье...
Словоохотливый, добрый старик!..
Он, не умолкая, говорил о грозном генерале Ермолове, которого запросто называл «батюшкой Лексеем Петровичем», о «вельможном» князе Барятинском, повторяя не раз:
– Замирили мы с вельможным Шамиля неверного, – ну, выходит, и делу нашему конец... Отдыхай, значит, теперь и вельможный в своём дворце, и унтер Крутиков на своём огороде. Всё слава Богу: век наш минул... Солнышко-батюшко, на что велико во всём свете и высоко в небе, а вон, гляди, и на закат пошло, ночь оставляет позади, покой даёт людям... Сказывают, к другим народам уходит, что под нами живут... Так-то для всего и для всех... как не держи голову круто, а придёт время, и крутая голова падёт!..
Старик устремлял взоры на заходящее солнце, впадал в раздумье, сидел так молчаливо; молчали и ребятишки; потом он окидывал стальными глазами свой огород и по-детски, захлёбываясь, восхищённо говорил:
– А огород у нас, ребята, чудесный!.. Мак, мак, как цветёт, Господи Боже!.. И сколько его будет, – ешь – не хочу, язык проглотишь!..
Хороший старик Абросимыч, – любо ему с ребятами, любо и ребятам с ним!..
Вот он, как малый паренёк, покрикивает у мельницы:
– Не фальшь, Артёмка... холостой удар... не задел яйца!
– Нет, дедушка, чуточку задел носком.
– И врешь, как черкес бахвал, – пуля просвистала мимо уха, а он: «Алла, Алла... гяура подшиб»... Черкес ты, брат Артюк, истинно черкес!..
– Нет, дедушка Абросимыч, Прокофьев я сын, обносковский.
– Ох, отдал бы тебя Шамилю, да счастлив ты, Шамиля-то мы замирили с вельможным... А все ж желтушку Палашину ты не задел, голубок, и с кону её яйцо брать не смей...
– Пускай, дедушка, берёт. У меня вон сколько яиц... много! – кричит Палаша.
– И пускай много, а он неправильный паренёк!.. Ну, теперь я качу... шире, шеренга, рассыпься!.. Яичко одной минутой подстрелю!.. – покатил с криком старик, и запрыгало яйцо по лунке, завертелось кубарем. Запрыгал за ним сбоку и старик, умилённо, счастливо взывая. – Ай, хорошо! Чудесно!.. Вон сшиб черкеса, вон задел другого!.. Ну, чей черёд, обирай!.. Яиц много!..
Весёлое пасхальное катанье яиц идёт оживлённо час, другой, без перерыва, без передышки. У мельницы собрались уж толпа девушек, баб в цветных сарафанах, набежали десятки ребят. Дед всех принимает в игру, покрикивая:
– Вступайте, новые, вишь, на лугу широко, зелено, – всем место будет!..
– Добрый старик, пошли тебе Бог долгий век! – слышатся голоса со всех сторон.
– Ну. Ну, заживаться тоже не радость!.. Силы есть – плыви утицей, ходи петухом; силы уйдут – иди на покой! Эй, Маланьюшка, твой черёд, кати – не зевай!.. Ай, косо, ай, криво!.. Ну, девка, сплошала. Работать мастерица, а в игре, вишь, отстаёшь! Нельзя так, – и в работе, и в игре человек ровен должен быть!..
– Да оно, дедушка, ишь, с руки-то сорвалось!.. А Матрёна невзначай ногой лунку толкнула. – Оно всегда так: сваха помешала, кум сглазил!
*
Солнце уж скрылось за Домнину гору; повеяло лёгким весенним холодком. У мельницы, медленно, без дела махавшей изъеденными временами крыльями, настала тишина, только чуть слышно у низкой тёмной двери кто-то хрустит – это чёрный дьяконский пёс Шатайка грызёт обглоданную кость, которую получил от хозяев ради Светлого праздника и, боясь, чтобы соседские собаки не отбили её, скрылся сюда, в сторонку от завистливых глаз голодных крестьянских псов.
Шатайка долго возился с костью, припадал, поднимался над ней и, казалось, решив ещё завтра насладиться твёрдым мосолком, озираясь, зарыл кость глубоко, влево от двери, полежал на заметанной рыхлой земле, лениво зевнул раз, два, – и бросился взапуски в село.
У крайней избы Шатайка встретила деда Абросимыча, стоявшего у завалины с Гришуткой и шёпотом ласково ворчавшего:
– Дурашливый, право, дурашливый, говорю – бери ты свою кринку с молоком, – и марш к матери. Зачем оно старому?.. У вас, вон, полна изба ребят, а дед, как перст, один. Не съесть ему и того, что послал ему Бог... Что сапог подновил – это дело минутное, и на грош дратвы не истрачено. Дратва, ведь своё рукомесло. Тебе спасибо, паренёк, хоть на малое время бездельному старику дело дал!.. Слава Богу, ночка настала... Иди!..
Гришутка переминался с ноги на ногу, стоя на одном месте, совестливо, исподлобья посматривая на старика, шепча тихо:
– Господи, как же это?
– Ну, ну, иди!..
Шатайка бросился к ногам Абросимыча со всего бега и чуть было не сбил его, сдержанно взвизгивая и тычась холодным носом то в руки, то в колена деда.
– Шатайка, ласковый пёс! – гладил собаку старик. – С праздником прибёг поздравить служивого, правильно... Пёс-пёс, а вежлив! Марш за мной в избу, да не мечись на крыльчике, не потревожь уточек, – они, вон, запросто прикорнули в тихом уголке по-военному, – устал, нашёл место – и спи себе до зари.
Старик исчез в воротах, скрылся за ним и Шатайка. Он не раз бывал у деда, и дед всегда наделял его тем, что было у него под рукой.
Абросимыч и Шатайка вошли в избу; там ярко горел огонёк в лампадке у низенькой божницы с тёмными иконами. В избе было чисто: земляной, плотно убитый пол посыпан жёлтым песком; по стенам тянулись длинные лавки; на большом столе, стоявшем в переднем углу и накрытом синей скатертью, видны были деревянные ровные тарелки-кружки с рассыпчатым творогом, куском баранины, пасхальными крашеными яйцами, аккуратно нарезанными ломтями ситного хлеба; старая, походная, сильно потемневшая солдатская ложка, круглый, кривой нож, в роде чеботарного, лежали тут же.
Старик, не оглядываясь, окликнул собаку.
– Шатайка, будь при месте!.. Где твоё место?.. Забыл?.. Вон, налево, у стола! – ткнул он короткими пальцами правой руки в одну из ножек стола.
Шатайка вытянулся в струнку, медленно прополз мимо ног старика к столу и там важно сел, подняв голову и озираясь на стол.
– Ну, подожди минутку, зажжём светец и повечеряем наскоро, по-солдатски, чем Бог послал.
Абросимыч зажёг светец, висевший на стене против стола, перекрестился, молчаливо глядя на тёмные иконы, и присел на лавку к столу.
У Шатайки заискрились серые глаза, – он переводил их и на старика, и на то, что лежало на столе, поминутно поднимаясь выше и выше на задних лапах. Старик, не спеша отрезывая мясо с бараньего ребра и выламывая кривым ножом одну, другую кость, говорил:
– Обожди, скуснее будет!..
Вот он положил на край стола кость из ребра и кусок хлеба, ткнул рукой на этот угол, крикнув:
– Теперь вечеряй!..
Шатайка разом схватил кость.
– Дурашливый, а хлеб-от?.. – старик подвинул собаке кусок хлеба.
Шатайка придавил переднею ногой кость и, видимо, не желая обидеть старика, взял порывисто и хлеб.
– Ну, вот так-то, – поешь хлеба и по-собачьи косточкой его загложи.
Шатайка как будто понял это и торопливо ел хлеб, не выпуская кость из-под лапы.
Абросимыч, покашливая, принялся за творог, аккуратно захватывая его по малому куску старою ложкой и прерывая еду разговором.
Словоохотливый старик, он со всеми любит разговаривать: со своими курами, утками, чаще всего – с петухом. На огороде, когда бродил один, останавливался над маком, одобрял его, просил его не лениться, расти, дать больше маковок, не обмануть его пустоцветом.
Абросимыч так любил по-своему природу, что в простоте душевной думал, что и птицы, и травы, и деревья не только живут, как все, но и понимают всё, что нужно; только у птиц свой голос, своя птичья речь, – и ежели птица птицу понимает в своей речи, то она поймёт и человечью речь, только не может на неё ответить по-человечьи, – не дано ей этого; а травы хотя и молчат, но врагов и друзей своих тоже знают...
Чудный старик!.. умом не обделил его Бог, повидал он много и до всего доходил по-своему сам – что, как и к чему.
И теперь он медленно, то поднося ложку ко рту, то опуская её на деревянный кружок, словоохотливо разговаривал с Шатайкой:
– Не торопись, Шатайка, успеешь, над нами не каплет... Изба-то своя, – никто из неё не выгонит... Вот скажу тебе: был у нас так-то в роте пёс, присталой, лезгинский... Немирный, вишь, аул бунтовал, – так бунтовал, не приведи Бог!.. Христов день вот так же настал, заутреня идёт в походной церкви, а они, мятежные, лезут... Трескотню такую подняли – беги прочь со света; ну, что тут поделаешь, надо мятежных усмирять; и пошли мы усмирять в самое, то есть, их воронье гнездо. Ты там лепечи «Алла, Алла», махай кривой саблей, а штык-то, брат, плотней берёт, – ну, и усмирили, – не лезь!.. Гложи, Шатайка, гложи кость, что её хранить под лапой, на то она и дана, чтобы глодать!.. Вот так-то аул Шайтан мы и усмирили, немирные мирными стали... «Кунак, кунак!» – зале-петали... В ауле-то и пристала к нам собака, – чёрная, как вороново крыло, – так пристала, брат, как палый лист к земле... Солдаты сначала её даже пугали холостыми выстрелами, а она всё по пятам да по пятам за ротой... Ну, ротный и решил, пускай её при роте будет. Так она и осталась у нас; прозвали её солдаты по аулу «Шайтаном». Собака ничего, настоящая, как бы и не черкесская, – услужливая, сговорчивая, каждому, то есть, в роте хвостом виляет... Побирушка, выходит, жадюга... От всякого подачки ищет, и не тверда духом; её аул разорили, люди её в несчастье, – а она к тем привильнула, что сильнее, а объявись другой ещё сильнее, к тому улизнёт. Разве это по-настоящему?.. Ежели ты правильный пёс, и в счастье и в несчастье будь верен своим. Так-то, Шатайка!.. Вот, скажу тебе: Шайтан от жадности и свой конец нашел: подавился фазаньей костью... Так дело вышло; повадился он бегать к повару ротного; повар раз и бросил ему фазанье крыло, а он разом его и сгамкал. Сгамкать-то сгамкал, а проглотить не мог, – ну, издох. Жалели мы его, а помочь, вишь, нельзя было... Вот и хорошо, Шатайка, поглодал, брат, косточку и марш домой, – карауль отца дьякона добро, лай у своих ворот, только лай правильно, – грозил коротким указательным пальцем Абросимыч. – Прохожих не тревожь, которые ежели мимо бредут, а которые к хозяину идут, об тех давай весть: знай-де хозяин, гость жалует, добрый с добром, злой со злом; хозяину там виднее, он сам разберёт каждого, а ты прихожего гостя за ногу не хватай... одежу то-исть не рви... иди, иди, я тебя провожу, – отворяя дверь, говорит Абросимыч. – На звёздочки полюбуюсь, посмотрю, как птица спит, в порядке ли?!.
Абросимыч, пропуская вперед Шатайку, вышел из избы.
Тихая, тёплая ночь мириадами звёзд смотрела на скромное, молчаливое Обносково. Огни в избах потухли; крестьянский люд засыпал крепким сном... Но долго ещё мигал огонёк в избе Абросимыча. От старика бежал сон, и он по обычаю, не любя быть без дела, уселся на низенький круглый стул в роде кадушечки с кожаным сиденьем, разбирая белую щетинку, готовил самодельную дратву для своего чеботарного дела; потом вынул из ящика старый, истоптанный сапог, заботливо оглядел его и принялся класть на нём заплаты, прошивать дратвой по новым местам полуотставшую подошву... Так прошли час, два, – сапог готов. Старик ещё и ещё с любовью оглядел свою работу.
– Чудесно! – проговорил он вслух. – Новей нового; теперь Демьяныч, поди, в полгода не истопчет... Hy, Абросимыч, пора, брат, тебе и отдохнуть... Не рано... скоро, гляди, и мой косолапка полночь прокричит, – петух настоящий, – своего времени не пропустит!..
Старик, зевая, постлал кошомку на задней лавке и скоро улёгся, вытянувшись по-солдатски, задремал, но и в дрёме как бы прислушиваясь, не окликнет ли вестовой, не протрубят ли сбор на утреннюю молитву. Не забыть до гробовой доски старому солдату, прослужившему тридцать пять лет верою и правдою, солдатской службы!.. Через час-два он уж впросонье что-то отрывисто выкликал, кажется: «Рад стараться!..», «Ломись, братики, ломись!?.», «У-у-ра!», вскакивал и озирался кругом мутными, заспанными глазами. Ему тихо мигала из переднего угла лампадка, говоря своим кротким светом о тихом мире всего мира, и успокаивала тревожного, беспокойного старика. Он взглядывал на её малый огонёк, крестился и снова укладывался на кошму, шепча: «Господи, помилуй нас, грешных!..» – погружался в крепкий сон.
Москва. 1899 г.
(Публикуется по изданию: Н.А. Соловьев-Несмелов. Душевные люди. Из Поволжских рассказов. Издание 3-е. М.: Т-во И.Д. Сытина. 1911. 208 с., с рисунками).
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.
Николай Соловьев-Несмелов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
