Нос

Из опыта художественной рецензии на стихи поэта и друга Ивана Зиборова

Когда меня не было дома, звонил из района Ваня. Он забыл в нашей машине плащ. Прочие вещи — рюкзак, полиэтиленовое ведерко, резиновые сапоги — взял, а плащ забыл. Одежка старенькая, расхожая, бог бы с ней, но просил посмотреть, нет ли в карманах ключа от сарая.

А дело в том, что наконец-то Ваня получил долгожданную, выстраданную по чужим углам и неоднократно заочно обмытую квартиру. Это был первый в районном городке двухэтажный жилой, со всеми запроектированными удобствами дом, гордо вознесшийся над соседними обывательскими домовладениями, выглядевшими сверху запыленными, распластанными и ничтожными. Не удивительно, что при сдаче такого красавца возник митинг, играл оркестр, а предрик поданными на подушечке ножницами перерезывал розовые ленточки у обоих подъездов. Вскоре, однако, выяснилось, что встроенные коммунальные удобства по причине отсутствия в патриархальном городке канализации носили чисто декоративный характер, так что душевую Ваня приспособил под хранение старой обуви, прочитанных газет, детского велосипеда, лыж и грибной корзины, а по туалетным делам бегал во двор на общих основаниях. Но зато к дому прилагался целый блок симпатичных сарайчиков, в которых жильцы могли бы не только хранить старую, пришедшую в негодность утварь, но и по своему вкусу и наклонностям разводить то ли свинюшек, то ли кур с утками, а можно и кроликов и даже престижных нутрий, что в данный момент весьма и весьма одобряется местными властями. А кроме того, в каждом сарайке имелся погреб, чему в условиях коммунального общежития и довольно долгой зимы отдавалось гораздо большее предпочтение, нежели встроенному санузлу, к которому местные жители, за исключением разве что незначительного числа высшего разряда, вовсе не приучены.

Своим надворным владением Ваня распорядился так: нижнюю часть, то есть погреб, отдал в полное распоряжение жены Клавы; туда ссыпали картошку, а на полочках расставили баночные маринады и соленья, датированные самой Клавой, женщиной обстоятельной и почитающей во всем порядок. Бельэтажную же часть Ваня оставил за собой, мечтая со временем разместить здесь новенький мопед. Но приобретение колесного друга было проблематично, поскольку все сбережения ушли на Клавины квартирные прихоти, и он при нужде одалживал велосипед у знакомых. Пока же за неимением транспортного средства Ваня, будучи в душе и образе поэтом, поставил в сарайке общежитскую тумбочку для написания стихов и дощатый топчанчик для обдумывания оных. И надо же: стихи писались в сарайке ничуть не хуже, чем у тех, кто в это время находился в Коктебеле или даже легендарной Пицунде, о существовании которых он и не подозревал. Ну, например:

Деревья рвутся

В высоту,

У медуниц

Медовый месяц,

И мне молчать

Невмоготу,

Знать, время

Подошло

Для песен.

И Ваня счастливо сочинял в своем сарайке. Я же для убедительности позволю себе процитировать еще несколько строчек — о бабушкином сундуке:

И сторожит он бабкины секреты,

Ее простой крестьянский гардероб.

И пенсию в платочке, и монеты,

И покрывало в клеточку — на гроб…

И все это писано даже не ручкой, а одним только восьмикопеечным стержнем, похожим на ржаную соломинку.

Ах, милый, непритязательный Ваня, крестьянский Федотов сын, истинно русский человек! Вот и за сорок, а глаза округлые, удивленные, как у малого дитяти. Он, в общем-то, не против прогресса и даже мечтает проехаться на мопеде, но легко обошелся бы и без оного, как всю жизнь обходился без молотка и плоскогубцев в доме, заколачивая гвоздь поленом и выдергивая его пятерней, предварительно пошатав из стороны в сторону. Вернись завтра каменный век, Ваня не испытал бы в нем неудобств, даже не заметил бы его возвращения, поскольку довольствовался самым малым. Ну, скажем, рыбачил он на неошкуренные орешины, червей копал не лопатой, а палкой и собирал их не в специальную коробку, снабженную отверстиями в крышке для доступа воздуха, каковой располагает всякий уважающий себя современный удильщик, а заворачивал их в лопушный лист или же в газету, а то и в носовой платок, только что отутюженный Клавой.

Глядя, как Ваня размахивал неказистым ореховым хлыстом, дабы забросить наглухо привязанную к нему снасть, я подарил ему респектабельное трехколенное удилище, снабженное пропускными колечками и миниатюрной алюминиевой шпулей. Ваня счастливо просиял, но тут же, зайдя за кустики, переиначил подарок на свой лад: снял и отложил в сторону за ненадобностью катушку, а лесу привязал за самое последнее вершинное колечко. Узнав же, что удочку нельзя класть на воду, а следует каждый раз опускать на специально воткнутый развильник, он и вовсе к ней охладел: «Подумаешь, барыня!» — и вернулся к своей орешине, которая, по его словам, ничего не стоит, задаром растет в любом лесном овраге, с которой можно не цацкаться, класть на воду (отчего, по-видимому, и пошло народное: прятать концы в воду) и вообще оставить после рыбалки на берегу — пусть пользуются другие, а самому идти домой налегке, необремененно. Он никак не мог взять в резон, почему, за какие такие особенные достоинства японская удочка оценивается почти в сто рублей (по Ваниным меркам — дороже велосипеда), и был непоколебимо убежден, что, сколь японцы ни изощряйся, все равно лучше, легче, проще и надежней орешины им не придумать. И он готов поспорить, что поймает на лещинковый прутик больше, нежели кто-либо на японскую диковину. И это воистину так! Пока мы собирали свои сверкающие арматурой и лаком удочки, крепили к ним пулеметно трещащие катушки, продевали в колечки импортные радужные «сатурны», пока копались в пеналах, теряясь в выборе, какой из всех пенопластовых, полиэтиленовых, дутых, полых, точеных, сложнокомбинированных и празднично раскрашенных поплавков выбрать наиболее подходящий к данному водоему, да пока под каждое удилище отыщем и воткнем рогульку, да вынем из рюкзака, развернем и поставим складной стульчик, да сделаем несколько холостых забросов для отмера глубины, — Ваня, орудуя только орешиной, посвистывая кончиком с неизменным гусиным перышком на лесе, подкидывая эту несерьезную ребячливую снасть то под затопленный лозовой кустик, то в прогалы ряски и водокраса, к тому времени уже успевал набросать на траву кучку матерых карасей, похожих на важных, осанистых столоначальников.

Не пришелся ему и спиннинг со всеми его премудростями, и Ваня предпочитал ловить щук простым забросом, перебирая и вываживая затем шнур руками, как делали здешние северские щукари еще во времена Червонной Руси. И почему-то щукам больше нравился именно этот стародавний способ.

Вскоре все это Ване наскучивало, и он принимался собирать на костер сушняк, выискивать зверобой для заварки или же шел в ближайшее селение, просто так, поглядеть, чем живут люди, какие у них дома и скотина, что продают в сельпо; в особом же настроении забредал на ферму почитать бабенкам стихи, и те, сперва молчаливые и настороженные, под конец, отогревшись душой, наделяли залетного и такого пригожего картузом свежайших яиц или трехлитровой крынкой еще теплого парного молока.

Сухой, как стручок, поджарый, дочерна загорелый, с распахнутой, сахарно сверкающей улыбкой, легкий на ногу, готовый куда-либо сбегать, принести, пособить, Ваня всегда весел, приветлив, ровен со всеми и счастлив самым обыденным, простым и бескорыстным: сиянием солнышка, ветряным шумом ракит и ощущением под собой родной тверди, исхоженной им вдоль и поперек.

А гром гремел с такою силой

По всей небесной мостовой,

Что даже молния крестилась

Дрожащей огненной рукой.

— Нет, лучше — вот! Ребята, послушайте! Может, что не так, тогда скажете.

Не опасаясь

Сил несметных,

Нацеленных куда-то

Вдаль,

Пичужка села

На ракету

И клюв почистила

О сталь.

— А? Ну как? Только честно!

— Ваня! Ты — философ!

— Нет, правда, получилось? Я хотел в защиту мира…

— Еще спрашиваешь…

— Может, мне сбегать, раз так?

…И вот сегодня утром он звонил, говорил, что потерял ключ: и от насущной картошки, и от поэтического стола. Все бы ничего, да днями возвратится с заочной сессии Клава, наверняка задаст чертей. Сказал, что через часок-другой позвонит еще.

Я сходил в гараж и действительно обнаружил в багажнике Ванин походный плащик. Принес его домой и в ожидании телефонного звонка принялся выкладывать на стол содержимое его карманов. В правом попалась злополучная чеховская гайка для закидушки, которую Ваня, надо полагать, не отвинтил от проходящей через городок железной дороги, а подобрал на тряском, ухабистом грейдере. В сплюснутом газетном комке, когда я его развернул и расправил, оказались, извините, засохшие червяки. Еще там оказался малоинтересный ключ для подтягивания велосипедных спиц, два больших гвоздя непонятного назначения, клубок запутанной лески с поржавевшими крюками, а на самом дне — хлебное крошево пополам с табаком.

В левом же кармане обнаружился весьма замызганный блокнотик, из которого посыпались все те же хлебные и табачные крошки, как только я вздумал его перелистнуть. Нашелся и тот самый восьмикопеечный стерженек, надломленный и изогнутый наподобие задней ноги кузнечика, которым тем не менее Ваня исхитрялся писать свои стихи. Ну и еще — пачка неизменного «Беломора» с остатками пустых, высыпавшихся папирос. А если быть следственно-педантичным, то еще — дырка в самом углу кармана… Все! Черт возьми, неужто верно говорят: «Покажи, что в твоих карманах, и я скажу, кто ты»?..

Я в дургой раз осмотрел плащ и обнаружил, что еще какое-то содержимое оттопыривает внутренний нагрудный карман. Я запустил туда руку и вытащил на свет божий пластмассовые солнцезащитные очки и пришитым к ним картонным носом. Ба! Так это же знаменитый Ванин нос, о котором у нас ходят легенды! Нет, нет, об этом надо непременно рассказать!

А дело было вот как…

Только в этом году Ване все-таки удалось заиметь собственный транспорт. Не мопед с моторчиком, как мечталось, испускающий позади голубые кольца дыма, а всего лишь скромный велосипед. Велик был приобретен с рук по сходной цене у вполне приличной старушки. Правда, уже потом, в поездке, выяснилось, что самокат немного восьмерил задним колесом, отчего оставлял на влажном и сыпучем грунте извилистые, как бы танцующие отпечатки, из чего можно было сделать не совсем объективный вывод относительно состояния его владельца, но в остальном выглядел еще бодро и молодцевато. А тут как раз подоспел июнь, мягкая летняя теплынь с молодыми громами, все цвело, благоухало, отнерестившиеся караси буровились по мелководьям, выставив округлые спины. Так что усидеть дома было просто невозможно, и Ваня, вдохновляемых сознанием, что у него теперь велосипед, все свободное от службы время пропадал на окрестных прудах и речушках. Обломав о колено несколько удилищ, Клава наконец поняла, что это у него непоколебимо, и выговорила себе лишь одно непременное условие, чтобы — никаких ночевок, на то и куплен велосипед.

— О чем ты, Клава! — широко улыбнулся Ваня, на ходу вскидывая ногу через седло. — Погляди вокруг, дорогая:

Даль неоглядна впереди

И в голове толпятся строчки,

И сердце рвется из груди,

Как лист березовый из почки.

Тем временем сорняки тоже не дремали под благодатным небом, расторопнее других потянулись к солнцу шустрыми побегами, вездесущими усиками и упористыми шипами и зацепками. Глянуть со стороны, так казалось, что на поле посеяны не картошка со свеклой, а сплошной осот да сурепка. Неотложно был объявлен месячник по борьбе с сорняками, который возглавил сам Первый, человек решительный и не терпящий прекословия. Было также объявлено, что без соответствующей врачебной справки или иного письменного разрешения никто не может появляться после восьми ноль-ноль утра на базарной площади, у пивного павильона и в иных общественных местах, а также на территории собственного огорода, что будет рассматриваться как злостный саботаж и дезертирство. Всем учреждениям и организациям был определен фронт работ, который в свою очередь разбили на индивидуальные участки под личную ответственность. Городок всколыхнулся, как перед осадой. Многие люди побросали свои повседневные дела и обязанности — стрижку волос в парикмахерской, выдачу сбережений по вкладам, оформление гражданских браков, прием заказов по раскрою и шитью, ремонту обуви и телевизоров, рассмотрение судебных исков, продажу москательных, музыкальных и книжно-канцелярских товаров и т. п. — и кинулись доставать всегда припасенные в кладовках, сараях и на чердаках мотыги и тяпки, как некогда предки-северяне доставали бердыши и топоры по случаю половецкого нашествия. Как утверждают философы, в истории все повторяется по восходящей спирали. Ване даже приснился ужасный сон, будто городок и взаправду обложили полчища сорняков и что на участке восточной городской околицы их головные отряды ворвались в пределы районного центра. Самоотверженно отбивавшиеся тяпками, бойцы народного ополчения во главе с Первым вынуждены были отступить перед превосходящими силами и запереться в подвалах «Сельхозтехники». Кинувшийся на выручку главный агроном района на поливальной машине с гербицидами был схвачен и выпорот чертополохом. Потом привиделось, будто самого Первого, босого, в одном исподнем, со связанными повиликой руками провел по главной улице эскорт полевых бодяков в белых папахах и будто Первый успел выкрикнуть: «Товарищи! Месячник еще не окончен!..» А вслед за этим Ваня услыхал топот на лестнице собственного дома и ужасающий стук в запертую дверь. Ваня кинулся схватить что-нибудь железное, но железного в доме ничего не попадалось, и он, чувствуя всему конец, проснулся в холодном поту и с шевелящимися волосами.

Далее Ваня так рассказывал о последующих событиях.

Конечно, тяпкой помахать городскому человеку тоже надо, коль больше махать некому. Я и махал вместе со всеми, свою положенную деляну протяпал. Но месячник месячником, а живой душе порыбачить тоже охота. Иначе она завянет и скукожится. А скукоженная душа — ни мне, ни государству, ведь верно? И вот в воскресное утро, еще до солнца, вывел я свой велосипед с притороченным рюкзаком и удочками да и шмыгнул в Сергиевку. Подъезжаю, а там, на пруду, уже вся честная компания: на мыску главный районный пчеловод Воробьев удочки разматывает; чуть поодаль директор типографии Болхов хлеб с макухой в кулаке мнет, «соску» на карпов готовит; а по ту сторону ракитового куста облюбовал себе местечко предкомитета народного контроля Ларичев, веером рассыпает перед собой комбикорм. Дальше по берегу устроились еще какие-то рыбачишки, плохо различимые за туманцем. А утро выдалось — на сто сот! Тишина! Теплынь! Вода что парное молоко. Все вокруг будто так и говорит: «Добро пожаловать!» Что еще для счастья надо?

До синевы промыто небо,

И звезд померкли фонари,

И солнце —

Караваем хлеба

На полотенце

Утренней зари.

Все устроились как нельзя лучше, народный контроль для полного комфорта даже костерок рядом запалил — от назойливых комаров, как вдруг кто-то завопил от плотины: «Полундра! Разбегайсь! Сам Первый едет!» И верно, на плотину выскочила «Волга», тут же распахнулась дверца, и в лучах выкатившегося солнца предстал сам Первый — облитый багрянцем, монументальный, с широко расставленными ногами, означавшими, что их хозяин настроен воинственно и беспощадно.

— А-а! — произнес он громоподобно и торжествующе, и эхо подхватило и понесло по всему водоему: «А-а! А-а!» — Вы здесь, соколики?! А ну, — обратился он к кому-то в машине. — Записывай! Сперва стихоплета запиши. Все про травки-муравки сочиняет, ан нет — по этим муравкам да с тяпочкой пройтись… Запиши: полгода никаких его стихов в районной газете не печатать. Записал? Теперь Болхова пиши, типографщика. Ишь ты какой: про месячник объявления печатает, а сам — с удочкой. Хорош гусь! Так! Глянь-кось! И пчеловод тут! Ты что же, друг любезный, решил на сурепке мед собирать? А ну, подчеркни его фамилию жирной чертой: я с ним особо поговорю. Записал пчеловода? А это кто? Кто там за ракитой стыдливо прячется? Вижу, вижу! Выходи-ка, погляжу на стыдливого! А-а, да это наш народный контроль, наша совесть в кусты улизнуть хочет. Подчеркни-ка его двумя жирными чертами.

Остальные, побросав рюкзаки и снасти, успели разбежаться, попрятались в ракитнике, залегли в траве и складках пересеченной местности.

— Ну, голубки-соколики, не взыщите, если что… — подытожил Первый, энергично хлопнул дверцей и укатил.

А вскоре на одном из активов все записанные имена были преданы суровой огласке, и рыболовное племя как-то вдруг поредело. Тем более что пошли упорные слухи, будто по воскресеньям Первый, просыпаясь с восходом, самолично патрулирует город, делает засады на Сергиевской дороге, а председателю тамошнего сельсовета будто бы дадено указание тайно всех фотографировать для городского желтого окна «Не проходите мимо». При таких жестких мерах поневоле убоишься соваться в Сергиевку, и вот тогда-то и мелькнула у Вани идея о спасительном носе. Не откладывая в долгий ящик, он приступил к делу. Из намоченных в клейстере клочков бумаги вылепил на продолговатой картофелине крупный шишковатый нос, раскрасил его под старческую озяблость, снизу приклеил пеньковые усы и все это прикрепил к солнцезащитным очкам. Напялив на себя бумажный нос с очками и старую шляпу, Ваня взглянул в зеркало, совершенно не признал себя, ни в какой малости, и произнес:

— Мы еще посмотрим, черт побери!

Еще высок и чист

Мой полдень,

И слух и зрение

Остры.

И при любой

Плохой погоде

Не гаснет свет

Моей звезды.

И верно, свет Ваниной звезды еще долго не погасал. Нос работал безукоризненно. Никто не признавал Ваню в этом сутулом, в помятой шляпе старике на стареньком восьмерящем велосипеде с ореховыми удочками. Заведомо водрузив нос с усами еще в своем переулке, Ваня не спеша и непринужденно крутил педали по главной улице мимо проницательных, хотя и зашторенных, окон высокого районного учреждения, мимо постового ГАИ, от скуки лузгающего семечки на перекрестке, безбоязненно выруливал на Сергиевское шоссе, и ему почтительно, как всякому ушедшему на заслуженный отдых, уступал дорогу встречный транспорт и даже легковые машины с короткими числами и нулями на номерных знаках. На Сергиевском пруду он тоже на всякий случай не снимал спасительного носа и, когда местные ребятишки подступали совсем близко: «Ну чево, дедуля, клювает ли чево?» — делал им пальцами козу и приструнивал: «Эт я вас ужо, пострелята!»

А однажды, тоже на Сергиевском шоссе, ему долго, зычно посигналила нагонявшая сзади машина. Ваня обернулся и увидел за ветровым стеклом Первого. Черная «Волга» тем временем поравнялась с велосипедом, и в открытую дверцу Первый окликнул:

— Эй, молодой человек!

Ваня хотел было сделать вид, что это его, старика, не касается, продолжал давить на педали, еще больше сутулясь и пригибая голову, но Первый, повысив голос, повторил:

— Эй, Арлекин, я тебя знаю.

И Ваня понял, что свет его звезды погас: кто-то выдал его со всеми потрохами. И он покорно остановился и сошел с велосипеда.

— Ну что с тобой делать? То, что хотелось бы, — не могу: я при исполнении своих обязанностей… Видно, придется сделать то, что могу, но не хотелось бы: за надувательство и непочтение получай еще полгода. А каких, сам знаешь. Теперь доволен?

Ваня снял нос и широко, обезоруживающе улыбнулся, отчего Первый фыркнул, резко нажал на газ и умчался по дороге на Сергиевку.

Тяпочный месячник, слава богу, минул, отшумела и сенозаготовительная кампания и наступила короткая, но долгожданная передышка. Снова нормально заработали учреждения и организации, люди пообмякли и подобрели друг к другу. И вот в один из таких дней за Ваней прибежал нарочный, сказал, что срочно вызывает к себе Первый.

Когда Ваня вошел в большой прохладный кабинет, тот сидел за столом, устало обхватив голову. Но, услыхав Ванины шаги, отнял руки и показал на глубокое кресло у стола.

— Садись.

Ваня аккуратно присел, с открытым любопытством глядя на Первого своими округлыми, редко мигающими глазами.

— Я чего тебя позвал… Не догадываешься?

— Н-нет…

— Так вот что… Я ведь тогда погорячился. Ну и ты хорош — с этим своим носом. Это надо же додуматься!.. — И Первый искренне расхохотался. — Ну, ладно. Ты вот что… Стихи давай. Без них тоже нельзя. Все директивы да директивы… Много, поди, написал?

— Когда же! — широко, миролюбиво улыбнулся Ваня. — Все месячники да месячники…

— Ну ладно, ладно… — слегка нахмурился Первый. — Ладно тебе скромничать. Почитай-ка что-нибудь, а я послушаю.

— Правда, нечего. Ну, разве про маршала…

— А что же — про маршала? Ну-ка, ну-ка…

Заныло сердце необычно,

И мгла глаза заволокла,

Когда на площади столичной

Лихая конница

Пошла.

Она плыла,

Танцуя в марше,

Неудержима и лиха,

И было видно — старый маршал

Рукой кому-то

Помахал.

И жилка на виске

Забилась,

И дрогнул мускул

На руке.

И покатилась,

Покатилась

Слеза по маршальской

Щеке…

Первый долго сидел, снова охватив голову обеими руками.

— М-да… И меня чуть слезой не прошибло. Вот ведь как можно сказать по-человечески даже о маршале. Да, брат, бежит время… Хорошо написал. И грустно. Молодец! Завтра же отнеси в газету. Правда, у тебя там два раза помянуто: «лихая» и «лиха», ты поправь, пожалуйста. А в целом — все здорово! Впрочем, для газеты немножко грустноват конец. Надо бы что-нибудь такое… Сам понимаешь… Чаю хочешь?

— Так и вы не хотите, — улыбнулся Ваня.

— А ты догадлив… Гм-м… Нет, здорово ты надул меня с этим дурацким носом! А все-таки я тебя разоблачил! Шалишь, брат! Не на того напал!

— Наверно, анонимку написали.

— Ну, это секрет, — засмеялся Первый. — Напугался небось, когда я вдруг сзади подъехал? Поди, и до сих пор удочек в руки не берешь? Вот так-то ослушничать.

Ваня снова широко улыбнулся своими крепкими, один в один, сахарными зубами.

— Ну, ладно… Если чаю не хочешь, давай покурим, что ли… Как говорится, трубку мира выкурим.

Первый взял со стола массивный портсигар, щелкнул крышкой, из-под которой пряно пахнуло хорошими сигаретами.

— Только извини, — сказал он, похлопав себя по карманам. — Вот спичек, кажется, у меня и нет. Где-то, наверно, оставил. У тебя найдутся?

— Это можно. — Ваня готовно подал коробок. Первый, зажав сигарету губами, надавил на коробок пальцем, и тотчас оттуда что-то стремительно, так что было не разглядеть, скакнуло и угодило Первому в самый нос. Первый, ничего не понимая, машинально провел ладонью по носу, но тут же из коробка выскочило еще что-то и скакнуло на его плечо. А то, что соскочило с носа, на мгновение уселось на картонную папку и тут же скакнуло на пол. Ваня приподнялся, сделал ладошку лодочкой и прихлопнул это самое что-то на плече Первого.

— Кузнечики, — смущенно улыбался Ваня. — На них голавль хорошо клюет. А спички — вот они, в другом кармане были. Извините, перепутал.

— Ну, знаешь… — нахмурился Первый, видимо, досадуя, что начатый разговор так глупо и нелепо испорчен. Но, подвигав бровями, Первый вдруг отвалился на спинку кресла и зашелся в тряском и беззвучном хохоте.

…Наконец позвонил Ваня из своего районного далека.

— Ну что? Плащ нашелся?

— Нашелся! Но, знаешь, ключа нигде нет… Хочешь, я перечислю, что было в карманах?

— А-а, ерунда!

— А твой нос?

— Дело прошлое, — засмеялся Ваня. — Оставьте у себя. Может, вам когда пригодится…

Евгений Носов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"