Так бывает: память, словно луч фонарика, вдруг высветит картинку далекого детства, и она оживёт, наполнится голосами родных людей, подарит душевное тепло…
Алёнка приоткрыла глаза и сладко потянулась. Хорошо-то как! Каникулы! Можно ещё поспать. У тётушки, в сельском доме тишина и покой. В маленькой спаленке только кровать с пуховой периной, прислонившаяся к шершавому боку побеленной печи, да старинная деревянная этажерка с книгами. В раскрытое окно доверчиво протягивает янтарно-розовые плоды молодая яблоня. Её густая листва затеняет окно, но озорной луч нежаркого утреннего солнца добрался-таки до Алёнкиной подушки. Это он её разбудил. Луч скользнул по длинным ресницам девочки, ласково пробежался по вьющимся золотистым волосам и замер на ситцевой занавеске. Алёна улыбнулась ему и, отвернувшись от окна, собралась было погрузиться снова в сон, но в комнату вошла тетя Клава и тихо позвала:
Алёнка с сожалением распрощалась с постелью, на цыпочках прошла мимо спящей в проходной комнате двоюродной сестрёнки, тётиной дочки, и направилась в «коридор». Так называли большую прихожую, в которой летом и стол накрывали, и от жары спасались, и делами хозяйственными занимались. Вот и сейчас на столе стоял сепаратор, несколько глечиков с молоком и миска со сметаной. Тётя Клавдия спозаранку «веяла» молоко. Приезжая в гости, Алёна не раз видела, как это делается, и все пыталась разгадать, почему говорят «веять». Может потому, что молоко в быстро вращающейся чаше разлетается по стенкам так, будто на него сильный ветер подул? Девочка удивилась: неужели тётушка решила доверить ей такую ответственную работу? До сих пор ей разрешалось только издали наблюдать, как по двум нешироким ложбинкам из сепаратора в миски стекают сливки и обрат.
− Послухай. Я майже сбыла масло, та на роботу бiгты трэба. Закiнчи, будь ласка. 2
Тётя Клава подвинула к племяннице табурет (стол для одиннадцатилетней девочки был явно неудобен), постелила рушник и поставила на него миску со сметаной. Потом она обвязала Алёну цветастым фартуком прямо поверх ночной рубашки, взяла две деревянные ложки и сказала:
Алёнка понимала украинский язык, и пыталась на нем разговаривать, приезжая в село, но, вероятно, для доходчивости тетя Клава перешла на русский:
− Вот так пропускаешь палец между двумя ложками и быстрыми движениями в одном направлении взбиваешь. А второй рукой держишь миску. Ничего сложного. Поняла?
Алёна зачарованно смотрела, как густая белая жидкость быстро закружилась в миске под умелой рукой. Затем тётушка отдала девочке ложки, и, взяв детскую руку в свою, еще несколько минут взбивала сметану.
− А долго ее так крутить? – спросила Алёна.
− Минут пятнадцать-двадцать. Как образуется комочек масла, так и хватит. Сама увидишь.
Алёна приступила к делу. Хотя тётя Клава очень торопилась в школу, но успела ещё несколько раз провести её рукой в нужном ритме и направлении, а, выходя из дому, улыбнулась:
− Учись, девочка! Ты же говоришь, что мечтаешь быть сельской учительницей. А чтобы жить в селе, надо всё уметь.
− И научусь! Подумаешь, трудность! − буркнула Алёнка.
Тётушка много лет учила сельских ребятишек и любила свою работу. Она пару раз брала племянницу с собой в школу и та видела, как мальчишки и девчонки, увидев учительницу, с радостным визгом повисали на ней, как гроздья винограда на лозе. А она, словно добрый многорукий бог Шива, успевала кого погладить, кому пальцем погрозить, кому платком чумазое лицо вытереть и слёзы утереть. Первоклашки – одно слово, они как цыплята, а Клавдия Ивановна заботливая наседка-мама.
Попрощавшись с тётей, девочка продолжила вращать ложками густую сметану. Быстро устала правая рука, но Алёна не сдавалась. На подоконнике стоял будильник, на который она то и дело поглядывала, словно бегущая стрелка, отсчитывая минуты, могла ей помочь. Прошли пятнадцать и двадцать минут, но сметана оставалась сметаной и даже намёка на какие-либо комочки не появлялось. Ещё добрых полчаса девочка орудовала ложками, но упрямая сметана никак не хотела становиться маслом, а вот на пальце Алёнки вскочила «водянка» − внушительных размеров мозольный пузырь.
Перевязав палец с ранкой носовым платком, Алёна решила: пора передохнуть. Вышла во двор, набрала ковшиком из стоявшего в тени черешни ведра холодящей зубы, но такой вкусной колодезной воды. С наслаждением сделала несколько глотков, а остатки воды плеснула себе в лицо. Капли покатились приятной прохладой на шею и грудь, прямо под ночную рубашку. Зажмурившись от удовольствия, Алёнка замерла: как хорошо! Тишина.
Нет, звуки, конечно же, до нее доносились: покрякивали утки и квохтали куры, шуршала по щебёнке цепь дворового пса Дуная, слышны были его повизгивания. Где-то вдали замычала корова. Но эти обычные для сельской жизни звуки не нарушали тишину, а, скорее, подчеркивали её.
Село было довольно большое, дворы − просторные, ухоженные, окружённые фруктовыми деревьями и палисадниками с цветами. Вот и у тёти Клавы такой уютный, зелёный двор с раскидистой старой грушей у дома. Алёнка любила, когда летом прямо под деревом ставили стол и садились обедать, а потом долго разговаривали и даже пели. Горожанке Алёне такие обеды были в диковинку, и она обычно, помогая накрывать на стол, весело носилась между грушей и летней кухней.
Между тем, солнце поднималось всё выше, и его жаркие лучи нацелились прямо в окна «коридора». «Ещё час-другой и будет пекло, надо побыстрее закончить, пока Ксюша спит», − подумала Алёнка. Ей не хотелось становиться предметом насмешек семилетней двоюродной сестрёнки. Ксюшка, хотя и была ещё мала, многое делала по хозяйству, помогая матери. И ей было не понятно, как можно не уметь корову с выпаса привести или корм для поросят приготовить. Просто смех! Что здесь можно не уметь?
Алёнка представила, как пухлые губы сестры расползаются в насмешливую улыбку, и вернулась к столу. Однако перевязанный палец давал о себе знать, нажимать им на ложки было больно. Девочка попробовала ухватить их двумя руками, но голубая миска норовила съехать с полотенца, а сметана – разлететься вокруг. Тогда Алена попыталась взять ложки в левую руку, но получалось ещё хуже. Она стиснула зубы и, терпя боль, продолжила взбивать непослушную сметану правой рукой.
Когда в «коридор» вошла заспанная Ксюша с расплетённой темной косичкой и гребнем в руках, Алёна уже была на грани отчаяния: со лба струйками тёк пот, смешиваясь со слезами, пересохшие губы искусаны, а онемевшая правая рука накрепко вцепилась в деревянные ложки. Сметана же ничуть не изменилась – плавно плыла за ложками, не собираясь становиться маслом.
− Мне пока некогда. Вот закончу, тогда и позавтракаю.
Ксюша, заглянув в миску, рассмеялась:
− Ну-ну!..
Алёнка вскипела, но сдержалась, только голос повысила:
− Иди, иди! Мне совсем не смешно.
Показывая сестре язык и хихикая, Ксюша скрылась за дверью. И вскоре со двора послышался ее голос с мамиными интонациями, сопровождавшийся квохтаньем и хлопаньем крыльев:
Через несколько минут Ксюшка уже сидела за столом, ела блинчики с творогом, запеченные в печи, продолжая поглядывать на сестру. А потом вдруг миролюбиво сказала:
− Та кынь ты тэ масло! Маты прыйде, сама зробыть. Сiдай снiдать.8
Алёна молча помотала головой. Она не могла сдаться. Особенно, после предложения сестры. К тому же, она уже почти не чувствовала боли, настолько одеревенела правая рука, которая и двигалась-то как будто сама, автоматически. На будильник Алёнка давно не смотрела, и, в общем-то, ничего хорошего от своих стараний не ожидала, надеясь разве что на чудо. Но чудеса в этот день обходили тёткину хату стороной.
Время подбиралось к полудню, когда во дворе раздался переливчатый голос тети Клавы:
− Ну, малэнькi господаркы, дэ вы там поховалысь? Зустрiчайте!9
Ксюша радостно бросилась во двор и выхватила у матери сумку с покупками, тут же извлекла из нее пару конфет и зашуршала фантиками. А Алёнка, расстроенная, с потупленным взглядом ждала тётю над злосчастной миской со сметаной. От досады и стыда, что не оправдала тётиных надежд, она едва сдерживала слёзы.
Тётушка вошла в «коридор», увидела племянницу и рассмеялась. Действительно, Алёнка выглядела забавно: пряди растрёпанных светлых волос прилипли ко лбу, лицо ярко помидорного цвета, губы накрепко сжаты, а повсюду белеет сметана: на полу, на табурете, на фартуке девочки, на её руках, щеках, даже на макушке.
И тут Алёнка не выдержала. Из глаз брызнули слёзы. Громко всхлипывая, она бормотала только: «Я старалась… А она…А я…». Тётя принялась её успокаивать, перейдя на русский язык, чтобы слова звучали для племянницы теплее и привычнее:
− Подожди, не реви. Ну, забыла ты про эту сметану. Бог с ней, только не плачь!
Она подвела Алёну к рукомойнику, чтобы умыть и в этот момент заметила ее перевязанный палец.
− О, а это что? Порезалась? На минуту вас оставить нельзя!
− Нееет! Не порезалась. − Всхлипнула Алёнка, и ей стало вдруг очень жалко себя. − Это всё она… сметана…
Сняв платок и разжав онемевшую маленькую ладошку, Клавдия увидела на ней кровавые мозоли. Она ничего не сказала, лишь головой покачала, а, забинтовав Алёнкину руку, обняла племянницу, прижала к себе и поглаживала, пока та не успокоилась.
А потом тётушка взяла ложки в руку, и Алёна глазам своим не поверила: буквально после нескольких движений тётушкиных умелых рук в голубой миске появился кусок масла.
Уезжая через несколько дней домой, на автобусной станции Алёна сказала провожавшей её тётушке:
− Теть Клав, вот нам говорят в школе: «терпение и труд всё перетрут», но я теперь-то знаю, что этого мало. Нужно ещё умение.
Клавдия Ивановна с улыбкой покачала головой:
− Какая мудрая девушка! Хоть замуж выдавай.
А потом вздохнула и добавила:
− А сколько мозолей, бывает, набьёшь, пока это твое «умение» придёт! Но, если ничего не делать, то ничему и не научишься. У нас говорят: «Кто много делает, тот много и знает». Так-то, дочка.
За окном автобуса золотые пшеничные поля сменялись черноглазыми подсолнухами, мелькали украинские хаты с разноцветными расписными ставнями и без них, а Алёнка, которая обычно всю дорогу не сводила глаз с заоконных пейзажей, сегодня мало что видела. Она думала над словами тёти Клавы, и уже подъезжая к городу, сделала вывод: совсем не стыдно чего-то не уметь, стыдно не желать научиться.
Потом, уже во взрослой жизни, Алёна в этом еще не раз убедится.
