Бабушке моей, когда она выходила замуж, её отец купил дом. В этом доме бабушка, дед и их дети – мой отец, его брат и сестра жили до войны. Во время войны дед погиб, сестрёнка отца умерла, а дом был разрушен. Осиротевшая семья много лет ютилась в сарае. Когда мой отец и его брат подросли (отцу стало шестнадцать лет, его брату – четырнадцать), им удалось построить новый дом. Небольшой, конечно. Но это был настоящий дом с печкой, четырьмя окнами, чердаком и крыльцом в три ступени.
И вот однажды ранней осенью в калитку постучался незнакомый человек. Когда бабушка открыла, он сказал, что прежде, давно жил в этом доме. Бабушка объяснила ему, что это уже не тот дом, того нет ещё с войны. Но он словно не слышал или не понял. А может быть, новый дом был так похож на старый, что он не поверил. Ведь дом был построен в вековых традициях деревенской архитектуры. Прохожий попросил бабушку:
– Дай хоть посижу на своём крыльце.
Бабушка разрешила. Он был пожилой, почти старик. Усталый с дороги. «Может быть, голодный», – подумала бабушка. И спросила, не хочет ли он поесть. Он отказался, но попросил воды.
Бабушка пошла в дом, а когда вернулась с кружкой, то увидела, что прохожий спит, прислонившись головой к деревянному столбику крыльца. Спал он недолго, всего несколько минут. Потом встал, простился и небыстрыми шагами ушёл своей дорогой. Но его краткий сон был таким крепким, безмятежным и сладким, каким бывает только дома.
Сладким и горьким.
Когда мой отец, оставшийся после смерти своей матери и младшего брата единственным хозяином деревенского дома, начал стареть и терять силы, у нас в семье стали возникать разговоры о том, что неплохо было бы этот дом продать. Наша семья уже давным-давно жила в городе. Отец молчал, думал.
Помню, ненастным осенним днем он долго стоял на крыльце своего дома. Стоял, прислонившись к деревянному столбику, поддерживающему навес, и смотрел на дождь. Поза у него была, как у Пушкина на картине художника Попкова. Красивая и печальная.
Так до конца своих дней он и не принял решения. Вернее, принял. Не было у него сил продать этот дом. Помню, как он сказал как-то:
– Продашь, а потом будешь проситься на своём крыльце подремать.
ЛОСИ
Дорога в бабушкино село шла от железнодорожной станции сначала через поле, затем по-над одним лесом (лес – слева, поле – справа), потом по-над другим (лес справа – поле слева). А дальше – спуск с горы, луг, река и, наконец, село.
В семидесятые годы из города в село стал ходить автобус. Но ходил он редко, был маленький, и можно было просто не влезть в него. Особенно в выходные дни.
Поэтому мы ещё некоторое время продолжали ездить на электричке и потом семь километров топать пешком.
Однажды осенью родители поехали в село без меня. Наверно, это был субботний день, и я была в школе. Туда их кто-то подвёз на машине, а обратно они отправились на электричку. По пути зашли в лес за опятами. Опят они собрали не так уж много, но домой приехали необыкновенно счастливые.
Оказалось, что они видели лосей.
Шли по лесу небыстро, высматривали грибы, папа впереди, мама чуть приотстала. И вдруг папа остановился и, оглянувшись на маму, жестами показал, чтобы она подошла потихоньку. Когда мама, осторожничая и крадучись, подошла, папа чуть отвёл ветки, и она увидела прямо перед собой на полянке лосей. Огромный лось стоял неподвижно, словно в полудрёме. А рядом с ним, положив ему голову на спину, стояла лосиха. Это было похоже на объятия. И было в этих лосиных объятиях столько доверия и нежности друг к другу, что глаз отвести было невозможно.
Но через несколько мгновений лось что-то почувствовал и тревожно повёл головой. Папа и мама потихоньку отступили, осторожно выбрались из своего укрытия среди ветвей и вернулись на дорогу.
Не один раз потом они рассказывали мне об этой своей встрече с лосями. И вместе, и каждый в отдельности. И коротко, и подробно. Но всегда с нежной, долгой и таинственной улыбкой.
ЛЕТНИЕ УИКЕНДЫ
В первой половине лета на огороде всегда особенно много работы. Главная и самая большая работа – прополка и окучивание картошки, потому что картошка занимала на бабушкином огороде больше всего места и считалась главнее всех прочих огородных растений.
– Утром что мы первое делаем? Начинаем чистить картошку, – говорила бабушка папе, когда он предлагал расширить за счёт картофельных площадей посадки какого-нибудь другого растения.
И папа, выросший в военные и послевоенные годы, не настаивал на своих предложениях.
Нет, они, конечно, были, грядки свёклы, морковки, лука, и немалые. Были внушительные «латки», как говорила бабушка, огурцов, помидоров и капусты. А укроп и хрен вообще бушевали, где хотели. Но картофельная долина казалась бесконечной.
Сажали картошку быстро, по весенней прохладце и со свежими весенними силами. А вот полоть и окучивать приходилось по «самой жаре», как говорил папа. Тяжело, долго и утомительно. Кроме того, на посадку и уборку картошки часто приезжала семья дяди, папиного брата. А вот летом мои папа, мама и я, когда подросла, обычно «бились» сами. Хорошо, с грядками и «латками» бабушка справлялась без нас.
И вот субботним утром мы втроем отправились на автовокзал, чтобы ехать к бабушке в деревню. Возле кассы не очередь, а большая толпа. Основательно потолкавшись в этой враждебной от напряжённого нетерпения толпе, папа купил билеты, и мы пошли на платформу. Надо сказать, что купить билеты не всегда удавалось. Их могло просто не хватить, если давали маленький автобус. И тогда нужно было искать какой-то другой транспорт. Однажды мы ехали даже на такси. Это было довольно дорого. Но отказаться от поездки мы не могли. Нас ждали бабушка и непрополонная картошка.
Но сегодня нам повезло – билеты нам достались. На платформе тоже толчея. Подошёл маленький тесный автобус. К нему бросились все толпой. Он набился битком. Мы кое-как поместились на ступеньках.
В деревне, выложив из сумок продукты, попили чаю, переоделись в рабочую одежду и пошли на огород. Бабушка принялась готовить борщ на обед. Печку из-за жары не топили, готовили на электроплитке. После обеда и короткого отдыха – снова на огород. Почти до темноты.
В воскресенье встали уже усталые и, чтобы поднять настроение и укрепить силы, решили нажарить картошки. Едва картошка зашипела на сковороде, вдруг отключили электричество. Мы немного подождали, но в деревнях электричество на немного не выключают. Можно было бы соорудить во дворе временный очаг из кирпичей, но это тратить силы и драгоценное время, которые предназначены для прополки. Мы что-то пожевали всухомятку и пошли на огород.
И снова ярко-зелёные с белыми и лиловыми цветочками картофельные ряды. Но уже «видна наша работа», уже видно, как приближается край огорода, вчера ещё казавшийся недосягаемым.
Картошку удалось дожарить только к середине дня. Мы её съели на обед. Она, замученная долгим ожиданием электричества, была получёрная, жалкая и невкусная.
После обеда короткий отдых, точение тяпок и опять огород.
Воскресный послеобеденный кусок рабочего времени был короче субботнего, потому что надо было собираться и идти на автобус.
А автобус опять битком. В наше село он приезжал, уже забрав пассажиров из соседней деревни. И на нашей остановке не всегда удавалось всем втиснуться в него. Лезть в автобус, толкаясь и отпихивая других, было стыдно, унизительно и малоэффективно. Пустить дело на самотёк – окажешься последним, и места для тебя может не остаться даже на нижней ступеньке.
Бывали случаи, что полный автобус в нашем селе вообще не останавливался. Один раз шли пешком на станцию. Хорошо, что летние вечера долги – до темноты дошли. Несколько раз шли пешком до трассы. Последние километры проходили, ориентируясь на уже зажжённые окошки ближней к трассе деревне.
Вспоминая ту жареную картошку и тот автобус, думаю – почему надо было так относиться к людям? Что плохого было в том, что они оставались верны земле и работали в свои выходные на деревенских огородах? Зачем эти мелкие, оскорбительные и нелепые препятствия, за что?
ШАШЛЫКИ
Поражает культ еды на телевидении, радио, в социальных сетях интернета. Это уже не завтрак, обед, ужин, а продуктовые оргии. Не супы, салаты и бутерброды, а кулинарные извращения.
Когда-то в одной странной книге папа прочитал про пожарного, который очень много ел. «Зачем ему надо было столько есть? – Недоумевает героиня книги, летающая девушка, падчерица этого пожарного. – Ведь он в жизни не потушил ни одного пожара». Папе нравилось это рассуждение и он, смеясь, часто повторял его.
Сам он ел не много, его собственные кулинарные вкусы были просты и изысканны одновременно. Он любил хороший борщ и при необходимости сам замечательно его варил. Любил молочную рисовую кашу, которую тоже предпочитал готовить сам. И она у него получалась густая и нежная, но рис при этом не был разваренным. К тому же каким-то чудом она у него никогда не подгорала. Любил мамины вареники, пироги, блины и оладьи. Салат из помидоров и огурцов. Жареную рыбу и жареное мясо. Творог, сметану, простоквашу. Жареные кабачки и баклажаны. Картошку варёную и жареную. Томатный сок. Клубничное и абрикосовое варенье.
Но он был впечатлительный человек, восприимчивый к новизне, и большой фантазёр. Однажды кто-то из его знакомых с восторгом рассказал ему о драниках и даже технологию приготовления этого блюда дал. Придя с работы домой, папа почистил картошку и начал её тереть. Был зимний вечер. Я пришла откуда-то, то ли с продлёнки, то ли с катания на санках, замёрзшая и голодная. Хотелось немедленно что-то проглотить. Но папа весело и таинственно сказал:
– Подожди, сейчас нажарим драников.
Но, видно, он что-то пропустил или не так запомнил в драниковом рецепте. Почему-то тёртая картошка у него моментально потемнела, гораздо быстрее, чем положено ей темнеть, а драники приставали к сковородке и получались непропечёнными. Он переделывал, перетирал, перемешивал…
Есть хотелось ужасно. Я начала ныть, папа обижаться и сердиться. Наконец он объявил, что драники готовы. Они были тёмные, подгорелые снаружи и полусырые внутри. Мы их поглотали, от голода не разобрав вкуса. И, разочарованные, больше никогда драников не жарили.
Ещё был в истории нашей семьи опыт приготовления шашлыков. Идея тоже была папина. Стало модным жарить шашлыки. Это считалось даже шикарным. Вот папа и решил доставить семье удовольствие.
Раздобыли кусок мяса, привезли его в деревню, как-то замариновали. Была пора уборки картошки. Время на шашлыки нашлось только к вечеру, когда солнце уже село, но было ещё светло. А шашлыки – ведь это не так просто. Нужны мангал, шампуры и угли. Уж не помню, что было вместо мангала и шампуров, а с подготовкой углей пришлось повозиться.
Все после целого дня довольно тяжёлой огородной работы были усталые и голодные. Надо было бы поужинать, а потом уже заводиться с шашлыками. Но тогда на шашлычные хлопоты не осталось бы уже ни времени, ни сил, ни желания. Вот и решили жарить шашлыки на ужин.
Это было очень долго. Провозились до темноты. Мы с мамой и бабушкой терпеливо помогали папе, но в душе раздражались на эту его фантазию. Папа, уставший ещё больше нас, ведь самая тяжёлая работа по уборке картофеля была на нём, держался из последних сил. Он даже пытался шутить. Говорил:
– Мы как итальянцы.
Имелись в виду итальянские солдаты, о которых как-то рассказала нам мама. Во время войны мама со своими родителями и маленькими братьями оказалась на оккупированной территории. Дом их разбомбило. И они скитались по чужим углам. Когда произошёл перелом в ходе войны, немецкое присутствие в городе начало пополнятся отступающими войсками. Была зима. Немцы шли обмороженные, обмотанные какими-то тряпками, отнятыми у жителей городов и деревень, через которые проходили. Кроме немецких частей, пришли итальянские. Им досталось ещё хуже. Они ехали на фронт, как думали, ненадолго, в щегольской летней форме и теперь в ней же отступали по снегу и по морозу. Впрочем, из-под напяленного тряпья красивой формы не было видно вовсе.
Отступающие, конечно, голодали и, конечно, грабили голодное население. Мама рассказывала, что однажды эти итальянские солдаты где-то украли курицу, свернули ей шею и приказали хозяйке дома, в котором тогда ютилась мамина семья, сварить птицу. Когда чугун с курицей был поставлен на огонь, итальянцы устроились около плиты и не отрываясь смотрели в этот чугун. Курицу они выхватили и съели, едва вода закипела.
Нет, мы не были похожи на тех итальянцев, мародёрствующих на чужой земле. Мы были на своём родном огороде и мясо для своего ужина мы честно купили на свои честные деньги. Но мы в каком-то смысле попытались сесть не в свои сани. Тогда как рабочий образ жизни требует просто сытно поесть нормальной деревенской еды и завалиться спать, мы захотели шиковать и сибаритствовать. Помню ощущение жалкости всего этого процесса. Папа, усталый и голодный, жарит. Мы, усталые и чуть ли не подвывающие от голода, ждём. Думаю, шашлыки получились не слишком удачные. Но когда стало можно их есть, нам было уже не до вкуса.
К чему я всё это? Человеку, который постоянно работает до настоящей усталости, который по-настоящему голоден, не до кулинарных изысков и вывертов. Для тех, кто устал и голоден, радости кулинарного эстетизма недоступны. Кто работает, тот успевает готовить и есть только очень простую и естественную для своего родного края пищу. А все эти кулинарные изыски и выверты для тех, кто если и не объелся безобразно, то, по крайней мере, долго и надёжно сыт, да и работой не истомлён. Кто ест, как гурман, тот не работает. Когда же ему работать, если надо весь этот кулинарный сюрреализм, авангардизм и постмодернизм пережёвывать. А в общем, что же тут рассуждать, излишество есть излишество. Ничего почтенного и достойного в нём нет
Татьяна Огурцова (Белгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
