Я не был в родном сибирском селе Утюжки двадцать два года. Ровно столько заняла моя служба на флоте. Всё время, пока я носил форму, быть здесь случайно как-то не пришлось, а специального повода не подвернулось. Родители после моего поступления в военно-морское училище переехали на Украину, и связующих ниточек с Утюжками не осталось. Я помнил о малой родине, но большой любовью к ней не пылал и сильно туда не рвался. С высоты бурной молодой жизни Утюжки казались мне недостойными особого внимания. Но не зря говорят, что зов родной земли до поры, до времени дремлет в каждом. Проклюнулся он и у меня. И я приехал….
Устроившись в гостях у дальнего родственника, которого я чудом видел за двадцать лет аж три раза (конечно же, не в Утюжках), я призадумался: к кому для начала нагрянуть в гости? Кандидатов, на первый взгляд, набиралось много: одноклассники, друзья по двору, соседи по улице. Но, поразмыслив над вопросом глубже, я обнаружил настойчивое и странное желание вообще никому не будоражить былых мгновений. С чем это было связано, не знаю: то ли с тем, что слишком уж давно никого не видел, и связующие ниточки с образами, впечатанными ещё в детскую память, оказались безнадежно перетёрты временем; то ли из-за перетрясок в стране, поставивших всё с ног на голову и наверняка сокративших число людей, кто обрадовался бы гостю из далекого прошлого; то ли из-за того, что всего лишь несколько лет назад я позволял себе думать о далёком родном селе в пренебрежительном тоне? Не знаю… да только невидимый червячок сомнений живо пробуравил в моих мозгах дырочку, куда и вышел весь пар желанных встреч. Зато неожиданно для себя я решил сходить… на кладбище.
Я хорошо помнил, как в детстве боялся этого тихого уголка возле районной больницы. Там, на окраине села, за редким сосняком, по моим представлениям и жила смерть – неотвратимая, беспощадная. В сознании не отложилось, в каком возрасте впервые я постиг непреложность главного закона мироустройства – любая жизнь рано или поздно заканчивается. Но, когда в голове отчетливо проявились слова «Меня не будет», жуть от них была неимоверная. Скорее всего, это бывает с каждым, когда мысль о неизбежности смерти крепко сжимает человеческую душу до леденящего страха. И от этого никуда не уйти: человек рождается и первым же делом попадает на заметку костлявой хозяйке царства мертвых. А старуха с косой забывчивостью, как известно, не страдает.
Моё детское сознание долго и бурно протестовало против вопиющей нелепости. Как же может случиться, что прекрасный и светлый мир продолжит своё шествие без меня? Останется уютный двор с новой песочницей, сад с непроходимыми зарослями клена вместо ограды – а меня не будет. Как ни в чем не бывало, взойдет солнышко, зашумит от ветра густая зелёная листва, пойдёт дождь – да мало ли событий наполнят день, а я почему-то буду обречён сгнить в отвратительной сырой яме. Зачем же тогда создана эта земля, которой абсолютно безразличны человеческие утраты?!…
Потом оказалось, что до смерти надо долго расти и это, к счастью, будет не скоро. Это будет в таком далёком будущем, что про смерть можно пока не думать вообще. Умирают худые и беспомощные старички с печальными глазами, любящие день-деньской сидеть на завалинках, да согнутые пополам старушки, еле ковыляющие по деревенским улицам. Я много таких видел, и ничего удивительного в том, что им пора расставаться с этим светом, не находил. Они, лишённые главных богатств жизни – радости, здоровья, подвижности – словно сами, я это угадывал, только и ожидали собственной смерти.
Из дремучих безжизненных стариков, доживающих свой век, больше всего мне запомнился один. Наверное, потому, что видел его очень часто и близко. Жаркими днями мы всей дворовой ватагой ходили купаться – мимо красивого дома из свежих ошкуренных брёвен. Там, на завалинке и сидел белый от седины дед, в неизменных серых валенках и тепло одетый. Много было непонятного в облике старика. Я не понимал, почему, когда все вокруг изнывают от жары, он одет в тулуп и валенки, словно спутал лето с зимою? Вдобавок ко всему, его неподвижные, полуприкрытые глаза не выражали никакой радости. Я особым чутьем понимал, что старик стоит на пороге смерти, и при взгляде на него всегда испытывал страх. Страх вовсе не от пугающих невидящих зрачков, а от того, что и мне рано или поздно придётся стать таким же… И однажды, когда моему взору предстала пустая завалинка, я понял, что седой дед умер.
Смерть продолжала извещать меня о своём существовании, сея в детской душе смятение, и обрывая сердце куда-то глубоко вниз невыразимой тоской. Я изо всех сил сопротивлялся этому, но смерть не спрашивала меня. Она размеренно и настойчиво сдёргивала покров со своих страшных тайн. Теперь, с высоты прожитых лет я благодарен смерти за многое и, прежде прочего за то, что свой жизненный спектакль она разворачивала по всем правилам сценического искусства: от простого к сложному.
Раньше всего мне довелось стать сторонним свидетелем похоронных процессий, уныло тащившихся по центральной улице села. Они проходили совсем безмолвно или сопровождались душераздирающим визгом, изливающимся из блестящих жёлтых труб небольшого оркестрика. Но неизменным и главным участником этих процессий был красный гроб, мрачно покоящийся в разбортованном кузове грузовика или же просто лежащий на телеге. А если при этом мы взбирались на забор, то видели и восковое безжизненное лицо покойника.
К этому я привык довольно быстро. Но однажды, вбегая в полутёмный подъезд нашего восьмиквартирного дома, я наткнулся на крышку гроба, зловеще окатившую меня краснотой. Я остолбенел. Затем медленно, держась подальше от страшного предмета, прошёл в свою квартиру.
Оказалось, что умер сосед напротив – дядя Петя. Он не сильно отложился в моей памяти живым, разве что в одной сцене – дядя Петя заходит во двор с небольшим чемоданчиком в руках. Он работал электриком и в затасканном сером чемоданчике, с закруглёнными углами носил свой монтёрский инструмент. Очень хорошо мне запомнилось, что в те мрачные дни в коридоре неприятно пахло, и что лицо у дяди Пети в гробу было чёрным, как у негра.
Скоро я узнал, что у смерти совсем необъяснимые планы и часто она и не ждёт, когда человек насытится жизнью. В десять лет я впервые переступил черту кладбища и заглянул в могилу. Тогда умер мой одноклассник. Звали его Витей, и мы с ним все три школьных года были товарищами. Какая болезнь высосала из него жизнь, я, конечно же, в том возрасте знать не мог. Зато у меня навсегда в памяти остался шёпот морщинистых старушек в чёрных платках, который тревожно проносился по тесной избе, куда мы пришли прощаться с несчастным Витей: «Шишка, шишка громадная на боку у него. От неё и помер, сердешный». «Вот тут», – одна из старушек запросто ткнула рукой моего мёртвого друга в бок, и её жест показался мне очень неодобрительным.
Витю мы проводили в последний путь через всё село – от невзрачной избы с маленькими, грустными окнами до самого кладбища. Неподвижность школьного друга, его строгое лицо с закрытыми глазами, красная крышка, которую угрюмые мужики заколотили перед опусканием гроба в могилу, вызвали в моей душе каскад смятений. Витина мать с безумным взглядом, уставленным в изголовье маленького гроба, никак не хотела отходить от сына. Но по какому-то жестокому закону гроб с мальчиком надо было заколачивать, опускать на дно глубокой ямы и засыпать землёй. Мне хотелось крикнуть заплаканным женщинам, которые настойчиво отводили от гроба рыдающую Витину мать – «Дайте Вите спокойно полежать среди леса! Дайте его маме ещё чуть-чуть побыть с Витей»!
Но все молчали. Те же старушки из избы стояли рядом, и говорили о том, что Вите теперь будет хорошо. Мне казалось, что они просто утешают себя, а на самом деле говорят глупости: как Вите могло быть хорошо, если его заколотили в тесный ящик и засыпали землёй?! Навсегда!
Именно тогда я понял, что на кладбище, в зияющих могилах жестоко обрываются человеческие надежды, планы, мечты и всё, всё, всё, что только можно себе представить. С тех пор я избегал даже мыслей об это страшном месте, словно стараясь забыть о самом существовании кладбища.
Жизнь шла полным ходом, а мне приходилось подниматься на очередные ступеньки познания смерти. Вот только каждая из них неизменно обдавала меня неспокойным холодом и врезалась в память навсегда. С годами я нашёл способ если уж не растопить этот лёд страха, то хотя бы приноровиться к нему. Я осознал неотвратимость смерти каким-то внутренним пониманием, смирился с этим и сделал вид, что у меня с ней заключён договор: пока мне живется – пусть смерть не замечает меня. И с тех пор тяжесть груза небытия как-то убавилась. А в сорок лет я и вовсе обнаружил, что особого страха перед смертью у меня нет. Она вжилась в моем сознании, проросла своей неизбежностью в самых глубинных мыслях и как ни странно – дала свободу. И теперь, мне – свободному человеку – не страшно было идти на кладбище.
Последний приют моих предков и земляков поразил размерами – кладбище уходило далеко вглубь леса, и куда не посмотри – всюду венки, кресты, памятники. «Сюда снесли не одну деревню», – подумал я, растеряно озираясь. Те, кого я видел взрослыми, едва научившись ходить по этой земле – тут. Как и большинство тех старших людей, которых я хорошо запомнил на всю жизнь, ибо общался с ними уже в несколько сознательном возрасте. Сейчас здесь навеки поселяются те, кто старше меня лет на двадцать-тридцать. Круговорот жизни неизбежно приносит на вечный постой каждого земного бродягу. Такова жизнь – из деревни житель может куда-нибудь переехать, отсюда – никогда.
Мне ничуть не страшно было стоять в окружении могил. Я уже в долгу перед смертью, потому что прожил сорок четыре года. А мальчик Витя, о котором время невольно стирает чёткие следы, давно не единственный покойник из нашего класса. Сомкнулась земля над Геной Шестаковым, над Игорьком Добреевым по прозвищу «Пузырь». Они расстались с белым светом молодыми парнями, не создавшими семьи и не родившими детей.
Гена – смуглый увалень, похожий на ухоженного поросёночка своим задранным вверх носом, сгинул в тюрьме после школы. Он рос отзывчивым, надёжным товарищем, замечательно рисовал. Путь вниз у Генки начался из-за родителей: мать – в те годы директор леспромхоза – спилась за полтора года. Отец – редактор местной газеты, сильно переживал и некоторое время боролся с пристрастием супруги. Затем зачислил себя к ней в собутыльники и жизнь всей семьи Шестаковых помчалась под откос: обоих уволили с работы, а Гена лишился нормальных отца и матери.
Игорёк, он же Гоша – жизнерадостный блондин, сияющий улыбкой без переднего зуба, погиб в Афганистане молодым лейтенантом. Он окончил лётное училище и как сотни офицеров в то время очень скоро получил распределение на войну. Афганское небо стало последним, что Гоша видел в этой жизни.
Я не спеша ходил от могилы к могиле и внимательно всматривался в надписи, фотографии. Меня никто не торопил. Здесь вообще не было суеты – только горе, переходящее в покорность и тишину. Но я не брал на себя тяжесть каждого могильного холмика. Бороться с объективной неизбежностью – пустое дело. Все там будем. Я лишь простой наблюдатель в прошлое, поскольку со многими людьми меня это прошлое крепко связывало.
Вот и место, где покоится тот самый Витя – на могиле два памятника – в сторонке старый, ветхий, что ставили много-много лет назад и новый, свежевыкрашенный, в форме пирамидки с небольшим железным крестом. Красивая гравированная табличка. На ретушированном фото милый задумчивый мальчик в матроске и бескозырке. Родители Вити обновить могилку никак не могли – они были немолодыми даже в год смерти сына. Значит, в новых поколениях хранится светлая память, значит живут на земле новые люди, которым дорог мальчик Витя.
Воздав долгий поклон однокласснику, иду дальше. Голик Юрий. Вздрагиваю и не сразу осознаю прочитанное – тут похоронен друг, тёзка и ровесник моего старшего брата. У меня с ним большая разница – одиннадцать лет. Когда-то, давным-давно, безупречный красавец и тактичный интеллигент Юра Голик был моим вожатым в пионерском лагере. Друг брата не был там обделён вниманием: на него втихую засматривались девушки старших групп, с ним настойчиво кокетничали девушки-вожатые; особенно молоденькая медседстра Ирина, в страшно модной по тем временам жёлтой болоньевой куртке и с щеками словно спелые румяные яблоки, которая, к слову сказать, производила и на меня впечатление.
Именно в тот сезон ко мне в гости приезжал брат, служивший в Чехословакии лейтенантом. Мы с вожатым Юрой знали о его приезде, в назначенное время стояли у ворот и смотрели, как по просёлочной дороге приближалась чья-то фигура. Наконец, по походке стало понятно – это брат! Я помню, как обнялись старые друзья, и как радостно мне было от их встречи…
Вожатому Юре, что лежит под раскидистой, широким концом вверх, трапецией – тридцать один. Мне – сорок четыре. Он навсегда остался для меня взрослым, хотя я давно уже старше его.
Причуды жизни, причуды памяти… кто смешал наши судьбы, словно доминошки? Кому-то слишком рано оборвали жизнь, заставив вытянуть пустышку, а кому-то выстроили путь в старость, выдав на руки шестёрочный дубль, или как мы называли в детстве эту доминошку – «баян». На человече, вековую фору, живи, пока ноги не стопчешь!
Средняя часть кладбища – девяностые – года для смерти урожайные. Почти все мои учителя тут. И первая учительница – Вера Михайловна – стройная черноокая женщина – строгая на вид, но на самом деле чрезвычайно добрая и ранимая. Вера Михайловна настойчиво билась над моим почерком не один месяц, заставляя ровненько и красиво выводить у букв закругления, и однажды, когда у меня получилось как надо, она красными чернилами написала в тетради – «Молодец!»
Вот могила учителя труда – Глеба Сергеевича, которого мы за глаза звали Папа Карло. Прозвище ему дали потому, что трудовик хозяйничал в столярном цехе, где ароматно пахло свежей стружкой, и ещё потому, что Глеб Сергеевич сильно походил на Папу Карло из детского фильма про Буратино – такие же волнистые седые волосы и чуть длинноватый нос. Папа Карло относился к нам как к взрослым, серьёзным людям, никого в любимчики не выделял и зря не наказывал.
Под чутким присмотром доброго и справедливого Папы Карло я рубанком выстругивал сначала ручки для молотка, затем ножки для табуретки, потом, постарше, вытачивал на токарном станке берёзовые скалки и толкушки. Это требовало определённой сноровки, смелости и твёрдости руки. Мне очень нравилась работа на станке, и я ждал уроки труда с большим нетерпением. Станок был один-единственный и потому скалка или толкушка являлась произведением всеобщего труда – мужская половина класса по алфавиту выстраивалась в очередь у станка, и после взмаха руки Глеба Сергеевича производилась смена. Поскольку моя фамилия обитала внизу списка, я неизменно переживал, что для меня работы уже не останется. Переживал, конечно, зря – стружки хватало на всех, даже на Васю Якименко.
Надев защитные очки, я потихоньку упирал стамеску в быстро вращающуюся заготовку. Нажимать следовало аккуратно – не еле-еле, но и не чересчур сильно, чтобы деревяшка не ударила по инструменту. Было страшновато, но Глеб Сергеевич стоял рядом, готовый в любую секунду перехватить руку или выключить станок.
Ещё воспоминание детства – под могильным холмиком упокоился наш школьный завхоз Пётр Иванович – неугомонный невысокий мужчина с обильной, блестящей лысиной. Он носился по школе, двору и пристройкам как ракета, успевая на бегу здороваться с учительницами и одаривать их комплиментами.
Милые, отзывчивые люди – настоящие педагоги – вечная вам память!
А кладбище открывает свои невесёлые тайны. За оградой длинный ряд свежих могил – здесь схоронена целая семья. Четыре креста с одним днем кончины – 14 декабря 2005 года. Зимой и все вместе – значит, угорели. Такие трагедии в сибирских сёлах не редкость.
Вот, недалеко от леса, на чёрном прямоугольнике мрамора гравирована фотография молодого капитана третьего ранга. Как и я. От красивого офицера-моряка не могу отвести взор. И вдруг прошибает холодный пот – да это же Валерка Евдокименко! Он всего на год младше меня! Смелый, озорной парень – его в школе любили все. Не могу поверить – бедный Валера! Он никогда уже не ступит на борт подводной лодки, не нырнет в нутро отсека по отполированным железным перилам. Никогда.
Дальше идти совсем не хочется. Мне страшно от того, что происходят события, время которым по здравому смыслу ещё не пришло. Мы просто опередили его. Сами. Мы торопим время, гоняясь за призрачными мечтами, а смерть ловко делает своё дело. Хочется воскликнуть – эй, кто там, наверху! Куда мы все бежим? Кто нас гонит? Разве мы пришли в этот мир бежать? Бег изматывает силы и – только. И так быть не должно! Надо притормозить время, подчинить его нам, потому что мы – живые!
Создатель наш, если Тебе под силу сотворить такой необъятный и дивный мир, почему нет закона, хоть на немного поворачивать время вспять? Почему Ты не даёшь нам вернуться в безмятежное детство и там набраться сил и спокойствия?... Никто не ответит на этот вопрос…
Но моя жизнь, казавшаяся мне бесконечно долгой, вечной, вдруг разом стала зыбкой и призрачной. Мне во весь голос захотелось кричать – это нелепость, это неправда! Зачем я когда-то торопился стать взрослым?! Зачем меня не устраивало настоящее?! Да, мне чудилось, верилось, что жизнь будет нескончаемой, и я позволил себе поиграть временем – гнал его вперёд, как гонят лошадь на скачках.
Что же теперь делать с моею ошибкою?!! Отвергать мысль, что рано или поздно найдется клочок земли и для меня – глупо. Доказательства неумолимого железного закона – вокруг и под ногами. Слишком часто думать о добровольных потерях – тяжело и печально.
Счастье это или наказание, что в прошлое нет возврата? Что ничего не стоит на месте, а куда-то всё время летит? Милосердие это или жестокость, когда чья-то сильная воля посылает нас в этот нелегкий мир и даже не спрашивает, хотим ли мы в нём быть или нет?
Не может быть, чтобы Создатель не знал, что Он делает. А потому положимся на мудрость Его и силу.
Тарасов Олег (Белгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
