Я едва заскочила в вагон. Следом цыганка. Она попыталась задержать двери, мужчины в вагоне помогли ей. Пока держали, мал, мала, малехонький – быстро протиснулись между людьми. Только и слышали голос дежурной метро, подбежавшей к дверям: «Кошельки держите!» – с улыбкой и по-свойски. Двери резко закрылись. Пассажиры сумки прижали – едем. Возле меня двое цыганят. Один мне улыбается. Одежка на нем никудышная: куртка болотного цвета, выцветшая, потертые гамаши. А глаза – чернее черного. Напомнил он мне…
Мне было не больше семи. Я простудилась. Меня положили в десятую палату детской больницы, самую дальнюю в левом крыле на втором этаже. Я приоткрыла белую дверь и вошла. Никого. Кинула пакет на кровать и подошла к окну. Мой детский сад. Кусты, дырка в заборе. Хлопнула дверь. Я оглянулась…
Плохо помню ее. Помню, как она была одета, ее имя, отдельные картинки. Но почти забыла, о чем мы с ней говорили. И говорили ли вообще?
– Мам, ну что она ходит за мной? – злилась я.
Она смотрела сквозь стекло двери: высокая для своих пяти, черненькая, с вечно слезящимися глазами и коротко стрижеными волосами (наверное, вши были); в розовой теплой юбке, красных колготках, старых сандалиях, несколько раз подшитых и заклеенных, и мышиной кофте на замке, который не застегивался. Мама доставала из сумки бананы. Давала один мне и говорила:
– Дочь, угости Риточку.
Я прижимала его к груди, шипела, что не дам. Но все же подходила, чуть не плача протягивала банан и бежала назад. Она брала, но не уходила, все смотрела, как я жмусь к матери. Имя «Ритка» гораздо больше ей подходило.
Как-то мама пришла, но я спустилась не сразу, была у доктора. Когда прибежала, увидела рядом с моей мамой Ритку.
– Иди отсюда! – закричала я.
Ритка сжимала в руке растаявшие конфеты и не двигалась. Тогда я толкнула ее. Мама схватила меня за руку и больно стукнула по попе. Я рванула к двери. Чуть не сшибла медсестру с каким-то подносом. Быстро взбежала по ступенькам на второй, третий. Добежала до кармашка коридора, где обычно никого не было. Села в угол. И так горько заплакала…
– А почему к тебе мама не приходит?– спросила я однажды, сидя на своей кровати. Ритка, вытянув ко мне ноги, сидела напротив и молчала.
– Ты ее любишь?
Ритка, помедлив:
– Люблю. Мамка... хорошая. Мамка песни... А дядя Игорь шапку мою в сугроб. Кинул.
– Дядя Игорь – это твой папа?
– Нет… – Ритка, опустив голову, теребила краешек своей юбки.
– А кем она работает?
– Мамка… Мы бутылки искали.
Я засмеялась. Рассказала своей. Она отругала, сказав, что Риточку нужно жалеть. Но у меня это никак не получалось…
Она ходила за мной по пятам. Даже когда я разговаривала по телефону, стояла рядом, уткнувшись головой в стену.
Я сердито махала на нее рукой. Она отходила за стену (телефон был в коридоре), но продолжала слушать, рисуя что-то пальцем на стене.
Еще помню, что я не любила кашу, особенно манную. Помешивала, морща нос, поднимала ложку с кашей над тарелкой и плюхала ее. В садике были тарелки с разными картинками на дне – то петух разноцветный, то жук-носорог, то сказка какая. Я разгребала манку, с интересом разглядывала секретик, а потом относила нянечке, не съев ни ложки.
В больнице тарелки были белые. Но по утрам тоже давали манку. Я по-прежнему не брала ее в рот. Мы сидели с Риткой за маленьким серым столом напротив друг друга. Она уплетала вкусную кашу. За соседним сидели девочки моего возраста, они смеялись, кидали друг другу в тарелку манку. А я отдавала Ритке свою порцию и жалела, что меня положили не с ними.
Я тогда ходила в детский сад, в старшую группу. Из садика меня всегда забирала мама. Папа работал. Но когда приходил он, я бежала навстречу, отец подхватывал меня и целовал в щеку. Гордая, счастливая, я брала его за руку, и мы шли домой. Я рассказывала, как прошел день, что давали на обед и как мы кидались подушками в тихий час.
Иногда меня забирали друзья отца, я все равно бежала им навстречу, обнимала, конечно, не так крепко. Матери приходили в сад каждый день, а отцы или дяди намного реже.
Меня вели на работу к папе, где я всех знала и чувствовала себя принцессой. Мне улыбались, совали яблоки, задавали глупые вопросы (глупыми они стали только теперь): «Дневник-то купили? А портфель какой?». Все боялись и уважали отца.
А я боялась уколов и сейчас боюсь.
Ритка равнодушно заходила в кабинет врача, снимала колготки, задирала юбку и, не издав ни звука, выходила. Я изумленно смотрела ей вслед. Она медленно шла в палату, одной рукой проводя по стене, другой потирая больное место. Я же стояла и не решалась войти, пока меня не вталкивала медсестра.
Мне казалось, что наша медсестра больше ее любит. Она всегда звала ее Риточкой. А меня только по фамилии. Она чаще угощала Ритку витаминками, улыбалась, когда та глупо и неуклюже танцевала, заслышав музыку. Ночью, выходя в туалет, я увидела, как она штопает Риткины колготки. А как-то подарила ей большую шоколадку.
Я зашла в палату, Ритка быстро спрятала что-то за спину.
– Че прячешь? – спросила я.
Что-то хрустнуло у нее за спиной. И она, помедлив, протянула мне половину шоколадки.
Мы сели на кровать, облокотились на стену. Молча посмотрели друг на друга и улыбнулись. Мы тогда съели обе половинки. И я достала из шкафчика вафли.
Ночью Ритка задыхалась, я часто просыпалась от ее кашля. Мне становилось страшно, и я бежала за медсестрой. Медсестра торопливо входила, включала свет, делала укол, а потом еще долго сидела, поглаживая ее по спине.
Иногда мы вместе смотрели телевизор. Между палатами был небольшой перекресточек, в одном конце за столом с банкой градусников, таблетками и газетой сидела наша медсестра.
В другом был старый диван, огромные, как в бане, часы на стене и телевизор. Мы садились рядом на зеленый диван. И вместе с нянечкой (которая любила нас одинаково) и медсестрой смотрели сериал. Ритка смеялась и все прижималась ко мне. А я отодвигалась. Думала – места мало…
Как-то мы с Риткой забрались на широкий, облупленный подоконник и смотрели в окно. Прямо под ним играли, кусались и заливались лаем собаки, обе черные с белой грудью. Меня смешили черно-белые псы. Все казалось, что черно-белые коровы и кошки – это нормально. А черно-белые собаки – смешно. Я улыбалась.
– Любишь собак? – спросила я Ритку.
Она вдруг испугано посмотрела на меня и помотала головой.
– Мухтарка злой, погладить хотела, а он… ау! – она обхватила свою руку, – цапнул. Цепью гремел ночью. Боялась. Я вот как делала, – Ритка легла на кровать и накрыла голову подушкой.
А я вспомнила, как у меня появился щенок. Мы шли с мамой из садика. Вдруг она сказала:
– Тебя дома ждет сюрприз.
– Какой? – обрадовалась я.
– Что ты больше всего любишь?
Я сразу подумала: «собака!» Но решила, что этого не может быть.
– Мороженое?!
Мама только улыбалась.
Сомнений не было:
– Собака! – закричала я.
Мы заспешили домой. Я тянула маму за руку. У двери присела, замерла и прислушалась – кто-то звонко залаял. Мама позвонила. Отец открыл. И я увидела, как из папиных рук вырывается маленькое коричневое чудо. Взяв щенка на руки, я больше не расставалась с ним.
Я не давала ей свои игрушки, хотя у нее не было ни одной. Однажды я все-таки попросила маму принести какую-нибудь из своих старых Ритке. Она принесла пластмассового дракончика. Мне было жаль отдавать, хотя я уже не играла с ним. Зеленый, улыбчивый, с цветами в руках. Ритка приняла подарок, поиграла с ним немного и поставила на подоконник. А вечером заснула, прижимая к себе.
Однажды ко мне пришли дворовые мальчишки, Ритка, как всегда, смотрела через стекло – худенькая, с огромными черными и нездорово блестящими глазами.
– А это еще чья кикимора? – показывая пальцем, смеялся кудрявый Мишка.
– Моя! – ответила я.
– Ты куда?
– К моей кикиморе!– крикнула я. Подбежала к Ритке и обняла ее.
Мы рано ложились спать, я засыпала, а она все задыхалась, ворочалась. Помню сквозь сон, что ее унес кто-то большой.
Была она, а потом раз – проснулась с утра, а ее уже нет. Я побежала к медсестре, мне сказали, что ее забрали в хорошую семью.
– А она вернется? – спросила я.
– Нет, не вернется. Иди, Ниночка, ты теперь одна полежишь, – ответила медсестра, а сама подошла к окну и долго не отходила от него.
Я зашла в палату, села на кровать. Под ее кроватью увидела застежку от сандалий. Как она теперь без нее? Мне вдруг стало очень грустно, и я захотела к маме.
***
Поезд остановился. Цыганята с мамашей вышли. Тот, что улыбался мне, обернулся и помахал рукой. Через станцию я вышла из метро и побрела к храму. Хотела поставить свечку, залезла в сумку, но кошелька не было.
ТЫ ОДИН МНЕ ПОДДЕРЖКА И ОПОРА
Я застегнула куртку и шепнула:
– Иди, ну?
Костик стоял неподвижно под светом тусклого фонаря. Я отодвинула его и сделала несколько шагов в темноту. Перед нами показались облезлые ворота, которые скрипели от ветра. Чтобы не создавать шума, мы решили пролезть под ними.
– Ниче не видно, – Костик наткнулся на меня в темноте.
– Шшш, сейчас собака залает.
– Не залает, мы же вчера ее колбасой кормили. А собаки знаешь, как все помнят?
Мы спрятались за кустами шиповника. Я села на корточки и почувствовала, как чаще стало биться сердце. Казалось, что звук отдается по всему телу: я испугалась, что Костик услышит и сочтет меня трусихой. Но Костик сам дышал, как сумасшедший.
На втором этаже горел неяркий свет. Низкие окна первого были занавешены, и на них стояли металлические решетки. Мы подкрались к дому. Каждый звук, казалось, был слышен во всем дворе: стук сердца, дыхание, кузнечики, листья. Костик обжег ногу крапивой и нервно чесал ее.
– Перестань… Хочешь, чтобы нас услышали? Подсади меня.
Костик нащупал какой-то ящик, проверил: «выдержит ли?». Молча выполнил приказ. Хотя держать меня было тяжеловато, ведь я на два года старше его.
– Ну, чего там, Таня? – Костик поднял голову, пытаясь вглядятся в окно.
«Вот сволочь, пьет да еще баб тискает», – подумала я, а вслух сказала:
– Пьют, в карты играют.
Чтобы не упасть, я держалась за выступавшую рейку. За окном раздалась пьяная песня.
– У них опять женщины, да? – спросил Костик.
Не видя его лица, я представила, как он сейчас смотрит. Он всегда так смотрел, когда боялся, и с каким–то детским волнением ждал ответа.
Я не ответила. Из-под ворот шумно выскочило черное пятно.
– Собака! – от испуга и неожиданности Костик расслабил руки. Мы покатились, и я стукнулась обо что-то твердое. Собака мчалась на нас. Громко хлопнула дверь. Послышались тяжелые шаги.
– Найда, Найда, тихо, Найдочка, свои, тихо, милая, – запричитал Костик. Собака, которая только что хотела броситься на нас, завиляла хвостом и даже умудрилась лизнуть меня в щеку, пока я не поднялась.
– Узнала, – Костик, улыбаясь, гладил Найду, которая была ему почти по пояс.
– Вы че тут, а? – большой пьяный мужик схватил меня за руку и потащил: по коридору, лестнице и, наконец, в зал. Костик с криком:
– Отпусти ее, отпусти! – бежал следом.
От света мы зажмурились.
– Во. Ворюги! Под окнами… тово… выслеживают, когда заснем! – пьяный мужик все еще не отпускал мою руку. Дядя Игорь столкнул с колен какую-то рыжую тетку и затушил сигарету о стол. На нас смотрели, как на зверюшек в зоопарке. Все смешалось. Я опустила глаза и подумала: «Какие же вы жалкие».
А Костик… Костик сказал:
– Пап, пошли домой.
ТЕМНО НЕ СТРАШНО
Ребята засиделись на чердаке. Небо потемнело. Как ни поворачивай карты к окошку, ничего не увидишь. И вроде знаешь, что вон то темное пятно – это старый ящик, а это всего лишь лохмотья на веревках, но все равно жутко. Только Данька ничего не боится, темнота ей на руку. Она сидит возле биты и жульничает, скидывая плохие карты.
– Тань, зажигай! – просит Лешка.
– Давайте еще так поиграем, а то на завтра не хватит, – хитрит Данька.
Но Танечка, прошуршав в кармане, уже чиркает спичкой и зажигает небольшой огарок, укрепляя его на треснутом, с каплями воска, блюдце. Осветились лица, задрожали тени позади ребят. Ближе всех к окошку сидит Данька. Ей неудобно, хочется протянуть пухлые ноги – она сидит на самодельном стуле из кирпичей и доски. У нее широкое лицо, нос – лепешкой, пухлые губы, встрепанные темные волосы и мелкие хитрющие глаза. И когда ее спрашиваешь:
– Дань, как ты учишься?
Она бойко отвечает:
– Хорошо.
– Пятерки есть?
– Нет.
– А четверки?
– Есть.
– Сколько?
– Одна… – и тут же, смело: – По пению.
И нисколечко ей не обидно, хотя все катаются от смеха: «Ой! Певица нашлась!». Один раз Данька оставалась на второй год. Она «своя» с мальчишками. Вместе с ними по субботам таится в кустах и пугает «баб» – трясет кусты и дико воет: «Ууууу!», когда девчонки идут на танцульки. Одни визжат, отскакивают, иные быстро проходят, не обращая внимания, а если парень затесался между подружек, то лучше дать деру. Не посмотрит, что ты сама девчонка, оттреплет уши. Вот Данька и бежит быстрее всех, хоть и здоровая такая.
Напротив Даньки сидит Танечка. Она следит, чтобы никто не жулил. Время от времени хлопает себя по щеке, но не попадает по комару, он отлетает, пищит и садится снова. Она маленькая, как зернышко, за спиной длинная тонюсенькая, русая коса с толстой резинкой. Когда они играют в двенадцать палочек, она так улепетывает, что часто теряет резинку, и тогда мягкие волосы рассыпаются волнами, закрывая всю спину. Она цепко, как мартышка, лазает по деревьям и быстрее всех бегает – и во дворе, и в классе. Учительница по физкультуре говорит, что шестьдесят метров Танечка бегает без двух секунд, как чемпионка мира.
Рядом устроился Лешка, брат Танечки. Они похожи, как две капли. Сероглазые, белолицые, с родинками на лице. Только у Танечки на щеке, а у Лешки над губами. Лешка неплохой, но если видит, что тебя обижают, может неожиданно подлить масла в огонь, обидеть еще сильнее, добить. Танечка – нет.
Еще есть Антон. Он тихий, говорит робко, не выговаривая «р». Антон только вчера приехал с матерью из другого города к захворавшей бабушке. И пока еще никак не проявил себя.
Рядом с Антоном, на самом краю, сидит Маша, она учится вместе с Танечкой. Маша крепенькая и высокая, (выше только Антон), но, несмотря на это, у нее слабые руки. В школе Маша не отожмется и дух раз, тогда учительница заставляет ее приседать пять минут «на тройку». А через козла прыгать она вообще не берется – бесполезно.
Маша в коротких шортах, и ей все время кажется, что по коленке кто-то ползет. Маша испуганно дергает ногой, проводит по ней ладонью, задевая самодельный столик:
– Да кто елозит? – кричит Данька. – Все карты падают!
Сегодня Маша пришла с ночевкой к сестре Ирине – самой старшей из них. Иринина мама уехала в Москву за товаром, ее не будет два дня. Родители ребят в этом старом бараке проболтались все свое детство и так же играли в карты, в жмурки в подъезде и засиживались до поздней ночи на чердаке.
Данька играет горячо, краснея. Ирина спокойно берет карты, откладывая козыри на столе. Антон и Танечка обычно выходят первые, Лешка борется до последнего. Маше частенько не везет с картой. Она нередко задумывается, пропуская ходы, бросая быстрые взгляды на Лешку.
Иногда, когда Даньку уличают в жульничестве, поднимается спор, от Даньки убирают биту на другой конец стола. Все кричат, лезут под стол, ищут недостающие карты.
В этот вечер в жульничестве уличили еще и Лешку. Поднялся такой гам, что снизу затряслась лестница, и послышалось громкое:
– Я вам… сейчас дам! Слезай все, а то..! Залезу, всех за уши вытащу!
Ребята замерли. Это Данькин отец – Урал. Злой татарин. Смех пропал. Танечка дунула на свечку. Тут Лешка, пригибая голову, чтобы не наткнуться горлом на веревки, резко рванул вглубь чердака. Данька за ним. Затряслись доски. Остальные замешкались. Показалась голова Урала, в лицо ударило светом фонарика.
– Вы че… Дом спалить хотите? Медом вам здесь намазано? А ну слезай…
Голова скрылась. Ребята по одному стали спускаться. Теперь не убежишь.
«Только бы не оступился», – подумала Маша о Лешке.
Ребята встали в ряд, а Урал, как надзиратель, стал ходить и громко ругаться. Девчонки переглядывались, сдерживая улыбки. Когда нельзя, всегда хочется засмеяться. Антон, не выдержав, прыснул.
– Смешно? – Урал приблизил лицо к Антону. – А дом спалите, смешно будет? А крышу проломите? Ты с матерью укатишь! А нам че делать?
Антон нахмурился, сжал губы и громко сказал то, чего никто не ожидал от него:
– А чего вашей Даньке можно, а мне нельзя?
Девчонки ошарашено оглянулись на него. Даньку хлыщет отец и лупит брат за каждый промах и озорство. Матери нет. А тут такое! Наверное, Урал сразу же догадался, что это Данька сбежала сейчас через другое окно и, скорее всего, уже слезла по черемухе вниз, либо затаилась на чердаке. Если бы не Антон, вряд ли бы он вспомнил о Даньке. Ведь она могла быть и у тетки, что живет в этом же доме.
– Ух, тварь! – заорал Урал и выбежал в темный двор.
– Ты чего наделал? – закричала Танечка на Антона. – Дурак! Теперь он их поймает! А Даньку вообще убьет!
Антон молчал.
– Предатель! – строго сказала Ирина.
– Иди отсюда! – Танечка толкнула Антона в грудь. Уж очень переживала она за брата и Даньку.
Но не успели они выйти на улицу, как мимо громко пронесся Урал:
– Придет! Никуда не денется!
Девчонки испуганно расступились. Но тут же выдохнули: «Не нашел!». И выскочили на улицу. Антон медленно пошел следом. Они покружили у высокой, наклоненной к дому черемухи, толстые ветви которой падали на крышу, прямо у окошка чердака. Громким шепотом позвали, глядя вверх:
– Лехаа! Данькаа!
Затряслись листья. Что-то брякнуло. Девчонки улыбнулись: «Лезут».
– Вы чего как долго? – не удержалась и крикнула Танечка.
Данька испуганно посмотрела, но тут же небрежно усмехнулась:
– Ну вот еще! Че он мне сделает? Я тете Розе скажу!
Они пошли к дому:
– Мы только слезли… и он мимо пробежал. Как не заметил? Меня Данька в кусты толкнула! И сама как навалится! Я чуть кишки не выпустил! – смеялся Лешка.
– А как он узнал, что я с вами была? – вдруг остановилась Данька прямо у фонаря.
Девчонки оглянулись на Антона. Лешка сразу подскочил к нему и схватил за майку:
– Ты выдал?! Предатель!
-Да не он, не он! – закричала Танечка. – Вы как слоны топали! Че, трудно догадаться, что ли?
Антон молчал, не поднимая головы.
– Никто не выдавал, – подтвердила Ирина. А ее всегда слушали. Девятый класс – это вам не восьмой, где училась Данька, не седьмой, не пятый, где учились Лешка и Танечка.
– Эй, мелкота! Опять конфеты не поделили? – не доходя до фонаря, из темноты, крикнул кто-то приятным, чуть огрубевшим уже голосом. Еще три шага – и ребята увидели Юрзина. Он жил на втором этаже. Учился в одиннадцатом классе. И, конечно, не водился с такой малышней. Юрзин за руку поздоровался только с Лешкой. Данька приутихла. Стала позади Ирины. Запылали пухлые щеки. Юрзин совсем невысокий, коренастый, с негрубым лицом, но уже колючими щеками и всегда с нежным, слабым румянцем на скулах. Однажды, когда мальчишки и Данька пугали девчонок, в кусты влетел чужой парень и понесся за ребятами, чтобы проучить их и покрасоваться перед девушкой. Данька подбегала к крыльцу, но споткнулась о корень сирени и чуть не полетела. Парень схватил ее за шиворот и с силой потянул, так что Даньке больно стянуло шею. Но тут из подъезда вышел Юрзин:
– Че случилось – то? – строго спросил он, отстраняя руки парня от Даньки. – Я спрашиваю, че случилось?
– Ты вообще кто такой? Разница тебе? – грубо закричал парень, оглядываясь на девушку.
– Это сестренка моя, все претензии ко мне.
Что было дальше, Данька не видела, она заскочила домой и мимо вонючей кухни, по немытым полам пронеслась в свою комнату, бросилась на кровать и затряслась в рыдании, не слыша мата отца. Первый раз заплакала Данька.
С того времени она не бросала мяч в баскетбольное кольцо на дереве, когда во дворе был Юрзин. Данька таилась за сараями, подглядывая сквозь листья кустарника, как точно он бросает мяч, как он смеется, как снимает от жары майку, как оглядывается на сараи. В школе Данька видела его на переменах и в столовой, видела, как часто заигрывает он со старшими девчонками. Тогда Данька кидала им в волосы жвачки, пулялась из трубочки рябиной и даже плевала на юбки, если шла позади. А однажды стащила с учительского стола его тетрадь.
Вечером Данька часто забиралась на черемуху и долго смотрела в окно его комнаты. Вот сидит с книжкой, вот болтает по телефону, вот улыбается, глядя на окно, и совсем ничего не знает… А вот Данька соскользнула с дерева и покатилась по стволу, раздирая ладони.
Юрзин постоял еще немного и, ни разу не взглянув на Даньку, поднялся домой. А ребята пошли на лавку.
***
На улице сидеть было прохладно. В высокой траве громко стрекотали кузнечики, но за разговором их песня не замечалась, и казалась фоном летней ночи. Надоедали комары. Ребята наугад хлыстали себя ветками по голым ногам. Лешка сбегал домой и, с грохотом спускаясь по деревянным ступеням, выскочил с дедовой фуфайкой. Деда давно нет, а фуфайка все висит на вешалке в коридоре, среди курток и плащей.
Лешка обхватил ее руками – будто завернутого в одеяло ребенка. Он сел на лавочку и укутался. Все остальные тоже вынесли куртки. Маша живет в другом дворе, бежать до дома ей далеко. Ирина вынесла ей свою кофту, но Маше все равно зябко. Она обхватила себя руками и села на корточки.
– Маш, садись со мной, – предложил Лешка.
Так стемнело, что лиц не разобрать, но по голосу можно узнать, кто где сидит: на лавочке, утонув в большой фуфайке, так что видна только маленькая белесая голова – Лешка, рядом Танечка, потом Антон, на качели раскачивается со скрипом Ирина.
– Да не скрипи ты! – время от времени резко говорит Данька, которая стоит рядом. Ирина перестает, но скоро забывается, и снова раздается узкий несмазанный звук качели.
Маша, помедлив, присела рядом. Крепко запахло бензином. Лешка смело накинул ей на плечи тяжелую фуфайку и не убрал руки. Маша заволновалась, заколотилось ее сердце. Она старалась все время говорить, и когда говорила, казалось, что слышит свой голос со стороны. Еще ей казалось, что она очень кричит и все видят, как Лешка обнял ее. Стали играть в слова. Когда Антон долго придумывал слово, Лешка укрыл себя и Машу с головой:
– Так теплее, – прошептал он и тихо коснулся ее щеки. Стало жарко от близкого дыхания.
– Леш, твоя очередь! – крикнула Ирина.
Лешка спустил фуфайку и Маша захлебнулась в холодном воздухе. Он быстро придумал слово и подсказал Маше, которая из-за волнения ничего не слышала, даже собственных мыслей.
Они долго еще играли в слова, потом рассказывали страшные истории про цыган и заброшенные дома. Много историй рассказывала Данька, и удивительным образом они случались либо с ней, либо с ее теткой, либо в ее деревне. Но страшнее всех были истории про бабку, что живет в соседнем дворе и по ночам ходит на кладбище, через их улицу. Было жутко глядеть в ту сторону, и в темноте мерещилось страшное. Никто бы сейчас не заставил ребят лезть на чердак.
***
– А где Лешка? – громко спрашивала Маша, когда они сидели на полусгнивших деревянных ступенях крыльца.
– Я не поняла, а Лешка не выйдет? – говорила она снова как можно развязней, забывая, что уже спрашивала.
– Да спать он ушел! Надоела со своим Лешкой! – ворчала в ответ Данька, раскладывая карты на равные стопки, пытаясь узнать, какой не хватает. Дверь в подъезд была приоткрыта, и оттуда падал желтый свет, освещая деревянное крыльцо, карты, сосредоточенное лицо Даньки и Танечку, которая сидела рядом на коленях и внимательно следила за Данькиными руками:
– Семерки не хватает, – сказала Танечка, когда у Даньки кончились карты, и взяла в руки стопку, где было три семерки. – На чердаке, наверное, оставили.
– Мы спать сегодня пойдем? – зевая, спросила Ирина у сестры. Она стояла в темноте, прислонившись к забору.
Маша ничего не ответила, она сидела на нижней ступеньке и смотрела в темноту, где совсем стихли кузнечики.
***
– А пошлите по городу гулять? – предложила Танечка.
Они дошли до серого перекрестка. Рассвело. Запахло росой. Стало знобить от утреннего холода. Ни машин, ни людей еще не было. Казалось, они одни в целом мире. Только поливочная машина медленно ехала навстречу. Но она была еще очень далеко. Они побежали по дороге, бросая друг другу маленький мячик. Но как ни тяни руки, ни прыгай, он все равно перелетит твой рост и, высоко подскакивая, полетит по пустой дороге.
Это была последняя ночь перед школой, когда можно было гулять до утра, бежать по широкой дороге, мерзнуть от утреннего холода и радостно встречать рассвет, а потом спать до обеда.
Елена Перепёлкина (г. Шумерля)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
