Зимний короткий день угас, наступали сумерки, тоскливые, серые. Они прокрались незаметно в маленькую комнатку, убранную со скромным комфортом.
– Который час? Отчего так тихо? Ты еще не ушел? Господи, какая тоска! И опять болит сердце... – безпокойно заметалась на подушках молодая женщина.
Ее муж зажег лампу, и бледный матовый свет ровно и спокойно разлился из-под абажура по всей спальне. За окном стало еще темней.
Больной не было еще и тридцати лет, а жизнь уже почти потухла в ее больших синих, глубоко запавших глазах. Лицо заострилось, вытянулось, тонкие безкровные руки безсильно лежали вдоль тела, как будто она не в состоянии была шевельнуть ими.
Она лежала на кровати, не раздеваясь, поверх одеяла, в черном платье, еще больше оттенявшем бледность ее лица.
– Господи, как тяжело, – вздохнула она, устало закрывая глаза и сжимая своими тонкими пальцами руку мужа.
Он сел около нее, тоже усталый, исстрадавшийся. Не зная, что сказать ей в утешение, он растерянно смотрел на нее.
– Я еще здесь. Заседание не раньше семи, да можно немного и опоздать.
– Нет, нет, иди. Я не хочу... Из-за меня не надо... Иди!.. – заволновалась больная.
Но муж продолжал сидеть около нее, поглаживая ее худенькую руку.
Вот уже почти полгода, как они похоронили свою маленькую дочку, и с тех пор жена тает у него на глазах. Неужели ему придется пережить еще и это горе?
– Рая, что с тобой? Я не могу взять отпуск, да и куда поехать? Теперь по железным дорогам передвижение – одна мука... Эта война!.. – Он не договорил и замолчал с каким-то раздражением.
– А то все-таки можно попытаться. Поезжай к Вере в Алупку. Синее небо, солнце, море... ты опять оживешь, окрепнешь, поправишься. Жизнь еще впереди, – опять заговорил он, придумывая слова.
Она продолжала лежать с закрытыми глазами, точно не слышала его.
– За что я несчастная такая? Воля умер, тяжело было, а теперь Зина. Ехать? Нет, никуда ехать не надо, это не поможет, да и не нужно.
Муж тяжело вздохнул.
– Прости, Коля, прости, – спохватилась она, – измучила я, извела себя, но не могу, не могу... День и ночь она передо мной. Господи, что я сделала Тебе, в чем согрешила, что Ты взял ее у меня? – И она заплакала.
Тебе пора, иди, опоздаешь, – снова заговорила она, немного успокоившись, – я не хочу, чтобы ты опоздал. Со мной ничего не случится.
Николай Петрович взглянул на часы: действительно, пора было идти на заседание. Он простился с женой и ушел.
В квартире стало тихо, тихо.
В печке слабо затрещали последние угольки, вспыхнули синим огоньком и погасли.
Раиса Андреевна продолжала лежать и скорбно раздумывать над одним и тем же неразрешимым вопросом: для чего жить теперь? Какой смысл вообще имеет человеческая мимолетная жизнь?
Этот вопрос иногда и раньше приходил ей в голову, но стоило маленькой Зине вбежать в комнату – и всякие безпокойные думы рассеивались как дым, и если что никогда не оставляло ее, так это боязнь, как бы с ее девочкой не случилось чего-нибудь. Она уже пережила первое материнское горе: потеряла малютку сына, когда ему едва минуло полтора года; теперь в пятилетней Зиночке были все ее радости.
Раиса Андреевна бывала в обществе, любила театр, но не было для нее большего счастья, как, возвращаясь откуда-нибудь днем, слышать, что за дверью уже слышится хлопанье детских ручек, скачок с высокого детского стула, топанье и прыганье маленьких ножек и веселый крик: мама пришла! мама пришла!
Потом она знала, что, когда обогреется, Зиночка вскарабкается к ней на колени, обовьет ее шею теплыми худенькими ручонками и будет целовать сначала в «лобок», потом в «глазки», в губы, в щеки и будет без умолку болтать о происшествиях минувшего дня: у куклы отбилась рука, у плиты не закрывается дверца; она играла сегодня с няней в «барыни»: няня была барыня, а она, Зина, готовила обед, настоящий обед!
– Мамуся, а мамуся... мамусенька, слышишь: настоящий обед! Няня дала шоколаду, а я натерла его на терке, точно сыр! – повторяла она, когда ей казалось, что мать плохо слушает.
И все это кончилось?.. навсегда! – Острая, щемящая боль сжимала сердце Раисы Андреевны. Не было силы удержаться от слез. И теперь, когда приближалось Рождество, было особенно грустно. Не будет у них елки в этом году, не будет детского смеха, не будет ничего, что всегда так оживляло этот праздник!
Вся ушедшая в свое горе, молодая женщина, казалось, не видела и не слышала ничего кругом. Газеты валялись у нее на столе непрочитанными, война была чем-то далеким-далеким, совсем не касавшимся ее. Она пробовала ходить в лазареты, но чувствовала себя там лишней, ненужной и опять возвращалась домой с одними и теми же думами, видя перед собой только одно дорогое личико, обрамленное шелковистыми кудрями. Казалось, вот-вот сейчас промчится она по комнате своими маленькими ножками, зальется своим звонким заразительным смехом, обовьет мать теплыми пухлыми ручками.
Это... только казалось. А на самом деле в ушах раздавалось трогательное, но такое душераздирающее пение: «Господи, упокой младенца...» – и виделся розовый гробик, весь в зелени и цветах, и маленькое, точно восковое, спокойное личико.
II
Никто не мог утешить ее. Только с далекого Афона, где уже больше двадцати лет жил монахом ее крестный, она получала письма, полные такой ласки, такой святой надежды, что от них невольно что-то светлое вливалось и в ее измученную душу:
«Родная моя, доверься Господу! Жизнь не кончается здесь. Там, за гробом, новая жизнь – безконечная! Положимся во всем на Господа. Верно, так лучше для твоих малюток. Помни, дорогая моя: “Чашу, юже даде Ми Отец, не имам ли питию?”» Она читала и перечитывала его письма, и каждое слово из них, как молния, на момент обжигало душу. Но потом опять были мрак и пустота.
И еще крестный писал ей: «Сходи ты в скит, отыщи там старца, отца Парфения... много он тебе утешительного скажет».
Как-то поздней осенью Раисе Андреевне удалось побывать в этом скиту.
Она шла туда не одна. Целой вереницей тянулись по поляне к монастырю богомолки и богомольцы. Был свежий, но ясный осенний день. Над лесом спускалось солнце, и небо сияло голубое, безоблачное.
Раиса Андреевна шла, почти не зная, зачем она идет, смутно надеясь, что там, в монастыре, кто-то заглушит ее тоску, ее боль. Она шла и не замечала, как слезы градом катятся у нее по щекам и как шептались с состраданием, глядя на нее, сердобольные женщины:
– Барыня-то убивается как; видно, горе великое.
Наконец показалась монастырская ограда, а там, внутри, домик отца Парфения.
– Батюшка дома? – спросила она у первого встречного монаха.
– В церкви, у вечерни батюшка... два часа теперь... исповедует, – отвечал тот.
Раиса Андреевна тоже пошла в церковь.
Давно уже продолжалась исповедь. Но Раиса Андреевна все еще не могла кончить; она говорила, заливаясь слезами, она не могла уже сдержать себя перед этим добрым седеньким старичком, который казался ей давно знакомым.
И до сих пор помнит она, как он слушал ее, положив ей руку на плечо, и тихо, тихо говорил иногда:
– Так, так, деточка моя милая! Деточка моя бедная! Господь да укрепит тебя, Господь да поможет... Любит тебя Господь. И смириться надо, смириться надо, деточка!
– Но как трудно, батюшка! И за что? – рыдала она.
– Как знать, «за что», деточка? И спрашивать так нельзя. Все в воле Божией, все мы в любви Его! А ты скажи: я – раба Господня! Скажи, деточка, и легче будет... и все ясней станет. А младенчика твоего Господь позвал к Себе. Лучше ему там-то. Не убивайся так... дело себе найди. Много теперь дела, много горя кругом. Пожалей других, и тебя Господь пожалеет, – тихо говорил старец, и не столько от его слов, сколько от звука его голоса так тихо делалось у нее на душе.
– Молись, деточка, молись, и я буду молиться, – говорил он, потом накрыл епитрахилью и стал читать молитву. Какие это были необыкновенные минуты!
Раиса Андреевна не понимала, что делается с нею, чувствуя только, что боль умиротворяется и какая-то новая сила входит в душу.
На следующее утро она причащалась.
– Ну, вот и хорошо, вот и радость! Дай-ка я тебя на дорожку образком благословлю, Божией Матери поручу! – ласково говорил ей старец, когда она после обедни вместе с другими богомольцами зашла к нему в домик. – Образок-то маленький, а благодать-то большая! Храни тебя Царица Небесная! Смирись, дело себе найди, и благо тебе будет. Ну, иди с Богом! – Тепло было ей под его лучистым отечески-добрым взглядом, и казалось, что уже никогда больше не поддастся она отчаянию.
Она вернулась домой почти здоровой и спокойной, к великой радости мужа; но прошли две-три недели, и опять заныло сердце, опять начались приступы тоски; а за зиму она и совсем извелась.
Дело, какое она может найти дело? У нее все валилось из рук.
Она нервничала, хворала, плакала, перестала даже молиться, потому что молитва переходила у нее в ропот, и образ старца и светлые минуты, пережитые в его келье, стояли перед ней, как неземное видение. Ей казалось: что-то тогда пришло, озарило на миг душу и снова скрылось куда-то.
III
В половине ноября решили съездить в свое имение. Оно было в М-ской губернии, в нескольких десятках верст от неприятеля. Осенью уже ждали его разорения, но пока прошло благополучно. Николай Петрович был против того, чтобы ехать на праздники.
– Еще больше нервы издергаешь, беженцев там теперь не оберешься, волна целая. Понимаю, в Финляндию надо поехать отдохнуть, – говорил он.
Но Раиса Андреевна настаивала. Ей казалось, она не переживет праздники в шумной обстановке городской жизни, не вынесет и мертвящей тишины какого-нибудь финляндского пансиона, куда ее приглашали. В ней вдруг проснулась непреодолимая жажда уехать в деревню, именно в их деревню, где все, все будет другое. Беженцы ее не пугали. Ей даже хотелось чем-нибудь расшевелить себя, заставить отозваться на то, что делалось кругом.
– Поедем, ради Бога, ну на два, на три дня! – упрашивала она мужа.
Ему удалось выбраться на неделю, и они оба оказались в деревенской глуши.
Раиса Андреевна в самом деле точно ожила. Что-то похожее на пережитое в келье отца Парфения стало опять светлым облаком посещать душу. Город был в трех верстах, и они ездили туда только накануне Введения. В соборе была масса народу, перед образами море огней, и пение задушевное, отрадное. Раиса Андреевна не молилась; она почти разучилась молиться, но ропот в душе стихал, против воли входила в сердце какая-то сладостная покорность поразившему ее горю, почти реально ощущалось присутствие здесь, около нее, Кого-то незримого, но Всесильного и безконечно любящего. Переживалось детство, далекое, милое детство, когда тоже в провинциальном городке встречала она, бывало, Рождество в имении бабушки.
– Христос рождается, славите! – звучали песни рождественского канона, и душа невольно отзывалась на этот призыв. Вернулись домой на другой день.
С того дня уже никуда не выходила Раиса Андреевна.
Запущенный, занесенный снегом сад, тишина, яркие солнечные дни, морозные звездные ночи действовали успокоительно на ее нервы. Но на третий день после праздника произошло то, чего опасался Николай Петрович. Нахлынула новая волна беженцев, и в полуверсте от их имения устроен был питательный пункт.
Николай Петрович боялся за жену.
Но, к удивлению, непонятная для него перемена произошла с Раисой Андреевной. День и ночь по дорогам тянулись телеги, шли люди, одни – закутанные в теплое, что только можно было с собой захватить, другие – едва прикрытые, почти раздетые. Женщины приходили с ребятишками. Многие приходили в их имение и просили пристанища и приюта. И Раиса Андреевна ожила: день и ночь суетилась она, принимала гостей, сама приготовила им три комнаты, кормила и одевала ребят, расспрашивала взрослых – кто, откуда и почему бегут. И когда Николай Петрович заговорил об отъезде, замахала руками: «Никуда!.. Поезжай один. Я после приеду. Господи, можно ли тут так все оставить?»
Его и радовала и удивляла эта вдруг проснувшаяся в жене энергия жизни.
– Да как же ты? – спрашивал он.
– Коля, милый, я потом. Вот устрою все... запрем одну комнату, а эти отдадим под убежище, надо распорядиться. А детей-то, детей сколько. Ты не бойся за меня! Все хорошо... я здорова, ты видишь! – говорила она. И он действительно видел, что ее щеки загораются румянцем, глаза блестят.
Он уехал. Раиса Андреевна осталась.
Началась новая, напряженная и какая-то радостная жизнь. Никогда не испытанные раньше ощущения переживала теперь молодая женщина: загорелось и трепетно билось сердце в груди, когда она видела, как согреваются от теплого платка, отданного ею, закоченевшие руки какого-нибудь ребенка, как жадно набрасываются бедняки, не евшие по суткам, на горячие щи или кашу, как радуются все те, кому она давала приют в своем доме. Через какую-нибудь неделю убежище было оборудовано, а из города прислали заведующую.
Но Раиса Андреевна по-прежнему продолжала хлопотать.
Случались сильные морозы; она их не замечала. Ездила по делам в город и обратно, волновалась, безпокоилась, радовалась, когда что-нибудь удавалось устроить. И мужу через день посылались письма, полные жизни, радовавшие его и даже немного пугавшие, потому что он боялся, как бы его Рая и вовсе не осталась на таком деле и ему не пришлось встречать праздники совсем одному. Но этого не случилось. Хотя произошло нечто неожиданное.
Недели за две до Рождества письма вдруг прекратились. Подходил уже сочельник, а вестей не было, не было и самой Раи. Взволнованный, растерянный и в то же время привязанный к своей службе, Николай Петрович не знал, что делать, посылая в деревню письмо за письмом и даже телеграмму. На последнюю получил ответ: «Прости за тревогу, еду». И в самый сочельник, когда в городе уже в полном разгаре была предпраздничная суета, она приехала.
Свежая, розовая, с оживленно блестевшими глазами, она стояла перед ним почти такой, какой восемь лет тому назад он вел ее к аналою.
– Рая, дорогая моя, наконец-то! – он сам снимал с нее шубку, целовал несколько раз, но она казалась чуть-чуть смущенной.
– Ты знаешь, я не писала... всего не напишешь. Я привезла с собой ребенка... мать-беженка... он родился в дороге, в вагоне, мать умерла в городе, его принесли к нам закоченелого... как он еще был жив?! Я взяла... ты же не против? Это... девочка. – Она все это выговорила сразу, не дав ему сказать ни слова, точно боясь, что он помешает.
И только сейчас Николай Петрович заметил, что за женой у двери стоит какая-то женщина и держит в руках закутанного в одеяло младенца. Он не успел опомниться, не успел что-нибудь сказать жене, как новый посетитель отчаянным криком вдруг огласил квартиру.
– Коля... как же? – робко уже спросила Раиса Андреевна. И ее вопрос заставил его наконец очнуться.
– Господи, как же? Взяла так и взяла! Будем растить! – весело и живо отозвался он и вдруг почувствовал, как обе руки Раи обвились вокруг его шеи и ее поцелуи покрыли его глаза и щеки.
– Я так и знала, так и знала! – счастливо повторяла она. И он тоже был счастлив.
Ребенка понесли ей в детскую, где еще недавно было так пусто и неуютно.
– Она крещена. Ее зовут Наташей, – говорила Раиса Андреевна...
– Но как ты решилась? Ведь и здесь беженцев много? – удивлялся муж.
– Не знаю; так все вышло. Все там сразу почувствовались близкими, родными. А эта девочка? Я не могу передать тебе, но когда я увидела ее, я почувствовала, что не могу бросить ее.
Весь день прошел в оживленных разговорах об убежище в имении и о новой приемной дочке. И когда наступил вечер, когда торжественно звучно ударили в колокола к Рождественской всенощной, в квартиру сошло светлое и радостное предчувствие праздника.
Оба были у всенощной, оба думали о Зиночке, и у обоих в душе не было острой скорби, а была только светлая и тихая грусть, смягченная ласковым взором родившегося Христа-Младенца.
И почему-то стоял перед Раисой Андреевной старец-священник, с кротким лучистым взглядом, и слышался ей его тихий ласковый голос: «Скажи, деточка: я раба Господня... смирись... дела себе найди, и благо тебе будет». – Она чувствовала, что только теперь нашла себе это дело.
А в маленькой белой кроватке Зины спала Наташа, и около нее дремала уставшая с дороги няня.
