Наступил и уже проходил сочельник. 12-й батальон сидел второй день в окопах в деревне, которая одним краем заходила в лес. Часть деревни была в руках германцев, другая – в наших. Только что кончилась перестрелка; несколько человек убитых и раненых лежали неприбранными, и в воздухе вместе с облаками дыма висела какая-то томительная тишина.
Изредка разрывалась где-нибудь шрапнель, и нет-нет да слышался резкий свист пули. Короткие стоны, крик... И опять все стихало. Но чем ближе к ночи, тем и эти отдельные выстрелы становились реже. Темнело. Лес молчал и точно хмурился. И люди молчали тоже.
Приближалась Рождественская ночь. Там, несколько более в тылу, все-таки походило на праздник. В помещении дивизии смастерили елку, украсили ее цветными фонарями, осветили электричеством. Там была праздничная всенощная, раздавались подарки солдатам. И на перевязочном пункте, в госпитале, тоже елка, тоже чувствуется праздник.
Но здесь, в передовой линии окопов, где нельзя не только петь, но даже говорить громко, здесь темно, сыро, буднично. И солдатам не хочется говорить. Не хочется вспоминать о том, что происходит теперь далеко-далеко от них. Но воспоминания лезут в голову сами собой, и от них больнее и грустнее становится на сердце. Вспоминаются небольшие сельские церкви с массой огней в эту Рождественскую ночь, вспоминаются отрывки святых песнопений, евангельское чтение о родившемся Младенце Христе, вспоминаются милые, дорогие лица жен, матерей, отцов, ребят.
Где-то там далеко-далеко.
Как-то здесь приведет Бог встретить светлую ночь?
Еще темнее стало кругом; на небе, робко мигая, заискрилась звездочка.
– Вишь ты, звезда Рождественская... Слава Ти, Господи! – шепнул кто-то. Перекрестились и опять замолчали. Вот-вот атака начнется.
И вдруг эту тишину неожиданно прервал уже радостный, похожий на восклицание, оживленный шепот:
– Сестрица... братцы, сестрица пришла и батюшка! Да как это вы? Боязно здесь: стреляют совсем близко.
Лица у всех оживились, просветлели. К окопам действительно подходил священник в епитрахили и сестра милосердия с узелком в руках.
II
Сестра Максимова целый день сегодня была на ногах. Еще совсем молоденькая, лет двадцати, не больше, она вообще поражала всех своей энергией. С самого начала войны она работала на передовых позициях, и нельзя было никакими силами уговорить или заставить ее уйти отсюда. Иногда она работала целыми часами в сфере огня, и никогда ни одна пуля не задела ее.
– Бог хранит сестрицу, потому она нам заместо матери, – говорили солдаты и любили ее как-то особенно горячо и нежно.
Однажды в полевой лазарет, где она работала, принесли офицера, почти мальчика. Он был так тяжело ранен, что скончался, прежде чем ему успели сделать перевязку. Сестра, однако, еще видела его живым, и он узнал ее. Так на ее глазах и умер. Узнали потом, что это был ее жених. Но она точно подавила свое горе; где и когда плакала она, никто не знал. Только после этого она уже вся отдалась заботам о раненых. Сегодня, в сочельник, она умудрилась в своем лазарете устроить елку солдатикам. Украсили елку самым незатейливым способом; собрали все блестящее, что только можно было собрать: жетоны, значки, темляки, погоны... У кого-то из офицеров нашлось печенье, у другого – несколько плиток шоколада. Все пошло в дело, а больные радовались, как дети.
В середине дня в лазарет привезли подарки, присланные из России. Раздали. Счастье было большое. Чем-то родным, милым повеяло от этих пестрых кисетов, с любовью сшитых рубашек, вязаных фуфаек. В госпитале чувствовался праздник. Вечером должна была служиться всенощная.
Но сестра еще не успокоилась. С еловыми свежими ветками она ходила на братскую могилу. Вернулась оттуда с заплаканными глазами, но какая-то особенно светлая и радостная. Потом отыскала священника и повела в передовые окопы.
– Там целый батальон, батюшка. Пойдемте! – Священник охотно пошел. Его уговаривали остаться, ее тоже. Но оба и слышать не хотели об этом.
И вот шли в такой темноте, что в десяти шагах ничего не было видно; шли под страхом быть убитыми шальной немецкой пулей, шли, боясь не только говорить, но даже дышать громко.
И вот, наконец, добрались. Почти без слов сестра быстро раздала кисеты солдатам. Батюшка благословил окоп. В один миг головы обнажились. Солдаты и офицеры столпились в кучу. И среди темного молчаливого леса, среди вековых, могучих, мохнатых елей началась Рождественская всенощная.
Служили тихо, почти шепотом. В темноте слышались чьи-то вздохи, рыдание, и в то же время было хорошо, торжественно.
При слабом свете электрического фонаря священник читал Евангелие, положив его на склоненные перед ним головы солдат, и раздельно звучали святые слова в тишине Рождественской ночи: «Иисус Христово Рождество сице бе...»
Сестра стояла немного вдали, слушала, и эти слова падали на ее молодое сердце как живительная, благодатная роса. Никогда не думала она, что на пороге смерти можно чувствовать себя так спокойно и радостно, никогда не думала, чтобы в такой обстановке пришлось ей встречать Рождественскую ночь. И вот теперь ей казалось, что никогда раньше она не радовалась празднику так, как радуется теперь, что никогда не чувствовала Бога так близко, как чувствует Его здесь, в этой лесной чаще, в этих промерзлых окопах.
Ее родная семья была разорена, их имение сожгли, отец был убит на войне, мать оказалась беженкой, из западного края попала в Самарскую губернию к женатому сыну; единственный родной человек, который был здесь, около сестры, давно лежал в земле – и все-таки она чувствовала мир, радость, какое-то особенное, ни с чем не сравнимое счастье.
Она смотрела, как солдаты, смигивая слезы, целовали крест у священника, как расходились потом по окопам, счастливые, успокоенные, согретые этой неожиданной молитвой, слышала, как благодарили священника и ее за то, что они их вспомнили, и жизнь казалась ей прекрасной, полной смысла, и хотелось еще и еще сделать что-нибудь для этих дорогих и близких им людей. Порадовать их и самой порадоваться на их радость.
– С праздником, братцы! – поздравил солдат священник.
– И они отвечали ему сдержанным гулом:
– Покорно благодарим, батюшка... И тебя с праздником. Дай Бог здоровья! И сестрице тоже.
-Дай Бог нам, – сказал священник, – победить врага и в родной семье опять встречать Рождество Христово! А тем из нас, кого Господь позовет к Себе, дай Бог предстать пред Ним с чистым сердцем.
Он перекрестился, перекрестились солдаты; медленным крестом осенила себя сестра. В лесу по-прежнему было темно и тихо: на морозном небе вспыхивали звезды.
III
– Батюшка, похоронить бы теперь нескольких; там по дороге, где мы шли, лежат тела, – обратилась сестрица к священнику.
– Пойдемте, как же…
Еще раз осенив всех крестом, священник вышел из окопа. И вдруг резкий знакомый свист раздался в тишине святой ночи, просвистела пуля, за ней другая, третья. И снова стихло все.
Наши ответили несколькими выстрелами.
Казалось, как ураган, пронеслась над окопами смерть, и все вошло опять в свою колею. Но смерть вырвала несколько жизней. Трое солдат были убиты, двое ранены.
Около одного из них, тяжело стонавшего, лежала сестра.
Пуля попала ей в грудь.
Священник, солдаты, офицеры бросились к ней.
– Сестрица... родимая! Убили немцы проклятые, – как дети, всхлипнули некоторые из солдат.
– Носилки бы... – сказал кто-то.
Но священник, нагнувшись над раненой и глядя ей в лицо, покачал головой: не успеем.
Сестра открыла глаза, обведя всех медленным прощальным взглядом: «Дорогие, милые... до свидания!..»
Священник поспешно достал запасные Дары. Никто не проронил ни звука. Никто не смел плакать. Лицо умирающей было радостно и спокойно. Губы чуть-чуть шевелились.
– Слава в вышних Богу, и на земли мир!.. – долетело до чуткого слуха священника.
– Не больно вам? – спросил он, еще ближе наклоняясь к ее лицу.
– Умерла, – сказал священник, перекрестился, и все перекрестились тоже.
Опять просвистела немецкая пуля. На нее не обращали внимания. Она никого не задела. Стояли над сестрой и чувствовали, что чистая душа отошла теперь в тот мир, где пели небесные силы: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».
