Госы они сдавали в самом конце января, так что весь Новый год им было не до праздников. Все боялись, что с Нового года введут еще и госэкзамен по казахскому языку: никто не знал в нем ни бельмеса, хоть и учили его заочники года два. Причин было тому много – в том числе и тупой нажим администрации, со времен перестройки делавший акцент на этот предмет, как на один из самых важных и нужных, не могли родить ничего иного, кроме полного отвращения к нему. Хотя, какой страх? Преподавательницы титульной нации, любившие принимать экзамены под цветы, коробки конфет, шампанское или какой иной подарок за соблюдение всех «правил» оказания уважения к себе и своему предмету ставили положительную оценку даже и без ответа на билет.
Однако им повезло. Канцелярия и при новых ветрах скрипела по-старому. Приказ о госэкзамене по-казахскому не появился. Но и без того заочникам и зубрежки, и трат на подарки на весь январь хватало. И Новый год легко пролетел без них.
В первых числах февраля погода стояла прекрасная. Наваливший по январю снег еще не осел благодаря державшимся легким морозцам. Яркое зимнее солнце едва-едва поглаживало кожу щек, зато мириады бриллиантовых искр наводили слезу, от которой тотчас текли ресницы.
Татьяна, как ломовая лошадь, принципиально обходилась без подарков – сдавала хоть и натужно, зато без хвостов, один предмет за другим. И в числе первых подошла к написанию диплома.
Юрий Алексеевич, читавший на журфаке очерк, пригрел ее под крыло лишь на последнем курсе. А до этого она ходила у него не более чем мироновской женой – такого он уж навидался за свои сорок лет работы в университете. Не один десяток жен редакторов газет прошел через журфак в лучах сияния своих супругов. Проку для журналистики в том было ноль. А для Юрия Алексеевича лишняя забота – давать понять надутым и обидчивым редакторшам разницу между положением их мужа и выполнением предъявляемых к студентам требований. Поэтому он и Татьяну держал на расстоянии вытянутой руки даже для таких нерадушных отношений, какими являлись отношения педагогов и студентов-заочников. Пока на предпоследнем курсе не попался на собственный же крючок.
Чтоб время от времени и самому узнать и дать студентам понять, кто есть кто на самом деле, любил Юрий Алексеевич, царствие ему Небесное, будь земля ему пухом, вынуть да и положить на своём курсе под нос какую-нибудь эдакую проблемку – вроде и хорошо известную, в газетах читанную. И просил, растягивая в лезвие ножа свои тонкие губы, прямо сейчас ее изложить, к примеру, в виде газетной статьи, исследующей психологическую компоненту в логике освоения действительности.
– Да-да, прямо сейчас и пишите. Будет звонок – соберу.
Но это была еще не вся каверза. Собрав писанину, он, без эмоций, ровным голосом на следующей паре зачитывал ее вслух, не называя фамилий, но собрав работы по принципу от худшего к лучшему, и заставлял заочников, людей уже, порой, не первый год работающих не только в многотиражках и районках, но и в областных газетах, тут же анализировать эти труды, зачитывая наиболее убогие пассажи, самим бесцветным тоном своим вливая тонкий яд сомнения в еще час назад нерушимо веривших в свой профессионализм заочников.
Так было и в тот раз, когда Татьяна оказалась в его группе, уже решив, что будет писать диплом на тему "Логическое и психологическое в очерке". Уже Юрий Алексеевич вволю потешился над тарахтящими оборотами привыкших к редакционной суете газетчиков, но ее опус все еще не являлся на сцену. Сидела она ни жива ни мертва еще и потому, что с опытом у нее пока еще было небогато. Повеяли новые ветры, и уже ни одна газета на постоянную работу не брала. А к мужу идти, чтобы не усложнять и без того непростую его жизнь, принципиально не хотела.
– А вот теперь я прочитаю вам, как надо писать, – вдруг сменил тон Юрий Алексеевич.
И начал.
С первой же фразы она себя узнала. Теплая волна добежала до щек, до мочек ушей. Тем более, что однокурсники вполшопота заспрашивали вокруг: а кто это? А чье?
Юрий Алексеевич, как и было у него принято, не назвал тогда ее имени, но с этого дня к ней переменился. Теперь, встречаясь в длинных университетских коридорах, он уже издали тепло улыбался и просил передавать свои приветы Станиславу, которого и хорошо знал, и, видимо, ценил.
А ей-то, ей-то как все это было приятно! Хотя и не освободило полностью от отчаяния из-за своей несостоятельности и ненужности, но опорой все же стало.
И вот уже, слава Богу, дожили до диплома – впереди почти полгода относительной свободы. Сиди себе, пиши диплом. Чем жизнь не малина? Куда только потом с ним, с дипломом этим? Какие щи хлебать? Но, как говорится, в доме повешенного не говорят о веревке – радовались тому, что все же пришли к финишу, что молоды, да и весна скоро. Опять же – дожили. Да еще и денег наскребли на ресторан сдружившиеся между собой за эти годы девчонки.
Все они были иногородними, лишь Татьяна одна на время сессий никуда из дома не уезжала, и было бы совсем нехорошо, если бы она не поддержала своих подруг в желании «по человечески посидеть в ресторане» перед тем, как все разъедутся по домам – и она внесла для этого свою долю.
Её удивляло, что в трудное время всеобщей «перестройки», давшей республиканской столице плотные шеренги безработных вдоль когда-то красивого и престижного проспекта, расплодилось необъятное число частных кафе и ресторанов, и которые – ей, жившей на зарплату редактора газеты, было вовсе непонятным, – никак не пустовали. Татьяна тряхнула головой, словно очнувшись от всего этого ей не до конца понятного. Бравурно завизжал, перемежаясь барабанным тарахтеньем, ресторанный оркестрик, и девчонки-однокурсницы потянули ее на быстрый танец.
Они сидели здесь уже больше двух часов, разговаривая без умолку и выпили на шестерых аж одну бутылку красного. На столике, за который они уселись все вшестером, почти европейские из-за тонко нарезанной рыбы, что через нее даже просвечивалась хлебная рыхлость, бутерброды и крепкий переваренный кофе. Официант даже и не подходил к ним больше – что с них взять? Голытьба! – а сгинался в полупоклоне перед двумя чеченцами через пару столиков от них. На том столе стояла шеренга коньяков и на третий, а то и четвертый раз менялись блюда. Оголодавшие за сессию сокурсницы Татьяны это с веселым смехом подмечали.
– Да пойдем, Тань, ну!
– Не хочу, Ленок, мне и так хорошо, – отнекивалась она снова.
Ей действительно было хорошо с этими девчонками, которым уже было далеко за двадцать пять и у всех дети с мужьями, редакционные планы и прополка картошки на дачах по выходным. Еще вчера они друг дружке чуть ли не поклялись, что уж в этот раз пойдут в ресторан точно. Не сделаю так, как это было всегда после окончания сессии: только прособираются, а последний зачет – и фьють! – к своим семьям скорее. Вчера было решено разъезд на день отложить, чтобы хоть один вечер посидеть вместе спокойно, без "хвостов" и конспектов, в последний раз неспеша обо всем поговорить. Да и точно – в последний. Впереди только диплом. И это уж другая песня.
– А то ведь расскочимся – и Бог знает, увидимся ли, – грустно улыбалась Татьяна.
– Ну, ты даешь! – отозвалась самая беспечная и молодая Ленка. – Да мы к тебе в столицу, если нас выстроить по очереди, то почти каждый месяц по гаврику приезжать будем! Другое дело, что вместе, да еще после сессии – это уже никогда в жизни…
И вдруг захлопала покрасневшими от слез глазами…
Никто не знал тогда, что меньше чем через год республика лопнет пополам, и самая умная и независимая ее половина начнет таять на глазах, утекая во все стороны, но более всего в Россию. А еще через два и вовсе столица перестанет столицею быть, и пыльный, камарино-унылый Ленкин Целиноград переименуют дважды, чтоб, став столицей независимого Казахстана, он не зависел от своего русского имени.
– Ну, пойдем, Тань, – не унималась Ленок, подхватывая ее за руки. – А то вон тот чечен видишь как на тебя пялится? Еще припрется приглашать…
– Да, – отозвалась Татьяна. – Я уже спиной к нему села, но даже так чувствую, как он по мне глазами шарит.
– Ой, идет… – испуганно шепнула Ленка.
Обе замерли.
Чеченец, тот, что был поменьше и повертлявее, остался сидеть, осклабясь на их стол и доплевывая что-то в тарелку. А постарше и пожирней, был уже вот он…
– Па-айдем, – сказал он, и нагнулся чуть не к самому ее лицу. Вниз ударил свалявшийся запах спиртного, и она инстинктивно заслонилась рукой.
Он тут же больно поймал ее локоть и потянул на себя.
– Пусти!
Татьяна выдернула руку. Внутри у нее все тряслось, и она старалась крепче сцепить зубы.
– Я… не танцую!
Она выговорила это звонко, и сам этот звон ее голоса сказал все, что она ему хотела сказать.
Чеченец перекосил лицо. Сделал назад два медленных, шаркающих шага. Повернулся.
Отскочил подвернувшийся стул. И он пошел прямо на вертлявого, осклабившегося своего собрата. И сел. И спина заслонила все.
Ленок все же побежала "попрыгать" со всеми, а Татьяна, сдерживая дрожь, старалась улыбаться им, когда девчонки, топчась кружком, смотрели на нее, и подняла им навстречу так и не допитую рюмку красного вина, когда они вернулись к столу.
– Ну, что, девчонки, пойду. Этого пьяного идиота за спиной боюсь, как бы снова не приперся приглашать... Да и темно уже совсем. Стасик за вами, как и обещал, к девяти приедет, а я к тому времени уже домой доберусь…Так что вы уж тут еще часик без меня побудьте...
– Мы тебя провожать пойдем! – живо кинулись девчонки.
– Не выдумывайте, – перебила Татьяна. – Адрес мой у всех есть? И телефон? Так что, пока, девчонки. Пока. До весны, до звонка… Будьте счастливы…
И чтобы не затягивать прощание, она быстро пошла через зал к ступенькам, ведущим вниз, в фойе. Скользнула боковым взглядом по их столику – набычив голову спиной к ней сидел тот, чьи жесткие пальцы до сих пор саднили на ее руке.
Облегчено застучала своими новыми туфельками вниз. Так в них и не потанцевала. А ведь собиралась! Все сейчас менялось и вокруг и, явно, в ней самой. И вид ресторанно-жующих детей реформ с собранным между двумя морщинами на лбу интеллектом, чисто бандитских морд в шикарных импортных костюмах и размножившихся холуев вокруг никак не давал ей поверить в то, о чем писали газеты и даже ее девчонки-однокурсницы. В желчные высказывания мужа и его вздохи по поводу того, что он должен либо уйти, либо помогать делать реформы, верилось больше, несмотря на то, что приоткрывающаяся за его словами бездна пугала.
Миронов теперь знал, что такое бессонница, нередко сидел по ночам на кухне, но в ресторан отпустил ее даже радостно.
– Иди-иди, конечно. Развейся. Обмыть сессию – дело почти святое. Только позвоните, когда пойдете к финишу. Приеду развезу твоих девчонок...
Она улыбнулась, заранее предвкушая, как она заявится домой раньше, чем они ждали. Чем-то там они сейчас с Артёмкой занимаются?
Спустившись вниз, она подошла к раздевалке и сунула гардеробщику номерок.
Тот сначала подал сумку с сапогами, и она тут же быстро переобулась, спрятав в сумку свои новые замшевые туфельки, которые ей очень нравились, и по которым она скользнула ласковым взглядом – подарок мужа к Новому году.
– Спасибо, – сказала принимая на руку пальто. И уже подхватила его, чтобы бросить на плечи, когда тонкое и холодное жало ножа обожгло её левую руку и скользнув из-за спины, замерло у ребер, о которые уже бешено стучало ее сердце.
– Иды вперёт…
Она услышала этот полушепот сзади и тут же тяжелый спиртовый дух ударил в нос.
– Иды сука…
Гардеробщик изо всех сил отворачивался к окну.
Медленно семеня ногами, она стала продвигаться к двери, изо всех сил надеясь, что ведь кто-нибудь сейчас выйдет, появится, увидит и спасет ее… Ведь не может же так быть, чтоб никого… Чтоб никто…
Раздетая, с пальто на левой руке, она прошла дверь. Стекло отразило движущуюся за ней плотную черную тень. Он тоже нес свое пальто на руке, на той, в которой был нож. Со стороны могло казаться, что он просто держит Татьяну за локоть.
«Жигули» с замерзшими боковыми стеклами подкатили к самому входу. Распахнулась задняя дверца, волосатая кисть исчезла в черном нутре машины.
– Лез…
Она сжалась в комок, но тут же горячо стало затылку, потом ей сдавили шею, согнули пополам. Сильный толчок – и она уже в этом черном нутре. И снова рука с черными барашками волос, только нож теперь у горла:
– Если заорешь, прирэжу, сука…
Машина рванула, забуксовала, пошла юзом.
Мелькнула последняя надежда на то, что она врежется в стену, вылетевшую на свет фар из неоткуда, но "жигули" выскочили на Коммунистический проспект и, еще больше набирая скорость, понеслись вверх, к горам.
– "От дома… от дома…" – пронеслось в ее голове, и она уже не помнила ничего вокруг, кроме того, что Артемка еще совсем мал, чтобы остаться без матери…
Говорили они только по-своему. Ухмылялись. Кто-то третий сидел за рулем – кроме этих двоих из ресторана.
Ехали долго. Машина буксовала на снегу, поскольку дорога шла вверх. И когда к ней вернулись остатки сознания, она заметила, что большие дома остались позади, и что вдоль белой дороги идет частный сектор.
Зубы у нее стучали. Не от мороза, хотя в машине без пальто сидеть было очень холодно, от ужаса. Поняла – везут к себе, в Татарку. Район, где и в крепкие времена закон не был писан, а теперь, когда все перестраивается – и подавно. Отсюда милиция уезжала, не пересекая неписанной границы, за которой компактно проживали оставшиеся еще со времен сталинской депортации чеченцы. Вспомнился еще давнишний рассказ отца, который видел, проезжая по Татарке, в проеме неожиданно распахнувшейся крытой автолавки направленный дулом на улицу самый настоящий, заправленный лентой с патронами, пулемет. И как молодой чечененок, не спеша, словно внутри автолавки стоял не пулемет, готовый к бою, а всем на зависть ящик дефицитной тушонки, прикрыл дверцы.
Надежды не было. Её давно не было. Но через какое-то время из бессмысленного "Что же.. что же… За что же…" вдруг ясно остановился вопрос: Что же делать?
И тогда она стала себя уговаривать:
– Стой, у тебя сын. Не трясись. Думай. Сделай, хоть что-нибудь!
И она… Она мысленно перекрестилась, боясь шевельнуть рукой.
Машина попетляла по переулкам и остановилась у ворот. Тот, что помоложе, вышел. Ворота пошли надвое. Открылся двор. На цепи лютовал пес. Здоровенный и косматый. Машина проехала до самого конца двора. Слева дом. Кирпичная громадина. Светилось окно. Справа времянка.
Открылась дверца машины.
– Ну!
Ноги не слушались. Он вытащил ее наружу и мелкими тычками погнал к времянке. Молодой уже зажег там свет.
Внутри был старый стол, лежанка, старые облезлые табуретки, лопаты, ведра, две железные бочки, детский горшок…Еще что-то в темных углах…
Дверь хлопнула. Вошла женщина. Молодая, но уже по-восточному толстая. Она быстро оглядела Натали:
– Сапоги сымай…
И вышла с ними.
…Вдруг она увидела, что осталась в комнате одна. Два разномастных окошка с двух сторон пропускали свет. Большое, выходившее во двор, в которое был хорошо виден дом, свет из окна, желтыми кусками падающий в снег. В доме был слышен громкий говор, но понять она ничего не могла. Изогнувшись и припав к окну, Татьяна рассмотрела и ворота, вдоль которых, звеня цепью, бродил пес.
Вдруг дверь дома с шумом распахнулась, и из нее выкатились дерущиеся дети: мальчик лет около двенадцати и, помладше, вопящая девчонка.
Вслед за ними тотчас выглянула та самая, что взяла сапоги, бросила какое-то чеченское слово, и девчонка опрометью кинулась в дом.
– Я погибла, я погибла…, – шептали синие губы Татьяны.
Другое, меньшее оконце в грубой раме крестом выходило в огород. В нем почти ничего не было видно, кроме снега, заборчика полисадника, темных кустов вдоль все того же высокого забора и скрюченных остатков помидорной ботвы сразу под стенкой.
– Я погибла…
Прильнув к оконцу, она пыталась разглядеть хоть что-нибудь, дыхание ей мешало, оседая облаком на мерзлом стекле. Она судорожно стирала его ладошкой и вдруг – снизу откуда-то поплыла в стекле обритая голова, белый узкий лоб с черными и почти круглыми глазами и сразу – зубы, зубы, зубы, мелкие, оскаленные, и нос раздулся на стекле в круглое, как свиное рыло, белое пятно, и черной рванью рот с пузырящейся по краям слюною, и это всё захрюкало, застонало, скорчилось и две выпрыгнувшие кисти рук ткнулись хватать ее…
Татьяна отпрянула от окна, и тогда хохот чеченёнка ударил в стекло, мальчишка отскочил и побежал по снегу вокруг времянки, взвизгивая: телка телка телка телка…
Хлопнула дверь, Татьяна судорожно оглянулась.
Чеченец поставил на стол бутылку водки, стаканы. Налил. Второй появился за его спиной сразу же и не спускал с нее щупающих глаз. Татьяна старалась не смотреть в его сторону.
– Будиш пит? – толстый двинул в ее сторону стакан.
Она кивнула. Она не знала, почему. Должно быть, чтобы не разозлить или чтобы оттянуть время… Она молила Бога, чтоб ее убили сразу…
Зубы стучали о стекло, а водка тошнотно ударила в горло.
Да, да! Надо, чтоб затошнило, чтоб выпустили за дверь!..
И она стала глотать водку, словно откусывая ледяную воду, не чувствуя, как она проваливается внутрь.
Теперь надо, чтобы вытошнило, скомандовала она себе, и стала сжимать ребра, вызывая рвоту.
– Ну, блядь, щас всё облюет.., – лениво отозвалось из темного угла. Татьяна еще сильнее вывернула язык, желудок уже затянуло от боли, её скрючило, дверь распахнулась и чья-то рука за шиворот выволокла ее наружу. Она ткнулась локтями в утоптанный снег, зеленая желчь вывернулась изо рта, перехватило дыхание, но глаза уже быстро шарили вокруг. К воротам нельзя, пес порвет в куски. Значит, только в огород, за времянку. На четвереньках она проползла вперед, все еще содрогаясь, но теперь уже мнимою рвотой. Угол времянки. За него…
– Ты куда?
– Оой! Она рванула юбку на пояс, чтоб было можно бежать, и птицей взлетела через заборчик палисадника.
Огород мигом назад, забор, кусты – все мимо, – опять огород, о Боже! Все ближе, чуть не в рост забор и сверху колючка… Ми-и-лостивый Боже! Как она рванулась вся вверх! Как ее тело сломилось пополам, животом на колючую проволоку! Треск, ткань и кожа, кровь вниз – но вот она! Опять огород, забор…
Она чует, никого сзади.
– Боже милостливы-ы-й!
Но вот он, черный, по дороге, что вдоль домов, вдоль огородов, бум-бум бьют его каблуки, бум-бум ее сердце, мчатся ноги, косит глазами, рот рвёт холодный воздух – у тени синяя искра – нож.
Смерть.
Последний забор перед улицей, идущей поперек, ей не перепрыгнуть было никогда. И она бросила все, что в ней осталось, на калитку. И рухнула вместе с нею наружу, и, кровавя снег всем своим разодранным телом, покатилась по наледи поперек дороги, обливаясь мукой…
Из заснеженного переулка осторожно выворачивало такси. Снег блестел, скрывая наледь, и машина то и дело визжала буксующей резиной.
…Таксисты наши частью подлый, но повсеместно опытный народ.
Он распахнул дверцу, и как только ее рука дотянулась, рванул ее к себе и что было силы и ударил по газам.
Машина, виляя задом и болтая открытой дверцей, успела набрать скорость на тех двадцати метрах, что оставались у Татьяны до смерти.
Чеченец, прикрыв лицо от света фар, отпрыгнул к забору, чтоб не попасть под колеса. Нож в его руке, тонкий и длинный, блеснул напоследок голубым ярким светом.
– Ой-ё-ей, ой-ё-её, голуба! За что же он тебя так! – нервически затараторил таксист, боясь лишний раз взглянуть на Татьяну.
Левой рукой он что-то нащупывал сзади.
– На, рубаха это. Она чистая. Рви и вяжи, рви и вяжи – вишь кровищи-то сколько! Промакни, промакни…Ой, да ты, милая, не в себе! Не боись, не боись, не бро-о-о-шу-у…
И остановился только тогда, когда машина выехала в самый центр города, полный электрического света и праздношатающихся людей.
– Тебя куда надо-то? В скорую или в милицию… А?
– Домой, – выдавила из груди Татьяна. Прошептала адрес и затряслась, заходила вся волнами, слезы хлынули, свалив, скрючив ее чуть ли не в комок. И зарыдала, прижимая рубаху таксиста к своему окровавленному животу, к ногам, ко всему тому, откуда точилась кровь, и только теперь наполнило ее тело страшной физической болью.
– Хорошо, хорошо, милая, это хорошо, плачь, плачь, – тараторил таксист, стараясь угадать на зеленый свет и удержать на поворотах скользящую колесами по обледенелому насту машину.
– Слушай, милая, кажись тут где-то…Глянь наружу…
– Вот там… направо… наш двор.
Таксист поддерживал ее до самой двери и не позвонил, будто не доверяя звонку, а постучал.
И эти последние слова уже достались всем – и Стасу, бледному, как мел, и Артему, от ужаса остолбеневшему и мешавшему ей войти.
– Ну, давай-ка, голубок, врача скорее вызови, – на правах старшего выкрикнул с порога таксист, прикрыл дверь и исчез. Навсегда исчез из их жизни, не оставив даже имени своего, не то что адреса…
Врач приехал через час. К тому времени они почти управились сами. Промыли и перевязали крупные раны. Обработали мелкие. Татьяна лежала вся в бинтах от груди до колен. И боль рушилась на нее из каждой истерзанной клеточки тела.
Врач сделал успокоительный и от столбняка. И посоветовал обратиться в милицию.
Когда он ушел, белый уже от бешенства Стас стал собираться.
– Ты куда? – тихо позвала его Татьяна.
– Куда… В милицию, конечно!
Рука Татьяны безжизненно упала. Крупные слезы покатились опять из глаз.
– Как ты считаешь, – спросила она едва слышно, – мне этого мало?
И она показала глазами на прикрытое простыней свое тело.
Тогда он подумал, что сам найдет их.
И убьет…
И она это поняла.
И долго глядя – глаза в глаза – прикрыла свои в знак согласия.
…Пошли дни. Если кому-то, даже Артемке, случалось прикоснуться к ней неожиданно, ее прошибало током так, что подкашивались ноги. И тогда лучше было на нее не смотреть. Она и спала теперь одетой, много раз за ночь поднимая Стаса каким-то пронзительным птичьим криком. А днём больше молчала и старалась долго не ложиться по вечерам, но едва только забывалась на подушке, из черного неба налетала рама окна. И когда окно в нее впивалось, оттуда, снизу, с черной щетиной по натянутой коже выплывал череп со свиным рылом. И ядом жалила его усмешка. И кривлялся рот, который тонким мальчишечьим визгом визжал ей в уши "телка телка телка телка…"
И она вскакивала.
…Прошел год. Следы той ночи остались длинными шрамами на ее животе и на ногах. И уже не болели. Болело другое. Непереставая.
Он никого не нашел. И никого не убил. И однажды, когда он и себя и её не мог уже больше обманывать, он отвернулся от нее, чтобы это скрыть.
Она посмотрела на его худую шею. Лопатки, торчащие сквозь рубаху. И тихонько обняла.
– Давай уедем отсюда… Далеко, далеко…
Елена Пустовойтова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
